Шаги за спиной

Сергей Герасимов, 1996

8

Одни звуки были железными, точнее блестяще-стальными и легкими, другие фарфоровыми, третьи мягкими, как свет в сумерках. Говорили несколько голосов, слова были непонятны, но мелодичны. Не открывая глаз, Валерий стал сплетать мелодию из звуков, потом музыку из нескольких мелодий. Звуки голосов подыгрывали ему: становились то громче, то тише. Послышались рыдания — совсем новая музыкальная тема, гармонично вплетающаяся в общую ткань. Шелест полотна, приоткрывают окно, и вот снова рыдания. Валерий открыл глаза.

У постели сидел дядя жены, злобный и насупленный; его толстый нос казался еще больше. Над сгибом локтя торчала капельница, приподнимая надутое лекарством брюшко, как сытый огромный комар. Кто-то плакал с левой стороны, но не хотелось поворачивать голову.

— Я в больнице? — спросил Валерий.

— Да.

— Почему я не умер?

— Ты был мертв четыре минуты. Тебя уже не надеялись вытащить. Откуда ты узнал? — спросил дядя.

— О чем?

— О, об Асе, о ней! — дядя обхватил свою голову руками, несколько театрально.

— Мне сказали.

— Никто не думал, что у тебя такое чуткое сердце, — вмешалась асина мать с другой стороны, — врач сказал, что тебя спасли чудом. У тебя в комнате нашли четырнадцать пустых бутылок, четырнадцать! Откуда у тебя столько бутылок, ты же много не пил?

— Ученики подарили, — ответил Валерий.

— Ты не такой уж и черствый, продолжила асина мать, — мне приятно, что ты ее так любишь (она всплакнула и плач затянулся).

— Я вернулся, — сказал Валерий, — я вернулся с того света.

Я был мертв четыре минуты. Прости меня, но я мало думал об Асе, когда хотел умереть. Но я вернулся и хочу остаться. Ведь есть же ребенок. Есть наша общая память — мы так помним ее…

— Но теперь, ты понимаешь, нас ничто не связывает, — продолжила асина мать, видимо, не услышав его слов, — ведь ребенок же не твой…

— И что же теперь? — Валерий повернул голову к ней.

Распухшая мамаша была похожа на розового бульдога, раньше она была бульдогом бледным. И вот бульдог бледный, и ад следует за ним…

— Ну, мы позволим тебе пожить у нас еще немного и даже не потребуем возмещения за зеркало, которое ты разбил (зеркало принадлежало еще матери моего отца — подумала она — значит, редкая рухлядь, — подумал Валерий в ответ; обменялись мыслями) мы позволим тебе пожить недельки две после выздоровления, а потом…

— Значит, вы меня выгоняете, — сказал Валерий, — да ведь ваша дочь мне даже не жена. Она ни разу не исполнила свой супружеский долг. Она, как б…, бегала к своему… и выпрашивала у него подачки, а он платил!

— Как вы смеете говорить об этом сейчас! — вмешался папаша, обычно говоривший с Валерием на «вы», но наименее уважительно.

— Мне плохо, я буду спать, — сказал Валерий и закрыл глаза. Уйдите все от меня ради Бога, вы уже выполнили свой долг.

Голоса посовещались, повскрикивали, поплакали и ушли, оставив за собою два апельсина. А три было жалко оставить, — подумал Валерий.

Он пошевелился, открыл глаза — в палате никого не было, кроме двух бессознательных простынь с красными лицами поверх. Одно из лиц беспокойно вздыхало. Он вытащил капельницу из руки и поморщился от боли. Из-под простыни вылез чертенок с лицом печального Бородулькина, лег на спину и задрыгал ножками.

— Привет, — сказал Валерий.

— Привет, — ответил чертенок, — тебе ее совсем не жаль, да?

— Было жаль, пока не пришли эти.

Чертенок заплакал.

— Прекрати, надоело когда все плачут.

Чертенок сменил лицо на бодрое. Он сделал это, сняв одну физиономию и надев другую. Теперь он был не Бородулькин.

— А я разве не выздоровел? — спросил Валерий.

— Почти, — ответил чертенок, — не бойся, я с тобой.

Он взбежал по спинке кровати и стал слизывать металлический блеск. Блеск тускнел.

— Значит, не выздоровел, — сказал Валерий, — хочу спать.

В палату вошла медсестра и не очень умело поставила капельницу на место. Валерий уснул.