Студент Иконников

Сергей Гарин, 1911

«Весна в этом году была ранняя: к концу февраля прилетели грачи, а в первых числах марта по улицам уже мчались бурные потоки мутной воды, и, если где и лежал еще снег, то был он весь черный от солнечных лучей и рыхлый, как подмоченный сахар. На улицах было как-то особенно светло и шумно. Кажется, ничего не изменилось: стояли те же самые дома, ехали и шли такие же люди, как и месяц назад, когда трещали крещенские морозы…»

II

Иконников жил в меблированных комнатах, переполненных студентами и безработными актерами. Номерок у него был маленький, в одно окно, и платил он за него всего двенадцать рублей в месяц. Лишними деньгами Иконников не располагал. Тридцать рублей ему высылал ежемесячно отец, земский врач, да на столько же он имел уроков. Юноша он был скромный, и поэтому денег хватало.

В коридоре Афанасий Петрович столкнулся со студентом Рудзевичем, жившим от него через три номера. Рудзевич был медик третьего курса. Ходил он постоянно неряшливо одетым, не прочь был выпить, и потому Иконников его недолюбливал.

И теперь Рудзевич был немного пьян, и от него, за несколько шагов, пахло водкой.

Иконников хотел было незаметно проскочить в свой номер, но Рудзевич его окликнул и пошел к нему в расстегнутой тужурке, надетой на синюю рубаху, заложив руки в карманы, брюк.

— Вы, коллега, из университета?

— Да, — ответил, останавливаясь, Иконников. — А, что?

— Ну, что там: по-прежнему, фараоны?

— Полиции много.

— Гм! Ну, а того… столкновений не было?

— Пока никаких!

Рудзевич глубокомысленно скривил губы. Иконников открыл уже свой номер, когда Рудзевич сказал ему:

— Может, зайдете потом ко мне?

— А что у вас?

— Так, кое-кто из наших. Филатов… две курсистки.

Филатов был приятель и однокурсник Иконникова. Жил он в одном номере с Рудзевичем.

— Хорошо, зайду!

Номер у Рудзевича был большой, — в два окна. Когда Иконников вошел, кроме Филатова, был еще какой-то незнакомый рябой студент и две курсистки. На столе стоял небольшой медный самовар, бутылка водки, выпитая наполовину, колбаса и булки.

Иконников познакомился с курсистками и сел у окна.

— Может, хлопнете, коллега? — предложил Рудзевич, беря в руки бутылку.

— Он не пьет! — ответил за Иконникова Филатов.

— Тогда чайку!

— Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, коллега… — улыбнулся Афанасий Петрович, — я сейчас ничего не хочу.

Рудзевич отошел от стола и подошел к курсистке с черными, гладко зачесанными волосами, матовым лицом с синими жилками на висках и с довольно красивым профилем. Она сидела на стуле недалеко от Иконникова. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать, но обвеянное какой-то тихой грустью лицо ее, поражало серьезностью не по летам.

— На чем мы остановились? — спросил Рудзевич. — Ах, да!.. Так вы говорите, Роза, что студенчество само виновато в последних событиях?

— Во всяком случае, я принципиально против химических обструкций, считая их насилием.

«Вероятно, еврейка, — подумал Иконников. — И, конечно, эсдечка».

— А что же прикажете делать? — спросил рябой студент. — На насилие мы отвечаем насилием! Мы же, не можем сражаться аргументами. Нам и остается химическая обструкция.

— Я стою за совершенно другую тактику. Желало провести студенчество забастовку — прекрасно. Уговорись, не ходи в аудитории, не занимайся в клиниках, в кабинетах. Тогда это будет идейный протест и фактически — забастовка.

— Но тогда лекции не прекратятся, — заметила вторая курсистка, высокая блондинка с тяжелой косой, подобранной в прическу. — Не будем мы ходить, будут читать для академистов!

— Ну, сколько их, жалкая горсточка! — сказал Иконников, молчавший до сих пор. — Для них одних лекций не будут читать.

— Ты так думаешь? — спросил Филатов. — Напрасно: этого добра у нас сколько хочешь!

— Тут дело совсем не в академистах, — улыбнулась Роза. — Дело в сознательном студенчестве. И вы меня совсем не понимаете. Я далеко не против забастовки, и сама все время за нее агитирую. Но когда забастовка протекает с насилием, то тот, кто пожелает и кому это нужно, всегда подведет ее под рубрику сопротивления властям. И тогда будут наше движение давить, уже ссылаясь на право, которое-де мы нарушили. Зачем же давать такой козырь реакции?

— Я вполне с вами согласен, — повернулся к ней Иконников. — Вот я вас, Роза…

Он запнулся, не зная ее отчества.

— Самойловна!.. — подсказала она.

— Вот я вас, Роза Самойловна, слушаю, и мне все время кажется, что говорите не вы, а я!

— Наконец-то одного сочувствующего нашла! — воскликнула курсистка.

— Удивительно, — сказал Филатов, наливая себе стакан чая. — А я тебя, Иконников, все время считал беспартийным!

Иконников почувствовал, что краснеет.

— Да, я этого и не отрицаю. Я как-то никогда не интересовался политикой, считая, что наука, прежде всего, должна быть вне ее.

— Ну, положим, вы ошибаетесь! — воскликнула Роза. — Меня даже удивляет, когда я слышу, что есть беспартийные студенты! Это так уродливо! Все равно, что лошадь без хвоста!

Иконников смутился.

— Странное сравнение, — пробормотал он. — Я не вижу мотивировки этому.

— Мотивировка — молодость! — крикнула курсистка. — Если в жилах студента течет кровь, а не подслащенная сахаром водица, он не может относиться безучастно к окружающему!

— Правильно! — сказал Рудзевич, наливая себе и рябому студенту водку.

— Ну, я иду! — поднялась Роза. — Вы пойдете, Вера?

Ее подруга тоже встала, и они обе надели кофточки и шляпки. Оделся и Филатов.

— Я вас провожу. Хотите?

— Пойдемте! Может быть, и господин беспартийный студент пойдет?

В голосе Розы прозвучала ирония. Иконников было вспыхнул, но сейчас же улыбнулся.

Он вышел вместе с Верой и Филатовым в коридор.

— А мы останемся, — сказал Рудзевич, подсаживаясь к рябому студенту. — Нам надо еще допить водку, а потом мы пойдем играть на биллиарде.

Роза снова присела на стул.

— Не надоест вам пить, Рудзевич? Сколько я вас знаю, вы всегда пьете.

Рудзевич прищурил глаза, и тень пробежала по его лицу. Он скривил губы и сказал, смотря в одну точку:

— А вы что: цензор нравов, что ли?

Роза вздохнула, подошла к окну и стала тоскливо смотреть на улицу, а Рудзевич чокнулся с рябым студентом и сильно поставил пустую рюмку, на стол.

— Пей, Прохоров! Пей, ибо только пьяные срама не имут!

Роза обернулась и хотела что-то сказать, по в эту минуту дверь отворилась, и Вера ей крикнула:

— Роза, идемте!

Курсистка молча простилась со студентами и вышла.

— Она еврейка? — спросил Прохоров, когда они остались одни.

— Да! Она очень порядочный человек.

Рудзевич встал и начал ходить по номеру, заложив за спину руки.

— Очень порядочный и умный. Девушка с редким по красоте сердцем.

— Ты, кажется, влюблен в нее? — спросил Прохоров.

Рудзевич остановился посреди номера. Поднял голову и сказал серьезно и совершенно спокойно:

— Что? Влюблен? Это было бы пошло! Я люблю ее, вот это — да!

Он прислонился спиной к стене и скрестил на груди руки.

— В исключительных женщин не влюбляются, Прохоров, — их любят! А Роза исключительная женщина, способная на высокий подвиг, на великое самопожертвование. Ты знаешь, она проститутка? — спросит он после паузы.

Прохоров посмотрел на него большими глазами.

— Ты пьян, Рудзевич?

— Нет, не пьян! Конечно, она проститутка, только de jure, — продолжал он, отчеканивая каждое слово. — Она живет по желтому билету, ибо, как еврейка, только этим она купила себе право жительства в столице.

— Но разве курсистки-еврейки не могут жить в столицах?

— Могут, но не частных медицинских курсов. А Роза именно на них.

Прохоров перестал жевать и задумался, низко опустив голову, а Рудзевич подошел к столу и налил две рюмки водки.

— И она, эта чистая девушка… эта далекая от житейской грязи душа, должна еженедельно ходить туда, где осматривают последних девок, отвратительных, зараженных мегер. Правда, устроено так, что фактически ее не осматривают, но… Пей, Прохоров!

Они чокнулись и выпили.

— А ты откуда все это знаешь? — спросил Прохоров.

— Знаю! Не все ли тебе равно откуда?

Студенты замолчали и начали усиленно курить, окутывая себя клубами дыма. На столе уныло пищал догорающий самовар, а за окнами гулко хлопали по подоконникам капли снеговой воды, падающей с крыши. И, казалось, что кто-то, незримый, выбивает похоронной дробью бесконечную и тоскливую песню смерти.