В этом сборнике есть разные стихи: в разных стилях, на разные темы, из разных годов – они правда очень разные.Очень условно все стихи сгруппированы в «Документы» – разделы с общей темой или проблемой.Перед тобой первый мой сборник. Это многое объясняет, какую из народных присказок ушедших веков ни вспомни. Первый гриб в кузов. Кто первее, тот и правее. Первая любовь навек помнится. Первый блин комом.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Новая папка. Поэзия кремниевого века предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
РОДИНЕ
«Друзья срываются, и рвутся якоря…»
Друзья срываются, и рвутся якоря,
Бушует дней безликих злая стая,
Чем дольше я смотрю вокруг себя,
Тем больше ничего не понимаю…
Страны усталой обветшалый вид,
Заклеенный рекламною афишей,
Под мишурой сверкающей зарыт…
Мой город что-то шепчет. Я не слышу.
В истрёпанных подъездах и домах,
Как таракан, пролезший под обои,
Прижились незаметно серый страх
И пустота, что много хуже боли.
Нет смысла верить в силу перемен —
Ничто менять не научилось стены,
И мой народ, своих достойный стен,
Веками вырывается из плена.
Моя страна опять встаёт с колен…
…но… Кто её поставил на колена?
«Три билборда на границе области»
Не товарищ голодный сытому,
Не начальник живой убитому,
Ничего не страшится душа,
За которой и нет ни гроша.
Вы не знаете гнева нашего,
Нам билбордов не хватит — спрашивать.
Будь вам судьями поле и русский лес,
Не надели трусы, так снимите хотя бы крест!
Будьте брошены, будьте прокляты, будьте поняты,
Попадите туда, куда не пропустят с золотом,
И, хотя бы на крохотный миг представ перед Ним,
Поразите Его благородным уродством своим.
Вам до пениса наши зарплаты, субсидии, пенсии,
Незначительной горсткой цифр и репрессии, и депрессии,
Наши мечты и надежды — допуски в рамках погрешности
В огромной машине, сработанной крайне небрежно,
Машина чадит, испуская удушливый дым,
Лес рубят, летят щепки — и мы летим.
«Глядя в лица известных борцов за добро…»
Глядя в лица известных борцов за добро,
С каждым годом я вижу яснее и чётче,
Что не стану марать ни клинок, ни перо
Под знаменем их. И вам не советую, впрочем.
Эти люди давно не пытаются зла победить:
На борьбу собирают донаты, стригут купоны,
Проявляют в ничтожных стычках завидную прыть,
Но сдают города и фронты́ без единого стона.
Собирают на схватку измученный мой народ,
Под дубинки толпу заводят — а сами в Ниццу,
В Амстердам, на Бали… Откуда в текущий год
Удобней любить страну? Через чью границу?
Я не годен служить, потому не служу — никому.
Не согласен служить. Не хочу. Не могу. Не умею.
Но скажу, что, по скромному мнению моему,
Даже самое мерзкое зло на порядок честнее.
Мне, увы, неподвластна горькая эта наука —
Различать, кто в болоте жаба, а кто гадюка.
«Мы росли на гречке и чёрством хлебе…»
Мы росли на гречке и чёрством хлебе,
На книгах о вечном, дурных новостях,
Не веря совсем ни ментам, ни Тому, на небе,
Ни дикторам ГТРК, наводящим страх.
Нас никто не учил поступать «как надо»,
И бить по рукам нас тоже некогда было.
Мать и отец пахали, работали до упаду,
Чуть ли не за еду отдавая последние силы.
Мы росли любимыми, но недолюбленными,
Не голодными, да вот только не сытыми,
В квартирах,
в кварталах,
по-маяковски
рубленных,
Под истории о ментах и братках с битами.
Мы росли почти по себе, сами собою, травою,
Полевою травою. Вдали от родительских глаз.
Дети сытого нового века, как получилось такое,
Что вы вырастаете хуже Богом забытых нас?
«Я живу там, где город разрезала вдоль река…»
Я живу там, где город разрезала вдоль река
За окном чёрный коршун кружится низко-низко,
Смотрю на него устало — с балкона и свысока,
Близко гроза, и с небес срываются искры.
Пробую это небо — чувствую цвет и вкус,
Пальцы робко ласкают грузные низкие тучи,
На этой земле я давно одного лишь боюсь:
Что дождь не прольётся, а после не станет лучше.
Кружится коршун — низенько, у земли —
Громады наших домов простираются выше.
Помнишь, в стихах… «Короли привели корабли»
Помнишь старые книги? Никто не слышит.
В скорой грозе тяжело угадать излом,
Понять, что пружины на грани, путы ослабли…
Ярко сверкнуло вдали. Прокатился гром.
Вниз, как в атаку, ринулись первые капли.
Миг — и разверзлась ливнем седая высь.
Хочется верить, что в этом какой-то смысл…
«Острог»
Над рекой гора, над горой острога
Древянные стены сжимают плечи,
Хоть молись, хоть пей, далеко до Бога,
До царя же и пуще того далече.
Велика страна, а порядка нету,
И счастливых дней не видал народ…
Не тужи, казак, не считай монеты,
В кабаке забудься — и всё пройдёт.
Пробегут года над стеной острога —
Не задержишь шашкою быстрый бег —
Далеко до царя, только шаг — до Бога,
И потом воздастся за цельный век.
Над рекой гора, над горой острога,
Дровяные стены сжимают плечи,
Не тужи, казак, погоди немного —
Как ударят пушки, так будет легче.
«Предпарадное»
Май. Репетиция. Траки целуют брусчатку,
Чиновники делают вид, что им не плевать
На последних доживших. Упорное время украдкой
Заметает следы. Постаревшая Родина-мать
Бесконечно вручает гранитному сыну винтовку.
Это память и символ ещё — или часть пейзажа?
Спрашивать вслух и стыдно, и как-то неловко,
А хранители верных ответов всегда на страже…
В многогласных эфирах мы Помним и мы скорбим,
Только робкий вопрос никак не оставит в покое:
В каком поколении гуси, спасавшие Рим,
Стали годиться только лишь на жаркое?
«Учитель был невольно приземлён…»
Александру Викторовичу и его печальному: «по ФГОС за два следующих занятия мы должны пройти весь XVI век. Простите, сегодня будет урок некрологов.»
Учитель был невольно приземлён,
Лирично заземлён и обесточен:
История — есть список похорон
Великих. И она не помнит прочих.
Родился человек. Окончил жизнь.
И между этих дат он как-то правил,
Но вот Судьбы губительный каприз,
И… Здесь не существует, Постум, правил.
Две даты — и протяжная черта,
И схемы генеральных поражений.
Потомки и не вспомнят ничерта
Из царственных страданий и сомнений.
Прокрустовы стандарты как гробы,
И в них глядят, в печали и в тревоге,
Учителя — хранители Cудьбы,
Прошедшего бессильные пророки.
«Чёрные машины»
Боюсь, однажды в новые машины
Вселятся души чёрных воронков,
И зашуршат в ночи холодной шины
За анонимной подлостью звонков.
Увы, страна моя, любимая страна
Себя любить ни капли не умеет
И, пробудившись от дурного сна,
Ныряет в новый сон ещё страшнее.
И новый век летит с балкона вниз,
Мелькают искры дней, как этажи…
Ты знаешь, как шагнувший за карниз
Отчаянно и поздно любит — жить?
А что изменилось вокруг? Ничего?
На всеобщее народное ликование по поводу счастливого освобождения И. В. Голунова от несправедливых и чудовищных подложных обвинений
А что изменилось вокруг? Ничего?
Насколько «прогнулась система»?
Вот цех журналистов отбил своего
У цеха дубинки и шлема.
На них, гражданин, не надейся. Не верь.
Не будет ни шума, ни буч, ни пикетов,
Коль вдруг за тобою закроется дверь —
Тебя не касается это.
Надежда, увы, отравляет как яд,
Попомни поэтово слово.
Спасли своего. А чужие — сидят,
Которые не Голуновы.
Сколько нужно веков, изменений и вех,
Чтобы общий закон был единым для всех?
«Кровь колотит в висках…»
Кровь колотит в висках,
Сердце стучит в броню.
Самый нелепый страх —
Страх предавать огню.
Бумаг важны ли листы,
Раз каждый уже решил,
Что время смыкать щиты
И бить, не жалея сил?
В любой ненужной войне
Нет невиновных сторон,
Но полно игроков извне,
А преступны и чернь, и трон.
Поздно смотреть назад —
Время сжигать мосты,
Камни летят. Ты виноват.
Ты.
«Герой моего времени»
Он мог бы случиться онегиным или обломовым,
Да вот незадача — родился холопского звания
В дебрях страны, что сыпалась серым оловом.
Скучнейший герой — забитое, злое создание.
Где-то вдали прошитый свинцом насквозь
Чёрный пожар догорал на границах империи.
В провинции дети с палками шумно строились,
Играли в войну и учились считать потери.
Он вместе со всеми учился без жалоб и стонов
Улыбкой кривить лицо и играть до боли
В гулкой пустой квадратности спальных районов,
Ветхих подъездах и ржавой советской школе.
В детских обидах, в семье, стоявшей на матери,
Что денно и нощно пахала на двух работах,
Он мог бы податься в воры, пошёл в мечтатели.
Нося от детей побогаче клеймо нищеброда.
Играли, учились, жили, да так и выросли,
Что в сердце — то дело давнее, дело тёмное.
Он понял одно: от судьбы не дождаться милости,
Слова должны быть скупыми, запросы —
скромными.
Мой мальчик подрос, удачно занялся наукой,
И денег хватает — пора воплощать мечты,
Но в сердце из детства засела ехидная сука
И шепчет: «всё это для тех, не таких как ты!»
«232,78º С»
Температура, при которой возгорается и горит бумага в странах, не использующих шкалу Фаренгейта.
Открытою флягой в холодное небо — целься!
Бумага бессильна, бумагу целует огонь…
Их градусы в нашей шкале — двести тридцать.
Цельсий
Да голос из детства: «рукой огоньки не тронь!»
Больной постсоветовский Монтэг.
Садистски точен
Стервозно-восторженной боли
тупой удар.
Костры недозволенных книг освещают ночи,
Но спящим уже не мешает большой пожар.
Танцуй, революция сердца! Никто не страшен!
На страже Покоя и Счастья стоит огонь!
Никто не расскажет, как тесен и дурно раскрашен
Твой новый, блестящий, сияющий, глянцевый
«дом».
«À la révolution»
Сделай репост, кофе и вид,
Будто бы всё тут идёт как надо.
Тот, который за всеми следит,
Старше тебя и любого ада,
Тише воды и давно устал
Чашкой звенеть о блюдце.
Чувствуешь рядом с собою оскал
Ублюдочных революций?
Лучше — поспи. И не нужно маршей
Вниз по проспекту Кирова.
А рифму о блюдце и гордости вашей
Я где-то экспроприировал.
Молодых заводит красивый лозунг,
А вот я… Ну, что-то старею
И уже не жажду переть в морозы
На ограды штыков за идею.
«Свобода и равенство» — шо, опять?
Мы это уже видали,
«Тирана повергнуть и всё отнять
Напором и блеском стали!»
Ты веришь, я вижу отвагу твою,
Но политика — это грязь.
Романтики первыми гибнут в бою,
А к власти приходит мразь.
«(контр) Революционное»
Свергли тиранов сыны Свободы,
В небе трепещет вольное знамя:
Можете верить во что угодно!
(Если всецело согласны с нами)
На гильотины тащим уродов,
Раз они идти отказались сами!
Можете верить во что угодно,
Если всецело согласны с нами!
На демонстрациях год за годом,
Нашей борьбы не угасло пламя!
Можете верить во что угодно,
Если всецело согласны с нами.
Никакой свободы врагам свободы!
С годами лишь яростней плещет знамя!
А верить… Можно во что угодно,
Главное — верить согласно с нами!
«Спаситель»
Автозак продирался сквозь слякоть и непогоду,
И в цилиндрах мотора бурлило адское пламя:
Спаситель воскрес — мы дали ему три года
По сто сорок восьмой статье, за дебош в храме.
Потом ИТК, где насильники и убийцы
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Новая папка. Поэзия кремниевого века предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других