Шесть дней

Сергей Вересков, 2020

Про роман «Шесть дней» нельзя сказать однозначно. Например, что это «роман взросления» – герой-то уже взрослый. Или что это travel story – потому что путешествуют тут поневоле и скорее не в пространстве, а внутри себя. Это и не любовный роман – не любовная лихорадка гложет героя. Молодой писатель Сергей Вересков написал роман о матери, хотя читателю может казаться в разные моменты, что это о романах, путешествиях, детстве и юности.

1

Саше Негину 33 года. Он ехал в Сочи в полном одиночестве — выкупил целое купе, чтобы не знакомиться со случайными людьми: он не любил вести пустые разговоры, слушать чужую музыку, мириться с раздражающим ночным храпом. Самолет тоже не был сейчас подходящим вариантом: в детстве они с матерью обычно путешествовали на поезде, и он хотел вспомнить, как это было. Он давно планировал совершить ностальгическую поездку, но все не решался, а тут жизнь сама подтолкнула его к этому шагу. У мамы несколько лет назад в городке под Сочи умерла тетка, с которой они почти не общались, и, так как у престарелой родственницы не было детей, квартира по наследству досталась им. Мама еще тогда собиралась ее продать, но постоянно находились поводы, чтобы повременить с этим. Вот, например, сейчас она снова занялась своим здоровьем — решила сделать несколько обследований — и с квартирой предоставила разобраться Саше. «Иначе она просто утонет в пыли и плесени, или дом рухнет, в конце концов. В любом случае, денег мы уже не получим», — сказала она, с облегчением перекладывая на Сашу квартирные хлопоты.

Он вспоминал об этом, привалившись к окну: в купе стоял знакомый сладковатый запах, смешанный с запахом свежего белья. Под лязганье колес Саша смотрел то на пляшущее в углу солнце, прерываемое тенями от электрических столбов, то на свое отражение в окне, словно бы плывшее по голубым и зеленым деревенским домам, по желтым полям, по серым неузнанным платформам.

На вокзал он добирался один — провожать его было некому: с Ларой он давно расстался. Никто так долго, как она, — целых три года — не продержался рядом с ним, терпя его невыносимо ровный, если не сказать равнодушный, характер. Только Лара, только она. Своевольная и живая, со вздернутым смешным носом. Когда они прощались у него дома, она все стояла между лестничной площадкой и холлом, не решаясь совсем выйти, как бы зависнув между мирами, — говорила, что еще позвонит (и звонила), называла подлецом и «моим единственным». Саша слушал все это с тоской, но так и не смог придумать никаких новых причин для расставания, а просто еще раз попросил уйти: «Иди, Лара, иди, я знаю, у тебя сегодня еще много дел — и у меня, кстати, тоже».

— Чай или кофе? — проводница постучала в дверь и пробубнила тяжелым голосом. — Не хотите кофе? Или, может, чаю. — Снова крепкий стук в дверь. — Чай вкусный очень. Очень вкусный чай. Я советую! — закричала проводница, но Саша ничего не ответил, и она удалилась, напоследок с удовольствием ударив ладонью по двери.

Сашина мама всегда была рачительной женщиной и потому в дороге редко что-то покупала, все необходимое она брала с собой. Чайные пакетики, термос, кипятильник, вареную картошку, сосиски, колбасу кругляками, ветчину, яйца, мягкие бананы, яблоки с коричневыми подтеками, нарезанный кусками торт «Ленинградский» — все это она умудрялась сложить в аккуратную кожаную сумку, которую сама несла до вокзала, приглядывая одновременно за сыном и мужем. Она всегда следила за временем и никогда никуда не опаздывала, а больше всего в людях не любила безответственность. Своим характером, даже не желая того, она изводила себя и близких и мучилась от окружавшего ее несовершенства.

Достав бутерброды и термос, Саша поужинал в тишине — солнце за окном почти исчезло, а тени достигли горизонта. В детстве он любил смотреть в окно и, пока мама читала какую-нибудь книгу в мягком переплете, пока разгадывала кроссворды, мог часами наблюдать за уносящимся пейзажем, то засыпая, то опять просыпаясь: его завораживало, что поезд мчится посреди неизвестности, как бы выхватывая из небытия отдельные картины и показывая их ему. Порой он думал, что ни за что на свете не согласился бы жить в одной из глухих деревенек, мимо которых проносился поезд, а иногда, наоборот, хотел поселиться там — особенно когда в окне уже виднелись горы, тут и там усеянные крохотными белыми домиками.

Умение занять себя делом пригождалось Саше. Маме требовался отдых, так что в меру собственных сил она старалась расслабиться, а отца рядом не было — он с ними почти никогда не ездил на юг. Путевки маме давали только на двоих, доплачивать за поездки отец не хотел, поэтому оставался дома, беря дополнительную работу или отправляясь к теще в деревню. С попутчиками мама не заводила дружбу, не желая тратить времени на разговоры, и поэтому Саша тоже редко общался с детьми случайных соседей.

Вспоминая все это, он задремал, а когда проснулся, то не сразу понял, где находится: в купе было темно, лишь уличные фонари скользили по стенам: раз-раз, раз-раз, раз-раз. Вдруг на столик опустилась рука со стаканом воды, и Саша понял, что напротив него кто-то сидит — это была женщина, она смотрела прямо перед собой и была одета в темную водолазку и свободный черный кардиган: на виду оставались только ее лицо и тонкие кисти рук.

— Вы кто? — откашлявшись, спросил Саша и поправил на себе одежду.

— Лена, — неуверенно сказала она. — Да, определенно, Лена. Приятно познакомиться. — Она привстала, одернув водолазку, и протянула ему руку. — А вы как же? Как вас зовут?

— Александр.

Поезд замедлил движение, и на короткое мгновение в купе установилась абсолютная тишина, что казалось невозможным.

— И что же вы здесь делаете? — спросила она, а потом сама усмехнулась нелепости вопроса. — Вернее, я хотела спросить: и куда вы едете?

— Забавно. Вообще это я хотел вас спросить: и что же вы делаете в моем купе?

— В вашем? То есть все-таки проводница перепутала и поселила меня не туда. А я и не посмотрела на номер — куда сказали, туда и пошла. В моем купе должен был быть всего один человек, и когда я зашла, то подумала, вот он, все правильно. — За окном мерцающей темной волной пронесся поезд, и Лена замолчала, а через секунду продолжила, окинув взглядом свой раскрытый чемодан: — Я еще не все вещи разложила, так что, если хотите, я могу уйти, мне это несложно.

Саша посмотрел на Лену, на ее тонкое вытянутое лицо, на растрепавшийся пучок волос, и ему стало жаль ее прогонять сейчас, посреди ночи.

— Вы вот спрашивали, куда я еду, — со вздохом сказал он, усаживаясь удобнее. — Я еду отдыхать, а заодно разобраться с несколькими делами, с собственностью. Надеюсь уложиться в неделю и вернуться в Москву, хотя, может, задержусь и дольше. Но это вряд ли: что там делать, зачем оставаться?

— А в Москве что делать? — она снова усмехнулась неуместности своей фразы. — Простите, я все сегодня говорю невпопад. А кем вы работаете?

— Всем, кто так или иначе связан с текстами: журналист, копирайтер, редактор.

— Журналист — это хорошо… — Лена что-то прикинула в уме. — О чем вы пишете?

— Кажется, обо всем.

— Но ведь есть какие-то любимые темы?

Саша ничего не ответил и посмотрел в окно.

— А мне в журналистах всегда нравилось их умение слушать, — сказала Лена. — По крайней мере, хороший журналист ведь должен обладать этим умением, верно?

— В идеале, да.

— А вы умеете слушать?

— Умею, хотя не слишком люблю. Но это лучше, чем говорить.

— Хорошо, — сказала она медленно, барабаня пальцами по губам, — это хорошо, потому что мне как раз нужно кому-то рассказать, — она улыбнулась сама себе, — что на самом деле я ужасный человек. Некоторые знакомые говорят, что я ошибаюсь, но, мне кажется, они явно врут. Обманывают, — она посмотрела вниз на свои джинсы, на рукава и принялась отрывать невидимые катышки от мягкой черной ткани. — Да, они мне врут.

Лена снова замолчала, а Саша почувствовал, что медленно проваливается в сон от слабого покачивания вагона. Когда она все же начала говорить, то первые слова как будто утонули в темной воде.

–…Эта моя любовь, если честно, была редким случаем. Настоящей удачей. Мы почти никогда не ссорились, так только, по ерунде. Путешествовали много. Целовались на Эйфелевой башне, были в Токио. Ели настоящие суши. Он даже как-то меня заставил заняться дайвингом, хотя ведь я терпеть не могу всех этих гадов. Креветок, моллюсков, чешуйчатых рыб. А еще однажды был вечер, и мы сидели с ним на берегу, глядели на волны, и рядом из колонок неслось вот это, знаете, Земфирино: рассве-ты, зака-ты, куда я, туда — ты. — Лена говорила медленно, потом, коротко вздохнув, посмотрела на Сашу. — И как-то Дима решил поехать с друзьями во Францию кататься на сноуборде, он звал меня с собой, но я не смогла, были какие-то дела. Ну и в один из вечеров он звонит и говорит тихо-тихо, таким ужасно бесцветным голосом: «Лена, я лежу в больнице, я повредил позвоночник, и врачи сказали, что я больше не смогу ходить». И расплакался. И положил трубку.

Лена выудила из темноты пачку сигарет и принялась вращать ее пальцами на столе.

— Конечно, я была оглушена этим, я не знала, что делать. Не знала, куда себя деть. Я не могла ему позвонить, не могла представить, что снова услышу этот бесцветный голос. И мне не хотелось верить, что это правда. Несколько дней мы переписывались, договаривались, как доставить его из аэропорта домой. Я делала все это как будто на автопилоте. Заказать большую машину? Закажу. Попросить кого-то из друзей приехать? Попрошу. Узнать, нет ли у знакомых врачей? Узнаю. По ночам я щипала себя за руки до синяков: все это сон, сон, так не может быть. Но так было: вечером, когда я привезла его домой, я легла на диване, а ему постелила постель в другой комнате. Я еще месяц жила с ним, помогала, убирала, возила по врачам. Все сказали, что ничего невозможно сделать. И тогда я однажды собрала вещи и ушла. Все наши общие друзья перестали со мной общаться. Но сестра меня поддержала, хотя в ее взгляде и промелькнуло какое-то… пренебрежение — брезгливая жалость ко мне. Все имеют право на это — я и сама бы, наверное, отвернулась от такого человека, как я. Думаю, и вы тоже. Но обидно, что никто не сделал попытки понять меня. Как и всю жизнь, впрочем. Мне твердили одно: значит, ты его никогда не любила. Любовь, говорили они, побеждает все. А это неправда. Это просто неправда, и только.

Она помолчала.

— Знаете, вчера я впервые была дома у одной своей подруги. Она давно хотела меня позвать к себе, но все не решалась — стеснялась матери: полгода назад ее мать попала в аварию и получила черепно-мозговую травму, так что ничего, кроме самых простых действий, она не может совершать. Она ничего не помнит, никого не узнает — разве что мужа, с которым прожила тридцать лет. Так вот, вместе с ним и моей подругой мы вчера сидели на кухне, пили чай, и вдруг к нам заходит она, эта потерявшаяся женщина: в цветном халате, с пустым выражением лица, со впалыми глазами. Она налила себе воды, выпила машинально, шумно делая глотки, потом подошла к мужу и села к нему на колени, положив руку на плечо. — Лена медленно провела по воздуху рукой, как бы обозначая плечо. — Он улыбнулся ей, и сделал такое движение коленями, как в игре «едем-едем-едем»: гоп-гоп, гоп-гоп. Она сидела невозмутимо, никак не реагируя, а мы молча смотрели на них.

Поезд начал сбрасывать скорость, и тяжелая металлическая зажигалка, которую Лена поставила боком на столе, упала на пол. От близкого звука Саша как будто очнулся и понял, что за окном уже начиналось утро: темное небо постепенно светлело и обретало цвет. Только сейчас он смог отчетливо увидеть Лену: на бледном и чистом лице выделялись темные глаза.

— Смотрите, там, кажется, мороженое продают. И фрукты с чипсами.

Поезд остановился на промежуточной станции. К составам, неся в руках сумки и лотки, потянулись плотные женщины, которые перекрикивали друг друга: соленые орешки, эскимо, пломбир, пирожки с картошкой, пирожки с мясом, с луком.

— Не хотите выйти подышать воздухом? Или, может, вам что-то купить?

— Нет-нет, спасибо. Я, может, сегодня глупо себя веду, но еще не совсем беспомощная. Идите, идите, я тоже, наверное, спущусь, — она смотрела, как Саша надевает рыжую ветровку и достает из сумки кошелек. — И не волнуйтесь, я у вас ничего не возьму. Мне ничего не нужно, — с усталой улыбкой сказала Лена.

Спрыгнув на перрон, Саша поежился от холода — он всегда забывал, как промозгло бывает ранним летним утром. Вокруг медленно ходили пассажиры, разминали суставы, кто-то харкал в сторону. Люди суетились и покупали газировку, соленые крекеры, фисташки, семечки, тот самый пломбир — они с ленивым нетерпением ждали отправления поезда. Саше казалось, что в воздухе запахло морем: потянувшись до хруста в позвонках, он закурил и посмотрел в сторону — у самого горизонта появилась едва заметная розовая полоса, контуром обведшая далекие темные горы.

Когда он вернулся в купе, Лены там уже не было.

* * *

Саша ворочался на высокой кровати, и при каждом движении под ним поскрипывала старая сетка. Над его постелью тяжело нависали ряды полок — на верхних громоздились кучи старой одежды, тускло поблескивая пуговицами и молниями, а на полках чуть ниже были свалены толстые книги вперемешку с грампластинками. Там же стояли разносортные стеклянные банки, наполненные мелочью из прошлых десятилетий, валялись значки и жетоны. Ближе к дверному проему, не до конца закрытому плотной шторой, висели часы с неработающими ходиками.

Утопая головой в подушках, он изо всех сил старался не заснуть: каждый вечер Саша обещал себе проснуться раньше бабушки. Его разбирал смех при мысли о том, как она испугается, как загремит ведрами во дворе, когда он неожиданно выскочит из-за кустов, — будет весело и хорошо. Но, увы, пока у него ничего не получалось, как он ни старался: ложился спать еще при свете, пил воду бутылками на ночь, чтобы проснуться часа в четыре утра, но без толку — бабушка опережала его, и когда Саша просыпался, в комнате уже пахло блинами или сдобой, по всему дому слышались торопливые шаги, то и дело кто-то хлопал дверью, а на оранжевых половых досках медленно разрастался луч света.

Так случилось и сегодня, хотя прошедшей ночью Саша решил и вовсе не спать, раз уж проснуться вовремя ему не удавалось. Он вспоминал разные страшные истории, чтобы не сомкнуть глаз, то и дело кусал себя за руку, держал пальцами веки, но это не помогло: в полночь он заснул крепким сном. Когда Саша открыл глаза, то от удивления и разочарования, что его дело снова провалилось, подскочил на кровати и, потеряв равновесие, свалился на пол, ударившись плечом. На глухой стук прибежала старшая двоюродная сестра: отдернув штору, она стала смеяться над ним, а он едва смог скрыть огорчение.

— Давай, Сашка, не плачь, лучше иди есть: я все утро на кухне провозилась, чтобы хоть что-то приготовить, а ты только спишь и спишь. Омлет будет невкусным, если остынет, ты же знаешь.

— И ничего ты не готовила, — ответил Саша, выпутавшись наконец из одеяла, — бабушка все готовит, а ты только помогаешь ей.

— Нет, сегодня завтрак делала я, — возразила сестра после короткого молчания, — бабушка ушла рано по делам и вернется не скоро. Может, и не сегодня даже.

— Это еще почему? — встрепенулся Саша.

— Она разбудила меня и сказала, что ей нужно поехать в город, бумаги какие-то подписать. Ей что, у тебя разрешения спрашивать? — Наташа вдруг неловко начала смеяться, но быстро перестала. — Ладно, надеюсь, омлет тебя не разочарует, я старалась. Помой руки и приходи.

Вода в рукомойнике была холодной, а омлет — пересоленным и тонким: совсем не такое утро, как при бабушке. Она всегда давала ему с собой теплой воды в чайнике, а к омлету полагались блины с вареньем, оладьи со сгущенкой или только приготовленные пирожки с малиной или клубникой. Позавтракав, Саша взялся мыть посуду, рассеянно глядя в окно: сад, утопавший в сиреневых пионах и кустах смородины, тянулся от дома до самого забора и как будто блестел на солнце. На часах уже давно пробило одиннадцать, и, закончив с посудой, Саша пошел собирать ягоды, как просила Наташа, пока жара стояла не такая сильная. Терпения у него надолго не хватило, и уже минут через двадцать его утомило поручение сестры — оставив бидон в густых кустах, он вышел за калитку, где стал обрывать и есть вишню. Небольшие темные ягоды были вязкими и кислыми.

Саше было скучно. Будь у него брат-ровесник, он мог бы с ним играть, а так — была только Наташа, которая вечно строила из себя взрослую: либо занималась хозяйством, либо бегала с подругами гулять на дачи с парнями. «А ты будь хорошим мальчиком, понял?» — говорила она на прощание, хотя Сашу можно было не просить об этом: он был даже слишком хорошим мальчиком, отчего с друзьями в деревне у него были явные проблемы. А еще, если быть честным, он стеснялся своей полноты и неповоротливости и боялся, что за это над ним станут все смеяться, как бывало в городе не раз. Впрочем, парочка друзей у него все же имелась: соседский худенький мальчик Леша, которого страшно бил отец, всегда одетый в безразмерную коричневую куртку, и Света — девочка из голубого дома напротив: приветливая и аккуратная, с русыми волнистыми волосами.

Увы, но по утрам они всегда были чем-то заняты — Алеша по хозяйству помогал отцу (или прятался от него), а Света прилежно читала книги и подолгу готовилась к выходу на улицу.

Отломав ветку вишневого дерева, Саша ободрал на ней листья и пошел по дороге в сторону автобусной остановки. По пути он решил заглянуть к бабе Нюре, посмотреть, что она делает, — старушка была лучшей подругой бабушки и, по подсчетам Саши, на восемь лет старше нее (столько как раз было ему). Спрятавшись в кусты у ее дома, он подсматривал, как она тяжело кряхтела, подметая дорожку в саду. Вдруг на Сашу со спины с лаем набросилась собака — от испуга он даже не сразу в ней признал свою любимую рыжую Раду, огромную дворнягу, жившую у бабы Нюры. Она свалила его с ног и, прижав к земле, начала вилять хвостом так сильно, что у Саши все тело заходило ходуном. Если бы не окрик старушки, так бы он и пролежал под Радой полдня.

— А ну иди сюда, дура рыжая, это же Сашка, зачем ты его калечишь-то!

Рада слезла с мальчика и побежала к хозяйке, закрутившись вокруг нее.

— Ты чего бродишь один, а? Где бабка твоя?

— Да она… — начал Саша, вставая на ноги и отряхиваясь от земли. — Она в город уехала.

— Зачем же? — удивленно спросила баба Нюра.

— Не знаю, Наташа говорит, что бумаги подписывать какие-то.

— Бумаги? Да не надо ей подписывать никаких… — она смотрела на бетонную дорожку и возила по ней веником. — Тоже мне выдумали! А у тебя деньги на мороженое есть?

— Не-а.

— И у меня нет, — старушка засмеялась и опустила руку в карман платья. — Вот тебе сахарный кубик, возьми: во время войны моя тетка нам давала по такому кубику на день рождения, как десерт. А перед смертью она собрала нас всех и все приговаривала: «Солнышки мои, на кого же вы у меня останетесь?..» Имен уже вспомнить не могла, поэтому всех называла солнышками, чтобы не перепутать. А оставила она нас на своего мужа — ух и бил же он меня, чудовище! Ну ладно, бери сахар, бери. — В мягкой и влажной руке она протянула Саше сероватый кубик. — Беги домой и бабушке, как вернется, привет от меня передавай.

Конечно, он не стал есть сахар: вернувшись домой, он попытался скормить его курам, но без особого успеха — куры боялись Сашу, который гонялся за ними по всему двору, так что, заслышав его шаги, они бросались врассыпную, кто куда — кто за сарай, а кто и вовсе проворно бежал в огород, прячась в зарослях гороха, обвивавшего ряды тонких высоких прутьев.

После визита к бабушкиной подруге день пошел в обычном русле. В ожидании обеда Саша прошелся по картофельным грядкам, высматривая колорадских жуков и их красных личинок и, если находил кого, бросал в мутноватую пластиковую бутылку, которую прихватил с собой. Как раз когда он закончил ежедневный осмотр, Наташа позвала есть: проходя по двору, он опять услышал испуганное кудахтанье кур, бросавшихся наутек, и подумал, что курицы очень глупые существа.

На обед сестра разогрела вчерашние щи. Саша не любил их, но сегодня отчего-то они ему понравились: он ел их из эмалированной железной миски, украшенной васильками, и смотрел на аккуратно застеленную бабушкину кровать — стол находился в самой большой комнате в доме, где она спала. Солнце бродило по кофейному пледу и ковру, висевшему на стене, а тени от яблочных веток двигались за ним. Полуживая крупная муха лениво стучалась в стекло, оказавшись в узком промежутке между белым кружевным тюлем и окном. Уставая, она садилась на деревянный подоконник и бродила по нему взад-вперед, а Саша смотрел на нее и вдруг понял, что сейчас уже середина июля и половина лета прошла.

— Так, бери своих друзей и пойдем со мной и Стасом на дачный пруд, — сказала Наташа, неожиданно вбежав в дом: она сильно хлопнула дверью, так что рамы затряслись. — Давай, давай, не спи, пойдешь хоть искупаешься, чего тухнуть здесь.

До пруда нужно было идти через большое поле минут пятнадцать, а потом еще немного по Земляничной дачной улице. Переодевшись в плавки и голубые шорты, Саша побежал за Светой и Лешей, и уже после, все вместе, они пошли за огороды, где их встретила Наташа. Она тоже успела подготовиться к прогулке — вместо привычного джинсового комбинезона надела кружевное платье с тонкими бретельками, крупные солнцезащитные очки (подарок ее умершей мамы — они были с потрескавшейся дужкой, но все равно красивые) и взяла вязаную сумку через плечо.

— Видно, что для Стаса своего готовилась, — шепнул Алеша на ухо Сашке и цокнул языком.

Стас догнал их на полпути к пруду — запыхавшись, он приобнял Наташу одной рукой и звонко поцеловал в щеку. У него были прямой нос, большие губы и глаза миндального цвета — семнадцатилетний парень был главным красавцем в деревне, крепким и загорелым, и отлично это знал. С Наташей он обращался по-свойски, а с детьми ласково, хотя и чуть свысока, с легким пренебрежением.

— Ну что, взяли с собой газировку и картошку, а, малышня? — широко улыбаясь, спросил он, обернувшись к Саше с друзьями. — Пожарим ее, пока сохнуть будем, а может, она и так испечется в сумке, жара сегодня дикая! — он стянул футболку, перебросил ее через плечо и стал что-то шептать Наташе, которая то смеялась, то хлопала его по спине — не сильно: на загорелой коже оставались светлые следы и быстро исчезали.

После того как они искупались, Саша лежал на покрывале и обсыхал: он смотрел, как Наташа и Стас выходят из воды. Они были красивыми — и его сестра, и этот парень. Саше в его неказистом белом теле тоже хотелось быть красивым, похожим на них. Не то чтобы ему не терпелось целоваться с кем-то или, не дай бог, иметь такие же волосатые ноги, как у Стаса, но он понимал, что не ровня этим двоим, — а хотелось бы. Это чувство, помноженное на разницу в возрасте и свободу, бывшую в распоряжении Стаса, вызывало в нем зависть и приятную грусть, которую он неосознанно ощущал, перебирая в руках цветные бутылочные осколки.

Солнце пошло на убыль, и он с друзьями решил навестить их секретное место — сложив печеную картошку в рюкзак, Саша предупредил Наташу, что будет к вечеру. Они с Лешей и Светой побежали в березовую рощу, разросшуюся посреди поля между деревней и дачами. Роща была тенистой, хотя и не слишком большой — ее можно было пробежать насквозь за каких-нибудь десять минут, однако из-за плотного роста деревьев казалось, что перед тобой настоящий лес. В ней и располагался их тайник: пару лет назад кто-то вырубил здесь часть берез и решил построить дом. Дело не заладилось, хотя три стены из крепкого бруса поставить все же успели. Открытую сторону Саша с друзьями забросали тонкими поваленными деревьями, обтянули выцветшими наволочками и простынями, а крышу выложили кусками шифера.

У пустого окна, задернутого красной шторой, был обустроен стол. Из старых досок Саша сколотил несколько стульев — неказистых, конечно, но в этом и суть: здесь все было сделано своими руками. Они втроем этим гордились — особенно Света, которая играла роль хозяйки и каждый раз, когда они решали идти в рощу, таскала из дома еду для мальчишек — то мороженое, то «Сникерсы», то яблочную пастилу. Теперь все расселись за столом, и Саша вытащил из рюкзака картошку, пропахшую костром, а девочка достала пакет с воздушной кукурузой и пластиковую бутылку с темной вишневой жидкостью.

— А это что? — спросил Леша, указывая на бутылку. — Не говори, что это вино.

— Да-да, это вино, — с плохо скрываемой гордостью заявила Света, откинув назад светло-русые волнистые волосы. — Пока родители ушли, я успела немного перелить: давно хотела попробовать.

— Ну, даже не знаю, я вот у отца пробовал пиво, так это просто дрянь, — сказал Леша и задумался. — А вино не пробовал: у папаши денег на него нет, он и так должен всей деревне.

— Если бабушка узнает, она меня точно убьет, — вставил Саша.

— Кстати, а что с твоей бабушкой, обычно я вижу ее днем в деревне, а сегодня нет. Заболела? — Леша порылся в сумке и нашел там два пластиковых стакана.

— Да нет, поехала в город с бумагами разбираться. Правда, странно, что она ничего не рассказывала об этом, да и неожиданно, обычно она туда ездит днем, а не с самого утра.

— А сколько бабушке лет? — участливо спросила Света.

— Кажется, семьдесят пять или семьдесят шесть.

— О! Так это она может в больницу умирать поехала? — со смешком сказал Леша, протягивая стакан Саше и Свете. — Мои бабки в шестьдесят с чем-то померли, я их даже и не видел никогда. А тут — семьдесят пять лет! Ну ладно, давайте пробовать вино.

Леша медленно, с опаской, поднес бутылку ко рту, а Света начала маленькими глотками пить мутноватую красную жидкость с терпким запахом.

Саша видел все это, как в замедленной съемке, потому что Лешины слова его поразили, и он даже не сразу смог найти, что сказать в ответ. Может, он прав и она действительно поехала умирать? Она ведь и правда плохо себя чувствовала в последнее время. Но неужели бы она ему не сказала?

— Да нет, не может этого быть! — возразил Саша и выпил половину стакана вина залпом, отчего ему показалось, что кто-то ударил его по затылку: голова закружилась, и, упав навзничь в опилки, он испачкал голубые шорты остатками вина.

— Эй, эй, что с тобой?! — в один голос вскрикнули Леша и Света и бросились к нему. Леша хлопал его по щекам, а Света с умным видом сжала вену на запястье, будто бы собравшись считать пульс, — правда, часов у нее не было, так что идея не увенчалась успехом.

— Да ничего, ничего, успокойтесь. Со мной все в порядке, — слабо сказал Саша и, приподнявшись, облокотился на стену. — Смотрите… дождь пошел.

Вначале они обрадовались дождю, надеясь переждать его, доедая картошку вприкуску с воздушной кукурузой, но тучи на глазах как будто тяжелели, и дождь превращался в ливень. Близко-близко грохотал гром, а на земле, освещенные молниями, появлялись страшные извилистые тени деревьев. Ветер громыхал шифером, намереваясь срывать его с крыши слой за слоем.

— А вы знаете, что такое шаровая молния? — спросил Саша и нервно засмеялся.

— Да молчи ты уже, Сашка, черт возьми, сейчас как вмажу тебе!

— Не ссорьтесь, все еще не так плохо, — воспитательным тоном начала Света, однако как раз в этот момент увидела, как струя воды течет от импровизированной стены дома прямиком к их столу, — хотя нет, можете продолжать: теперь все действительно плохо.

— Наше судно дало течь и мы все умрем? — с веселостью в голосе спросил Саша.

— Ты еще посмейся, посмейся, дурень! А ты, Светка, не бойся: дам, как известно, первыми пропускают к шлюпкам.

Все трое начали смеяться, а потом одновременно перестали и забрались на длинную лавку у стены, принявшись гадать, достигнет ли вода их уровня. В этот момент недалеко от дома послышались крики: «Саша, Саша! Ты здесь? Саша!»

— Наташа, мы здесь, мы зде-есь! — закричал Саша. От возбуждения он даже соскочил с лавки, промочив ноги, и запрыгал на месте: — Мы здесь, мы здесь, в доме!

Тяжело ступая в резиновых калошах, в их убежище зашли Наташа со Стасом — они были одеты в дождевики и принесли для них сменную одежду. Когда все переоделись, Стас посадил Свету на спину, и все вместе они пошли домой.

В поле было уже совсем темно, дождь лил с огромной силой, так что казалось, будто все вокруг покрылось тонкой пленкой воды: в ней отражались вспышки молний, и от этого становилось жутко.

— Я думал, мы там на ночь останемся, — сказал Саша, догнав сестру, освещавшую путь папиным фонарем.

— Ага, а мне потом голову бы оторвали за тебя, — откликнулась Наташа и посмотрела на него.

— Прости… Я даже не знал, что ты найдешь нас, это же секретное место.

— Ха! Секретное. Ну конечно. Какой бы я была сестрой, если бы не знала все эти ваши секретные места. Даже не надейся, я знаю все. Но вот про вино обещаю не говорить. Если и мне достанете, — Наташа засмеялась, но ее смех оборвал сильный раскат грома, от которого даже она поежилась, а Стас на секунду испуганно остановился и пригнулся.

Подходя к дому, Саша увидел, что в окнах не горит свет, а его темные глазницы, окаймленные белыми резными рамами, то и дело вспыхивают от грозы. «Ну вот, значит, бабушка так и не приехала», — подумал Саша. Зазвенев ключами, Наташа открыла дверь и впустила ребят.

— Так, все идите переодеваться в сухое, а потом возвращайтесь сюда — будем пить чай, я воду пока разогрею, — строгим голосом командовала сестра. — А ты, Стас, сбегай к соседям — скажи, что все дети нашлись.

После чая за Светой пришли родители, а Леша остался ночевать в гостях — Наташа постелила ему в общей комнате. Пожелав Саше спокойной ночи, она ушла со Стасом в другую половину дома: он обнимал ее за талию, а она смеялась и в шутку говорила, что сейчас выгонит его за дверь.

— Эй, там, всем доброй ночи! — сказал Саша и, не услышав ответа, ушел в свою комнату, задернув плотную штору.

Только оказавшись в кровати, он понял, как сильно устал. У него раскалывалась голова, он был потным, и ему казалось, что одеяло сдавливает тело, а мягкие подушки не дают свободно дышать. Он вспомнил сегодняшний день — смородину, и сверкающий пруд в зеленых листьях, и цветные осколки, и потоп, и грозу, и то, что бабушки нет. На последней мысли он остановился и почувствовал такую тоску, что заплакал. Саша плакал долго — ему казалось, что слез должно хватить на целое море, и когда он едва успокоился, то понял, что оказался прав. Вокруг него было бескрайнее темное море, и кровать неслышно покачивалась на черных волнах, брызги от которых попадали на лицо и руки.

Покрепче обняв подушку, он смотрел по сторонам и не мог понять, что же делать, и вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Он вздрогнул, оглянулся и увидел, что позади него на кровати сидит бабушка, поджав под себя ноги, и одними губами говорит: не бойся, не бойся, только не бойся, все хорошо. Бабушка сидела в белой свободной сорочке с едва заметным узором из голубых васильков — она была даже чуть моложе, чем на самом деле: красивой, с длинными седыми волосами. Саша хотел ее обнять, но откуда-то точно знал, что делать этого нельзя — у него опять задрожали губы, и он зажмурился, чтобы не заплакать.

Бабушка провела ладонью по его лицу снизу вверх, открывая ему глаза, и сказала вслух, улыбаясь: «Саша, прощай». Затем, будто в замедленном кино, опустила ноги в черную воду и соскользнула в темноту, оставив его на кровати-корабле, качавшейся на волнах. Сашу начало бросать в жар и в холод, страшно ломило суставы, но еще больше болело все внутри, как будто воспалился каждый орган, и тогда он решил тоже свесить ноги в темноту и спрыгнуть — но когда он собрался потрогать воду рукой, на горизонте прорезалась ослепительная молния, и следом донеслись раскаты грома. Снова и снова взблескивали зарницы, и оглушительный треск закладывал уши, и в этом треске он слышал, как его зовут: Саша, Саша, Саша.

— Саша!

Когда он очнулся, первое, что увидел, — склоненное лицо Наташи и яркий свет.

— Господи, ну наконец-то ты проснулся, ты кричал во сне, и я уже испугалась, что тебе стало хуже.

Он медленно сел на своей высокой кровати, потом неуверенно с нее спустился и молча вышел в большую комнату. Там никого не было, а кровать, где спал Леша, была застелена.

— Где Леша, он уже ушел?

— Конечно ушел, причем дня три назад. — Наташа улыбнулась. — У тебя была настоящая лихорадка, ты несколько дней почти не приходил в себя, я даже доктора тебе вызывала из города. Но хорошо, что все хорошо. Ты пару раз вдруг как будто просыпался и нес абсолютный бред. В принципе, это было смешно. — Сестра потрепала его за волосы. — Ну, иди ешь и собирайся встречать маму. Сегодня суббота, она точно приедет.

Саша так обрадовался новости, что даже слегка подпрыгнул на месте, а потом, изменившись в лице, посмотрел на Наташу:

— А как бабушка? Очень волновалась за меня?

Сестра уперлась одной рукой в бок и поджала губы.

— Что? Что-то не так? Давай, скажи что-нибудь.

— Ну, она еще не вернулась, понимаешь. Не вернулась… — Она задумалась. — Ты лучше позавтракай и иди встречать маму, она уж точно на все твои вопросы ответит.

Пока Саша завтракал остывшей и совсем невкусной рисовой кашей, он медленно осматривал кухню и понимал, что за три дня здесь многое поменялось: посуда свалена в раковине, пол грязный, не как при бабушке, чашки на полках переставлены местами, а одна, разбитая, осколками лежит у окна. Все было не так, и даже как будто пахло от тарелок иначе — но самое ужасное было то, что через кухню в дом входили какие-то незнакомые люди, здоровались с Наташей, глядели на него, а потом осматривали дом — стены, двери, потолок, лампочки в гостиной. Спросить у Наташи, кто это, он не решался. Он постарался побыстрее закончить с едой и пойти ждать маму на остановку.

Когда Саша вышел во двор и во все легкие ртом втянул воздух, у него закружилась голова, и от этого показалось, что на улице тоже как будто все поменялось. Дело было не только в перестановке вещей — лопат, граблей, пленки для грядок, — нет, все было хуже: на глазах предметы становились зыбкими и как будто неуверенными в самих себе.

Сильно мотнув головой, Саша пошел к калитке, а затем дальше и дальше по улице, вплоть до разросшегося сиреневого куста, прикрывавшего заброшенный участок со сгоревшим домом. Там он свернул за угол и направился вверх по дороге: солнце слепило глаза, и он надеялся, что встреча с мамой, которая добиралась сюда из города на электричке и автобусе каждые выходные с сумками наперевес, расставит все по своим местам. Он обожал ее, и пять дней без ее внимания было для него многовато — он по ней скучал и начинал ждать еще с пятницы.

Наконец, вдалеке появилась чья-то фигура — только через несколько минут он смог различить, что это мама.

— Эй, привет, привет! — закричал он ей, бросившись навстречу. — Как ты доехала, как дела? — спрашивал он у мамы, уже обнимая ее.

Она поставила сумки на пыльную землю и, поцеловав его в щеку, вытащила из одной из них сливочный рожок.

— Давай я понесу сумку. А почему ты вся в черном, тебе не жарко? На улице тепло. Кстати, и еще, а что с бабушкой случилось? Наташа сказала, что лучше спросить у тебя. Вот, спрашиваю!

— Саша, Саша, подожди, дай секунду перевести дух, и пойдем дальше. Вначале я отвечу на твой последний вопрос, только ты не волнуйся, пожалуйста. — Она замялась и посильнее обняла его. — В общем, бабушка лежала в больнице, и вчера — вчера вечером она умерла, понимаешь. Родственники какие-то, наверное, сегодня приедут, папа тоже поближе к ночи доберется, все будет хорошо, не переживай…

— И я больше никогда не увижу ее?

Мама покачала головой — она стала говорить что-то еще, гладя Сашу по голове, но он уже ничего не слышал, только появился какой-то шум в голове. Почувствовав, что к глазам подступают слезы, он вырвался из объятий и сказал, что все это неправда, что это обман и бабушка просто не могла умереть. В растерянности мама развела руками, но он только повторял, что бабушка не могла умереть, хотя бы не попрощавшись с ним.

— Как же тебе это не понятно, что так нельзя, что она бы так никогда не поступила!

Саша топнул ногой и бросился бежать по дороге назад, потом свернул во дворы, и дальше, дальше, быстрее ветра — он пробежал мимо сельского клуба и небольшой водонапорной станции, не чувствуя ног, с горящим лицом. Только за деревней он остановился — перед ним было огромное поле, и он, переводя дух, никак не мог совладать со слезами, которые все появлялись сами собой. Саша смотрел на землю в зеленой высокой траве, на игрушечные дачи, раскинувшиеся за полем, на небо в низких перистых облаках и не знал, что теперь делать. В этот момент перед его взглядом само собой появилось лицо бабушки, ее руки с большими ладонями, и он почувствовал их пряный запах, и вспомнил ее голос, и понял, что уже не увидит ее. С новой силой он пустился бежать — скорее, подальше от деревни, не то эта вчерашняя ночная темнота приберет к рукам и его. Не оглядываясь, видя перед собой лишь размытые голубые и зеленые пятна, он бежал к своему убежищу, и когда зашел внутрь и прикрыл вход плотной красной скатертью — отчего стены окрасились в рубиновый цвет, — он сел на лавку, стоявшую в углу, зажал уши руками и зажмурился.

Главное, не поднимать голову и не смотреть вокруг, думал он, чувствуя, что если поступит иначе, то сразу, вмиг, исчезнет: в деревне, в поле, в роще рыскало темное безглазое чудовище с надвинутым до страшного искривленного рта капюшоном, и от него веяло зябким холодом, веяло пустотой. Безжалостное и беспощадное, оно отбрасывало тень на все вокруг — на каждый предмет, от стола до голубой рубашки, и портило его, отравляя, заражая собой: выбираясь по ночам из-под земли, оно принюхивалось, прислушивалось и всегда находило того, кого заберет сегодня. Оно утащило бабушку, оно однажды утащит за собой и его самого. «Ведь так, Саша, ведь так, Саша, ведь так, Саша?» — стучало в голове, стучало, как барабанная дробь, и от ужаса он закричал и сжался на лавке, но страшный голос не замолкал.