Игра как жизнь. Часть 3. Ярославль, 1948-1958

Сергей Белкин

В третьей части книги художественно-документальной повести действие разворачивается в Ярославле, Харькове, Костроме, Мариуполе и Уссурийске в период 1948–1958 гг. Авторский взгляд на события истории, позволяет понять причины перемен в судьбах героев повествования. Наряду с хроникой событий показана общая атмосфера жизни людей в те времена: о чем говорили и думали, какие песни пели, что читали и какие фильмы смотрели. В книге 440 иллюстраций, на которых представлены фотографии и документы.

Ярославль

Переезд в город

Отец продолжал трудиться в институте. Свой каждодневный путь на работу — «четыре километра до трамвая» — он проделывал, опираясь на палку, поскольку ноги, вследствие поражения бруцеллезом, отказывались ходить. Отец иногда «приводил их в чувство» обливая спиртом и поджигая его. Болевой шок, вызванный ожогом, возвращал на время ноги «к жизни». Полагаю, что когда отец поступал на работу в Ярославский сельхозинститут, существовала договоренность о том, что жилье в Новоселках предоставляется на первое время, а потом дадут что-то получше. Напомню, что в те времена граждане не были собственниками квартир. Все квартиры в стране принадлежали или государству, или предприятию, а гражданам их предоставляли в пользование в порядке очереди. Очереди формировались по месту работы. Чтобы встать в очередь, надо было соответствовать неким критериям, считаться «нуждающимся», в связи с чем действовали некие «нормы». В разных городах нормы были разными — в зависимости от фактического положения дел. Например, в Москве в 1970-е годы основанием для постановки в очередь считалось менее 5,5 кв. м. на человека, а в послевоенные десятилетия — и того меньше. Таких граждан брали на учет и формировали очередь: по мере ввода в строй нового жилья, очередь двигалась. Обычно такое «движение» составляло несколько лет. Были и категории «внеочередников»: Герои Советского Союза, например, инвалиды, матери-героини и т. п. Они образовывали свою очередь, которая двигалась несколько быстрее общей.

Фактическое обеспечение жильем в пятидесятые годы составляло около 5,1 кв. м. на человека в среднем по стране. Иногда особо ценных работников приглашали на работу с предоставлением жилья сразу же. И это были не только директора или другие начальники, квартиру могли дать и учителям и врачам, если в этом населенном пункте в них была острая нужда, и возможность предоставить жилье имелась. Отец относился к «ценным работникам», и жилье ему предоставили сразу — в Новоселках. А вот улучшение жилищных условий — это уже другой процесс, и у него тоже были свои правила.

Первым этапом улучшения жилищных условий стал переезд из Новоселок в институт. Произошло это в феврале 1952 года. В маминой тетради есть запись: «Живем со 2 февраля 1952 года в институте. Из Учхоза уехали. Наконец-то». Вот и все письменные эмоции. В действительности, надо думать, эмоций было куда больше. При всей романтичности проживания в бывшей усадьбе графа Коковцева бытовые условия были крайне неблагоприятные, жить было трудно, а если учесть, что на руках было трое маленьких детей, то маме можно только посочувствовать. Но мама была хорошей женой, матерью и умела создать в семье атмосферу радости, как бы ни было трудно.

Фраза «живем в институте» означает в самом прямом смысле в институте, то есть в учебном корпусе Ярославского сельхозинститута, в котором отгородили часть коридора и поселили в аудиториях несколько семей сотрудников — из числа остро нуждающихся. Я считаю, что как временная мера такое решение квартирного вопроса было вполне нормальным. И хоть мы все — семь человек (наша семья, бабушка и няня) — жили в двух комнатах, это не было чем-то особенно плохим. Большая часть городского населения России жила тогда не лучше. А в крупных городах большинство жило в коммуналках, красочно описанных многими мемуаристами. Но страна восстанавливалась, жилье строилось, и постепенно, люди переселялись из худших условий в лучшие. Помимо прочего, жизнь в институте — это была жизнь в городе, а не в пригороде. Это означало не только очень важную возможность пользоваться магазинами, рынком и прочими благами цивилизации, но и поликлиникой. Чем матушка и воспользовалась, обратившись к окулистам по поводу замеченного отклонения глазика. Вот как медицина того времени пыталась меня лечить от косоглазия: «…В апреле-марте стали лечить глазок Сереженьке. Приняли 17 сеансов ионо-форез-электризации, но пока ничего не изменилось». С прискорбием докладываю, что и спустя многие десятилетия ничего не изменилось. А что касается ионофореза — позднее его стали называть еще и электрофорезом, — то неудивительно, что никакого эффекта он не оказал. Я и представить себе не могу, на что в этом случае рассчитывала тогдашняя медицина. Ионофорез — метод направленного переноса ионов в электрическом поле. В медицинской практике этот метод использовали, чтобы доставить ионы лекарственного вещества, растворенного в воде, в глубокие подкожные слои. Не берусь даже предполагать, какими лекарствами собирались лечить косоглазие… Впрочем, применение электричества в медицинской практике хотя и началось довольно давно, но к середине ХХ века все ещё делало первые шаги.

Жизнь в институте

То, что мы жили в главном здании Ярославского сельхозинститута, — действительно необычный факт для любой, даже экзотической, биографии. Дирекция, аудитории, лаборатории, кафедры и все прочее в этом здании продолжали свою работу, студенты приходили на занятия, работники — на работу, а мы — несколько семей — жили в отгороженном закутке. Здесь я снова прибегну к «Воспоминаниям» старшего брата, в которых это описано достаточно подробно и весьма точно. У меня тоже есть личные воспоминания об этом периоде, видимо, это мои самые первые впечатления из всего, что помню. Поделюсь ими, но сперва — цитаты из текста Павла. В нем много важных деталей и подробностей, о которых мог рассказать только он.

Ярославский сельскохозяйственный институт находился на улице Володарского, в доме №6 и занимал четырехэтажное здание из серого кирпича (сейчас там один из корпусов Политехнического института). Здание проектировалось с изрядным запасом прочности, как и все учебные заведения, которые в случае войны были или будут госпиталями. Точно такое же здание стоит на параллельной улице Мологской (теперь это улица Победы), в нем располагается средняя школа №44, в которой учились мы с братьями. Часть четвертого этажа в институте отгородили, там были устроены временные «квартиры» для преподавателей. Нас там проживало 3 или 4 семьи. Ближние к нам — Каретины, с их сыном Алешей, моложе меня на один год, я часто играл. Он довольно неплохо пел песню «Летят перелетные птицы», когда вечерами мы сидели во дворе, иногда с родителями. В другой семье тоже был мальчишка, но постарше, с ним играли реже, по моим понятиям он слишком зазнавался, а бывало, и доводил меня до слез (без рукоприкладства). Наша семья занимала две комнаты. Одна из них представляла собой маленькую аудиторию, которую полностью занимали четыре кровати по углам, стол в центре и этажерка у окна. Расстановка привычная для многих общежитий. Другая комната (кухня) являла собой часть коридора между двумя перегородками — глухой и с дверью. Окно спальни выходило в институтский двор, из коридора и кухни виднелись крыши города и моя школа. Туалет был общий в конце коридора. Унитаз с бачком надолго поразил мое воображение своим техническим совершенством. В Новоселках такого не было, а в Днепропетровске я его не запомнил.

Жизнь в институте имела множество удобств. Во дворе можно было наблюдать занятия, проводимые военной кафедрой. При особом везении студентам давали винтовки и пулемет (думаю, неисправные). В углу двора стояла давно разбитая легковая машина, однако на ней сохранились привлекательные для нас хромированные детали. Родители долго не могли выбросить их из дома. Двор окружали удобные для лазанья заборы, в некоторых местах были сарайчики с чердаками, куда мы легко пробирались. Особенно понравился чердачок над помещением с титаном, туда мы часто лазили с Вовкой Полетаевым, жившим в соседнем доме. В фасадной части двора были деревья, кусты и лужайки, на которых студенты иногда играли в волейбол. Однажды кто-то из них буквально оглушил меня мячом, которого я совершенно не заметил. Очнулся уже на руках одного из них. Убедившись, что я видимым образом не пострадал, студенты отпустили меня бегать дальше.

Самое интересное было в здании, по которому нам никто не мешал ходить. Большие стенды с муляжами домашних животных, снопы растений и прочие учебные пособия, размещенные в коридорах. Наконец, всегда можно было зайти к отцу в его кабинет заместителя директора института. В большинстве случаев он был занят, но ближе к вечеру иногда и мне уделял внимание. Почему-то не помню рядом Александра. Произвел впечатление «фокус», показанный мне папой в какой-то химической лаборатории. Назывался он «превращением воды в молоко». Действительно, папа слил две бесцветные жидкости из двух пробирок в одну, и получилась молочно-белая. Глядя на мое недоумение, сотрудники лаборатории весело смеялись, а я запомнил новое для себя слово «химия».

Иногда по вечерам папа брал меня с собой в аптеку. Там он регулярно покупал минеральную воду «Боржоми», прописанную ему врачами от язвенной болезни. Для меня такие прогулки были серьезным поощрением, особенно в хорошую погоду тихим зимним вечером по довольно ярко освещенному проспекту Шмидта. На тротуарах было много ледяных дорожек, по которым я с удовольствием катался. Убегал я от отца ненадолго, с ним было очень интересно, потому что он знал ответы почти на все интересующие меня вопросы.

Самым же интересным было посещения фотолаборатории. Отец увлекался фотографией еще с аспирантских времен. Своего фотоаппарата у него тогда еще не было, но он мог пользоваться институтским. Я его помню — большой тяжелый, кажется, немецкий «Exact», с хорошей светосилой 1:2. Папа печатал фотографии и объяснял мне то немногое, что стоило объяснять семилетнему ребенку. Иногда даже разрешал класть фотобумагу в проявитель или закрепитель, не забывая сообщать и другие названия — вираж и фиксаж. Кажется, первое из них в наше время забыто.

К этому времени я уже научился читать и писать. Считается, что я освоил чтение самостоятельно, постоянно спрашивая у родителей, где какая буква. Не уверен, что это было так, но занятий со мной явно не было. Во всяком случае, летом 1952 года я читал легко и даже выпросил у родителей деньги на покупку книжки в институтском ларьке. Называлась она «В старом городе Лахоре», читать ее было неинтересно, но уж очень хотелось что-то купить самому. До этого, годом раньше, я прочитал «Каштанку» А. П. Чехова и всю жизнь считал ее своей первой книжкой. Сохранилось и мое письмо отцу (неотправленное), который был тем летом в короткой командировке. Несмотря на ошибки можно понять, что Сережа тяжело заболел (название болезни искажено до неузнаваемости), и папа должен срочно приехать. (Фото сохранившегося письма приведено в главе «Детские болезни»: «Сереженька заболел апенгитам» — прим. С.Б.).

Прерву цитирование и приведу фотографии этого (1952) года. На одной из них (рис. 96) — Саша (слева), Павлик (справа) и Люда Христофорова, двоюродная сестра — посередине. На второй (рис. 97) — упоминаемая в воспоминаниях Павла няня — Галя Московцева. Продолжу цитирование.

Первые годы жизни Сергея у него была няня, она же домработница. В те годы довольно часто ими становились девушки из деревни, желающие переехать в город. Для крестьян это было не так просто, поскольку они не имели паспортов (окончательно их выдали всем только в 1979 году). Исключение составляли парни, отслужившие армию, или лица, отпущенные правлением колхоза. Для несовершеннолетних строгих правил не было, поэтому девицы, чаще 15-летние, отправлялись в город и жили в какой-либо семье на правах домработниц. После этого они получали паспорт по месту жительства в городе, устраивались на работу, иногда шли учиться и т. д. По такому же пути пошла и наша Галя Московцева, которая не только нянчила Сергея вплоть до поездки летом в Харьков, но и играла с нами. Запомнилась одна из ее частушек: «Девочка-бутончик пьет одеколончик». Вечерами мы бегали по институтским коридорам, когда они пустели. Приятным исключением были торжественные собрания, после которых выступала студенческая самодеятельность. Нелегко было выслушать отчетный или еще какой доклад директора, но приходилось терпеть, зато потом начинался концерт. Любимцем публики, в том числе и нас, был студент, хорошо читавший басни Сергея Михалкова.

Я, между прочим, этого студента, его выступления помню. Думаю, видел его в более поздние времена, когда мы уже жили на Гражданской, но продолжали бывать в институте на каких-то торжественных мероприятиях с концертом самодеятельности. Басню, которую читал студент, тоже помню: «Заяц во хмелю». В басне заяц, приглашенный в гости к Ежу, напился допьяна:

«Да что мне Лев! — кричит. — Да мне ль его бояться!

Я как бы сам его не съел!

Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!

Да я семь шкур с него спущу

И голым в Африку пущу!..»

Студент в этом месте начинал шататься, изображая пьяного зайца, и срывал аплодисменты. Концовка басни тоже была по-эстрадному ударной. Заяц повстречал Льва, перепугался и тут же стал изворачиваться:

«Да я… Да вы… Да мы… Позвольте объясниться!

Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас.

Там лишнего хватил. Но все за Вас!

За Ваших львят! За Вашу Львицу!

Ну, как тут было не напиться?!»

И, когти подобрав, Лев отпустил Косого.

Спасен был хвастунишка наш!

Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного,

Но обожал… подхалимаж.

За этим следовали оглушительные аплодисменты и выход студента-артиста на поклоны: в желто-коричневой клетчатой рубашке с коротким галстуком, длинным волосами, зачесанными назад: они ниспадали при поклонах, обнажая начинающее лысеть темя.

Повторю вслед за Павлом: вечерами, когда институтская жизнь затихала, нам становились доступны другие пространства здания. Ясно, что я бродил не один, а с кем-то из взрослых. Как и Павел, я помню пустынные институтские коридоры, стеклянные шкафы и стенды с муляжами, помню то ли чучела, то ли выполненные из папье-маше фигуры животных, помню стоящие на полу сельскохозяйственные орудия: борону, прицепную косилку с острыми зубцами и необычным железным седлом, какие-то детали других сельхозорудий…

Яркое воспоминание — спортивная штанга. В коридоре бБыл выделен уголок для занятий штангой. Она лежала, как мне помнится, не на полу, а на какой-то то ли подстилке, то ли дощатом невысоком помосте, рядом с ней — блины. Поднимал штангу, то есть регулярно этим занимался, парень по имени Лётик — кажется, сын одного из преподавателей, живших, как и мы, в институте. Видимо, это уменьшительное от какого-то «нормального» имени, возможно — Алексей: Лёша, Лётик. Запомнилась фраза, сказанная кем-то из взрослых: «Лётик — атлет!» В те времена слово «атлет» нередко произносили по-простонародному — атлёт. Так что запомнилось нечто «благозвучное»: Лётик — атлёт. Мне дозволялось катать штангу, не возбранялись и попытки ее поднять (помню это!).

В этой самой моей ранней памяти хранятся и другие отдельные эпизоды, причем без начала и без конца, то есть просто какие-то фрагменты виденного, ничем особо не примечательные. Воспроизводятся в памяти как обрывок киноленты. Иногда изображение немного мутное, не во всех частях «кадра» цветное, а иногда удивительно четкое, с мельчайшими деталями. Я буду вставлять в повествование и такие фрагменты воспоминаний. И не буду при этом заботиться о смысле и практической пользе. То есть на вопрос: «Ну кому это может быть интересно?» — я отвечаю: «Всем, а почему и зачем — не знаю и знать не хочу». Вот одно из самых ранних «видений» (ударение ставьте где хотите: любой вариант — верный).

Действие происходит в институте, в той комнате, которая была нам предоставлена под жильё. Я вижу прямоугольный стол — обеденный, наверное. Рядом со столом мама и бабушка. Они разговаривают друг с другом и со мной. Мама улыбается. В руках у бабушки огромный зеленый эмалированный чайник… Кажется, она его только что сняла то ли с примуса, то ли с керосинки… Видимо, я в этот момент у кого-то на руках по другую сторону стола — наверное, у своей няни Гали. Мама черноволосая, молодая.

И ещё эпизод: на этом столе стоит стул. На стул забирается папа и вкручивает лампочку в патрон, свисающий с потолка на витом проводе.

Всё. Конец фильма. Думаю, это было не позднее начала осени 1952 года. То есть мне чуть более двух лет. Основание для датировки одно: время переезда в новую квартиру.

Как память это хранит — я не спрашиваю, потому что память, вероятно, хранит абсолютно всё, что видели глаза. Но не всё существует в режиме надежного доступа и воспроизведения. Зачем этот эпизод находится в моей оперативной памяти, причем вот уже восьмое десятилетие кряду, — этого я не знаю. Хотя иногда и размышляю об этом…

Новая квартира

Процесс улучшения жилищных условий на переезде в институт не остановился. Институтское «жилье» вообще-то и не соответствовало никаким нормам, это было временное решение. Нормальное жилье — это квартира.

Два института — сельскохозяйственный и технологический — строили дом для своих преподавателей на улице Гражданской. Это одна их центральных улиц города, о чем свидетельствует ее дореволюционное название — Дворянская. К 7 ноября 1952 года дом был сдан, и наша семья переехала. Нам дали трехкомнатную квартиру на четвертом, последнем, этаже. Новый адрес навечно вписался в мою память: «Гражданская-39-квартира-34».

После стольких лет, трудностей и неудобств получить большую, отдельную квартиру — это, действительно, очень здо́рово. Обретение квартиры, несомненно, воспринималось родителями как долгожданное счастье! Можно было начать планировать жизнь на годы вперед, задуматься об «улучшении быта», то есть о покупке мебели, или, как тогда говорили, «обстановки». Удивительно, но мама сберегла ордер, и он по сей день хранится в семейном архиве (рис. 98):

28 августа 1952 г.

ОРДЕР №14

на право занятия квартиры в доме №39,

кв. №34, ком. №3 по Гражданской улице.

Гражд. Белкин Николай Иванович; Семья 7 человек. Работающий в: Ярославском с/х институте; в качестве: зам. директора, зав. кафедрой, доцент, кандидат наук. Занимаемая площадь: 45,09 кв. м.

Директор Ярославского

сельскохозяйственного института (Анисимов)

В Ордере указано: «Семья 7 человек…»: папа, мама и трое детей, бабушка Люба и няня Галя Московцева. Площадь в 45 кв. м. не кажется большой, но по тогдашним правилам указывалась лишь жилая площадь, то есть коридоры, кухня и санузел в нее не включались. Думаю, что квартира целиком имела не менее 70 кв. м. У квартиры было две особенности, более мне в жизни не встречавшиеся. Во-первых, размеры балкона: мы на нем катались на велосипеде «Орленок» по кругу! Длиной он был восемь метров, а шириной около двух с половиной. Вторая особенность — дровяная печка, точнее, плита, на кухне.

Новый 1953-й год мы встретили уже не в институте, а в своей новой квартире! В моей памяти об этом событии воспоминаний не сохранилось. Но, думаю, что была и ёлка, и новогодние угощения. Не запомнилось мне и то, какой квартира была в самые первые дни и как наполнялась мебелью. Я поделюсь своими более поздними воспоминаниями, но прежде прочитаем то, что описал Павел.

Ходить в школу стало вдвое, если не втрое, ближе. Обосновались мы несравнимо просторнее. Все удобства, санузел совмещенный. Ванны не полагалось, но их со временем все установили сами. На кухне была обычная дровяная печь, хотя можно было использовать примусы, керосинки, керогазы и электроплитки. Газа и электрических печей не было. Был зимний холодильник — шкаф у окна, высотой как обычный стол, имеющий отверстие в стене на улицу. Его использовали как обеденный стол. Самая большая и светлая комната с выходом на балкон стала детской, там стояли наши кроватки, постепенно их поменяли на взрослые с панцирной сеткой. Кроме кроватей были этажерка и мой письменный стол. Вначале отец принес из института какой-то списанный полуразбитый аудиторный стол, потом мне купили простенький голубой столик с одним центральным ящиком. Уроки делать за ним было нелегко. За спиной резвились братья-дошкольники, по-прежнему желающие играть со мной, а не идти гулять, как требовала мама. Этот стол простоял недолго, куда он делся, не знаю, но я его довольно сильно изрисовал чернилами. В те годы были распространены обычные перьевые ручки, которые макали в чернильницы. Иногда чернильницу-непроливайку носили в школу, чаще же чернильница была прямо в парте, а уборщица, именуемая в те годы «техничкой», регулярно подливала туда чернила из большой бутылки. Авторучки существовали в мире взрослых, в том числе и шариковые с латунными стержнями. Именно такую мы подарили папе в день рождения.

Сейчас ясно, что в те годы уроки чистописания, так мучавшие нас, оказывали очень существенное влияние на развитие координации движений и вообще умственных способностей. Стальное перо давало линию переменной толщины в зависимости от нажима, поэтому каллиграфический почерк имел гораздо больше индивидуальных особенностей и даже принадлежал к какому-либо стилю. Переход на широко распространившиеся шариковые ручки не только упростил обучение, но и обеднил письменность.

Вскоре мне купили настоящий письменный стол. Всю жизнь жалею, что мама отнесла его в комиссионный магазин, когда я учился в Москве. Стол был однотумбовый, покрытый дерматином и имел три ящика, запирающиеся на ключ. Ясно, что он был деревянным, фанерованным, ибо древесностружечных плит еще не изобрели. Радость моя была велика и неповторима, этот стол я уже по-настоящему берег и убирал в его ящиках без напоминания. Да туда никто и не заглядывал. Через три года после меня в школу пошел Саша, ему тоже купили похожий, но с четырьмя ящиками, закрываемыми одной дверцей, также с замком. Такие столы стоили 100—110 рублей. Для сравнения приведу цены тех лет. Буханка хлеба 1—2 руб., литр молока на базаре 2—3 руб., проезд на троллейбусах или трамваях: 20 коп. за одну остановку, 30 — за две и до 1 р. 80 коп. по всему маршруту. Мороженое стоило 65 копеек фруктовое, 90 коп. — молочное, 1 р. 10 к. — сливочное и 1 р. 30 к. — пломбир. Небольшое коническое «Эскимо» в шоколадной оболочке — 1 р. 10 коп. Фотоаппарат «Смена»: 80—90 рублей. Среднюю зарплату назвать не смогу, но рабочие, как правило, получали вокруг 1000 рублей, а отец — в 3—4 раза больше. Во всяком случае, фотоаппараты «Смена» или «Любитель» не были редкостью, в обычном школьном классе всегда были их обладатели, а лыжи и коньки имели почти все.

Второй комнатой была родительская, она же папин кабинет. Там стояла высокая до потолка полка с книгами, большой двухтумбовый письменный стол с толстыми резными ножками и красивой лампой (Сергей ее сберег), старый высокий комод, родительская полутораспальная кровать и дедушкин сундук у окна на балкон. Я любил лежать на сундуке около батареи и читать, когда папа сидел за столом и работал. Однажды меня отвлек его торжествующий возглас: «Выиграл!» Первый и последний раз в жизни ему удалось выиграть 1000 рублей в 2%-е облигации Государственного займа, которыми в те годы выдавали часть зарплаты. На мой вопрос, много ли это, папа ответил, что теперь мы сможем купить диван и еще останется. Осталось же примерно 400 рублей, на которые отцу купили (или сшили) костюм.

Третья комната стала гостиной. В ней стояли пианино, большой обеденный стол, буфет и диван с откидными валиками, на котором спал приходящий в гости Владлен. Через некоторое время туда перенесли и мой письменный стол с подаренной Аллой настольной лампой. Были и отсутствующие в современных квартирах столики-подставки с цветами или вазами. В этой комнате устанавливалась новогодняя елка, здесь я подвергался обучению игре на пианино, иногда мы там вместе обедали, но обычно это было на кухне. Однажды осенью во время совместного обеда произошел забавный случай: под столом что-то грохнулось на пол. Это был институтский фотоаппарат, который наш папа, опасаясь воров, спрятал под столом. Он приколотил тонкими реечками аппарат к столу снизу и уехал за нами в сад. После возвращения о нем забыл, пока тот не свалился на пол. Камера была сделана прочно и не пострадала.

Нечто величественное представлял собой балкон, он занимал почти весь торец дома: 2,6 на 8,8 м. согласно измерениям 24 мая 2000 года (лучше поздно, чем никогда). Мы легко катались по балкону на подростковом велосипеде «Орленок».

Первое время в туалете стоял большой ларь для картошки, а мыться мы ходили в баню. Это мероприятие у нас считалось едва ли не праздничным. Баня располагалась сразу же за махорочной фабрикой на улице Победы (сейчас она там же, но не работает, около нее построена новая мечеть). Когда-то меня еще маленького там купала мама в женском отделении, но потом нас всех троих водил в баню папа. Он покупал билет в отдельную ванну, реже в общее или душевое отделение. Вначале отмывал нас по очереди, а потом и вытирал, постепенно приучая делать это самостоятельно. По дороге в баню где-то росла картошка, папа сообщил нам ее латинское название «solanum tuberosum». До сих пор помним.

Упомянутый Павлом большой балкон стал, помимо прочего, местом регулярных фотосъемок. На одной из первых — 1955 года — я на игрушечной лошадке (рис. 99).

Квартиру я тоже описывал — до того, как Павел составил свои воспоминания. Но его описание точнее и полнее. Так что из своих описаний, существующих в рукописях, я сюда добавлю совсем немногое, а кое-что ещё раз повторю, но уже своими словами. Кроме того, я нарисовал по памяти план квартиры, указав примерные размеры, а племянник Коля Белкин воспроизвел его по всем правилам своей профессии архитектора (рис. 100).

Вот как я описал квартиру и мебель.

Первая комната — направо из коридора — гостиная. В ней стояли: пианино (то самое, из Днепропетровска!), диван, буфет, обеденный стол и письменный стол Павла, изящный круглый столик на одной резной ножке и подставка для цветов. Окно выходило на Гражданскую.

Вторая — самая большая — комната отдана детям: из коридора — прямо. Там стояли три кровати, стол Павлика, этажерка с книгами, а также детская мебель: диванчик, хохломской столик и креслице. Позднее появился Сашенькин письменный стол, а Павлику купили новый и поставили его в гостиную (чтобы младшие братья не мешали учить уроки). Кажется, все. Из этой комнаты были выход на балкон и окно во двор.

Третья комната — в углу, соединенная дверьми как с детской, так и с гостиной. Она же — родительская спальня. Окно выходило на балкон. В комнате стояли: папин письменный стол, сработанный собственноручно папой стеллаж для книг, сундук, сделанный дедушкой Иваном, шифоньер, вывезенный из Днепропетровска, родительская полутораспальная кровать. Сперва была старая кровать, позднее купили новую — хромированную. Павел даже помнил, как они с мамой покупали ее в магазине вблизи Московского вокзала. Потом эта кровать переехала в Кишинев. На ней суждено было папе умереть в январе 1970 года.

Упомяну стулья костромской работы — один, вроде бы, жив до сих пор и находится в Кишиневе в квартире родственников. Стулья были сделаны из березы, очень прочные. Они — шесть штук — были куплены ещё в Новоселках и, как напомнил Павел, привезены отцом вместе с детским диванчиком. И ещё одну вещь вспомню: большой ковер, лежавший на полу в гостиной, размером примерно 3 на 2 метра. Его мама купила у спекулянтов где-то в середине 1950-х. Я при этом присутствовал, поэтому смутно, но помню, что сделка происходила во дворах на противоположной стороне Гражданской, вблизи рынка. Ковры были дефицитом, стоили дорого и считались признаком достатка и предметом роскоши. Потом ковер был с нами все годы в Кишиневе. И на стене висел, и на полу лежал. Затем я перевез его в Москву… Кажется, Сашенька отвез его на дачу и он, возможно, там ещё существует. Ковры живут долго, если за ними ухаживать. А за этим ковром мы ухаживали.

Мы — дети — жили здесь легко и свободно, нам многое разрешалось. Большое пространство детской комнаты позволяло играть в подвижные игры. Среди прочего хорошо помню использование стульев и табуретов для возведения разных сооружений — «домиков». Помню, как мне разрешалось опутать нитками, разматывая катушку, вообще все пространство, протягивая «провода» поперек комнаты от кровати к этажерке, от этажерки к дверной ручке, от ручки — к другой кровати: «строил электростанцию». По завершении «строительства» надо было все разрушить, налетая с разбегу на «провода»: они рвались, покрывали собой домашнюю одежду, но главным результатом был восторг от содеянного и процесса его разрушения!

Неизъяснимым остается один памятный поступок. У мамы было красивое шелковое — крепдешиновое — платье с зелеными цветами. К платью прилагался тоненький поясок, сделанный из этой же ткани. Однажды я взял его и маленькими ножницами терпеливо разрезал на мелкие кусочки. Потом эти кусочки столь же терпеливо запихал в замочную скважину двери между столовой и кабинетом. Хорошо помню, как я это делал. Сидел под одноногим круглым столиком и старательно стриг, потом — запихивал, проталкивая кусочки теми же ножницами. Мотив поступка неясен до сих пор. (Современные детские психологи тут, конечно, оттоптались бы, рассказывая о глубинных причинах деструктивного поведения детей…) Единственное, что могу сказать, в этом не было ни мести, ни страхов. Это было актом творчества! Я точно был доволен содеянным и готов был не без гордости продемонстрировать результаты и своего замысла, и его исполнения. Меня, конечно, ругали, но не так уж и сильно. Стоит, наверное, вспомнить, что родители никогда не рукоприкладствовали. О попытке — вернее, угрозе — меня за что-то «выпороть ремнем» помню. За что — не помню, но как отец стоит надо мной с ремнем в руках, а я извиваюсь на полу, стараясь не подставить задницу, помню. Но отец так и не ударил. Повторю: он вообще никогда не бил ни меня, ни моих братьев. И мама не била. Ругать — ругала, а битья в семье не было. Самое страшное, что со мной в порядке наказания учинила мама, это угроза за что-то (опять не помню — за что именно) обжечь мою ладонь на электрической плитке. Мама даже схватила меня за руку и потащила к стоящей на столе в кухне плитке с раскаленной докрасна открытой спиралью. Это было очень страшно! Но угроза в действие приведена, разумеется, не была. Сейчас пытаюсь вспомнить, чем же я мог так прогневать матушку, что она пустилась на такие меры устрашения? Но вспомнить уже не могу…

Ещё одна «шалость» вспомнилась. Мы с Сашенькой сидим в гостиной за обеденным столом. Обед уже закончился. Мы остались вдвоем и наслаждаемся арбузом. Арбуз уже нарезан на ски́бки (так в южнорусских краях называют арбузные дольки, привилось это слово и в нашем семейном лексиконе). Делал это обычно папа, демонстрируя свое мастерство. Сперва он срезал «крышечки» — сверху и снизу арбуза, потом, удерживая форму одной рукой, другой разрезал весь арбуз на одинаковые дольки и только в самом конце позволял арбузу «раскрыться», и он, словно цветок, распадался на лепестки из скибок. Поскольку арбуз находился в миске подходящего размера, результат выглядел весьма «художественно» — как некий экзотический цветок. Мы с Сашенькой мирно лакомились арбузом, но в какой-то момент стали кидаться обглоданными скибками и увлеклись этим настолько, что быстро изгадили все вокруг: и обломки арбузных корок, и потоки сока, и семена — все было разбросано не только по столу, но и по полу. Нас за это ругали. Сашеньке попало больше: он же старший!

Папа, когда был дома, почти все время работал. Все мое детство прошло под постоянное напоминание: дети, тише, папа работает. Тем не менее внимание семье, конечно, уделял. Не помню, чтобы он, скажем, ходил по магазинам или занимался домашними делами — уборкой, приготовлением еды. Но время от времени он брался приготовить картофельное пюре и делал это с энтузиазмом и качественно. И детям он тоже регулярно уделял внимание. Рассказываю об этом в главе «Прогулки с отцом».

Продолжу описание своего погружения в картины детства.

…Ножки папиного письменного стола напоминали тыковки, вырезанные из мореного дуба. Или тюрбаны сказочных волшебников — какими их рисовали в детских книжках (фото 101 — из интернета: это не тот самый стол, но очень похожий). На столе стояла мраморная электрическая лампа на высокой ножке-колонне с молочно-белым абажуром. Была там и чернильница — куб из темного литого стекла с металлической конической крышечкой, тоже похожей на головной убор, но только клоуна, а не восточного мудреца. Рядом — пресс-папье промокашка из серого с разводами мрамора… Ещё там была кожаная папка, застегивающаяся хлястиком с кнопкой. С ней папа ходил на работу. В ней были рукописи, газеты, журналы. Папка эта, кстати сказать, мною сохранена до сих пор. На столе могли быть стопки рукописей и диссертации в дерматиновых переплетах. В том числе и папина диссертация — «Зимостойкость растений». Очень толстая. На столе был и телефонный аппарат. Стандартный, черный карболитовый (бакелитовый) телефон с диском-номеронабирателем. Если снять трубку и набрать 2-41-12 — папа на работе поднимет трубку. А за спиной был стеллаж. Папа сделал его своими руками из досок. Он их строгал и покрывал морилкой, только я этот процесс помню смутно. Полки заполняли разные книги — научные и художественные. Нижнюю полку занимали одинакового размера книги на немецком языке — подписка какого-то научного журнала за много лет в твердых корешках «серобуромалинового» цвета.

Слева от стола — окно, а прямо под окном — сундук. Крупный — больше метра в длину. На нем вполне можно было лежать или, встав на коленки, смотреть в окно. Окно выходило на балкон, который можно было бы называть террасой — из-за выдающегося размера: на ней мы катались на велосипеде. Причем могли разворачиваться, не останавливаясь: так он был широк и длинен.

За сундуком, у противоположной от стеллажа с книгами стены, стояла полутораспальная металлическая кровать с панцирной сеткой. Спинки кровати украшали уже забывшиеся в деталях украшения — всякие завиточки, финтифлюшки и балясины. А ещё в этой комнате стоял шифоньер (уже упоминал, но — повторю: для целостности описания). С двумя дверцами. Одна широкая — для отделения, в котором висела одежда, вторая поу́же, с окошечком из наборных стеклышек, которые звенели при движении дверцы. В этом отделении были полки и шкафчики для белья и всякой всячины. Из этой комнаты, называемой кабинет, вели две двери. Одна на той стене, где стеллаж, вторая — между шифоньером и кроватью. Первая соединяла кабинет с детской — самой большой комнатой в квартире, вторая — с гостиной.

В гостиной стояли диван, пианино, обеденный стол, письменный стол Павлика, фикус в кадушке, китайский лимонник в большом горшке, старинная жардиньерка (подставка для цветов) с двумя уровнями: средний использовался как полочка для газет, на верхнем стопкой лежали ноты. Кое-что из этого видно на фото 102, на котором папа наливает маме вино: это было специальным позированием для Павлика, осваивавшего тогда азы фотосъемки. Диван был самой в те времена распространенной конструкции, которую теперь можно увидеть только в кино или в музее. У дивана имелась высокая плоская спинка, завершавшаяся полочкой, а по бокам — откидные цилиндрические валики. На фото 103 мама сидит на этом диване.

И ещё один замечательный предмет там находился: круглый столик на одной ноге. Он мне казался верхом красоты и изящества: покрытый темной морилкой и лаком, он производил впечатление изделия из красного дерева. Накрывался он накидкой — тонкой сетчатой тканью темного цвета обшитой лентой. К поверхности накидки прикреплены вырезанные из фетра листья и цветы. В центре столика стояла ваза.

Часть гостиной видна также на фотографии (фото 104), сделанной Павликом в 1956 году: Сережа, то есть я, с низкой баранок на шее. Виден край письменного стола Павлика с глобусом, фикус на подставке, пианино.

Боюсь, что я утомил читателя описанием предметов… Но, признаюсь, мне нравится это делать: вспоминать и описывать. И ещё одно за собой замечаю: по мере моего собственного взросления, происходящего параллельно с многолетним сочинением этой рукописи, воспоминания шаг за шагом все более и более становятся литературой, а мемуарная рукопись — книгой. И я все больше чувствую себя писателем, а это приятное чувство.

Дом и соседи

Наша квартира в доме на Гражданский и есть «дом моего детства»: с трех до восьми лет я жил в ней. Потом появится ещё один «дом детства» — квартира в Кишиневе, в которой я прожил с восьми до сорока двух лет. Оба этих образа сосуществуют в глубинах моего подсознания и всплывают в сновидениях.

Дом в Ярославле — это трехподъездный четырехэтажный дом на 36 квартир, по три на этаже. Стилистически такие дома теперь относят к «сталинским». Дом этот стоит на своем месте до сих пор. Время от времени в последние годы мы там бывали с братьями, заходили во двор, вспоминали, прикасались к стенам, смотрели на окна, всматривались в лица нынешних жильцов, стремясь опознать кого-то из старожилов… Но этого так и не случилось: сменилось уже не одно поколение. На современном фото (фото 105) дом снят со стороны ул. Гражданской (ныне проспект Октября).

Наша квартира и наш балкон — на правой стороне дома — на фото не видны. Хорошо видна левая сторона с точно такими же (но уже застекленными) двумя балконами на третьем и четвертом этажах, опирающимися на могучие столбы квадратного сечения. Я бы рискнул назвать их пилонами. На следующем фото (фото 106), тоже современном, венчает всю эту грандиозную конструкцию уже именно «наш» балкон: видно его ограждение. Современные жильцы на третьем этаже тоже свое пространство застеклили, а «наш» пока остается открытой террасой.

В те годы и дом, и двор, и соседи были, собственно, тем миром, в котором мы существовали. Приведу воспоминания Павла, указав предварительно, что наш подъезд был третьим.

В первом подъезде нашего дома на первом этаже жили Травниковы. Отец — татарин, изрядный пьяница. Жена и ее сестра его очень боялись, мог отлупить, что время от времени и делал. Правда, однажды, получив премию, не стал ее пропивать, как обычно, а отдал жене и посоветовал купить телевизор. Так они и поступили, правда, у него вскоре пропал звук, но их вполне устраивало одно изображение. Старший сын, Герка, 1946 г. рождения, был маленьким (19 кг к шести годам), но довольно проворным. Имя младшего сына я забыл, но помню первое слово, которое он научился выговаривать, — «гад». Также внизу была квартира Русаковой. В других жили Альтовы с овчаркой по имени Жером, Фарберовы с автомобилем, на третьем этаже дядя Сережа Воронин (дворник) с тетей Зоей и собакой Кроной. Где-то там же были и Громовы с двумя мальчишками. Некоторых девочек из этого подъезда я помню очень смутно, поскольку они с нами играли мало.

Во втором подъезде первый этаж был нежилым из-за магазина, на втором жил Сережа Великанов. Их окна выходили только на улицу, а Красильниковых — во двор. Выше размещались Саксины, Каретины, Ира Глазырина и другие. В этом подъезде я впервые увидел и услышал бродячего музыканта. Пожилой, аккуратно одетый скрипач долго играл довольно грустные мелодии на лестнице между вторым и третьим этажами. Вокруг него вертелось много детей. Взрослых не помню, в том числе вознаградивших его чем-либо.

В нашем третьем подъезде на первом этаже располагались Мусабековы, они получили, как и мы, трехкомнатную квартиру, напротив них — Пахомовы. В квартире между ними (№26) жили какие-то далекие от нас люди, может быть, Максимовы. На третьем этаже трехкомнатная квартира была коммунальной. Там жила Таня Захарова с родителями, одна комната некоторое время отдавалась студенткам сельскохозяйственного института. Вначале у них бывало шумно, от этого страдал Юсуф Сулейманович Мусабеков, чей кабинет находился непосредственно под ними. Однажды он не выдержал и поднялся к ним, но претензии высказал в более чем деликатной форме. Он лишь спросил, сколько человек здесь проживает. На вопрос, для чего это ему нужно, он представился и сообщил, что хочет каждой студентке подарить 8 марта мягкие домашние туфли. Потом комнату кому-то отдали.

Отец Тани Захаровой, инженер, был большим любителем приключенческой литературы. Она занимала у них целый книжный шкаф, изготовленный по специальному заказу. Именно у него я прочитал шеститомник Майна Рида, трехтомник Александра Беляева и многие другие.

Прерву цитирование для описания фотографии 107, на которой изображены Саша Белкин, Неля Мусабекова и Герка Травников, сидящие на скамейке во дворе. Фотографировал Павлик Белкин, 1956 г.

В кв. №29 жила Дарья Федотовна. Она часто приходила к нам в гости, особенно к бабушке Любе. Мы втроем играли в карты: в «дурака» или в «шестьдесят шесть». Сейчас я уже не смогу вспомнить правила второй игры, распространенной на юге страны. В следующей квартире жил знаменитый Юрка Ильин, сын профессора. К 20 годам его развитие соответствовало 12, именно тогда он тяжело заболел психически и пребывал в Ульяновском сумасшедшем доме несколько лет. Бывал буйным, совершал побеги, иногда и далекие. Ловили его даже в Москве на Красной площади. Потом его успокоили какими-то американскими препаратами, и он стал жить с родителями, также не лишенными определенных странностей. Иногда бывала у них и жена младшего 18-летнего сына. Кажется, ее звали Тася. Юрка очень любил угощать ее вареньем. При этом приговаривал, что ему непонятен существующий обычай, согласно которому каждому брату нужно заводить свою собственную жену. Вполне хватило бы одной на всех. Фраза стала крылатой, ее не раз использовали братья, когда уже я женился, а им хотелось пошутить. Во дворе Юрка был очень заметной фигурой. Родители денег не жалели, ему купили велосипед с мотором, который он постоянно разбирал и ремонтировал. Правда, по моим наблюдениям этим заняты почти все любители велосипедов, мотоциклов и автомобилей, необязательно отягощенные шизофренией. Был у него также фотоаппарат «Любитель», получались и примитивные изображения на негативах. Физически Юра был довольно силен, легко врубал топор в столб с нескольких метров, но умственно оставался ребенком. Особенно он симпатизировал маленьким детям, в их числе и нашему Сереже.

На третьем этаже, уже под нами, жил директор института. Сначала Анисимов, а потом — Герасимов. У второго был взрослый сын. Оба директора вели замкнутый образ жизни. Напротив них жили Граменицкие. Отец преподавал также в сельскохозяйственном, мама была учительницей немецкого языка, сын Алик заканчивал школу. Сейчас он доктор медицинских наук, профессор, занимается ультразвуковой диагностикой. О нем писали костромские газеты уже в 90-х годах, рекламируя гастроли ярославского специалиста в нашем городе.

Ещё раз прерву воспоминания Павла для описания фотографии 108, на которой у входа в Ярославский сельхозинститут стоят слева направо: доц. Д. А. Великанов, зам. директора института по научной работе доц. Н. И. Белкин, доц. Б. А. Граменицкий. Продолжу цитирование.

Удивительно, но не могу вспомнить, кто же жил рядом с нами. Напротив — уже упоминавшиеся Лебедевы. Сын окончил школу и уехал учиться в Московский физико-технический, часто приезжал на каникулы.

Чаще всего мы играли во дворе в обществе Алеши Каретина, Юсика (Юсуфа) и Нелли Мусабековых, Вовы и Нади Пахомовых, Оли Саксиной, Тани Захаровой и Геры Травникова. Первые годы я дружил с Сережей Великановым, но он был на два года старше, и не все наши игры были ему интересны. Иногда мы бывали у них в гостях всей семьей, когда Великановы приглашали многих соседей. Как правило, из детей были только мы с Сережей и могли надолго уединяться. Его мама очень вкусно готовила утку и угощала нас ею дополнительно на кухне. С Пахомовыми играли меньше, так как Надя, по нашему мнению, слишком зазнавалась. Дети ее за это часто наказывали, поэтому их папа присматривал за нами из окна квартиры на первом этаже. Чаще я играл с Алешей Каретиным, который очень рано остался без матери. Она умерла от какой-то болезни — наверное, от рака — уже немолодой. Старшие брат и сестра Алеши были совсем взрослыми. В 36 квартирах дома детей проживало немало, но я перечислил самых близких. Была и компания молодежи: старшие сестры Мусабековы, Алик Граменицкий, старший брат Оли Саксиной, Гора (Георгий) Красильников. К ним приходили друзья из других дворов, в их числе была и неизвестная мне в те годы Маргарита Модянова. Этот факт был установлен несколько лет назад. Маргарита Николаевна оказалась старшим преподавателем кафедры общей физики Костромского государственного педагогического института. Несколько лет назад она вышла на пенсию. Мы с ней не раз вспоминали наш двор, она дружила с одной из сестер Мусабековых. Мир тесен!

Основными нашими играми были прятки, лапта двух видов, городки, сделанные нашим папой, «классики» на асфальте. Длительной игрой были «казаки-разбойники». Одна команда пряталась куда-нибудь подальше, а другая находила ее, читая серию записок. Первая лежала на виду, в ней указывалось, где спрятана вторая записка, во второй, как найти третью, и т.д., лишь в последней (четвертой или пятой) говорилось, где же находятся прячущиеся. С годами появился настоящий крокет, его приобрела жилищно-эксплуатационная контора (ЖЭК). Кроме того, у нас был самодельный теннис, то есть площадка, перегороженная веревкой. На ней мы играли по теннисным правилам настоящим мячом, но самодельными «ракетками» из простых досок. В «чижа» играли редко. Нередко удавалось сделать бумажного змея, обклеив прямоугольный лист тонкими щепками. Запускали его всегда в сторону школы, над гаражом. У многих были велосипеды, на которых мы гоняли по двору, выезжать на улицу нам не разрешали. В те годы для проезда по городу требовался номер, выдаваемый велосипедистам в милиции. Были и специфические проказы. Больше всего доставалось механикам гаража за забором. Наиболее смелые из нас могли туда незаметно перелезть и спрятать или стащить деталь, необходимую для ремонта автомобиля. Немалой доблестью почиталось прыгнуть на крышу уборной в углу гаража, если там находился кто-нибудь. До сих пор поражаюсь ангельскому терпению всех механиков и водителей. Относительно невинной забавой было подкладывание гвоздя на рельсы под трамвай, который его легко плющил.

Самыми близкими нашими друзьями была семья Мусабековых. Их отец, Юсуф Сулейманович, в начале 50-х годов учился в московской докторантуре. Вскоре он защитил диссертацию по истории химии, но стал доктором химических наук, что разрешалось правилами тех лет, в дальнейшем измененных. Его мать была грузинкой, отец происходил из довольно знатного азербайджанского рода и когда-то считался известным бакинским юристом. Большую часть жизни профессор Мусабеков провел в России, его дети стали коренными ярославцами, не владеющими языком предков. Тем более что их мама, Елена Ивановна, была белоруской. Они жили под нами в такой же, как у нас, квартире, но на первом этаже. Кроме четверых детей (старшие дочери Елены Ивановны от первого брака, Юсик и Нелли) с ними жила сестра Елены Ивановны, тетя Валя, которая нас недолюбливала, а мы — ее. Юсик был моложе меня на один год, мы с ним часто играли во дворе или в наших квартирах. У них было довольно много игр, развивающих какие-либо умения или знания. Примерно в 1958 году Юсуф Сулейманович привез из ГДР детскую пишущую машинку без обычных клавиш. Для печатания текста нужно было передвигать ручку влево или вправо и нажимать ее после остановки у нужной буквы. Каждому положению ручки соответствовали три знака в различных регистрах, которые переключались левой рукой. В этой машинке не было отдельных литер, все они размещались на одной круглой бочкообразной головке, которая вращалась при перемещении ручки. В дальнейшем такие конструкции стала использовать фирма IBM для пишущих машинок с различными шрифтами на сменных головках. Ходили мы друг к другу и на дни рождения, которые устраивали наши родители. Неля была на год-полтора младше Саши, первые годы она с нами не играла, так как была для этого слишком маленькой. Она ездила на трехколесном велосипеде, к которому тетя Валя изготовила картонный номер с надписями «Неля» и «Ярославль», а мы уже гоняли на подростковых. Незадолго до отъезда из Ярославля разница в их возрасте стала не столь значимой, она чаще играла с нами и даже по-детски кокетничала с Сашей.

Юсуф Сулейманович умер где-то в 70-х годах заслуженным ученым, почетным членом Парижской Академии наук. Журнал «Наука и жизнь» не один год печатал забавные истории про ученых из коллекции профессора Мусабекова. Его помнят до сих пор очень многие ярославские преподаватели. Юсик трагически скончался в 80-х, отравившись чем-то у себя в гараже при не вполне ясных обстоятельствах. Вскоре умерла и Елена Ивановна. После развода с мужем, морским офицером, Неля вернулась из Североморска в Ярославль. Там она и живет с взрослой дочерью на проспекте Ленина, рядом с Таней Захаровой, у которой также взрослая и красивая дочь.

На первом этаже нашего дома был построен магазин, однако открылся он не сразу. Вначале его площади занимали другие организации, нам запомнились чертежники, выбросившие во двор остатки разноцветной туши, которую мы никогда не видели. Примерно через год открылся и промтоварный магазин, что немало оживило нашу жизнь. Появились во дворе тюки с ватой, на которые мы любили прыгать с пожарной лестницы, у продавщиц можно было раздобыть прекрасные круглые палки — на них наматывались рулоны клеенки. Не один месяц мы играли старым выброшенным во двор прилавком, прежде чем он превратился в груду досок. В редких случаях дефицитные товары давали во дворе, очереди занимались задолго до начала продажи. В одну из первых я успел встать за валенками под номером 19, причем эта цифра была написана мелом у меня на пальто. Оказалось, однако, зря. Родители сказали, что валенки нам не нужны, пока хватает тех, что скатал для нас дедушка Иван. Появилась во дворе загадка, сочинение которой Сан (В семье брата Сашу мы часто называли «Сан, Санка» — прим. С.Б.) приписывает Алеше Каретину: «Хвост длинен, глаза горят, шерсти нет, но скоро будет». Отгадка: «Очередь за шерстью». Довольно быстро во дворе были посажены две клумбы с цветами, много рядов акации и рябиновых деревьев вдоль забора, отделяющего от нас гаражей.

Снова прерву цитирование. Фотография 109 дает возможность увидеть Алешку Каретина (стоит слева), Павлика в центре и Сашу справа. О том, что на снимке есть и Сережа Белкин — спрятавшийся за Павликом так, что видна только попка, — знал я один. Теперь будут знать все. Двор пока выглядит не очень приветливо: весна, ещё мало растительности. За забором виден соседний жилой дом на углу Гражданской и Мологской (ныне — пр. Октября и пр. Победы). Фото сделано в мае 1954 г. Продолжу цитирование.

Заметным событием были редкие (раз или два в год) появления в нашем дворе точильщика. В те времена они ходили по городам с простым, но по-своему выдающимся точильным станком, который носили на спине. Конструкция была очень легкой, в основном деревянной, за исключением, разве что, подшипников. Точильный камень приводился во вращение ножной педалью с помощью ременной передачи. До сих пор помню их характерный клич: «Ножи точу, ножницы!» Похоже, что и сегодня те мастеровые не остались бы без работы и заработка.

Притягательной силой обладали подвалы нашего дома, особенно во втором подъезде, всегда затопленные водой. В нашем, третьем, было сухо, каждая квартира имела свой сарайчик для дров и разных вещей. На чердак мы попадали редко, как правило, он был заперт на замок комендантом. Им была тетя Зоя, а потом ее муж — Сергей Воронин. Дядя Сережа был личностью для нас привлекательной, особенно летом, когда можно было разглядеть все его татуировки, приобретенные в местах не столь отдаленных (кажется, за спекуляцию). На груди орел с раскрытыми крыльями, на руках Самсон со львом, женская головка с распущенными волосами и надписью «Люблю Катю», игральная карта, рюмка и бутылка с надписью «Что нас губит». Вероятно, были и обязательные в те годы сентенции «Не забуду мать родную» и «Нет в жизни щастя мне». Дядя Сережа поливал летом двор из шланга, естественно, иногда и нас, выгуливал свою собаку Крону, а зимой заливал каток, иногда и сам катался, как и многие взрослые. В зимние каникулы мы с удовольствием помогали ему вывозить снег со двора на улицу в большом ящике на полозьях. Оттуда его забирали машины. В немногих дворах — например, большого дома с аркой на Красной площади — появились снегоуборочные машины, которые произвели на нас немалое впечатление. Они представляли собой наклонный транспортер, забиравший снег большими скребками, похожими на человеческие руки.

И вновь прерву цитирование, поскольку наш фотоархив позволяет увидеть дворника Сергея Воронина с неопознанной девочкой на руках и мною — Сережей Белкиным, сидящим рядом. Фото 110 сделано папой на майские праздники 1954 года, поэтому в руках у нас флаги. Продолжим цитирование.

Однажды, лазая по заборам и крышам гаражей, нам захотелось сбросить снег с гаража Фарберовых. Зима шла к концу, понадобился лом, который быстро кто-то принес. С первого же удара я пробил крышу, не подумав, что она из тонкой жести. Давно наблюдавшая за нами жена хозяина сразу это увидела и выскочила ругаться. Больше мы туда не забирались. В основном зимние забавы были стандартными: коньки, лыжи, санки, сооружение крепостей из снега. Родители наваливали снег на клумбу и делали горку, потом ее заливали водой. Крона катала на санках тех, кто поменьше, если они могли в них удержаться на старте. Разгон у нее был очень быстрым. Другая собака — Жером, — проживавшая в бездетной семье Альтовых, к труду была неспособна. Конечно, не забывали мы играть в снежки и лепить снежные бабы. Игры редко проходили далеко от дома, пока мы учились в первых классах. В соседнем дворе была построена деревянная горка, которую зимой также заливали водой. Горизонтальная площадка, с которой мы съезжали, располагалась на высоте около 2 м., поэтому с нее можно было прыгать вниз в сугробы или на утоптанный снег. Однажды мы играли вдвоем с моим одноклассником Муратом Фасахутдиновым из 130-квартирного дома. Встал на ограждение, чтобы спрыгнуть, нога поскользнулась на оледенелых досках, и я упал, перевернувшись вниз головой. Ушиб был очень сильным, придя в себя, я увидел перепуганного Мурата и ощутил, что сделать вдох мне нелегко. Судя по тому, что несколько дней ныло левое запястье, а края зубов выкрошились, я упал на голову и руку. Чувствуя сильную слабость, я пошел домой в сопровождении товарища. В этот день была редкая для Ярославля температура воздуха — 42 градуса мороза, по дороге я сплюнул и попал на воротник пальто. Тут же попытался стряхнуть каплю рукой, но она затвердела практически мгновенно. Дома мама не заметила во мне никаких изменений, зато бабушка Люба тут же учинила допрос: «Немедленно расскажи, что с тобой случилось. На тебе лица нет!»

Лучшая горка стояла в Детском парке на проспекте Шмидта (ныне Ленина), там целый день катались дети, к вечеру появлялись и не вполне дети. Кто с девушками, кто с друзьями. С этой горки полагалось съезжать только стоя, часто группами. Случались и драки, и прочие выяснения отношений. Горка была длинная с хорошо отполированным льдом, дети поменьше не сразу ее осваивали и часто падали при переходе наклонной плоскости в горизонтальную поверхность. Привлекательным местом была и вторая деревянная горка — ниже, но круче, — с которой съезжали сидя. В другой стороне парка заливался большой каток. Летом там работали спортивные сооружения и игротека, где выдавали шахматы, шашки, домино, бильярд для тех, кто постарше, и другие игры. Однажды появился и старый фанерно-брезентовый самолет, по нему довольно долго лазили дети, прежде чем окончательно доломали. Потом построили тир с пневматическими винтовками. С тех лет сохранились лишь фонтаны да скульптуры с медвежатами и маленьким Лениным.

Добавлю к сказанному о доме и соседях и свои ремарки.

Поскольку дом строился для работников сельхоз — и технологического институтов, многие знали друг друга еще и по работе. Под нами жил директор сельхозинститута Анисимов, потом его сменил другой директор — Герасимов. В нашем подъезде жили профессора Троицкий и Ильин. Троицкий был, видимо, весьма пожилым человеком в образе ходульного кинематографического старорежимного профессора: седая бородка-эспаньолка, очки. Он жил вдвоем со своей также весьма интеллигентного вида старушкой-женой. Я захаживал к ним чайку попить: они почему-то меня очень любили. Не меньшим успехом, переходящим временами в настойчивое ухаживание, я пользовался в семье профессора Ильина: его жена, бывало, подкарауливала меня за дверью, чтобы неожиданно выскочить на лестничную площадку и затащить к себе. Она очень вкусно готовила и любила меня угощать. Помнится совершенно необыкновенный вишневый торт. Угощая меня, она рассказывала, сколько усилий требуется для его приготовления, как долго и как трудно приходится взбивать крем, вымешивать тесто… Что же до моего аппетита, то он был и остается настоящим праздником для тех, кто любит угощать: есть готов всегда, без ограничений с удовольствием и благодарностью. Кроме того, старший сын Ильиных — Юра, — несмотря на свой 20-летний возраст, был моим закадычным дружком, поскольку являлся умственно отсталым и часть жизни проводил в сумасшедшем доме. Видимо, его развитие остановилось где-то на уровне десяти—двенадцати лет, поэтому мне с ним было вполне комфортно. При этом внешне он выглядел как взрослый дядя, курил. Его главной страстью был велосипед с моторчиком, который он большую часть дня разбирал и собирал, потом, к концу дня, заводил и с оглушительным треском гонял по кругу во дворе. При этом полы его черного пиджака развевались, папироса в углу рта дымилась, глаза светились подлинным счастьем! Иногда он выезжал на улицу, существенно затрудняя движение транспорта, поскольку правил он не признавал, а по Гражданской ходили трамваи, шло интенсивное движение.

Жившая на втором этаже Дарья Федотовна тоже любила готовить. Она пекла пирожки и печенья и любила меня угощать чаем с вареньем. На третьем этаже жили Граменицкие. Павел о них вспоминает, но ни он, ни я не помним имени хозяйки, а именно она тоже была среди тех, кто любил меня заманить в гости. У нее были две притягательные вещи: телевизор (кажется, один из первых «Темпов») и съедобные сахарные цветы — из так называемого «фруктового сахара». Такие цветы мне больше не встречались: мягкие — видимо, свежие, — потом они затвердевают, — разноцветные, выполненные в виде букета: стебель, листья, чашелистики, лепестки. Я их с удовольствием поглощал, а однажды цветок мне был дан «с собой». Я принес его домой и поставил в стакан с водой: чтобы порадовать маму, когда она придет. Порадовать не довелось, а всплакнуть — пришлось: цветок бесследно растворился в воде.

Вспоминаю и другие кондитерские изделия, прежде всего — торт «Полено». Это было что-то невероятное: в нашу жизнь ворвалась баснословная роскошь — именно так я воспринимал появление на Волжской набережной кафе-кондитерской, в которой и увидел впервые сие изделие с контрастно неподходящим названием «Полено». Полено, то есть обрезок ствола дерева, предназначенного для отапливания печи, никак не связывался с утонченным искусством изготовления тортов и пирожных. Но тот, кто его придумал, считал иначе и изготовил торт в виде цилиндра, украсив его кремом, имитирующим поверхность березового полена, расположив по его краям грибочки и зеленую травку из крема. На самом деле это был простой бисквитно-кремовый торт, впоследствии тиражировавшийся по всей стране под названием торт «Сказка». Но я его впервые познал под именем «Полено». А сейчас — буквально только что — прочитал, что это типа древняя традиция, появившаяся, ясный перец, во Франции и являющаяся отголоском «языческого обряда сжигания рождественского полена»: да-да, так и написано — «языческого» и «рождественского» в одной фразе. Это взято из Википедии. И дальше там сказано так: «Большинство французов украшают свой стол маленьким макетом рождественского полена и оформляют в виде рождественского полена некоторые блюда. Так что в наши дни бюш де ноэль — это праздничный шоколадный рулет, украшенный сахарными фигурками и листьями». Ну, нет: моя история лучше, и я ее на ваш «бюш де ноэль» не променяю! «Полено» — наше, ярославское изобретение, появившееся в середине 1950-х годов в кафе на Волжской набережной! И всё тут! С этим я жил всю жизнь и отказываться от своего мифа не хочу!

Павел вспомнил семью Мусабековых. Не могу не добавить, что смогу, и от себя. Начну с описания фотографии 111, на которой мы с Нелей у нас дома сидим за детским столиком с хохломской росписью. На руках у Нели котенок по имени Тигрик. Фотографировал нас Павлик, 1956 г.

Нелечка Мусабекова и Танечка Захарова были моими подружками. Они обе были старше меня на год, поэтому дружба перешла в формальное соседство, как только они пошли в школу, а я еще нет. Но вот до этого я проводил то с одной, то с другой целые дни. Мы заходили друг к другу в гости. Таня жила на втором этаже с папой и мамой. Ее мама угощала нас гречневой кашей, посыпанной сахаром, чего я не любил, но аппетит был всегда сильнее вкусовых пристрастий. Папа Тани был интересен тем, что носил бородку и сам набивал себе папиросы, используя для этого специальное устройство и наборы пустых папиросных гильз, которые тогда продавались в табачных лавках. Видимо, моя первая в жизни кража была совершена именно в этом доме. Однажды Таньке купили новый набор пластилина, и в нем оказался невиданный доселе мною белый пластилин. Я не удержался от соблазна и кусочек, размером с горошину, утащил домой и, радостный, показал маме. Мамочка же, вместо того, чтобы обрадоваться вместе со мной, стала выяснять, откуда это сокровище, разрешили ли мне его взять и так далее. Потом она потребовала, чтоб я немедленно вернулся, возвратил пластилин и во всем повинился. Я ревел, сопротивлялся, но мама была неумолима. Пришлось спуститься вниз и, бормоча под нос, что вот, мол, «кусочек вашего пластилина прилип случайно к моему ослику», возвратить злосчастный предмет вожделения…

У Нелечки Мусабековой я, кажется, не крал ничего, хотя она нравилась мне не меньше Таньки. Правда, с Танькой я целовался, а с Нелькой нет, но это ничего не значит. Зато в семейном архиве имеется почтовый конверт, на котором печатными буквами красным карандашом написано: «СЕРЁЖЕ ОТ НЕЛИ» (рис. 112). Внутри лежит сложенный вчетверо бумажный квадратик, на котором тем же карандашом написано: «2-41-03. СЕРЁЖЕ» (рис. 113).

Окна Мусабековых на первом этаже были украшены ящиками с цветами — анютиными глазками. Кажется, они были первыми, кто стал так украшать свои окна в нашем доме. Мусабековы достойны воспоминаний как потому, что мы дружили семьями, так и по причине яркости личности главы семьи — Юсуфа Сулеймановича Мусабекова (10.04.1910—08.05.1970) — на фото 114.

Юсуф Сулейманович был химиком, доктором наук, профессором, известным историком науки. О нем немало сведений в Интернете, в частности, на сайте Ярославского университета, возникшего на базе Технологического института, в котором Ю. С. Мусабеков работал. Приведу основные.

Ю. С. Мусабеков родился в 1910 году в Тифлисе в семье адвоката. Позднее семья переехала в Баку, где он в 1927 году окончил педагогический техникум. Поступил на химико-биологическое отделение естественно-математического факультета Азербайджанского государственного педагогического института и окончил его по специальности химик-органик. Был оставлен в том же институте ассистентом, а позднее перешел в Азербайджанский сельскохозяйственный институт, где стал доцентом кафедры органической химии.

В 1939 г. был призван в ряды Красной армии в качестве рядового, вскоре ему присвоили звание инженера-капитана. В период 1941—1944 гг. Юсуф Сулейманович работал в санэпидемиологической лаборатории Западного фронта, руководил ее химическим отделением. За эти годы провел ряд исследовательских работ, разработал оригинальный способ определения калорийности пищи («оксидо-иодометрический метод определения калорийности пищи») и изобрел сухой спирт. После демобилизации в 1944 г. работал старшим научным сотрудником в Азербайджанском филиале Академии наук СССР. В том же году защитил кандидатскую диссертацию в Азербайджанском государственном университете имени С. М. Кирова. Через год прошел по конкурсу на заведование кафедрой органической химии Саратовского университета, откуда в 1946 г. был переведен в Ярославский технологический институт резиновой промышленности на должность заведующего кафедрой органической химии, которой он руководил до своей смерти. В 1955 г. защитил докторскую диссертацию и был утвержден в звании профессора.

Ю. С. Мусабеков в 1966 году стал членом-корреспондентом Международной академии истории и философии науки. Прекрасный оратор и популяризатор науки, он сопровождал свои лекции показом химических опытов, рассказами о жизни и творчестве великих ученых химиков. В годы войны Юсуф Сулеманович не только работал в лаборатории, но и участвовал в боях под Москвой, Смоленском, Витебском. Награжден орденом «Красной звезды», медалью «За оборону Москвы», медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». В семидесятые годы журнал «Наука и жизнь» публиковал короткие истории про ученых химиков под рубрикой «Из коллекции профессора Мусабекова». Им была написана книга «Занимательные истории из жизни ученых» (1967).

Для меня стало полной неожиданностью — спустя многие годы — узнать, что Юсуф Сулейманович был изобретателем сухого спирта — хорошо всем известных белых таблеток, которые широко использовались для розжига костров, печей и т. п. В годы жизни в Ярославле и много лет потом я ничего об этом не знал: об этом почему-то никто не говорил.

Супруга Юсуфа Сулеймановича — Елена Ивановна — дружила с нашей мамой. Долгие годы после нашего отъезда из Ярославля они переписывались. Фрагменты из этих писем я здесь приведу. Кроме дочери Нелли, у них был старший сын Юсик (Юсуф). Он тоже был товарищем в наших играх, поскольку был на год младше Павлика и на год старше Саши. Кроме того, у них жила незамужняя и бездетная сестра Елены Ивановны — Валентина Ивановна, тетя Валя, исполнявшая обязанности воспитательницы детей и помощницы по хозяйству.

Юсуф Сулеманович умер на пять месяцев позже нашего отца. Произошло это неожиданно. Елена Ивановна, приболев, вызвала врача на дом. Врачи, зная о ее проблемах с сердцем, приехали с электрокардиографом. Обследовав Елену Ивановну, они предложили сделать кардиограмму и Юсуфу Сулеймановичу — как бы «за компанию». Сделали, посмотрели и сказали: «Юсуф Сулеманович, да ведь у вас инфаркт». Он рассмеялся и сказал, что быть того не может, что у него ничего не болит. Но врачи были уверены в диагнозе, сказав при этом, что бывают и безболевые инфаркты. Ему предложили лечь в больницу, где он вскоре умер. Было ему всего лишь 60 лет.

В семейном архиве сохранилось письмо Елены Ивановны, в котором она описывает этот трагический период их жизни (первая страница письма на фото 115). В верхней строке письма мама уже позднее добавила «Умер Юсуф Сулейманович 8 мая 70 г.».

Вот его текст.

19/XII-70 г.

Дорогая Людмила Павловна!

Если бы Вы знали, сколько мысленно я Вам отправила писем. Заставить себя писать я никак не могу. Очень много накопилось деловых писем, а я не знаю, о чем писать. Одна мысль над всеми. Все жду, что Юсуф Сулейманович вернется. Стремглав бегу на телефонный звонок, надеюсь услышать его голос. Последний год я особенно много болела, и он ежедневно звонил с работы узнать, как я дома одна. Дети оба и Юся, и Неля заканчивают институт, у них дел очень много, и дома весь день я одна. В декабре прошлого года у меня была операция по поводу гнойного аппендицита. Два дня я ужасно мучилась, но боли были неопределенными, и никак не могли определить, что со мной. Наконец, нашелся решительный врач, и если бы операция была сделана на час позже, то был бы конец. Я потом долго лежала в больнице, и мне Ваше письмо показали только в марте месяце. С марта стал неважно себя чувствовать Юсуф Сулейманович. У него был диабет, и все свои недомогания он относил за счет этой болезни. Был под наблюдением врачей, и все говорили, что сердце у него как у юноши. Последнее время он много нервничал, волновался. Его представили в действительные академики в Париже, где он до этого был членкор. Его представили в заслуженные деятели науки, в членкоры в Академию Азербайджана. Он много имел аспирантов, много писал. 17-го апреля был приступ сердечный. В этот же день была сделана электрокардиограмма и нам позвонили из поликлиники, сказали, что все хорошо, можно ходить. 20-го апреля у меня был приступ, и 21-го мне сделали электрокардиограмму тут же дома. Врач предложила Юсуфу Сулеймановичу повторную электрокардиограмму сделать, и тут обнаружилось, что у него обширный инфаркт. Сразу его взяли в больницу. Чувствовал он себя хорошо. Лежал очень спокойно и все говорил, что напрасно согласился лечь в больницу.

В ночь на 3-е мая у него началось резкое ухудшение, и нас ночью вызвали в больницу. Было много консилиумов. Приезжал главный терапевт РСФСР. Но никто ничего сделать не смог. Был Юсуф Сулейманович три дня без сознания, и 8-го мая в 8 ч. 50 м. сердце перестало биться. Что было потом, только знаю из рассказов.

Могла ли я думать, что мне придется такое переживать? Время идет быстро, а мое горе никак не хочет уходить, и чем дальше, все тяжелее. Теперь уж одно желание — закончили бы дети поскорее институт. Очень боюсь за Нэлечку, не сорвалась бы она. Она и за меня боится, и мне надо много мужества при ней держать себя бодро.

Очень много хлопот с памятником. Заказала я его в Подмосковье, приходится туда часто ездить. Со знакомыми стараюсь видеться меньше, так я ни о чем другом не могу говорить. Понимаю, что это глупо, что это надоедает, что это никому не нужно, но у меня такая боль нестерпимая, что нет уже никаких сил.

Думала даже на работу устраиваться, чтобы чем-то отвлечься. Стала через военкомат собирать свои справки. Так даже о том, что была в армии, не могут найти, так как все архивы во время войны пропали. Пенсию мне дали обычную, 40% от его пенсии — 64 руб. Жить мы привыкли хорошо. Как говорится, на «черный день» не прятали, мне всегда казалось, что я умру раньше, и для кого-то не хотелось копить. А тут получилось так неожиданно, невероятно! Как будто ураган вырвал его у нас. И по этой причине надо бы поработать. Но Юсик категорически восстал и стал сам работать на полставки мл. механика.

Вот так мы и живем скучно, грустно. Теперь мы с Вами друзья и по несчастью, и как жалко, что находимся так далеко друг от друга. В этот тяжелый час мне очень недостает Вас. Пишите мне, дорогая Людмила Павловна, подробно о Вашей жизни. Кто из детей живет с Вами? Где Павлик, как Саша и Сережа? Передайте им привет.

Целую Вас крепко, всегда Ваша Елена Мусабекова.

К письму приложена вырезка из Ярославской газеты «Северный рабочий» с некрологом (рис. 116).

Напомню, что в январе того же 1970 года умер наш папа, о чем мама написала Елене Ивановне в письме, которое ей показали только в марте. Так что они с мамой стали вдовами в одно время, поэтому Елена Ивановна и пишет, что они «друзья по несчастью». Горестные беды, однако, не оставили эту замечательную семью. Через 16 лет, 4 февраля 1986 года, из жизни трагически ушел старший сын — Юсик, Юсуф Юсуфович Мусабеков. Елена Ивановна нашла в себе силы спустя почти год написать об этом в поздравительной новогодней открытке.

Дорогая Людмила Павловна!

С Новым годом поздравляю Вас и всю Вашу большую семью. Желаю всем вам доброго здоровья и благополучия во всем.

Меня беды преследуют одна страшнее другой. 4-го февраля будет год как трагически в своем гараже погиб Юсик. Не знаю, как живу и существую. Он был для меня всем: и единственной опорой, и радостью, и гордостью. И вот ничего не стало. Чем дальше, все больше чувствую эту большую утрату. Нэлечка сразу переехала с Севера, и теперь живем вместе. Валентина Ивановна тоже с нами. Почти ничего не видит и не слышит.

Будете в Москве, может, заглянете к нам.

Извините меня за неаккуратность в ответах на Ваши письма.

Целую Вас, Елена Ивановна.

Вот такое трагическое поздравительное письмо…

Даже сейчас, когда прошло много десятилетий, когда «покорные общему закону» ушли из жизни почти все упоминаемые мною люди, вновь становится больно, потому что нет ничего горше, чем горе матери, пережившей своих детей.

В нашей семье все годы тепло, с любовью вспоминали Мусабековых. Юсуф Сулейманович был азербайджанцем, благодаря чему в нашей семье появилось в качестве уже нашей семейной традиции азербайджанское национальное кондитерское изделие — сладкие пирожки с орехами «шакир-бура». Мы их название произносили немного иначе — шакир-буру. О том, что в Азербайджане их называют «шакер-бура» (или «шакяр-бура»), я узнал спустя многие годы. А о том, что переводится это с азербайджанского как «сладкий пирожок», узнал только что. В последующем тексте я буду называть это изделие так, как было принято у нас в семье, а не так, как «правильно».

Блюдо это, которому маму научила Елена Ивановна, перенявшая рецепт в семье Юсуфа Сулеймановича, вошло в основной кулинарный репертуар нашей мамы на долгие годы. Несколько раз в год, к праздникам, мама пекла шакир-буру, наполняя готовыми пирожками большую эмалированную «китайскую» миску — желтую, с драконами. Миска (большая настолько, что, пожалуй, ее можно считать и небольшим тазиком) с пирожками ставилась на самый верх буфета, накрывалась льняной салфеткой и день-два ждала своего часа. Все — и я среди первых — хотели, не дожидаясь этого часа, стащить пирожок. И это часто удавалось: мама хотя и просила подождать и потерпеть, но не была слишком строгой.

Я часто принимал участие в изготовлении пирожков. Поэтому могу довольно точно описать рецепт. Все начиналось с подготовки начинки. У нас начинкой служили грецкие орехи, хотя в Азербайджане использовали и миндаль, и фундук, и вообще любые орехи. Орехи надо было очистить от скорлупы, потом чистые ядрышки перемолоть с сахаром. Эта смесь сама по себе была столь вкусна, что была опасность (в моем лице) к нужному моменту не получить требуемого объема: я мог сожрать часть начинки. Потом замешивалось тесто. В самом начале процесса замеса я непосредственного участия не принимал, но состав его был, примерно, таким: мука, яйца, сахар, много сливочного масла, сметана, немного соли… Я подключался, когда надо было уже получившееся тесто тщательно вымешивать. Оно было тугим, плотным и маслянистым. Затем тесто раскатывалось на разделочной доске (напомню, что у нас была невероятных размеров разделочная доска, изготовленная дедушкой Иваном). В получившейся тонкой лепешке диаметром сантиметров 50—60, тонким стаканом или винным бокалом вырезались кружочки диаметром около 5—7 см. Кружочки откладывались в сторону, а оставшиеся от каждого блина «кружева» из теста вновь замешивались и снова раскатывались. В кружочки чайной ложкой укладывалась сахарно-ореховая начинка. Кружок складывался, и теперь надо было край не просто залепить, а сделать жгут-косичку! В этом было одно из основных отличий пирожка шакир-буру от прочих пирожков: из-за этого особой красоты края его ни с чем другим не спутать! Технику заплетания косички я освоил в совершенстве, делал это быстро, с удовольствием и качественно. Затем надо было верхний бок пирожка украсить несколькими складочками, которые защипывались пальцами, образуя подобие узора. Готовые пирожки рядами укладывались на противень и отправлялись в духовку. Всякий раз, поедая эти пирожки, угощая ими наших гостей, мы вспоминали — иногда вслух, иногда про себя — замечательную семью Мусабековых…

Вот такая долгая и добрая память об этих людях — просто соседях по дому — хранилась в нашей семье. На зимнем фото №117, сделанном Павликом в 1956 году напротив нашего подъезда и окна Мусабековых сидят Нелечка, мама и я в очках.

Продолжу свой обзор нашего подъезда. На первом этаже, кроме хороших Мусабековых, жили не столь хорошие Пахомовы, оставившие о себе неприятные воспоминания — склочный доцент-доносчик папаша, его жена и дети: старшая Надя и младший Вовка, «уронивший» мне на пальцы кусок рельса — я описал это событие в другой главе.

Вспомню ещё некоторых соседей, восстанавливая в памяти картины детства. Представлю себе взгляд на окна и балконы со двора, где я проводил основное время. Выберу для этой мысленной визуализации некий летний день.

…На балконе второго этажа второго подъезда я увижу Го́ру (Георгия) Красильникова. Он старше нас всех, он даже старше моего старшего брата. У него есть спортивный велосипед марки «Турист». Однажды он катал меня на раме и приговаривал: «Да, Турист — сурьёзная машина…» На их балконе вместо цветов в цветочных горшках растет пшеница и рожь — это отец Горы профессор Красильников проводит опыты дома. Над ними на четвертом этаже живет Алешка Каретин — товарищ моих братьев по дворовым играм. Где-то рядом с ним — Олька Саксина и ее двоюродная сестра Тамара, а также Сережа Великанов. В этом же подъезде проживали два близких мне по возрасту брата по фамилии Громовы. От них я однажды заразился чем-то стандартным — ветрянкой, что ли. Запомнился необычный эпизод. Их мама — добрая, улыбчивая полноватая женщина — решила покормить своих детей во дворе, не зовя их, как делали обычно, домой. Во дворе был деревянный столик со скамейками, установленный на вкопанных в землю столбиках. Мамаша Громова принесла в кошелке кастрюлю с борщом, две тарелки, ложки и тарелку с нарезанным хлебом. Усадила сыновей и стала разливать борщ половником. Тут, конечно, рядом оказался и я… И меня, разумеется, тоже накормили: ложка нашлась, а вместо тарелки использовали половник, который надо было придерживать за рукоятку.

В первом подъезде было много людей необычных. Из товарищей по детским играм там имелся упомянутый Герка Травников. Там же жил тоже упомянутый Павлом татуированный «управдом-комендант» нашего дома дядя Сережа Воронин и его жена, дворничиха тетя Зоя, — тоже не без нательных знаков. Говорили, что познакомились и сошлись они «на зоне». Люди они были хорошие, честно работали, ладили с соседями, держали овчарку по кличке Крона, детей любили и играть нам не мешали. В том же подъезде проживала еще одна собака — в моем детском восприятии казавшаяся злой и страшной: боксер по имени Жером, принадлежащий неким Альтовым, у которых, кроме собаки, была своя машина. Тут же проживал еще один автовладелец — профессор Фарберов, хозяин новенькой «Волги» с оленем на капоте, которую мы ему время от времени мыли, а он нас за это катает вокруг дома. В следующих главах я ещё вспомню об этих людях.

Двор

Жизнь во дворе была интересной, насыщенной, да и сам двор становился все более ухоженным. На фотографиях первых лет его обживания двор ещё довольно голый, но постепенно облагораживался. Летом обустраивалась большая, высокая клумба, на которой росли бархотки, львиный зев, ноготки и другие цветы, к осени разраставшиеся так, что в них мы могли прятаться, подрастали кусты желтой акации. Зимой клумба превращалась в катальную снеговую горку, в сооружении которой принимал непосредственное участие и наш папа. Заливался каток, строился снежный городок и лепились бабы. На фото 118 видна эта горка, а также мы, катающиеся на ней: впереди — Оля Саксина, за ней — Надя Пахомова, за ними — Алеша Каретин; стоя съезжает Сережа Белкин, у него за спиной — Герка Травников. На фотографии видны подписи карандашом, сделанные Павлом уже в ходе подготовки этой книги: без него я бы детей не опознал.

С трех сторон наш двор был окружен заборами. Слева и справа были дворы других жилых домов. На фото 118 на заднем плане за забором виден соседний дом №41 по Гражданской (ныне Проспект Октября). Так раньше было принято: у каждого дома — свой двор. Эта, казалось бы, малозначащая деталь создавала особенный уклад, согласно которому формировалось устойчивое понятие «наш двор», «ребята с нашего двора» и так далее, что имело весьма глубокие последствия в образе жизни и способе сосуществования. Разрушив заборы, введя в градостроительную практику так называемую свободную планировку, мы способствовали разрушению этого фактора локального единения (а кто-то скажет — разъединения) людей. Если ячейкой, клеточкой общества считается семья, то устойчивое образование «двор» было сообществом таких ячеек, и становилось своеобразной структурной единицей социума.

За третьим забором располагались запретные, но очень привлекательные пространства: гараж грузовых автомобилей и большущий двор махорочной фабрики, на котором штабелями уложены тюки с табаком. Каждый тюк был размером примерно в кубометр, из них воздвигался штабель — высотой метров пять или около того. Смелые мальчишки постарше меня перелезали в этот двор и играли на штабелях: забирались на самый верх, спрыгивали вниз на хорошо пружинящие тюки табачных листьев. Смелость была нужна потому, что этот складской двор охранялся не только сторожами, но и собаками. Сторож и собаки находились, однако, довольно далеко от края, примыкавшего к нашему двору, они охраняли ворота, выходившие на улицу Некрасова, и когда собаки с лаем начинали бежать, — а им предстояло пробежать более ста метров, — надо было успеть перескочить обратно в свой двор. Теперь на этих пространствах расположились детские сады и какие-то другие образовательные учреждения.

В одном из соседних дворов — за Домом культуры Общества глухих, фасадом выходящим на Володарского, — существовал пруд, на котором мы катались на самодельных плотах. Я до этого счастья едва дорос, а старшие браться катались. Чаще мне доводилось наблюдать за ними с берега. В этом пруду, как мне помнится, — по указанию взрослых, решивших пресечь детское хулиганство, — были утоплены капсюли…

О капсюлях надо бы рассказать подробнее. С ними связана одна из забав, охватившая дворовых мальчишек. Забава состояла в том, чтобы класть капсюли на трамвайные рельсы, — а по Гражданской тогда ходили трамваи, — и наслаждаться громом выстрела, когда трамвайное колесо приведет капсюль в действие. Наиболее распространенными были капсюли типа «жевело» — к патронам охотничьих ружей. Они выглядели как маленькие стаканчики из блестящей латуни. Были и другие — как маленькие тарелочки. Особый шик состоял в том, чтобы на рельсы выложить не один капсюль, а несколько. И тут начиналось творчество. Можно было выкладывать «горкой», чтобы добиться максимально оглушительного взрыва. В таком случае бывало, что машинист трамвая останавливался, выходил из трамвая и осматривал колеса. Поскольку озорники находились неподалеку, машинисты, бывало, пытались кого-то из них поймать. Разумеется, безрезультатно, но весь этот спектакль доставлял дополнительное удовольствие. Другой способ выкладки капсюлей — «в линию». Подбирая расстояние между капсюлями, лежащими на рельсе, можно было добиться превосходной автоматно-пулеметной очереди. Более того: те мальчишки, которые были склонны к усилению драматизма, составляли целые композиции из разных по частоте и продолжительности очередей, завершающихся большим взрывом финальной «горки». Это увлечение продолжалось какое-то время, пока не вмешались взрослые и родители стали капсюли отбирать. Вот так, помнится, и стал жертвой небольшой набор капсюлей, воткнутых в ячейки картонки: кажется, отец сам и утопил его в том пруду.

Куда более невинной, можно даже сказать — светской, — забавой стало обретение нашим двором набора для крокета: молотки, шары, ворота. В нашей семье имелся набор для игры в крокет в домашних условиях. Небольшие — около двух сантиметром диаметром — деревянные шары, деревянные же молотки с рукоятками сантиметров тридцать, ворота из проволоки с плоскими ножками и деревянные колышки. Мы любили дома играть, расположив площадку на ковре. Не стану описывать правила игры, хотя понимаю, что большинство читателей их не знают, — все можно сейчас прочитать в Интернете. Скажу лишь, что в крокет можно играть команда на команду, но можно и каждый за себя. И шары, и молотки окрашены в определенные цвета: у каждого — свой. Задача состоит в прокатывании шаров через специальным образом расположенные ворота путем нанесения по ним ударов молотком. Выигрывает тот, кто пройдет заданный маршрут первым и «заколется»: попадет в финальный колышек и в знак окончания пристукнет его молотком. При участии нашей мамы и так называемого домового комитета были приобретен набор для взрослого крокета. Он был такой же, как и наш домашний набор, только большого размера — шары диаметром около 10 сантиметров, рукоятка молотка — около метра, чтобы было удобно играть и бить стоя. В домашнем наборе имелось четыре шара, четыре молотка разных цветов, десять ворот и два колышка. Вероятно, в дворовом наборе было то же самое. На какое-то время крокет стал популярным, во дворе выбрали ровную площадку, воткнули в землю воротца, но мне запомнилось не то, как играли, а то, как однажды все это оборудования было использовано по иному назначению.

Конец ознакомительного фрагмента.