Удар «Молнии»

Сергей Алексеев, 1999

Середина девяностых годов. В российских правительственных кругах возникает идея сформировать особый отряд для диверсионно-разведывательной деятельности в иной культурной и языковой среде – на Кавказе. Точно такой же отряд пытаются создать чеченские боевики для крупномасштабных операций на территории России. В сфере интересов двух противоборствующих сил оказываются бывшие бойцы и командир секретного подразделения «Молния», расформированного в конце 1993 года после известных событий. Все эти люди прошли особую подготовку и имеют уникальный опыт. Все владеют несколькими иностранными языками и разными видами оружия. Они умеют воевать, выживать, дружить, любить и убивать…

Часть первая

1

Первый раз эти люди пытались установить контакт еще в январе, когда дед Мазай нашел в своем почтовом ящике фирменный конверт безвестного клуба «Горный орел» с приглашением в почетные его члены. Можно было понять намерения устроителей этого клуба, если бы они оказывали такую честь генералу, служащему в штате Федеральной службы контрразведки или Главного разведуправления. Однако дед Мазай без малого три месяца был уже в отставке и получал пенсию по выслуге лет, а значит, ничего, кроме очередной вербовки в какую-нибудь коммерческую структуру, это приглашение не предвещало. Тогда он даже не стал выяснять, что это за клуб, кто за ним стоит и что хотят от честного пенсионера. Правда, из «Горного орла» пару раз позвонили, и оба раза приятный женский голос настойчиво приглашал посетить хотя бы одно заседание и называл даты, время, и генерал Дрыгин, возможно бы, и согласился — все хоть какое-то развлечение! — но терпеть не мог женской настойчивости, которая в сочетании с воркующим низким голосом напоминала ему зазывающую уличную проститутку, сидящую на телефоне. Он вежливо отказал, ссылаясь, что ходить по клубам ему не позволяет молодая и ревнивая жена, и решил, что на этом всяческие домогательства «Горного орла» закончились: подобных предложений от всевозможных банков и финансовых компаний за короткий пенсионный период было достаточно, и дед Мазай отнесся к этому спокойно, как привыкшая к сватовству молодая и богатая невеста.

А уже в марте он неожиданно для себя обнаружил, что три коммерческие палатки, стоящие напротив его дома, сменили вывески и своих хозяев. Теперь они принадлежали ТОО «Горный орел», и если приходилось что-либо покупать в них, то из окошечек высовывались с товаром не женские ручки, как было раньше, а волосатые руки матерых кавказцев.

И работали они круглосуточно…

Генерал Дрыгин понял, что это не случайно, ибо хорошо знал, как организовываются подобные «случайности», что это своего рода демонстрация возможностей клуба, причем только часть из всего комплекса мер, проводимых «горными орлами». Однако, оказавшись не у дел, он очень скоро почувствовал пенсионную леность: будто бы и мысль притупилась, и все, что происходит вокруг, виделось смутно и отдаленно. Весь мир еще чего-то хотел, дергался, бегал вокруг, говорил зазывающим женским голосом, что-то продавал и покупал, а деду Мазаю было так хорошо просыпаться часов в девять, когда жена и дочка уже на работе, потом лежать еще часа полтора в тишине, потягиваться, подремывать, и ни тебе телефонных звонков, ни верещания мультитона. Где-то в глубине сознания еще постукивала, позванивала вредная мыслишка, что в сорок пять лет расслабляться рановато, что томящее удовольствие покоя — вещь приятная, но временная и обязательно придет время, когда захочется еще чего-нибудь — пожить в суете, побегать, покомандовать, а может, влюбиться, поскольку вот уж и седина пробила бороду… Сам себе генерал Дрыгин давно уже казался старше своих лет, насчитывал где-то за семьдесят или больше и дедом считал себя с той поры, когда ему дали прозвище — дедушка Мазай. А это было еще в восьмидесятом году! Хоть и есть восточная пословица: «Сколько ни говори халва, во рту слаще не будет», но начни-ка говорить человеку: ты старый, ты дед, ты пенсионер, глядишь, и состарился раньше срока. Так что пора уже и в детство впадать!

Дед Мазай ждал весны, точнее, конца апреля, чтобы поехать на все лето в село Дубки, где еще до перестройки, по разумной цене ему удалось купить хороший каменный дом с усадьбой в полгектара. Всего-то сорок километров от Москвы по Минскому шоссе, да с той поры там палец о палец не ударено, так что приезжать страшно: сад одичал, огород зарос, а воры за зиму не оставляют ни одного стекла целым, забираются до пяти раз, хотя там и тащить-то нечего. Съезди — так переживать станешь до самой весны. Жена зимой наведалась и, чтобы не огорчать мужа-пенсионера, сначала рассказала, как воры ворвались в дачный поселок Большого театра, где строились настоящие замки, подперли сторожа в вагончике, вынули все вакуумные рамы с затемненными стеклами, содрали какую-то импортную кровлю с крыш, сняли все дубовые двери, а также прихватили стройматериалы, два крана «Пионер», погрузили на грузовики и благополучно уехали. А в их доме всего-то-навсего хотели вывернуть полы, но доски оказались подгнившими, и потому взяли только шесть штук. И еще уперли старый нерабочий холодильник, используемый вместо шкафа.

Привыкшему работать с материалом более серьезным и тонким, чем просто ограбление дач, генералу Дрыгину хотелось думать, что в дачных поселках озорничают и шалят ватаги подростков, и этот самообман ему был сейчас по душе, как всякому старику, впадающему в детство, по душе сладкое воспоминание отрочества, когда можно шалить по чужим садам и огородам.

Эта зимняя спячка у деда Мазая продолжалась до конца апреля, до того дня, когда он собрался поехать в Дубки. Накануне он подготовил машину, которую держал на платной стоянке неподалеку от дома, сам закупил продукты, собрал кое-какие инструменты и был уже готов встряхнуться в новой дачной жизни, да наутро обнаружил, что оба задних колеса спущены. На всякий случай он попробовал накачать и услышал, что воздух стравливается через проколы. Такого еще не бывало, чтобы на платной охраняемой стоянке кто-то дырявил колеса. Сохраняя, однако же, спокойствие, дед Мазай привел из будки сторожа и, указав на машину, спросил, кто будет чинить. Добрый молодец в армейском камуфляже вяло пожал плечами, дескать, твои проблемы, и поплелся на свой пост. В тот момент генерал Дрыгин еще не подозревал провокации и потому, естественно, взорвался. Спустя десять минут на стоянку приехал ее хозяин, приказал немедленно уладить конфликт с клиентом, и его подручные в тот же час выкатили два новеньких колеса. Пока разгневанный дед Мазай выговаривал хозяину по поводу ответственности, рыночных отношений и традиционного бардака в сфере услуг, а тот извинялся и согласно кивал, ребята в униформе подняли машину на домкратах и заменили колеса, демонстративно, на совесть затягивая болты.

И лишь в последний момент, когда пожимал руку владельца стоянки, заметил, что все это снимается на видеопленку из-за приспущенного стекла хозяйского автомобиля. В тот же миг, будто очнувшись, он разглядел, кому пожимал руку: человек явно кавказской национальности, хотя прекрасно говорит по-русски. Эдакий истинный горный орел, если закроет рот… Но отчего-то не увидел сразу! Бдительность потерял или глаз уже «замылился», поскольку привык видеть этих орлов на каждом шагу.

А снимали не для рекламы и не для собственного удовольствия! Операция была заранее спланирована, просчитана, выверена по психологической реакции «объекта», то есть его, генерала Дрыгина. Считая с января, а может, и раньше, кто-то вел пристальное наблюдение, изучение личности, и если не совсем профессионально, то только из-за ограниченных технических возможностей и условий. Он не сомневался, что делал это неведомый клуб «Горный орел», ибо в последнее время никто больше особенно не тревожил. Сегодняшний инцидент с колесами и телесъемкой как бы окончательно подчеркнул его вывод и перевел догадку в реальность. Всевозможные финансово-коммерческие структуры, желая заполучить генерала или его расположение к себе в качестве начальника службы безопасности или консультанта по этим вопросам, действовали обычно прямо и по-русски откровенно: предлагали в сравнении с пенсией чудовищную зарплату, служебный автомобиль, свободу действий в пределах должности и свободу передвижения в пределах земного шара. И лишь очень тонко, почти невнятно намекали, мол-де сейчас такое время, когда трудно выжить в одиночку, и надо бы причалить к какому-то берегу, забраться под чью-то надежную «крышу», и что жить самому по себе — величайшая роскошь даже для генерала в отставке, даже для бывшего командира таинственного спецподразделения «Молния».

И была еще одна категория людей, считавшая себя последней властью в России, — журналисты. Время от времени они неожиданно являлись к деду Мазаю в открытую либо используя какие-то свои, весьма примитивные правила конспирации, но все тащили за собой тяжелые сумки и баулы с видеоаппаратурой, радиопередатчиками, треногами и прочим хозяйством, и все были навязчивы, бесцеремонны, чем напоминали толпу кочующих цыган. Одни пытались вломиться в душу, другие вкрадывались, третьи грозились вывернуть ее наизнанку, а всем требовалось одно и то же — информация о деятельности КГБ за рубежом, участие «Молнии» в секретных операциях — одним словом, сенсация, скандал. Отделаться от них было легче, чем от «финансистов». Никто из «цыган» не знал и знать не мог, что генерал Дрыгин, будучи еще под своей родовой фамилией, закончил актерскую студию МХАТа, немного поиграл на сцене, да не успел наиграться. И теперь попросту лицедействовал перед журналистами, эксплуатируя свой невостребованный творческий потенциал. С теми, кто ждал от него разоблачений тайных деяний сотрудников «плаща и кинжала», он был разоблачителем, кто хотел откровений — он становился блаженным исповедальником, кто жаждал обличений — он обличал, оборотившись юродивым. Современные «цыгане» искали себе славы и скандала обществу, и потому среди них не было даже маломальских аналитиков, хотя всякий мнил себя таковым. Они жили на сенсациях, на эмоциях и потому верили его игре, ибо получали то, что хотели. Он же входил в раж и нес такие небылицы, открывал такие «тайны», что у самого кровь стыла в жилах. Но у всякого цыганского табора есть свой барон, к которому сносится вся добыча. И вот эти «бароны» прессы браковали материалы по Дрыгину, поскольку никак не хотели верить ни в то, например, что переворот в Панаме — дело рук «Молнии», ни в идиотизм своих сотрудников, доказывающих это с круглыми глазами.

Выйти из-под «последней» власти не составило труда. Но что за власть появилась на горизонте, именующая себя неким клубом, а по почерку напоминающая деятельность иностранной разведки? Пресловутая чеченская мафия действует в России, как на своей территории, практически открыто и безнаказанно, имеет покровительство во всех эшелонах власти, в том числе и в «последней», и потому в специфическом опыте и консультациях деда Мазая не нуждается. Сама Чечня ориентируется на мусульманские государства и получает оттуда высококвалифицированную помощь спецслужб, политическое и материальное обеспечение своих секретных операций. Новообразованные кавказские государства уподобились до поры до времени ласковым телятам и теперь сосут двух маток, вовсю эксплуатируя старые, еще партийные связи с российским руководством и новые, со странами Запада. Кавказу нет никакого смысла искать контактов с отставным опальным генералом, когда к его услугам по первому зову какого-нибудь «члена Политбюро» российский «член» представит штатного, с самой современной информацией по тактике действий спецподразделений, а Запад вместе со специалистами с удовольствием подбросит новейшее оружие, амуницию и спецсредства.

Правда, опыт «Молнии» все еще чего-то стоит, поскольку аналогичного подразделения, прошедшего такую выучку и практику, нигде в мире не было. Да и сама «Молния» впервые блеснула совсем недавно: ее существование держалось в секрете на уровне суперсовременных космических технологий. Так что ее опыт кое-что значил и люди стоили многого…

Да нет теперь ни «Молнии», ни людей… Сверкнула беззвучно, и все ушло в песок. И гордый «Вымпел», последний раз взметнувшись перед Домом Советов, потрепетал на октябрьском ветру девяносто третьего и был спущен навсегда. Осталась матушка-«Альфа», прародительница спецподразделений, да и то благодаря тому, что по России разливался террор.

Эти печальные и тревожные мысли не оставляли деда Мазая всю дорогу до села Дубки, однако не угнетали его, не портили преддачного настроения, а, напротив, бодрили и разгоняли остатки зимнего сна. Хоть кому-то наконец нужен! Генерал не выносил единственного качества в людях, структурах, правительствах и президентах — жлобства. Как только человек утрачивал контроль над собой, переставал ощущать тончайшую материю грани между собственными желаниями и возможностями, как только сапожник принимался печь пироги, а пирожник тачать сапоги — короче, там, где расцветало дилетантство, даже из образованного и на первый взгляд воспитанного человека немедленно рождался жлоб. Матерый, горластый и тупорылый, он, как черная оспа, мгновенно распространялся повсюду и заражал все: прежде грамотных и рассудительных профессионалов, структуры, правительства и все ветви власти. Первым признаком этого заболевания было полное отсутствие стыда, понятия совести, ощущения позора. Жлоб никогда по доброй воле не уходил в отставку и не стрелялся, а со временем лишь бронзовел и превращался в богоподобное существо. Пожалуй, генерал Дрыгин давно бы уж пристал к какому-нибудь берегу, забрался бы под чью-то «крышу», если бы вдруг узрел таковую среди множества предлагаемых. Однако новоявленные банкиры с комсомольскими взорами не внушали ему доверия ни малиновыми пиджаками, ни «мерседесами», ни телохранителями-отморозками.

И вот наконец появился этот клуб, который действовал хоть не совсем умело, но мягко, с профессиональностью почти бархатной и приятным, ненавязчивым артистизмом. Заявка была серьезная, и с этими «ореликами» не стыдно и поиграть, несмотря на то что от них крепко пахнет разведкой. Ведь и у пенсионера должны быть развлечения!

Дед Мазай обошел свои владения в Дубках, с тоской посмотрел на мерзость запустения, выползшую из-под снега, обозрел результаты последнего налета дачных воров и в какой-то степени даже остался доволен, ибо могло быть хуже. Полы нетрудно настелить и самому, а новые рамы сегодня же заказать строителям дачного городка Большого театра — в три дня сделают и вставят. В мансарде же окна сохранились, так что топи печь и ночуй…

Он ввернул новые пробки, вкрутил лампочки — хорошо, что свет не отрезали! — кое-как забросал досками зияющую дыру в полу зала, перенес в мансарду постель и все вещи, привезенные с собой, и после того отправился в столярку дачного городка. В пылу обустройства он ничего не заметил и не почувствовал, однако по дороге к театралам в зеркало заднего обзора неожиданно увидел странный «Запорожец», легко идущий на обгон со скоростью сто двадцать километров в час. В кабине сидели четверо плотных, небрежно одетых мужчин, и один из них, рядом с водителем, откровенно рассматривал деда Мазая, словно давая знак, мол, все в порядке, мы всегда рядом с тобой, где бы ты ни был. Движок лопоухой машинешки с шипом прошелестел мимо. Лихой «Запорожец» мигнул на прощание задними габаритами и умчался вперед. Вышколенный в МХАТовской студии, генерал решил играть степенного пенсионера и потому не стал устраивать авторалли, хотя подмывало потягаться с «ореликами» на пустынной дороге. Через пару километров он свернул к дачному поселку и поехал по отсыпанному, но еще не асфальтированному полотну через старую, похожую на огромный парк дубраву, за которой и нашли себе место «хижины» бедных слуг Мельпомены. И вдруг в низинке за поворотом увидел тот самый «Запорожец», стоявший на проезжей части.

Конечно, место для встречи подходящее, да ведь могли бы и в дом прийти без всяких помех. В Дубках и генерала-то в лицо никто не знает, а уж его гостей и подавно… Дед Мазай сбавил скорость и, приближаясь к пустой машине, заметил, как из-за крайнего дерева на дорогу вышел мужчина в джинсовой куртке, коротко взмахнул рукой. Дрыгин остановился, опустил стекло.

— Здравствуй, дедушка Мазай, — улыбнулся незнакомец и подал удостоверение. — Майор Цыганов… Помните меня?

Физиономия у майора была хорошая, забулдыжная, соответствующая «Запорожцу». На фотографии он был симпатичным молодым человеком…

— Привет, — бросил генерал Дрыгин. — Убей бог, не помню.

— Три года назад был у вас с рапортом, — напомнил он. — В «Молнию» просился из наружки…

— В какую «Молнию»? — стал валять дурака дед Мазай, вертя удостоверение. — Которая сверкает, что ли? А я тут при чем?..

— Простите, товарищ генерал… — Майор вздохнул и перешел к делу: — Вас так плотно обложили — не подойти. Пришлось здесь останавливать… обстановка меняется каждый час. Возможно, сегодня к вам придут гости.

— Гости — это хорошо, майор! — усмехнулся Дрыгин. — Тут же, на даче, еще не сезон, скукотища пенсионеру… Народ-то хоть приличный, серьезный? А то ведь я незваных-то гостей не очень жалую…

— Серьезный, товарищ генерал, — заверил майор и подал мультитон на цепочке. — Связь с полковником Сычом.

— О, и Сыч здесь! — обрадовался дед Мазай. — Какие птицы вокруг меня закружились! Вот его в гости я бы принял!

— В течение суток попробуем его протолкнуть к вам, — озаботился тот. — Но слишком плотно сидят вокруг другие птицы, товарищ генерал…

— «Горные орлы»?

— Точно не знаю, — смутился майор. — Я ведь так и торчу в наружке… Значит, так: «клопа» они всадили в ваш динамик на втором этаже, а линию радиотрансляции отрезали. Под левым задним крылом вашей машины установили радиомаяк.

— Японский бог! — откровенно возмутился дед Мазай. — Всё, труба. Пенсионер! Даже в голову не пришло!

— Сыч просил передать, товарищ генерал, чтобы вы гостей приветили, пощупали, но отправили пока ни с чем, — продолжал майор. — Остальное он все скажет сам при встрече.

— Сыча я в гости приму, — обиделся генерал. — Но что это вдруг он командует? Пощупать… Между прочим, я даже не за штат выведен, а выпнут на пенсию!

— Этого я не знаю, товарищ генерал… Сыч просил.

— Ладно, это мы с ним обсудим.

— У вас оружие есть?

— Обижаешь, начальник…

— Мы контролируем обстановку, — сообщил майор. — Но может сложиться непредсказуемая ситуация. Если что, я буду от вас недалеко. И снайпера с «винторезом» посажу, только чтоб свет не погасили…

Дед Мазай недовольно похмыкал, включил передачу.

— Слушай, майор. А почему я тебе отказал? Когда ты с рапортом?..

— Не знаю, товарищ генерал…

— Ты не знаешь, я не помню… Хорошо, только не стреляйте в мои окна. Я и так не успеваю стекла вставлять!

Дачный городок театральных деятелей напоминал декорацию к спектаклю по абсурдистской пьесе. Около десятка еще не совсем достроенных замков представляли собой чудовищное смешение архитектурных стилей, преобладала английская средневековость, но очень сильно искаженная германской готикой и как бы ретушированная тяжелой мрачностью Корбюзье. Кажется, вкус у начальства Большого театра либо вовсе отсутствовал, либо был сильно испорчен какими-то огромными дармовыми капиталами, которые следовало быстро вколотить в эти каменные мавзолеи, и заодно самоутвердиться в новой социальной среде. Жалованья простого актера хватило бы на два десятка какого-то редкого коричневого кирпича, из которых воздвигались эти виллы, поэтому те, кто пел и танцевал, строили себе неподалеку легкие фанерные будочки, раскрашенные большей частью в голубой цвет. Там среди них и размещалась столярная мастерская — филиал декорационного цеха театра. В прошлом году жена деда Мазая уже заказывала здесь рамы и наружные двери, поэтому был у нее знакомый столяр Алексей Николаевич, по рассказам, рукастый и непьющий мужик. Генерал Дрыгин рассчитывал на это знакомство, однако застал в столярке свирепую пьянку: четверо мастеров сидели еще за столом, пятый уже отдыхал на ворохе стружек у станка. Он-то и оказался Алексеем Николаевичем, но растрясти его не удалось. Слегка взбодренные появлением гостя, мастера полезли с расспросами и, выяснив, что деду Мазаю надо сделать срочный заказ на рамы, вдруг заявили, что делать не будут и отдыхающий Алексей Николаевич тоже не будет, даже когда проспится и встанет. Оказалось, всех пятерых кто-то подрядил на очень срочный и высокооплачиваемый заказ, так что освободятся они лишь через неделю, не раньше. А сегодня и завтра невозможно, поскольку надо успеть до работы прогудеть полученный аванс.

Мужики работали по жесткому графику, и уговаривать их было бессмысленно. Дед Мазай вернулся ни с чем и снова оказался в своем печальном, с подбитыми «глазами» доме. Просто сидеть и ждать «горных орлов» он не мог: война войной, а ходить через зал опасно — под сорванным полом обнажился глубокий замусоренный подвал, которым не пользовались верных полста лет. Он кое-как пробил воздушную пробку в трубе, растопил печь в мансарде и принялся укладывать на место оторванные и не взятые ворами доски. Снизу они и в самом деле подгнили, но толстые, в ладонь, могли еще послужить до конца генеральского века. Вместо недостающих половиц дед Мазай решил постелить совершенно крепкие и хорошо оструганные потолочины из каменного сарая, стоящего в запустении на территории усадьбы. Но чтобы выворотить их, следовало освободить низкий чердак, заваленный многолетним хламом. Все ценное: разломанная павловская мебель, напольные часы и кое-что по мелочи — генерал Дрыгин снял с чердаков еще в год покупки дома, отреставрировал через знакомых, и нет бы оставить в городской квартире — вернул на дачу и в один прекрасный момент все «подарил» ворам. Теперь на сарае оставались колеса, тележные передки, оглобли, старые хомуты, клешни — короче, барахло, обыкновенно бывающее на старых каретниках. Он продрался через прошлогодние лопухи к торцевой стене, откуда был лаз на чердак, и неожиданно заметил на кирпичах два мазка свежей грязи: кто-то уже забрался и сидел теперь наверху, возможно, в тот период, пока дед Мазай ездил в столярку. Это мог быть «свой» из наружки, мог быть снайпер: очень удобная позиция — окна мансарды как на ладони. Но мог быть и «орелик» из клуба. Где-то же сидят их филеры, поглядывают в приборчики… В любом случае следовало согнать незваных гостей с сарая, иначе останавливалась вся работа, да и не следует показывать виду, что соглядатаи обнаружены.

— Да, тут без лестницы нечего делать, — громко сказал он, растаптывая у стены лопухи. — Придется нести…

Он давал время, чтобы люди — чьи бы они ни были — испарились с чердака, сменили позицию. Лестница была спрятана под деревянной пристройкой к дому, однако дед Мазай вошел в сенцы и затаился у маленького окошка. В тот же миг из чердачного проема выглянул человек в бейсболке, огляделся, спрыгнул вниз и пропал за сараем. В руке его был скрипичный футляр — пойди пойми: то ли оптические приборы, то ли разборный «винторез»…

— Забегали, — тихо засмеялся дед Мазай и пошел доставать лестницу.

На чердаке он сразу же отыскал место, откуда велось наблюдение: шиферная пластина была слегка оторвана и приподнята, так что получалась амбразура в метр по длине, сквозь которую просматривался весь дом и прилегающая к нему территория. Захваченный врасплох наблюдатель бежал, забыв выдернуть подпорку из-под шифера. Или рассчитывал, что хозяин не заметит. Если так работала наружка седьмого отдела — плохо, если «горные орлы» — терпимо… На чердаке уже было душновато, солнце прогревало крышу, и дед Мазай вспотел, пока стаскивал и выбрасывал на улицу хлам, но стоило выворотить ломом первую потолочину, как снизу потянуло сквознячком. Вековая пыль вздымалась светлым, искристым столбом. Эта простая мужская работа теплым весенним днем отвлекала его от бренных мыслей о войне и как бы растушевывала напряжение воинского духа, вновь пробужденного в генеральской душе с того самого момента, как он увидел глазок видеокамеры, снимающей из автомобиля хозяина автостоянки. Лежебокая зима много чего пригасила: обиду, разочарование, сомнения, истерла в порошок все остроугольные каменные мысли относительно прошлого, да и будущего. И этот вечный искристый и сизый от порохового дыма столб воинского духа как бы истончился, увял и оставался теперь в той степени, которая необходима для гражданской жизни. Пристанут на улице — можно уговорить хулигана или на худой случай спокойно дать ему в лоб, ну, может быть, заступиться за слабого. А для чего еще нужен в мирное время этот сладковато-горький пороховой вкус? Он и пистолет-то взял с собой на дачу больше по привычке к оружию, чем по какой-то необходимости самообороны. Казалось, здесь-то, в сердце России, в подмосковном селе Дубки, какая может быть война? А вот поди ж ты, притащил ее сюда, как шлейф, и теперь ощущение, будто он не на даче, где мечтал вольно прожить свой пенсионный срок, а снова где-нибудь в Южной Америке или Азербайджане: сиди озирайся, просчитывай, анализируй каждый свой шаг…

Потолочины оказались коротковатыми, и пришлось снимать почти весь потолок в сарае, чтобы сбивать половые доски встык. Вот будет сюрприз наблюдателю, когда он вернется на чердак: сидеть придется на поперечной балке, как петуху на насесте! Да ничего, такова уж планида, чей бы он ни был.

Когда дед Мазай сбросил последнюю плаху, начало смеркаться, и потому он взвалил на спину две потолочины и понес в дом, намереваясь засветло приготовить ужин. На пенсии вредно трудиться, как на войне. Спрятанный в потайной карман куртки мультитон помалкивал — значит, никаких гостей не ожидалось. Лестница в мансарду была широкая, красивая, с не украденными еще точеными балясинами, однако невероятно скрипучая. Каждая ступень пела по-своему, и если запомнить их ноты, можно было точно определять весовую категорию идущего и скорость движения. Это была своеобразная охранная сигнализация. Генерал поставил новенькую плитку и водрузил на нее кастрюлю с домашними щами — не возить же посуду пустой! Кроме того, были еще мясные тефтели, картофельный гарнир с чесночком и много-много копченого краснодарского сала. Пока нет холодильника, это самый удобный продукт — хоть суп с ним сварить, хоть картошку заправить, а хоть и так, с хлебом, вместо «сникерса». Дед Мазай любил хозяйничать на кухне, особенно всю прошедшую зиму, когда, по сути, превратился в кухарку: жена на работе, дочь в университете. Пришли — накормил, и все довольны. Кулинар был, конечно, не ахти, но знал один секрет: любое блюдо делать наваристым и не жалеть продуктов.

Покуда готовил ужин, ходил по мансарде и насвистывал, тем самым подавая сигнал «ореликам», что он дома и в хорошем расположении духа. «Клопа» они засадили довольно искусно: раздвинули лицевую сетчатую ткань на репродукторе и опустили туда приборчик. Репродуктор был старый, доставшийся по наследству от бывших хозяев дома и имел счастливую судьбу. На него ни разу не покушались воры, и он все время стоял на кафельной печной полке под самым потолком, покрытый слоем пыли, как защитной сеткой. Так вот эти «орелики» не смахнули ни пылинки, запуская «клопа», а в том месте, где раздвигали нити ткани и стряхнули ее, аккуратно припудрили снова. Но если смотреть в косом свете, эта «заплаточка» слегка выделялась по тону. И все равно в доме у генерала работал неплохой специалист по литерным мероприятиям, прошедший подготовку в системе КГБ. А вот радиомаяк под крыло машины засадили дилетанты либо спецы, имеющие какую-то другую школу. Прибор был импортного производства, на магнитной присоске, однако на русских дорогах он немедленно оброс грязью, отяжелел и стал медленно сползать. Хороший трясок на яме, и — привет! Отвязался «хвост»… Но, возможно, хотели и перемудрить генерала, зная, что он уж никак не станет искать маяк под крылом.

Дед Мазай собрал на стол, разложив пищу в тарелочки, чтобы не дичать с первого дня, достал бутылку армянского коньяка — все-таки начало дачного сезона! — и только опрокинул рюмку, как услышал внизу осторожный стук в дверь. А мультитон молчал себе и молчал! Он отключил на приборе звуковой сигнал, дослал патрон в патронник и, спрятав пистолет в задний карман брюк, пошел открывать.

— Ну у кого-то и нюх! — нарочито громко заворчал он. — Только сел выпить в одиночку — вот тебе и гости… Кто там?

— А вот открывай, так увидишь! — раздался за дверью веселый и благодушный голос. — Открывай, дед Мазай, обниматься будем!

Полковник Сыч так бы не врывался, да и голос был не его… Генерал включил свет в передней и повернул ключ в замке. На пороге стоял и улыбался человек лет пятидесяти, седоватый, чисто выбритый, слегка скуластый, большие черные глаза, брови слегка вразлет, похож одновременно и на обрусевшего кавказца, и на еврея, и на хохла с Южной Украины.

— Зашиби бог лаптем — не узнаю, — откровенно признался генерал. — Но все равно заходи, признавайся.

— Так я и думал! — засмеялся гость, расстегивая белый плащ. — Значит, богатым буду, Сергей Федорович… Ладно, так и быть, напомню!

Он снял с шеи белоснежное шелковое кашне, обмотал им голову, соорудив чалму, и сделал взгляд оловянно-тяжелым. Не хватало лишь черной двухнедельной щетины на щеках и подбородке…

Актер он был великолепный, от природы, от крутого замеса кровей…

— Кархан?.. Аллах акбар! Ты с того света сразу ко мне? Мой коньячок почуял?

— Ну! Слышу — наливает, — веселился гость. — Дай, думаю, составлю компанию начальнику. Всякому «зайцу» не грех выпить с дедушкой Мазаем!

— Пошли наверх, — пригласил генерал. — Внизу у меня вид не жилой, ворье одолело. А наверху обустроился!

— Да уж вижу, — скрипя ступенями, вздохнул Кархан. — Нора, а не дача. Сакля Хасбулата была побогаче.

Это был подполковник Муртазин, профессиональный разведчик из ГРУ, прикрепленный в восемьдесят первом году к «Молнии», когда ее обкатывали в Афганистане. Дрыгин в то время был начальником штаба в спецподразделении и работал в непосредственном контакте с ним. У Муртазина была прекрасная легенда «детей лейтенанта Шмидта», самая удачная. Он был якобы сыном одного известного пуштунского вождя, находящегося в Пакистане, имел иммунитет во многих душманских бандах и проходил контролируемые ими районы как нож сквозь масло. Под именем Кархан он был известен полевым командирам как некий посредник между афганцами и советскими войсками, когда первые искали возможностей сложить оружие.

Разведчика Муртазина погубили свои. Он склонил к миру банду численностью до ста человек, которая с полным вооружением шла сдаваться советскому командованию к назначенному Карханом месту и имела от него пропуск. На пути банды, в ущелье, устроили засаду и всю положили. Кархан среди полевых командиров был объявлен провокатором, и скоро его обезображенный труп подбросили к блок-посту у Кандагара. Эти сведения генерал Дрыгин получил в восемьдесят седьмом году уже в Армении.

Помнится, отправляясь в свои походы, Муртазин привешивал в паху специальную пластиковую мину, а когда потерял ее — гранату «Ф-1», которая вечно растирала ему мошонку до крови. Захватить живым его было невозможно…

А вот поди ж ты, оказывается, живой, здоровый и цветущий! И кроме всего — именно он гость, принять и приветить которого просил полковник Сыч. Другого просто быть не может! Но знает ли об этом сам Сыч? Знает ли, что за гостенек должен наведаться?! Известно ли ему о воскрешении Кархана?

— Глазам своим не верю, — усаживая гостя, балагурил дед Мазай. — Какими судьбами? Из каких краев?.. Впрочем, давай сначала выпьем!

— Так будет правильно, — заметил Муртазин. — Как в сказке: напои, накорми, в баньке вымой, а потом и спрашивай.

— Ну, баньки у меня нет. — Генерал налил коньяку. — Все остальное будет.

— Но лучше не спрашивай, — поправился он, пригубив рюмку. — Должно быть, слышал, меня в Афгане подставили. Вся последующая жизнь отсюда и вытекает… Живу сейчас в Саудовской Аравии, женат, служу в крупной нефтяной компании, занимаюсь бизнесом. Хорошо живу, в России теперь бываю часто, подолгу, так что и ностальгией не страдаю.

Кажется, он говорил правду: самоуверенность и спокойствие были тому доказательством. Значит, следовало вести себя с «обратным знаком» чувств…

— А не боишься, что кто-нибудь из-за угла, из кривого ружья, с контрольным выстрелом в затылок? Или в собственном доме, под пальмой, альпенштоком?

Муртазин тихо улыбнулся, устраиваясь на ящике, поставленном вместо стула.

— Некому, Сергей Федорович. Руки стали короткие. Сами себе отрубили. Твои бы ребята смогли, да где они ныне?.. И ты сидишь на даче, в селе Дубки. Эх, начальнички, пальцем деланные! — Он искренне озлился. — «Вымпел» сжечь, «Молнию» погасить!.. Да лучше бы пару танковых дивизий под автоген пустили, идиоты!

— Ну, ты преувеличиваешь, Кархан! — заметил дед Мазай. — Конечно, мне приятно слышать… Но не переоценивай наших скромных возможностей.

Муртазин пропустил это как бы мимо ушей, задумчиво подвигал рюмку с коньяком по новенькой клеенке.

— Я тогда во Франции был, — без всяких прелюдий начал вспоминать он. — Целый день возле телевизора просидел… Смотрел и, как ты сейчас, глазам не верил. Танки в центре Москвы бьют по Дому Советов! Вертолеты кружатся с ракетными подвесками! Голливуд бы такого не потянул… А потом слышу: «Альфа» проявила потрясающую самостоятельность! Наплевала на все приказы! Пошла спасать русских людей! Остановила огонь такой армады, всем начальничкам рот заткнула. Ну, думаю, где матушка «Альфа», там и ее детки. Но про вас — ни слова. А я ждал, может, хоть название промелькнет. Тебя вспомнил…

Дед Мазай выслушал горькую его речь, однако как бы тоже не услышал ее, не сосредоточил внимание, не пустился в воспоминания, а Кархан, кажется, хотел разговорить его на предмет гибели «Молнии».

— И все-таки, брат, ты зря теряешь бдительность, — после паузы заключил дед. — Семерочники наверняка пасут тебя по всей России. Будет команда — сделают пиф-паф.

— Не пасут, проверял. — Кархан говорил уверенно и был прав. — К тому же, Сергей Федорович, ты первый человек, которому я открылся. А легенда у меня, как всегда, надежная и документы подданного Саудовской Аравии. Но ты же меня не узнал! А мы вместе работали, можно сказать, под одной шинелью спали. Я же хороший профессионал, товарищ генерал?

— Слов нет, — согласился дед Мазай и наполнил рюмки. — Давай за профессионалов! Как мне это жлобье надоело, кто бы знал!

На сей раз Кархан выпил до дна, без излишней волокиты наколол вилкой тефтелю и с удовольствием съел. Генерал придвинул к нему тарелку с пластинками копченого сала: помнится, возвращаясь из одиноких «волчьих» походов, он был худым, иссохшим, вечно голодным и с волчьим аппетитом набрасывался на сало, обыкновенное солдатское, сверкающее от пересохшей колючей соли. Сейчас же поглядел с сожалением, улыбнулся, отодвинул тарелку.

— Отвык я, Сергей Федорович… И привыкать снова ни к чему. Мусульманин!

— Как хочешь! — засмеялся дед Мазай и сделал себе увесистый бутерброд с салом. — А я если выпью — мне жена не успевает подавать.

Он не хотел подгонять гостя, выводить его на «тему»: если он лепит исключительное доверие, значит, сам скажет причину, зачем пожаловал. Инициатива может насторожить его, к тому же не исключено, что их неторопливый разговор сейчас слушал кто-нибудь третий, как ни крути, а Кархан пришел сюда не по собственной воле, не он заказывает музыку, и платит не он, бывшему «грушнику» доверили вербовку, перед тем нашпиговав его инструкциями. И нет тут ни единого невзвешенного слова.

Муртазин встал, побродил по мансарде, остановился возле двери, ведущей на маленький балкончик, висящий на кронштейнах. За стеклом уже было черно…

Интересно, как он выглядел сейчас в окуляре ночного прицела сидящего на сарае снайпера?

— Хорошо у тебя тут, — вдруг сказал Кархан. — Тихо, прохладно, весна… И предощущение долгого лета! Только дача не генеральская! С улицы еще ничего, но внутри — холодный склеп.

— Ремонтировать приехал, — сказал дед Мазай. — К отпускам домашних надо все сделать и огород посадить. А что еще надо пенсионеру?

— Пенсионер, — усмехнулся Кархан. — Ты моложе меня!

— В вашем буржуйском государстве эксплуатируют человека до самой смерти, а в нашем дают спокойный заслуженный отдых.

— Ну-ну, — подытожил Муртазин и сел на свой ящик. — Нет, честное слово, такое может быть только в России! Специалиста высшего класса, с уникальной профессией, генерала, выбросить на улицу, и будто бы ничего не случилось… Потрясающая страна, фантастически талантливый народ! Скоро весь мир полетит за Россией, как чайки за кораблем, и весь мир будет питаться только отбросами и будет сыт и доволен.

— Во мне патриотические чувства просто пылают от такой лести! — захохотал дед Мазай. — Хотя если серьезно, то ты где-то прав.

— Не где-то, а прав! Ты бы пожил среди мудрых, но, увы, убогих талантами народов Востока и все бы понял. Да и не только Востока… Знаешь, Сергей Федорович, творческий потенциал человечества губят две вещи — жаркий климат и благоустроенная потребительская жизнь. А спасает и увеличивает только одно — холод. На жаре и в неге разжижаются мозги — испытал на себе. Извилины расплываются… Приеду в Россию, особенно в среднюю полосу или Сибирь, — голова несколько дней трещит, а потом такая ясность мысли, такая четкость мироощущения… Только нет радости бытия.

— Да, брат, с этим у нас сейчас туго, — согласился дед Мазай и налил коньяку. — Давай за радость бытия!

— Погоди, Сергей Федорович, — вдруг остановил Кархан. — Вино, к сожалению, дает лишь ощущение радости, но не саму радость. Потому в России и пьют… Я ведь приехал к тебе не коньячок пить, хотя коньяк у тебя отличный.

— Догадываюсь. — Генерал пододвинул к себе тарелку со щами. — Ты извини, я даже сегодня не обедал, поэтому буду есть. А ты говори, говори, не обращай внимания.

Муртазин несколько минут смотрел, как он ест, потом улыбнулся:

— Хороший у тебя аппетит!

— Не жалуюсь.

— Сергей Федорович… А не поработать ли тебе еще? Пару лет?

— А что ты предлагаешь? — хлебая густые, наваристые щи без хлеба, спросил генерал. — Нефтью торговать? Или к душманам тебя заслать?

— Мы с тобой отвоевались, — вздохнул Муртазин. — И нас обоих в разное время очень крупно подставили. В благодарность за службу… Наша компания, как сам понимаешь, транснациональная, огромная, и самое уязвимое место — транспортировка нефти от производителя к потребителю. Все тут: нефтепроводы, перекачивающие станции, танкеры, морские порты, железнодорожные перевозки, проекты и строительство новых магистралей. Все это хозяйство нужно охранять и контролировать. Сейчас компания формирует соответствующую службу, а ее будущая деятельность практически один к одному основная задача «Молнии» плюс разветвленная агентурная сеть в интересующих нас районах мира, что-то вроде мини-Интерпола. Нам нужны опыт «Молнии» и ее люди в качестве консультантов и инструкторов.

Дед Мазай дохлебал щи, неторопливо вытер рот салфеткой и глотнул коньяку. Предложение было интересное, — это тебе не банк сторожить да выведывать тайным путем платежеспособность клиентов, и, наверное, заправляют транснациональной компанией не вчерашние комсомольцы и обкомовские работники финотделов…

Вот тебе и клуб «Горный орел»!

И все бы хорошо, но зачем так обставлять эту встречу? Устраивать тотальную слежку, ждать, когда он выедет на дачу? Нет чтоб обыкновенно позвонить, назначить время, место, сесть и поговорить. В Москве-то еще проще сохранить конфиденциальность, чем в безлюдных Дубках. Если нет криминала в предложении, на кой ляд нагнетать шпионские страсти? Ведь и Сыч встревожился, стал отслеживать этих «ореликов» и опасаться за жизнь деда Мазая. А Сыч — птица зоркая, без причины и глазом не поведет…

— Слушай, брат Кархан. Не знаю, как тебя теперь зовут, — начал генерал, лениво подавляя отрыжку. — Ты и в самом деле преувеличиваешь бывшие возможности «Молнии»… Не такая она была уж молния, чтоб сверкать на весь мир. Все эти элитарные подразделения больше рекламировались и возносились самим КГБ. И тем, что очень уж секретились. Я тебе откровенно скажу: половина зарубежных операций, которые нам приписывались, проводила не «Молния», а хрен знает кто. Может, инопланетяне… В ЮАР мы не ездили, в негров не красились и не устраивали войны против белого населения. Интифаду на арабских территориях в Израиле тоже не мы организовали. В Никарагуа было всего несколько человек, и то в качестве инструкторов… Да что говорить, легенды это все!

— Запад охотно верит в легенды, потому что приучен к рекламе, — заметил Кархан. — Зачем же нам разрушать его иллюзии?

— Ну а мудрый Восток?

— А мудрый Восток хочет защитить свои нефтеносные районы и жилы. В том числе и от Запада. Мы и так потеряли Кувейт из-за американского вмешательства. Они спасли его от Ирака, они теперь и контролируют. А была бы в то время своя «Молния», была бы наша «Буря в пустыне». Без танков и бомбардировок. Американцы полные идиоты с накачанными мышцами. Нельзя бомбить нефтеносные районы, нельзя гнать туда авианосцы. Но чтобы это понять, посчитать, во что обойдется, требуются неразжиженные мозги.

— Ах, вот оно что, — протянул дед Мазай. — В таком случае вам не «Молния» нужна, а корпус быстрого реагирования.

— Верно, Сергей Федорович, — поддержал Муртазин. — Только основанный на русской тактике «Молнии» с некоторым уклоном к восточной хитрости.

— И что, ваша компания берется содержать такую армию?

— За мирное существование лучше платить вперед, чем восстанавливать нефтепромыслы и трубопроводы после бомбежек.

— Резонно.

— Работы хватит всем, — заверил Муртазин. — И деду Мазаю, и «зайцам». Система оплаты контрактная, но могу заверить, в России столько сейчас никто не получает.

— Да, озадачил ты меня, Кархан.

Генерал Дрыгин неожиданно понял, отчего Муртазин открылся ему сам, открыл какой-то международный секрет и затеял весь сыр-бор со слежкой и изучением личности. Откровенничая, он навешивал на него такие цепи тайн, с которыми уже не отпускают на волю просто так. Теперь дед Мазай будет находиться под более жестким контролем, и не мытьем, так катаньем из него выдавят согласие работать на компанию. Мало того, вынудят привлечь к этому делу «зайцев», многие из которых еще болтались без работы. В случае отказа его попросту станут шантажировать, а возможно, без лишнего шума выкрадут и перевезут в ту же Саудовскую Аравию. Потому Сыч и переполошился, потому и дергался этот майор Цыганов, ссылаясь на непредсказуемое развитие событий.

— Сергей Федорович, дорогой! — засмеялся Муртазин. — Я не требую ответа сию же минуту. Но и долго тянуть нельзя. Трех дней, думаю, будет достаточно.

— Каких трех дней? — возмутился он. — Мне надо с домашними посоветоваться, обдумать…

— Ты же не советовался, когда командовал «Молнией»! Семья у тебя ко всему привыкла…

— А дачу отремонтировать?

— Это не проблема, Сергей Федорович, — развел руками Кархан. — Забудь ты о мелочах быта, ищи радость бытия!

Он мягко, бархатно брал за горло. Неслучайно ему удавалось обламывать и усмирять ретивых полевых командиров в Афгане и приводить их в плен, как бычков на веревочке. Он оставался профессионалом…

Следовало хоть ненадолго отвести его руку, «растащить» острую ситуацию на несколько этапов. Хотя бы для того, чтобы к нему смогли «протолкнуть» Сыча…

Муртазин словно мысли его читал:

— Извини, Сергей Федорович, но я должен предупредить: не нужно ни с кем консультироваться. Сам понимаешь, наставят рогаток… А могут и сделать то, о чем ты говорил.

Чтобы встряхнуть Кархана, ему нужно было сделать «банзай» — просто наорать на него, как на бывшего подчиненного. Генерал имел на это полное право.

— Знаешь что, подполковник, а пошел бы ты на!.. — Дед Мазай с удовольствием выматерился. — У меня своя голова на плечах, понял? Я со жлобами не консультируюсь! И что решу — то решу! А ты не гони лошадей и за горло меня не бери!

— Ну, извини, Сергей Федорович, — неловко улыбнулся Муртазин. — Задел за живое…

— Ага, ты думал, за твое предложение я в ноги тебе брякнусь?! Отец родной! Кормилец!..

— Не думал я так…

— Ты слегка подзажрался там у себя, в Аравии, и нюх потерял. — Генерал снова налил себе коньяку — рюмка гостя была полной. — Да, меня подставили, обидели!.. Но не забывай: я — русский офицер, генерал!

— Клянусь, этого я не забыл! — Муртазин взял свою рюмку. — Не обижайся, товарищ генерал!

Дед Мазай не глядя чокнулся с ним и проглотил коньяк, тут же налил еще, проследил — Кархан выпил до дна. Следовало гнуть его еще, изображая оскорбленную гордость.

— И не вздумай обставлять меня своими филерами, — сбавив тон, проворчал он. — За мной и так приглядывают… А твоего замечу — уберу, больше не найдешь.

Избавиться таким образом от соглядатаев было невозможно: Муртазин обязательно их приставит, только предупрежденных и более опытных. Но хоть поблизости шастать не будут!

— Прости, Сергей Федорович, — еще раз повинился Кархан. — Шайтан за язык дернул. Аллах свидетель: я перед тобой раскрылся, а значит, доверяю!

— Ладно, Аллах тебе и свидетель и судья, — ворчливо согласился дед Мазай. — Сделаем так: через три дня ты приедешь ко мне и ответишь на вопросы, которые у меня появятся. А их будет много!.. Через следующие три дня будем говорить уже конкретно — да, нет. И не смей давить на меня, понял?

Он понял совершенно иное, возможно, ждал такой резкости и безапелляционности от генерала, потому что очень легко согласился, как бы передавая инициативу старшему по званию. Но такое впечатление могло быть создано всего лишь искусной актерской игрой…

Еще не проводив гостя, дед Мазай уже стал думать, как «протащить» к себе спасительную сейчас птицу — Сыча…

2

В декабре еще была надежда, что расформированная «Молния» будет воссоздана, пусть под другим названием и при ином ведомстве, что разум и необходимость защиты интересов Отечества, хотя бы в бывших республиках, возьмут верх над горячечной страстью к разрушению, — не тут-то было. Старые «члены Политбюро» унаследовали принципы большевиков разрушать всё до основания…

После Нового года, когда переформировывали матушку-«Альфу» и потянули в нее некоторых бойцов из «Вымпела» и «Молнии», все стало ясно: на них поставили крест и теперь разбирали по винтикам, как отслужившие агрегаты. Кого-то уже отлавливали и ублажали финансово-коммерческие структуры, кто-то разъехался по родителям, разошелся по семьям, а бывший подполковник Глеб Головеров с компанией таких же холостяков попросту запил. Собирались в непринужденной обстановке однокомнатной головеровской квартиры почти каждый день, иногда с ночевками, если закрывалось метро, и переводили сначала коньяк, потом водку «Распутин», а потом уж что Бог пошлет. Хмель не брал никого, мужики тяжелели, становились угрюмыми и пели такие же угрюмые и раздольные воинские казачьи песни. Веселился один только Саня Грязев, поскольку был великолепный плясун и частушечник. Плясал он в одиночку, до исступления, остальные только смотрели и молча слушали длинные бесконечные куплеты. У него густо потела ранняя лысина, слипались волосы на затылке и, наконец, сценическая улыбка медленно перерождалась в гримасу боли. На этом веселость его заканчивалась, однако он плясал злее, яростнее, пока снизу не начинали стучать чем-то в потолок.

Соседи на первом этаже попались терпеливые и месяца два не вызывали милицию. Но однажды на полуночный шум заявился участковый — юный младший лейтенант с резиновой дубинкой. Сначала проверил паспорт у Головерова — у остальных никаких документов не оказалось, — затем весьма смело, в одиночку, стал делать «личный досмотр» всех присутствующих, то есть обыскивать, ощупывать с головы до ног. Словно заподозрил в пятерке крепких, здоровых мужиков гуляющую банду и искал оружие. Прожженные вояки, обученные всем мыслимым и немыслимым видам рукопашной борьбы, способам выживания в зонах действия любого оружия — до ядерного и вакуумных бомб, оказались совершенно беззащитными и уязвимыми на гражданке. Как потом выяснилось, каждый хотел выкинуть юного храбреца за порог, однако никто не двинулся с места. Участковый куражился над ними не из смелости или глупости, а оттого, что точно знал, кто находится в этой квартире и как будут вести себя уволенные, лишенные цели своего существования псы войны. Он пришел, конечно, навести законный порядок, но попутно хотел унизить их и знал, что останется безнаказанным. И офицеры «Молнии» знали это: выбрось участкового, придет все отделение, с оружием, разгони отделение — примчатся ОМОН, СОБР, дело дойдет до крупной потасовки, до стрельбы…

А они хотели, собираясь вместе, пережить «социальный» шок, как-нибудь вписаться в новую атмосферу пустой, на первый взгляд никчемной жизни. Иногда хорохорились, придумывали способы, как, никому не служа, заработать хорошие деньги, прикидывали, не открыть ли собственное «дело» — какую-нибудь охранную контору, частный сыск, кооперативную «Молнию», на худой случай строительную бригаду, однако при любом раскладе все равно пришлось бы кому-то служить, быть под хозяином. Каждый из них имел по два-три диплома, знал три-четыре языка, но все это оставалось невостребованным, поскольку составляло единую профессию воина и существовало в комплексе.

Квартиру Головерова поставили в милиции на учет как притон пьяниц и дебоширов. Теперь участковый стал приходить каждый вечер, общество «бывших» начало рассасываться. Первым ушел Саня Грязев, глубоко переживавший, что он виновен в случившемся. В последний раз он поплясал на цыпочках, шепотом спел несколько забористых частушек и сообщил, будто договорился с передачей «Играй, гармонь» и его определят в какой-нибудь народный ансамбль в городе Новосибирске. За ним отбыл Слава Шутов, самый талантливый снайпер в мире, обстрелявший в неофициальных встречах всех олимпийских чемпионов. Ему подыскали место начальника тира в спортивном комплексе «Динамо». Бывшему помощнику командира майору Васе Крестинину вдруг предложили работу в «Альфе», причем не на Лубянку позвали, а приехали домой, все честь по чести, так что он даже немного повыпендривался, прежде чем согласиться. Ему полностью оплатили вынужденный «простой» в пять месяцев, и он пустил все деньги на общий стол. Дня три Головеров гулял вдвоем с Тучковым, князем, который тоже ничего, кроме войны, делать не хотел, да и не умел, никому, кроме Отечества, служить не собирался, однако на четвертый явился с княжной Оленькой, ангелоподобным молчаливым созданием лет семнадцати. Князь пить больше не стал и заявил, что ему сороковой год и настала пора жениться. Все его героические именитые предки до этого возраста и думать о женитьбе не смели. Глеб Головеров не вникал в тонкости родовых обычаев Тучковых и выбор сослуживца одобрил, хотя сильно сомневался в родовитости невесты. Кроме основных должностных обязанностей — а их в «Молнии» у Глеба было пять, — он имел одну неофициальную — эксперта по женской части, поскольку имел славу крутого ходока. Княжна Оленька хоть и была хороша собой, но, с точки зрения Глеба, уже сильно испорчена школой, родителями и рано осознанной красотой. Однако по причине того, что Смольного института давно не было, он не стал разочаровывать Князя и отпустил его с миром.

В первые же сутки одиночества Глебу сразу начала сниться Марита. Проснувшись, он выпил полбутылки водки, окатил голову водой и снова лег. «Наркоза» хватило лишь для того, чтобы разоспаться и потерять контроль над собой. К нему снова явился сон о Марите. Правда, теперь события происходили не в Бендерах, а в каком-то другом городе, не тронутом ни артиллерией, ни пожарами, существовавшем как бы вне времени и географической Привязки. Но те же фруктовые деревья вдоль улиц, каштаны, орехи и шелковицы выше домов, а по фасадам — толстые виноградные лозы. Будто Глеб купил здесь старый деревянный дом, причем сначала рассчитался с хозяином, потом пришел смотреть. Ходил и щупал стены, как щупают печь — теплая ли… Будучи во сне, он знал сюжет и как бы уже готовился к тому, что скоро случится. Если сон приходил легкий, он усилием воли обрывал его, однако теперь не мог сделать этого и пошел в дом. На полу сидели дети Мариты — девять девочек одного возраста, а между ними был открытый люк подпола. Глеб чувствовал, что Марита уже там, и стал спускаться по железным скобам. Под полом оказалась железобетонная камера городской теплосети — вентили, задвижки… Марита что-то прятала под изоляцию труб, и он знал что.

— Я убью тебя, сволочь! — крикнул он. — Ты опять прячешь?!

— Не прячу! — с прибалтийским акцентом воскликнула Марита. — Наверху наши дети, я ищу им воду.

В который раз Глеб вынимал из-под изоляции охотничий карабин «Барс» с ночным прицелом, неестественно маленький, будто игрушечный, однако стреляющий. На прикладе пилочкой для ногтей были сделаны зарубки, которые во сне сосчитать было невозможно. Глеб хватал Мариту за длинные волосы и пытался выволочь наверх, бил ее по лицу, а она становилась дерзкой, бесчувственной и кричала:

— Дай мне воды! Дай чистой воды!

Головеров проснулся от сердцебиения и жажды, напился из-под крана и больше не ложился спать. На его счастье, утром к нему неожиданно заявился Капеллан — Алеша Отрубин. За всю его службу он получал десяток прозвищ, но привилось и вросло лишь одно, которое было по нраву самому Алеше. Однажды в Армении, когда погиб Сашка Воронцов, Отрубина захватили на месте «преступления»: он читал молитву над мертвым, вытащив его из «мабуты» — брезентового мешка, в котором обычно сбрасывали на парашюте груз. Никто не знал, что Отрубин — верующий, никто никогда не видел, как он молится перед штурмом, причем не за себя — за всех. Это уже когда Алеша стал Капелланом, нет-нет да кто-то и высматривал, как аналитик «Молнии» майор Отрубин, уединившись и расставив три маленьких иконки, тихо читает молитвы и бьет поклоны, ему не мешали, не показывали виду, и один раз, когда Славка Шут сострил по поводу Капеллана и Божьей помощи, сам дед Мазай отозвал его в сторону и сделал строгое внушение.

Все думали, что после разгона «Молнии» Алеша уйдет в священники… А он устроился врачом на «скорой помощи», поскольку имел медицинское образование и в спецподразделении, кроме всего остального, исполнял обязанности доктора.

Капеллан сразу же заметил нездоровый вид Глеба и посоветовал ему посмотреться в зеркало. Головеров посмотрелся: похмельная рожа всколыхнула слабое сопротивление своему состоянию, и он рассказал Алеше о своих сновидениях, при этом умолчав об их истинной причине, произошедшей наяву. О случае в Бендерах и о снайпере-наемнице Марите, приехавшей воевать на стороне «румын», никто в «Молнии» не знал. Капеллану можно было поведать тайну, однако Головеров не в силах был решиться на это сейчас.

— Сказать могу одно — кончай пить, — заявил Алеша и дал какого-то порошка от похмелья. — Придешь в себя, поговорим. И наведи порядок в доме. Посмотри, что творится! Вывези всю грязь, сходи в баню, держи себя в форме.

Глеб послушался и целый день вяло занимался приборкой, распихал по углам пустую посуду, кое-как промел ковровое покрытие в комнате, вымыл пол на кухне и в коридоре, однако от этого не полегчало. Он, может быть, лучше Капеллана знал, как избавиться от навязчивых сновидений и больной памяти: клин следовало вышибать клином. Выйти сейчас в «свет», познакомиться с очаровательной телочкой, недели на две все как рукой снимет. Или уж позвонить кому-нибудь из знакомых девушек и позвать в гости на тот же срок. Только не быть одному!

На «свет» и на разговоры требовалась хоть какая-нибудь душевная энергия, эмоциональный всплеск или простое желание женщины. Ему же ничего не хотелось, и потому он поплелся в ванную мыться. Отмывшись, Глеб увидел вокруг себя невероятную грязь и начал убирать в ванной. Возился долго, намеренно не спешил, и все равно была уже ночь и надо ложиться спать. Он лег, не расстилая постели и не раздеваясь, и сразу понял, что снова станет сниться Марита. В глубине сознания медленно вызревал непривычный и неведомый ранее страх. Головеров понимал, что он вызван алкогольным психозом, однако сладить с ним не мог. Хотелось, чтобы рядом кто-то был, чтоб слышался чей-то голос, шаги, движение, чтобы ощущалось время. Телевизор уже не работал, молчало радио, телефон отключили за неуплату месяц назад. Он спасся тем, что включил краны в ванной и на кухне. Звук бегущей воды постепенно снял страх и напряжение. Глеб уснул на кухонном табурете, положив голову на стол, причем так крепко и сладко, что, как в детстве, пустил слюнки.

А проснулся от звонков и резкого стука в дверь. Головеров открыл: за порогом оказался разгневанный юноша-участковый и молодая женщина в каком-то фирменном халате-униформе.

— Вы затопили мою квартиру! — в ужасе и сквозь слезы выкрикнула она. — Как вы посмели!.. Как вы могли!..

Глеб побежал в ванную: вода была на полу, стекала из переполненной ванны и искристо поблескивала, будто в солнечных бликах.

— Любоваться будем или воду убирать? — Участковый постучал дубинкой по стене. — Живо тряпку в руки!

Спросонья Головеров несколько утратил бдительность, потерял над собой контроль и на мгновение «распустил руки», как позже будет записано в протоколе. Провокатор укатился к порогу, и хорошо, что ничего себе не повредил. Он быстро вскочил, призвал женщину быть свидетелем сопротивления, оказанного работнику милиции, и куда-то умчался, — наверное, за подмогой в отделение или сразу за ОМОНом — смотря какие у него инструкции. А Головеров взял половую тряпку и, как-то невнятно сокрушаясь о содеянном, принялся собирать воду. В сточную горловину попали куски поролоновой губки, вероятно, забились туда, когда ночью отмывал ванну. Стоило проткнуть отверстие пальцем, как вода лихой воронкой с гулом устремилась в канализацию. Женщина тихо вошла в коридор и попросила тряпку.

— Сам, — буркнул Головеров. — Извините…

Тогда она сняла рабочий халат, переложила что-то из кармана и начала помогать. Тряпка у Головерова была маленькая, к тому же из синтетической ткани и почти не держала воду. Халат же в руках женщины поднимал сразу около литра, и минут через десять пол в ванной лишь влажно поблескивал. Она тут же сполоснула халат под струёй воды, отжала его и взглянула на Головерова.

— Спасибо, — сказал он. — Простите, я не нарочно…

Женщина была еще возбуждена от обиды и торопливой работы, в глазах поблескивала досада.

— Этого мало! Идемте, я покажу, что вы натворили в моей квартире!

Он послушно поплелся следом и по пути утешился тем, что жил на втором этаже и под ним была всего одна квартира. Потолки и стены коридора, кухни и ванной были напрочь испорчены грязными потеками, кое-где пластами отваливалась шпаклевка и обои со стен. На полу и мебели расплылись молочные лужицы, а сверху все еще капало.

— Вы знаете, сколько я потратила на ремонт? — с обидой спросила она, оглядывая жалкую картину. — И надо же, только осенью закончила…

— Я за все заплачу! — пообещал Головеров и вспомнил, что денег у него осталось на бутылку водки.

— Заплатите, да? А кто мне заплатит за то, что я месяц жила в грязи, пока был ремонт, и теперь еще месяц жить? А если вспучится паркет?

Квартира у нижней соседки была сделана по высшему классу и обставлена соответствующей мебелью.

— Рассчитаюсь за всё, — тускло проговорил он, прикидывая, сколько и у кого можно занять денег.

— Не верю! Вы же алкоголик! Вы устроили у меня притон над головой, до утра не было покоя, а теперь еще и залили квартиру!

— Пожалуйтесь участковому, — пробурчал Головеров. — Впрочем, уже пожаловались…

— Что мне оставалось делать? — Она чуть не плакала. — Господи! Как было хорошо, надо мной жили такие хорошие люди…

— Жили? Кто над вами жил?

— Приличный молодой человек.

Головерову вдруг стало обидно.

— Это я, я все время жил над вами! И был приличный молодой человек!

Она посмотрела недоверчиво, попыталась «узнать» — не узнала…

— Сколько же еще будет капать?

— Вода скопилась в перекрытиях, скоро выльется.

— Что же делать? А если вспучится паркет?

— Надо все время его протирать насухо. Тогда не размокнет и не вспучится, — посоветовал Головеров.

— Мне сказали: ничего не делать, пока не придет комиссия из префектуры. Должны оценить ущерб.

— Ущерб? Опять ущерб…

— Вы знаете, сколько мне стоило настелить паркет? Полтора миллиона!

Головеров тоскливо огляделся, подставил ладонь под капель.

— Воевать — расходов меньше, чем жить…

— Что? — спросила она с испуганной настороженностью. — Что вы сказали?

— Говорю, стрелять и жечь дешевле обходится! — Глеб прикрыл за собой дверь и побежал по ступеням наверх.

Уходя, он забыл запереть квартиру и теперь, едва переступив порог, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он встал у косяка и осторожно толкнул створку…

В кресле, среди неубранных вчера книг, сидел человек лет сорока, спокойный, по-кошачьи ленивый и хорошо облысевший.

— Прошу прощения, — сказал он, не вставая. — У вас была открыта дверь, Глеб Алексеевич.

Он показал удостоверение начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Фамилия была невыразительная — Иванов. И вот этот Иванов вдруг открыл Глебу еще одну грань будущего, которое ожидает его очень скоро. Наглость участкового имела далеко идущий смысл, и сегодняшнее затопление нижней квартиры было как нельзя кстати для отделения милиции. Еще один «прокол» Головерова, и префектура через суд элементарно выбрасывает уволенного подполковника на улицу без предоставления жилья, квартира не приватизирована, квартплата не вносилась за последний год ни разу, как не оплачивались коммунальные услуги. Хозяин — пьяница, состоит на учете как содержатель притона, нанес материальный ущерб соседям, осталось совсем чуть-чуть, и Головеров — бомж. А отвоеванная таким образом квартира в престижном районе становится добычей милиции, куда она поселит своего работника, возможно, того же участкового, почему он так и старается.

— У меня ощущение, что я бежал из России и живу теперь в чужой стране, — признался Головеров, выслушав Иванова.

— Примерно так, — согласился тот. — В первую очередь обработай нижнюю соседку, уговори, заплати ей хорошо сегодня же, наладь дружеские отношения. Все пьянки — побоку. В квартире — идеальная чистота. И больше никаких конфликтов, отделение милиции я возьму на себя.

Глеб посмотрел Иванову в лицо, усмехнулся:

— И все это — за красивые глазки?

— Нет, брат, повсюду рыночные отношения… Пойдешь ко мне заместителем по оперативной работе? С сохранением звания, выслуги лет и должностного оклада.

— А что ты знаешь обо мне?

— Кое-что знаю. Но возьму, несмотря ни на что. И в кадрах все утрясу, пойдут навстречу.

— Что конкретно?

— Был в «Альфе», уволен за дискредитацию после октябрьских событий.

— Не в «Альфе»… Впрочем, не имеет значения. Что еще?

— Вы совершили подвиг, спасли тысячи русских людей, блестящих русских офицеров, которые пришли защищать Конституцию. Вы остановили кровавую бойню, которую провоцировало правительство вместе с президентом и так называемой передовой интеллигенцией. Вы показали всему миру, какой силой обладает профессиональный воин. И это со временем будет оценено.

— Спасибо, брат. — Глеб пожал Иванову руку. — Но прости, не пойду.

— Объясни, я пойму.

— Ты сам сказал — я профессиональный вояка.

— Но у тебя же классный опыт оперативной работы, тем более в условиях нелегальности, в тылах противника…

— В том-то и дело, что в тылах противника, а не у себя дома, — отпарировал Головеров.

— А говоришь, ощущение, будто в чужой стране…

— Это только ощущение…

Иванов потер затылок, встал и подал руку:

— Все ясно. Иди уговаривай соседку, если что — звони.

Он оставил рабочий и домашний телефоны, распрощался и ушел. А Глеб сел на его нагретое место и стал думать, что можно продать, чтобы вырученными деньгами расплатиться с соседкой. С пустыми руками идти к ней не следовало. У него была новенькая машина — «Жигули» восьмой модели, стоящие в гараже уже три года в ожидании, когда освободится от службы хозяин. Еще и покататься не успел, так что машину продавать нельзя, гараж тоже нельзя, да и не скоро продашь. А деньги же нужны сегодня… Глеб открыл шкаф и сразу наткнулся на дарственные золотые часы и награды — пригоршню орденов и медалей. Он не знал цен, потому распихал в карманы все свои сокровища и поехал на Старый Арбат.

За одни часы дали больше, чем за два «картавых» — так называли орден Ленина. Глебу было жаль орденов, потому что, продавая их, вспомнил свою давнюю юношескую мечту времен поступления в воздушно-десантное училище: вот он, старый, боевой генерал, собирается на парад и надевает китель, будто в панцирь, закованный ровными рядами наград. Он был хорошим солдатом и генералом мечтал стать, да теперь уж никак этой мечте не сбыться, даже до «барашка» на голову не успел дослужиться, а мог бы! Мог! Через год получил бы, а прожил всего — тридцать два…

Дед Мазай почуял беду или неведомым путем узнал, что один из «зайцев» тонет, ни с того ни с сего примчался — его красная «девятка» стояла у подъезда. Глеб обрадовался, махнул на второй этаж, однако у двери генерала не оказалось. Он явился через пару минут, как Глеб вошел в квартиру, — услышал звук открываемой железной двери.

— Что, намокла задница? — заворчал он с порога. — Бултыхаетесь тут в водяре день и ночь… Работу нашел?

— В МИД переводчиками не берут, — доложил весело Головеров. — В «Интурист» — рожами не вышли, смущает родословная…

— Куда захотели! В МИД!.. Говорил вам: ищите свою нишу в обществе!

— Ниша у нас одна, дед: рэкет рэкетиров, экспроприация экспроприаторов. Работа для головы и рук.

— Там для вас хорошая ниша оставлена. — Генерал осмотрел жилище и плюхнулся в кресло. — И деляны на лесосеках отмерены — за пятнадцать лет не вырубить.

— Сначала пусть попробуют взять.

— Брать вас не станут, перестреляют из-за угла у собственных подъездов. Правых и виноватых — всех на всякий случай. Думай, начальник штаба! Думай!

— Дед, а ведь ты виноват! — возмутился Глеб. — Ты держал нас в черном теле, ты нас изолировал от общества. И мы ему теперь не нужны.

— Я правильно делал! — взорвался генерал Дрыгин. — Потому что я — государственник. И знаю, что для чего существует в этом мире. Такая «Молния» необходима любому режиму в супергосударстве. Любому! И нашим жлобам, если удержатся у власти, это придет в голову… А вам, «зайцы», и не нужно знать, как и чем живет общество. Вы только обязаны обеспечивать его высшие интересы. Как монахи, сидеть и молиться и радеть за свой народ. Вы готовились для поединков. Вы — Осляби и Пересветы!

— Спасибо, отец Сергий, — съязвил Глеб. — Утешил!

Дед Мазай вздохнул, натянул на колене вязаную шапочку, сдобрился:

— Давай, Глеб, давай, короткими перебежками вперед. Ты молодой! Давай!.. Прикрывайте друг друга. Прости, мне нечем вас прикрыть, патроны кончились.

От его слов почему-то пахнуло пороховым дымом. У сладковато-душного этого запаха было одно замечательное качество, открытое Глебом еще в первой операции: он обладал наркотическими свойствами, притуплял чувство страха и в какой-то степени даже веселил. Особенно ярко это ощущалось, когда бой шел в здании и дым накапливался в коридорах и на лестничных клетках до какой-то особой кондиции. Легкий аромат его казался пустым и летучим; перенасыщенный же запах напоминал уже запах свежей крови…

— Меня тут пригласили бороться с организованной преступностью, — сообщил Головеров. — Я отказался…

— Почему? Ну почему вы от милиции нос воротите?

— Да тут другое… Надо же привыкнуть, сделать движение. Помнишь, как ты первый раз объяснялся в любви? Рот откроешь — слова не идут.

— Кто про что — вшивый про баню, — вздохнул генерал. — Кстати, о птичках, я тут разведку провел без тебя, почти все уладил с соседкой. Девчонка видная, да только стерва, думаю, ты тут и сам время не терял…

Головеров вдруг с тоской отметил, что не исполнил своей неофициальной должности и не успел толком рассмотреть нижнюю соседку. Затопление сбило «прицел», залило окуляры… А ведь воду собирали с пола бок о бок.

— Упустил, — признался он. — Я и соседей-то не знаю…

— Зовут ее Женя, двадцать пять лет, работает на фабрике мягкой игрушки швеей. Хозяин — какой-то голландец, — доложил генерал. — За порчу квартиры требуется восемьсот тысяч плюс моральный ущерб на такую же сумму… Вот как надо бабки зарабатывать! И ведь ничего не скажешь! Пострадавшая сторона! Поехали по мужикам искать деньги…

— Я нашел, — сказал Глеб. — Хватит, еще себе немного останется.

— Чего ты сидишь? — рассердился дед. — Иди вручай! Немедленно! Привалит комиссия из префектуры — составит документ!..

Они простились на лестнице, и Глеб неназойливо позвонил в дверь соседки Жени. Она освобождала кухню от вещей и легкой мебели: паркет все-таки вспучился и прогибался под ногами, как резиновый. Деньги взяла сразу, без всякого жеманства, и Глеб успел оценить ее — действительно ничего! Эдакая мягкая игрушка, и взгляд уже теплый, даже ласковый, — наверное, после генеральской разведки. А в движениях некоторая беспомощность, приглашение к тому, чтобы помог убрать с кухни тяжелые шкафы. Головеров сделал это с удовольствием, предложил свою помощь на будущее и удалился.

Деньги хоть и небольшие, но оставались, и потому Глеб сходил в магазин, закупил продуктов — холодильник совершенно пустой! — взял на всякий случай бутылку водки и бутылку шампанского. Вечером надо пригласить эту «мягкую игрушку» в гости и окончательно познакомиться. Возвращаясь назад, он увидел возле соседской двери мужчину. Видимо позвонив, он ждал, когда откроют, и теперь расстегивал дубленку, снимал шарф, готовый раздеться, едва перешагнув порог. Через несколько секунд ему открыли. «Мягкая игрушка» поцеловала гостя наскоро, как обыкновенно целуются муж с женой или давние любовники.

— Я ненадолго, — предупредил мужчина и затворил за собой дверь.

И эта ниша оказалась занятой…

Головеров лежал на диване, когда услышал внизу, прямо под собой, характерные звуки. Там занимались любовью. Сдавленные стоны и рыдания «мягкой игрушки» напоминали ее утренний плач. И если бы к нему не примешивался мужской скулящий голос, можно подумать, что у соседки снова случилось несчастье.

Все это было в каких-то полутора метрах под Глебом; хорошая слышимость объяснялась почти сквозным отверстием, куда привешивалась люстра. Чужая любовь ударила в голову и опьянила сильнее водки. Он почувствовал прилив знакомой бычьей энергии, яростной, злобной и веселой одновременно. Так всегда было во время боя, когда смысл действий сводился к страсти бесконечного движения, управляемого уже не разумом, а интуицией и желанием не только выжить, но и победить. Победить непременно! Оставалось лишь подчиниться этим чувствам и все время удерживать себя в их магнитном поле.

Эта энергия и была сутью воинского духа, который заменял в бою медлительное и не всегда верное сознание. Сексуальная энергия имела одинаковую с ним природу…

Мягко и настороженно двигаясь по квартире, он отслеживал все, что происходило внизу. Вот зашумела вода в ванной комнате, хлопнула дверь на кухню, вздохнул вспученный паркет. Кажется, потянуло запахом кофе: тяжелая электроплита оставалась еще на кухне. В комнате что-то уронили, послышался тихий смех «мягкой игрушки», будто бы повеяло дымом американских сигарет…

Течение времени не гасило энергии воинского духа, напротив, аккумулировало ее, двигало к критической массе. Наверное, она каждую весну толкала весь живой мир к поединку самцов, заставляла биться их до победы, а то и до смерти, однако даже и при таком исходе оставаясь самой живительной и сверкающей из всех энергий.

Глеб дождался, когда хлопнет входная дверь, выпустив соперника, выдержал еще четверть часа, позволяя «мягкой игрушке» убрать «следы преступления», прийти в себя, остудить поцелуи на губах и заняться домашним хозяйством. Пусть встретит его уже непорочной, с блеском скромности и любопытства в глазах…

Она все успела. Только осталась в длиннополом ярко-красном халате, надетом на голое тело. Удивление ее было искренним, неподдельным.

— О, а вы сами пришли! Хотела побеспокоить… С утра придут перестилать паркет на кухне, а там неподъемная плита…

Соперник спешил, перетащить плиту не оставалось времени… Или это была ее уловка?

— Куда ее перенести? — спросил он деловито.

«Мягкая игрушка» провела Глеба в комнату, указала место. Комната уже была порядком заставлена мебелью из кухни и коридора. Широкая кровать стояла точно под головеровским диваном и была идеально застелена покрывалом в виде шкуры белого медведя с головой. Другой медведь, бурый, сидел под торшером и пялил стеклянные глаза. Мягкие игрушки были повсюду, от дверей до подоконника…

Глеб отключил плиту, обхватил ее, легко поднял и понес в комнату. «Мягкая игрушка» в восхищении спешила впереди, придерживая двери.

— Какой вы сильный! Ее переносили только двое мужчин!

Он поставил плиту на место и, не расслабляясь, не сбрасывая покалывающего ощущения в мышцах, взял женщину на руки и стремительным движением воздел над головой. «Мягкая игрушка» не успела издать и звука, оказавшись под потолком, вытянулась, замерла и тихо застонала от восторженного страха.

— Спустите на землю, — наконец прошептала она. — Я боюсь…

Глеб опускал ее медленно, прижимая к себе скользящее под шелком тело. Коснуться ногами земли не дал…

— Ты сломаешь меня, — выдохнула она. — Косточки трещат…

Дыхание ее было обволакивающим, полусомкнутые веки подрагивали, как у моргающей куклы. Глеб положил ее на белую шкуру и потянулся рукой к шнуру торшера…

Марита ему больше не снилась…

Впрочем, на сон времени почти не осталось, за окном стремительно светлело и по-деревенски гулко замычали троллейбусы, будто стадо коров. Да и сил торжествовать победу уже не оставалось. «Мягкая игрушка» сломала все стереотипы, оказавшись неугомонной и полусумасшедшей в страсти, хотя вначале показалась Глебу холодноватой и меланхоличной. И после этой бурной ночи, пресыщенный и обездвиженный, он не чувствовал отвращения, и потому мысль даже в полудреме оставалась светлой, с трогательным ощущением чистоты и непорочности к молодой, трепетной любовнице. Как-то непроизвольно он начал думать о женитьбе: а почему бы нет? Почему нельзя сейчас же разбудить ее, если спит, и сделать предложение? Это же подарок судьбы, тот самый счастливый закономерный случай!

Он опоздал на мгновение, «мягкая игрушка» вдруг резко села в постели, засмеялась:

— Уже светло! Я опоздала на работу!.. Господи! Скоро придут ремонтировать полы! Глеб?!

Едва слетела полудрема, как в Головерове заговорили одновременно два человека — начальник штаба и эксперт по женской части. Любые решения следовало принимать на трезвую голову, предварительно обдумав каждую деталь, потому что в женитьбе, как и в бою, он рисковал человеческими жизнями. К тому же подобные мысли приходили уже не один раз после таких ночей… Он прикинулся спящим.

— Вставай, варвар! — Она нежно трепала его за уши, усевшись верхом. — Ты захватчик! Атилла! Сначала летел утопить бедную девушку, а потом овладел ею грубо и бесцеремонно. Вставай! Ты самый нежный, самый ласковый скиф! Просыпайся же, мой прекрасный Чингисхан!

Глеб открыл глаза и сразу же понял, что ремонтным рабочим придется уйти от запертой двери ни с чем. «Мягкая игрушка» остановила его руки.

— О боже, откуда ты такой взялся! — с наигранным возмущением воскликнула она. — Все, все, уймись! Ты победил! Сдаюсь до вечера! Откуда в тебе такой бойцовский дух?

— Я профессионал!

— Что?!..

— Я воин! Это моя профессия — воевать!

— С девушками?

— Если бы… — Глеб сел, тряхнул головой и поцеловал «мягкую игрушку». — Ты — богиня.

— Глеб, быстро одевайся и уходи, — переломила она свои желания. — Придут рабочие…

Он натянул спортивный костюм, в котором пришел, «мягкая игрушка» пошла провожать его до двери.

— Первый раз я испытала… ну, всё! — вдруг сказала она, прижимаясь, как кошечка. — У меня были мужчины… Но я подозревала у себя фригидность. Ты, милый, сделал чудо. Ты самый умный партнер!

И всё этим испортила. Глеб пришел в свою квартиру с чувством опустошенности и сразу лег спать.

Марита больше не снилась…

После обеда его разбудили длинными звонками в дверь. Внизу слышался звонкий стук — сплачивали паркет. Щурясь от яркого солнечного света, шатаясь, Глеб вышел в переднюю и открыл: на пороге была «мягкая игрушка», а с ней — девушка лет двадцати семи, длинноногая гидропиритная блондинка, тоже похожая на игрушку, но не на мягкую, а скорее на куклу Барби. Обе были одеты в спортивные костюмы.

— Это и есть тот самый Чингисхан, — представила Глеба «мягкая игрушка», — который затопил мою квартиру. Он совершенно не умеет пользоваться благами цивилизации. Ты посмотри, во что он превратил свой дом! Пещера дикаря!

«Кукла Барби» осматривалась и хлопала огромными глазами. Она была из тех ярких женщин, на которых оглядываются все мужчины на улице, но мало кто решится окликнуть, остановить, заговорить с ней.

— Моя подруга Татьяна, — сказала «мягкая игрушка». — Мы родственники. Ее бывший муж — мой родной брат. И работаем вместе, только в разные смены. Пришли к тебе делать генеральную уборку.

— Я прибирался, — вяло, но с приливом неожиданной радости проговорил Глеб. — У меня почти чисто…

— С точки зрения Чингисхана — да, — согласилась «кукла Барби». — А глазами женщины — это жилище гунна.

Как потом выяснилось, они обе закончили истфак пединститута и специализировались на истории Древнего мира. Возможно, поэтому имели представление о том, что говорили…

Женщины взялись наводить порядок со знанием дела — обмели потолок, стены, затем протерли и расставили книги на полках, после чего велели Головерову отодвинуть от стен всю мебель, чтобы убрать многолетний мусор и пыль. И тут Глеб начал находить давно утраченные вещи — складной зонт, визитную сумку на ремешке с записной книжкой и пачкой красненьких десяток, давно вышедших из употребления и обесцененных.

Отыскались любимые солнцезащитные очки, когда-то модная кожаная кепка, японские ласты, кубик Рубика, коллекция разнокалиберных пуль, собранная после операций, нашлась давно умершая и иссохшая белая крыса, однажды принесенная и забытая, к смущению Головерова и веселому смеху «игрушек», обнаружилось несколько интимных предметов женского туалета, неведомо кем и когда оставленных в квартире. Но все прочие вещи он хорошо помнил, каждая возбуждала приятные ностальгические воспоминания об ушедшей, невозвратной жизни.

К десяти вечера квартира почти сияла, осталось лишь отмыть пыльные, крепко засиженные мухами окна да повесить шторы, постиранные «игрушками» и не успевшие просохнуть. Прибранное, ухоженное жилье вызывало чувство чистоты и обновления, и даже от белья, развешенного в коридоре, источался запах свежести. Глеб никогда не знал порядка в доме, не испытывал от женщины столько заботы о себе и не подозревал, что поднятый на высоту низменный быт может так вдохновлять, расслаблять душу и облагораживать жизнь.

Потом они сели за стол пить шампанское, и тут «мягкая игрушка» встрепенулась, услышав, что кто-то звонит в ее дверь. Глеб тотчас же вспомнил своего соперника, приходящего «ненадолго», и насторожился. Скорая на ногу «кукла Барби» помчалась выяснить, кого принесло. «Мягкая игрушка» мгновенно прижалась к нему, зашептала:

— Тебе сегодня не икалось? Мы столько говорили о тебе. Таня — мой самый близкий человек. Она тебе нравится?

— Она похожа на куклу Барби, — признался Глеб.

— Это плохо?

— Нет, почему же!..

— Она очень красивая, ты вглядись! Она такая яркая!

Глеб не понял: то ли ждала комплиментов в свой адрес, то ли клятв в верности. Ответить ей не успел, поскольку на кухню влетела «кукла Барби».

— Женя, это к тебе, участковый уполномоченный! — сообщила она.

«Мягкая игрушка» ушла и пропала надолго. Оставшись вдвоем с «куклой Барби», Глеб молча потягивал шампанское и начинал беспокоиться. Наконец, не выдержал и сделал попытку встать, чтобы пойти и разобраться с участковым, однако «кукла Барби» неожиданно преградила ему путь и схватила за руки:

— Не ходи! Женя сама разберется!

— Он пришел из-за меня!

— Этот мальчик влюблен в Женю, — вдруг засмеялась «кукла Барби». — Добивается ее целый год, оставляет цветы в дверной ручке, записки… И охраняет ее! А Женька его все время дразнит!

Теперь становилось понятным рвение и храбрость участкового: он отгонял всех мыслимых и немыслимых соперников. А кроме охраны своей возлюбленной, еще и пытался отобрать у Головерова квартиру! Неплохо — пробил лаз в коридоре, сделал лестницу и живи!

— Пойду и выброшу его! — разозлился Глеб и вскочил, но «кукла Барби» повисла на шее.

— Умоляю, Глеб! Не выходи! От этого щенка можно ждать любых гадостей. Ты же Чингисхан! Где твоя восточная мудрость? — Она усаживала его на место, Глеб повиновался. — Давай лучше выпьем, чтоб над нашими головами никогда не капало. Жизнь надо воспринимать такой, какая она есть, и тогда будут счастливые подарки от судьбы. Тебе хорошо сейчас? Хорошо… Наслаждайся счастьем и ни о чем не думай.

Она подала ему бокал, взлохматила его коротко подстриженные волосы — контролировала, чтобы он не ушел. Обе они заботились и оберегали его, как ангелы-хранители. И это нравилось Глебу так, что хотелось подчиниться их опыту знания жизни на гражданке…

Вернувшись, «мягкая игрушка» заявила, что у младшего лейтенанта разбито сердце и он пошел сейчас стреляться. Она говорила весело, бездумно, как будто речь шла о каком-нибудь пустяке; в этот вечер ее больше заботили окна, оставшиеся невымытыми, и неповешенные шторы. Она жалела, что ей завтра рано утром на работу и квартира будет стоять почти сутки, открытая всем взорам улицы. И чтобы успокоить подругу, «кукла Барби» пообещала приехать завтра с утра, отмыть стекла и повесить эти несчастные шторы — дел-то всего на час-полтора…

Не впадая в полудрему, на трезвую голову Глеб снова начал думать о женитьбе, и на сей раз оба человека — начальник штаба и эксперт по женской части — ни слова не говорили поперек…

3

«Орелики» действовали грамотно: насадили «клопов», а затем ввели раздражитель — впустили гостя, старого знакомого Кархана. Теперь начнется самое плотное изучение личности генерала, его тайных мыслей, связей, тактики и психологии поведения. Задача предстояла сложная: играть размышляющего над заманчивым предложением человека и одновременно ждать или даже искать встречи с Сычом. Без него нельзя было делать ни шагу, поскольку только Сыч владел информацией и мог что-либо посоветовать.

В тот вечер он поздно лег спать, бродил по дому, несколько раз выходил на улицу, облегчая задачу связи с «резидентом», однако вокруг была девственная весенняя тишина, и мультитон упорно молчал, не подавая признаков жизни. С утра дед Мазай начал перетаскивать доски из сарая в дом, надеясь, что Сыча наружка протолкнет в каретник и там удастся поговорить, — тоже ничего не вышло. Скорее всего, слежку за дачей вели с помощью оптических приборов, и это было известно старшему группы наружного наблюдения Цыганову. Майор был умница, проявлял выдержку, ибо стоит «ореликам» засечь любого вошедшего на усадьбу генерала человека, сразу же будет подозрение о двойной игре. Они потом «оттопчут» зашедшего и легко установят, что за птица прилетала к деду Мазаю.

Генерал обедал в настороженных чувствах, но с хорошим аппетитом, как на войне. А после обеда к дому вдруг подкатил старый «Москвич», из которого вывалила компания мастеров столярного дела. Приехали все пять человек, с инструментными ящиками, похмелившиеся и оттого беззаботно веселые. Они по-хозяйски вошли в дом и, не обращая внимания на деда Мазая, начали осматривать, что-то прикидывать, измерять, спорить, заглядывая в чертежи, и на все расспросы лишь отмахивались.

— Хозяин, ты молчи! Мы сами с усами. Знаем, что делать и как! Вот если станем плохо делать — скажешь. А сейчас гуляй себе!

Впрочем, и расспрашивать их не имело смысла: колесо вербовки генерала набирало обороты. «Орелики» лишали его последних доводов не соглашаться на предложение либо тянуть время.

Мультитон дал о себе знать, когда мастера еще ползали по дому с рулетками и что-то считали. Из цифровой информации генерал понял, что Сыч придет на встречу, оказавшись в компании столяров. Как он хотел это сделать, оставалось неясным: всякий посторонний человек немедленно бы вызвал реакцию «ореликов»-наблюдателей, к тому же веселые и злые до павшей на них хорошей халтуры мастера и близко к себе никого не подпустят. Разве что один из них был агентом Сыча и теперь лишь ждал момента, чтобы передать информацию и инструкции? Генерал приглядывался к столярам, заговаривал с иными, намереваясь получить условный знак, но от всех веяло «холодом», через несколько часов мастера, оставив инструменты, дружно сели в «Москвич» и укатили. Остаться никто не хотел. С таким трудом добытые доски были ни к чему, и дальнейшая работа становилась бессмысленной. Деду Мазаю предлагалось отдыхать, присматривать за строителями и думать над предложением. От безделья и неги пахнуло далеким ароматом Саудовской Аравии, где у людей «разжижаются» мозги. Побродив по дому, он завалился на кровать и в самом деле стал думать над предложением. В принципе криминала не было, созданное нефтяными арабскими странами мощнейшее формирование по образцу «Молнии» не принесло бы вреда России, напротив, отогнало бы американцев от арабской нефти, возможно, навело бы порядок в Афганистане, поскольку не вытерпело бы военного конфликта у себя под боком, а кроме того, став у истоков, генерал мог бы заложить в структуры этой армии возможность контроля ее Россией. На Востоке рождалась новая структура, способная ощутимо воздействовать на геополитику в своем регионе. Бывшие бойцы «Молнии», оказавшись инструкторами, получали возможность создать внутри структуры агентурный костяк, заложить традиции использования русских специалистов на долгие годы, и если бы не нынешняя жлобская политика, Россия посредством соучастия в этом деле могла бы сблизиться с мусульманским миром, сгладить или вообще снять противоречия, возникающие в последнее время. Да, в какой-то мере корпус быстрого реагирования Востока усилил бы страны ислама, но опыт подсказывал: когда на карту поставлены экономические интересы нефтяных государств, религиозный фанатизм начинает размываться компромиссами и желанием сотрудничества.

С чем же идет к нему полковник Сыч? С просьбой и уговорами принять предложение «горных орлов» или, напротив, несет способ, как отказаться? С Сычом генерал когда-то вместе служил в «Альфе» и штурмовал дворец Амина. Летом они вместе лежали в реанимационной палате отделения нейрохирургии. У Дрыгина ранение было нетяжелое, пуля срикошетила от бронежилета и угодила под нижний срез шлема за левым ухом, но только вспорола кожу и оставила след на черепной кости глубиной в два миллиметра. А Коля Сыч четыре дня лежал в коме и умирал, зато перед этим двое суток ходил лишь с перевязанным лбом и всем говорил, что отделался легче всех, считая рану царапиной от каменной крошки. Но как позже выяснилось, осколок величиной менее спичечной головки попал ему точно в середину лба, пробил кость и застрял между полушариями головного мозга. Ему не вскрывали череп, а только просверлили отверстие по каналу раны и теперь откачивали гематому. Его считали безнадежным — было упущено время операции. Однако на девятый день с момента ранения осколок вышел сам вместе с кровью, Коля Сыч порозовел и воскрес.

Когда еще Сыч лежал с полуприкрытыми глазами и трубкой в ноздре, Дрыгин загадал: если Коля умрет, то он, Дрыгин, напишет рапорт об увольнении и никогда не возьмет в руки боевого оружия. Это был не страх перед смертью и не отчаяние, а самый первый толчок протеста. Еще не осознанный, не выстраданный, но зримый и слышимый ежесекундно в виде умирающего Сыча. Тогда Дрыгина потрясла хрупкость человеческой жизни и жизни вообще. Почему от царапины на его глазах умирает такой здоровый, жизнерадостный парень? Бугай, бычара, по макушку заправленный не только физической силой и невероятной выносливостью, но еще и блестящим аналитическим умом? Неужели природа создавала и готовила этот уникальный мыслящий организм всего лишь для войны, для единственного боя? Заставляла его двадцать пять лет расти, стремиться куда-то, одолевать университет, спецшколу, иностранные языки? И потом в один миг превратить в ничто!

Зачем? Во имя чего?!

Жизнь казалась хрупкой, а смерть — всемогущей и всепожирающей…

Сыч не просто выжил, а еще прошел все медкомиссии и освидетельствования. Правда, в «Альфу» его не пустили, на всякий случай, и как востоковеда посадили в оперативный отдел.

На улице возле дома вдруг завыл грузовик, въезжая во двор, и через минуту генерал Дрыгин не увидел, а услышал Сыча. Он громко и причудливо матерился, требуя быстрее разгружать машину, потому что, если хватится начальство, мало будет этого левого рейса, чтобы расплатиться за самоволку. Дед Мазай все понял и сразу же стал мешать мастерам, заставляя их убирать доски, наваленные рамы и двери с улицы, и тут же нарвался на ругань столяров, мол, некогда, свалим, а потом уберем.

— Вы что, мать вашу!.. — заорал, в свою очередь, генерал. — Сухой материал на сырую землю? Да он же влаги мгновенно натянет! А потом щели пойдут!

— Ну скажи водиле! — заартачились мастера. — Пусть подождет! Нам бы еще одним рейсом станок привезти и всякую мелочовку! Этого едва поймали. Заплати ему, а не ори.

Генерал с удовольствием полез в кабину:

— Слышь, мужик! Что ты как на шиле-то? Погоди, пусть разгрузят толком. Ну, давай заплачу тебе. Сколько?

Он говорил, а сам незаметно тискал ухватистую ладонь Сыча. Если бы не голос, вряд ли бы признал в этом мрачном шоферюге всегда вальяжного, немного высокомерного полковника. Разве что отметина на лбу просвечивала через всклокоченные, вспотевшие волосы…

— А давай полтинник! — рявкнул Сыч. — Меньше — не поеду!

— Ни хрена — полтинник! — стал торговаться генерал. — За полтинник я на себе перетаскаю!

— Вы дачи строите, а мне жрать охота! — отпарировал «шоферюга». — Не дашь — таскай, хозяин — барин…

Мастера торопливо разгружали машину, доверху забитую материалом, оконными и дверными коробками, да из чего? Из настоящего дуба! Разговаривать в машине было опасно — двое столяров все время стояли в кузове: подавали доски и изделия. Оставалось «уговаривать» на второй рейс и ехать самому, чтобы поговорить в кабине во время пути.

— Ну, ты с голоду не умрешь! — Генерал подал Сычу пятьдесят тысяч. — Помогу разгрузить, и быстренько сгоняем.

— И чтоб там быстренько загрузили! — предупредил тот. — А то я сейчас целый час стоял!..

Дед Мазай принялся помогать мастерам, покрикивал, пошумливал, чтоб не портили, не бросали кое-как роскошные филенчатые двери, не швыряли импортную вагонку — они должны были устать от дотошности и ворчливости хозяина и тихо возненавидеть его голос. Не станут прислушиваться по дороге…

Он представлял, что стоило ребятам-оперативникам устроить столярам этот «случайно» подвернувшийся единственный грузовичок, который оказался возле дачного поселка деятелей театра. Не меньше полусотни человек сейчас обеспечивали встречу генерала с Сычом — заворачивали все другие грузовики, держали под контролем филеров Кархана, отслеживали ежеминутно изменяющуюся ситуацию вокруг села Дубки, эфир над которым наверняка гудел от радиопереговоров на определенной частоте.

После разгрузки генерал прыгнул в кабину, а команда мастеров с удовольствием полезла в кузов — отдохнуть от назойливого хозяина.

— Сережа, игра очень серьезная, — сразу же предупредил Сыч. — Кархана ты раскрутил нормально, но не совсем. Мы не знали, кто придет к тебе. Муртазин и в самом деле раскрылся только перед тобой. Его же считали погибшим, посмертно Героя дали. На Лубянке и в ГРУ переполох… Значит, так: предложение Кархана — блеф. Его компания не создает никаких подразделений, это точно. Зато есть другая информация. Подразделения по аналогу «Молнии» пытаются создать в Чечне, скорее всего для диверсий в России, для крупномасштабных операций по захвату атомных станций, химических заводов с вредным производством, центров космической связи. Готовится мощнейший шантаж. Скорее всего ты со своими хлопцами потребовался Дудаеву и тем, кто за ним стоит. Мы сейчас отрабатываем эту версию.

— Значит, мне тянуть время? — спросил дед Мазай. — Но ты же слышал, надеюсь, наш разговор с Карханом?

— Извини, мы тебе тоже «клопов» насадили…

— У меня максимум шесть дней. Теперь уже пять.

— Послезавтра он придет на встречу. Попробуй раскрутить его еще, дави сколько можешь. Он вытерпит. Нам нужно точно знать, где у них будет центр подготовки, в Чечне или за рубежом.

— Коля, а я ведь в агенты к тебе не нанимался, — предупредил генерал. — Я на пенсии! Ладно бы был заштатным…

— Сейчас не до обид, генерал, — жестковато сказал Сыч. — Сделай ради меня, по личной просьбе. Впрочем, ты не только меня выручишь — себя спасешь. Этот хоровод вокруг давно вьется. В любом случае, дашь ты согласие или нет — тебя возьмут. И назад уже не вернут.

— Догадываюсь…

— В чем же дело? — Он меланхолично вертел баранку.

— Да, ты прав, Николай Христофорович, это обида говорит, — признался дед Мазай. — Иногда аж в скулах больно… Ну, да хрен с ней, сейчас не до нее, в самом деле. Слушай меня внимательно. Мою семью взять под негласную охрану… Надежную!

— Уже взяли.

— Ну, смотри, Коля, спрошу с тебя.

— Спросишь… Давай дальше.

— Кархана я знаю хорошо, парень он крепкий, настоящий профессионал, — продолжал дед Мазай. — Выдавить из него вряд ли что удастся, пока я не подпишу контракт. Наверняка сверх того чем-нибудь повяжут: деньгами или кровью или возьмут в заложники семью…

— Исключено, Сережа.

— Остается уголовщина. Сняли на видео, как меняли колеса на стоянке, начнется ремонт дома — тоже будут снимать, если уже не снимают. Набирают компрометирующие материалы для шантажа, но пока мелочь. Пойду им навстречу, подсоблю: потребую миллион долларов аванса в момент подписания контракта, наличными.

— Так, хорошо, дальше. — Сычу приходилось ехать быстро, изображать спешащего шоферюгу: мастеров могли кое о чем расспросить, если возникнет подозрение…

— А дальше во многом зависит от тебя и твоих ребят. Кроме денег, потребую от них негласную охрану семьи, только вы там не толкайтесь друг с другом. Я вызываю сюда жену, передаю ей деньги. Она женщина понятливая, но все-таки ты проинструктируй ее. По дороге какая-то чеченская группировка устраивает ограбление. Только чеченцы должны быть натуральными. Жену наверняка будут сопровождать, поэтому хоть один нападающий должен быть узнаваемый. Таким образом я смогу взорвать ситуацию. Кархан прилетит ко мне немедленно. Жена тоже пусть вернется сюда, ко мне. А мы тут сыграем всеобщее недоверие и к Кархану, и к его компании. Пусть они начинают разборки между собой. Столкнем лбами их группировки.

Сыч минуту молчал, сбавил скорость перед поворотом на дорогу к дачному городку, повернул и поехал медленнее.

— Все ничего, Сережа… Откровенно скажу: такую операцию нам сейчас не потянуть. Надо выходить на самый верх, а там сидит полный профан. Пока врубится в ситуацию, пройдет две недели, не меньше. Да и кадры мы порастеряли, Сережа… К тому же многие чеченские группировки мы не можем контролировать даже на территории России. Одному Богу известно, что там среди них происходит. На вулкане сидим, брат. В любой момент из России сделают Помпею. Надо искать что-то простое, грубое и вечное, как трехлинейка.

— Как хорошо, что я не служу в вашей конторе, — с тоской проговорил генерал Дрыгин. — Только теперь и оценил…

— Сергей Федорович, времени в обрез, думай!

— А что тут думать, если как трехлинейка? Остается одно: я подписываю контракт, денежки отправляю благополучно с женой и еду к новому месту службы. Куда-нибудь в Саудовскую Аравию, в Пакистан… Дай бог, если бы в Чечню. Беру с собой своих мужиков, человек пять-шесть. Поработаем месяц-другой, а потом с помощью лома, кувалды и такой-то матери выбираемся назад. При такой организации ты ведь и помочь-то мне за рубежом не сможешь.

— Не смогу, — признался Сыч. — И потому тоже не годится. Не хочу рисковать тобой и твоими ребятами. Без надежного обеспечения ты из этих пустынь не выберешься. Мы потеряли влияние на Востоке, предали Ирак…

— Тогда я с вами не играю, — заявил дед Мазай. — Коль, ну сам посуди, ни одной операции толком провести невозможно! А дело имеем с профессионалами. Они тоже знают, как трехлинейка устроена. Вылезут белые нитки — подставишь сразу всех и вся. Ну зачем мне на пенсии эти веревки? Хочу спокойно дожить до старости и умереть в своей постели. Со жлобами работать не стану, Коля.

— Наплюй на жлобов, генерал, — посоветовал Сыч. — Они и раньше были. И будут еще… Жлобы приходят и уходят, а Россия остается.

— Не агитируй меня в патриоты. А то пойду на улицу кричать лозунги.

— Я ищу выход. Пойми, в любом случае тебе придется уходить на нелегальное положение, менять фамилию, место жительства, прочее.

— Только этого мне и не хватало! На старости лет! Спасибо, это уже было!

— А как иначе, если мы не контролируем чеченцев в России? Они отстреляют тебя, семью и мужиков твоих. Это полуконспиративная революционная партия, созданная по национальному признаку, а не мафия, как принято считать. Но сейчас, Сергей Федорович, не до теоретических рассуждений. Ты должен принять решение сам, я тебе ничего не навязываю.

— Нет, ты навяжи! Послушаю.

— Большой игры нам с ними не потянуть. — Сыч намеренно сбрасывал скорость перед каждой неровностью на дороге. — Они создавали аппараты, а мы тем временем громили свои… Поэтому ты подписываешь контракт, но прежде максимально оттягиваешь время, раскручиваешь Кархана на предмет месторасположения центра подготовки. После этого они тебя ни на минуту не оставят без внимания, скорее всего приставят своих людей, подселят в дом под видом тех же строителей. Ты выторговываешь еще пару недель, чтобы собрать своих мужиков, вербовку они тоже будут держать под контролем, так что после беседы с каждым никто домой не вернется. Скорее всего будет препровожден в какой-нибудь накопитель. Установить, где он, нетрудно, возьмем под свою опеку. Информацию придется передавать старым казачьим способом: через почтовый ящик. Завершаем операцию так: в определенный час, когда Кархан будет у тебя в доме, мы подаем тебе сигнал и снимаем всех его наблюдателей, глушим эфир, потом берем охрану, а тебе придется взять Кархана, поскольку ты будешь находиться с ним рядом.

Впереди уже вырастали мрачные коробки замков…

Генерал толкнул локтем Сыча, сказал с сожалением:

— Мне казалось, ты профессионал, Николай Христофорович.

— Говори быстро, что не устраивает.

— По какому праву я буду брать Героя Советского Союза подполковника Муртазина? Если по совести? Он — не предатель, не перебежчик. И двойной игры не вел. Он честно служил, только его сдали. За то, чтобы какой-нибудь блатной полковничек отличился и разгромил в ущелье банду. Чтобы звездочку получил. На погоны и на грудь.

— Кончай дискуссии, Сергей Федорович, — обрезал Сыч. — Потом, некогда сейчас. Давай выползать из грязи.

— Не выползем до тех пор, пока не разберемся с этими вопросами, — жестко произнес генерал Дрыгин. — Давай говорить как профессионалы. За Карханом нет криминала. Он — подданный Саудовской Аравии, свободный гражданин. Ничего противозаконного не совершает. Я тоже свободный гражданин и могу поехать работать куда угодно и кем угодно. Если все ветви власти в России терпят разбойную чеченскую партию и даже заигрывают с ней, значит, это нужно власти. Если сам президент взращивает сепаратистскую Чечню, вооружает ее, практически признает самостоятельным государством, значит, это нужно президенту. Ты сначала определись, что тебе нужно. Рыцарский поединок, чистая совесть истинного патриота? Или что?

Сыч остановил машину возле столярки, выключил двигатель.

— Я хочу жить спокойно, — сказал он громко, — а не сшибать ваши полтинники на халтурах, понял? Хочу, чтоб со мной считались, потому что я тоже человек! И живу в своем государстве!

Дед Мазай молча выскочил из машины и стал помогать мастерам вытаскивать из столярки тяжелый деревообрабатывающий станок. Сыч никак не мог угомониться, маячил рядом, засунув руки в карманы.

— Смотри, сколь настроили! — кивал он на замки. — А на какие деньги? Если я не могу украсть, так не человек нынче? Хрен вот тебе! Погодите, блин, вас еще скоро палить начнут. Потерпят, потерпят и начнут! Вы хотите во дворцах жить, а мы — быдло? Мы не хотим?

— Ты меня к ним не приравнивай, — огрызнулся дед Мазай, кряхтя от натуги. — Ты мою избу видал!

— Ага, ничего себе избенка! Каменная!

— Ты его сильно не заводи, — зашептал «непьющий» мастер Алексей Николаевич, дыша крутым перегаром. — А то бросит и уедет. Дурной…

— Не бросит, я ему полтинник заплатил, — признался генерал.

— Я при коммуняках левачил, теперь у хозяина работаю — тоже левачу, — продолжал Сыч. — Да что это, жизнь, по-твоему? Это достоинство человеческое?

— Помолчал бы ты, — посоветовал ему бригадир столяров, невзрачный пожилой человек с голосом и интонациями, в точности повторяющими министра Козырева. — Тебе заплатили, так молчи. Не подымай волны, не трещи над ухом.

— Мне его полтинником — подтереться, понял? — возмутился Сыч. — Это тебе заплатили, так ты и сопишь в две норки, пуп рвешь. А я хочу уважать себя! Гнуться не хочу ни при какой власти, тем более перед ворьем!

Дед Мазай переводил все это на свой язык и побаивался, что Сыч может переиграть. Конечно, подобные возмущения уже становились привычными уху и воспринимались естественно, однако не следовало так сильно заострять на себе внимание мастеров, делать себя запоминающимся. Бригадир вдруг отозвал «шоферюгу» в сторону, что-то сказал ему на ухо и равнодушно вернулся к своему занятию.

— Напугал! — зло отмахнулся Сыч. — Ну и что? Генерал КГБ… Если сам не ворует, значит, ворье покрывает! Они вон дворцы себе строят и не боятся. А мне чего?..

Однако все-таки Сыч несколько поутих, стал в стороне и лишь поглядывал на мужиков да изредка поторапливал с погрузкой.

— Злой ты стал, Коля, — сказал дед Мазай, едва они тронулись в обратный путь. — Это никуда не годится.

— В другой раз обсудим, — прервал Сыч. — Давай еще варианты. Давай, давай! Важно, как провести финал, как завершить операцию. Согласен, Кархана пока отпустим. Но я докажу, что сейчас он работает против России. И возьму сам! Не позволят — уберу…

— Не партизань, это отчаяние.

— Короче, Сергей Федорович! Мы еще ничего не решили. Теряем время!

— Подслушивающее устройство только в репродукторе?

— Других мы не обнаружили.

— Придется рискнуть. — Генерал Дрыгин заговорил отрывисто: — Переберусь из мансарды в боковую комнату. Заставлю вставить рамы. Ремонт пусть начинают сверху. Кархан опасается своих хозяев. Помнит, что его слушают, закрепощен. А внизу он у меня разговорится.

— Но там нет нашей подслушивающей аппаратуры!

— А ты хочешь еще и меня контролировать?

— Не тебя!..

— Твои проблемы, мне наплевать. Важно вывести Кархана из-под хозяйского уха. Пусть хозяин забеспокоится. Начнется шевеление, подвижка. Отслеживай. Далее: кровь из носа — пригони мне сюда толпу рокеров на мотоциклах. Пусть катаются везде, по двору, по огороду. И орут — убьем, сожжем, тиран, смерть КГБ и все прочее. Пусть выхлестнут пару окон, разведут костры. Побольше шума! Стоп!.. Рокеров надо уже сегодня ночью, пусть филеры привыкнут. Да! На станции пусть побьют пару палаток.

— Понял, сделаем! Это хорошо. Еще что?

— Естественно, я заявлю в милицию, — размышлял генерал. — Потребую защиты. Пусть подъезжают милицейские машины. Ночью на усадьбе подежурят какие-нибудь менты-салаги, но обязательно наши. Возникнет заваруха с рокерами. Ментов побьют, они разбегутся. Главное, больше шума, движения, неразберихи. Я выйду, не вытерплю. Оставлю Кархана одного. Куда потом исчезну — неизвестно.

— Не годится! — заключил Сыч. — Последнее — нет. Не поверит, начнет искать. Или ты сам обязан будешь объявиться. Ты же подписал контракт! Не пойдет, липа, белые нитки.

— Хорошо. Если просто и без липы — нужен труп. Найди в моргах тело безродного, бомжа. Моего роста, телосложения. Я умру. Другого выхода нет. Тело доставь в момент неразберихи. Пусть рокеры и привезут. Спрятать можно под деревянную пристройку… Готовь мне похороны, могильную плиту, конспиративную квартиру. И документы. На родовую фамилию.

— Сережа…

— Да, это чужая фамилия. А настоящая — Барклай-де-Толли. В три слова и с двумя дефисами, да, из тех самых. Представь себе, корень сохранился. И крепкий! У меня в Вологде куча родственников. С этой же фамилией. Вот обрадуются, когда воскресну!

Александр Иванович Грязев хоть и был человеком пляшущим, поющим, однако при этом серьезным и по-крестьянски основательным. В дорогу он собирался, как на войну, — положил в чемодан самое необходимое, от бритвы до пакета с сухарями, хотя знал, что мог бы ехать и вообще без ничего, потому что выживет в любом случае и в любой обстановке, полагаясь только на ангела-хранителя. В детстве Саня Грязев с ним даже в прятки играл. В селе была разрушенная церковь, на руинах которой дети и до сих пор играли. Так вот Саня как-то раз спустился в темную дыру неведомого, недавно обнаруженного подземелья и потому еще не проверенного мальчишками. Он спрятался так хорошо, что друзья сначала долго искали, потом звали, пытались рассмешить и, наконец, незаметно ушли. Он же таился и, зажимая себе рот, чтобы сдержать смех, смотрел в сияющий круг лаза, как на солнце. И не заметил, как остался совсем один. И оказалось, что выбраться без помощи невозможно: дыра была посередине кирпичного свода.

Он сел на кучу кирпичей, осыпавшихся сверху, и тихо заплакал. Между тем на улице уже и темнеть стало, а в подземелье вообще был мрак. В семье его о Боге знала что-то одна бабушка, потому что если провожала кого-то, то говорила: «Ангела тебе в дорогу». И тут Саня неожиданно для себя попросил:

— Ангел, спаси меня! Выручи!

В тот же миг в едва различимом кругу лаза появился какой-то мальчишка, вернее, паренек лет пятнадцати. Склонился над дырой и будто осветил темное пространство.

— Давай руки, — сказал он.

Саня протянул ему руки, и паренек этот каким-то образом, не спускаясь, сумел подхватить его и в мгновение ока извлечь из подземелья.

— А теперь будем играть в прятки, — заявил он. — Только, чур, так глубоко больше не прятаться. Ведь это же пока что игра.

Они посчитались и стали играть вдвоем. И было так весело, что оба смеялись и часто выдавали себя. Паренек был вдвое старше, но играл как ровня, честно голил, не подсматривал и не поддавался, даже если чувствовал слабость партнера. Так они играли до глубокой ночи, пока на развалины не пришла бабушка.

— Ах ты полуношник! — заругалась она. — Все уж дома спят! Я с ног сбилась… С кем ты играешь-то?

— Тихо! — зашептал Саня, отыскивая паренька среди руин. — Услышит… Он где-то тут. Я чувствую!

— Кто тут?

— Мальчишка! Большой такой и светлый-светлый!

Они стали искать его вместе, обошли все самые сокровенные места, ниши, ямы и тайники, но паренек исчез. А искать-то его было просто: где он стоял, там всегда сияние поднималось! По дороге домой бабушка расспросила Саню и сказала, что он играл со своим ангелом и что он — счастливый человек, потому что замечен Богом и храним ангелом. Он никогда не переставал верить в предсказания бабушки.

А поскольку ее давно уже не было, то Александр Иванович вышел из дома и сам себе сказал:

— Ну, ангела мне в дорогу.

И поехал в Новосибирск, где жил ведущий популярной программы «Играй, гармонь» Геннадий Заволокин. Двое суток в поезде он отсыпался после долгих бессонных ночей и гусарских загулов у Глеба Головерова, так что к месту назначения прибыл свежий, бодрый и в хорошем расположении духа. Заволокин устроил ему экзамен сначала дома, затем повез в какой-то клуб, где его посмотрели и послушали руководители самодеятельных и профессиональных ансамблей. Эти люди, видавшие плясунов, были сдержанными, немногословными и какими-то заторможенными, поэтому ничего сразу сказать не могли. Заволокин же обещал, что сейчас из-за него начнется драка, поскольку уверял, что ни одного подобного танцора нет ни в одном коллективе. Пока руководители думали и решали, Геннадий сделал с ним передачу на местном телевидении о внутренней, генетической природе национального танца, поскольку Саня Грязев ни одного дня не учился плясать, а получалось как бы само собой. А потом начались многочисленные переговоры Заволокина с руководителями ансамблей, и тут выяснилось, что техника танца у кандидата не такая уж и национальная, ибо она как бы пропитана акробатической гимнастикой и борьбой карате. Кроме того, всех отчего-то смущала большая лысина в тридцать один год.

— Ты что, каратист? — допытывался потом Заволокин.

— Как сказать, — мялся Саня. — Занимался когда-то. Но я еще занимался самбо, русским рукопашным боем, казачьим спасом. В мужском танце всегда есть воинственность, элементы поединка.

— А что так рано облысел-то?

— От головных уборов.

— Так ходил бы без шапки!

— Нельзя. Без головного убора давно бы убили.

— Погоди, ты чем раньше-то занимался? — Как всякого увлеченного человека, Заволокина не интересовало прошлое, если он видел блестящий танец или игру в настоящем.

— Профессиональный вояка, — уклончиво ответил Грязев.

— Я думал, танцор…

Оказалось, что попасть в профессиональный ансамбль не легче, чем в «Молнию». Можно было великолепно, даже гениально плясать, но если коллектив не желает принять чужака, не проверенного, не испытанного человека, никто не поможет. Даже Заволокин со своим авторитетом. Однако если в спецподразделении ценились личная храбрость, ум и воинский талант, то здесь талантливость вызывала раздражение и зависть. Это же не под пули ходить, а на сцену, под аплодисменты.

В Новосибирске делать было нечего. Грязев распрощался с Заволокиным и отправился на вокзал. И тут ему пришла мысль съездить на родину, во Владивосток, в пригороде которого родился и вырос Александр Иванович и где были развалины той самой церкви. Давняя мечта подогревалась всякий раз, когда небо оказывалось с овчинку, и он с сожалением думал, что так и не успел побывать в своем детстве. Когда же тучи развеивались, вместе с ними угасало и желание. От Новосибирска до родины казалось совсем близко, и выпадет ли еще случай, не станешь ли жалеть потом, что был на полпути и не заехал?

Грязев купил билет до Владивостока и сел в поезд. Не сказать, что был он склонен к путешествиям и бродяжничеству, однако железные дороги любил, а тут еще попала хорошая компания из двух морских офицеров и молодой женщины — коммерческого директора фирмы, торгующей рыбой. Ее звали нежно и трепетно — Олеся, сама же она была воплощением сгустка энергии. Все трое мужчин на нее тут же и «клюнули»: каждый старался обратить внимание на себя, откровенно прислуживая даме. На столе появилась бутылка недорогого вина, кое-какие закуски, а Олеся царственно заявила, что хочет в ресторан. Поезд тронулся под вечер, и наступало время ужина. И тут офицеры сильно смутились, да и Саня Грязев схватился за карман — денег было в обрез, хватило бы на обратную дорогу. Можно представить, сколько стоит сейчас посидеть вечер в вагоне-ресторане с барышней…

Грязев перехватил инициативу, подал Олесе руку:

— За мной, мужики!

Они сразу же поняли, платить будет он, и мгновенно согласились. Александр Иванович представился своим спутникам ведущим танцором ансамбля песни и пляски Российской Армии, и потому от него ждали какого-нибудь номера. Но что можно сплясать в тесноте узкого прохода между столиками? К тому же публика вокруг сидела мясистая, избалованная шоу-концертами и озабоченная деловыми поездками. Веселить ее Грязев не собирался. А вот окончательно отсечь соперников и покорить Олесю становилось делом чести. Музыки в ресторане не было, посетители пили и ели под стук колес, и это подсказало ему решение. Он наврал с три короба буфетчику, мол, едет с невестой в свадебное путешествие и вынужден выполнить ее каприз — станцевать на столе, а свободных ни одного нет. Видимо, буфетчик был привычен к чудачествам пассажиров и не противился, велел официантам принести стол из кухни.

Через некоторое время они доставили и установили в проходе довольно крепкий и звонкий стол с деревянной крышкой. Грязев вскочил на него и стал бить чечетку, имитируя стук поезда, одновременно вплетая в него испанские ритмы. Постепенно он входил в раж, забывался, хотя мешало мотание вагона, бил и слушал лишь свои ноги, закрыв глаза. Крышка стола начинала вибрировать, как бы подзадоривая танцора, и эта вибрация медленно охватывала все пространство вагона, посетители перестали пить, жевать, греметь вилками. В летящем на восток поезде остановилось всякое движение, исчезли все звуки, вплоть до стука колес. Древний и вечный ритм, выбиваемый кастаньетами жрецов-солнцепоклонников, пронзил толщу времени и оцепенил людей, очаровал слух. И это очарование, передаваясь танцору, вдохновляло его, заставляло радостно трепетать каждую мышцу. Наконец, он почувствовал, как случайная попутная публика в ресторане становится подвластной ему, управляемой; он сейчас мог делать с ней что угодно; сила живых древних ритмов была выше голосового пения, выше и могущественнее музыки, исполняемой на инструментах, ибо костяной стук был естественнее, чем всякий, даже издающий самые очаровательные звуки инструмент. Сейчас он мог заставить людей восторгаться, тихо радоваться, смеяться и плакать…

Он довел до восхищенного экстаза свою спутницу Олесю, внезапно соскочил со стола и сел на свое место. Мгновение еще в вагоне стояла тишина, затем публика разразилась аплодисментами и восторженными криками. Олеся бросилась к нему на шею и поцеловала в губы. К Грязеву потянулись с бокалами, смеялись, говорили какие-то хорошие слова; кто-то просил еще, кто-то бросал деньги, кто-то посылал на его стол бутылки шампанского и конфеты для дамы. Соперники — морские офицеры, как бы растворились на это время, перестали существовать. Это была победа с полной капитуляцией противника.

Праздник закончился к полуночи, крепко нагрузив всю компанию дареным шампанским. Грязев рассчитался за ужин с официантом, а буфетчик задержал его у самого выхода и стал уговаривать, чтобы он обязательно пришел завтра. Александр Иванович едва от него отделался и побежал догонять своих. Один из офицеров курил в тамбуре своего вагона с какой-то барышней, а другой… целовался с Олесей в купе.

— Пардон, господа! — сказал Саня, прерывая воровское дело капитан-лейтенанта. — Я вынужден бросить вам вызов, капитан! Вы — подлец!

За неимением перчатки он медленно снял ботинок, содрал с ноги носок и бросил его в лицо сопернику. Капитан стиснул зубы, гневно сверкнул глазами:

— Ну пошли, танцор, я тебя сделаю!

— Вы будете стреляться? — засмеялась и захлопала в ладоши восхищенная Олеся. — Ой, как интересно!

— Сударыня, ложитесь спать! — посоветовал Грязев, закрывая купе.

Они вышли в пустой тамбур. Пока Грязев открывал обе двери, подвыпивший соперник распалял себя, вызывал собственную ярость и пугал противника:

— Ну, лысый, ты сам напросился! Это тебе не чечетку отбивать! Я тебе сейчас макушку поцарапаю! Сейчас ты у меня потанцуешь гопака!

— Победитель едет, — предупредил и объяснил условия Грязев. — Побежденный дальше идет пешком. Вы согласны, капитан?

Капитан был согласен. Они стали спинами к открытым дверным проемам, за которыми с гулом и стуком проносилась заснеженная ночная Сибирь. Врывающийся морозный ветер не мог остудить разгоряченных голов, пузырил рубахи.

— Давай! Ну давай! — наступая в боксерской стойке, подбадривал себя соперник. — Ну, что встал?!

Саня решил подпустить его поближе, чтобы с первого же удара не вышибить капитана в ревущее пространство за вагоном — вдруг попадет под колеса.

— Давай! — крикнул капитан и прыгнул на Грязева, намереваясь взять «на калган».

— На, — сказал Саня и одним ударом оглушил и опрокинул противника на пол, посыпанный угольной крошкой.

Капитан выкатился на животе в дверной проем и уцепился рукой за край пола, нависший над ступенями. Грязев поднял его, ухватив за брючный ремень и штанину, будто мешок, выставил на улицу. Соперник махал руками, отталкиваясь от проносящегося ветра, словно хотел взлететь.

— Побежденный идет пешком, — напомнил он. — Это условия поединка. Я должен выбросить вас из поезда.

Капитан протрезвел мгновенно:

— Не бросай! Ты что! Не бросай!..

— Я с вами не пил на брудершафт.

— Не бросайте меня! — взмолился соперник.

— Слушаю ваши извинения.

— Извините, только не бросайте!

— Я не удовлетворен! — Грязев выставил капитана на улицу еще дальше. — Вы поступили подло, недостойно русского офицера. Вы — мелкий воришка!

— Эй, ты что? — заорал тот. — Из-за бабы!..

— Извинения?!

— Извини… Я подлец… — задыхаясь от ветра и ужаса, забормотал тот. — Больше не повторится…

Александр Иванович бросил его на пол, закрыл двери тамбура и пошел в купе. Удовлетворения не было, только чувство омерзения.

Олеся таким же прыжком, как в ресторане, бросилась к нему на шею:

— О, ты победил! Мне так нравится, когда дерутся мужчины!..

Он молча отцепил ее руки.

— Спите, сударыня! — И, скинув ботинки, лег на свою полку вниз лицом.

Глубокой ночью, когда в купе угомонились морские офицеры, она попыталась помириться, гладила его остатки волос на затылке, осмелев, лезла горячей рукой сначала под рубаху, потом в штаны. Саня оставался холодным и бесчувственным. Он притворялся спящим, но уснул позже всех, когда передумал все свои горькие мысли.

Видимо, утром, на трезвую голову, офицеры посовещались и, выбрав момент, когда барышня куда-то отлучилась из купе, стали приносить извинения. Вчерашний соперник успел привести себя в порядок, переоделся в чистую рубашку и брюки. Только под глазами намечались синяки, характерные при легком сотрясении мозга.

— Ладно, мужики, что с вас взять? — отмахнулся Саня. — Живите…

Целый день он провалялся на полке, изредка вглядываясь в сумрачную зиму за примороженным окном. В обед Олеся попыталась еще раз найти контакт со странным, по ее мнению, попутчиком, пригласила его в ресторан, но поскольку Александр Иванович отказался, то пошла одна и на обратном пути прихватила шампанского и закуски. Похоже, морские офицеры были на сильном финансовом подсосе и удалились будто бы в ресторан, оставив их наедине до самого вечера. Олеся попросила Грязева откупорить шампанское, налила в два стакана.

— Не осуждайте пьяную женщину, — вдруг заговорила она совершенно иным, обессиленным голосом. — Вы вьетесь вокруг меня, как вороны, вы хотите расклевать меня и бросить останки… А кто из мужчин может понять женское одиночество среди людей? Дорожные приключения — какая прелесть: сошли каждый на своей станции, и все забылось, все улетело вместе с поездом. Нет ни мук, ни долгой памяти, ни обязанностей. Вы стремитесь завоевать женщину, стучите каблуками, устраиваете поединки. А во имя чего? Ах, если бы во имя любви! Я бы сама стучала перед вами каблучками, сама бы плясала от радости!.. Ан нет. Только бы наклеваться, насытиться и улететь. Как устала я видеть блудливый огонь в ваших глазах, как соскучилась по огню любви. А когда нет его, я сама становлюсь блудливой кошкой. Вы — клевать меня, я — царапать. Клевать — царапать… От вас ведь тоже потом останутся одни косточки!

— Простите меня. — Грязев поцеловал ее маленькую вялую руку.

— И вы простите, — проронила она.

До самого вечера они просидели друг перед другом молча, глядя то на пузырящееся в бутылке шампанское, то в окно с разводьями изморози. В купе сунулись было офицеры, однако Олеся вдруг зашипела на них:

— Пошли вон, мерзавцы!

Те мгновенно исчезли и появились лишь глубокой ночью, прокрались на цыпочках, неслышно улеглись на свои нижние полки и как бы растворились в темном купе.

Наутро за окном началась весна, и чем ближе поезд подходил к океану, тем становилось теплее и как бы просторнее. В самом Владивостоке уже не было снега, и в Золотом Роге бродили белые суда. Офицеры вышли из вагона и исчезли по-английски, не прощаясь, а Олеся вдруг подала Грязеву руку:

— Давайте познакомимся. Меня зовут Татьяна.

— Где же Олеся?

— Осталась в поезде… Мне хочется показать, где я живу. Вы можете поехать со мной? Меня встречает машина. Вас потом отвезут, куда скажете.

Услужливый водитель приземистой японской машины усадил их на заднее сиденье и помчал куда-то за город, в объезд бухты Золотой Рог. Через час они въехали в какой-то поселок, вытянувшийся вдоль океана.

— Колхоз имени Чапаева, — голосом гида сказала она и указала на длинный, барачного типа старый деревянный дом. — А это мое жилище.

Жизнь в поселке показалась Грязеву убогой, какой-то обветренной, источенной нищетой и мерзостью запустения. На оттаявших, воняющих рыбой помойках бродили грязные чайки, облезлые собаки; на солнышке возле палисадников с забурелой травой сидели старухи в зимних одеждах. Двое пьяных мужиков что-то везли, впрягшись в автомобильный прицеп. Олеся-Татьяна еще в поезде переоделась в дорогой белый плащ, легкие перламутровые босоножки на высочайшем каблуке и теперь выглядела среди этой угасающей жизни белой нахохлившейся чайкой. Не заходя в свой дом, она повела Грязева к берегу шипящего океана. Как-то она умудрялась не споткнуться, ступая по крупному галечнику, не зябнуть на ветру и не моргая смотреть на яркое солнце.

— Вот здесь я и живу, — проговорила она, остановившись у кромки накатывающих волн. Вода шипела, словно разлившееся шампанское…

Потом они долго брели вдоль прибойной полосы, и Грязев собирал раковины, сначала брал все подряд, но чем дальше шел, тем больше их становилось. Он выбрасывал одни, поднимал другие, однако находил более красивые и снова бросал, поднимал и, наконец, отчаялся, поскольку весь берег оказался засыпанным раковинами, каждая из которых могла украсить любую коллекцию.

— Все, не смею больше задерживать, — сказала Татьяна. — Счастливого пути. Прощайте.

Он посмотрел на вьющиеся по ветру ее волосы, дотронулся рукой и сдержался, не выказал шипящего прилива чувств.

— Прощайте. — И не оборачиваясь, напрямую пошел к машине. Открывая дверцу, не удержался, глянул из-под руки: Татьяна стояла к нему спиной, смотрела в океанскую даль… А казалось, будто провожает его взглядом.

Всю обратную дорогу этот ее образ стоял перед глазами, и отчего-то становилось зябко и неуютно в излишне цивилизованной машине. Лишь когда въехали во Владивосток, призрак постепенно растворился, рассеялся в движении людских потоков на пешеходных переходах. Грязев пытался вспомнить ее лицо и не мог. И жалел, что не взял с берега ни одной раковины…

Город давным-давно окружил и поглотил пригородный поселок, не сохранив ни единого старого дома. Осталось только имя, которым теперь назывался новый «спальный» микрорайон. Александр Иванович прошел его вдоль и поперек, заглянул в каждый сквер, на каждый пустырь — ни единого следа. Спросил нескольких прохожих, попытал бабушек у подъездов — население было новым, недавним, и никто не помнил ни старую каменную школу, ни клуб, ни церковные развалины и кладбище возле них. Он понял, что и здесь искать так же бесполезно, как искать самую красивую раковину на берегу океана.

Поздно вечером он поехал на вокзал и по дороге только вспомнил, что у него почти нет денег, что вряд ли хватит на ближайшую электричку до станции Угловая. Смущенный и возбужденный этим обстоятельством, Грязев побродил возле касс, попытался войти в зал ожидания, однако был остановлен у вертушки — требовали проездной билет. Когда он вернулся в просторный кассовый холл с цепочками длинных очередей и сел на чемодан под щит с расписанием движения поездов, ноги сами начали выстукивать ритм, напоминающий бой барабанов в ожидании казни. Это помогало быстрее размышлять. Пол в холле был плиточный, звонкий, женские каблучки цокали по нему со звуками поцелуев…

Александр Иванович снял зимние сапоги, достал из чемодана туфли на тонкой, но твердой коже, переобулся и сбросил куртку. Публика была уже почти готова: десятка полтора пассажиров стояли перед расписанием, образовав полукруг. Он снял кепку, положил ее к ногам публики и сразу же взорвался дробным ритмом испанского танца. Надо было удивить, ошеломить вечно спешащих путников. На вокзале по-ночному было довольно тихо, лишь шорох шагов и негромкий говор. Через пару минут он уже захватил внимание кассового зала — к щиту расписания все прибывал и прибывал народ, а очереди развернулись, люди тянули шеи, прислушивались. Скоро Александр Иванович почувствовал отдачу: озабоченные лица становились светлее, у наиболее чувствительных к ритмам людей уже вызревало восхищение, и в кепку полетели деньги. Сначала сотенные бумажки, потом полутысячные… Он сориентировался в желаниях вокзальной публики и стал отбивать некий коктейль ритмов, основанный на цыганочке. Он творил, шалил, куражился, входя в раж. Зрительский накал был настолько высок, что уже перестали бросать деньги. А их бы хватило до Уссурийска!

Он чувствовал, что переигрывает, передерживает, превращая пошлость добычи денег в спектакль, но не мог остановиться, не мог обмануть публику. В толпе появились сначала две милицейские шапки, затем еще две — смотрели, таращились через плечи и при этом что-то передавали по радиостанциям. Один в бронежилете и с автоматом под мышкой протолкнулся вперед — то ли обкладывали, получив команду проверить танцора, то ли на правах власти лезли поближе, в первые ряды… Тогда он сломал почти выстроенный хрустальный дворец ритмов и широко пошел в высокую финальную присядку…

4

До назначенного с Карханом поединка, за сутки до вечера «вопросов и ответов» в Дубки ворвалась трещащая конница мотоциклистов из девяти человек да еще с пассажирами. Въехали засветло, покружили по деревне, ненадолго спешились возле магазина — покупали водку, что-то спрашивали, затем умчались к станции электрички, покатались там по перрону и лестницам, вызывая восторженный визг девиц на задних сиденьях, и полетели в сторону дачного поселка театралов.

Можно было считать, что операция началась…

Спустя полчаса в ту же сторону промчались две-три пожарные машины со световыми сигналами, а чуть позже — микроавтобус с ОМОНом. Кажется, рокеры что-то там учинили. Дед Мазай хотел забраться на крышу, посмотреть, нет ли дыма за лесом, и в тот миг увидел знакомый «Опель», подворачивающий к его дому. Владелец этой машины никак не мог быть задействованным в операции! Князь Тучков хлопнул дверцей, озираясь по сторонам, закурил, словно демонстрируя себя наблюдателям Кархана.

Так и не выглянув в слуховое окно, генерал спустился вниз и вышел навстречу гостю.

— Тебя какие черти принесли, Князь? — спросил он весело. — Неужто попроведать старика?

Тучков озабоченно поздоровался, отшвырнул сигарету, помня, что дед Мазай не выносит табачного дыма.

— Дело, товарищ генерал. Пошли в дом.

Отвлеченный рокерами, генерал никак не мог сообразить, хорошо ли, что Князь заявился вне всякой режиссуры, или плохо? Не насторожит ли Кархана, не заставит ли его принять экстренные меры? Размышляя так, он решил до конца отыгрывать внезапный визит Тучкова и повел его в мансарду, хотя перенес вещи в боковую комнату. Мансарду он называл теперь «студией звукозаписи»: пусть слушают, с чем приехал Князь, и пусть знают о его визите обе стороны и принимают соответствующие меры. Потом можно увести куда-нибудь и, если надо, объяснить ситуацию…

Строители уже заменили в мансарде окна вместе с блоками и теперь забирали стены дорогой декоративной плитой под мореный дуб и готовили пол к настилке паркета. Еще день, и «клопы» Сыча навечно останутся в стенах…

— Тут у меня стройка в полном разгаре, — сообщил генерал. — Решил вот сделать настоящую генеральскую дачу. Хватит нам жить в нищете.

— Ого, — похвалил Тучков. — Не слабо… Дело хреновое, Сергей Федорович. Славка Шут арестован, сидит в Бутырке.

Ему послышалось — «убит», сказано было с такой же непоправимой горечью и скорбью. Дед Мазай сдержал дыхание, спросил спокойно:

— За что его в Бутырку-то?

— Через своих знакомых спортсменов он устроился начальником тира в «Динамо». Я был у него, даже пострелял… Что там произошло, совершенно неясно. К его следователю прорвался — молчит как рыба. Суть в том, что из оружейной комнаты исчезло семь стволов — пистолеты Макарова. Пока ему инкриминируют халатность, но я почуял, гнут на кражу. Взлома нет, сигнализация не срабатывала. И стволов нет…

— Погоди, с каких щей макаровские пистолеты в спортивном тире? — прервал дед Мазай. — Это же не спортивное оружие!

— О, Сергей Федорович! — зло рассмеялся Князь. — Там у них есть и автоматы, и карабины. Тир сейчас полукоммерческая организация: плати денежки и стреляй из любого вида оружия. Славка еще пошутил, скоро, мол, «стингеры» прибудут, а на будущий год — установки залпового огня «Град». Там теперь все тренируются бок о бок: банкиры и бандиты, киллеры и жертвы. Спортсменов туда на выстрел не подпускают! Только на общих основаниях.

— Чем же я помогу Шутову? Ты же за помощью прилетел?

— Как — чем? — изумился Тучков. — Поехали в Москву! Надо, чтобы Славку перевели на Лубянку в следственный изолятор. И дело передали.

— Значит, мне прикажешь идти на поклон?

— Дедушка Мазай!.. Славку спасать надо!

Генерал мгновенно взвинтился: подслушивающая аппаратура в пустых помещениях работала плохо, давала «эхо» и почти не доносила эмоциональных красок.

— А твой Славка что — ребенок? Он думал, куда идет? Видел, какие люди окружают? Если у него крадут оружие — в любом случае виноват! У профессионала из карманов утягивают стволы! Позор!

Тучков не ожидал крика, смутился:

— Со всяким бывает… его подставили. Кому-то было выгодно…

— Нас с тобой тоже подставили! Всё! Не желаю слушать!.. Иди к Крестинину. Его взяли в «Альфу», он при деле. Пусть выручает товарища.

— Товарищ генерал!.. Что Вася Крестинин, вот твои связи и друзья…

Его надо было глушить! Не дай бог, начнет называть имена…

— Нет у меня друзей больше в этой конторе! — заорал он прямо в лицо Князю. — Нет и не будет, понял?! Хоть бы один заступился!..

И зажал рот изумленному Тучкову. Тот сообразил, пробежал взглядом по стенам. Генерал указал ему на репродуктор.

— Не ожидал, Сергей Федорович, — после паузы с обидой пробубнил Князь. — Не нужны стали, отдыхать мешаем!

— А ты не имеешь права обижаться! Видали, губы надул!.. Небось пока не припекло — не ездили ко мне. Это я должен обижаться!

Тучков маячил ему — просил «вольного» разговора. Генерал знаком пообещал ему, однако приказал ждать. Следовало до конца отработать на Кархана, косвенным путем дать надежду, что он почти согласен на его предложение.

— Странные вы люди, — подобрев, продолжал дед Мазай. — Беспомощные, как дети. Привыкайте жить в обществе! Учитесь. Сколько можно переживать шок?.. Ты-то устроился на работу? Или болтаешься еще?

— Я женился, — признался Князь. — Очень неудачно, надо сказать…

— Ну вот, даже жениться не можешь толком! А тебе сорок лет! Ты психолог, аналитик… Где же твои глаза были?

— Она мне бумаги показала, родословное дерево — княжна Львова по мужской линии. На деле оказалась внучкой поэта Бориса Давидовича Львова.

— Зачем тебе княжна? — прищурился генерал. — Ты сам-то ведь не князь, а натуральный самозванец.

— Но я столбовой дворянин Тучков!

— Оно и видно, столбовой…

— Неужели ничего нельзя сделать? — затянул Князь.

— Что, настоящую княжну найти?

— Да нет, с Шутовым. Сергей Федорович, подумай…

Дед Мазай побродил по мансарде, попинал рассыпанный звонкий паркет.

— Пусть посидит. Наука будет… Возможно, скоро вы мне оба будете нужны. Тогда и поговорим. А пока не дергайся, сиди тихо. Что ко мне ездил — никому. Все! Ты меня притомил! Бывай здоров, Князь.

Они спустились вниз, вышли на улицу. От калитки генерал стал показывать на дом, махал руками — делал вид, что рассказывает о ремонте. Сам же заговорил четко и отрывисто:

— Проверь, есть ли за тобой слежка. Трижды проверь. С соблюдением строгой конспирации встретишься с Головеровым. Предупреди: не соглашаться ни на какие предложения, кто бы их ни делал. Только после конспиративной встречи со мной. От Глеба по цепочке предупредить всех, кого возможно. С условием жесточайшей конспирации.

— Как в тылу противника, — заметил Тучков.

— Похоже, что так и есть. Я под полным контролем. Думаю, что и за вами присматривают.

— Кто?

— Ребята серьезные, профессионалы. События могут развиваться стремительно. Возможны попытки захвата кого-либо из вас в самое ближайшее время. Так что будьте готовы. За Шутова не боюсь, а вот за вас… Расслабились на гражданке. В любом случае в руки никому не даваться. Ко мне больше не приезжать. Все понял?

— Так точно…

— Все, езжай. Ты меня притомил!

Генерал постоял у калитки, проводил тучковский «Опель» и не спеша поплелся в дом. Он точно знал, что к Князю сейчас приделают «хвост», проследят, куда он кинется, к кому побежит. До сих пор дед Мазай не мог определиться, хорошо или плохо, что приезжал Тучков. С одной стороны, полезно предупредить всех ушедших из «Молнии», с другой — он опасался, как бы ребята не начали переигрывать и не насторожили бы Кархана и тех, кто стоит за ним. Обстановка была еще хуже, чем в тылу у противника. Здесь срабатывал умиротворяющий психологический эффект родной страны, своего дома, где, кажется, и стены помогают. Но как раз в стенах сидели большие чужие уши…

Через полчаса после отъезда Тучкова прошли назад пожарные машины, однако омоновской машины еще не было. Зато уже в темноте несколько раз протрещали по деревне мотоциклы: рокеры разделились на группы по трое и совершали какие-то странные перемещения, возможно, сбивали со следа милицию. В двенадцатом часу генерал закрыл печную трубу, запер двери и лег спать. Конечно, делал вид, что спит, однако и в самом деле заснул. А подскочил оттого, что во дворе, под самыми окнами, послышался шум, хруст прошлогодних лопухов и приглушенный говор. В темноте он натянул брюки, тельняшку и, прихватив пистолет, осторожно вышел на улицу. В траве за забором лежали три опрокинутых мотоцикла, и кто-то прятался за деревянной пристройкой. То ли Сыч так спланировал, то ли рокеры действительно прятались от милиции, работавшей вслепую. В любом случае следовало устроить шум. Генерал включил свет над крыльцом:

— Кто здесь? Выходи!

— Заткнись, мужик! — зашипели из-за пристройки. — Иди спать!

Дед Мазай деловито спустился с крыльца и стал отвинчивать колпачок на золотнике колеса, чтобы спустить воздух.

— Ах ты сука! — заорал рокер и выскочил на свет. — Вали отсюда!

Второй заскочил на крыльцо и разбил лампочку. И сразу же к генералу выбежали четверо в мотоциклетных касках, кожаных куртках — не поймешь, где ребята, где девицы.

— Ну, падла! На колени!

Генерал вскинул пистолет и выстрелил над их головами. Рокеры отпрянули, завизжали девицы.

— Вон отсюда, твари! — закричал он. — Я вас, шакалы, перестреляю! Вон!

Они подняли мотоциклы, покатили их к воротам, отругивались, отлаивались, как собаки, на ходу заводили моторы. Дед Мазай решил, что уже расправился с непрошеными гостями, и поднялся на крыльцо, но в этот момент один из них отделился, поднял что-то с земли и метнул в машину генерала. В тот же миг рокеры дали газу и умчались по улице. Сыч проинструктировал команду хорошо, однако битье машины было чистой самодеятельностью, куражом. Лобовое стекло выдержало, но растрескалось в правом нижнем углу…

В соседнем доме справа на минуту вспыхнул свет в окне; левый же сосед наверняка смотрел на улицу, боясь обнаружить себя. Генерал походил вокруг, поругался в пространство, затем завел и отогнал машину за дом. Возвращаясь назад, он неожиданно заметил, что дверца под деревянную пристройку чуть приоткрыта; это могло означать единственное — рокеры исполнили заказ и привезли труп. Но почему сегодня, когда по условиям должны были сделать это завтра? Ведь с утра приедут мастера и начнут работать. Что, если кому-то вздумается сунуться под пристройку?..

Дед Мазай, скрываясь в тени дома, плотно прикрыл дверцу, затем вошел в сени и, не включая света, вывернул топором половую доску. Труп лежал у стены, ничем не прикрытый, хотя в одежде и обуви. Перевозили его как пассажира, на заднем сиденье — подогнуты ноги, руки у колен — поза спящего, зябнущего человека. Сыч подобрал команду рокеров наверняка из молодых прапорщиков и лейтенантов, и действовали они почти вслепую, без посвящения в детали операции. Должно быть, натерпелись страху, возясь с покойником… Генерал оттащил тело в дальний угол, собирая на ощупь всякий деревянный хлам, привалил сверху, затем отыскал в сенях кусок толстой проволоки и крепко привязал дверь изнутри.

Что-то изменилось в планах операции, возможно, Сыч получил какую-то новую информацию, и теперь Кархана можно ждать в любой момент. А поскольку неизвестно, что он замыслил, то лучше не спать в собственной постели, даже в боковой комнате. Одевшись потеплее, дед Мазай поднялся на чердак мансарды, намереваясь скоротать ночь, и было уж устроился возле слухового окна, как проснулся мультитон. Завершение операции переносилось на сегодняшнюю ночь, точнее, раннее утро. Без встречи с Карханом, без вечера «вопросов и ответов», без подписания контракта.

Сыч предлагал ему «умереть» через четыре часа…

Он ощутил то, что не знал никогда, и чувство это можно было назвать смертной тоской. И жаль было не чужое имя, которое он носил более двадцати лет, не судьбу, принятую вместе с этим именем, а свое собственное «я», сросшееся и с именем, и с судьбой, что теперь составляло его прошлое. Другой жизни просто не могло быть. Не могло быть другой профессии, иной души, семьи, даже не подозревавшей о своей родословной.

Чувство это настолько было сильным, всеохватным, что поглотило, вобрало в себя все оттенки и грани иных чувств, а печаль все иные печали. Вдруг поднялась температура, бросило в холод, оледенели руки и ноги, а в солнечном сплетении возник вяжущий, колкий озноб. Он старался взять себя в руки, овладеть собой, погасить усилием воли неожиданные и странные ощущения, однако этот приступ смертной тоски оказывался сильнее сознания. Повинуясь ему, он сполз со своего насеста перед слуховым окном, скорчился в позу эмбриона — точно так лежал где-то внизу безвестный мертвый бродяга — и надолго замер. На какой-то миг ему стало хорошо, отступило напряжение, опасение, желание мыслить и анализировать. Он будто бы заснул, точнее, забылся и вздрогнул, ожил от внезапной и острой мысли, что теряет время. Всякое промедление грозило действительной смертью!

И как-то сразу очистились, распрямились чувства, и от мощного прилива крови к конечностям просветлело в голове, разум стал холодным и острым, как осенний льдистый заберег на реке. Тем более он вновь услышал треск мотоциклетных моторов, разрезающий ночные Дубки: это был еще один сигнал. Сыч все продумал и заготовил официальную версию…

Генерал спустился вниз, вновь оторвал доску в полу пристройки и, подняв труп, взял его на руки, перенес и уложил на свою кровать в боковой комнате. Он не включал света, поэтому не мог рассмотреть лица покойного.

— Прости, брат, — сказал он деловито и сухо. — Я тоже не хотел больше служить, да вот приходится.

Потом он порылся в вещах, думая, что же нужно взять с собой, что жальче всего оставлять, но потом махнул рукой: жалко было все — от дома, в котором так и не удалось спокойно пожить, до новенькой двухконфорочной плитки. Взял лишь бутылку армянского коньяка и сало, выставил к порогу, чтобы не забыть, и стал стаскивать в комнату сухую звенящую вагонку, щепки, стружки — все, что хорошо будет гореть. Нужно было нацедить из машины бензин, облить полы в мансарде, лестницу и зал, заваленный материалами, да не хотелось засвечиваться: если операция шла к логическому завершению, значит, наблюдение за домом было усилено. А Сыч наверняка спланировал и качественный поджог дома, и нерасторопность пожарных. Соседи вряд ли побегут тушить…

Перед тем как уйти, дед Мазай еще раз обошел весь дом, натыкаясь в темноте то на доски, то на штабели паркета и облицовочного материала (столько добра пропадет!), напоследок заглянул в боковую комнату. Покойный на кровати напоминал спящего живого человека.

— Ничего, брат, — успокоил. — Ты же был наверняка безымянный. А теперь тебя на Ваганьковском похоронят, ты теперь генерал Дрыгин.

В сенцах он спустился под пол, отвязал дверцу и осторожно выбрался наружу. И только тут вспомнил, что забыл все-таки коньяк, но возвращаться не захотел — плохая примета. Хорошо, что огород густо зарос высокой травой, не упавшей от снега, — пригнувшись, можно было пройти незамеченным в любой конец. Он добрался до соседской изгороди, нашел дыру и залез в чужой благоустроенный огород, за которым начиналась длинная лесополоса. Где-то на ее краю должен был находиться офицер из наружной службы. Если проход свободен, он должен подать сигнал — повесить на забор белый пластиковый пакет, видимый в темноте.

Генерал пролежал на земле около часа — ни сигнала, ни какого-либо движения, а уже начинало светать. Наконец, он заметил человеческую фигуру, медленно приближающуюся от лесополосы к изгороди. Если это из наружки, то сейчас вывесит пакет… Однако человек подошел к забору и как бы слился с ним. Тотчас за спиной генерала на улице вновь затрещали мотоциклы, два — один за одним — с приличной дистанцией. У изгороди возникло движение, а через минуту едва различимая тень скользнула по густому чертополоху в огороде деда Мазая, послышался треск сухой травы, и все замерло. Неожиданно из лесополосы показались сразу три человека, короткими перебежками преодолели открытое пространство, с ходу проникли в огород и присоединились к первому.

По их поведению стало ясно: «горные орлы» готовятся к захвату и сейчас выдвигаются на исходные рубежи. Вот почему так резко изменился план операции. Но почему нет рокеров? Неужели Сыч решил, что генерал сам будет поджигать свой дом? Если так, то предупредил бы, сообщил по пейджерной связи…

Значит, Кархан все-таки решил устроить похищение генерала, без лишних уговоров и церемоний подписания контракта. Да, при таком беспределе, который происходит в России, специалистов проще воровать. Но на что он рассчитывает? Неужели полагается на то, что дед Мазай станет работать по принуждению? Или у него есть к тому убедительные основания и доводы?

Вдруг эти четверо, затаившиеся в траве, почти не скрываясь, отступили к изгороди и, просочившись сквозь нее, оказались за огородом. Что-то их напугало! Генерал осторожно привстал и обернулся к дому…

В тот же миг зазвенело стекло, в трех окнах сразу вспыхнуло пламя. Кажется, это были самодельные зажигательные устройства — бутылки с бензином. Четвертая ударилась о простенок между окнами, и стена сразу же охватилась огнем. По улице на большой скорости пронеслись четыре мотоцикла, на мгновение остановились возле генеральской дачи, видимо приняли пассажиров, и умчались в сторону Волоколамского шоссе. Все произошло так быстро, что четверо «захватчиков» за изгородью с минуту не подавали признаков жизни. Затем послышался приглушенный возбужденный говор, и генерал узнал чеченскую речь. Надо было немедленно уходить, но они мешали; дед Мазай был отрезан от лесополосы — единственного безопасного пути от дома. Поэтому и «захватчики» избрали его, подтягиваясь к даче… Тем временем они начали переговоры по радиостанции, что-то докладывали, что-то выслушивали — генерал не знал чеченского языка. А огонь за спиной становился ярче, уже вырывался из разбитых трех окон и освещал огород, и всякий предмет теперь давал длинную тень. Наконец, они получили приказ, не скрываясь, перемахнули забор и побежали к горящему дому. И в тот же момент из лесополосы выскочил еще один, отчетливо видимый, с радиостанцией возле уха. Бежал и что-то говорил на ходу. Пожар, кажется, вызвал большой переполох, «орелики» не были готовы к чрезвычайной ситуации, не предполагали ее, и в первые минуты у них началась суета. Те четверо носились возле дома, не стесняясь, громко переговаривались, пока к ним не подбежал пятый. Они попытались проникнуть в дом через окно, где пламя лишь отсвечивалось, но, разбив его, сделали ошибку: сквозняком огонь внутри помещения развернуло, и через несколько секунд наружу вырвался ярко-красный фонтан. Тогда они все сгрудились у стены, под балконом — в мансарде еще не горело, однако уже было светло от огня. В их действиях начала ощущаться боевая подготовка. В один миг они соорудили пирамиду, вставая на спину друг другу, и четвертый смог дотянуться до балкона. По-кошачьи заскочил на него, выбил локтем стекла и распахнул дверь…

Генерал выждал еще несколько минут — из лесополосы никто не появлялся. И все-таки он решил не рисковать: скоро появятся пожарные машины и те, кто сейчас пытался «спасти» и вытащить генерала из огня, начнут отступать тем же путем, которым пришли. Скрываясь в тени изгороди, он побежал к дому своего левого соседа — его внимание наверняка приковано к пожару, — возле коровника перемахнул забор и оказался на улице. По расчетам, он должен был выйти из зоны наблюдения, однако пожар начал поднимать жителей с постелей. Кое-где в окнах загорался свет, вот-вот люди появятся на улице. Пришлось снова забираться в чей-то огород и уходить болотистой низиной, кружным путем.

По договоренности с Сычом машина ждала его на окраине Дубков, между заброшенными скотными дворами. Пока он добирался к этим сараям, почти совсем рассвело, ноги от ледяной воды потеряли чувствительность. Машина, к счастью, оказалась на месте, за рулем был майор Цыганов.

— Где Сыч? — не здороваясь, спросил генерал, усаживаясь на заднее сиденье.

— На Минском шоссе, — выгоняя машину из укрытия, отозвался майор. — Никто не предполагал, что они пойдут лесополосой…

— А надо бы… предполагать, — пробурчал он, стаскивая ботинки. — Не одни вы такие умники… Как там горит?

— Хорошо горит. Только что доложили: неустановленные люди вас пытались спасти через балконную дверь. Двое из спасателей задохнулись в дыму. Облицовочная плита при горении дает какой-то удушающий газ… Одного они успели вытащить, унесли на руках с собой. Второй остался там… Спугнули пожарные. Сейчас отслеживаем неустановленные «объекты».

— Неустановленные «объекты» — чеченцы! — зло сказал генерал. — Как у себя дома…

— Знаю, записал радиоперехват. Поэтому и пришлось переносить сроки операции.

— И чеченский знаешь?

— Все нахские языки, абхазский и адыгейский, — с удовольствием сообщил майор. — Четыре года работал на Кавказе.

— Слушай, майор! — вдруг спохватился дед Мазай. — Что, если они не своего вынесли, а меня?

— В боковую комнату не войти, — уверенно заявил он. — Зажигательная смесь наполовину с напалмом. Исключено, товарищ генерал.

Несколько минут он сидел молча, заворачивал голову назад, стараясь рассмотреть зарево над горизонтом, но ничего не увидел. Навстречу попалась «скорая» со световым сигналом, — скорее всего, летела на пожар. Некий отголосок той смертной тоски все же еще оставался в душе, и сейчас, в безопасности, будто бы обострился.

— Что-то мне тревожно, — поделился он с майором. — Сомнения… Как бы нам не переиграть! Больно уж гладко. А мы ведь гладко работать разучились.

Майор посмотрел в его сторону, однако промолчал, чем насторожил еще больше. Спрашивать его не имело смысла: все тонкости результатов операции мог знать лишь тот, кто планировал ее и держал в руках все нити.

В машине Сыча был развернут пульт космической связи. За рулем дремал водитель, а сам Сыч, потеряв всегдашнюю вальяжность, сидел понурый и злой. Он молча пожал руку деду Мазаю, выгнал из кабины водителя и перебрался за руль.

— Во всем виноват я, Сережа, — сказал он. — Твоя дочь у них. Взяли вчера днем, возле университета. На тротуаре было многолюдно, охрана не сработала…

Генерал с трудом задавил в себе приступ гнева, выждал, когда отхлынет от головы огненный пульсирующий жар. Предположил без всякой надежды:

— Если я сгорел… Они должны освободить ее! Какой смысл держать заложника?

— Вряд ли отпустят, — вдруг заявил Сыч. — Хотя я не теряю надежды, сижу вот, жду сообщений… Но вряд ли, Сергей! Не надо обольщаться.

— Объясни, — со звоном в голосе потребовал дед Мазай.

— Кархан принадлежит к чеченской группировке, которая переправляет в страны Востока живой товар из России. В основном это девушки, молодые женщины, информация проверена. «Бархатный путь» — через Европу: Польша, Германия, Франция, Израиль или посредством круизов по Средиземноморью. Но есть и прямой, без проволочек, — из Сочи в Турцию.

— Где сейчас Кархан?

— Погоди, генерал, не горячись…

— А я спокоен, — вымолвил он, сглатывая жар в горле. — Я сгорел. Я теперь мертвый, холодный… Хочу явиться к нему с того света. Поехали!

Сыч что-то прикидывал, взвешивал и все-таки запустил двигатель…

…Марита ему не снилась, и потому можно было спать бесконечно, вернувшись утром в свою квартиру. Однако едва он задремал — по крайней мере, так показалось, — как в дверь позвонили. Ему чудилось, будто он встал, открыл замок и кого-то впустил, но звонки продолжались. «Если участковый, — наконец трезво подумал он, — выброшу…» — и со слипающимися глазами, завернувшись в одеяло, побрел в переднюю.

За дверью пылал огненный халат «мягкой игрушки»…

— Привет, засоня! — сказала она весело. — Забыл, что я приду утром?

— Ты уже пришла с работы? — щурясь, спросил Глеб. — Сколько времени?

— Я еще не ходила! Ты меня перепутал! Открой глаза!

Он открыл: перед ним оказалась «кукла Барби», обряженная в халат «мягкой игрушки».

— Мыть окна… — вспомнил он и побрел в комнату. — Я — сплю…

— Спи, обойдусь и без тебя, — бросила она.

Глеб лег и почти мгновенно уснул и напрочь заспал то, как впускал «куклу Барби», поскольку очнулся от резкого, неприятного скрипа и увидел ее стоящей на широком подоконнике. Восходящее над домами солнце пронизывало тонкую ткань халата, высвечивая длинноногую, кофейно-розовую фигуру. Обесцвеченные волосы, шелковисто-скользящие и текучие, переливались в лучах, образуя радужный ореол; красный халат отбрасывал огромную сиреневую тень, покрывающую дальнюю стену и кровать Головерова. «Кукла Барби» отмывала стекла специальной жидкостью, потом оттирала скомканной газетой, смотрела на просвет и, если находилось пятнышко, нежно дышала на него, снова терла до пронзительного скрипа.

Он любовался этой живой картиной и вспоминал, где и когда видел подобное полотно — женщина, моющая окна. Отчего-то ликовала душа, и он лежал без движения, боясь расплескать мираж, стоящий перед взором. Все это длилось минут пять, пока солнце не поднялось выше, и сразу пропала чудесная игра света. Обычный дневной свет вернул реальные краски и очертания. Глеб увидел фигуру «куклы Барби» явственно, до мелких деталей проступающую сквозь ткань. Длинные ноги, манящий изгиб талии, узкая, преступно тонкая тесьма трусиков на бедрах, плотная, с темным соском грудь. Гибкие руки и длинная шея были полуприкрыты шелком — материалом обманчивым, существующим на земле лишь для того, чтобы скрыть не тело, а таящийся в нем вечный зов.

Вот она склонилась и стала дышать на стекло… Ему же почудилось, будто «кукла Барби» целует его — столько нежной притягательности было в полураскрытых губах, в изящном рисунке тела, свободно плавающего в прозрачном красном шелке. Все это подстегивало чувственное воображение, и фантазии были настолько реальными, что он ощутил прикосновение ее губ, упругое тело под своими ладонями…

Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: «Стыдно! По́шло! О чем ты думаешь? Это невозможно…» Хрупкое сопротивление разбилось, едва «кукла Барби» посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он чувствовал, как от него к окну с «куклой Барби» протянулся незримый, но реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и для этого нарядилась в знакомый халат «мягкой игрушки», забралась на подоконник… Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий, поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба совершенно иные чувства и ассоциации…

Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит притягательнее «мягкой игрушки», стройнее, изящнее, чувственнее…

— Что с тобой, Глеб? — спросила она, дыша на стекло. — У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!

Она уже не просто звала — требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием…

…Все спуталось — сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово — люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:

— Говори… Говори. Говори!!

Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. «Мягкой игрушке» нравилось совершенно иное — его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.

Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:

— Нет, надо остановиться… Мы — воры, воры…

— Говори, говори что хочешь… Я вознеслась! Вознеслась!

Он привел «куклу Барби» в чувство тем, что взял на руки и стал носить по комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.

— Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!

Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам обрядил в халат.

— Ты вознеслась, а я упал, — сказал Глеб. — Так низко упал…

— Тебе же было хорошо, любимый? — засмеялась она.

— Что теперь будет… с Женей? — Он чуть не назвал ее так, как всегда думал, — «мягкой игрушкой»…

«Кукла Барби» накрыла его голову своим подолом, зашептала:

— Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! — В голосе ее послышался сдавленный восторг. — А мы станем воровать! Это же восхитительно — тайное похищение любви!..

Глеб целовал ее колени.

— Не хочу встречаться с ней… Только с тобой!

Она открыла ему лицо, присела.

— Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!

— Клянусь…

— Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!

— И красть? — слабо воспротивился Глеб.

— Но ты же — воин! — воскликнула она. — Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я про себя тебя так и называю — Чингисхан!

— А я тебя — «куклой Барби»!

Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока «кукла Барби» вдруг не закричала в ужасе:

— Опаздываю на смену! Проклятый капитализм!..

Через пять минут от нее осталось лишь ощущение — на губах, на ладонях и в воздухе.

В тот день «мягкая игрушка» ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело — ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и волнением, будто в первый раз…

И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил себе, что попросту «запутался в бабах», что так жить нельзя — стыдно, невозможно, подло, и много раз собирался признаться «игрушкам» либо куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет, но «кукла Барби» словно почуяла расставание и примчалась к нему домой, отпросившись с работы, — «мягкая игрушка» тем временем беззаботно спала в своей квартире.

— Не уезжай, — попросила она, заметив чемодан и его дорожный вид. — Не могу жить без тебя… И Женя не сможет.

Знаток женской психологии мгновенно сломался и никуда не поехал. Но было у него единственное утешение, причина, оправдывающая это бесстыдство: он забыл Мариту, перестал даже думать о ней, и если вспоминал, то как отдаленный полузабытый сон. Еще бы чуть-чуть, и тяжкая, горькая память утратилась навсегда, вытесненная из сознания и сердца странной и порочной, на его взгляд, любовью сразу к двум женщинам.

Утратил бы, но тут откуда-то явился Князь — сам Тучков, молодожен, который будто бы собирался куда-то в свадебное путешествие. Пришел он не в квартиру, а перехватил поздно вечером возле гаража, когда Глеб ставил машину, причем сразу же предупредил о конспиративности встречи. Тучков всегда был в плотной связке с Глебом, ибо, помимо всех прочих обязанностей, званий, субординаций и должностей, каждый, кто принадлежал к «Молнии», имел одну общую обязанность — рядового бойца, когда подразделение штурмовало «объект». На этот критический кульминационный миг не существовало старших и младших, командиров и подчиненных: все были в одинаковой экипировке, с одинаковым оружием, в одном строю и цель имели единственную — победу. «Рядовые» обязанности Головерова и Тучкова относились к снайперскому искусству, и потому они всегда были рядом, выполняли обычную армейскую работу, тонкую, ювелирную и страшную, потому что приходится видеть, как от твоей пули погибает чья-то жизнь. Хоть и врага, но все равно — жизнь. Когда из автомата и от живота — не видно, попал или нет, убил или пощадил. А тут требовалось, помимо прочих премудростей, охотничье хладнокровие. Они с Тучковым были братьями по хладнокровию.

Иные снайперы по старой традиции вели счет, который упоминался в служебных бумагах, в аттестациях на присвоение внеочередного звания или награды; этот же счет вел и Головеров, пока в теплотрассе приднестровского города Бендеры не встретил Мариту — литовскую чемпионку СССР по пулевой стрельбе, наемного снайпера «румын», на прикладе охотничьей винтовки «Барс» у которой было семнадцать отметин, сделанных пилочкой для ногтей. Именно встретил, а не взял с поличным, потому что не хватало воинского духа увидеть в стройной, хрупкой и очаровательной женщине врага. К тому же после арт-обстрела обломками здания наглухо завалило люк теплокамеры, через которую Глеб попал в городские коммуникации, и они вынуждены были около двух суток в полной темноте ползать под землей, в грязной воде, по трубам, задыхаться от сочащегося откуда-то газа и воевать с крысами. Они по очереди нагревали севшие батарейки фонарика под мышками, чтобы посветить на часы и узнать время. Сначала он водил Мариту, потом она водила его, поскольку прекрасно знала расположение ветвей теплотрасс и по ним перебиралась из дома в дом, меняя позиции. И в темноте привела к тайнику, где был спрятан еще один карабин с оптикой и боеприпасами, незаметно достала его и уперла ствол в грудь.

— Вспоминай Бога, русская свинья, — сказала она. — Сейчас тебе будет смерть.

И это после суток блуждания под землей, после ночи, когда они полуспали, полубредили, обнявшись и согреваясь друг от друга на холодной изоляции холодных труб теплотрассы. Он посчитал это за шутку, за нервный срыв, сумасшествие, ибо сознание отказывалось верить, что она выстрелит. Она же выстрелила, и его спас инстинкт руки, мгновением раньше отбившей ствол. Пуля разодрала кожу на шее и слегка захватила плечевую мышцу. Он отобрал у Мариты винтовку, вставил ствол между труб и загнул его в крючок — так же как у первого карабина. Потом заставил ее перевязать рану и нагреть батарейки на своем теле. При тусклом свете он разглядел те же черточки на прикладе, только не мог сосчитать их количества…

О существовании Мариты никто в подразделении не знал, даже дед Мазай. Появление же Тучкова как бы всколыхнуло и освежило память, хотя он тоже ничего не знал, однако догадывался, что почти двухсуточное пребывание Глеба под землей связано с какой-то тайной, глубоким переживанием, трагедией. Догадывался, но из-за своего княжеского такта и воспитания никогда ни о чем не спрашивал. Просто Тучков искал и добывал его из теплотрассы и заметил тогда состояние души вышедшего на свет Божий начальника штаба. Головеров уверял, что от света у него режет глаза и потому текут слезы. Князь кивал, говорил какие-то слова и не верил, и потом, когда Глеб уже привык к свету, но слезы продолжали бежать, он оправдывался, что это от боли, потому что отдирают присохший к ране бинт. Князь опять понятливо кивал и успокаивал…

Все в подразделении знали, что он никакой не князь, а всего лишь столбовой дворянин Тучков, но редко кто обращал на это внимание, ибо у него было благородное княжеское начало. А потом, люди настолько уже отвыкли от благородства, что любое его проявление казалось не менее чем княжеским…

Тучков увлек Глеба на пустырь между домами и без спешки рассказал все, что получил и о чем просил дед Мазай. Вся эта история показалась Головерову надуманной, какой-то фантастической в мирных, лениво-безразличных условиях московской жизни. К тому же Тучков не мог объяснить, кто конкретно устраивает тотальную слежку за бывшими спецназовцами и готовит их похищение.

— Дед здоров? — на всякий случай спросил Глеб. — У него с крышей все в порядке?

Князь был сильно озабочен и это язвительное замечание проигнорировал.

— Мне на «хвост» сели чуть ли не возле его дома. Спецы, но не наши семерочники. Сидели так прочно, что в Москве едва отделался. Работают с перехватом как часы. Уходил уже от третьей машины. Но они и так вычислили меня. Скорее всего сняли на пленку, когда выходил из дома от деда Мазая. Теперь у дома пост, и езжу с эскортом. Так что вся надежда на тебя, предупреждай остальных. Я засветился по-крупному.

Они лежали на весенней земле, уже сильно пахла свежая крепкая трава, поздний вечер был не черным, а приятным, густо-синим, и лишь откуда-то едва уловимо доносился запах нечистот: на пустыре выгуливали собак, и все же не хотелось верить услышанному, ибо пришлось бы трезветь, приходить в себя, выламываться из глубокого приятного сна.

— Ты-то за собой не замечал «хвостов»? — спросил Князь.

— Не обращал внимания…

— А предложений не было? Работы, службы?..

— Были, — признался Глеб. — Например, заместителем начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Отказался.

— Зря, я бы согласился, — вдруг заявил Тучков. — Теперь бы и в ментовку пошел. Все надоело.

— Ты ведь женился! С молодой-то женой…

— Неудачно, Глеб. Можно сказать, влип. Бог с ним, что она не княжна… Ей семнадцать, а она уже гулящая женщина. Пытается изображать светскую особу, вертится в богемной публике — журналисты, художники. И спит где угодно и с кем угодно! Потрясающе, Глеб! Мне остается только изумляться. Даже злиться не могу.

— Расстался с ней?

— Нет… Мне ее так жалко. Она совершенно беспомощный человек, беззащитный. А потом… я ведь женился, венчался в церкви дворянского собрания. Теперь это мой крест, моя «малямба».

«Малямбой» первоначально называли учебный ящик с боеприпасами, где вместо патронов были кирпичи, залитые бетоном (песок обычно высыпали, чтобы облегчить ношу). Потом так стали называть любой неудобный и тяжелый груз, который надо тащить на себе даже под обстрелом…

— Ну, неси-неси, — буркнул Глеб и умолчал о своих «крестах».

Тучков расценил это по-своему, насупился и не стал больше откровенничать.

— Дед сильно встревожен, за нас боится, — сказал он. — Расслабились, говорит, распустились на гражданке… Предупредил: в руки не даваться, если будет захват.

— Как в тылу противника! — усмехнулся Глеб.

— Я тоже так сказал… У тебя ствол-то есть какой?

— Откуда? Все сдал. А заначки не сделал, хотя возможностей было… Кто бы знал, что так придется?

Князь достал из кармана пистолет ТТ, теплый, почти горячий, вложил в руку. Сверху положил запасную обойму.

— Бери, у меня еще есть… Так и думал, что ты без ничего, прихватил. Ну что, разбегаемся?

Оружие странным образом отрезвило и пробудило Глеба почти мгновенно. Он сел, прицелился в темноту.

— Позвонишь мне завтра в семнадцать часов. — Он назвал номер телефона «мягкой игрушки». — Из автомата. Княжну свою посади на цепь. В ее присутствии никаких разговоров.

— Глеб?..

— Молчи. Допроси ее с пристрастием… или как знаешь: где, с кем, когда. И кто из ее… друзей интересовался тобой. Сыграй ревнивца!

— Я так не могу…

— Она тебя сдуру подставит, и возьмут тепленького. Она — твое уязвимое место.

— Понял, — тоскливо проронил Князь. — Я чувствую…

— Где Саня Грязев, не знаешь?

— Уехал в Новосибирск. Пляшет в каком-нибудь ансамбле.

— А Шутов?

— Ну ты как проснулся, Глеб! — возмутился Тучков. — Не слышал, что ли? Славка в Бутырке. У него в тире будто бы оружие исчезло, семь пистолетов. Я из-за него и к деду поехал…

Головеров поиграл пистолетом, привыкая к его рукоятке, предохранителю, спусковому крючку, — рука отвыкла от оружия…

— Князь, а не кажется тебе, нас хотят постепенно изъять из общества? — вдруг спросил он. — Как потенциально опасный элемент. Сдуру расформировали, а теперь хватились. Мы же ничьи! По крайней мере, те, кто живет вольно, нигде и никому не служит. А если мы прибьемся к какой-нибудь… мафиозной структуре? Или создадим свою, а? Банду «Черная кошка»? Или вот что! Или развяжем языки и станем выступать, писать мемуары?.. Тебе не кажется?

— Мне-то может показаться, — уклончиво ответил Тучков. — Деду Мазаю не кажется. Он железный реалист, сказал бы, шепнул.

— Ладно, что гадать, — после паузы отмахнулся Глеб и спрятал пистолет. — Поживем — увидим. А теперь расползаемся.

С пустыря они и в самом деле разошлись в разные стороны, чтобы затеряться среди бесчисленных дворов «спального» района Москвы и кружным путем выйти к метро. Глеб жил почти что в Центре, а гараж был почти что в Подмосковье…

Возле дома и в его окрестностях все было спокойно, никаких новых и подозрительных машин, ни людей, и все же он не вошел сразу в подъезд, а отправился бродить по закоулкам, провоцируя тем самым наблюдателей, если таковые были, — заходил и подолгу стоял в подъездах, резко разворачивался и шел в обратном направлении, но слежки так и не обнаружил.

Коль она была, то давно уже привыкла к образу жизни «объекта», к его домашнему затворничеству, и концы следовало искать не на улице, а где-то рядом, близко с собой. Мысль сразу же обратилась к «игрушкам», однако он отмел ее в тот же миг как абсурдную: никто в мире не смог бы убедить его, что эти прекрасные женщины, отдающиеся только воле своих чувств, способны шпионить за ним. Как он ни прикидывал, но единственным человеком извне, каким-то образом «приближенным» к квартирам на первом и втором этажах, оставался юноша-участковый, безответно влюбленный в «мягкую игрушку». Он продолжал систематически приходить, сначала звонил к Головерову, потом спускался на этаж ниже и робко трогал кнопку звонка. Чаще всего ему не открывали, и он уходил восвояси, бывало, что подходил к окнам, пытался заглянуть, подсмотреть, как воришка, но изредка, если участковый проявлял настойчивость, «мягкая игрушка» вздыхала и шла в переднюю. Разговаривали всегда через порог и довольно громко.

— Он опять у тебя? — спрашивал несчастный блюститель порядка.

— Да, опять у меня, — просто отвечала она. — И мы только что выбрались из постели. Нам было очень хорошо.

Иногда она потягивалась при этом и захлопывала дверь.

— Зачем ты его все время дразнишь? — смеялся Глеб. — Представляешь, что у него на душе?

— Ничего у него на душе, — говорила серьезно «мягкая игрушка». — Он маленький и трусливый хам, мелкий человек. Даже застрелиться не мог. Пусть переживает. Переживания делают из мальчиков мужчин.

Эта ее жесткость казалась тогда Головерову капризом…

Теперь же, анализируя ситуацию, он убеждался, что женский глаз был зорче: маленький этот человечишка, но облеченный властью, как нельзя лучше годился для негласного присмотра за Глебом. Посещения участкового диктовались не любовью, не ревностью и не исполнением служебных обязанностей, а обыкновенной проверкой. Его могли завербовать в филеры, даже не посвящая в суть дела. Влюбленные мальчики так себя не ведут…

Осторожно, чтобы не слышала «мягкая игрушка», он вошел в свою квартиру, достал записную книжку, где были закодированы адреса и телефоны всех бойцов «Молнии», затем соорудил примитивную химловушку, вылив полфлакона чернил под тонкий коврик у двери с внутренней стороны, — если кто-то войдет без него, обязательно наследит и в квартире, и на лестничной площадке. После этого он спустился вниз и условным звонком позвонил «мягкой игрушке». Она уже беспокоилась — двенадцатый час ночи. Она работала в первую смену, пришла домой в три часа дня и еще не видела Глеба.

— У тебя что-то случилось, — сразу же определила она, хотя Головеров делал веселый, безалаберный вид.

— Я полюбил другую, — полусоврал, полупризнался он.

— И у меня есть одна странная новость, — вдруг сообщила «мягкая игрушка». — Сегодня шла с работы, и ко мне приклеился один приятный мужчина, яркий брюнет.

— Он тебе понравился?

— Понравился бы, — с удовольствием сказала она, поддразнивая Глеба. — Чувствуется, очень темпераментный, дерзкий… Но я не люблю черных. К тому же он — голубой… Черный — голубой. Оригинально?

— Почему ты так решила?

— Больше интересовался тобой. Извини, я сказала, что у меня есть муж. Тебя имела в виду… Едва отвязалась, не хотела показывать, где живу. Но мне думается — он знает.

— Знает, — согласился Глеб.

— И стало почему-то страшно за тебя, — призналась «мягкая игрушка». — Почему ты не раздеваешься? Я давно приготовила ужин.

— Извини, мне снова придется ехать в гараж за машиной… А потом я исчезну на одну ночь. Всего на одну.

— Хорошо, милый, я не спрашиваю зачем. Но прежде накормлю ужином.

Почти насильно она стала снимать с Глеба куртку, он подчинился: до закрытия метро можно успеть. И тут «мягкая игрушка» заметила, а точнее, ощутила тяжесть пистолета в кармане, ощупала его, спросила настороженно:

— Зачем тебе оружие, Глеб?

— Я же воин.

Это стало последней каплей, переполнившей испугом ее глаза. Она заплакала — впервые не от страсти! — обняла его, зашептала безнадежно:

— Чувствую… Потеряю тебя… Ты уйдешь и не вернешься… Я знала, ты ненадолго явился мне…

Глеб оторвал ее от себя, унес на кухню, посадил на стул. Он понял, что если сейчас не скажет правды — не скажет ее никогда.

— Женя, я тебя все время обманывал!

— Знаю, — проронила она, закрыв лицо руками, как маленькая провинившаяся девочка.

— Ничего ты не знаешь! Все время, пока мы с тобой… Я все это время был и с твоей подругой. С Таней. Она пришла мыть окна…

— Я все знаю.

— И это знаешь? — изумился он.

— Прости, Глеб…

— Что значит — прости?..

— А то и значит! — Она резко вскочила, возмущенная, с блистающими глазами. — Мы тебя сняли. Одного на двоих!.. Но произошло черт знает что! Невероятно! Сняли быка! Чингисхана! А получилось!..

Он медленно сел и вдруг непроизвольно взял из хлебницы кусок хлеба, стал есть с жадностью, отрывая куски и почти не пережевывая. Он ни секунды не сомневался, что «снимал» «игрушек» он, и только он, и что это его, может быть, самая блистательная победа…

5

По дороге в Москву Сыч все-таки уговорил генерала не предпринимать никаких действий против Кархана хотя бы сутки. Во-первых, была еще надежда на его благоразумие: убедившись, что дед Мазай погиб в пожаре, бывший «грушник» скорее всего должен отпустить дочь генерала. Ему сейчас опасно и невыгодно конфликтовать со спецслужбами России, а живого «товара», который был сам готов отправиться в сладкое восточное рабство, и так достаточно. Во-вторых — а это казалось деду Мазаю главным аргументом, — Кархану не позволит совесть глумиться над памятью. Хоть и не были друзьями, и работали вместе недолго, но было же воинское братство! Конечно, лет много прошло. Много событий и причин, которые развели их в разные стороны. Однако должно ведь что-то оставаться навечно, навсегда — к примеру, офицерская честь, честь профессионального разведчика, обыкновенная человеческая добропорядочность. Можно служить другим хозяевам если не за идею, так за деньги; можно пользоваться запрещенными приемами и брать заложников — в психологии восточных народов это расценивается как геройство и удаль. Но есть же предел даже в подлости и коварстве!

Дед Мазай практически не видел, как выросла дочь Катя. Папа был для нее подарком, являясь домой перед каким-нибудь праздником на несколько дней, в отгулы и отпуска. Нормальное положение вещей в семье выражалось некой культовой формулировкой — «папа на службе». Жена привыкла не задавать вопросы, что это за служба и с чем связана, но детское неуемное любопытство долго не находило покоя, и генерал специально для дочери придумывал всевозможные истории. Она знала, что ее папа — военный строитель, однако строит не дома и дороги, а стратегические военные объекты — пусковые ракетные шахты, местонахождение которых нужно держать в секрете. Легенда была удобна тем, что всегда можно было объяснить длительные командировки и отказать дочери, если она просилась посмотреть на папину стройку. Когда же началось массовое разоружение России и дочь посмотрела по телевизору, как взрывают шахты, взорвалась вместе с ними и эта легенда. В то время Катя заканчивала школу, ходила по молодежным тусовкам и сама вычислила, что ее папа работает в КГБ. Вместе с шахтами взрывали и государственные институты, поэтому служить в Комитете уже считалось позором, а быть дочерью кагэбэшника — значит быть презираемой сверстниками, отторгнутой от своей среды, навечно униженной и заклейменной. Как всякий подросток, Катя переживала свой «порок» молча, в одиночку и в момент глубокого отчаяния попыталась покончить с собой — выпила пять стандартов снотворного. Мать спохватилась вовремя, насильно сделала промывание желудка, откуда таблетки буквально посыпались. После этого дочь окончательно замкнулась, ушла в себя, и тогда генерал нарушил инструкцию — взял с собой дочь на «стройку». Две недели жизни на тренировочной базе — и от всех комплексов не осталось следа. Возле генеральской дочки тут же зароились все холостяки «Молнии», а поскольку вместе с боевыми задачами отрабатывались, как всегда, и вспомогательные, в частности языковой практики, то на базе были «дни французской культуры». Говорили все исключительно на французском, и Катя тихо шалела от внимания, расшаркивания и обходительности. Снайпер Шутов выучил ее стрелять из всех видов оружия — от пистолета до подствольного гранатомета, Саня Грязев учил танцевать, правда, русские плясовые. Князь Тучков, не зная настоящей родовой фамилии генерала, сразу же усмотрел в Кате княжну и называл ее только так, и не иначе, «облизывался» всерьез, хотя по возрасту годился в отцы.

Конечно, с точки зрения продавца живого товара, дочь генерала КГБ была товаром экзотическим, дорогим, но если Кархан перешагнет барьер памяти, воинского братства, то живым из России уже не уедет…

Сыч поселил генерала на конспиративной квартире, оставил офицера для связи и поручений, а сам уехал к руководству — докладывать о результатах операции. Время тянулось медленно, угнетали полное бездействие и неопределенность. Оправившись от шока, смирив щемящую боль, дед Мазай попытался трезво оценить ситуацию. После похищения Кати Кархан немедленно выехал из гостиницы и перебрался на частную, скорее всего заранее подготовленную квартиру на Ленинградском проспекте. Местонахождение дочери по-прежнему было неизвестно: из-за недостатка машин и средств охрану к ней приставили пешую, и пока она канителилась с попыткой остановить такси, похитители скрылись. Были известны марка и государственный номер автомобиля похитителей, да все наверняка было липовое. К тому же прямой способ поиска затянется на многие дни, а то и недели, и вряд ли даст результаты. Квартир, подобных той, в которой сейчас находился Кархан, по Москве наверняка были сотни, а поскольку куплены они чаще всего на подставных лиц, становилось бессмысленно организовывать широкомасштабный поиск, на который у ФСК, кстати, нет ни сил, ни средств. Катю будут перевозить с одного места на другое, из Орехово-Зуево в Долгопрудный, и потратишь месяцы, чтобы распутать ее след.

И все-таки оставался единственный путь — брать Кархана. Если он поверил в «гибель» генерала и не лишился остатков совести, то на похороны должен отпустить Катю. Тогда пусть его берет Сыч, коль найдет это необходимым. Если нет, то придется делать это самому, не привлекая официальные органы, в «частном» порядке, поскольку улик против Кархана наверняка не обнаружится, а в его деятельности в России нет ничего противозаконного. Он в самом деле представлял транснациональную нефтяную компанию, имел надежное прикрытие и живой «товар» переправлял вполне официально: для работы за рубежом по контрактам. В каких государствах, в чьих гаремах оказывались русские девушки, ни ярых правозащитников, ни правительство не интересовало.

Сыч приехал поздно вечером и привез видеоматериалы с пожара в Дубках. Оператор снимал в основном общий план и лишь несколько раз «наехал» камерой на интересующие его эпизоды. В первый раз, когда вместе с пожарными в специальном снаряжении в дом пытаются войти двое неизвестных, отделившихся из толпы зевак — местных жителей. Брандспойты бьют в окна и на крышу, но помещение сильно задымлено. Сначала пожарные вынесли «генерала» — полуобгоревший труп, положили его рядом с машиной «скорой помощи». Эти неизвестные бросились к нему, помогают накрыть простынею. Один из них в этот момент снимает фотоаппаратом типа «мыльница». Есть крупный план, можно идентифицировать личности. Затем пожарные вытаскивают второй труп, как пояснил Сыч, из-под лестницы. Врач «скорой» склоняется над ним, кажется, смотрит глаза — мертв… Укладывают на носилки и тоже накрывают. В это время из толпы появляются уже трое, приближаются к телу, один поднимает простыню, другой начинает проверять одежду на покойном. Их отгоняет водитель со «скорой», что-то резко говорит. Оператор все время держит «объекты» в кадре. Через минуту, воспользовавшись случаем, эти трое быстро поднимают тело и несут к машине «БМВ», стоящей на противоположной стороне улицы. Вдруг бросают, бегут, садятся в машину и уезжают. В кадре возникают два работника милиции. Тело уносят обратно к «скорой»…

— Это некто Догаев, — сказал Сыч. — В восемьдесят третьем осужден на двенадцать лет за разбойное нападение в Грозном. Наказание отбывал в Инте, освобожден при странных обстоятельствах: будто бы по болезни, инвалид первой группы.

— Хороший инвалид, — буркнул генерал.

— При нем найдено водительское удостоверение на другое имя и пистолет Стечкина с сорока патронами…

— Куда поехали эти трое?

— На Авиамоторную. — Сыч стал перематывать пленку. — Остались там в квартире. А оттуда на Ленинградский проспект поехал другой человек, гражданин Турции Мараш. Личность установлена. Примерно через час в эту же квартиру на Ленинградском вместе с вещами перебрался и Кархан. Квартира хорошо охраняется, имеет радиозавесу от прослушивания.

— Штаб у них там?

— Пытаемся установить… Скорее всего конспиративная. А эти трое через полтора часа на том же «БМВ» поехали на работу. Трикотажная фабрика по улице Вятской, принадлежит российско-турецкой фирме «Гюльчатай». На проходной предъявили пропуска…

— Куда увезли мое тело? — спросил генерал.

— В морг нашей клинической больницы… А твоего спасателя отправили в морг одинцовской больницы. Так вот сегодня после обеда труп исчез при невыясненных обстоятельствах.

— Если он исчезал из лагерей Инты, то из какого-то Одинцова… — Дед Мазай не мог впрямую спросить о дочери, а Сыч пока отмалчивался о ней, и чем дольше, тем безысходное казалась ситуация.

— На мой взгляд, Кархан поверил в твою «гибель», — заключил Сыч. — Завтра подкрепим версию сообщением в газетах, потом похороны…

— Предлагаешь ждать мне до похорон? Коля, я ведь отец!.. А есть еще мать! Можешь представить ее состояние? Тут еще похороны… Все равно действует на нервы! Я сижу взаперти, без документов. Где мои документы?

— Руководство против новой фамилии. Слишком звучная, заметная, привлечет внимание…

— Но это моя настоящая фамилия! Что значит против?!

Сыч что-то недоговаривал, что-то хотел спустить на тормозах, выполняя роль буфера между генералом и директором ФСК. Сейчас он не хотел ссоры между ними, а точнее, углубления неприязненных отношений, которые возникли еще до октября девяносто третьего. Сыч прекрасно знал отношение деда Мазая к дилетантам, к жлобствующим, надувающим щеки «верным ленинцам», которые вообще не смыслили в том деле, которым руководили. Генерал допускал, что управлять государством в процессе его реформирования может и кухарка, поскольку никто так основательно не в силах разрушить государственное устройство, кроме нее. Однако управлять безопасностью государства в любой период должны только профессионалы, ибо эту самую безопасность все время приходится строить, а не разрушать. Когда речь касалась современной политики в России, генерал становился откровенным циником, что и привело к разногласиям его с директором ФСК еще до расстрела парламента. «Членов Политбюро» уже не хватало, чтобы заткнуть все дыры на ключевых постах, в ход пошли недоучки всех мастей, «верные ленинцы» — революционно настроенные кухарки, попавшие из коммунальных кухонь во дворцовые. Поэтому генерал открыто посоветовал директору распустить профессионалов из ФСК и набрать революционных матросов, которые выполнят любую его команду. После «танковой демократии» директор и последовал его совету: «Молнию» погасили, а «Вымпел» передали в ведение набирающей силу другой кухарке, управляющей МВД, прекрасно зная, что профессионалы не станут служить ей и разойдутся сами.

Теперь, ко всему прочему, получалось, что, возвращая свою настоящую фамилию, генерал уязвил «верного ленинца» еще раз. Оказывается, бывший командир элитарного, «избалованного» вниманием спецподразделения не какой-то мужик Дрыгин, а князь Барклай-де-Толли, о героических предках которого он слышал еще в школе.

Сыч давно уже не служил в спецподразделениях, отвык от элитарности и привык к аппаратной дипломатии, поэтому старался сгладить резкие противоречия отставного генерала с руководством. И делал это не из каких-то меркантильных соображений, а по своей убежденности, в чем-то противоположной, чем у деда Мазая. Сыч полагал, что высший смысл профессионализма у оперативника — это пережить смутный период, научить, а если невозможно — «перековать», переубедить, заставить «брандмайора» работать на государственную безопасность. В прошлом директор ФСК был пожарником…

— Не горячись, Сергей Федорович, — стал срезать углы Сыч. — Фамилия в самом деле звучная, у всех на слуху. А тебе сейчас лучше быть незаметным, невзрачным, что ли… Потом можно еще раз…

— Еще раз: не хочу! — отрубил генерал. — Знаешь что, давай-ка поговорим, как в реанимации. Только теперь наоборот: ты будешь жить, а я — не знаю. И никто не знает. Потому что я потерял почти все: похитили дочь, дом, можно сказать, сам спалил. Потерял прошлую жизнь, мой подчиненный становится моим врагом, заперт в этих стенах… Осталось потерять имя — и всё… Но почему я у себя дома, в России, в Москве, должен жить как в тылу врага? Прятаться, быть незаметным? А Кархан, подданный Саудовской Аравии, живет в моем доме как хозяин? И я должен опасаться назвать свое имя? Потому что «брандмайору» оно кажется вызывающе громким!

Сыч вскинул брови, встал, заслонил собой полкомнаты.

— Если как в реанимации, то я могу повторить, что ты говорил. Помнишь?.. «Если ты умрешь — я никогда не возьму в руки боевого оружия, напишу рапорт и уйду». Если не отыщу твою дочь, не спасу тебя, твое имя… Наизнанку вывернусь, найду и спасу! Но ты тоже не раскисай, не впадай в панику! Я выжил, потому что царапался, выдирался из смерти. А ты, генерал, скис! Обида и вызов, больше ничего!

— Я на жлобов не обижаюсь, — отпарировал генерал. — А делать вызов «брандмайору» — ниже моего достоинства.

— Ну да! Ты же князь, а он из мужиков!.. Хороший девиз на вашем княжеском гербе — «Верность и терпение»…

— Порылся, почитал, молодец…

— С верностью у тебя все в порядке, а с терпением нынче туго.

— Коля, у меня Катю похитили средь бела дня. И сделал это человек, в какой-то степени близкий, но предавший меня. Не Родину, а лично меня. О каком терпении речь? — Он сделал паузу, проталкивая болезненный ком в горле. — Меня изъяли из поля зрения, Кархан поверил… А что же с остальными? Глеба Головерова наверняка уже пасут — начальник штаба. Да всех, Господи! И всех — на нелегальное? По конспиративным квартирам?.. Я ведь о другом говорю, понимаешь меня? И вот на другое у меня нет терпения.

— И я — о другом, — вдруг заявил Сыч. — Ты все еще обижаешься на «брандмайора», а он уже совершенно иной стал. Обломали мы его, обкатали, приспособили. Он пока еще мало в чем разбирается, но уже достижение — перестал нам мешать, не лезет туда, в чем не разбирается.

— Достижение!

— Напрасно смеешься, генерал. Когда не мешают — можно работать. Мы три дня подряд встречаемся с ним и говорим о тебе. Уверяю, он не тот, что был… Ты согласись, все спецподразделения — вещи все-таки элитарные. От подбора кадров до элементарного быта. Если не избаловали вниманием, то уж никогда не обходили…

— И знаешь почему? — зло усмехнулся дед Мазай.

— Знаю, знаю. Правильно, вы были заложниками у всех правительств. Бойцовых псов хозяин всегда кормит со своей руки.

— Молодец, соображаешь! И что же дальше?

— Пойди сам к «брандмайору», — вдруг сказал Сыч. — Подтолкни его. Он признал собственную некомпетентность. А главное — правомерность решения спецназа не штурмовать Дом Советов. Исчез страх перед вашей самостоятельностью…

— Да, и он снова решил завести бойцовых псов?

— Еще не решил, колеблется. Самое время подтолкнуть.

— Не пойду! — отрубил генерал. — Пусть заводит карманных собачек. Они не кусают руку хозяина.

— Сергей Федорович, «брандмайоры» приходят и уходят…

— Это я уже слышал!

— Ты профессионал. Должен быть мудрее, хитрее, что ли… Перешагни через обиду, сделай к нему первым шаг. — Сыч дипломатничал, подыскивал слова. — У всех этих «верных ленинцев» комплекс власти. Подай ему… даже не руку, а один палец — он сам схватит твою руку и будет трясти. А ты тем временем вложи ему свои мысли, пусть он их присвоит. И сам побежит доказывать и в правительство, и в Совет по безопасности, и к президенту.

— Терпеть не могу эти аппаратные игрушки! — Дед Мазай потерянно побродил по комнате. — Не зная тебя, можно подумать, что ты обыкновенный ловкач, беспринципный угодник…

— Да, и готов прогнуться перед начальством!

— С точки зрения политика, все в порядке. Уступчивость, компромисс, консенсус… Я же не политик, а воин. Не мое это дело — подталкивать дилетантов. В жлоба хоть золотое яйцо вложи, все равно он снесет тухлое. Не верю я в их перерождение, не верю!

— Хорошо, давай отложим этот разговор, — стал смягчать Сыч. — До лучших времен. Думаю, они близко… Мне пора на службу. Пока обещаю одно — завтра привезу документы. А ты мне обещай — до похорон никаких действий, никакой самодеятельности. Дадим Кархану возможность, последний шанс.

— Он-то хоть под контролем? — ворчливо спросил генерал.

— Под контролем и под охраной.

— Катя тоже была под охраной…

— Ну хватит меня мордой об лавку-то! — возмутился Сыч. — Не добивай, всю ночь еще работать…

— А я буду спать! — отпарировал дед Мазай. — Только вот сказочку на ночь почитать некому. Будь добр, разыщи мне майора Крестинина из «Альфы», пусть сегодня же приедет ко мне.

— Зачем? — насторожился Сыч, подозревая в язвительности генерала скрытую угрозу.

— Сказки читать!.. По телефону бы достал, да записная книжка осталась… в той жизни. А по справочному телефонов сотрудников спецслужб не дают. Пока еще не дают… Но скоро кто-нибудь и эту нишу заполнит. Можно открыть приличное товарищество с ограниченной ответственностью.

— Терпи, Сережа, — вместо ответа сказал Сыч и уехал.

Крестинин в «Молнии» исполнял обязанности помощника командира по оперативной разведке и был еще неофициальным летописцем, поскольку сочинял мемуары. Оригинальность их заключалась в том, что он не записывал свои сочинения, оставляя их в голове, и не потому, что их невозможно было опубликовать. Просто творческое вдохновение приходило к нему исключительно в боевой обстановке. Это был своеобразный аутотренинг, защита нервной системы от перегрузок. Алеша Отрубин молился в таких случаях, сам генерал вспоминал и читал про себя стихи Иннокентия Анненского или монологи Гамлета — каждый спасался как МОР, ибо в критической ситуации нельзя было замыкаться на себе и собственных чувствах.

Впервые дед Мазай узнал об этом увлечении Крестинина в Грузии, когда помогали свергать ненавистную законную власть всенародно избранного президента. А если точнее, то помогали сесть на престол грузинскому «члену Политбюро», который в суматохе развала СССР остался без полагающегося ему по рангу президентского дворца. Дворец этот был занят и оборонялся довольно хорошо уже две недели, и местными силами взять его оказалось невозможно. Так вот когда «Молния» под сильным огнем медленно просочилась ко дворцу и ночью заняла баррикады из железобетонных блоков, чтобы уже с этой исходной позиции штурмовать здание, дед Мазай взял свой старый автомат АК и пошел взглянуть на своих «зайцев». Из дворца стреляли густо и прицельно, поэтому пришлось попетлять и наползаться по площади, пока добрался до баррикад и бойцов, лежащих за блоками и бронещитами. После короткой перебежки он упал за железобетонный блок и вдруг совсем рядом услышал какое-то бухтение на русском языке. А был строжайший приказ не говорить по-русски вообще, отдавать команды по радио, переговариваться и ругаться только на грузинском.

— Кто там? — негромко окликнул генерал.

— Гнэвный грузынский народ, — отозвался Крестинин громким шепотом. — Кыпит наш разум возмущенный…

— Ты что там, молишься?

— Умел бы, так… Не умею!

— Чего же бухтишь, как глухарь на току? Приказ слышал?

— Слышал, товарищ генерал, — вздохнул майор. — Да я ведь мемуары сочиняю. И думаю по-русски.

Пули долбили блок, повсюду пел рикошет, брызгала каменная крошка. Президентская гвардия не жалела патронов, и надо было подождать, когда у нее нагреются стволы, закончатся снаряженные магазины и наступит психологическая усталость от стрельбы в пустое пространство.

— Тебе что, в лоб прилетело? — спросил дед Мазай. — Или контузило?

— Потому и сочиняю, пока не прилетело, — нашелся Крестинин. — Хочешь послушать? Вернее, разреши прочитать маленькую главку?

Лучше было слушать майора, чем автоматный треск, хруст бетона у головы и певучий рикошет.

— Ну, давай, — согласился генерал.

— Даю!.. Значит, так. «Лежал я на площади посередине столицы одного суверенного государства, и было надо мной южное ночное небо с овчинку. И одолевали меня интересные мысли. Вот лежал я и думал: была у нас великая империя из пятнадцати республик, из пятнадцати братских народов, которые научились мирному сосуществованию и жили без единого выстрела. И был единственный дворец — Кремлевский, за древними, неприступными стенами. Но сотворили из этих народов стада голодного, однако же крупнорогатого скота, а каждому племенному быку дали по дворцу. Стало у нас пятнадцать дворцов, пятнадцать отличных скотных дворцов с бугаями, у которых с целью освобождения вынули железные кольца из ноздрей, а с целью защиты бычьих прав не подпиливали рогов. И начали они бодаться между собой, бодать свои стада, вздымая на рога своих рогатых и безрогих соплеменников. И послали меня сотоварищи чистить от навоза эти дворцы. И чистил я всего лишь второй, а впереди было еще тринадцать…» — Крестинин сделал паузу и вдруг попросил: — Дедушка Мазай, выручи, дай хлорэтильчику, если есть? Я автомат высуну, а ты запихай в подствольник.

Ампула с хлорэтилом у генерала была свежая, еще невскрытая. Он достал ее из бронежилетного кармана, обернул тампоном и запихал в подствольный гранатомет Крестинина. От прямого или даже скользящего попадания в бронежилет на теле вспухал болючий кровоподтек. Побрызгаешь его хлорэтилом, «заморозишь» — и жжение как рукой снимает…

— Ну что, продолжать? — спросил майор, возвращая ампулу таким же образом. — А то после штурма все забуду, ни одной мысли…

— Не наводи тоску, — сказал генерал. — О подвигах Геракла уже написано.

— Чистить Авгиевы конюшни — удовольствие, — отозвался Крестинин. — А вот скотные дворцы… Какой тут подвиг?

— В жизни всегда есть место подвигу, — отпарировал дед Мазай и пополз вдоль железобетонных блоков.

Крестинин был близок ему по циничному отношению к современной политике…

Он приехал под утро, когда генерал и в самом деле заснул. Офицер-порученец не стал его будить сразу, хотя имел такой приказ, а прежде усадил гостя на кухне и сварил ему кофе.

— Мне тоже кофе, и побольше, — распорядился генерал, пожимая руку майора. — Пошли в кабинет.

Посвящать Крестинина в дела последних дней оказалось излишним: Сыч все ему поведал и, должно быть, проинструктировал. В Москве было тихо, не стреляли, в окна семнадцатого этажа было видно огромное светлеющее небо, однако летописец отчего-то начал сочинять свои мемуары, изменив привычному правилу.

— «Своего бывшего командира я застал запертым на конспиративной квартире, в полном унынии и непривычном состоянии подавленных чувств, — тоном рассказчика заговорил Крестинин. — Было ощущение, что находится он в каком-то спрессованном пространстве, в тягучей, как мед, среде, где трудно сделать всякое движение…»

— Двигаться трудно, — перебил его генерал. — А об унынии ты напрасно. На три дня можешь освободиться от службы?

— Могу, — пожал плечами майор, глядя выжидательно.

Дед Мазай подал ему телефонную трубку:

— Звони, освобождайся.

Крестинин удивленно похмыкал, покачал головой, однако отзвонился своему начальству и получил «добро», не объясняя сути дела.

— Теперь слушай внимательно. — Генерал притворил дверь в кабинете. — Сейчас же разыщи Головерова. Вместе с ним соберите группу из пяти наших мужиков, кто свободен или кто может дня на три отключиться от всяких дел. В условиях полной конспирации. Я знаю, Тучков болтается без работы, Грязев…

— Грязева в Москве нет.

— Кто есть? Знаю, Шутов в Бутырке…

— Есть Отрубин и Володя Шабанов.

— Отлично, хватит. — Дед Мазай уселся за стол. — Первая группа: Тучков, Отрубин, и Головеров — старший. Передай ему: пусть возьмет под наблюдение Кархана.

— Ты Сычу не доверяешь, дед?

— Сычу доверяю, его службам — нет… Лучше подстраховать, потому что Кархан может исчезнуть. А мне отпускать его нельзя!

— Все понял, — прервал закипающую ярость майор. — Головеров не отпустит.

— Твоя задача следующая, — продолжал генерал. — На Вятской улице есть трикотажная фабрика товарищества «Гюльчатай». Возьми Шабанова и пройди с ним эту фабрику вдоль и поперек, пролезь все дыры, наизнанку ее выверни. Там что-то есть! Чую!

— Думаешь, там держат Катю?

— Не знаю, — не сразу сказал дед Мазай. — Но очень уж подходящее место… Посмотри, что за люди, какую… продукцию выпускают. Сними на пленку всех живых, все, что шевелится. Поглядим, что за личико у этой восточной красавицы… Имей в виду, там должна быть хорошая охрана, пропускной режим. Так что лучше идти в нерабочее время, перед началом смены и выходить после нее.

— Сделаем, товарищ генерал!

— Головеров пусть раздобудет радиотелефон. Связь со мной каждый час… Возможно, в определенный момент потребуется провести операцию по захвату Кархана. Я дам команду.

— Вопросов нет, — озабоченно заключил майор. — Только ты, дед, зря Сычу не доверяешь…

— Я же сказал — Сычу доверяю! — возмутился генерал. — «Брандмайору» не верю. Если в стране полулегально действуют дудаевские спецслужбы и делают что хотят, значит, у нас нет органа государственной безопасности, а есть только люди, из собственного честолюбия исполняющие свой долг. Они партизаны. Почему же и нам не партизанить, если живем как на оккупированной территории?

— Скорее бы на пенсию! — вдруг помечтал Крестинин уже возле порога. — Сесть бы за мемуары! А то в голове уже нет ни одной свободной клетки, все исписал… Башка трещит от мемуаров! Даже первую фразу уже написал на бумаге: «В мои молодые годы мое Отечество напоминало потухший вулкан». Красиво звучит?

— Может, не потухший, а спящий? — предложил дед Мазай.

— А этого никто не знает, спящий или потухший. Человеческая жизнь такая короткая…

Он не успел дослушать Крестинина и выпроводил его за порог, поскольку офицер-порученец позвал к телефону — срочно звонил Сыч. Генерал схватил трубку…

Оказалось, что сегодня утром, услышав сообщение по радио о трагической смерти генерала Дрыгина, упомянутой вскользь среди прочих происшествий за прошлые сутки, бежал из Бутырского следственного изолятора Вячеслав Шутов, бывший майор, бывший аналитик разведслужбы «Молнии», бывший снайпер и бывший начальник тира в «Динамо»…

Еще на вокзале во Владивостоке, скрывшись от милицейской проверки, он пересчитал заработанные деньги, купил билет до Уссурийска на электричку и решил, что это самый подходящий и достойный вид транспорта, чтобы ездить по России. В поездах дальнего следования, в уютных купе с постелью тоже неплохо, однако ведь осатанеешь от тоски, от одних и тех же лиц, вынужденного распорядка дня, а Сане Грязеву хотелось обновления, постоянной смены декораций и многочисленной публики. В электричке же, как в огромном калейдоскопе, ничто не стояло на месте, все катилось, бурлило и сверкало неожиданными, непредсказуемыми гранями и комбинациями. И не требовалось много денег на один прогон от начальной до конечной станции. После Уссурийска дела пошли вообще блестяще. Пока он ждал следующей электрички, поплясал на вокзале, заработал на билет и на полсотни пирожков с мясом и капустой. Единственное, что сдерживало его свободу и руки, был чемодан, за которым приходилось следить во время пляски, поскольку его чуть не украли в Уссурийске, а потом еще присматривать в электричке, чтобы кто-нибудь случайно не прихватил. В чемодане было много хороших и полезных вещей, которые сейчас казались ему бесполезными. Добравшись до Спасска-Дальнего, Грязев все-таки решился избавиться от груза: переоделся в новый «концертный» костюм, надел на себя все пять рубашек, которые были, в купленную небольшую сумочку на ремне положил электробритву, чечеточные туфли, полотенце, мыло и зубную щетку. А чемодан с лишними вещами поставил на вокзале у стены и «забыл».

Первое ощущение от такого пути было потрясающим: за каких-то тридцать — сорок минут он зарабатывал столько денег, сколько не зарабатывал их никогда в жизни за такой срок. Он не знал, каковы доходы у музыкантов и певцов в подземных переходах Москвы, и полагал, что небольшие, судя по тому, как избалованный, ко всему равнодушный и озабоченный москвич шел мимо, и лишь приезжие останавливались послушать, поглазеть на столичную культуру подземелий и бросить в шапку (чемодан, коробку из-под обуви или просто на асфальт) какую-нибудь мелочь. На Транссибирской магистрали народ был совершенно иной — любопытный, изголодавшийся, заводной и невероятно щедрый. Скорее всего, потому, что за последние десять лет напрочь отвык и истосковался по национальным ритмам и танцам, сбитый с толку и замордованный африканскими ритмами и эротическими танцами под эти ритмы. И ладно бы, если на танцора-одиночку собиралась пожилая консервативная публика; более всего поражало, что зрителем была молодежь, чуткая к красоте и виртуозности исполнения, особенно заводная и чувствительная. В одной общей толпе были и нищие студенты, и «новые русские» в цветных пиджаках «с чужого плеча», и остепенившиеся, разбогатевшие комсомольцы в строгих костюмах. В Хабаровске навалили столько денег, что можно было взять билет на самолет. Пришлось еще полчаса плясать на «бис», после чего в круг вырвалась какая-то подвыпившая парочка и стала исполнять классическую цыганочку. Тем временем Саня Грязев прихватил кепку, туго набитую деньгами, и скрылся: опять к нему направлялись два стража порядка с дубьем.

Вместо авиабилета в Хабаровске он купил бубен с бубенцами и деревянные ложки: входил во вкус, появлялось желание обогащать свои выступления, вносить разнообразие, оттачивать виртуозность. Он ехал, давал концерты и снова ехал, не уставая восторгаться тем, насколько велика была Россия. Скорость передвижения на перекладных почти в точности соответствовала скорости движения на лошадях, и потому земля проплывала перед глазами медленно, в деталях и лицах. Он успевал всматриваться в каждую деревеньку, в полустанок, а в больших городах иногда задерживался на сутки, с изумленным лицом блуждая по незнакомым местам. Несколько раз он пытался устраивать выступления прямо на площадях, причем благотворительные, бесплатные, — просто не выставлял свою кепку. Поразительно, но такой душевный порыв не воспринимался! Люди останавливались, смотрели и старались побыстрее уйти, увести детей. Однако стоило поставить кепку и для затравки бросить туда пару сотен, как интерес публики резко возрастал. Наверное, люди хорошо понимали, что если молодой, лысый и прилично одетый гражданин пляшет за деньги — это нормально: нищета и рынок становились привычными; но если просто так, без причины, у зрителя закрадывалось сомнение, а не сумасшедший ли это? Не больной ли? Не маньяк?.. Иногда же Сане Грязеву хотелось плясать ради того, чтобы развлечься самому и развлечь публику, ибо даже в Сибири уже чувствовалась весна, вскрылись реки, оттаяли вершины холмов, заблестели отмытые окна и глаза людей…

И всю дорогу его преследовало одно странное обстоятельство: где бы он ни появлялся, где бы ни начинал концерты — всюду появлялась милиция, причем вооруженная автоматами, в бронежилетах и с навязчивой задачей проверить документы у Грязева. Он же, ощутив полную волю, уже принципиально не желал показывать свой новый паспорт, выданный взамен удостоверения личности офицера. В Чите его почти взяли на глазах у публики — подошли с трех сторон и ворвались в круг. Толпа было возмутилась, но блюстители порядка вскинули дубинки. Пришлось уронить на пол всех троих и уходить по-заячьи — петлями и сметками. В последний момент чья-то рука всунула ему кепку с деньгами и ремень сумки. После Читы, по всей вероятности, на него разослали ориентировку и недели две не давали покоя, отлавливая на каждом полустанке. Создавалось впечатление, будто он едет по оккупированной стране с полицейским режимом, и это неожиданным образом вдохновляло его, насыщало дорогу романтикой и приключениями. Что-то подобное Грязев испытывал на учебных тренировках, приближенных к боевым условиям, когда ставилась задача пройти насквозь атомную электростанцию, базу Черноморского военного флота, территорию воздушно-десантного полка, оставив в условленных местах кодированные знаки. Ему доставляло удовольствие оставить пластмассовую карточку на столе начальника охраны АЭС или начальника секретной части флота. Он представлял себе их физиономии, когда офицер особого отдела по телефонному звонку вынимал эти карточки и начинал крутые разборки. Грязева, как мальчишку, трясло от задавленного восторга и внутреннего смеха.

Он понимал, что это баловство, ребячье озорство, и не мог удержаться. А еще просто было приятно чувствовать себя неуязвимым и вольным в невольном своем государстве. Читинские ребята, кажется, сильно на него обиделись, хотя ничего дурного им не сделал, а только на пол уложил друг на друга, правда, на глазах народа. Переехав Байкал, как всякий приличный бродяга, Саня Грязев решил пожить денек в Иркутске и даже не стал давать концерт на вокзале, да к нему еще возле поезда прицепился милиционер, предлагавший пройти с ним в линейный отдел. Пришлось запереть его в пустом киоске возле ступеней подземного перехода, а он с испуга начал стрелять в фанерные стенки, поднял шум на весь город, так что Грязев вынужден был оставить железную дорогу с электричками и пересесть на автобус до Черемхово. Там он снова перебрался в пригородный поезд, поплясал на станции Зима, потом почти без эксцессов в Нижнеудинске, однако на узловой станции Тайшет, внешне спокойной и неагрессивной, решил дать большой гастрольный концерт — очень уж восторженно принимала публика! К тому же после традиционной чечетки Грязев начал с цыганских танцев, поскольку заметил в толпе цыганят, и тут не стерпел откуда-то взявшийся цыган — молодой, усатый, маслоглазый, в настоящей рубахе из красного шелка, в мягких хромовых сапожках на высоком подборе. И схватились они в перепляс, завели друг друга, разожгли соперничество, как в драке. Саня не заметил в пылу, как среди зрителей оказался целый табор — цветастый, шальной, глазастый. Забренчали бубны, захлопали в такт ладоши и даже скрипка запела! Больше всего Грязев боялся за свои чечеточные туфли: они были лаковые, тоненькие, красивые, но для серьезной пляски едва ли годились, поскольку купил их из-за твердой подошвы по случаю в магазине похоронных ритуалов. Вся надежда оставалась на то, что они отечественного производства и сделаны не из картона, а настоящей кожи. Да ведь клей-то у нас плохой! У цыгана же сапоги — залюбуешься, каблук наборный, на медных шпильках, с подковкой. Где и взял, гад, такие?

Полчаса отплясали — ему хоть бы что, а у Сани лысина мокрая и все три оставшиеся рубахи насквозь. Стало ясно, что цыгана умеренным темпом не взять, надо предлагать свой, стремительный, с разорванным ритмом, как при штурмовой атаке, с элементами гимнастики и акробатики, подавить его психологически, а то он все норовит кружиться да руками махать, как цыганка. Сначала у него глаз еще сильнее заблестел, начал было тягаться — то на «мостике» попляшет, то вприсядку пойдет с прихлопами по полу, но таборный «оркестр» хоть и свой ему был, однако непроизвольно убыстрял темп вслед за Грязевым. Он же требовал — еще, еще, еще! И так завел цыган, что они уж и стоять на месте не могли, пританцовывая в экстазе от малого до старого. Что тут началось! Вдруг заплясала вся толпа, засвистела, заухала, и даже бронежилетные менты, стоящие на исходных позициях, хоть и не пустились в пляс, но закачались в такт и будто бы подхватили самозабвенно восторженный напев:

— Най-най-най-най-най-най!..

И сломался цыган! С достоинством сдался — встал на колено и склонил голову. Красная рубаха на спине почернела от пота, волосы черные в сосульку, затуманился масленый глаз…

В тот же миг густой торжествующий ор возреял под вокзальными сводами. И милиционеры, раздвигая толпу, пошли в круг. Неизвестно, ушел бы на сей раз Саня Грязев — за час ни разу духу не перевел, ни на мгновение ни одной мышцы не расслабил, — да вдруг схватила его за руку старая толстая цыганка и, как торпеда, пошла через толпу. Остальные же обступили ментов и такой рев подняли — в ушах зазвенело. А цыганка вытащила его на привокзальную площадь и между машин, мимо каких-то заборов, складов и сараев повлекла прочь от народа. И только приговаривала на бегу:

— Ай, рома! Хорошо пляшешь! Ай, рома! Молодец!

Лишь по дороге, когда уже отдышался, вспомнил, что оставил на вокзале и сумку с нехитрыми инструментами, и кепку с деньгами. Да уж поздно было возвращаться назад. Между тем цыганка вывела его на окраину города, за железную дорогу к огромному лесоскладу, и только тут пошли шагом.

— Ай, рома, хорошо плясал! Горячее сердце у тебя! Душа вольная!

— Куда же ты ведешь меня, мать? — спросил Саня.

— А в табор, рома! Цыган посмотришь, тебя цыганам покажу! Ай, рома, молодец!

Это были настоящие цыгане, кочующие на лошадях, певчие, пляшущие, хотя и торгующие попутно на собственное пропитание. За лесоскладом у них палатки стояли, импортные, разноцветные, яркие, и повозки укрыты таким же брезентом. На палаточных веревках сушилось детское белье, рубахи, юбки; неподалеку паслось десятка два лошадей, только травы еще не было, поэтому старый цыган разносил им сено с телеги. Виделось в этом таборе что-то древнее, истинно кочевое — может, ветер вздувал шатры точно так же, как тысячу лет назад, или кони бродили такой же неторопливой поступью и дым костра курился и реял над станом. И вместе с тем отовсюду выпирала кричащая современность: повозки на автомобильных колесах, упряжь из авиационной брезентовой ленты и эти яркие туристические палатки с рекламными надписями «Мальборо», «Кэмел». Похоже, все цыгане промышляли в городе, среди палаток виднелись две женщины да старик возле коней. Старуха, что привела Грязева, велела ему подождать возле костра, сама же вошла в одну из палаток и пропала минут на пятнадцать. Тем часом от города потянулись цыгане небольшими, скорее всего семейными группами. Шли весело, кричали и разговаривали громко и, увидев Саню, что-то радостно говорили на своем певучем и каком-то развинченном языке, но восклицали по-русски:

— Ай, рома, молодец!

Лишь потом он случайно узнал, что табор восхищался не только его пляской и победой над удалым цыганом. Под шумок, под стук каблуков и оцепенение восхищенной публики ловкие на руку кочевники основательно почистили карманы, сумочки и чемоданы зрителей. И тогда же он усомнился в своей победе — уж не спектакль ли разыграли эти кочевые артисты?

Но это случилось потом… А в тот вечер все время ликующие цыгане устроили праздник — общее застолье у одного большого костра. На землю натрясли толстый слой сена, вынесли из палаток и расстелили сначала войлочные маты, затем ковры, посередине же, совсем по-домашнему, положили клеенки и буквально навалили горы снеди — от свежих помидоров до мохнатых плодов киви, от вареных куриц до салями. Но при этом очень мало вина, всего несколько бутылок рислинга. Когда все было готово, из палатки вышел еще не совсем старый, однако болезненного вида цыган с пегой бородой и серьгой в ухе. Ни настоящий цыганский наряд его, ни походка, ни голос не могли создать у Грязева образ старшего в таборе, барона, поскольку в нем чувствовалась глубокая интеллигентность и европейское образование. Не серьга бы, не богатая бордовая рубаха с золотым шитьем, можно было подумать, что это стареющий профессор, декан какого-нибудь гуманитарного факультета. Ему принесли раскладной стульчик, усадили в центр застолья и лишь после этого расселись сами. Старуха показала Грязеву место напротив барона. Тот что-то негромко спросил по-цыгански, и весь табор ответил весело и дружно. Сразу засмеялись, заговорили, изредка вновь восклицая:

— Ай, рома, молодец!

И тот молодой маслоглазый цыган кричал со всеми в общем восторге, будто самолюбие его никак не пострадало, — ни обиды, ни даже спортивной злости. Цыганка налила две чайные чашки вина, подала сначала Грязеву, затем барону.

— Ну, здравствуй, гость! — с мягкой торжественностью сказал «профессор». — Мои люди говорят, ты Григория переплясал. Впервые вижу человека, который бы заставил его поклониться. Если бы русский с цыганом работать взялись — тут бы я поверил, а в пляске редко кто цыгана одолеет. Выпьем-ка за твое здоровье, гость! Да покажи старику, что умеешь.

— Покажи, рома, покажи! — загудел табор.

Саня Грязев отпил вина, поставил чашку и с тоской глянул на свои туфли. От прогулки по сырой весенней земле они размокли, подрастянулись и могли вот-вот развалиться. Возле носков подошва уже опасно дышала…

— А дайте-ка мне ваши цыганские сапоги! — сказал он. — Неловко мне лысому да еще босому плясать перед табором!

— Молодец, рома! — засмеялись и закричали цыганки, давно посматривающие на лысину. — Ай, молодец!

Ему принесли несколько пар — от офицерских хромовых до шитых на заказ, с подбором и подковками. Как не жаль было, но не подошли заказные из-за подъема. Грязев надел поношенные офицерские, смял голенища, взбил чечетку на земле — вроде не трет, не давит…

— Эх, чавела! — распаляясь, крикнул он и легкими, но выверенно-четкими движениями пошел в круг.

Не ударить бы в грязь лицом! Все-таки не каждый день в таборе плясать доводилось… А цыганский «оркестр» уже запристукивал, потянул мелодию танца, покатил медленную зыбучую волну — всколыхнулся вечерний простор. Земля была еще мягкая, влажная, прессовалась под каблуками, тут дробью не возьмешь, не очаруешь слух ритмом; тут вся красота в точности и пластике движения, в постепенном наращивании темпа — от падающего первого камешка до горной лавины, которая должна заполнить, захватить все пространство. Через минуту он привык к сапогам, еще через две — к земле, и пошло дело! А тут еще маслоглазый соперник отнял у молодой цыганочки настоящие кастаньеты и стал точно выстукивать ритм, подстегнул ноги, вдохновил ликующие мышцы.

И разошлась, развернулась душа! Замелькал перед глазами цветастый смеющийся народ, заискрились десятки огромных черных глаз. Плясать в таборе оказалось легче! Энергия танца воспринималась мгновенно и так же мгновенно отдавалась назад, усиленная втрое. Странным возбуждающим «допингом» вдруг показались ему яркие палатки, кровли повозок, пестрые одежды и особенно огромный, бурно пылающий костер, излучение которого доставало лица, плеч, рук и как бы насыщало дополнительной энергией каждое движение. Цыганская мелодия, с которой, можно сказать, рождался и умирал русский человек, была так же близка, горяча и понятна, как горящий огонь. Только в ритме, только в танце пробуждались и начинали жить вновь древние, глубинные корни, связывающие эти два народа. И потому цыгане любили петь русские романсы, а русские — плясать цыганочку. И учиться этому не было никакой нужды ни тем ни другим.

Эх, чавела!

И вдруг что-то нарушилось! Нет, ритм не сбился, а темп все еще рос, однако некая чужеродная нота вписалась в гармонию и начала стремительно разрушать ее, как ползучая трещина разрушает хрустальную вазу. Этого еще никто не заметил, ибо возникший диссонанс был пока скрытым и ощущался лишь мышцами, но он набирал силу вместе с убыстряющимся темпом. Саня Грязев неожиданно перехватил маслоглазый взгляд цыгана с кастаньетами и вмиг все понял: улыбаясь, недавний соперник выстукивал ритм и умышленно «отрывал» последний такт. Эх, чавела! Приучил, притянул к себе слух и теперь медленно готовил провал… Грязев выбрал позицию, молниеносно крутанул «колесо» и носком сапога достал кастаньеты, выбил из рук и успел поймать их в воздухе.

— Молодец, рома! — закричали цыганки, и в тот же миг в кругу оказалась девочка лет тринадцати, тоненькая, почти еще безгрудая, но уже грациозная и гибкая. Ах, выросло бы у нее что-нибудь поскорее! Вот уж бы подразнила, вот бы уж было на чем звенеть монистам! Однако до чего же глубокие и вишневые были глаза!..

Только почему же так поздно вышла? Темп достиг своего апогея, далее мог быть только взрыв мышц или полет в полной невесомости…

Табор ликовал, по-театральному аплодировал, женщины махали платками. Саня Грязев встал на колено перед девочкой, поцеловал край одной из бесчисленных ее юбок и вручил кастаньеты.

— Молодец, рома, — сдержанно сказал барон. — Вижу, были у тебя в роду цыгане. Хотя ты и не похож совсем…

— Не было, — признался Саня Грязев. — Я родился в Костромской области.

— У цыган нет областей, вся земля наша, везде побывали, — тихо засмеялся он. — Ну, если не сто лет назад, так пятьсот. Кровь свою память имеет, человек — свою. Да в том ли дело?.. Пойдем ко мне в шатер!

В большой шестиместной палатке, утепленной войлочными паласами и коврами, горела лампочка от автомобильного аккумулятора, топилась маленькая чугунная печь, установленная на железный лист. Барон усадил Грязева на раскладной стульчик к низкому черному столику, сам сел спиной к печке.

— Простыл я недавно, — вдруг пожаловался он. — Вчера на флюорографию ездил — пневмония. Придется с неделю полежать…

Старуха принесла бутылку вина, опустила его греть в горячую воду, поставила закуски на стол. На улице уже начиналось веселое пиршество, и гул громких голосов сквозь войлок напоминал крик далекой журавлиной стаи.

— Что же вы так рано тронулись в дорогу? — спросил Грязев, желая начать разговор о цыганской жизни. — Холодно кочевать в кибитках-то…

— А мы в кибитках не кочуем, — признался барон. — Постоим неделю, соберем денег, откупим пару вагонов: один плацкартный, другой — грузовой. И до Красноярска. Там еще постоим…

Саня Грязев рассмеялся своим мыслям:

— Мне показалось, вы как в прошлые времена…

— Да времена-то теперь не прошлые…

— Зачем же тогда кибитки, лошади?

Барон хитро улыбнулся, но глаза оставались умными, проницательными и доверчивыми.

— Любопытный ты, рома!.. Пойдем с нами, вот и узнаешь зачем.

— С вами? — изумился Саня. — Я слышал, вы чужих не берете!

— Это когда-то не брали… Четыре года назад с нами хиппи кочевали. Два месяца вытерпели. Но они — люди пустые, ни работать, ни танцевать. А ты хорошо пляшешь! И слух у тебя тонкий, и глаз острый. Почти цыган. При твоей ловкости научить бы тебя коней воровать…

— Где же их воровать, если и коней-то нет…

— Было бы кому, а кони найдутся.

— Зачем же они, коль вы на поездах кочуете?

— Да чтобы душа цыганская не пропала! — неожиданно загоревал барон. — Чтобы кровь заиграла, когда коня берешь. Это ведь что плясать, что воровать коня — одинаково душа горит. А мои люди нынче, кроме как карманы почистить, ничего больше не умеют. Цыгане-то не карманники, не мелкие воришки… Давай-ка, рома, выпьем вина! Говорят, нельзя, когда антибиотики колют, да где наша не пропадала! Хорошо ты пляшешь!

Он сам налил ркацители в чайные чашки, попробовал, теплое ли, и чокнулся с Грязевым. Мутные, болезненные глаза его просветлели. Барон выпил до дна, погасил назревающий кашель.

— Григорий тоже хорошо пляшет. Но воровать коней не умеет. Взять не может, шарахаются кони… Мы теперь покупаем коней. Коней покупаем — тряпки продаем. Тряпки продаем — коней покупаем. Цыганская ли это жизнь?

Грязеву показалось, слеза мелькнула в темных цыганских глазах, да «профессорское» воспитание сдержало ее, высушило внутренним огнем.

— Далеко ли кочуете? — спросил Саня, чтобы поддержать разговор.

— Гостя обмануть — Бога обмануть. — Он поднял сухие, воспаленные глаза. — Скажу тебе: в последний раз кочуем. Мой дед привел этот табор из Сербии. Говорил, и тогда уж были плохие времена для цыган, от немцев ушли в Россию. Отец откочевал на Дальний Восток, думал, там будет воля… А нет теперь воли в России, ни для русских, ни для цыган. Я повел людей назад, да только теперь в Сербию не уйти, опять война там… В Краснодарский край пойдем, привыкли мы жить у моря. Пойдем с нами? Если плясать умеешь, значит, вольный ты человек, и вижу, холостой, одинокий. Невесту тебе дадим, женим на цыганке. Та, что плясала с тобой, — нравится? Небось думаешь, молодая совсем… По нашим обычаям — невеста, четырнадцатый год пошел. Не смотри, что как тростинка, радуйся. Не заметишь, как растолстеет…

Сначала Сане Грязеву показалось, что голос барона слаб от болезни, но вдруг услышал в нем глубокую, почти не скрываемую иную боль, скорее даже привычную горечь, уже не замечаемую стариком. Барон медленно стянул сапоги и надел теплые белые бурки.

— Неужто стало так худо цыганам? — спросил Грязев, не выдавая растроганных чувств.

— Хорошо, что спросил, — отозвался тот, будто ждал этого вопроса. — Людям стало хорошо — цыганам плохо. Торговать начали. Когда водки не было — водкой, сахара — сахаром. Ничем не брезговали, «цыганторг» открыли. Машины купили, дома… Говорили: еще год-два такой воли — и своим лошадям золотые зубы вставим. Да как цыганам-то мозги вставить? Пить научились, а веселье утратили. Зачем цыгану пить, если он без вина всегда весел и пьян? Мы же народ веселили и сами не скучали, хватало радости. А нет радости — пропал цыган.

— Но в вашем таборе весело! — попытался развеять невеселые мысли Саня Грязев. — И народ жизнерадостный, живой!

— Это потому, что вместе собрались, истосковались по цыганский жизни. Да надолго ли? Придем в Краснодар, к морю — разбредутся, снова купят дома, машины, и я их не удержу. Земли у нас своей нет, и зачем цыгану автономия? «Цыганская республика» — звучит-то как смешно… А вот погоди, еще и такой вопрос встанет! Будут землю требовать. Только это уже не цыгане.

В таборе пир шел вовсю, уже заиграл «оркестр» — начинался свой, внутренний концерт. Грязев услышал стук кастаньет, и сразу же вспомнилась девочка, что танцевала с ним на «просмотре»… Табор веселился, а барон тускнел все больше, и в этот час, кроме Грязева, утешить его было некому.

— Прости, отец. Не мне, конечно, советы давать…

— Нет, гость, говори! Посоветуй, — слегка оживился барон. — Ты умно пляшешь, красиво… Говори!

— Не лучше ли назад, в Индию откочевать? Может, такое время настало, когда возле матери только и можно спастись. Да и отсюда ближе, чем до Краснодара, тем более до Сербии.

— Понимаю, о чем ты сказал, — после паузы вздохнул барон. — Долго меня эта мысль грела… Да ведь наши предки не зря вывели оттуда цыган. Мы от Индии давно оторвались. И к славянам приросли, так что не оторваться… Что тут еще говорить? Гостя обмануть — Бога обмануть… Помнишь, когда в драке под дых дадут? Отлежишься, отдышишься, встанешь и снова… Ты ведь дрался, вижу. Кто хорошо пляшет, тот и дерется хорошо. Так вот, дали России под дых, и потому свело русский дух. Но Россия-то отдышится, встанет — цыганам больше не подняться. — Голос его как-то незаметно выровнялся, приобрел силу. — Путь нам один, брат, — ассимилироваться, раствориться в русском народе. Может, повеселеет Россия, станет немного похитрее, побойчей, может, снова запоет, запляшет… Хоть так не пропадет цыганская кровь!

Он налил вина, вручил чашку Грязеву. На улице пели слаженно, красиво, раздольно, однако с цыганской печальной яростью. Барон заметил его внимание, улыбнулся, отхлебнул горячего вина.

— Если народ утратил свой образ жизни, это, брат, уже не народ, а фольклорный ансамбль. Потому и поют так!.. Пойди к ним, потанцуй с цыганами и оставайся у нас. Присмотрись к невесте. Понравится, так женим, и ступай своей дорогой. Лучшей жены, чем цыганка, тебе все равно не найти. Красивые дети у вас будут! Волосы не такие белые, как у тебя, да зато лысых не будет. Иди, веселись! Не гляди, что я хмурый. Мне приходится всю таборную тоску на себя брать, чтобы веселились цыгане. Так заведено было. Священники грехи берут на себя и замаливают, а я — тоску…

В эту ночь он не мог уснуть, хотя положили его в утепленную кибитку в меховой спальный мешок: гудели этой ночью перетруженные ноги, звенели мотивы цыганских песен в голове, но не те, что он слушал до трех часов утра возле костра, а как бы иные, избавленные от «фольклорности» — некая тихая, безмерная печаль. Решение остаться у цыган в таборе пришло внезапно и сразу стало твердым, определенным, так что мгновенно развеялись малейшие намеки на сон. Грязев выбрался из кибитки, подавляя возбуждение, постоял с поднятыми к небу руками, посмотрел на гаснущие звезды. Хотелось немедленно сообщить об этом барону, однако было еще рано, пятый час… Он тихо побрел к коням, стоящим неподалеку от табора: там всю ночь дежурил сторож — единственная бодрствующая душа, и охранял он не только лошадей, но и всех спящих соплеменников.

Лошади стояли настороженные, пофыркивали, прядали ушами, вслушиваясь в предрассветную тьму.

— Будто волчью стаю почуяли, — шепотом сказал сторож, пожилой невысокий цыган. — Возле города волков нет, значит, люди идут, много людей. А какие люди ночью к цыганскому табору ходят? Только милиция…

Логика сторожа была железной.

— Это меня ищут! — уверенно сказал Саня Грязев.

Оказалось, в эту ночь не спал и барон, топил печку, смотрел в огонь и, кутаясь в полушубок, тихо покашливал.

— Что, рома, не спится тебе? — спросил он ласково.

— Решил я пойти с вами, отец, — несколько торопливо признался Грязев.

— Я ведь тебя не тороплю, — заметил барон. — И из табора не гоню…

— Ты-то не гонишь, но к табору какие-то люди идут. Скорее всего облава, за мной…

Барон даже не шевельнулся, бровей не поднял. Спросил, глядя в огонь:

— Признайся мне, что за слава летит за тобой? За что тебя ловят?

— Откровенно сказать, ни за что. Возможно, документы хотят проверить, узнать, кто такой, почему пляшу на вокзалах. — Грязев усмехнулся. — А я не хочу, чтобы спрашивали меня, проверяли! Без всякой причины, не хочу, и все! Я вольный человек!.. Так что я привел за собой милицию, я и уведу!

— Мы тебя спрячем. — Барон встал и положил руки на плечи Грязева. — Никакая милиция не найдет.

— Извини, отец, не хочу я прятаться! Лучше поиграю с ними, подразню. Мне это в удовольствие! А табор я в Красноярске найду.

Барон скинул с плеч полушубок и вдруг рывком сорвал с себя рубаху:

— На тебе, носи! Ты цыган! Не по крови, так по духу, иди с Богом! Жду тебя в Красноярске! Иди, рома! — И вдруг распрямился, выгнул грудь, ударил себя по голенищам сапог: — Иди! Иди, рома! Мне весело стало!

В таборе уже было легкое шевеление, между палаток и кибиток сновали бесшумные тени: что-то прятали, убирали подальше от глаз. Саня Грязев незаметно выскользнул из табора — коней уже куда-то увели, пространство до железнодорожной насыпи было еще сумеречным, хотя в светлеющем небе четко обозначился горизонт. Подойти незаметно к табору можно было лишь со стороны насыпи либо в обход лесосклада. Скорее всего облаву начнут с двух сторон. Значит, руководство милицейской операцией должно находиться где-то в середине… Не скрываясь, Грязев пошел в этом направлении и скоро очутился на подъездных путях к лесоскладу. За насыпью стоял темно-зеленый омоновский автобус, а бойцы, по всей вероятности, рассредоточились вдоль нее, чтобы перекрыть пути отхода в сторону города. Они уже должны были видеть Грязева.

Саня прошел по шпалам, выбрал ровное место между рельсов и вытащил бубен из сумки: цыгане принесли и вернули ему оставленные на вокзале вещи. Встряхнув над головой бубен, Саня отбил себе ритм и пошел плясать. Если ОМОН рассчитывал заодно потрясти табор, то сейчас он путал все планы. Внезапного налета никак не получится, и обманчивая тишина вокруг говорила лишь об одном: решали, брать танцора или все-таки проводить всю операцию.

Решили брать танцора…

Слева и справа возникло шевеление, и в тот же миг тишину взорвал неприятный лающий голос из автобусного репродуктора:

— Стоять! Не двигаться! Руки за голову!

Грязев вскинул руки, позвенел бубенцами и на мгновение замер. Две фигуры в масках выскочили на насыпь — это была их ошибка, результат плохой подготовки, и Саня немедленно ею воспользовался, прыгнул под откос и не скрываясь помчался к автобусу. Оттуда запоздало выскочила еще одна «маска» с пистолетом в руке и в тот же миг лишилась оружия. Выбитый пистолет улетел куда-то на черную, разбитую гусеницами землю, а сам омоновец — под автобус.

Путь был свободен до самого города…

Когда он уже скрылся из виду, растворившись в сумерках над темной весенней землей, за спиной треснула короткая очередь. Стреляли для острастки или кто-то споткнулся в темноте — небрежное обращение с оружием. В ответ Грязев побренчал бубном и взял неспешный темп, рассчитанный на длинную дистанцию. Как всякий «заяц», он долго водил охотников по окраинам города, петлял по пустырям, забегал в жилые кварталы, заставлял их гоняться друг за другом и, когда они теряли след, поджидал кого-нибудь, подпускал на выстрел и плясал под бубен да еще под треск злых автоматных очередей. Похоже, бойцы получили приказ бить по ногам, поскольку чаще всего пули ковыряли землю и редко секли головой прошлогодних густых репейников. Наконец, охотники подустали и сменили тактику. Если кто-то из них обнаруживал «зайца», пляшущего на виду, падал в укрытие и по радио пытался навести на него своих товарищей, взять в кольцо или ножницы. Ребята в ОМОНе оказались молодые, азартные и от этого постоянно делали ошибки. Они давно уже убедились, что «заяц» не вооружен, но отчего-то боялись сближения, возможно, думали, есть граната. Поэтому Саня Грязев легко вырывался из всех окружений. И когда сожгли по нему сотни полторы патронов, когда взошло солнце и надоело плясать казачий спас — танец, надо сказать, веселый, но специфический, — Грязев обратился в «волка». Он сделал круг и лег возле своего следа. Уставшие бойцы впадали в отчаяние и теряли даже природную осторожность. Парень попался ему здоровый, но рыхлый, с «сырыми» мышцами. Саня отобрал у него автомат и радиостанцию, кое-как замкнул наручники на запястьях — кольца почти не сходились. Из автомата он вынул затвор, бросил неподалеку в траву, чтобы можно было найти, и включил радиостанцию.

— Позывной командира, быстро! — приказал он.

— Не скажу! — по-партизански заявил боец.

— Как хочешь, — бросил Саня и позвал в микрофон: — Командир! Эй, командир, ты что, спишь, что ли?

— Кто это? Кто, мать вашу… — Судя по привычке круто материться, командир побывал либо в Афганистане, либо на Кавказе.

— Это я, командир, — сказал Грязев. — Успокойся и слушай внимательно. Твои бойцы стараются, но ты действуешь очень плохо. Отвратительно! Хватит гонять людей и жечь патроны. Труби общий сбор, пусть ребята отдохнут, а ты готовь задницу, понял? Будет хорошая вздрючка. Тебе сколько до пенсии?

— Ты кто такой?! — Голос командира дребезжал от гнева. — Ты кто, сука? Все равно не уйдешь!.. Достану! Кто ты?!

— Проверяющий, — спокойно сообщил Саня. — Идет негласная проверка подразделений ОМОНа. Так что готовься, командир. Привет! Конец связи! — Он выключил радиостанцию, сунул ее в карман бойца. — Тебя как зовут?

Боец выслушал радиодиалог и сидел теперь поникший, придавленный собственным весом.

— Гамов, Костя…

— Вот что, Костя Гамов, — сказал Саня, подавая ему ключ от наручников. — Запомни: хорошему вояке надо много учиться, много думать и мало есть. Посмотри на себя, ты же жиром заплыл, а тебе всего двадцать пять. Загонят тебя, Костя, в «горячую точку» и грохнут на третий день или, хуже, в плен возьмут. Ты же ходячая мишень, а не боец! Хочешь быть профессионалом — учись и думай!

— Нас учат толпы на улицах разгонять, — вдруг со злостью признался омоновец и отвернулся.

— Ну хоть стрелять-то учат?

Боец лишь дернул головой и стал отмыкать наручники. В глазах его стояли слезы, боялся моргнуть…

— Доложишь командиру, что попадал ко мне в плен, — жестко сказал Грязев. — Позор — это когда на него позрят, понял? — И, не оборачиваясь, зашагал к железнодорожной насыпи…

Пешком он ушел до Бирюсинска, там сел «зайцем» на проходящий поезд, рассчитывая в этот день добраться до Канска, однако на столике полупустого плацкартного вагона нашел вчерашнюю газету…

Под небольшой рубрикой «Пожары», непроизвольно притянувшей внимание, сообщалось о пожарах в Москве и Московской области за истекшие сутки — причины, сумма ущерба, погибшие… И вдруг глаз зацепился за фамилию, от которой сразу же пересохло во рту и стали тесными хромовые цыганские сапоги…

6

Похороны «генерала Дрыгина» состоялись на Ваганьковском кладбище на третий день после пожара. Наружка детально отсняла всех присутствующих, особенно случайных, в том числе и могильщиков, и тех, кто в тот час скорбел у соседних могил. Самого Кархана не было, однако обнаружились четыре неустановленных лица, которые затем сели в одну машину и уехали. Двое из них «засветились» в Дубках, двое других уже попадали в фото — и телекадры Сыча раньше. Неизвестные отсняли на видео весь ритуал похорон, причем тоже снимали его в лицах и часто — закрытый гроб генерала. Вели себя очень свободно: оператор седьмого отдела снял кадры, как один из «ореликов» долго держал крупный план «вдовы» генерала. Видимо, Кархан должен был отчитываться за срыв операции перед своими хозяевами, искал доказательства истинности смерти бывшего командира «Молнии».

Конец ознакомительного фрагмента.