Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье

Сергей Александрович Менжерицкий, 2010

Про что книжка? Да про квартирный вопрос. Точнее, про престижную квартиру с видом на Кремль, из-за которой рассорилась и распалась одна дружная московская семья. А ещё она про 90-е годы и про то, как они изменили страну и людей. В книжке две части. Они объединены судьбой москвича Алексея Крылова. В первой, относящейся к марту 1990 года, подробно описывается его студенческая жизнь в СССР, его мечты и надежды – и их трагическое крушение. Во второй – такое же подробное описание его жизни в декабре 1999 года, ставшее своеобразным подведением итогов этого бурного десятилетия – как личных, так и общественных. Содержит нецензурную брань.

"Уникальные предметы, датируемые

эпохой мезолита (8 — 10 тысяч лет до н.э.),

обнаружили столичные археологи

недалеко от Андреевского моста.

Среди находок — резцы, которыми

первые москвичи обрабатывали кости,

скребки, необходимые для выделки

шкур, а также кремниевые заготовки,

используемые в производстве оружия —

наконечников стрел и копий. Кроме

того, в толще земли археологи нашли

угли костра, у которого грелись люди

каменного века. Они кочевали вдоль

речных долин, беспрерывно воюя

и перетаскивая с собой свои шалаши…"

Из газет.

"Данную модель телевизора лишь с очень

большой условностью можно назвать

отечественной. Она на 90% состоит из

импортных комплектующих, а по функцио-

нальной насыщенности ничем не уступает

самым"навороченным"зарубежным образцам.

В ней присутствует столь модная сегодня

функция PIP (или картинка в картинке)…"

Из газет.

Часть первая. Весёленький маршрут-1990

Глава 1. Сержант, соседи, Шатунов

"…Бывшего сержанта ВДВ Дудоладова терзали эротические сновидения. Ему чудилось, что он вновь несётся по джунглям в одном берете, а впереди мелькают пятки улепётывающих африканок… Семейная жизнь Дудоладова как-то не задалась: одноклассница Люся, которую он провожал домой после выпускного бала, вдруг забеременела, из комиссии по делам несовершеннолетних его под охраной доставили в ЗАГС и в армию он ушёл уже мужем и отцом. Армейские годы стали переломными в его биографии: он понюхал пороху, был трижды покусан крокодилами, переболел тропической лихорадкой, но выжил и вернулся домой. На пороге малогабаритной квартиры его встретили катастрофически располневшая Люся с дитём на руках и тесть-алкоголик… Чтобы адаптироваться к мирной жизни, он устроился работать смотрителем на аттракцион"Чёртово колесо"в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. Поигрывая бицепсами, он проверял билеты и помогал воркующим парочкам вовремя выбраться из кабинок. Наглядевшись за день на молодёжь, Дудоладов по ночам приставал к жене, но Люся, честно отстоявшая смену в горячем цеху, только злобно шипела, лягалась и тут же засыпала мёртвым сном, завернувшись в общее одеяло. Дудоладов лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И всю ночь напролёт ему грезился сумасшедший марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…"

Ч-чёрт!.. Шариковая ручка, до последней секунды писавшая замечательно, вдруг решает забастовать. Крылов вывинчивает стержень и, взглянув на просвет, убеждается, что тот — сдох. Тогда он тянется к пластмассовому стаканчику среди бумаг, в котором обычно болтается пара-тройка запасных стержней. Но вместо стержня или хотя бы завалящего карандашика его пальцы, как назло, ухватывают пустоту… Ч-чёрт!!!

В общем, остаётся последний шанс. А именно — замшевая машкина сумка, висящая у двери. Но для того, чтобы к ней добраться, придётся шагать через диван. А если шагать через диван, то Машка, обычно спящая сверхчутко, обязательно проснётся. И это, конечно, будет свинство с его стороны. Но! Если срочно не раздобыть что-нибудь пишущее, то он не успеет закончить этот дурацкий рассказик. И Машка, соответственно, не успеет его перепечатать. И тогда он завтра не забросит рукопись Стасу. А если он не забросит рукопись Стасу, то публикация в мартовском номере"Юмора и жизни"наверняка накроется медным тазом. Вместе со столь желанным гонорарчиком, который им давно учтён и даже мысленно потрачен…

Крылов снимает тапочки и осторожно идёт по самому диванному краешку — как раз там, где скрип пружин наименее воинствен. Затем он спрыгивает на пол и тут же оглядывается на Машку. Но Машка по-прежнему сладко сопит, с головой укрывшись пледом. Хо-ро-шо. Он на цыпочках подкрадывается к её сумке и, сунув руку в боковой карман, выуживает оттуда целую горсть ручек — от обычных тридцатипятикопеечных до перьевой паркеровской, упрятанной в футляр с алым бархатным ложем. Потом он тем же путём возвращается на место и быстренько пробегает глазами недописанный абзац. Так…

"…Дудоладов лежал обнажённый и прекрасный, как бог, скрипел зубами и стучал кулаками в татуированную грудь. И до утра ему грезился сумасшедший марш-бросок через джунгли и соблазнительные бёдра быстроногих африканок…"

Теперь вопрос: что мне дальше-то с ним делать, а? С этим балбесом озабоченным?!

"…Последней каплей, переполнившей чашу дудоладовского терпения, стал иллюстрированный американский журнал, забытый кем-то в"Чёртовом колесе". Раскрыв его, сержант остолбенел: на глянцевых страницах сверкали лаком роскошные авто, дымились сигареты"Мальборо"и высились эвересты самой экзотической жратвы. Среди этого добра разгуливали пышногрудые девицы и потягивали разноцветные коктейли со льдом.

— Вот и всё, что нужно русскому солдату, — внезапно прозрел Дудоладов, — хорошее курево, надёжная тачка, жратвы побольше да бабу посочней!

Всю ночь накануне праздника ВДВ сержант бодрствовал, то есть тщательно утюжил свой армейский комбинезон, ваксил берцы и начищал кокарду на берете. С утра, как обычно, он честно проверял билеты на"Чёртовом колесе", но ближе к полудню вдруг издал нечеловеческий крик и выскочил на главную парковую аллею, наматывая ремень на руку. Ответом ему был громоподобный рёв: навстречу сержанту уже валили братки-десантники в лихо заломленных беретах.

Зелёно-голубая волна прокатилась по парку, сметая с лица земли урны, клумбы и розарии. Через полчаса на хмельную ватагу десантников двинулись превосходящие милицейские силы. Поднимая снопы брызг, Дудоладов бился в главном парковом фонтане с усатым старшиной и был уже близок к триумфу, но в эту секунду на него насела дюжина омоновцев и, заломив руки, попыталась впихнуть ему в зубы его же собственный берет.

— Волки позорные! — рычал возмущённый сержант, — Я Родину в джунглях защищал, а они мне — кокарду в глотку?!

Силы были слишком неравны. Рот сержанту всё-таки заткнули и на счёт"три!"перебросили его через высоченную ограду Парка культуры и отдыха. И последнее, что увидел Дудоладов в этот ласковый вечер, был кусок уличного асфальта, неотвратимо летящий прямо в лоб…

Очнулся он от злорадного ржанья над ухом. Дудоладов перевернулся на спину и открыл глаза. Над ним склонился мустанг и пронзительно ржал, роняя пену с ядрёных зубов. Рядом маячила девица в ковбойской шляпе. Девица показалась сержанту до боли знакомой."Журнал!" — вдруг вспомнил Дудоладов, прикрываясь ладонью от жаркого калифорнийского солнышка.

— Салли! — бойко представилась она, ткнув кольтом в сочную грудь. — Мейк лав?!

Дудоладов распахнул объятия и зажмурился, не веря собственному счастью. Салли рассмеялась и побежала в глянцевую даль, призывно звеня шпорами."Завлекает…" — смекнул сержант и бросился было вдогонку, но глянув кругом, просто обомлел: повсюду была жратва, просто горы жратвы! Бодро высились банановые и ананасовые пирамиды, благоухали рулеты и паштеты, по дну сахарных каньонов текли сливочные ручейки и впадали в кофейные реки. Приятно холодило сапоги земляничное мороженое. Салли плескалась в хрустальной ванне с малиновым ликёром и что-то призывно кричала сержанту, посылая ему воздушные поцелуи.

— Джаст э момент… — бормотал Дудоладов, вскрывая остро отточенной пряжкой бесчисленные банки с яркими этикетками и дегустируя всё подряд. Нетерпеливая девица болтала в ванне ногами и поднимала снопы рубиновых брызг.

— Ликёр — ноу! — заявил на это Дудоладов, — Водка онли!

— Смирнофф? — поинтересовалась соблазнительница.

— Дудоладофф! — гордо ответил десантник.

— Водка! — ткнула пальчиком Салли в сторону океана и, со смехом выскочив из ванной, рыбкой нырнула в прибой. Сержант недоверчиво зачерпнул беретом пенящейся влаги, отхлебнул и едва не заплакал от счастья — в берег действительно билась"Русская Особая"! Внезапно Салли издала душераздирающий вопль и сквозь слёзы умиления десантник разглядел гигантский акулий плавник, разрезающий волны.

— Я здесь, детка! — грозно прохрипел он и что было силы оттолкнулся от берега, целя кованой подошвой в острый акулий нос. Внезапно волны, акула и девушка превратились в яркую картинку на бумаге. Дудоладов прорвал её и закувыркался в пустоте, разрубая воздух мощными каратистскими ударами, но вдруг опять влетел башкой во что-то твёрдое и отключился…

Дразнящий запах больших денег достиг широких ноздрей сержанта. Он открыл глаза и обнаружил себя лежащим на крыше настоящего нью-йоркского небоскрёба! Над ним разверзлось ночное небо, залитое неоновым светом, а прямо перед носом болталась стодолларовая купюра на ниточке. За ниточку дёргала полногрудая блондинка в сногсшибательном серебристом бикини и сексуально хихикала.

— Олимпия! — представилась она, шлёпнув себя по мясистой ляжке. — Мейк лав?!

— Вот ты какая, — задрожал от прилива чувств Дудоладов, — девушка моей мечты!

Внезапно повалил густой чёрный дым и раздались надрывные звуки полицейских сирен. Дудоладов глянул с крыши и обомлел: почти весь небоскрёб был уже объят пламенем! Огонь стремительно подбирался к последнему этажу, крыша накалялась. Олимпия доверчиво прижалась к сержанту всем своим трепещущим от ужаса телом.

— Спокойно, детка! Десантники своих не бросают!

Сержант мощно ухватил девицу за талию и метнул на крышу соседнего небоскрёба, словно фигуристку. Восхищённая толпа на Уолл-стрите наградила этот беспримерный полёт Олимпии бурными аплодисментами."Ду-до-ла-дофф!!!" — скандировали простые американцы с Брайтон-Бич. Покорённый Нью-Йорк лежал у ног десантника. Он взмахнул беретом и прыгнул вслед за девушкой, но неоновое зарево, крыши и потрясённые нью-йоркцы вновь обернулись лишь плоской глянцевой страничкой, рвущейся с оглушительным треском…

Очнувшись на этот раз, Дудоладов обнаружил себя перед облупленной дверью собственной квартиры. На лестничную клетку уныло сочился рассвет. Сержант тихонько отпер дверь и на цыпочках прокрался в прихожую. Там его уже поджидала супруга Люся, грозно сжимающая мозолистые кулаки.

— Люсьен! — искренне и нежно шепнул Дудоладов, — Ты даже и не представляешь, как я тебя хочу!

Сокрушительный удар в челюсть отбросил сержанта к стене.

— За што, Люсьен?!!! — прошепелявил Дудоладов, выплёвывая зубы. Соседи, разбуженные грохотом падающего тела, мигом вызвали милицию.

— Так! — обрадовался милиционер, склоняясь над поверженным десантником. — Старый знакомый!

Холодея, Дудоладов узнал старшину, с которым вчера бился в парковом фонтане.

— Вот и на жену руку поднял! — продолжил старшина, мстительно топорща усы. — А это ещё что?!

Из отвисших дудоладовских карманов вдруг выпали банка американской ветчины и пачка"Мальборо". Дудоладова мгновенно обыскали и сунули в милицейский"уазик". Машина тронулась. Внезапно на дороге выросла Люся, похожая на распятие.

— Стойте! — крикнула она на весь микрорайон. — Он мой! И я беру его на поруки!

— Бери, — согласился старшина, затягиваясь"Мальборо". — В первый и последний раз…"

— Сколько времени, а?

Машка приподнимается на локте, сонно вглядываясь в Крылова. Он с хрустом потягивается и гордо трясёт исписанными листками.

— Двести!

— Что?!

— Двести! Рэ! У нас! В кармане!

Машка зевает.

— И. Ди. О. Тизм.

И опять отворачивается, укрывшись пледом с головой. Крылов присаживается рядом.

— Задачка, Шишкин! Дано: молодой литератор Эн за одну ночь сумел наколбасить текста на двести рублей. Вопрос: на сколько он сумеет наколбасить за год? За три года? За десять лет?

Плед возмущённо дёргается.

— Ни на сколько он не наколбасит, этот твой Эн! Пока сам печатать не научится…

— Клевета. Я и сам отлично могу. Однопальцевым методом.

— Знаем мы ваш однопальцевый метод. Проходили.

Крылов быстро берёт её за плечи и разворачивает к себе.

— А что вы, собственно, имеете против моего однопальцевого метода, а? Он вас чем-то не устраивает?

(А глазища-то, глазища, господи! Чёрные, загребущие. Круглые, как сливы из компота. И испытующие, как фирменный вопросец про"Где был?"В которые вглядываться — нереально, а целовать — хоть сутками напролёт. Вот так. И так…)

— Пусти, Алёшка! Слышишь? У тебя мало времени!

— На что мало времени?

— На всё мало времени.

— А именно?

— Тебе по пунктам?

— Ага.

— Ладно. Пункт первый. Ночью снег шёл? Шёл. Значит — вперёд. Лопату в зубы и на участок. Рыс-цой.

— А то что?

— А то, что Субботыч тебя уже предупреждал. Ещё одно опоздание — и всё, сдавай ключики. А нам, между прочим, в этом тараканнике ещё полгода киснуть. Как минимум.

— Максимум два месяца, Шишкин! Я обещаю!

— Обещать не вредно… Пункт второй. Получить загранпаспорт. Пункт третий. Забросить рукопись Стасу. Пункт четвёртый. Заехать к родителям за вещами и напомнить про размен. Пункт пятый. Собрать…

Крылов обнимает её за плечи и утыкается губами в висок.

— Дуешься, Шишкин. До сих пор дуешься. Я же вижу.

— На кого?

— На меня.

— За что?

— За квартиру.

— Не-а. Твоя квартира. Ты решал.

Он вздыхает, суёт ноги в шлёпанцы и, дошаркав до кухни, щёлкает выключателем. Из освещённого круга на полу в разные стороны прыскают тараканы. Крылов, поёживаясь, подходит к окну и смотрит на термометр, прибитый за стеклом. Ох, и ни фига ж себе — первый день весны! Минус четырнадцать. И ещё ветрище задувает так, что на крыше железо гремит и подвесной фонарь во дворе дёргается, как сумасшедший…

— Банзай соседям.

В дверном проёме возникает Мунку: с полотенцем через плечо и неизменно бодрой улыбочкой на скуластом лице.

— Банзай.

— И о чём нам шепчет погода?

— Погода шепчет — минус четырнадцать.

Мунку, пошуршав спичками, зажигает конфорки на всех трёх плитах, выстроившихся вдоль стены. Жар с гудением течёт вверх, раскачивая сохнущее на верёвках бельё и обрывки древней паутины в углах.

Мунку здесь — главный старожил, а потому со своей бурятской женой Светой, однокурсницей по МИИТу, занимает в квартире лучшую комнату: двадцатиметровую с балконом, выходящим на проспект Мира. Заселился он ещё года три назад, как раз тогда, когда из дома съехали его последние законные жильцы и ДЭЗовское начальство, мучимое острой нехваткой дворницких кадров, решило воспользоваться моментом. То бишь обратило свой взор на студенческое сообщество, теснящееся по общагам и съёмным углам, и как бы намекнуло ему на возможность сотрудничества. По принципу: мы вам, ребятки, кой-какую жилплощадь на время, а вы нам — беспрекословную готовность пахать за те деньги, которые дадим…

"Жилплощадь"представляла собой три десятка отселённых коммуналок, ветвящихся в утробе пятиэтажного доходного дома начала века. Судя по затейливой лепнине на фасаде и роскошным парадным, отделанным мозаикой, его архитектор явно рассчитывал, что в каждой из этих огромных квартир будет проживать одно-единственное и весьма обеспеченное семейство. Но пыльные горы примусов, чугунных утюгов и прочего музейного хлама, то и дело вываливающегося на студентов из всевозможных шкафчиков, чуланов и кладовок, убедительно свидетельствовали, что уже в двадцатые годы сюда нагрянула публика совсем иного разбора. Её усилиями некогда просторные четырёхкомнатные квартиры попревращались в тесные восьми — и даже двенадцатикомнатные, а в коридорах возникли дверные проёмы, проектом не предусмотренные. При этом каждая семья, населявшая здешние пространства, считала своим долгом развести повсюду ещё и собственную электропроводку, целиком независимую от соседей. И если, допустим, в квартире проживала дюжина семей, то и лампочек в местах общего пользования (на кухне, в прихожей, в ванной и даже в туалете) присутствовало именно по дюжине. И, разумеется, каждая из них загоралась от своего отдельного выключателя, который в свою очередь замыкался на свой персональный электросчётчик и т. п. Вследствие чего все здешние коридоры оказались так густо опутаны проводами, что напоминали метротоннель…

В общем, по всем официальным документам это был дом-призрак и дом-мертвец, который вот уж три года как обязан был угрюмо пустовать и отпугивать прохожих своими наглухо забитыми парадными. На самом же деле он не только не пустовал и не отпугивал, а, напротив, имел весьма оживлённый и даже интригующий вид. В его окнах сутками напролёт сверкало и подмигивало электричество, по его ступенькам беспрерывно топотали десятки молодых ног, а на кухнях что-то постоянно шипело и булькало, распространяя повсюду ароматы сборных супов и дешёвых котлет из кулинарии…

Конечно, если б не Машка, Крылов бы здесь не очутился — ни-ког-да. Да и с какой стати, спрашивается?!! Он, коренной москвич, проживающий с родными в большой трёхкомнатной квартире с видом на Донской монастырь (и занимающий в ней, кстати, отдельную восемнадцатиметровую комнату!) — вдруг попёрся бы на противоположную сторону Садового кольца, да ещё и в бывшую коммуналку, засиженную тараканами?! Если б кто обрисовал ему такую перспективку ещё год назад — он бы поржал только. Ещё летом бы поржал — ха-ха-ха. Зато уже в сентябре не до смеха стало — ох как. Поскольку — Машка. Поскольку всё лето протрахались у неё на квартире, как очумелые, а осенью, когда её мамаша вернулась с дачи — встал вопрос. Животрепещущий такой, вселенского масштаба. А именно: теперь-то — как?! Теперь-то — где?!! И чего теперь с дражайшей Маргаритой Аркадьевной делать, которая по вечерам безвылазно дома сидит и добросовестно гранки правит для своего дважды орденоносного издательства? Ведь не скажешь же ей, в самом деле:"Пардон, уважаемая будущая тёща, но не прерваться ли вам часика на три? В скверике, к примеру, прогуляться, кислородом подышать. А то мне с вашей Машей ужасно потрахаться хочется. Так хочется, что просто ка-ра-ул!!!.."Да и как отвыкнешь-то теперь, если — привык?! Если всё лето напролёт — каждый день да по три раза?!! Если такой же необходимостью стало, как — есть, пить, дышать? Если все ладони давно Машкой пропахли, её кожей яблоневой…

Свою комнату в родительской квартире он в виде варианта не рассматривал в принципе. Поскольку — ещё понапряжней обстановочка, чем у Машки. Поскольку, помимо матери — ещё и отчим с братом, и все в квартире толкутся с утра до вечера… Мать — вообще домохозяйка уже лет пять. С тех самых пор, как из поликлиники уволилась, громко хлопнув дверью. А отчим уже год как — полный и окончательный отставник. Поскольку: служил мужик в своей прокуратуре, пыжился-тужился и всё надеялся, что ещё чуть-чуть, ещё немного — и до полковника дотужится. А в итоге и со званием человека продинамили, и на пенсию вышибли в пятьдесят подполковничьих лет…

Он, конечно, пытался трудоустроиться. По газетным объявлениям звонил, на собеседования ездил. Подыскал себе вроде какой-то автокомбинат на Добрынинке, но и там его в итоге отфутболили. Объяснили популярно, что им военные юристы не требуются, а требуются лишь вахтёры на КПП и мойщики на автомойку с графиком работы сутки через трое… Ну, нет — так нет. Взял он тогда путёвку от Минобороны и в санаторий поехал, нервную систему восстанавливать. А когда вернулся — решил вплотную живописью заняться. Вернее, не живописью даже, а копированием классических образцов. Он и раньше этим баловался, особенно в выходные. Покупал какую-нибудь известную репродукцию, размечал её поквадратно и — вперёд, к победе реализма. Ну, а в последние полгода мужика просто переклинило. Сидит теперь перед этюдником целыми днями и знай лишь свои квадратики прорисовывает. И то за"Охотников на привале"возьмётся, то за"Трёх богатырей", то за"Мишек в лесу". Сделает, в золочёную раму вставит и тут же на стенку вешает, на самое видное место. И — счастлив…

А с братом — вообще чудеса. И чувство такое, будто он в магическом ящике побывал у иллюзиониста Эмиля Кио. В который, как известно, влезает один человек, а выскакивает — оп-пля! — совершенно другой… Влезает, к примеру, пай-мальчик Витя — гордость школы и неизменный участник смотров художественной самодеятельности, а выскакивает вдруг матёрый лабух Боб с хайром до плеч и золотой цепочкой на раскормленной шее… Хотя, конечно, если разобраться — никакой магии в братнином преображении не наблюдалось. И повстречался ему однажды вовсе не Эмиль Кио, а некто Харисов — руководитель ВИА, еженощно лабающего в одном престижном таганском кабаке. Который, моментально оценив витькину одарённость, предложил ему постажироваться в своём ансамбле бас-гитаристом. И Витька, конечно же, постажировался. Так постажировался, что еле-еле восьмой класс закончил, а в девятый — не пошёл. Поскольку: а на фига, спрашивается? Если и так всё — тип-топ? Если ты, вчерашний школяр, можешь прямо сейчас поиметь куда больше денег, чем твой собственный папа — отставной военный прокурор? И уж куда больше старшего брата Лёхи — студента пятого курса Института Советской Редактуры…

Сначала их с Машкой, конечно, сильно выручали подъезды. Те самые, неопалимовские. В которых, если уж совсем невмоготу, всегда можно было уединиться и проблемку — решить. И даже представить всё — забавным приключением. То есть: подняться на последний этаж, чтоб жильцы не заметили, прокрасться на чердак и уж там, на чердаке, среди пыльных стропил и голубиного клёкота — натрахаться вволю. Стоя, лёжа — как получится. А потом сидеть в обнимку перед чердачным оконцем, обирать с одежды приставшие перья и наблюдать, как на шпиле мидовской высотки у Арбата всё ярче разгораются три рубиновых огонька… Но не каждый же вечер, правда? Вот так: скрываться, прятаться и перья обирать. Ведь если каждый вечер — тогда это уже совсем иначе выглядит, правда? И называется — по-другому. Не приключением вовсе, и уж тем более — не забавным. А — удручающей не-спо-соб-ность-ю. Его, его, Алексея Крылова, неспособностью! Взять — и по-мужски разрешить возникшие житейские затруднения. Найти из них достойный выход. И перестать, наконец, любимую девушку по чердакам таскать в ноябрьскую холодрыгу…

И в тот момент, когда Крылов совсем уж было закомплексовал и задёргался, Машка вдруг подкинула ему спасательный круг. Рассказала об одном знакомом аспиранте, который устроился дворником и получил служебную комнату на Садовой-Каретной. И ещё рассказала, что в центре сейчас отселённого жилья — навалом, и что дэзовские начальники вовсю этим пользуются. Коммуникации не отключают, хитрюги, а пустующие квадратные метры либо втихую кооператорам сдают, под нелегальные склады и мастерские, либо студентами заселяют, которые из благодарности готовы горы свернуть… И как было бы классно всё-таки, если б на ближайшие месяцы, пока квартира ждётся, у них тоже образовалась бы какая-нибудь своя территория! Пусть небольшая, пусть не на Садово-Каретной. Но такая, чтоб уж дверь закрыл — и спокоен…

И Крылов, разумеется, начал действовать. Выписал в блокнот адреса всевозможных жилконтор, расположенных в центре, и принялся их методично окучивать. То есть стучался в нужные двери и с ходу делал сознательное лицо. Так, мол, и так, я — студент, но просто изнемогаю от желания работать, причём именно у вас и именно дворником… А ему в ответ: поздновато ты спохватился, студент. Поскольку все нормальные ребята, не лоботрясы, являются к нам не в конце ноября, а самое позднее — в конце августа. И уже к первым снегопадам лопатами машут — любо-дорого…

Дней десять так стучался, пока, наконец, до Субботыча не достучался, начальника славного ДЭЗ № 4 Джержинского района. Который подкрался к нему прямо в дэзовском коридоре и гаркнул в ухо:"Сту-дент?! Работать поменьше — спать побольше?!"И тут же в кабинет поволок, намертво вцепившись в крыловское предплечье… Крылов поначалу опешил от такой наглости. И ещё удивился про себя: ну, откуда, блин, у вполне обычного с виду дядечки — такая хватка-то железная? А когда осмотрелся по сторонам — все вопросы сами собой отпали. Особенно когда модель гаубицы на столе увидел, направленную дулом в дверь, и карту мира в пол-стены. Сразу понял, что дядечка этот, как пить дать — бывший военный кадр, сумевший удачно подсуетиться и устроиться на"гражданке"…

Дядечка особо растекаться не стал, а, назвавшись начальником ДЭЗа Субботиным Владимиром Иванычем, перешёл непосредственно к делу. То есть сообщил, что час назад за злостные прогулы и разгильдяйство им был с треском уволен некто Талалаев — студент МГУ, убиравший участок по улице Гиляровского 1–3. В связи с чем ему срочно требуется человек, который сегодня же примет этот участок и не позже восемнадцати ноль-ноль приведёт его в подобающий вид… Не позже! Поскольку уже в девятнадцать ноль-ноль по улице проследует машина председателя Мосгорисполкома товарища Сайкина. И если он хоть краем глаза увидит бардак, который развёл Талалаев, он не то что их ДЭЗ — он всё их РЭУ разгонит к едрёной матери…

И Крылов пошёл принимать участок. То есть сначала, конечно, написал заявление и забросил его в дэзовский отдел кадров. Потом нырнул в какой-то подвал, забитый ржавыми радиаторами, и нагрузился всевозможным дворницким инвентарём: мётлой, скребком и широченной алюминиевой лопатой. Затем отыскал техника Алёну и — о, счастье! — получил у неё заветный ключ от комнаты, где ему теперь предстояло обитать.

Комнатка, правда, оказалась с сюрпризом: мало того, что семиметровая, так ещё и вытянутая, будто ромб. Такая как бы лодочка фанерная: с дверью в корме и окошком на носу, всю середину которой оккупировал старый пружинный диван. Но, поразмыслив, Крылов пришёл к выводу, что всё равно — везуха. Ве-зу-ха! Поскольку: да, крохотная, да, ромбом — но ведь комната же! Отдельная, тёплая и с запирающейся дверью. Вполне пригодная для того, чтобы им с Машкой тут зиму переждать…

Зато сам участок — ур-ра! — особых сюрпризов не преподнёс. Выходишь из-под арки — и вот он, пожалуйста, будьте любезны: Гиляровского 1–3 во всей красе. Узкий тротуар метров сорок да два дома впритык… Первый — типичный модерн начала века. Серо-зелёная восьмиэтажка с вычурным фасадом, глядящим на улицу, и убогими тылами, глядящими во двор. А за ним, как бы в довесок — второй. Обшарпанный купеческий особнячок с мигающей вывеской у входа:"Кооперативное кафе"РАЗГУЛЯЙ"… Что же касается бардака, который тут якобы развёл Талалаев, то его-то как раз Крылов и не обнаружил. То есть было видно, конечно, что снег, выпавший накануне, остался лежать неубранным, и что утренние прохожие его слегка притоптали. Но с суровым словом"бардак"все эти стёжки-дорожки у Крылова не ассоциировались абсолютно. Скорее — с паутинкой ажурной, которую — ррраз-два! — и смахнуть играючи…

И ведь действительно — играючи! По морозцу, по солнышку ноябрьскому. Взять — да и пройтись метлой вдоль всех своих новых владений, а затем отыскать телефонную будку и позвонить Машке прямо на работу. И, отдышавшись, объявить нарочито буднично:"Привет, Шишкин, это — я! В общем — есть у нас комната! Есть!!! Где? Да рядом, рядом практически! У метро"Колхозная". Конец Сретенки представляешь, где переход через Садовое? Ну, вот. И от этого перехода ещё метров тридцать по проспекту Мира… Что за комната? Ну, нормальная комната. С диваном… Так я уже оформился, Шишкин! И поработать успел, между прочим. Стою тут сейчас в обнимку с метлой, как дурак… Слу-ушай, Шишкин: отпросись сегодня пораньше, а? Будь другом! Хотя бы в четыре, ладно? Я тебя очень прошу, слышишь?!… Что-что? Оклад? Какой оклад? Мой оклад?! Ах, ну да. Вроде сто десять обещают. Плюс премии, если снега много… Ты меня слышишь, Шишкин? По-рань-ше!.."

К убогости их временного пристанища Машка отнеслась на удивление спокойно. Вошла, осмотрелась и сказала, что — не фонтан, конечно, но уж получше, чем подъезды с чердаками. И что пару-тройку месяцев она здесь, пожалуй, вытерпит. При условии, разумеется, что помещение будет на совесть профукано дихлофосом и обклеено свежими обоями… Кстати, и"Лодкой"комнату назвала именно Машка. Как раз в тот вечер, когда закончили с обоями и впервые решили здесь заночевать. И Машка, уже выключив свет и уютно пристроившись под крыловским боком, вдруг заметила, что теперь они — словно в лодке. Которая знай себе плывёт сквозь тьму и вьюгу и с каждой минутой приближает их к счастливому новогоднему берегу. А уж там — жизнь, жизнь! Настоящая, человеческая. Там — своя квартира в новом доме ("…Ты только представь, Алёшка: светло, чисто, везде краской пахнет и целых два лифта в подъезде — обычный и грузовой, в который детскую коляску вкатывать удобно…"), своя прихожая со встроенными шкафчиками ("…Ну, они дээспэшные, конечно, но если их плёнкой оклеить, под морёный дуб, то смотреться будут лучше импортных!.."), своя кухня с мягким уголком (…Их сейчас два вида продаются: с обивкой из кожзаменителя и с обивкой из гобелена. Из гобелена, конечно, красивей, но мы возьмём из кожзаменителя, он попрактичней…"), своя ванная с полотенцесушителем и своя лоджия, которую они непременно застеклят ("…У меня на даче как раз старые рамы остались. Их только привезти, подкрасить — и можно на лоджию пустить. И они там так встанут замечательно!..").

Помимо крыловской, в коммуналке имелось ещё семь комнат. Четыре из них, самые ближние к выходу, сдавались Субботычем под тайный кооперативный склад. Эти двери были одинаково обшиты новенькой жестью и закрыты на засовы с громадными навесными замками. Ежевечерне, как правило — в районе полуночи, возле них появлялся хмурый кавказский человек в палевой дублёнке и, недобро глянув на сонных жильцов, тщательно проверял целостность своих дверей и засовов. Ежеутренне, как правило — в районе семи, в квартире возникала орава таких же хмурых кавказских людей, которые, гортанно перекликаясь, вносили в квартиру (или выносили из квартиры) объемистые картонные коробки импортных сигарет"Winston","Camel"и"Marlboro", а также упаковки импортного шоколада, ликёра"Amaretto"и чего-то ещё в этом роде.

Оставшиеся три комнаты последовательно занимали: студент МИИТа Мунку со своей бурятской женой Светой, студент журфака МГУ Серёга Платошкин со своей беременной женой Олей и, наконец, второкурсник Полиграфического института Егор Масловский, пребывающий пока что в гордом одиночестве.

Мунку и Света — на редкость дружная пара. Дружная до такой степени, что даже различить их порой бывает сложновато. То есть любой человек, с ними ранее не сталкивавшийся, наверняка решил бы, что перед ним — два брата-близнеца с внешностью а-ля Виктор Цой, один из которых щеголяет по квартире в адидасовских штанах и пляжных шлёпанцах, а другой почему-то — в пёстрой юбке и кожаных тапочках с лисьей опушкой. Причём оба при этом белозубо улыбаются и искренне радуются друг другу и всяческим проявлениям окружающей жизни: людям, кошкам, электричеству и даже взбурлившему на кухне чайнику… Именно с такими улыбочками, похожими на два ослепительных куска рафинада, они впервые постучались в крыловскую дверь и поздравили его с новосельем. И сообщили заодно, что в коридоре вывешен график дежурств, согласно которому каждый проживающий в квартире обязан убираться в местах общего пользования. И ещё проинформировали, что, хотя за проживание ДЭЗ денег не берёт, но кой-какие хозяйственные расходы всё равно нести придётся. Лампочки перегоревшие поменять нужно? Нужно. Мыло-персоль в ванной должны быть? Должны. Щётки-веники закупать надо? Надо. И вот для этих целей на кухне установлена стеклянная баночка из-под венгерского горошка, в которую все дружно и без напоминаний ежемесячно опускают по рублю. А Света (то есть Виктор Цой в юбке), эти деньги из баночки периодически достаёт и тратит, а взамен кладёт туда сдачу и магазинные чеки. И, как показывает жизнь, все говорят потом Свете большое человеческое спасибо…

В отличие от бурятов, семейную пару Платошкиных дружной уж точно не назовёшь. Да и просто парой — навряд ли. Уже при первом знакомстве с ними Крылов задался вопросом, которым впоследствии задавался чуть ли не каждый день. А именно: как эти ребята, столь явно чуждые друг другу, вообще уживаются?! Вот Оля: крупная, мощная, с могучим бюстом и тяжёлыми ногами, под весом которых жалобно поскрипывают коридорные половицы. С по-мужски низким голосом, привычкой кутаться в однотонные халаты, сильно смахивающие на больничные, и днями напролёт лузгать семечки перед телевизором… А вот Серёга: маленький, подвижный, с тонкой цыплячьей шеей и звонким тенорком, поминутно срывающимся в фальцет. С живыми глазами-пуговками и носом-кнопочкой, под которым уморительно топорщатся густые чапаевские усы, а также со странной манией рассекать по квартире исключительно в модных сорочках и ярких галстуках…

Оля с Серёгой — из Мурманска. Только он вырос в самом центре, а она — в рыбацком пригороде, где они, собственно, и познакомились перед его уходом в армию. Вернувшись из армии, он на Оле женился и устроился работать в порт. Параллельно с работой в порту и налаживанием семейного быта Серёга активно пописывал статейки в местную многотиражку, где его в итоге заприметили и посоветовали не останавливаться на достигнутом. И вскоре, вооружённый ворохом публикаций и положительных характеристик, он приехал в Москву и триумфально поступил на журфак МГУ, после чего стал бывать в родном городе крайне редко… Олю, разумеется, такое положение дел не устраивало совершенно и к окончанию первого серёгиного курса она потребовала, чтобы он перевёз её в Москву. Поскольку требование было подкреплено ещё и справкой о беременности, Серёга сдался. То бишь попросту нанялся в дворники и поселился с супругой в комнате, предоставленной Субботычем…

К осени восемьдесят девятого серёгины дела резко пошли в гору. Его пригласили на должность репортёра в одну из новейших телепередач, призванных доказать, что перестройка и гласность движутся по Москве семимильными шагами. Идея передачи, хлёстко названной"Телефакт-плюс", была проста до гениальности: каждый день по городу должен был разъезжать"рафик"со съёмочной группой и снимать сюжеты про живую уличную жизнь, которые бы затем прямо"с колёс"попадали в вечерние блоки столичных новостей… И Серёга свой шанс не упустил. Он забирался в самые злачные московские местечки и умудрялся выуживать интервью у самых экзотических персонажей — от бомжей, уголовников и валютных проституток до баснословно разбогатевших кооператоров, демонстративно сжигающих перед камерой новенькие сторублёвки… Причём делал он это так легко, весело и бесшабашно, что его фальцетный смешок и вездесущие чапаевские усы вскоре стали в Москве не менее популярны, чем, к примеру, американистые очки Влада Листьева или голливудская улыбка Александра Любимова…

Крылов застал семейство Платошкиных как раз в ту пору, когда серёгина известность уже набрала обороты и он появлялся в квартире лишь для того, чтобы переночевать и переброситься с женой, бывшей уже на шестом месяце беременности, парой-тройкой дежурных фраз. Что-то вроде:

— Привет, Оль. Всё хоккей?

— Хоккей.

— Самочувствие?

— Хоккей.

— Настроение?

— Хоккей.

— Тогда я баюшки, ладно? А утром поговорим.

— Давай…

Но рано утром под окнами уже вовсю сигналил тёмно-синий останкинский"рафик"и взъерошенный Серёга, наскоро умывшись, побрившись и на ходу застегивая свой модный гангстерский плащ, хватал лопату и галопом нёсся на участок. Там он быстренько раскидывал снег и лишь затем воссоединялся со своей нервно покуривающей съёмочной группой…

Что же касается Егора — то есть обитателя комнаты в самом конце коридора — то вначале он показался Крылову фигурой весьма загадочной. Загадочность сквозила и в его манере одеваться (он носил серую офицерскую шинель со споротыми погонами, из-под которой выглядывали джинсы и грубые американские ботинки), и в его привычке таскать на боку армейский планшет, заполненный явно не учебниками, а также в том, что из-за плотно прикрытой двери его комнаты постоянно доносился резкий химический запах… Вдобавок он уже при первом знакомстве с таким явным любопытством стал разглядывать Машку, что в сердце Крылова мгновенно прокрался ревнивый холодок и он сразу же отметил про себя, что с этим"химиком"в серой шинели надо быть — ох как начеку! Поскольку — красив, красив, собака! И не просто красив, а как-то по-киношному нарочито. Так, словно лишь минуту назад отлучился из павильона студии"Мосфильм", где играл какого-нибудь импозантного белогвардейца: голубоглазого, с ямочкой на подбородке и горькой усмешкой на аристократических губах…

Правда, вскоре"химик"зазвал его к себе на"рюмку чая"(оказавшуюся на деле бутылочкой коньяка"Белый аист"), в процессе распития которой вся его загадочность растаяла, как дым. Выяснилось, что Егор, как и Крылов — коренной москвич, ещё полгода назад благополучно обитавший с родителями и сестрой в четырёхкомнатной квартире у метро"Водный стадион". До той поры, правда, пока его папаше, средней руки совминовскому чину, вдруг не втемяшилось в голову лично заняться воспитанием единственного сына…("…И тут пошла, Лёш, такая ежедневная прессуха. Вот представь: прихожу из института, ужинаю и сажусь смотреть по видаку пинкфлойдовскую"Стену". И как раз на том месте, где маршируют молотки, в моей комнате возникает папа. Без стука, заметь, и с мусорным ведёрком в руке. Смотрит он на эти молотки, смотрит, а потом молча вынимает из видака кассету и — шварк её в ведро! Потом подходит к тумбочке, где у меня книжки лежали, сгребает оттуда"Архипелаг ГУЛАГ"Александра Исаича и тоже — шварк в ведро! И дверью — хлоп. И только слышу потом, как в мусоропроводе загремело… Я, естественно, подбираю челюсть и движусь на кухню за разъяснениями. Вхожу и сообщаю уважаемому родителю, что видеокассета, только что выброшенная им в мусоропровод — чужая, и что на чёрном рынке она тянет где-то сотни на полторы. И что книжечки, кстати, тоже не мои, а взяты у однокурсника на время и обошлись ему примерно по пол-ста рублей каждая. И что, в принципе, было б правильно, если б папа мне этот ущерб — компенсировал… А он мне в ответ — официальное заявление. Про то, что его абсолютно не волнует, по какой цене всякая уголовная шушера сбывает свой гнусный антисоветский товар…")

Расценив ситуацию как клиническую, Егор взбунтовался, собрал вещи и из родительской квартиры — свалил. Какое-то время он перебивался на приятельских дачах, а ближе к осени устроился дворником в ДЭЗ и получил от Субботыча вот эту десятиметровую комнатуху… Хлебнув свободы, он быстро понял, что жизнь без денег — пошла и безвкусна, и решил заняться коммерцией. Из всех вариантов, крутившихся в его голове, он в итоге выбрал вариант"Календарики". То есть, заметив, как бойко раскупаются на улице всевозможные значки с изображениями рок-звёзд и солиста"Ласкового мая"Юры Шатунова, он прямо в комнате наладил производство глянцевых календариков той же тематики — с последующим их мелкооптовым сбытом в коммерческие ларьки, торгующие у Киевского вокзала…("…Вот смотри, Лёш: на одних листах я печатаю календарики, а на других — портреты всяких рокеров-шмокеров и мяукающих сирот. Потом склеиваю их вместе и в результате получаю — что? Правильно. То-вар. Который наши пэтэушницы сопливые сметают в полчаса и при этом ещё кипятком от счастья писают… Теперь давай считать: себестоимость одного моего календарика — гривенник, а торгашам я их сдаю — по полтинничку. Из чего следует, Лёш, что на каждый вложенный рупь я получаю четыреста процентов чистой прибыли. А теперь задайся вопросом: за счёт чего, собственно, этот чувак, сидящий перед тобой, имеет четыреста процентов прибыли? Отвечаю: а за счёт того, что чувак построил правильную бизнес-схему. Теперь другой вопрос: а почему он так уверен, что его бизнес-схема — правильная? Отвечаю: а потому, что перед тем, как её построить, он неделю протусовался на Киевском вокзале и досконально выяснил, чего по-настоящему жаждет наш простой и задолбанный жизнью советский пипл…")

Глава 2. Шао-линь, пирог, пингвины

Мунку простирает ладони над пылающими конфорками и даже жмурится от удовольствия. Он всегда так делает: проснётся пораньше, газ врубит и ждёт, пока кухня нагреется. Чтоб к приходу любимой жены тут была полнейшая Африка. А в процессе ожидания тренирует приёмчики, заученные по брошюрке"Секреты Шао-линя". Вот и сейчас: встаёт посреди кухни в каратистскую стойку, вдыхает поглубже и вдруг — ххх-хааааа! Правый кулак резко выбрасывается вперёд. Ххх-хааааа! В воздухе мелькает нога, одетая в шлёпанец. В самой высокой точке полёта шлёпанец вдруг отрывается от хозяйской пятки и, описав замысловатую дугу, врезается в банку из-под венгерского горошка, в которой хранятся общие деньги. Банка грохается на пол. По полу рассыпаются осколки и мятые рублёвки с мелочью вперемешку. Мунку на одной ноге прыгает к потерянному шлёпанцу. На шум прибегает Света и вместе с мужем начинает ползать по кухне, собирая деньги и битое стекло. Крылов тоже опускается на корточки и помогает им до тех пор, пока вдруг не замечает, что из его правой ладони сочится кровь. Он наспех залепляет ранку пластырем и возвращается в комнату.

Открыв дверь, он видит Машку, склонившуюся над пишущей машинкой. Тррра-та-та — дзинннь! Тррра-та-та — дзинннь! Каретка мечется под машкиной рукой, словно живая. Крылов подкрадывается сзади и утыкается губами в её затылок — тёплый, душистый и слегка отдающий запахом новой льняной наволочки. После секундной паузы затылок подчёркнуто отстраняется, а каретка продолжает метаться, не снижая темпа. Тррррра-та-та — дзинннь! Тррррра-та-та — дзинннь!… Крылов вздыхает и облачается в свою обычную дворницкую одежду: мешковатые отечественные джинсы"Орбита"с пузырями на коленках, салатовую армейскую рубашку, кирзачи с подвёрнутыми голенищами, рваную телогрейку и чёрную вязаную шапочку с белыми буквами"adidas".

Тррррра-та-та — дзинннь! Тррррра-та-та — дзинннь!… Одевшись, он выходит в коридор. Здесь, слева, в глубокой нише за шкафом, у Крылова хранится инвентарь — разнообразные лопаты и скребки, а также лом и метёлка, насаженная на длинную осиновую ручку. Пока он раздумывает, не обойтись ли ему сегодня одной снеговой лопатой, за дверью Платошкиных, расположенной напротив, вдруг оглушительно включается телевизор.

"…и Сталину тут, конечно, сильно пофартило. В том числе — с прогрессом техники. Ведь, согласитесь, не во всякую эпоху любая начальственная глупость могла быть в тот же день передана и принята к исполнению во всех уголках огромной страны, а любые доводы разума в зародыше заглушены неумолчным хором газет и радиорупоров. Но всё-таки главной его опорой была не техника, а — определённый слой людей, на которых он сделал историческую ставку. Это, как правило, были выходцы из социальных низов — люди заведомо безграмотные или, в лучшем случае, малограмотные, но, вместе с тем — чрезвычайно амбициозные и честолюбивые. Революция открыла перед ними неслыханные перспективы. Причем не в направлении частной инициативы, которая всегда считалось в России делом крайне сомнительным и малопрестижным, а в завоевании максимально высокой должности в пирамиде государственной власти. Эти люди прекрасно понимали, что только обладание властью сумеет прикрыть и оправдать их воинствующую некомпетентность — как настоящую, так и будущую… Положение усугублялось ещё и тем, что в СССР был лишь один вид пирога — государственный, и даже самые элементарные блага — деньги, продукты, крыша над головой — гражданами фактически не зарабатывались, а получались с ведома и санкции государства. Поскольку объём благ в стране всегда был крайне ограничен, принадлежность к властному аппарату являлась единственной надёжной гарантией доступа к ним. Таким образом, Сталин сумел создать и выдрессировать свой собственный класс чиновников, тотально зависимых от него и готовых к слепому выполнению любых его распоряжений — пусть даже самых безграмотных и преступных…"

Телевизор внезапно смолкает и в дверную щель просовывается всклокоченная платошкинская голова.

— Привет, Лёш. Не выручишь коллегу?

— В смысле?

— Ну, в смысле — участок не уберёшь за меня? А то по времени горю — синим пламенем…

— Да я сам по времени горю. Синим пламенем.

— Чего так?

— В Мексику завтра улетаю.

— В Мексику?!

— Ага.

Заспанные серёгины глаза вдруг вспыхивают неподдельным интересом.

— Зачем?!

— Да фиг знает. Вызвали осенью в деканат и сказали, чтоб сдал фотографии на загранпаспорт. А на днях опять приглашают и спрашивают: ну что, Алексей Александрович? Готовы представлять лицо альмы-матер в Южном полушарии?…

— Да брось!

— Серьёзно.

— Ты что, испанский знаешь?

— Вообще ни бум-бум. Только английский. На разговорном уровне.

— А почему именно тебя посылают? Не спрашивал?

— А зачем?

— А затем, радость моя, что Мексика — это уже почти Штаты.

— И чего?

— А того, что ты либо кагэбешник тихушный, либо такой везунчик офигительный, каких лично я ещё не встречал. Поскольку — ты уж прости, конечно! — но мне как-то слабовато верится, что обычного студента могут вот так запросто в Штаты заслать. Да ещё одного…

— Я не один лечу. Со мной ещё человек.

— Какой человек?

— Наш, институтский.

Платошкин рассыпается коротким фальцетным смешком.

— Вот! Именно! Значит, кагэбешник тихушный — он! И он там за тобой приглядывать станет. А потом отчёты писать о твоём гнусном антисоветском настрое…

Крылов вдруг представляет на секунду, как его однокурсник Валерка Буртин — поэт и увалень — сидит и строчит на него донос. И, не выдержав, хохочет. Платошкин лишь снисходительно качает головой.

— Запомни, золотце: если два советских гражданина пересекают границы любимой Родины, значит один из них — стопроцентный кагэбешник. Если не ты, значит — он. Если не он, значит — ты. А скорей всего — оба. Для надёжности.

— А если и не он, и не я?

— Тогда вы оба — пингвины. И ваш дом — Антарктида…

Глава 3. Осётр, Семёнова, хрум-хрум

Выйдя из подъезда, Крылов замечает Субботыча. Тот стоит на краю тротуара и, по обыкновению поигрывая клеенчатой папкой, что-то активно втолковывает кавказцу в палевой дублёнке. Рядом с ними фырчит зелёный"москвичок"-пикап, из кузова которого двое других кавказцев бойко выгружают пухлые картонные коробки, крест-накрест перемотанные скотчем. Из прорванного бока одной из коробок торчит заледенелый осетровый хвост. Увидев Крылова, Субботыч манит его пальцем.

— Уборку закончишь — пулей ко мне. Разговор есть.

— Владимир Иванович! Мне к девяти…

— К девяти — ко мне! Всё понял?

— Всё.

— Свободен.

Крылов сворачивает в арку и поспешной рысцой отправляется на участок. Вдох-выдох, раз-два. Утреннее ощущение победной лёгкости, жившее в нём ещё минуту назад, с каждым шагом улетучивается, замещаясь всё возрастающим чувством тревоги. Поскольку: ведь абсолютно неясно, какой сюрприз заготовил ему начальник ДЭЗа. Вот возьмёт, блин — да и уволит его сегодня. И ещё объявит с гаденькой усмешкой: гуляй, студент! Час тебе на сборы и освобождение казённой жилплощади… Ну, точно! Так и есть! И с тем кавказцем палевым он, скорей всего, об этом и договаривался. О том, чтобы Крылова вытурить, а его комнату загрести под очередной склад. И если дело обстоит именно так, тогда, конечно — кошмар и катастрофа. Поскольку они с Машкой окажутся как бы — дважды бесквартирными. Дважды! И оба раза, получается — по его вине…

Вся эта квартирная канитель закрутилась почти год назад, в апреле восемьдесят девятого. С того самого момента, когда мать достала из почтового ящика официальное письмо с исполкомовским штампом, где сообщалось, что их дом — кирпичная шестиэтажка постройки двадцатых годов — включен в титульный список зданий, подлежащих капремонту с отселением в первом квартале 1990 года… В районном отделе учёта и распределения, куда они срочно прибыли для выяснения своей дальнейшей участи, их направили в кабинет к старшему инспектору Семёновой А. Д., которая, полистав дело, сообщила следующее:

Первое. На данный период времени они вчетвером занимают отдельную трёхкомнатную квартиру общей площадью 94,5 квадратных метра, что на 22,5 квадратных метра превышает установленную законом социальную норму. Однако, согласно постановлению исполкома Моссовета за номером таким-то, жилищные условия отселяемых граждан не могут быть ухудшены. Именно поэтому отдел учёта и распределения готов пойти им навстречу и предоставить их семье жилплощадь не меньшую, чем они занимают сейчас…

(При этих словах инспекторши мать радостно подтолкнула отчима в бок, а Крылова притянула к себе и чмокнула в щёку…)

Второе. Поскольку квартирный фонд, предназначенный для отселения граждан, состоит, в основном, из жилья в новостройках, им предлагаются две квартиры — типовая трёхкомнатная общей площадью 68,3 квадратных метра для гражданина Волочая П. П., его супруги Волочай Г. А. и их несовершеннолетнего сына Волочая В. П., и типовая однокомнатная общей площадью 32,4 квадратных метра для их совершеннолетнего сына Крылова А. А.

Третье. В случае, если данный вариант расселения их устроит, им следует не позднее 20 января 1990 года явиться в отдел учёта и распределения за смотровыми ордерами. В противном случае им будут предложены варианты квартир за выездом…

Отчим откашлялся и поинтересовался: а вот эти квартирки за выездом — они, собственно, что из себя представляют? В общем и целом? Инспекторша ответила, что, в общем и целом — старый жилфонд, освобождающийся, как правило, в силу естественных причин. И состояние которого в связи с этим — сами знаете какое… И что на их месте она бы не мудрствовала, а сразу соглашалась на новостройки. Поскольку, как свидетельствует её опыт, те граждане, которые чересчур мудрствуют, в итоге всё равно переезжают, но — крайне далеко и неудобно. А вот те, кто всё сразу понимает правильно, имеют возможность и райончик подобрать, и этажик посимпатичней. К тому же новостройки на этот раз сдаются вполне пристойные. Нагатинская набережная, к примеру, или район Кантемировской улицы…

На семейном совете, состоявшемся сразу же после возвращения из исполкома, было решено не мудрствовать, а, дождавшись будущего января, дисциплинированно переехать в новостройки. И заодно упросить Семёнову А. Д. сделать так, чтобы их новые квартиры располагались в одном и том же доме, а ещё лучше — на одной и той же лестничной клетке. Ведь ей, в общем-то, совершенно безразлично, какие цифры вписывать в ордера, а их семье было бы — громадное удобство…"Ты согласен с мамочкой, Алёшка-матрёшка?…"

И Крылов, разумеется, был согласен. Поскольку — ну ведь действительно удобно! Когда, с одной стороны — ты уже вроде бы вполне независимая личность, проживающая отдельно от близких, а, с другой — имеешь возможность, как и раньше, хоть каждый вечер уминать вкуснейшие мамины котлеты и смотреть футбол по общесемейному цветному телевизору"Рекорд-714-ТЦ"…

Правда, уже в мае, когда в его жизни возникла Машка, идея будущего соседства с близкими была подвергнута ею испепеляющей критике. Она объяснила Крылову, что брать квартиру на одной лестничной клетке с родителями — это дичайший инфантилизм. И что, если уж начинать жить самостоятельно — то сразу на все сто процентов, а не на пятьдесят или семьдесят пять. И что пора бы ему, наконец, научиться думать по-мужски и руководствоваться в жизни прежде всего собственными интересами, а не интересами горячо любимой матушки…"Разве я не права, Алёшка? Ты скажи — разве я не права?…"

И Крылов с нею тоже соглашался. И все последующие месяцы, с мая по январь, он только и делал, что соглашался! То с матерью, излагавшей ему очередной план обустройства совместной лестничной клетки, то с Машкой, рассуждавшей про извечный родительский эгоизм. И, постоянно соглашаясь с обеими, он всё отчётливей сознавал, что уже очень скоро (а практически — вот-вот!) ему придётся из двух возможных вариантов своей будущей жизни неизбежно выбрать один-единственный, а значит — почти наверняка поконфликтовать либо с близкими, либо с Машкой.

Но даже в январе, уже стоя с матерью и отчимом на пороге знакомого исполкомовского кабинета, Крылов по-прежнему не ведал, какую из двух заранее заготовленных фраз он в конце концов произнесёт — ту, которую пообещал матери, или ту, которую пообещал Машке. И даже после того, как мать изложила свою просьбу инспекторше и вопросительно взглянула на него, требуя поддержки, он продолжал молчать, почти физически ощущая, как обе эти фразы вдруг комом встали в горле…

Паузу нарушила инспекторша. Методично пощёлкивая импортной авторучкой, она сказала, что данная просьба кажется ей вполне уместной, но, к сожалению, совершенно неисполнимой. Так как! (Инспекторша многозначительно зафиксировала ручку перед их глазами). Так как весь фонд новых трёхкомнатных квартир, выделенных исполкому на этот квартал, расположен в одном районе, а фонд однокомнатных — совершенно в другом. И поэтому вы, уважаемые Павел Павлович и Галина Михайловна, сейчас возьмёте вот этот ордерок и поедете осматривать вашу будущую квартиру на улицу Кантемировская, а вы, уважаемый Алексей Александрович — возьмёте вот этот ордерок и отправитесь на Нагатинскую набережную. А где-нибудь… (Она полистала календарь на столе). А где-нибудь послезавтра, в районе одиннадцати ноль-ноль, я с нетерпением жду вас для окончательного оформления документов. Вопросы есть?…

Крылов подумал тогда: какая она всё-таки молодец, эта Семёнова А. Д.! И, главное, как вовремя вмешалась! Ведь ещё б чуть-чуть — и он подпортил бы отношения с близкими. А так — щёлк! — щёлк! — и ситуация разрешилась сама собой. И неизбежность выбора, дамокловым мечом висевшая над ним все эти месяцы, вдруг оказалась вовсе не неизбежностью, а — полнейшей иллюзией и напрасной тратой нервов. Поскольку выбор этот, оказывается, был сделан давно, был сделан совершенно не знакомыми ему людьми и целиком зависел от обстоятельств, Крылову неподвластных. А коли так — то какие, собственно, могут быть к нему претензии? Абсолютно никаких. И если инспекторша сказала, что он поедет жить на Нагатинскую набережную, значит — он поедет жить на Нагатинскую набережную. И — точка.

Выйдя из исполкома, мать предложила всем вместе двинуться на Кантемировку, а уже на обратном пути заглянуть в Нагатино. Но Крылов, сославшись на срочные институтские дела, сказал, что свою квартиру он, скорей всего, осмотрит завтра… Потом он проводил близких до автостоянки и дождался, пока их белая"Нива"окончательно не растворилась в плотном машинном потоке, движущемся по Садовому. Потом нашёл исправный уличный таксофон и, сгорая от нетерпения, позвонил Машке. И объявил ей сходу, что — гип-гип-уррррра!!! Что вопрос решился именно так, как они и планировали. И что в данную историческую минуту он стоит у входа в метро"Павелецкая", со смотровым ордером в кармане и, разумеется, жаждет немедленной встречи… Немедленной, Шишкин! Ты слышишь меня? Не-мед-лен-ной!

Машка примчалась через полчаса. Выскочила из такси и сразу расцеловала его в губы, одарив мимолётной кофейной сладостью. А затем, уже сидя в машине, попросила показать смотровой ордер — продолговатую бумажку с небрежно вписанным адресом, сильно смахивающую на обычную квитанцию из химчистки. Взяла, развернула бережно — и так и проехала с ним всю дорогу, сжимая в пальцах.

Дом, обозначенный в ордере, оказался крайним в череде бело-синих многоэтажек, уступами тянущихся вдоль левого берега Москвы-реки. В одном из строительных вагончиков, прилепившихся к подножию новенькой панельной башни, они отыскали прорабшу, в функцию которой как раз и входила демонстрация квартир будущим новосёлам. Прорабша оказалась женщиной на редкость добросердечной. Сходу назвала Крылова и Машку"деточками"("…Сейчас, деточки, тётя Рая вам всё покажет и расскажет…") и, торжественно прозвенев перед ними внушительной связкой ключей, повела к ближайшему парадному. В парадном бригада маляров накатывала на стены последнюю краску — зеленовато-блёклую, цвета консервированного венгерского горошка. Прорабша спросила, на каких этажах они хотели бы выбрать квартиру. Машка ответила, что — не ниже третьего, разумеется, но и не выше седьмого. И чтобы окнами — обязательно на речку… Скажи, Алёшка? Мы ведь так хотим?…

Крылов с готовностью закивал: да-да, конечно. Именно так мы и хотим. Чтоб не ниже третьего, не выше седьмого и чтобы окнами — обязательно на речку.

И ещё минут сорок, пока Машка бойко расхаживала по этажам и обсуждала с прорабшей отделочные нюансы ("…А вон там плинтус отстал, видите? И батареи непрокрашены. А линолеум на кухне вообще сморщенный!…), он только и успевал, что кивал и поддакивал… Ну, а как же иначе-то, господи? Когда смотришь в её сторону — и сразу голова кружится, как у пьяного, и все мысли — только об одном. Чтобы эта милейшая тётя Рая поскорей свалила б куда-нибудь со своими разъясненьями и он смог бы, наконец, склониться к машкиному ушку — тонкому и прозрачному, как ракушка — и шепнуть в него, задыхаясь от нежности:"Это твоя комната, Шишкин, ты слышишь? Вся целиком, все восемнадцать и три десятых квадратных метра. Мы поставим сюда твой письменный стол с пишущей машинкой, твой шкаф с платьями, твоё зеркало и плюшевый диван. А я поселюсь на кухне, на раскладном кресле-кровати, и вечерами буду приходить к тебе в гости. И мы будем наслаждаться друг другом, больше ни от кого не прячась и ничего не страшась. А потом будем сидеть за столом, совершенно голые, и пить чай с ореховым тортом…"

Пока выбирали квартиру, небо над Москвой постепенно очистилось от утренней серости и в тот момент, когда они вышли на балкон седьмого этажа, вдруг вспыхнуло режущей глаз ослепительной синевой. Следом вспыхнули снег, река, набережная, оранжевый"Икарус", катящий по набережной, и поезд метро, бирюзовой змейкой переползающий мост.

Машка тогда обернулась к Крылову:

— Самая качественная квартирка, кстати. Из всех нижеперечисленных. Только смеситель в ванной поменять — и въезжай хоть завтра…

— Решено, Шишкин. Берём.

Прорабша вздохнула:

— Какие вы счастливые, деточки! Молодые — а уже квартира отдельная. А я вот с семьёй до сих пор в общежитии маюсь, на пятнадцати метрах…

И, словно уловив крыловские мысли, добавила:

— Вы здесь побудьте одни, если хотите. Оглядитесь, прикиньте, куда мебель ставить. А ключ мне потом в вагончик занесите, на обратном пути. Ладно, ребятки?

Вечером Крылов позвонил на Шаболовку. Трубку взяла мать и, едва расслышав его голос, вдруг затараторила возбуждённо:

— Ой, Алёша! Как же хорошо, что ты объявился! А то мы с Пашей уже к тебе ехать собирались…Ты представляешь, звонила инспектор из исполкома и сказала, что им из спецфонда какую-то исключительную квартиру выделили: сто метров общая, потолки три с половиной, два санузла, лоджия на обе комнаты…

— И что?

— И она хочет предложить её нам, нам! Представляешь?! И чтобы завтра уже всё оформить…

— Отлично. Рад за вас.

— Так нам её совместно предлагают, понимаешь? Сов-мест-но!

— Что значит — совместно?!

— Ну, так, чтобы вместо двух обычных квартир мы получили одну, но очень хорошую…

— А вы на Кантемировке были?

— Были.

— И чего?

В таксофонной трубке раздался характерный писк, предупреждающий, что разговор вот-вот прервётся.

— Мам, ты меня слышишь?

— Да-да, Алёша!

— У меня десять секунд всего. Ты передай, пожалуйста, инспектору, что я квартиру уже выбрал и ничего менять не…

— Ты должен завтра быть, слышишь?! Обязательно! Ты понял, Алёша? Завтра в девять, у Семёновой! И паспорт, паспорт не забудь!..

Вернувшись в Лодку, Крылов собрался было рассказать про странный разговор Машке, но, подумав, решил смолчать. Поскольку — да о чём рассказывать-то, ёлки? Ведь и так ясно, что — бред и чушь собачья, в которые вдаваться — смысла нет. И ещё решил, что в исполком он, конечно, завтра подъедет, но для того лишь, чтобы объяснить этой странной Семёновой А. Д., что в общую квартиру со своими близкими, пускай даже самую распрекрасную, он категорически не…

В исполком он явился ровно к девяти. Коридор перед инспекторским кабинетом оказался на удивление пуст и Крылов подумал было, что мать с отчимом застряли где-нибудь в пробке на Садовом. Но, войдя в кабинет, он вдруг увидел их обоих, что-то оживлённо обсуждающих с инспекторшей. Мать первой заметила Крылова и сразу устремилась ему навстречу. Обняла, расцеловала крепко и усадила рядом с собой.

Инспекторша улыбнулась и вынула из стопки коричневых папок, возвышающихся на столе, их квартирное дело.

— Приятно видеть, когда в семье царит такое единодушие! Когда родители заботятся о детях, а дети прислушиваются к мнению родителей. А то ведь смотришь иногда: вроде и семья приличная, и люди культурные, а прочувствовать друг друга — целая проблема… (Она раскрыла папку и, повернувшись к Крылову, нацелилась в него авторучкой). Так, Алексей Александрович. Вы в Нагатине были? С квартирой ознакомились? Отлично. И какой этаж предпочли? Седьмой? Замечательно. Но мне хотелось бы предложить вам ещё один вариант… (Она внезапно понизила голос, будто собираясь доверить ему какую-то очень важную и секретную информацию)… Который, с точки зрения ваших дальнейших жизненных перспектив…

Крылов прервал её на полуслове:

— Знаете, меня вполне устраивает Нагатино.

Инспекторша строго посмотрела на него поверх очков и щёлкнула авторучкой. Её взгляд, только что излучавший крайнюю степень доброжелательности, молниеносно отвердел.

— Так вот, Алексей Александрович.… (щёлк-щёлк…) Я вам настоятельно рекомендую не спешить. В конце концов, у нас ведь перестройка в стране, правда? Демократизация. Только и слышим на каждом шагу, что наша молодёжь должна иметь право выбора. Вот мы вам такое право и предоставляем. Хотим предложить вам ещё один вариант. Съездите, посмотрите, посоветуйтесь с близкими. Тем более, что вариант этот — практически рядом, на Новокузнецкой. И если через час вы вернётесь и скажете, что остались при своём прежнем мнении — я тут же оформлю вам ордер в Нагатино. Вы понимаете? Тут же! Хотя, конечно… (щёлк-щёлк…) не буду скрывать, что исполкому было бы интересней, если б вы согласились на Новокузнецкую. Поскольку тогда бы нам удалось дополнительно расселить ещё одну семью…

Фраза инспекторши про ордер, который может быть оформлен уже через час, Крылова воодушевила. Он оглянулся на мать и отчима, напряжённо примолкнувших в ожидании ответа, и подумал: а что, собственно, случится, если он прокатится до Новокузнецкой? Абсолютно ничего. Ведь он уже принял своё окончательное мужское решение и менять его не намерен. Зато потом, когда всё уляжется и утрамбуется, он сможет честно сказать себе, что проявил по отношению к близким максимум такта и понимания…

— Поедем, Алёша! Чего тут раздумывать?

Мать вновь поцеловала его в щёку — ещё настойчивей и крепче. Крылов достал из кармана носовой платок и стёр помаду платком:

— Поехали.

Едва вырулили на Садовое, как в белую"копейку", шедшую прямо перед ними, вдруг ударила таксишная"Волга", вылетевшая юзом из центрального ряда."Копейку"тут же закрутило и опрокинуло в сугроб рядом с троллейбусной остановкой. Отчим задёргал рулём и сумел остановиться буквально в метре от машины, завалившейся на бок. Из её раззявленного багажника на снег хлынули яблоки — сотни желтобоких мячиков, катящихся и скачущих в разные стороны. Кто-то из людей на остановке стал их ловить и рассовывать по карманам.

— Что вытворяет, гад…

Лицо отчима побагровело, губы сжались и превратились в тонкую ниточку с обвислыми концами. Мать торопливо перекрестила его, потом Крылова и напоследок — себя.

— Спаси и сохрани, господи. Спаси и сохрани… Поехали, Паша. Поехали. Надо дело делать.

Они свернули на Новокузнецкую и, недолго протрясшись по булыжнику трамвайных путей, припарковались в одном из дворов на левой стороне улицы. В глубине двора, среди скопища чахлых административных особнячков с решётками на окнах, белоснежным тортом высилось восьмиэтажное сталинское здание с густой лепниной по фасаду. Перед его монументальным подъездом, увитым каменными гирляндами в виде фруктов, одиноко маячила женская фигурка в сером ватнике. Мать высунулась из машины и помахала ей перчаткой:

— Верочка, мы тут!

Крылов удивился:

— Это ещё кто?

— Это Вера, техник из ДЭЗа. Она нам квартиру покажет.

— А вы её откуда знаете?

— Так мы уже здесь были, Алёша!

— Были? Когда?

— Вчера вечером, естественно. Как нам Семёнова позвонила, мы и помчались пулей… Да ты посмотри только, какая красотища!

Они вошли в подъезд и по пути к лифту пересекли холл — гулкий и пустынный. В кабине лифта отчим нажал кнопку с циферкой"7", и это странное совпадение с нагатинской квартирой, тоже расположенной на седьмом этаже, почему-то неприятно задело Крылова. Но сильней всего его раздражала мать: она говорила и вела себя так, будто всё уже решено и подписано, и будто единственная тема, которой теперь стоит касаться — это их будущая совместная жизнь в этом огромном сталинском доме, похожем на торт…("…Ты обрати внимание, Алёша, какая здесь лестничная клетка! Метров десять, как минимум, да ещё плюс ниша за мусоропроводом метра полтора. Мы там сразу шкаф обустроим и все папины покрышки в него уберём, чтобы лоджия не захламлялась… А холл, Алёша! Ты посмотри только, какой холл! А комнаты! Верочка, вы не напомните мне метраж по комнатам? Сколько вы сказали? Двадцать два, девятнадцать и шестнадцать? Спасибо большое, Верочка. Ты слышал, Алёша, какой простор?! Я думаю, мы сделаем так: мы с папой поселимся здесь, ты — здесь, а Витя, как младший член семьи — в шестнадцатиметровой… А вот это, кстати — второй туалет. Ты представляешь, Алёша, как удобно? И по утрам толкаться не надо, если кому вдруг приспичит… А какой вид из окон, Алёша! Какой вид! Ты погляди только: Кремль — как на ладони! Красная площадь, ГУМ, Мавзолей… А ты знаешь, как церковь называется? Вон та, внизу, самая ближняя? Нет? Церковь Троицы в Вешняках. Мы с папой туда вчера зашли и свечку благодарственную поставили от всей нашей дружной семьи… А какой там батюшка, Алёша! Внимательный, чуткий. Иконку мне подарил с Николаем Чудотворцем и сказал на прощанье, чтоб мы всегда друг дружку поддерживали, в любых пертурбациях…")

Крылов бродил за ней следом, заглядывая в окна и время от времени кивая головой: да-да, мам, разумеется. Холл — прекрасный, комнаты — большие, туалеты — удобные. Церковь внизу — чудесная, вид на Кремль — просто обалдеть… И к тому моменту, когда осмотр закончился и они вновь оказались на воздухе — мать сияла. Она на радостях даже сунула технику трёшку и попросила разузнать, не захотят ли дэзовские плотники слегка подхалтурить, а именно — оборудовать на лестничной клетке встроенный шкаф? Та ответила, что — обязательно разузнает.

Когда сели в машину, мать вытащила из сумки термос, полиэтиленовый пакет с бутербродами и сказала, что лёгкий перекус им сейчас совершенно не повредит. Поскольку ведь неизвестно, сколько ещё времени их продержат в исполкоме. Хорошо, если к обеду ордер выпишут, а если — нет? И что им тогда делать, интересно? Голодными ходить?…

Крылов послушно сжевал бутерброд, переложенный половинкой котлеты, запил его сладким чаем из термоса и, подождав чуть-чуть, выдохнул:

— Ты меня прости, мам, но я в этот дом не поеду. Я в Нагатино поеду.

И сразу же отвернулся к окну, чтоб не встречаться с ней взглядом. Но стёкла в салоне уже настолько запотели, что вместо ожидаемого двора с торчащими из-под снега качелями он вдруг увидел перед собой одну лишь сплошную матовую пелену. Лицо матери, ещё минуту назад пылавшее радостным воодушевлением, внезапно смеркло, а на лбу проступила изумлённая ижица. Она растерянно пошуршала фольгой от бутербродов, завинтила крышку на термосе.

— Паша, ты слышал? Ты слышал, что он сказал?!

Отчим кивнул:

— Так точно.

— Господи, Алёша! Ты хоть представляешь себе, КАКАЯ это квартира? Нет? А нам с папой Семёнова всё очень подробно объяснила… Ты помнишь тот шурум-бурум на улице Чехова, когда многодетные семьи квартиры позахватывали в новом правительственном доме? И как их потом милиция приехала выкидывать, а они программу"Взгляд"вызвали и прогремели на всю страну? А знаешь, чем дело кончилось? Тем, что им эти квартиры подарили, а Горбачёв, чтоб народ не дразнить, распорядился часть правительственного жилфонда передать исполкомам…

— Да я-то тут причём?!

— Ты дослушай, Алёша! Дослушай! Не перебивай маму! Вот этот дом…(Она перегнулась через спинку сиденья и перчаткой протёрла боковое окно рядом с Крыловым…) ещё недавно принадлежал МВД. Они его три года вылизывали, чтоб своих генералов заселить, заключённых сюда на работу возили. А теперь эти квартирки у них — фьюить! — и забрали, и обычным людям отдают. И нам Семёнова сегодня утром говорит: берите, товарищи! Хватайте и не раздумывайте даже! Потому что таких чудес в Москве больше не будет никогда, чтоб рядовым расселенцам генеральские квартирки на блюдечке преподносили. Потому что сегодня у Горбачёва одна придурь в голове, а завтра — уже какая-нибудь другая… А ведь так хочется пожить по-человечески, Алёша! В самом центре, с высокими потолками. Чтоб уж выйти на лоджию и вздохнуть полной грудью. И неужели мы с Пашей себе приличных условий проживания не заработали, а? На старости-то лет?

— А чем вам Кантемировка не угодила?

— Да что ж там хорошего, Алёша? Новостройка обычная. Потолки два семьдесят, балкончик с гулькин нос. Рядом с домом ещё три котлована роются. Везде заборы сплошные да грязюка непролазная, как в глухой деревне… Да бог с нами, Алёша! Речь-то даже не о нас! Мы-то с Пашей если ещё лет десять протянем — и ладно, и достаточно. Мы ведь сейчас за вас с Витькой бьёмся, за ваши интересы! Чтобы вы нас потом добрым словом помянули, когда у самих семьи появятся… Ты скажи, Алёша: разве тебе тут плохо будет? Разве плохо? В таких-то хоромах?! Когда своя комната изолированная и санузел под боком? Живи да радуйся, господи! Хочешь музыку послушать — пожалуйста, слушай. Хочешь друзей или девушку привести — пожалуйста, веди. Мы с папой препятствовать не станем. Наоборот: уйдём в свою комнату, дверь прикроем и будем телевизор смотреть… А в мае, Алёша — вообще раздолье! Сядем мы с Пашей на машину, прицеп прицепим — и до осени в деревню отчалим. Будем там для вас картошечку выращивать и варенье варить. А вы здесь с Виктором будете — полновластные хозяева…

Крылов вдруг представил себе — ярко, как в фотовспышке: длинный коридор, заставленный мешками с картошкой, а между ними — пробирающуюся Машку с кофейником в руке… Или ещё хлеще: комната, диван, а на диване, прямо под ним — голая Машка, привычно обхватившая его плечи ногами. И вот они движутся всё быстрее, с волны на волну, дружно и неутомимо, и машкины ноги взмывают и бьются у него за спиной, словно крылья. И в то самое мгновение, когда остаётся лишь — оттолкнуться и лететь, лететь, блаженно вслушиваясь в пронзительный машкин клёкот, он вдруг слышит: скучливый бубнёж телевизора, наползающий справа, и разухабистый братнин припев, доносящийся слева…

— Нереально, мам. В принципе.

— О, господи! Да что ж тут нереального, Алёша?!

— Да всё.

— А именно?

Он набрал в лёгкие побольше воздуха:

— Ну, в общем… так. Вчера я принял своё окончательное решение и менять его не собираюсь. И любые. Дальнейшие. Разговоры. На эту. Тему. Считаю. Совершенно. Бессмысленными.

Губы матери внезапно затряслись, а по её щекам прозмеились две дорожки, тёмные от туши. Крылов оторопел: он ещё ни разу в жизни не видел мать плачущей! Возмущённой — да, расстроенной — сколько угодно. Но чтоб вот так — с трясущимися от обиды губами и слезами на щеках…Отчим завёл мотор и мешковато приобнял её за плечи:

— Ну всё, Галь. Всё. Хватит. Успокойся. Видишь, как он к нам настроен: даже разговаривать не желает… Думает, что раз мы пенсионеры — можно уже и не считаться. Можно ордерок схватить — и ауфидерзеен. И позабыть сразу, кто мы такие есть и что хорошего для него в жизни сделали. Хотя я бы, Алексей, на твоём месте близкими не разбрасывался. Мало ли, как жизнь повернётся. Может, и пригодимся ещё…

— Кто разбрасывается? Я разбрасываюсь?!

— Конечно! Всё делаешь, чтобы нас с матерью чёрт-те куда выпихнуть. На окраину, в бетонные клетушки без телефона. А тебе известно, кстати, что пожилым это противопоказано? И что если человек всю жизнь прожил в кирпичном доме, а его потом в панельный засунуть — он там болеть и загибаться начнёт? Об этом даже"Аргументы и факты"писали…

— Я тоже, между прочим, не в Кремль переезжаю. И телефон мне светит исключительно в порядке общей очереди…

— Ты — молодой человек! Здоровый и полный сил! А у нас с матерью… Эх, ладно. Чёрт с тобой. Делай, как знаешь. Я препираться не намерен. Я только одного требую: чтобы ты нас сейчас до конца дослушал и не жаловался потом, что мы тебя плохо проинформировали…Так вот, Алексей: есть два пути решения нашего квартирного вопроса. Путь первый: ты плюёшь на наше мнение и уезжаешь в Нагатино, как уже собрался. Ну, а мы — куда ж деваться? — отбываем на Кантемировку. Живём там, мучаемся, грязь месим. Ну, а годика через два нам Виктор заявляет: а не пора ли разменивать квартирку, уважаемые родители? Поскольку желаю, так сказать, по примеру старшего брата жить отдельно и независимо… Имеет право, как считаешь?

— Имеет.

— Так точно, имеет! И мы с матерью, естественно, начнём варианты подыскивать, чтобы разъехаться… (Отчим свободной рукой достал из кармана упаковку валидола и, выколупнув таблетку, протянул матери…) И максимум, что мы сумеем в итоге выменять — это две однокомнатные в тех же новостройках. Максимум! Я бюллетени по обмену смотрел, ситуацией владею. И выходит фактически, что мы с матерью даже по отдельной комнате себе к старости не наработали, после всех наших трудов и усилий. Справедливо это, как считаешь? По-людски?

— Нет.

— Вот именно, что нет! И тогда вопрос следующий: а как же нам так всё устроить, чтобы было — и справедливо, и по-людски? Чтоб и тебе с Виктором — хорошо, и нам с матерью — не обидно? Есть у тебя соображения на сей счёт?

–…

— Тогда я тебе свои выскажу, если позволишь. А они, Алексей, очень простые: эту квартиру надо брать. Обязательно! Въехать в неё, прописаться и уж затем, если ты так жаждешь независимости — спокойно разменивать. А разменять её, между прочим, можно очень даже выгодно. Очень! Я по тем же квартирным бюллетеням сужу. Там за подобную жилплощадь с видом на Кремль сейчас дают… ну, к примеру — четыре однокомнатных квартиры. Четыре, Алексей! Улавливаешь разницу? А при определённом стечении обстоятельств мы вполне сможем выменять… Ну, допустим: хорошую двухкомнатную в центре плюс две однокомнатные — рядом с центром. Причем все — с телефонами!

Мать всхлипнула:

— С телефонами, Алёша!

–…и получается, Алексей, что из-за твоих сиюминутных эгоистических амбиций вся наша семья может очень сильно пострадать. И это будет целиком на твоей совести, имей в виду! Целиком и полностью! И мой тебе совет напоследок: подумай хорошенько. Стоит ли из-за каких-то лишних трёх месяцев так калечить жизнь своим самым близким людям…

— Каких трёх месяцев?!

— Я ж тебе объясняю: въедем, осмотримся, дадим объявление. И месяца через три разъедемся так, как нам всем будет выгодно. По-людски, по справедливости. Мы с матерью — в двухкомнатную, а вы с Виктором — в однокомнатные. Мысль понятна?

— Более-менее.

— Вот и думай пока. Время есть.

Крылов смотрел в окно, быстро отпотевающее под напором горячего воздуха из автомобильной печки, и лихорадочно прокручивал в голове последние слова отчима.

"…Так. Въезжаем… Осматриваемся… Это понятно… Даём объявление… Находим варианты… Разъезжаемся по-семейному…Тоже понятно… И что я тогда теряю, славяне? А теряю я… Ну да, да! Вот эти несколько месяцев, пока будут искаться варианты… Так. Ладно. А что я теряю, к примеру, если сразу уеду в Нагатино? Я теряю отношения с близкими — стопроцентно. Они мне этих новостроек кантемировских вовек не простят. Будут там сидеть и проклинать меня с утра до вечера, да ещё всем знакомым раззвонят, какой я оказался свин неблагодарный… Так. Хорошо. Подводим итоги: в первом случае у меня будут квартира, Машка и нормальные отношения с близкими. Во втором — квартира, Машка и ноль отношений с близкими. Да какой там ноль! Сплошной жирный минус. И тогда получается… Получается, в общем и целом, что Пал Палыч дело предлагает. Такой как бы хитрый манёвр за счёт государства, выгодный всем… И мне, кстати — тоже, тоже! Поскольку — а вдруг я действительно себе квартирку получше выменяю, чем вчерашняя панелька без телефона? А вдруг получится что-нибудь поцентральней, покирпичней да с телефоном? Только лишь ради одного этого стоит рискнуть… Эх, Машке б сейчас позвонить! Объяснить ей, что и как. Она бы суть схватила — мгновенно. И сказала б: давай, Алёшка, действуй! Смысл есть…"

Конечно, он согласился не сразу. Он ещё минут двадцать вздыхал, колебался, отводил глаза и вновь требовал гарантий. В ответ мать лишь снова крестилась и твердила, как они с Пашей его любят, а отчим терпеливо талдычил ему про всё те же"въедем","осмотримся"и"разъедемся", а под конец даже вырвал страничку из тонкой тетрадки, где обычно фиксировал бензиновые траты, и набросал там что-то вроде плана совместных действий, украшенного стрелочками и прямоугольничками. От первого прямоугольничка, обозначенного как:"Янв. — Февр. Въезд и прописка на Новокузнецк.", стрелочка решительно указывала на второй, обозначенный как"Февр. — Март. Дача объявл. в бюллетень и подбор вар-тов", и, пронзив его насквозь, победно упиралась в третий, обозначенный как:"Март-Апр. Разъезд и прописка согл. нов. мест. жит-ва."В нижнем углу тетрадного листка отчим аккуратно проставил дату и даже расписался для внушительности. И эта его подпись — длинная и зазубренная, как кухонный нож, почему-то окончательно убедила Крылова. Он сложил листок вчетверо, сунул его поглубже в карман и сказал, что — ладно. Так уж и быть. Поехали решать проблему по-родственному…

Ну, а дальше всё случилось — легко, легко! Так легко, словно в старом советском кино про хороших и светлых людей, желающих друг другу исключительно добра. Мать мгновенно просияла и, расцеловав его в обе щёки, назвала"Алёшкой-матрёшкой", а отчим одобрительно похлопал по плечу и сказал"молодец!". Исполкомовская инспекторша, которой он сообщил о своём решении, тоже разулыбалась и заявила, что — щёлк! щёлк! — она и не сомневалась в его правильном и здоровом настрое. Затем они подмахнули необходимые бумаги и Семёнова протянула матери новенький ордер с большущей гербовой печатью — один на всех. Поздравила от лица исполкома, а от себя добавила, что в глубине души им даже где-то — завидует…

На волне этой радостной лёгкости Крылов спустился с близкими на улицу и проводил их до машины. А потом отзвонился Машке на работу и сообщил, что заготовил — сюрприз. Приятный, приятный, во всех отношениях! Такой, о котором она могла лишь мечтать. Но в подробности он, разумеется, пока не вдаётся, а для затравки задаст лишь наводящий вопрос. А именно: скажи-ка, Шишкин, вот где бы тебе лучше жилось? В панельной новостройке без телефона или в кирпичном доме с телефоном? Как думаешь?…

Вечером он зашёл к Машке прямо в издательство и с интригующей улыбкой повёз её в кофейню ЦДЛ. Занял там столик в углу, притащил туда две чашки"капучино"и пару миндальных пирожных на блюдечках. И лишь затем — раскрыл карты. Посвятил Машку во все перемены, случившиеся за сутки, и в самых радужных красках обрисовал их квартирное будущее. Которое, безусловно, чуть-чуть сдвигается по времени, но зато — зато! — фантастически выигрывает в удобствах. Фан-та-сти-чес-ки!… (…"Ты только представь, Шишкин: живём мы где-нибудь у Садового, в нормальной квартире с телефоном, откуда до твоей работы — рукой подать, да плюс отношения с близкими такие, что лучше не бывает. Ну разве ж это плохо, Шишкин? А? Ты ответь — разве плохо? Ведь они нас всегда выручат, если потребуется. Поддержат, помогут, с ребёночком посидят… Ты только не молчи, Шишкин! Пожалуйста, не молчи! Наоборот скажи: молодец, Алёшка! Мудро поступил…")

Машка отмалчивалась, забившись в угол и став из-за этого почти невидимой. В круге света, лежащем на столе, белели лишь её пальцы — длинные, тонкие, с чернильными пятнышками у ногтей. Они медленно и сосредоточенно крошили над блюдцем оставшуюся половинку миндального. Хрум-хрум. Хрум-хрум. Хрум… Потом пальцы замерли на секунду:

— Молодец, Алёшка. Мудро поступил.

И снова — молчок. И только крошки сыплются в блюдце. Хрум-хрум-хрум. Хрум. Крылов наклонился и сжал эти пальцы в ладонях. И расцеловал их — один за другим.

— Ты чего дуешься, Шишкин? А? Что не так?

— Я же сказала — молодец. Герой Советского Союза.

— А впечатление такое, что послать собираешься…

— Ты ж меня послал. Почему мне нельзя?

— Я? Тебя?! Когда?!!

— Причём — дважды. Вчера, когда про разговор с матерью утаил, и сегодня, когда всё подписал, а моим мнением не поинтересовался. Хотя… Всё правильно, в сущности. Квартира — твоя, решал — ты. Без сопливых.

— Я за нас решал, Шишкин! За нас обоих! И был уверен, что ты сделала бы точно так же…

— Ты был уверен. Отлично. А я вот уверена, что сделала бы по-другому. И тебе бы отсоветовала, кстати.

— Да почему, ёлки?! Я ж как лучше…

Из кафешного сумрака вдруг проступило машкино лицо — напряжённое, бледное, с огромными глазами, похожими на чёрные лепестки.

— А лучшее — враг хорошего, Алёша! Слыхал про такую истину? И про синичку в руках, наверное, тоже знаешь. Так вот: квартира в Нагатино — пусть даже и без телефона — это та синичка малая, которая была у нас в руках, понимаешь? Ре-аль-но! Мы её ещё вчера за пёрышки трогали и радовались, как дети. А то, что тебе сегодня родные подсунули… Нет, это классно, конечно. На словах. Центр, телефон. Потолки высокие. До работы близко… Плохо другое, Алёша. От нас теперь уже ничего не зависит, понимаешь? В принципе.

— А от кого зависит?

— От твоих матери и отчима, естественно. От их честности и порядочности. Сдержат они слово — наше счастье. Будем считать, что тебе очень крупно повезло с близкими… Ну, а если — не сдержат? Вот не захотят они съезжать из этого генеральского дома — и дальше что? Упрутся и откажутся от всех своих честных слов… Ты такой вариант рассматривал, кстати? Хотя бы теоретически?

Крылов со значительным видом полез в нагрудный карман и достал оттуда свёрнутый вчетверо тетрадный лист. Расправил его, пододвинул к Машке.

— Вот, Шишкин! Гарантия!

Она скользнула взглядом по стрелочкам, начёрканным отчимом. Вздохнула, улыбнулась невесело.

— Гарантия, Алёша — это когда знаешь людей, которым доверился. Чем дышат, чего хотят. Пусть не на пять с плюсом знаешь, но уж на твёрдую четвёрочку — как минимум. А бумажка…

— Я своих хорошо знаю. На пять с плюсом.

— А на чём основана уверенность, можно спросить?

— Ну… На том, хотя бы, что они — моя мать и мой отчим. С которыми я прожил под одной крышей всю жизнь. Этого мало разве?

— Мало. Потому что можно прожить с людьми всю жизнь, а главного в них так и не заметить. До тех пор, естественно, пока жареный петух не клюнет…

— А тебя — клевал?

— Меня — клевал, Алёша! Ещё как! Особенно после папиных похорон, пять лет назад. Когда я прямо с кладбища на дачу сбежала в двадцатиградусный мороз. Просидела там всю ночь, как полярник на льдине, и одну-единственную задачку решала: кто такая на самом деле моя образцово-показательная мама и почему она всю жизнь так третировала моего не самого худшего на свете папу… Сидела, мёрзла, но зато уж припомнила — всё-всё, до мельчайших! Кто и чего в нашей дивной семейке реально делал и говорил. И ты знаешь — к утру такая ясность наступила! Кристальная! Весь гипноз развеялся. Все иллюзии, которыми меня моя Маргарита Аркадьевна с детства пичкала…

— А мне казалось, что у тебя с матерью…

— На сегодняшний день — полная гармония! Полнейшая! Именно потому, что теперь чётко знаю, с кем имею дело, и не жду от человека проявления качеств, которых у неё просто нет… Вот я знаю, к примеру, что моя мама — бессердечный человек. От природы, генетически. Я знаю, что для неё в тысячу раз важнее, как к ней относятся на работе, чем то, как к ней отношусь я… Ну и что? Я разве переживаю по этому поводу? Возмущаюсь, истерики закатываю? Да ничего подобного! Я просто взяла и за одну ночь выстроила в своём сердце великую китайскую стену, за которую моей дражайшей матушке теперь хода — нет… Она, помню, даже удивлялась сначала: как же так? Родная дочь — а всё стала делать по-своему. Денег не берёт, сокровенным не делится. Даже сама на работу устроилась без маминой протекции… Ну, неделю поудивлялась, месяц. А потом догадалась, что я её — раскусила и, в отличие от папы, манипулировать и командовать собою — не дам…

— А почему папа позволял?

— А потому что — любовь, Алёша! Слепая до мазохизма. Он как влюбился в неё лет тридцать назад, во время своей иркутской командировки, так и жил потом, будто под гипнозом. Ходил за ней по пятам, в глаза заглядывал и"маргариткой"называл в ответ на всё её хамство. Письма ей из командировок слал с одним и тем же постскриптумом:"Ты у меня единственная, Маргаритка! Я без тебя умру!!!"И его абсолютно не волновало, как она к нему реально относилась. А ей такая ситуация была — на руку. Ну, ещё бы! Приехал в твой заштатный городок ведущий инженер столичного НИИ, увидел тебя, влюбился, сделал предложение и сразу в Москву увёз, в отдельную квартиру. Живёт с тобой, обеспечивает, пылинки сдувает, а взамен не требует — ни-че-го. Просит только, чтобы ты была рядом и чтоб когда-нибудь, в виде великого одолжения, родила ребёночка… Пять лет упрашивал, кстати. А когда я родилась, она отцу ультиматум выставила, чтобы он со своей матерью квартирами обменялся. Поскольку Вера Борисовна проживала одна в большой двухкомнатной, а мы втроём — в малогабаритной однокомнатной…

— Логично.

— Ага. Чрезвычайно. Особенно если учесть, что Вера Борисовна была против их брака в принципе и у неё для отца даже кандидатура имелась, из коренных москвичек. И если знать ещё, что вся её квартира была увешана фотографиями покойного мужа — крупного деятеля славного советского насосостроения, и до потолка заставлена стеллажами его личного архива, который она стерегла, как Цербер. И когда отец завёл разговор об обмене — ты представляешь, что началось? И что ему, бедному, в итоге наговорили? Сначала собственная мать, а потом — собственная жена? Одна объявила, что он — предатель светлой отцовской памяти, идущий на поводу у провинциальной квартирной аферистки. А другая — что он полнейший нуль, не способный обеспечить семье нормальные бытовые условия…

— И к чему пришли в итоге?

— К маразму. Который с каждым годом, естественно, всё крепчал. Отец, чтобы нас не стеснять, перебрался жить к матери, на"Войковскую". Приезжал к нам только в выходные, привозил деньги с продуктами. Приедет, сумки поставит в коридоре, сядет на табуретку и молчит с виноватым видом. И мать молчит, чтоб ему побольнее сделать. И я молчу, потому что меня так мама подучила. И вот он посидит немного, меня в макушку поцелует, скажет:"Эх, маргаритки! Как же мне тяжко без вас!"и — в дверь, до следующих выходных… И в таком густейшем маразме, Алёша, мы прожили… ну, лет двенадцать где-то. Поскольку моя Маргарита Аркадьевна всё дожидалась, что свекровь наконец-то дрогнет и согласится квартирами обменяться, или хотя бы отца к себе пропишет, на перспективу. А Вера Борисовна, наоборот, надеялась, что в один прекрасный день мой папа образумится и поймёт, как права его родная мать, и ни о каких контактах с"аферисткой"и с"дочкой аферистки"даже слышать не желала…

— А"дочка аферистки" — это, естественно, ты?

— Ага.

— Круто.

— Дальше было круче, Алёша! Особенно когда моя мать отцу разводом пригрозила, если он вопрос с квартирой не решит. А как его решить? Отец всё делал, что мог. Ну, подал он заявление в профком, на улучшение условий. Ну, приняли у него это заявление. Но в профкомах-то тоже не дураки сидят, правда? Всё про всех знают, обо всём в курсе. Они его однажды вызвали — неофициально — и сказали:"Ты чего, Миша, дурью-то маешься? У нас половина сотрудников до сих пор в коммуналках теснятся, а ты себе двухкомнатную затребовал. Ты бы лучше с мамашей своей договорился по-хорошему…"Мне папа в последние годы — знаешь кого напоминал? Пьеро кукольного. У которого к рукам и ногам невидимые нитки привязаны и за каждую кто-то беспрерывно дёргает. То моя мать дёрнет, то его, то обе сразу. И я тоже дёргала, кстати! И тоже старалась — покрепче да побольней, так как искренне верила, что наша с мамой ежедневная теснотища — лишь от его нежелания всерьёз поговорить с бабушкой… И вот мы дёргали-дёргали, а он взял — и умер! Ты представляешь?! И выяснилось сразу, что все эти нитки, за которые мы так классно дёргали, были привязаны к доброму папиному сердцу. И он вышел однажды из нашего подъезда, помахал мне рукой на прощанье, сел в троллейбус и по пути на"Войковскую" — скончался. От инфаркта, Алёша! В свои несчастные тридцать восемь лет! А мои мамаша с бабкой на похоронах всем вокруг усиленно демонстрировали, как они друг друга в упор не видят…

— И что? До сих пор не общаетесь?

— Почему — до сих пор? До позапрошлого года. Пока наша Вера Борисовна не подхватила тяжелейшую пневмонию, от которой в итоге…

— Умерла?

— Ага.

— А её квартира на"Войковской"?

— А квартира отошла государству. В полном соответствии с жилищным кодексом эрэсэфэсэр…

Глава 4. Вихри, Сайкин, снеговик

"…но, с другой стороны, увольнять меня Субботычу абсолютно невыгодно. Да и где он ещё дурачка найдёт, который за сто десять рублей согласится чистить такой участок? Где в одном доме — почта, в другом — кооперативное кафе, а во дворе — целых пять мусорных контейнеров?! Плюс ещё главная исполкомовская шишка ездит туда-сюда… Не кавказцев же припашет, в самом деле. И не татар своих штатных, которые себе участки повыгодней нахватали, а всё, что понапряжней — спихнули на студентов… Ладно, Лёха. Расслабься. Может, у Субботыча какие-то другие планы на твой счёт имеются. Погуманней…"

Крылов привычно окидывает взглядом свой участок, конец которого туманится вьюжными вихрями, гуляющими над Садовым. Весь тротуар со стороны улицы Гиляровского забит и укутан снегом, и только в расщелине между домами виднеется небольшая проплешина с цепочкой кошачьих следов… Крылов движется по направлению к Садовому, мерно взмахивая лопатой и оставляя за собой всё увеличивающуюся полоску чистого асфальта. Вдох-выдох, раз-два.

Над дверью кооперативного кафе раскачивается круглый фонарик, из-за оранжевых стёкол похожий на апельсин. Кажется, что ветер вот-вот сорвёт его с места и покатит по улице, разламывая на дольки. Крылов останавливается и настойчиво жмёт кнопку электрического звонка. Спустя минуту дверь приоткрывается и из неё высовывается сонная голова охранника.

— Чего?!

— Да всё то же. Во вторник ваши повара опять вывалили пищевые отходы в мои контейнеры. А они там смёрзлись так, что мне пришлось их ломом отбивать.

— Ох, ё-ооо… Я ж этим козлам говорил…

— Вы им передайте, пожалуйста, что это — непорядочно. Иметь свои контейнеры, а валить — в чужие.

Вдох-выдох, раз-два. За окном почтового отделения маячит пожилая почтальонша в цигейковой безрукавке. Она приходит сюда раньше всех и раскладывает письма по адресным ячейкам. Смотрит на конверты поверх очков, губами шевелит… Вдох-выдох, три-четыре. А вот и наш главный московский начальничек мчится, судя по синей мигалке и мощным противотуманным фарам, прорезающим мглу…

"…Здравствуйте, товарищ Сайкин! Доброе утро! Вы меня видите? А-у! Это я, я, Крылов Алексей, житель вверенного вам образцового коммунистического города, а, заодно — студент и дворник. Вы можете легко убедиться, что и я, и весь наш ДЭЗ номер четыре Дзержинского района, ведомый товарищем Субботиным В. И., в едином порыве встали сейчас на борьбу со снежной стихией. И мы заверяем вас, дорогой товарищ Сайкин, что ровно к восьми ноль-ноль весь снег с улиц и тротуаров, примыкающих к маршруту вашего следования, будет убран и оформлен в эстетически правильные кучки… А от себя лично я хотел бы добавить, что, несмотря на всю вашу позорную принадлежность к кровавой коммунистической банде, которая, как теперь выясняется, довела страну до ручки и отбросили её на обочину мировой цивилизации, конкретно к вам я ненависти не питаю. Наоборот! Поскольку именно вы, товарищ Сайкин, вдруг решили, что из тысяч и тысяч московских домов, нуждающихся в капремонте, именно тот, где я прописан, будет расселён в первую очередь. И именно благодаря вам, таким образом, я скоро перееду со своей невестой Машей в новую отдельную квартиру, о которой большинство москвичей мечтают всю сознательную жизнь…"Вдох-выдох, раз-два.

Закончив с тротуаром, Крылов долго возится с мусорной площадкой: вновь устанавливает в ряд пустые контейнеры, раскиданные работягами ночного мусоровоза, собирает рассыпавшееся вокруг тряпьё, бумагу и остовы новогодних ёлок — сухие и колкие. И лишь в последнюю очередь проходится по двору: расчищает ступеньки перед подъездами, прокладывает общие дорожки и даже водружает на голову снеговика, торчащего между качелями и деревянной горкой, упавшее от ветра ржавое ведро. И ровно в девять ноль-ноль уже стучится в кабинет начальника ДЭЗа.

Глава 5. Пистон, пердун и партократы

В кабинете Субботыча витает отчётливый рыбный запах. Сам Субботыч, как обычно, восседает в своём сильно бэушном кресле из красного кожзаменителя и смотрит портативный телевизор"Юность". Заметив Крылова, он уменьшает звук.

— Садись, студент. Разговор есть.

И, воткнувшись взглядом в крыловскую переносицу, добавляет:

— Капитальный разговор.

И замолкает, словно чего-то выжидая. Крылов присаживается на кушетку у стены и сразу догадывается, почему в кабинете так пахнет рыбой. У левой ноги Субботыча громоздится знакомая коробка с выпирающим наружу осетровым хвостом. И чем дольше Крылов лицезреет этот хвост, изогнутый, словно ятаган, тем яснее понимает, что дела его — плохи…

— Плохи твои дела, студент. Очень плохи.

— А что случилось, Владимир Иванович?

— Жалоб на тебя много.

— Жалоб?!

Субботыч выуживает из ящика пухлую пачку конвертов, перетянутую резинкой, и с размаху хлопает ею об стол.

— Вот, полюбуйся. Двадцать восемь штук. Не считая копий в Совмин и КГБ. Которые мне тоже переслали и потребовали разобраться.

Крылов цепенеет."Ну — всё. Накрылась комната. Одно неясно: это кому ж, блин, я так дорогу перешёл? И, главное — в связи с чем?!…"

— Можно взглянуть?

— Да я тебе и сам расскажу… Короче, жалуется на тебя гражданин Абросимов Кузьма Пантелеевич, заслуженный чекист и член партии с одна тысяча девятьсот тридцать пятого года. Пишет, что его двор, примыкающий к домам по улице Гиляровского один-три, убирается от снега крайне несвоевременно. В связи с чем требует привлечь к ответственности как самого дворника, так и лиц, ему попу… попус…

— Попустительствующих, Владимир Иванович.

— Вот именно! Ты у меня с какого месяца?

— С ноября.

— Значит, за три месяца ты опоздал на участок двадцать восемь раз. И каждый раз он на тебя жалобу строчил. А на каждую жалобу — я что обязан сделать? А? Если по закону?

— Отреагировать, Владимир Иванович.

— Правильно! И всё по полочкам разложить: кто виноват и кому — пистон… Ладно, студент. Хватит рассусоливать. Бери бумагу и пиши.

Крылов берёт экземпляр какого-то старого бланка, переворачивает его чистой стороной и обречённо пишет в правом верхнем углу:"Начальнику ДЭЗ № 4 Дзержинского р-на Субботину В. И. от дворника Крылова А. А."И, чуть ниже:"Прошу уволить меня по собственному…"

Субботыч хмыкает.

— Ты чего пишешь?

— Заявление…

— Ясно. А теперь всю эту херню зачёркивай на хер и пиши так, как надо. Диктую:"Уважаемый Кузьма Пантелеевич! Сообщаю, что ваши жалобы на халатное отношение дворника Крылова А. А. к своим должностным обязанностям мною рассмотрены и признаны правильными. В связи с чем на дворника Крылова А. А. и техника Загидуллину А. Т. были наложены строгие дисциплинарные взыскания. В случае повторения подобных фактов мною будет рассмотрен вопрос о лишении виновных премии за первый квартал…"У тебя пишущая машинка есть?

— Есть.

— Тогда перепечатаешь и завтра вечером — мне на подпись. Всё понял?

— Понял, Владимир Иванович. Спасибо огромное. Только завтра вечером меня в Москве не будет.

— А где ты будешь?

— В Мексике.

Взгляд Субботыча, расслабленно блуждавший между потолком и сереньким экраном"Юности", на котором митингуют толпы возбуждённых людей, медленно перемещается к Крылову и фиксируется на его переносице. Так обычно рассматривается заведомо ничтожная вещичка, которая вдруг чересчур раздулась в размерах.

— Где-где?!!

— В Мексике. Вернее — в Мехико, в местном университете. По программе студенческого обмена. Улетаю завтра, прилетаю восьмого… Но вы не волнуйтесь! Меня на участке Мунку подменит, я договорился…

— Да хрен с ним, с участком. Ты мне суть доложи, чем там конкретно будешь заниматься. План действий, так сказать.

— Да нет никакого плана, Владимир Иванович. Просто сяду в самолёт и полечу.

— Ты мне мозги не… того. Раз тебя государство за границу посылает, значит — оно делает это с определённой целью…

— Цель поездки, Владимир Иванович — дальнейшее укрепление советско-мексиканского сотрудничества и культурных связей между народами наших традиционно дружественных стран.

Субботыч прищуривается. Видно, что в поездку он всё-таки поверил, а заодно и сделал ряд серьёзных поправок на крыловский счёт. То есть решил про себя, что этот студентишка зачуханный — не так уж прост, как кажется с виду. И с ним на всякий пожарный надо быть — поаккуратней…

— Конечно, если по совести, то я этому Абросимову должен по-другому ответить. Написать ему, пердуну старому, что у меня недокомплект дворников — сорок процентов, и чтобы он сидел себе тихо и радовался, что вообще убирают… Вот вы всё думаете, что, раз Владимир Иваныч всю жизнь в армии прослужил — так он дундук и сапог кирзовый, которому на молодёжь — чхать. А я, к твоему сведению, брать студентов на работу вообще не имею права! Понимаешь? Во-об-ще! Потому что главная задача студента — учиться и овладевать знаниями. Так ведь? Если по закону?

— Так.

— Так. А, с другой стороны: вот он — иногородний, и она — иногородняя, и у них вдруг — бац! — и ребёночек родился. И куда им деваться, спрашивается, если их из общежития выпихивают? И они приходят ко мне и стоят тут на пороге, комнату клянчат. Дай да дай, дай да дай…

На экране телевизора возникает Ельцин: без шапки, с льняной шевелюрой, раздуваемой ветром, в распахнутом на груди пальто. Он что-то убеждённо говорит, разрубая воздух ладонью в кожаной перчатке. Субботыч приподнимается и ввёртывает громкость до упора.

"…и хватит, понимаешь, этой демагогии! Хватит, понимаешь, обещать народу одно, а делать — другое! Вот нам с высоких трибун заявляют, что пора кончать с привилегиями. И народ, понимаешь, ждёт, народ верит — а реального сдвига нет! Ничего с мёртвой точки не сдвигается, потому что в стране есть каста неприкасаемых, для которых мнение народа, понимаешь, роли не играет. Страна думает, как бы пенсионерам по десятке надбавить, а Горбачёв партаппарату в полтора раза оклады поднял. И себя не обидел: раньше, как генсек, получал восемьсот, а теперь будет — тыщщу двести. Тыщщу двести! И всё мало ему, понимаешь, всё недостаточно…

Толпа возмущённо колышется.

— Правильно, Николаич! Гнать их!

— Долой партократов!

— Пускай вернут, что нахапали!

— Распределители закрыть, а госдачи — отобрать!

— И пусть на наши пенсии поживут, на сто двадцать рубликов…

— И пусть со всеми в очередях подавятся, за гнилой картошкой…

— Да мы Горбачёва с Раиской и без очереди пропустим, лишь бы под ногами не путались…

— Гы-ы-ыыыыыыы!

— Держись, Борис Николаич! Народ за тебя!

— Три-четыре: Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!!.."

Глава 6. Сапожки,"Лотос", Москонцерт

"Дай да дай, дай да дай!"Крылов летит по улице с лопатой наперевес и последние слова Субботыча звучат в его мозгу жизнеутверждающим маршем. Ибо означают, что увольнять его никто не собирается и, следовательно, их с Машкой временное пристанище пока — тьфу! тьфу! тьфу! — вне опасности. И ещё они означают, что он может целиком сосредоточиться на подготовке к завтрашнему отлёту и сделать всё так, как любит Машка: вдумчиво и по пунктам.

Вернувшись в Лодку, он обнаруживает на столе свой свежеотпечатанный рассказ и машкину записку, пришпиленную сбоку. Записка гласит:"Твой Дудоладов — плоский, как камбала."И, чуть ниже:"P. S. Не забудь! 1) Получить загранпаспорт; 2) Отдать рукопись Стасу; 3) Забрать на Новокузнецкой вещи и напомнить родственникам об их обещании начать размен…"И уже в самом уголке красуется шутливая машкина подпись в виде еловой шишки с двумя огромными и слегка удивлёнными глазищами. Крылов аккуратно высвобождает записку из-под скрепки, расцеловывает и прячет в нагрудный карман.

В дверь стучат. На пороге возникает Оля — взмокшая, хмурая, с эмалированным баком под мышкой и хлопьями мыльной пены на халате.

— Привет, Лёш. Бельё повесить не поможешь? А то Платошкин, гад, уже слинял, а мне на табуретку лезть, на восьмом месяце — ты ж понимаешь…

— Конечно, Оль.

На кухне он берёт табуретку покрепче и, установив её под верёвками, крест-накрест перечертившими потолок, принимается за дело. Оля подаёт ему тяжёлые простыночные жгуты, сочащиеся влагой, а Крылов расправляет их и пристраивает на свободные места.

Закончив, он невольно скашивает вгляд вниз, на огромный олин живот, выпирающий из-под синего байкового халата, и вдруг понимает, что к тем картинкам скорого квартирного рая, которые он постоянно рисует в своём воображении, сейчас добавилась ещё одна — пожалуй, самая яркая и волнующая. Ведь если всё пойдёт так, как запланировано (а иначе просто и быть не может!), то ведь и с Машкой скоро случится — ТАКОЕ. Наверняка, наверняка случится! И она так же будет расхаживать по квартире в халатике и с животом… Но, господи! Разве он позволит ей притронуться к каким-то там постирушкам? Да он в лепёшку расшибётся, но всё сделает сам! И постирает, и погладит. И посуду перемоет, если нужно. А вечером, как обычно, прильнёт губами к округлому машкиному плечику, отдающему яблоком, и станет с него пылинки сцеловывать…

— Ты чего задумался, Лёш?

— Да так, Оль. Дел много.

"Дай да дай, дай да дай!"Переодевшись, Крылов выходит на улицу и направляется к метро. Возле метро он покупает свежие газеты и уже на эскалаторе раскрывает первую попавшуюся.

"…Сапожки за 800 рублей… В МВД СССР состоялся очередной брифинг. Тема: о состоянии борьбы с преступностью в кооперативном секторе экономики. За два прошедших года численность кооперативов увеличилась в 15 раз, объём их выручки возрос до 40 млрд. рублей, что превзошло самые смелые прогнозы экономистов… Вместе с тем, в кооперации получили широкое распространение негативные явления. Особую тревогу вызывают факты подкупа коммерсантами должностных лиц госпредприятий и учреждений, банковских финансовых и контролирующих органов. Так, к примеру, в январе ГУБХСС МВД СССР были вскрыты вопиющие факты, когда кооперативу"Байт", состоящему из 4 человек, за взятки в сумме 150 000 рублей, переданные должностным лицам Сбербанка, было выдано кредитов на 10 млн. рублей, большая часть которых была расхищена…"

(Ух ты! 10 миллионов! А у нас с Машкой на двоих в месяц — 260 рэ! Да мы б с ней на такие деньги…)

"…стоит также отметить, что некоторые кооперативы грубо нарушают государственный порядок ценообразования и используют договорные цены в тех случаях, когда они должны устанавливаться централизованно. Например, тбилисский кооператив"Курьер 2000"реализовал партию импортных женских сапожек по цене 800 рублей за пару при госрасценке в 110 рублей. Общая сумма незаконного дохода, таким образом, составила свыше 8 миллионов рублей…"

В вагоне Крылов усаживается рядом с двумя тётками явно немосковского вида. Перед ними возвышается громадная сумка из белой синтетической мешковины, набитая упаковками стирального порошка"Лотос"и чем-то ещё — не менее пахучим и дефицитным. Ближняя тётка вздыхает:

— Слышь, Ефимовна: ты талоны на сахар отоварила?

— Свои — все. А зятьёвых — половину.

— А чё так?

— Да был бы сахар, как сахар! А то весь день отстояла, а мне из мешка одни засерки выгребли. Я им говорю: совесть-то поимейте, чего подсовывать. А они мне: тогда жди, барыня, когда другой привезут. Или давай на водку обменяем, по пол-литра за талон…

— И не поменяла?

— А на чём мне потом варенье варить? На водке, что ль? Да и прятать её некуда. Ты ж моего Гришку знаешь: всё равно отыщет, сучонок, и налакается с дружками…

— Не подскажете, где"Лотос"брали?

Мужчина в тёмно-коричневой дублёнке бесцеремонно нависает над крыловской головой и упирается дипломатом в крыловское колено.

— Где брали, там уж нет.

Тётки встают и движутся к выходу. Из разошедшегося на сумке шва тонкой струйкой сыплется стиральный порошок, оставляя на полу извилистую дорожку.

"…Матери протестуют… Сколько ребят ежегодно возвращается в цинковых гробах из наших обычных"мирных"воинских частей? 15 матерей из 11 городов страны, узнавшие друг о друге из публикации в журнале"Юность", решили организовать"Общество родителей, чьи сыновья погибли в армии". Вчера у здания Главной военной прокуратуры состоялась демонстрация матерей, которые требовали призвать к ответу виновных в гибели их детей. Демонстрацию снимала телекомпания Би-Би-Си и программа"Взгляд"…

…Как назвать ДК?… Коллектив сотрудников Дворца культуры имени Владимира Ильича пребывает последнее время в состоянии удручённости по поводу названия своего заведения. В связи с чем и решил объявить конкурс на новое название популярного очага культуры. Принять участие в конкурсе могут все желающие. Награда — 250 посещений малого зала ДК, в котором в данный момент идут видеосеансы фильмов"Иисус Христос — суперзвезда","Казанова","Эммануэль"и"Апокалипсис сегодня". Дерзайте, фанаты кино!…"

На"Белорусской"в вагон входит худенькая женщина с грудным ребёнком на руках. Её голова до бровей укутана чёрным платком, а подбородок прикрыт широким узорчатым шарфом. Следом за ней, вцепившись в хлястик материнского пальто, семенит девочка лет пяти — такая же худенькая и черноглазая.

— Здравствуйте, уважаемые москвичи! Дай вам бог здоровья, счастья и семейного благополучия! Мира и спокойствия вашему дому!

Весь вагон дружно оборачивается в её сторону.

— Вы извините, пожалуйста, что я к вам обращаюсь, но так сложились обстоятельства, что обращаться мне больше некуда. Я — русская, а мой муж по национальности — турок-месхетинец. До недавнего времени мы проживали с ним в городе Фергане, на улице Карла Маркса и Розы Люксембург. У нас был свой дом, мы жили дружно и счастливо. И когда начались погромы…

Голос женщины вдруг истончается и становится ещё более пронзительным.

–…когда начались погромы, к нам в дом зашла толпа. Они избили моего мужа, а потом облили его бензином и подожгли! Да вы сами знаете, что у нас в Фергане творилось, центральное телевидение показывало… Уважаемые москвичи! У меня есть родная сестра, она живёт на Камчатке. Она согласна принять нас и прописать к себе, но у меня нет денег на билеты, чтобы к ней доехать. Я прошу вас: поможите, кто сколько может! Господь наградит вас за вашу доброту! А в доказательство, что не обманываю, у меня есть справка из МВД. Вот, глядите. Печать, подпись…

Народ сочувственно вздыхает. Девочка ловко вытаскивает из кармана большой полиэтиленовый пакет с надписью"Winston"и, раскрыв перед собой, семенит вдоль вагона. В пакет со всех сторон летят мелочь и рублёвые купюры. Мужчина с дипломатом брезгливо подвигается, пропуская девочку, а затем бросает вполголоса:

— Да какие они беженцы… Цыганьё натуральное…

"… Газет без сенсаций теперь не бывает. Время такое. В этот номер сногсшибательную новость принесли сами читатели."Знаменитый Москонцерт подал в отставку! Популярные эстрадные артисты разбегаются по кооперативам, а остальные будут выступать в подземных переходах, чем уже вовсю занимаются на Пушкинской площади, собирая деньги в шляпы! Словом — ужас!"Вот смысл всех телефонных звонков.

Срочно связываемся с директором Московского концертного объединения"Эстрада"Вячеславом Агеевым.

— Юридически"Москонцерт"ещё существует. Но фактически ваши читатели правы: свои функции он уже утратил…

— И теперь артисты будут петь и плясать со шляпами в руках?

— Ну, допустим, не всё так плохо…"

Глава 7. СКВ, Буртин, сирены

С Валеркой Буртиным, своим товарищем по завтрашнему отлёту, Крылов договорился встретиться у метро"Баррикадная". Выйдя из метро и оглядевшись по сторонам, он Валерку не находит. Вместо него на площади зябко переминаются несколько фигур с самодельными картонными плакатами и транспарантами."КПСС, знай своё место! Шестая статья Конституции должна быть отменена!" — броско алеет на одном."Москвичи голосуют за"Дем. Россию"! — голубеет на другом.

Чуть в сторонке покачивается ещё один транспарант — самый крупный и броский. Там значится:"МЕТРЫ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ! Они ещё и источник вашего стабильного и гарантированного дохода! Кооператив"Союз содружеств"арендует по выгодным ценам жилую площадь в Москве у частных лиц (квартиры, комнаты). Предлагаем также гостям столицы места для проживания в столичном жилом секторе. Обращаться по телефонам…"

К Крылову устремляется долговязая девица в лыжной куртке и яркой шапочке цветов американского флага. К груди она прижимает картонную папку-скоросшиватель и записную книжку с воинственно торчащей авторучкой. Встав перед Крыловым, она испытующе заглядывает ему в глаза:

— Как вы относитесь к инициативе Ельцина-Попова-Афанасьева об отмене шестой статьи конституции и проведении в стране по-настоящему честных, свободных и демократических выборов?

— Прекрасно.

— Тогда распишитесь вот тут…

Девица раскрывает скоросшиватель и, трижды подышав на авторучку, протягивает её Крылову. Он расписывается.

— И последний вопрос: сдать-снять ничего не желаете? Квартиру, комнату? Дачку в ближнем Подмосковье? За эс-ка-вэ!!!

Крылов вдруг замечает Буртина. Тот переходит улицу со стороны зоопарка — как всегда медленно, косолапо и держа на отлёте дымящуюся"беломорину".

— Так вам не требуется? Сдать-снять?

— Нет.

Во всей этой истории с Мексикой для Крылова существовали две загадки. Даже не загадки, а — тайны, покрытые мраком. Первой было то, что для поездки выбрали именно его. Ведь он, чёрт побери, не давал для этого ни малейшего повода! Он не был членом комсомольского актива, не особо участвовал в общественной жизни и не претендовал на красный диплом. То есть учился он, конечно, сносно, прогуливал умеренно, академических задолженностей не имел, стипендии не лишался, на семинарах толкал вполне разумные речи — но только и всего, славяне, только и всего! И разве этого достаточно, чтобы заслать человека в такую даль? И не просто — в даль, а в страну, граничащую с осиным гнездом мирового капитала, как любил говаривать про Америку их завкафедрой марксизма-ленинизма профессор Мальков…

Ну, а тайной номер два, естественно, был Буртин: низкорослый и грузноватый бородач, одетый в вечно мятые брюки, просторные свитеры-самовязы и смахивающий из-за этого на сильно одичавшего геолога-тундровика. Про которого Крылову было известно лишь, что родом он из какой-то провинциальной глухомани, что в институт он поступил лет в тридцать, уже будучи человеком глубоко семейным и имея в творческом багаже лишь тонкий сборничек лирических стихов. То есть, по всем крыловским ощущениям, был ещё более сомнительным кандидатом для столь политически ответственного путешествия, чем он сам. Именно поэтому Крылов, ещё осенью фотографируясь на загранпаспорт, был искренне убеждён, что через какое-то время его вновь вызовут в деканат и вежливо объявят, что — пардон, конечно! — но случилась накладка и что в Мексику, естественно, летит не он с Буртиным, а проверенные кадры из комитета комсомола. Но расстраиваться, разумеется, не стоит, поскольку ближе к лету может наклюнуться интересная поездочка на орловщину…

Буртин аккуратно ввинчивает недокуренную"беломорину"в папиросную коробку, убирает её в карман и лишь затем протягивает руку.

— Буэнос диас.

— В смысле?

–"Буэнос диас" — по-испански"добрый день". А"буэнос ночес", соответственно — добрый вечер.

— Откуда столь могучие познания, старичок?

— Из библиотеки.

— Из нашей?

— В том числе.

— То есть готовишься к визиту основательно?

— В меру сил…

Они шагают мимо кинотеатра"Баррикады", мимо сталинской высотки на площади Восстания, мимо длинной очереди, привычно вызмеившейся к гастроному на первом этаже. Она начинается ещё от его гранитного цокольного угла и по лестницам завивается вверх, к дубовым дверям с массивными бронзовыми набалдашниками. Народ, томящийся в очереди, притопывает, шуршит газетами и периодически перекликается, выдыхая морозный пар…"Масло — по триста грамм в одни руки! По триста грамм!" — вдруг шелестит по извивам.

— Это с какой-такой стати — по триста?! Только что по пятьсот давали!

— Говорят — директриса распорядилась. Чтоб не получилось, что передним достанется, а задним — шиш…

— Правильно! Пусть лучше по чуть-чуть, но зато — каждому…

— А я считаю — беззаконие! Раз исполком постановил — по пятьсот граммов, значит — будьте любезны. А если каждый директор гастронома будет самолично нормы отпуска устанавливать, мы так далеко зайдём…

— А вы, женщина, вообще молчите! Вы два раза в очередь записывались и под разными фамилиями. Я видела!

— Кто два раза записывался? Я?!!…

У перехода через Садовое долго не включается"зелёный"и на тротуаре скапливается толпа. Все, словно сговорившись, глядят на гаишника, сидящего в стеклянном"стакане"у перекрёстка: ну же, мужик, давай, жми скорее на свою кнопку! Но гаишник почему-то не только не спешит жать на кнопку, а даже отворачивается. Крылов чувствует, как стремительно набухает злобой и электризуется масса людей вокруг — так, словно в неё вдруг вселяется алый человечек, назойливо пылающий в далёком светофорном оконце. И в тот момент, когда кажется, что толпа вот-вот не выдержит собственного напора и волнами хлынет на Садовое, слева вдруг оглушительно взбулькивают сирены и мимо проносится гаишная"вольво"с бешено вращающимся маячком, а следом за ней — кортеж правительственных"зилов"с затенёнными стёклами. Машины сворачивают на улицу Герцена и исчезают, повесив в воздухе облачко тончайшей бензиновой гари.

— Миша в Кремль поехал. Цэ-у раздавать.

— А, может, и Рыжков. У него тоже охраны навалом.

— Дармоеды на нашу голову! Понатыкали милиции, поперекрывали людям дороги — и носятся, как хотят…

— А когда они не носились? Всегда носились.

— Так это мы их и приучили за семьдесят лет! Что нам можно в рожу плевать, а мы только молчим да утираемся…

— Ничего, скоро они сами утрутся. Кровавыми сопельками.

— Вы что? Опять к гражданской войне призываете?!

— Призываю.

— А я считаю, что на чужой беде счастья не построишь. Надо просто выбирать наверх самых достойных, и они будут себя вести достойно.

— И кто у нас самый достойный? Ельцин, что ли?…

Светофор переключается. Люди спешат через улицу, почти переходя на бег.

Глава 8. Бакс, Франклин, консультант

За воротами старинного особняка Союза редакторов царит оживление. Во двор то и дело вкатывают чёрные"Волги", из которых выбираются солидные дядечки с дипломатами. На ходу запахивая импортные дублёнки, они важно шествуют через двор и скрываются под козырьком главного подъезда. Крылову с Буртиным требуется другой подъезд — в левом флигеле, с малоприметной табличкой"Иностранная комиссия"на стене.

Войдя внутрь, они находят комнату с нужным номером. В комнате, большую часть которой занимают старый конторский стол, шкаф и пара таких же обшарпанных стульев, их встречает суховатая дама средних лет. Дама делает сразу три дела: говорит по телефону, зажав трубку между щекой и плечом, наливает в кружку чай из слегка помятого алюминиевого чайника, а единственной свободной рукой, унизанной массивными перстнями, властно предлагает вошедшим присесть и подождать.

— Да, лапушка, да. Сначала у них — Милан, потом — Рим и Флоренция. И везде, естественно, придётся выступать… Нагрузка? Ну, а что ж поделаешь. Мы ж теперь такие: всем интересны и везде нарасхват… Я тебе больше скажу: некоторые наши особо говорливые, которых в прежние времена дальше соцлагеря не пускали, теперь ещё и капризничают. Вот вчера был этот, как его… ээээээээ… Капустянский. Я, говорит, в Лос-Анджелес полечу, а в Пловдив — фигушки. Там, говорит, все рожи знакомые до тошноты, да и суточные — в левах, а на фига мне эти левы, если мне интересней — в долларах… Ну, ты представляешь, а?! Каков фрукт-грейпфрукт? Так ему, помимо суточных, американцы ещё и гонорар посулили… Что-что? Круглый стол с японцами? Ну, а как же. Обязательно. В апреле, как и запланировали. Три дня в Осаке, два — в Токио и ещё дополнительный день оговорили — специально на магазины. И твой Феликс, естественно, тоже в списке… Ой, да брось! Абсолютно не за что. Он у тебя мужик грамотный, английским владеет. А то ведь сейчас такие едут, что просто диву даёшься. Двух слов связать не могут, а самомнения — вагон… Да, лапушка, да. Конечно. У меня тут тоже народ сидит. А насчёт документов пускай он мне через недельку отзвонится, ладно? Думаю, созреем… Це-лу-ю!

Дама вешает трубку.

— Чем обязана?

Крылов откашливается:

— Мы к Гардингу, Борису Сергеевичу. За документами.

— Вы студенты, которые в Мехико летят?

— Ага.

— Борис Сергеич подойдёт чуть позже. А пока отправляйтесь в бухгалтерию и оформите суточные. Ну, а потом — ко мне, за загранпаспортами. Всё поняли?

— Ага.

— Ага-ага. Разагакались… Вы что — гусаки колхозные? Или из колонии прибыли? Вас крупнейший в мире редакторский союз за границу посылает, чтобы вы там страну достойно представляли, а вы…

В дверь просовывается блондинистая женская голова.

— Мариночка Сергеевна, там заказы продуктовые подвезли. Мы их пока у вас сложим, ладно?

— А что там?

— Чай индийский. Сгущёнка. Гречка. Масла полкило. Сыр российский триста граммов. Рафинада две пачки. Рис…

Бухгалтерша обитает в такой же комнатке с видавшим виды конторским столом. Она молча тычет пухлым пальцем в громоздкий отечественный калькулятор, молча достаёт из сейфа плотный конверт, перетянутый резинкой, молча извлекает из него зеленоватую бумажку и лишь затем, поджав губы, резюмирует:

— Вам положено по три доллара США в сутки. Умножаем три доллара на количество полных суток вашего пребывания. Плюсуем сюда аэропортовый сбор, составляющий десять долларов с человека. Итого на двоих — пятьдесят шесть долларов. Я выдам вам стодолларовую купюру, но с условием, что в трёхдневный срок после прилёта вы вернёте излишек в бухгалтерию. В случае невозврата с вас будет взыскано рублёвое покрытие недостачи, десятикратно превышающее официально действующий курс. То есть…

Она снова тычет пальцем в калькулятор.

–…то есть двести восемьдесят один рубль шестьдесят копеек. А теперь распишитесь.

Они расписываются. Бухгалтерша, подумав, протягивает купюру Крылову. Когда вновь выходят в коридор, Буртин с нетерпением дёргает его за рукав.

— Дай-ка взглянуть, старичок. А то я ещё доллара в руках не держал…

— А я держал, что ли?!

Крылов, конечно, слукавил. Как раз доллар он в руках держал. Примерно полгода назад, когда ещё безотлучно жил в родительской квартире на Шаболовке. И произошло это эпохальное событие благодаря брату, который, заявившись домой после очередной банкетно-ресторанной ночи, приоткрыл дверь в крыловскую комнату и с интригующим видом поинтересовался:

— Бакс хочешь пощупать?

— Че-го?

— Ну, доллар в смысле.

— Откуда он у тебя?!

— А у нас сегодня немцы гуляли из совместного предприятия. У них рубли кончились и они с нами долларами расплатились. По баксу на каждого…

При ближайшем рассмотрении доллар, конечно, впечатлял. Во-первых, он был намного больше рубля размерами. Да что рубль! Он был крупнее трёшки, пятёрки, десятки, двадцатипятирублёвки и даже пятидесятирублёвки — то есть самой солидной купюры, которой когда-либо в жизни обладал Крылов. Во-вторых, его насыщенные тёмно-зелёные орнаменты, украшенные глубокомысленной орлисто-пирамидальной символикой и латинскими изречениями типа"e pluribus unum"и"novus ordo seclorum", гляделись куда круче жухлых, как осенняя листва, советских дензнаков, пестрящих к тому же странноватыми надписями типа"адзин рубель","три карбованцi","чинч рубле","он манат"и даже"жыйырма бес сом". Ну, и в-третьих, американский президент, изображённый на обратной стороне, смотрел прямо на тебя, причём смотрел спокойно, доброжелательно и с подкупающим интересом. Так, словно вот-вот собирался спросить:"Как твои дела, комсомолец? В институте, на работе, в личной жизни? Всё о-кей и ноу проблем?"

Но было и ещё кое-что, делавшее эту встречу с долларом странно волнительной. И этим"кое-что"было давнее и тайное пристрастие Крылова к американским фильмам. То есть нельзя сказать, что к родному кино он был равнодушен — боже упаси! Отечественные фильмы он любил нежно, преданно и порою — до слёз. Так, он каждый Новый год традиционно пересматривал рязановскую"Иронию судьбы или С лёгким паром"или рязановскую же"Гусарскую балладу", каждый День Победы — "Белорусский вокзал","Летят журавли","Освобождение"или"В бой идут одни старики", а в обычные дни — "Табор уходит в небо","Полёты во сне и наяву","Сказ про то, как царь Пётр арапа женил","Безымянную звезду","Осенний марафон"и ещё великое множество тончайших, умнейших и духовно просветляющих лент, размеренное чередование которых на экране семейного"Рекорда-714-ТЦ"представлялось ему таким же естественным природным явлением, как чередование дней недели или времён года…

От штатовских фильмов ничего похожего Крылов не ждал в принципе. Более того: он их и фильмами-то не считал в том смысле, который привык вкладывать в понятие — "художественный фильм". Для него они были… Ну, в общем — репортажами с другой планеты. Причём ещё со времён пионерского детства он прочно усвоил, что жизнь на этой планете мрачна, безрадостна и жестока, и основана на циничном обмане горсткой богачей миллионов простых и честных тружеников… В этом сокровенном знании Крылова укрепляли и школьные уроки истории, и ежедневные выпуски программы"Время", рассказывающие об очередном кризисе в мире капитала, и, разумеется, репортажи горячо любимого им журналиста-международника Валентина Зорина, который, стоя на фоне нью-йоркских небоскрёбов, окутанных то ли смогом, то ли серыми дождевыми облаками, настойчиво вопрошал с экрана:"Так куда же ты движешься, Америка восьмидесятых? Какие новые социальные катаклизмы ждут тебя завтра? Сегодня утром я вышел на Пятую Авеню — эту, пожалуй, самую респектабельную улицу США. Вышел лишь затем, чтобы ещё раз вглядеться в лица простых американцев и, возможно, отыскать в них ответы на эти непростые вопросы. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на сверкающие огнями витрины дорогих супермаркетов. Их лица были озабочены и полны тревожных предчувствий. Накрапывал мелкий дождь. С Атлантики дул холодный пронизывающий ветер… И я подумал: так хватит ли решимости у нынешней американской администрации осознать всю пагубность и бесперспективность курса на конфронтацию с миром социализма, авторитет которого на международной арене сейчас высок, как никогда? Хватит ли политической воли пойти навстречу чаяниям собственного народа, уставшего от нагромождений лжи и экономических неурядиц?!.."

Так вот: целиком соглашаясь с любимым журналистом насчёт исторической обречённости Америки, американские фильмы, тем не менее, Крылов смотрел со всё возрастающим кайфом. И кайф этот был продиктован вовсе не игрой актёров или закрученностью сюжета. Самыми лакомыми для Крылова были как раз моменты, к сюжету напрямую не относящиеся. А именно: чередование на экране огромного количества красивых, добротных и явно недешёвых вещей, обеспечивающих героям весьма комфортное существование. Особенно захватывали Крылова начальные сцены: там, к примеру, из собственного дома с бассейном мог выйти человек в отлично сшитом костюме, сесть в"мерседес", приехать в ресторан на Манхэттэне, встретиться там с приятелем, сытно отобедать, выкурить сигару и затем обронить как бы между прочим:"Знаешь, Пол, а ведь я, если честно, давно на мели…"И спустя минуту вдруг выяснялось, что этот с виду весьма респектабельный человек — на самом деле лишь простой(!!!) американский полицейский, уволенный за принципиальность и живущий на пособие по безработице… На подобных сценах крыловское воображение, как правило, пробуксовывало. Поскольку в его понимании"оказаться на мели"означало совершенно другое. Ну, к примеру, остаться за неделю до стипендии с последней трёшкой в кармане…

Но, слегка побуксовав, его воображение в конце концов успокаивалось и целиком отдавалось обволакивающей власти Голливуда. И Крылов на два часа перевоплощался в очередного заокеанского героя — неизменно сильного, решительного и фантастически везучего. Он так же лихо гнал машину по ночным улицам (причем улицы эти, в отличие от скудно освещённых московских, вовсю полыхали неоновым заревом, а машина, в отличие от отечественных"волг"и"москвичей", заводилась с пол-оборота…). Он так же ловко носил дорогие костюмы и настоящие фирменные джинсы (причём костюмов у него было штук десять, а джинсов — вообще пруд пруди…). Он так же умело дрался, точно стрелял, разбивал сердца большегрудых красоток и держал своё мужское слово — твёрдое, как гранит. И, разумеется, так же легко и непринуждённо тратил деньги — вот эти самые бумажки с портретами американских президентов — и всегда был уверен, что даже в самом захолустном городке он купит то, что захочет (причём без всяких дурацких очередей, списков, талонов и вкрадчиво-нервозных вопросиков вроде:"А вы за кем стоите, гражданин?!.."). Более того! Он так же оказывался в финале обладателем дипломата, набитого пачками стодолларовых купюр (а какой же настоящий американский фильм без заветного дипломата с купюрами?!…) и, уносясь в серебристом"боинге"к каким-нибудь пальмово-банановым кущам, так же пьянел от сладостных предвкушений и так же чувствовал себя — властителем мира…

Но"боинг"таял в прямоугольном небе, титры блекли, музыка обрывалась, в зале загорались дежурные плафоны и Крылов вместе с остальными зрителями шаркал к выходу, поглубже нахлобучивая шапку и плотнее кутаясь в шарф. И, разумеется, восстанавливал в голове правильный ход мыслей, напоминавших, что всё увиденное — лишь обманка, сказочка и ловкий голливудский трюк. Поскольку — хоть убейте, славяне! — но разве так бывает, чтобы человек честно заимел чемодан денег?! Ведь у обычного нормального человека не может быть таких сумм! Потому что честные деньги, как известно, распределяются между людьми более-менее равномерно. Как у него в семье, как во всех других семьях, которые он знал. У кого-то зарплата — сто рублей, у кого-то — двести или даже триста, но — всё равно, всё равно! Никакие чемоданы с пачками купюр тут и близко не стояли…

И если, допустим, у тебя вдруг объявился чемодан денег, значит, ты наверняка совершил что-то ужасное. Наверняка! Взял, к примеру, и ограбил большое количество людей. Присвоил их зарплаты, пенсии и стипендии. Заставил их нервничать, плакать, хвататься за сердце и, возможно, даже вызывать"неотложку"! А раз так, то это — преступные деньги, которые до добра не доведут. Поскольку — одно из двух, славяне, одно из двух! Либо тебя потом крепко замучает совесть, как Родиона Раскольникова или Егора Прокудина, и ты сам однажды во всём сознаешься и скажешь людям:"Простите меня, люди!"Либо к тебе явятся суровые оперативники МУРа и в мгновение ока защёлкнут наручники на твоих дрожащих запястьях… Но в любом случае: какие уж тут серебристые"боинги"и банановые кущи? И какой ты тогда, к чёрту, властитель?!…

Они встают под лампой дневного света, мигающей в конце коридора, и подносят купюру к глазам. С одной её стороны изображён мрачноватый дом с колокольней, надписями"The United States of America","One handred dollars"и жирными цифрами"100"в каждом углу. С другой стороны из овала, похожего на музейное зеркало, на них смотрит бородатый мужик, под которым мелкими буквами значится:"Franklin". Других деталей они разглядеть не успевают, поскольку рядом хлопает дверь:

— Паспорта получите.

Пока занимались паспортами, в кабинете возникает мужчина — лет шестидесяти, сухощавый, в светлом замшевом пиджаке и рыжих вельветовых брюках. Его голова, мягко обрамлённая длинными льняными волосами, странно напоминает только что увиденный портрет со стодолларовой купюры. Он занимает свободный стул в углу и всё время, пока они шуршат бумажками и расписываются, с весёлым любопытством поглядывает то на одного, то на другого. Заметив, что формальности улажены, он тут же приподнимается и протягивает им руку.

— Гардинг, Борис Сергеевич. Консультант по странам Латинской Америки. А вы, наверное, Алексей?

— Ага.

— Ну, значит вы — Валера…

Дама звенит ключами:

— Борис Сергеич, я на обед. Может, вы их в главном здании проинструктируете?

— Конечно, Марина Сергеевна.

Они выходят на воздух. На площадке перед главным зданием машин заметно прибавилось. Консультант оборачивается:

— Давайте-ка, ребятки, мы внутрь не пойдём. Я вам просто обрисую ситуацию, а дальше вы уж сами сориентируетесь… В общем, год назад в Мехико летала наша делегация. Все, естественно, люди маститые, и все — в возрасте. И была у нас там встреча с молодыми мексиканскими редакторами. И после этой встречи возникла идея, что было б правильней, если б с молодыми тоже общались молодые. Ну, и решили в итоге, чтобы в Мехико кто-то из наших студентов слетал. В русле, так сказать, процессов гласности и перестройки… Всё ясно?

Крылов энергично кивает. Буртин морщит лоб:

— Ну, а делать-то что надо? Конкретно?

В глазах консультанта вспыхивают два острых огонька.

— Да общаться, ребятки! Просто слетать и по-человечески пообщаться. Они вас будут спрашивать, вы их будете спрашивать. Расскажите им что-нибудь…

— Что рассказать?!

— Да всё, что хотите! О том, к примеру, что вас, как будущих советских редакторов, волнует по-настоящему. Что для вас главное в жизни…

Крылов задумывается.

"…По-настоящему меня волнует, чтобы Машка была рядом. И чтобы поскорее квартиру получить… Но разве мексиканцам это будет интересно? Вряд ли. А что им будет интересно? Вопрос вопросов, кстати…"

Глава 9. Шобла, вобла и экстаз

— Ты куда сейчас?

— В общагу. А ты?

— По делам.

— Тогда давай насчёт завтра условимся.

— Давай.

Буртин задумчиво пыхает"беломориной".

— Так. Если самолёт — в пол-пятого, значит, в Шереметьеве надо быть… ну, где-то часа за полтора.

— Значит, в три. У центрального входа.

— Из одежды что берёшь?

— Консультант сказал, что там сейчас жарко. Поэтому особо утепляться смысла нет. Пару рубашек возьму. Брюки потоньше. Туфли летние…

— А из еды?

— А что из еды? Мы ж не жрать туда летим, а общаться. Ну, водки возьму. Икры баночку.

— Доллары у тебя останутся?

— Да как скажешь, Валер. Мне без разницы.

— Тогда пусть у тебя… А вообще, Лёш — мистика.

— Ты про что?

— Да про всё. Про то, к примеру, что завтра я сяду в самолёт и отправлюсь на другой конец земного шара. Вопрос: я что, выпускник МГИМО? Сын партийной шишки? Или хотя бы номенклатура комсомольская? Вот если б нашего Колю Шмулько туда засандалили — я б не удивился. Или Тиграна Асрияна. Потому что это их дело — везде светиться и всем очки втирать… Я ждал, кстати, что этот Гардинг нам вагон инструкций выкатит, а он:"Слетайте, ребятки, пообщайтесь, расскажите о том, что волнует по-настоящему…" — и дальше поскакал. Разве не мистика?

— Да ты расслабься, Валер. Мы ж в эту Мексику не рвались. Нас вызвали, за нас решили. Ну, раз решили — слетаем, жалко, что ль… А не вызвали б и не решили — тоже нормально. В конце концов, лично мне и так проблем хватает. Диплом на носу, госэкзамены. На новую квартиру переезжать скоро… А тебя, кстати, что волнует? По-настоящему?

Буртин ещё сильнее окутывается дымом.

— Меня волнует, Лёш, что у жены роды в мае. И ещё меня волнует, что после института мне в моём Приозёрске хрен чего светит — как в смысле работы, так и в смысле жилья. Потому что у нас на весь город — одна многотиражка"Ленинский путь"и люди там за свои должности зубами держатся. А если зубов нет — то вставными челюстями… До завтра, Лёш.

Он скомканно суёт Крылову руку и, развернувшись, косолапит к метро. Со стороны площади Восстания на небо наползает туча — бесформенная, как старая подушка. Она медленно цепляется за шпиль сталинской высотки и из её распоротого бока тут же сыплются снежные перья — всё быстрее и гуще. Крылов надвигает шапку на глаза.

"…Дай-да-дай, дай-да-дай… Фрукты-грейпфрукты… Мистика-фигистика… Шмулько-фигулько… Ельцин-фигельцин… Метры больше, чем жизнь… Так, а это ещё откуда? А, ну да. Это с плаката у метро, возле которого девица подписи собирала. Глубокая мысль, кстати. Точная. Потому есть просто жизнь и есть счастье, которое — больше жизни. А для счастья, оказывается, нужна хотя бы комнатка в семь квадратных метров, куда можно привести любимую девушку и запереться с ней изнутри. А лучше, конечно — квартира с телефоном. И она у меня есть, есть! Вернее — будет вот-вот… И, следовательно, я счастлив и буду счастлив. А вот Валерка — вряд ли. Поскольку у него есть жизнь, но нет квартиры. А, значит — нет и счастья. И это просто, славяне, как дважды два…"

На подходе к Большой Никитской он вдруг слышит барабанную дробь и отрывистые звуки команд, доносящиеся со стороны Тверского бульвара.

— Ррр-раз! Ррр-раз! Ррр-раз-два-три! Левой! Левой!

Обогнув церковь Вознесения, он замечает, что по бульвару марширует колонна человек в сорок, облачённых в разномастные шинели с золотыми погонами. Кто-то несёт деревянные муляжи ружей с примкнутыми штыками, а кто-то топает просто так. Впереди колонны яростно печатает шаг упитанный коротышка в полковничьей папахе, высоких офицерских сапогах и овчинном полушубке, крест-накрест перехваченном портупеей. На боку у него болтается шашка явно бутафорского вида, а на груди подскакивает жестяной георгиевский крест. Следом семенит барабанщик — худосочный юноша в очках, а за юношей шествует угрюмый знаменосец с густой окладистой бородой. На стяге из чёрного бархата красуется череп со скрещёнными костями. Поравнявшись с памятником Тимирязеву, коротышка залихватски разворачивается на одном каблуке:

— На месте стой — ааа-ать-два!

Колонна топает по инерции ещё с десяток шагов и встаёт, выдыхая пар.

— Господа офицер-ррры! Господа юнкер-ррра! Священное воинство ррр-российское! Мы пришли сюда для того, чтобы почтить память государя императора нашего Александра Второго, злодейски убиенного агентами мировой жидовской шоблы…

Людские ручейки, привычно текущие по обеим сторонам бульвара, мгновенно закручиваются и образуют водовороты. Водители машин, переезжающих площадь, слегка притормаживают и оглядываются, а кто-то даже сигналит по-спартаковски: та-та, та-та-та, та-та-та-та, та-та!

–…но мы помним, господа, и мы — воздадим! За каждую каплю русской крови, пролитую безвинно! Не будет им прощенья на нашей святой православной…

Оратор вдруг заходится кашлем и, побагровев от натуги, машет рукой:

— Х-химн, х-хоспода! Х-химн!

Колонна поёт вразнобой:

— Бо-оже царя храниииии,

Сильный, держа-а-вный,

Царствуй на сла-а-ву,

На сла-а-ву нам…

У тротуарной бровки вдруг притормаживает знакомый"рафик"с оранжевой надписью"ТЕЛЕФАКТ-ПЛЮС"на боку. Из него выскакивает Серёга Платошкин в своём широком гангстерском плаще. В руке он сжимает микрофон с огромным поролоновым набалдашником — тоже оранжевым. Следом за ним вываливается оператор с камерой. Платошкин несётся мимо Крылова, бурно жестикулируя свободной рукой:

— Сто-оп, господа! Мы ж договаривались, чтоб без нас не начинали! Дмитрий Константи-и-ныч!!!

— Погоди, пресса. Не дави…

Коротышка извлекает из недр полушубка армейскую флягу и, свинтив крышечку, делает пару долгих глотков. Потом оборачивается к Платошкину:

— Н-ну?

— Дмитрий Константиныч, мы сюжет делаем? Или как?!

— Делаем.

— Тогда всё сначала давайте. Проход по бульвару, речь, гимн…

Крылов протискивается сквозь толпу и сворачивает на Малую Бронную. Здесь, в одном из тихих дворов на правой стороне улицы, притаилось кооперативное издательство"Стас и Ко", с которым он задружился примерно месяц назад и даже успел заработать на этой дружбе невиданную для себя сумму в триста рублей… Владельцем издательства, а также его директором по всем финансовым и прочим вопросам, был человек со странноватой фамилией Куллябка. При первом знакомстве он так и представился Крылову, особенно упирая на это двойное"л": Стас Куллябка. Крылов собрался было уточнить странность, но, взглянув на визитку с золочёными буквами, понял, что не ослышался. И решил про себя: ну и фиг с ним. Куллябка так Куллябка. Главное, что хоть имя нормальное…

А вот и знакомая арочка, эхом возвращающая шаги. А сразу за ней — древняя шестиэтажка, длинная, как крокодил. А вон те четыре полуподвальных окошка, забранные решётками, и есть волшебное стасово хозяйство, где сидят классные ребята, умеющие ловко превращать обычные бумажки с буковками в радужные бумажки с циферками. И, следовательно, делающие лично тебе, Крылов, величайшее одолжение. Поскольку за все твои бумажки с буковками, пусть даже самые вдохновенные и аккуратно перепечатанные на машинке, ни один продавец хлебного магазина не отпустит тебе и четвертинки чёрного. А вот за радужные бумажки с циферками…

В арку въезжает грузовой"зил"-фургон с надписью"МЯСО"на боку и, проскрипев скатами, встаёт напротив подъезда. Из кабины выпрыгивают два мужика в грязно-белых халатах, перепачканных кровью. Домофон свистит, потом щёлкает.

— Да-а?

— Это мы…

Через минуту дверь подъезда раскрывается и на пороге возникает Стас, неспешно грызущий воблу. В другой руке он держит початую бутылку"Жигулёвского".

— Сколько тут?

— Половина.

— А остальное когда?

— В понедельник. Или в среду — самое реальное. Ты пойми, парень: если директор узнает, что мы в рабочее время машину отвлекаем…

Стас отхлёбывает пиво.

— В общем, так. Я вам набрасываю по стольничку, но чтобы весь тираж сегодня же был здесь. До последней пачки. Расклад ясен?

— Ясен.

Грузчики торопливо распахивают створки фургона. Он по самую крышу забит книжными пачками, обёрнутыми в крафт-бумагу. Стас замечает Крылова.

— О, Лёха! Привет горячий. Ты сегодня — зачем?

— Рассказик принёс. В"Юмор и жизнь". Мы же договаривались, помнишь?

— А, ну да, ну да. Для мартовского номера… Тогда делаем так: ты помогаешь мужикам разгрузиться, а я быстренько читаю твой шедевр и говорю, идёт он или нет. Ладушки?

— Ага.

Крылов отдаёт рукопись Стасу и лезет в фургон, источающий смешанные запахи подтухшего мяса и свежей типографской краски. На ярлыках, неряшливо приляпанных к каждой пачке, крупным шрифтом значится:"Франсуаза де Сент-Дюбуа. СЛАДОСТРАСТНЫЕ ТАЙНЫ ЭКСТАЗА".

Глава 10. Слон, удав и пудель Д

— Чай? Кофе?

Стас полулежит в кресле, забросив ноги на резной журнальный столик, изображающий слона. Бивни у слона воинственно сверкают позолотой. Стасовы сапоги — ковбойские, из густо проклёпанной и расшитой узорами малиновой кожи — покоятся точно между слоновьими ушами. Вокруг громоздятся стопки каких-то бумаг, папок и книг с торчащими закладками.

Крылов вытирает ладонью взмокший лоб.

— Кофе.

— Окса-ан! Сол-ныш-ко!

В кабинете возникает Оксанка — полногрудая брюнетка лет двадцати в накрахмаленной блузке и чёрной кожаной юбке в обтяжку. Процокав по паркету высокими каблучками, она встаёт прямо перед Стасом, чуть согнув ногу в колене и откинув назад пышные волосы.

— Кофейку бы, лапуль.

Она кивает и поворачивается к Крылову.

— Покрепче? Или средне?

— Средне.

Стас провожает взглядом её удаляющуюся спину.

— Ну ведь лебедь, а? Согласен? Шея, бёдра. А как трахается, Лёш! Как же трахается! Как спинку изгибает, как стонет натурально. Дас ист фантастиш, короче… Да, кстати. Как тебе наш последний проект?

— Проект?

— Ну книжка, книжка! Которую ты разгружал.

— Да я не углублялся пока…

Стас подгребает к себе ближайшую типографскую пачку и выдёргивает из неё брошюрку ядовито-багровых тонов.

— Держи!

С обложки на Крылова взирает абсолютно голая девица, как две капли воды похожая на Оксанку. Она возлежит на широченной тахте, слегка завешенной прозрачным балдахином, и игриво болтает ногами. Вокруг её тела обвивается гигантский удав, прикрывающий наиболее соблазнительные формы и изгибы. Чуть выше балдахина пламенеет знакомый заголовок, набранный готическим шрифтом. На обратной стороне брошюрки помещён портрет автора — эффектной дамы с бриллиантовым колье на холёной шее, а чуть ниже — её краткая биография, из которой следует, что эта самая Франсуаза де Сент-Дюбуа — потомственная парижская аристократка, которая, будучи выданной замуж за дряхлеющего американского миллиардера, вдруг осознала, что просто умрёт, если не реализует свои самые пылкие сексуальные фантазии. И вот в то время, пока ненавистный муж отлучался по делам, она регулярно выходила на ночные улицы Парижа или Нью-Йорка и соблазняла там самых красивых мачо, которые попадались ей на глаза… Эту двойную жизнь она вела много лет и лишь теперь, похоронив мужа и уединившись на собственном острове на Мальдивах, сочла возможным исповедаться перед широкой читательской аудиторией…

— Да ты внутрь, внутрь загляни!

Крылов раскрывает брошюрку на первой попавшейся странице.

"…проходя мимо его серебристого"альфа ромео", я обернулась и бросила в его сторону обжигающий взгляд. И уже через секунду, услышав за спиной шум включённого двигателя, я поняла, что стрела Амура попала цель. Я шла вдоль улицы, соблазнительно покачивая бёдрами, а он медленно ехал следом. И вот, наконец, мы достигли квартала, где я сняла накануне весьма уютное гнёздышко. Я отперла дверь и вошла внутрь, сделав вид, что случайно оставила дверь открытой… О, я прекрасно знала, что будет дальше! Я медленно поднималась по лестнице, сбрасывая надоевшие туфли, и уже слышала его дыхание пятью ступеньками ниже. Пять, четыре, три… Он следовал за мной в полумраке — вкрадчиво, словно леопард. Под его мягкими шагами не скрипнула ни одна половица. Я ощущала его приближение, я знала, что в этот момент он похотливо смотрит на меня снизу вверх и видит, что под моим чёрным платьицем от Армани нет ничего, кроме прекрасной женственной плоти, трепещущей от возбуждения… И вот я чувствую, как его дыхание становится всё учащённей, а его шаловливый язычок…"

— Как тебе?

— Ну…

— Я тоже сначала не врубился, когда в рукописи читал. А потом вдруг дошло, что — бестселлер. Ты понимаешь? Бест-сел-лер! Самый натуральный, как на Западе. А то у нас любят разными западными словечками бросаться, а чего за ними реально стоит — вообще без понятия. Говорят:"Солженицын — это бестселлер! Шаламов — это бестселлер!"Лабудища полная. Вот увидишь: через пару лет всем уже будет глубоко начхать, кто, кого и за что сажал, расстреливал и предавал. А вот история про распутную миллиардершу, которую триста мужиков имели во все дыры — будет по кайфу всегда, понимаешь? И продаваться будет — влёт. Потому что бестселлер, Лёха — запомни! — это не то, что от головы, а то, что от яиц. И когда читателя на первой же странице так плотненько берут за яйца…

— А ты не боишься, кстати, что эта де Сент-Дюбуа возьмёт за яйца тебя?

— Меня?!

— Ну да. За то, что ты её книжечку без спроса печатаешь…

Стас расплывается в широченной улыбке.

— Если она меня когда-нибудь и возьмёт за яйца, то сделает это ласково, нежно и с благодарностью. Поскольку по паспорту наша секс-бомба — Рыбкина Светлана Евгеньевна, проживающая в Бескудникове. А точнее: безработная выпускница психфака, воспитывающая двоих малолетних детей. И те семьсот рубликов, которые я ей отстегнул за рукопись, были для неё ба-альшущим подспорьем. Да, кстати…

Он что-то ищёт среди бумаг, наваленных на возле кресла.

— Тут вчера один чувачок заходил. Ваш, институтский. Стаканский фамилия.

— Есть такой.

— Ну вот. Оставил мне свой опус. Говорит — крутизны немереной. Ты его возьми и посмотри, сгодится он для нас или нет. А то у меня запарка конкретная…

— А как насчёт рассказа?

— Какого рассказа?

— Моего. В"Юмор и жизнь". Который ты час назад пообещал прочесть и высказать мнение…

Стас вновь расплывается в улыбке.

— Лё-о-ха! Ну какое тут может быть мнение, кроме самого положительного?

— Тогда просьба, Стас. Ты не мог бы мне гонорарчик отдать сейчас? А то перед Мексикой кой-чего купить надо…

— Перед какой Мексикой?!

— Я ж тебе говорил, помнишь? Неделю назад. Про командировку от института…

— А, ну да, ну да…

Стас со вздохом лезет в нагрудный карман.

— Давай так. Сейчас я отдаю тебе стольничек, а остальное — после праздников. Ладушки?

— Ага.

Выйдя на улицу, Крылов раскрывает рукопись Стаканского.

"…и я вдруг понял, с кем моя жена изменяла мне. И ей для этого вовсе не надо было уезжать на курорт или бегать по утрам в парке. Она могла делать это, не выходя из квартиры и даже тогда, когда я был дома — например, мылся в ванной… МОЯ ЖЕНА ТРАХАЛАСЬ С НАШИМ ДЫМЧАТЫМ ПУДЕЛЕМ Д.!!! О, женщины! Сколько мрачного я вижу за их юными улыбками, сколько чудовищного живет в человеке вообще, а в женщине — особенно…"

От арки Крылов сворачивает направо, к Патриаршим. Хотя, конечно, было б правильней сразу свернуть к метро и ехать на Новокузнецкую за вещами. Но, с другой стороны: загранпаспорт он получил? Получил. Рукопись отдал? Отдал. Гонорар из Стаса выудил? Выудил. Пусть не двести рублей, пусть сто, но — всё равно, всё равно! Он — молодец и вполне достоин скромного приза. И пусть этим призом сейчас станут сумеречные Патриаршие, на которых им с Машкой всегда так волшебно сидится и думается — о будущем…

Он стряхивает снег с ближайшей скамейки и пристраивается на краешке. Ветер вдруг стихает, деревья вдоль аллей перестают раскачиваться и скрипеть ветками, и только один звук словно застревает в морозном воздухе — звук чьих-то коньков, суматошно режущих лёд. Вглядевшись, Крылов замечает мальчишку с клюшкой, одиноко снующего взад-вперёд в самом центре заснеженного пруда. Здесь расчищена крохотная хоккейная площадка и он упорно гоняет по ней шайбу, то и дело падая и зарываясь коленками в снег.

"…Хорошо, что получилось выудить из Стаса хотя бы часть гонорара. Конечно, не будь Машки, я бы про деньги и не заикнулся даже. А сейчас — заикнулся! Поскольку…"Настоящий мужчина должен быть напорист, Алёшка! Ты слышишь? На-по-рист! Особенно в денежных вопросах. И не должен быть телком бесхарактерным, которому всё — в последнюю очередь…"

В матовой глубине фонарных плафонов, рядами опоясавших Патриаршие, вдруг вспыхивают крохотные сиреневые жемчужинки. Пора.

Глава 11. Гена,"корочки", кувалда

Вагон движется рывками — то приостанавливаясь, то вновь набирая ход. Газетные столбцы прыгают перед глазами, наскакивая друг на друга. Но Крылов, привыкший читать в метро, почти не испытывает неудобств.

"…Ищем молодых и энергичных! Бюро международного молодёжного туризма"Спутник"МК ВЛКСМ объявляет конкурс на замещение вакантной должности референта сектора приёма советских и иностранных туристов. Свободное владение английским языком — обязательно…(…Вот! Кстати. Надо Машке сказать. Она вроде бы работу искала — поинтересней…)

…Служба"Продюсер"совместно с американской фирмой"Мак-Квирк Консалтинг Компани"оказывает разнообразную помощь в трудоустройстве лиц, желающих выехать на ПМЖ в США. Контактные телефоны…"

— Ты анекдот слышал? Про метро?

— Не-а.

— Кар-роче. В кабину к машинисту влетает обдолбанный панк с ножом и орёт:"Гони в Сан-Франциско!"Ну, машинист чешет репу и начинает объяснять, что метро, типатаво, не самолёт, и что максимум, куда они смогут доехать — это до"Щёлковской". А тот опять:"Гони, сказал, а то зарежу!"Ну, машинист и объявляет:"Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — Сан-Франциско!"

Два школяра, сидящие рядом с Крыловым, коротко ржут. Он сворачивает газету и поднимается, чтобы выйти на следующей остановке. Народ уже набился в вагон плотной вечерней массой и Крылов привычно выставляет плечо, протискиваясь между чьими-то книжками, сумками, цветами в хрустящем целлофане, меховыми шапками и воротниками, влажными от растаявшего снега. Двери раскрываются. Людская масса выносит Крылова на платформу и тащит к эскалаторам. Там, впереди, у самой гудящей кромки, вдруг мелькает знакомое лицо с индейским профилем и иссиня-чёрными волосами, собранными в хвост.

— Гена! Луковников!

Человек оборачивается и, заметив Крылова, машет рукой. И тут же показывает пальцем вверх: встретимся на выходе…

Гена возник на его орбите зимой восемьдесят седьмого. Крылов тогда, как и большинство московских студентов, пытался активно ходить по театрам и, разумеется, мало куда попадал. Единственной реальной возможностью приобщиться к популярному таинству было: явиться в театр часа за полтора до спектакля, занять очередь к окошку администратора и попробовать разжалобить его своими студенческими"корочками"… Гена объявился как раз в тот момент, когда Крылову наотрез отказали в контрмарке на ленкомовскую"Юнону и Авось". Вынырнул откуда-то сбоку и предложил полноценный билет, причём — в партер и по госцене…

Крылов подумал было, что перед ним — матёрый спекулянтище, спешно избавляющийся от непроданного товара. Но при дальнейшем знакомстве выяснил, что — нет, не спекулянтище. А — бери выше! — персональный военный пенсионер Луковников Геннадий Сидорович, имеющий соответствующее удостоверение с гербовой печатью, при предъявлении которого любой администратор обязан был без колебаний выдать владельцу два билета на самые удобные места…И сколько потом Крылов Гену ни пытал, как это он, вполне цветущий на вид тридцатилетний мужик, ухитрился заиметь столь солидную ксиву, внятного ответа так и не добился. Узнал лишь, что после окончания института Гену призвали служить в Забайкалье, на некий сверхсекретный полигон, где и стряслось нечто такое, о чём ему вспоминать — крайне тошно. И что он с тех пор принципиально забил хрен на советское государство и живёт теперь исключительно в свой собственный кайф…

Границы этого кайфа, как впоследствии убедился Крылов, примерно совпадали с границами МКАДа. То есть всё более-менее яркое, громкое и престижное, что варилось в Москве, мгновенно попадало в сферу гениного внимания и так или иначе им потреблялось. Он двигался по городу, как хороший курьерский поезд: от балета"Золотой век"в Большом театре к закрытому кинопоказу"Эммануэль"в"Совэкспортфильме", от очередной премьеры на Таганке к ночным репетициям скандально известного режиссёра Виктюка, от полуподпольной рок-тусовки в ДК Горбунова к полуподвальному кафе"Синяя птица", где царили бит-группы"Браво"и"Мистер-Твистер"… Причём даже в тех местах, где его удостоверение утрачивало всякую силу, он всё равно умудрялся просачиваться и протыриваться мимо любых контролёров, напористо козыряя фамилиями известных в Москве людей и размахивая ворохом каких-то красных"корочек"и ламинированных аккредитаций с буквами"PRESS"и"VIP"…

Помимо регулярных набегов на учреждения культуры, Гена с завидной настойчивостью окучивал также и всевозможные общественно-политические и научные мероприятия, количество которых в эпоху гласности и перестройки множилось с головокружительной быстротой. Это были: конференции и презентации, симпозиумы и конгрессы, торжественные открытия и торжественные закрытия, приёмы и вечера дружбы советского народа с народами зарубежных стран, и так далее и тому подобное. И, поскольку там (святое дело!) участникам обеспечивался вполне пристойный фуршет, Гена заодно решал и проблему пропитания, становящуюся с каждым днём всё более напряжной…

Надо отдать ему должное — в свои культурно-фуршетные вылазки он, как правило, отправлялся не один, а прихватив кого-нибудь из множества московских знакомцев. Какими уж соображениями он руководствовался при выборе товарища на вечер — Крылов не ведал, но бесспорный факт состоял в том, что примерно раз в месяц в его квартире на Шаболовке раздавался телефонный звонок и бодрый генин голос требовал, чтобы Крылов срочно мчался туда-то и туда-то. И Крылов, естественно, мчался. И попадал то на"Лебединое озеро"в Большом (где клакеры поминутно вскипали овациями и закидывали сцену хрустящими целлофановыми дротиками…), то на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра (где всем желающим бесплатно раздавали экзотические баночки со"Спрайтом"и"Кока-колой", из-за чего во время концерта постоянно слышались звонкие хлопки открываемых банок…), то на съёмки сверхпопулярной телепередачи"Что? Где? Когда?"или даже суперпрестижную церемонию закрытия Московского кинофестиваля…

Именно с мощной гениной подачи Крылов поучаствовал однажды в международной конференции"Мир на морях" — с последующим изысканным фуршетом на полтораста персон, а также в московских гастролях миланского театра"Ла Скала" — с последующей грандиозной гулянкой в банкетном зале гостиницы"Россия". Именно благодаря гениной кипучей энергии он сумел в своё время чмокнуть в ручку балерину Бессмертнову и актрису Терехову, певицу Агузарову и певицу Ветлицкую, а также обменяться крепчайшим мужским рукопожатием с самим композитором Саульским и музыкантом Хавтаном, и даже, как ни странно, с послом королевства Норвегии в СССР…

Гена перехватывает Крылова сразу же за стеклянной дверью метропавильона. Проступает из вечерней мути, косо расчерченной летящим снегом, и, крепко уцепив за локоть, тащит налево, к небольшому скверику, укрытому от ветра киосками"Пиво"и"Союзпечать".

— Ну, рассказывай, куда пропал. Я ведь тебе ещё осенью обзвонился: хотел сначала в Малый вытащить, на"Фёдора Иоанновича", а потом в Большой, на"Баядерку". Звонил-звонил, а мне твоя мать говорила, что тебя дома нет. А месяц назад вообще никто не ответил…

— Так нас же отселили, Ген! Ещё в январе. А дом на капремонт поставили…

И Крылов подробно посвящает его в свои сногсшибательные квартирные перспективы. Гена слушает, по обыкновению собрав губы трубочкой и кивая головой. И в тот момент, когда, по мнению Крылова, ему уже следовало бы рассыпаться в поздравлениях, приятель вдруг резко приседает и хлопает себя ладонью по коленке, прикрытой полой чёрного кожаного пальто. Хлопок получается звонким и отрывистым, как выстрел. Крылов вздрагивает и с изумлением смотрит на Гену. Тот — смеётся! Взахлёб, издевательски, далеко откинув голову и поблёскивая металлической коронкой во рту.

— Ага! Щ-щяс! Разменяются они! Жди! Разменяются и прям на блюдечке тебе всё преподнесут: и центр, и телефон… Да их теперь бульдозером от этих кремлёвских видов не оттащишь!

— Ты болен, что ли?

— Я — болен?! Нет, ну я не могу, Алексей! Посмотришь на тебя — вроде грамотный парень. В приличном институте учишься. На этого… как его… редактора человеческих душ. Скоро диплом получишь. А сам!

— Что — сам?!

— А сам фигню спорол на букву"х"…

Крылова внезапно прошибает пот. И сердце вдруг подпрыгивает мячиком: тук-тук. И генина физиономия с хищно изогнутым носом вдруг плывёт перед глазами и на секунду оборачивается клювастой вороньей башкой — нахальной и вкрадчивой одновременно.

–…что ж вы беспомощные-то такие, а? Интеллигенция? В элементарнейших вопросах? Ну почему, пока вас кувалдой по затылку не охреначат, как в Кампучии, вы и не чешетесь?

Крылов сглатывает комок, подступивший к горлу.

— А ты у нас, значит, спец по кувалдам…

— Я — спец! Точно! Я всем, когда знакомлюсь, так и говорю: я, Луковников Геннадий Сидорович, родился в одна тыща девятьсот шестидесятом году на станции Перловка, в гнилом бараке без сортира и водопровода. Мой отец был простым слесарем на заводе и помер от хронического алкоголизма. Моя мать была простой уборщицей в лакокрасочном цеху и померла хрен знает от чего. Мы двадцать лет прожили вчетвером в десятиметровой комнате и я с детства мечтал, чтоб моего старшего брата поскорей забрали в армию, а я смог бы занять его кровать за шкафом и в кайф поонанировать. А мои родители мечтали, чтобы наша девяностолетняя соседка баба Шура поскорее померла и чтоб её комнату завод присоединил к нашей. А остальные соседи, не будь дураками, мечтали о том же. А баба Шура всё никак не помирала, хоть ей прямо в лицо орали:"Ты когда сдохнешь, старая? Или тебе помочь сдохнуть?!.."

— Так в чём мораль?

— А мораль в том, Алексей, что не фига в благородство играть, когда жопа голая! И коль уж тебе квартиру давали, то надо было её хватать и делать ноги. И всех посылать, кто бы там чего ни обещал… Вот на зажравшемся Западе — да, согласен, там буржуи себе могут позволить. Гуманизм, там, честное джентльменское и прочие навороты. А у нас — исключено, понимаешь? В прин-ци-пе! Поскольку — колхоз кругом. Нищий, голодный и засранный колхоз. Был, есть и будет ещё лет триста, пока окончательно не разворуют. Просто бараки отличаются: у кого-то похуже, а у кого-то — получше. И главный смысл жизни состоит в том, чтобы из худшего выскочить в лучший, причём — любыми средствами. Лю-бы-ми! Надо для этого на соседа в органы стукануть — стуканут. Надо бабульку беспомощную в землю вогнать — вгонят. Надо поклясться-побожиться, а назавтра отказаться от всего — побожатся и откажутся…

— Перебор, Ген. По-твоему выходит, что даже близким людям верить нельзя…

Гена взвивается на месте, словно ужаленный.

— А они что — с другой планеты что ли, эти близкие?! Или другим воздухом дышат? Вот скажи: родной брат — это близкий?

— Конечно.

— Отлично. Вот звонит мне недавно этот близкий и спрашивает: а чего это, Геннадий, мы с тобой так редко видимся? Мы ж родня всё-таки. Християне православные, хоть и коммунисты. И не пожалуешь ли ты завтра на юбилей моей супруги Татианы… Большое спасибо, говорю. Приду обязательно… Ну, пришёл, поздравил, сервиз дулёвский подарил. Посидели, водочки выпили, грибками маринованными закусили. Обсудили хоккей и международную обстановку. А потом меня братец на кухню тащит и говорит шепотком: слу-у-ушай, Геннадий, а не пора ли тебе прописать в квартиру моего сына Володимира?… Я спрашиваю: а на фига он мне нужен, этот твой Володимир?!… Да нет, говорит, ты не понял. Жить-то он будет с нами, но было б правильней, считаем, чтоб прописан он был — у тебя. На всякий пожарный… Я говорю: а вот тут поподробней, пожалуйста. Насчёт всякого пожарного… Ну, а как же, говорит. Ты ж ведь у нас облучённый, правильно? Инвалид первой группы. Значит, жены и детей у тебя точно не предвидится. А раз один живёшь, значит — всяко может приключиться… Нет, ну ты сечёшь, а? Как всё завёрнуто кучеряво?! Пока я в гнилом бараке с родителями припухал — он про меня и не вспоминал даже. Жил себе у жены в Отрадном, в благоустроенной квартирке, и в ус не дул. А теперь вот вдруг — обеспокоился! Как же так, типа: брат-инвалид огрёб у государства отдельную квартиру, скоро помрёт поди — а мы с Татианой вроде как бы и ни при чём окажемся. Безобразие. У нас вон сынуля как раз в институт поступил. Глядишь, к пятому курсу жилплощадь и освободится…

— А ты?

— Ну, объяснил мудиле, почём хурма на рынке. Сказал, что люди с моей дозой, если режим соблюдать, и по десять лет живут, и по двадцать. Но суть не в том, Лёш. Просто… Да по какому праву-то, а?! Вы за меня решать берётесь, сколько мне жить на свете осталось и кого в свою квартиру прописывать?! Вы же от прохожих на улице не требуете, чтоб они вас к себе прописали? Не требуете. А со мной почему так, а?! А вот потому как раз, что — колхозники! Махровейшие, до мозга костей. А для колхозников — знаешь, что главное в жизни? Главное — это собраться всем кагалом и повод найти, как бы чужое имущество по карманам распихать. Да они его и чужим-то не считают, вот в чём хохма! Оно ведь казённое всё, до последнего плинтуса. А, значит — вроде как бы и ихнее тоже… Вот они тебе и намекают прозрачно: ты нам родня, Геннадий! Ты — член нашей дружной семейной бригады. Вот и прояви, ептыть, сознательность. Подмогни родне. Сними с себя последнюю рубаху. А уж потом, когда помрёшь, мы всем вокруг расскажем, какой ты был герой и как своих уважил. И на поминках твоих водярой ужрёмся и песню споём про ямщика и эх дороги…

Со стороны трамвайных путей вдруг доносится удар — глухой, скрежещущий, с характерным звуком осыпающихся стёкол. Крылов оборачивается. Метрах в пятидесяти отсюда, прямо на перекрёстке, сталкиваются две машины — "москвич"и"жигули". Из-под капота"жигулей"выбивается огненный язычок — острый и юркий.

Крылов вдыхает поглубже:

— Короче, Ген. Не знаю уж, какие у тебя отношения с близкими, а я своим — верю. Моя мать, между прочим, двадцать лет в поликлинике отработала. Ей бывшие пациенты до сих пор открытки с благодарностями присылают. А отчим тридцать лет в прокуратуре отпахал, от звонка до звонка. Ну да, да, согласен. Характер у него — не сахар. Но ведь и служба у мужика была — на износ… А где-то… ну, скажем… месяца через два я тебе позвоню и приглашу на новоселье. В свою новую квартиру, причём — в центре и с телефоном. Идёт?

Гена усмехается:

— Ты, Лёш, в любом случае звони. С новосельем, там, без новоселья…

Глава 12. Кладовка, брызги, Березай

"…бли-и-ин! Какой же он, оказывается, напряжный — этот Гена Луковников! Всех вокруг колхозниками считает, кроме себя самого. Вот и моих приложил ни за что. Они с ним и общались-то всего раз, на моём позапрошлом дне рожденья… Ну, да, да. Признаю: побеседовали они тогда на повышенных. Ну, вставил ему Пал Палыч парочку обычных пистонов: чего это, мол, уважаемый, вам в нашей стране всё так не ндравится, и не пора ли вам заняться общественно-полезным трудом?… Ну, и мать, конечно, шпилечку подпустила: странно, мол, что вы, Геннадий, половозрелый мужчина — а до сих пор не женаты… Она ж не знала, что он инвалид! И отчим, разумеется, тоже не знал. И я бы никогда не узнал, если б он сам сейчас не проговорился… Да-ааааа, ну и дела! Вот дружишь с человеком, дружишь, а потом вдруг выясняется, что у него в душе злобы — вагон, и он этим своим вагоном готов кого угодно переехать… Но, с другой стороны — какое право я имею его осуждать? Ещё неизвестно, кстати, как бы я себя повёл на генином месте. Может, ещё и похуже в сто раз…"

А вот и знакомый двор с качелями — белый от снега. А вот и здание в глубине, похожее на торт. Стоит себе, красуется лепными фруктами по фасаду. Сияет всеми своими высоченными окнами и балконами. Будто дразнит и спрашивает одновременно: эй, прохожий! Ты зачем глядишь в мою сторону? Ведь тебе, судя по твоей дешёвой болоньевой куртке, нужны совсем другой адрес и другой дом. Какая-нибудь тусклая панелька в Митине, Бирюлёве или Чертанове. Или серенькая девятиэтажка в Капотне, Братееве или Орехове-Борисове. Или даже блочная пятиэтажка в Химках, Люберцах или Мытищах — с неряшливо промазанными чёрными швами и вонючими подъездами, распахнутыми всем ветрам… Так и вали туда скорее, дорогой товарищ! Не отнимай время от собственного ужина и просмотра программы"Время". И не смущай своим присутствием солидную общественность, неспешно проживающую тут… Как?! И у тебя хватает наглости взяться за эту бронзовую ручку и войти в это парадное, оглушающее кубатурой? Ты даже смеешь вызвать лифт и самоуверенно ткнуть пальцем в металлическую кнопку с циферкой"7"? Что-что?! Ты. Здесь. Прописан?!! Странно, крайне странно. Хотя, по нынешним расхлябанным временам…

Выйдя из лифта, Крылов наталкивается на двух рабочих, промеряющих рулеткой нишу за мусоропроводом. Тут же брошены дрель, молоток с плоскогубцами и стопка каких-то дээспэшных панелей. Дверь в родительскую квартиру распахнута настежь, из неё вытянут электроудлинитель. Рядом с удлинителем стоит кухонная табуретка, укрытая газетой, а на газете красуются пустая бутылка из-под"Пшеничной", два гранёных стакана и остатки бутерброда с колбасой.

— Чего строим?

Один из плотников, продолжая манипуляции с рулеткой, пьяненько ухмыляется и поворачивает голову к своему напарнику:

— Хозяйка чего хочет?

— Кладовку.

— Во-от. Хозяйка хочет — кладовку. Н-но! На самом-то деле она хочет — встроенный шкаф! А за встроенный шкаф мы с Коляном берём — триста. Н-но! Она — хи-итрая! Она говорит: нет, ребята, я считаю это кладовкой. А раз кладовка, то будьте любезны — за сто пятьдесят… А мы с Коляном говорим — ладно, хозяйка. Хорошо. Пусть будет за сто пятьдесят. Но тогда с тебя — причитается…

Крылов заходит в квартиру. Весь её холл по периметру заставлен мешками и картонными коробками, перевязанными шпагатом. Прямо посреди холла, на расстеленных газетах, высится метровая гора картошки, густо опутанная водянисто-белесыми стеблями. Рядом на табуретке сидит мать — в своём старом медицинском халате, в марлевой маске в пол-лица и резиновых перчатках. Она методично выуживает из горы очередной проросший клубень, молниеносным круговым движением освобождает его от побегов и — ррраз-два! Очищенная картофелина падает влево, в широко раскрытый мешок, а оторванные стебли с комочками сухой земли — вправо, в мусорное ведро. Из дверного проёма, соединяющего гостиную с холлом, разносится ехидный голос сатирика Задорнова:

"…Меня наши продавщицы просто восхищают… Нет, серьёзно! Они как будто в одном ПТУ учились, где им все ненужные органы удалили, включая мозг. Вот я вчера захожу в арбатский гастроном и спрашиваю: скажите, девушка, а что у вас есть в продаже? Она отвечает: спички. И всё? И всё. А они свежие? И она начинает думать, как отреагировать… Зато остальной наш народ — ну ведь гений просто! Самородок на самородке сидит и самородком погоняет… Нет, вы зря смеётесь! Вот я недавно с американцами общался и рассказывал, что у нас на рынках теперь лампочки перегоревшие продают, по гривеннику штука. Так американцы всё никак понять не могли — зачем?! А затем, говорю, что приходите вы, к примеру, в гости и отправляетесь в ванную руки мыть, как культурный человек. А там спокойненько вывинчиваете хозяйскую лампочку, заменяете её перегоревшей, купленной на рынке, и кричите хозяевам: эй, ребята, а у вас тут лампочка перегорела… Ну ведь гениально, да?!.. А один мой знакомый, когда в гости приходит, он специально пиджак не снимает. Чтоб потом зайти в туалет и пол-рулона туалетной бумаги себе на руку намотать и домой принести… Круто, да? Ажжж мурашки по коже!.."

— Ой, Алёша!

Мать поворачивается к нему и подставляет щеку.

— Целуй мамочку крепко.

Крылов наклоняется и неловко чмокает её поверх марлевой маски, серой от пыли.

— Ты видишь, Алёша, что с картошкой-то делается? Как она проросла при комнатной температуре? Мы с Пашей хотели её на балкон вынести, а потом испугались, что помёрзнет. Морозы-то ещё — ого-го! Вот я ему и говорю: давай-ка плотников из ДЭЗа вызовем, чтоб кладовку пристроили за мусоропроводом. Там всё-таки попрохладней, чем в квартире… Ты раздевайся, Алёша, раздевайся! Отдохни, телевизор посмотри. А я скоро закруглюсь и яишницы пожарю. Или картошечки отварю со скумбрией…

— Да нет, мам, спасибо. Я ненадолго. Мне завтра лететь, ты знаешь… Ты лучше вот чего скажи: моя одежда где хранится? Туфли, там, брюки летние с рубашками. Я ведь за ними приехал… И ещё: вы мои талоны на водку отоварили? Мне бы пару бутылок взять с собой, чтоб не с пустыми руками. Ну, и икры баночку, если можно…

Мать оборачивается к гостиной:

— Паш, а куда мы алёшкины вещи засунули? Не помнишь?

В холле возникает отчим. На нём, как обычно, зелёная армейская рубашка и офицерские брюки-галифе. В правой руке он сжимает длинную живописную кисточку, в левой — палитру с красками.

— Здравия желаю… Я, если что кладу куда, то помню, куда…

Он тычет кисточкой в одну из коробок, загромождающих холл.

— Вон та, верхняя. Номер шесть.

Крылов раскрывает коробку номер шесть. В ней действительно оказываются его вещи: рубашки, ветровка из плащёвой ткани, брюки, две пары туфель, ворох старых носков и прочая мелочёвка. Мать энергичным движением стягивает с рук резиновые перчатки — щёлк-щёлк!

— Так, мужчины. Дела делами, а на чаёк прерваться надо. Жалко только, что Виктора нет. А то б все вместе посидели, по-семейному… Он ведь, Алёша, совсем от рук отбился! По ночам в ресторане играет до опупения, а днём отсыпается, как фон барон. Деньги шальные у парня завелись. Я вчера смотрю — а у него из кармана пять рублей выпали. Я ему говорю: сынок, у тебя деньги выпали… А он: да и фиг с ними! И побежал, дверью хлопнул. Ну, мать не гордая, мать денежку подымет… А Паша говорит: поздравляю, Галь. Воспитали помощничка на свою голову. Для него эти пять рублей, за которые мы раньше целый день горбатились — как начхать и растереть…

Крылов идёт на кухню. Зажигает газ, ставит чайник на плиту. Пока тот греется, подходит к окну и зачем-то отодвигает льняную занавеску, расшитую ярко-красными петухами. Отсюда хорошо виден кусок улицы с разбитыми машинами и вереница трамваев, вставших перед ними."Жигули"уже вовсю пылают открытым пламенем, периодически вспыхивая и раскидывая в стороны огненные брызги. Толпа, собравшаяся вокруг, отшатывается при каждой вспышке — и тут же вновь смыкается, словно заворожённая. Кто-то нагибается и бросает в пламя пригоршни снега. Огненные язычки отражаются в стёклах трамваев и кажется, что они тоже пылают.

Мать приносит банку со сливовым вареньем и раскладывает его по блюдцам.

–…я говорю: это ничего, Паша! Это он до поры до времени куражится, пока его жареный петух в одно место не клюнул. А когда клюнет — бы-ыстренько осознает, как трудовая копеечка достаётся. Какими потом и кровью… Как варенье, Алёша? Вкусное? Ну, ещё бы! Если из собственного сада-огорода приехало, да ещё и с доставкой на дом… Вы ведь думаете, наверно, что у нас с папой в деревне — сплошной курорт. Что мы туда за двести кэ-мэ мотаемся, чтобы только пупки на солнце погреть. А мы там — вкалываем! Встаём с утра пораньше и впрягаемся, как лошади. Копаем, поливаем, тяпочкой тяпаем. Колорада обираем вниз головой… А в прошлом году — я тебе рассказывала? — мы ещё десять соток освоили, которые между полем и забором. Перекопали там всё, картошечкой засеяли… Ты представляешь, Алёша?! Какой это титанический труд? С моим-то давлением и папиным радикулитом? Ну, поохаем, конечно, покряхтим, пожалуемся друг другу — и опять за работу. Ради того только, чтоб зимой руку протянуть — и вот тебе картошечка, и морковочка, и кабачки с патиссончиками. А как же иначе, Алёша? Нам ведь теперь пашина пенсия — только-только дыры заткнуть…

На лестничной клетке взвизгивает дрель, затем слышатся удары молотком — тяжёлые и размеренные. Отчим, подумав, сдвигает блюдце в сторону. На его лице возникает игриво-дурашливое выражение, хорошо знакомое Крылову с детства.

— Э-э-э…мам-муль. А, может, сначала — того?

Мать, как обычно, делает вид, что не понимает.

— Чего — того?

— Ну… как положено, мам-муль. За встречу. По сто граммульчиков.

Мать насупливает брови:

— Па-а-ша! Бесстыдник! Совесть поимей! Я только во вторник бутылку открыла, а сегодня хватилась людям налить, а там — на донышке! Пришлось новую доставать. Совсем обалдел мужик…

На столе между тем возникают бутылка"Пшеничной", три массивных рюмки под хрусталь, трёхлитровый баллон с солёными огурцами, головка чеснока, кусок варёной колбасы и полбуханки чёрного хлеба. Отчим с воодушевлением потирает руки:

— Другое дело, мам-муль!

Он разливает водку по рюмкам и, дождавшись, когда мать закончит резать хлеб, многозначительно откашливается.

— Э-э-э… Алексей. Завтра, так сказать, ты отбываешь в загрантурне…

— В загранкомандировку.

— В загранкомандировку. Ты летишь чёрт-те куда, куда мы с матерью даже представить не можем. И это о чём говорит? Это говорит о том, что ты, как учащийся, достиг в своём образовании определённых высот. Но! Давай зададимся вопросом: а благодаря кому ты достиг этих высот? А? Как считаешь? Если зрить в корень?

— Благодаря вам.

— Так точно! Потому что главное для человека — это надёжный тыл и хорошие бытовые условия. И эти условия мы с матерью тебе всегда обеспечивали, на всех, так сказать, этапах твоей биографии. А ведь мы с матерью, между прочим, люди уже немолодые. Я на пенсии, матери через два года на пенсию. И вот мы всё ждём-не дождёмся, когда же, едрит-раскудрит, от вас с Виктором хоть какая-то отдача воспоследует…

Мать замахивается на отчима кухонным полотенцем.

— Па-а-ша! Прекрати!

— И желательно, так сказать, в материально осязаемых формах. За что и предлагаю…

Он одним движением опрокидывает рюмку и громко хрустит огурцом. Крылов озадаченно пригубливает из своей. Мать тоже слегка пригубливает, а затем склоняется к нему и шепчет в ухо:

— Не обращай внимания, Алёша. Это он из-за Витьки. Полаялся с ним и до сих пор не успокоится… Он его спрашивает: если ты у нас богатый такой, что деньгами швыряешься, может, заодно и бензинчик проспонсируешь для родительской"Нивы"? А тот: я на ней не езжу, я на такси езжу… Га-авнюк!

Отчим снова тянется за бутылкой. Но мать успевает раньше: завинчивает пробку и прячет в шкаф.

— Всё, Паша. Достаточно.

— Мам-мууууль!

— Хватит, я сказала. Приехали. Станция Березай, кому надо — вылезай…

Крылов вынимает из кармана чистый лист бумаги и, расправив, кладёт его на край стола.

— Да, и насчёт размена… Вы набросайте тут, какие варианты вас устроят. По районам, по метражу. С Виктором поговорите, чего он хочет. А я, когда вернусь, всё перепечатаю и дам объявление в бюллетень. Только не забудьте, ладно? А то уже март всё-таки. А договаривались, что начнём размениваться в феврале…

Отчим хмыкает:

— Во жизнь, Галь! Опять провинились…

Он поднимается и идёт к двери. Потом оборачивается и, ковыряя спичкой в зубах, оценивающе смотрит на Крылова.

— Я, если чего обещал кому — я помню…

Мать прячет листок в карман халата.

— Конечно, Алёша! Вот вернёшься, сядем и обсудим всё по-семейному… Так сколько тебе водки-то нужно? Бутылку, две? А икра только красная осталась. Чёрной была одна баночка, так её на Новый год изничтожили…

Она провожает Крылова до лифта. Затем быстро-быстро крестит ("…Иисусе Христе… Спаси и сохрани Алёшеньку… Иисусе Христе…") и что-то протягивает в ладони.

— Надень.

— Это что?

— Крестик.

— Зачем?!

— Надень, говорю!

Крылов послушно надевает. Мать крепко чмокает его в щёку.

— Прилетишь — сразу позвони!

— Обязательно, мам.

Глава 13. Мечты, свистулька, девушка

Из подъезда Крылов выходит, сгибаясь под тяжестью старого походного рюкзака. В нём содержатся: его летние вещи, упакованные в полиэтиленовый пакет с надписью"Слава Первомаю!", две бутылки"Пшеничной", баночка красной икры, трёхлитровая банка сливового варенья, квёлый кабачок величиной с артиллерийский снаряд, а также половинка скумбрии, завёрнутая в газету"Красная звезда". В правом кармане крыловской куртки болтается одинокий патиссон, не уместившийся в рюкзаке.

"…Так. Программа предполётной подготовки пройдена успешно. Более того! Она даже перевыполнена, если учесть гонорар от Стаса и кучу жрачки за спиной. И насчёт размена, кстати, я удачно вклинился: сказал всё, что требовалось, но при этом — без нажима и напряга. Просто напомнил деликатно, что пора бы и ускориться… А вот Пал Палыч сегодня явно не в духе. Всё про отдачу какую-то плёл. Да будет вам отдача, будет! Погодите чуть-чуть. Вот диплом получу, на работу устроюсь и смогу вам подбрасывать энные суммы. Хошь на бензин, хошь на пряники…"

Он пересекает двор и, немного подумав, сворачивает к магазину"ЭЛЕКТРОНИКА", чья вывеска броско пылает на противоположной стороне улицы. Он приближается к витрине, покрытой лёгким морозным узорцем, и, затаив дыхание, вглядывается туда, в манящий магазинный сумрак, где на стеллажах уютно мерцает, подмигивает и переливается всеми цветами радуги его давняя и — увы! — пока что абсолютно несбыточная мечта. Имён у этой мечты целых пять и все, как на подбор, звучные:"Темп","Рубин","Рекорд","Электрон","Славутич". И вид она имеет весьма футуристический: пластиковый корпус, солидный экран-иллюминатор, а сбоку — дюжина элегантных клавиш и рычажков, открывающих доступ к феерии цвета и звука.

Преград к осуществлению мечты было всего две, но зато — каких! Во-первых — цена. При всём желании Крылов пока не представляет, как и где он сможет одномоментно заработать целых восемьсот (!) рублей. Ну, а во-вторых (и в главных, кстати!): даже если допустить, что деньги он заработает, телевизора ему не видать всё равно. Поскольку для этого нужно встать в очередь по месту работы и ждать года полтора. А где ему вставать в очередь, интересно? У Субботыча, что ли?

Пока он разглядывает витрину, магазинные двери распахиваются и в проёме возникает сухощавая мужская фигурка в тёмном драповом пальто и каракулевой шапке-"брежневке". Мужчина тащит громоздкую картонную коробку с надписями"Темп-714-ТЦ"и"Не кантовать!". За ним следует холёная дама в норковой шубе. Сделав несколько шажков, мужчина вдруг спотыкается. Каракулевая шапка слетает с его головы, обнажая потную лысину с торчащими клочьями седых волос. Крылов инстинктивно бросается вперёд и едва успевает подхватить ускользающий картонный угол.

— Ве-ни-а-мин!

Лицо дамы краснеет от негодования.

— Осторожней, Вениамин, а то ты его — кокнешь… Помогите нам, молодой человек. Будьте так любезны.

Крылов несёт коробку к серой"Волге", припаркованной у магазина. Мужчина отпирает багажник.

— Сюда, пожалуйста. Ближе к краю.

Коробка прочно уложена и увязана. Дама оборачивается к Крылову.

— А вы, молодой человек, сейчас куда движетесь? Если не секрет?

— В сторону метро"Колхозная".

Она взмахивает перчаткой.

— Ой, как удачно! А мы — на Рождественский бульвар… Слушайте, а давайте так: вы сейчас едете с нами и помогаете дотащить эту бандуру до квартиры, а Вениамин потом подбросит вас к вашей"Колхозной". Идёт?

— Идёт.

Крылов забирается на заднее сиденье."Волга"трогается, слегка покачиваясь на снежных колдобинах.

— Вас как зовут, молодой человек?

— Алексей.

— Алёша! Чудесное имя!

Она чиркает зажигалкой, прикуривая.

— Учитесь, работаете?

— Учусь.

Они проезжают Климентовский переулок и перед тем, как свернуть на Пятницкую, встают под светофором. Мужчина щёлкает клавишей радиоприёмника.

"…в Нью-Йорке, по инициативе журнала"Бизнес-уик", прошла конференция под названием"Открытие советского рынка: включение перестройки в мировой экономический порядок". В ней приняли участие бизнесмены из американских и европейских фирм, представители советских внешнеторговых организаций и совместных предприятий. Конференция состоялась вскоре после встречи Михаила Сергеевича Горбачёва и Джорджа Буша на Мальте, провозгласившей новый подход к экономическим отношениям СССР и США…"

Он раздражённо морщится и хлопает ладонью по кожаной оплётке руля.

— Во, Тамар! Главная тайна современности: как в ЦК его проморгать-то умудрились, этого певуна ставропольского? Ведь сам Громыко его во власть двинул, не шутка. Грудью за него на пленуме встал! Рекомендую, мол, дорогого Михал Сергеича на высший партийный и государственный пост. Уверен, что оправдает… Тьфу ж ты ж, боже мой! А ведь Андрей Андреич был — тёртый калач! Всех генсеков пересидел, от Сталина до Андропова, насквозь людей видел. А с этим — так обосрался! И всё Политбюро с ним заодно. Опоил он их тогда, что ли? Или спецсостав распылил одурманивающий? Ну, а как иначе-то сей факт объяснить?! Когда человека с психологией колхозного счетовода…

"…Наш корреспондент встретился с одним из участников конференции, председателем"Ассоциации совместных предприятий"Львом Вайнбергом, и задал ему ряд вопросов.

— Какой вам видится роль совместных предприятий в нашей экономической жизни?

— Думаю, что они призваны стать одной из самых прогрессивных и эффективных форм наших деловых отношений с Западом. Это тот канал производственного и коммерческого опыта, которого мы были лишены в течение многих десятилетий.

— Сколько сейчас таких предприятий в СССР?

— В 1987 году их было всего 27. На следующий год число СП достигло 168, а в 1989–1200, причем 97 из них — советско-американских. В последнее же время с просьбой о регистрации обращаются примерно по 10 °СП ежемесячно. По нашим оценкам, уже в ближайшие годы продукция совместных предприятий может составить 5–6 процентов ВВП Советского Союза…"

–…так его б и из колхоза погнали, за развал работы! Отправили б сельским клубом заведовать, чтобы он там руками размахивал и байки травил про"процесс пошёл". Так и пускай бы, и чёрт с ним, страна бы от этого не обедняла. Но он ведь не в сельском клубе расселся, а в Кремле, вот в чём беда! Четыре года сидит, всего ничего, а над нами уже весь мир потешается, как над клоунами…

— Вениамин, следи за дорогой. И сбавь газ.

— Да слежу я, слежу…

Они проезжают Пятницкую и, не снижая скорости, выворачивают к Большому Москворецкому мосту. И — а-ааах! — "Волга"стремительно взлетает на спину моста, укатанную до матовой белизны. И — а-ааах! — вновь ныряет вниз, к Красной площади, заставляя крыловское сердце учащённо забиться. Слева, за туманными наплывами идущего снега, проступают кинжальные очертания кремлёвских башен с рубиновыми капельками на остриях. И Крылов, упершись руками в спинку сиденья, внезапно вспоминает, каким захватывающе красивым показался ему сегодня Кремль из окон родительской квартиры: будто невидимый пекарь-великан выставил на противне гигантский пирог, утыканный свечками.

–…да ладно б потешались только, а то ведь уже за глотку берут! А мы всё молчим и демонстрируем, какие мы миролюбивые. Вон в Западном Берлине: толпа собралась, помитинговала и госграницу снесла. И — тишина! Войска стоят в полной боеготовности и ждут приказа на пресечение, а наш верховный в это время с Бушем шампанское попивает. А его благоверная по Швейцарии носится и барахла скупает на сотни тысяч долларов… Тьфу ж ты ж, боже мой! Уж на что Леонид Ильич был мягкий человек, но при нём весь мир знал: если от берлинской стены хоть камешек отлетит, мы всю Европу танками проутюжим. Вот где они у нас все были! Вот где!

Он трясёт сухим кулачком, кажущимся ещё более крохотным из-за широкого обшлага пальто.

–…мне мой бывший сослуживец по Генштабу вчера звонит и докладывает, какие там сейчас настроения преобладают. А настроения такие, что Горбачёва пора к стенке ставить. И меня спрашивает: ты-то как считаешь, Вень? Попахивает тут пятой колонной? А я ему говорю: Дмитрий Архипыч, дорогой! Окстись! Да был бы он предатель, он бы потоньше действовал! Поскрытней, поискусней. Он бы так напропалую интересы страны не сдавал. А он опасней любого предателя в тысячу раз, потому что — дурак. Обычный периферийный дурак, которому всё дуриком досталось и потому не жаль ничего: ни людей, ни земли нашей, кровью политой. Для него главное — это по миру со свистулькой пройтись и чтоб на него все пальцем показывали и кричали: вон Мишенька идёт! Здравствуй, Мишенька! Какой ты сегодня ладный да красивый! Какая у тебя свистулька звонкая и какие идеи прогрессивные, всемирно-исторического масштаба… И вот ему Буш это говорит, и Тэтчер говорит, и Геншер говорит, и папа римский говорит, и ему так приятно становится, что он готов что хошь подписать. А они это дело раскумекали и теперь гоняют его по кругу. И подхваливают, и подначивают, чтобы выжать побольше…

Каменные громады, всё теснее сжимающие улицу с обеих сторон, внезапно расступаются и"Волга"выносится на просторы Лубянской площади, расцвеченные круговертью машинных огней и лучами прожекторного света. На плечах и макушке бронзового Дзержинского, седого от снега, лепятся с полдесятка нахохленных птичьих шариков.

–…так ещё и трус патологический! Довёл страну до ручки и полной дезорганизации, а теперь, когда всё кругом на голову валится, решил ответственность на других переложить. Сначала МВД у него стало виновато, за Фергану с Сумгаитом, потом Рыжков за шахтёрские забастовки. Потом Минобороны проштрафилось, когда попыталось в Тбилиси порядок навести. А после так очко заиграло, что экстренный съезд в Кремле собрал. И объявил: поздравляю, товарищи депутаты! Отныне высшим органом власти в стране являетесь вы… Дурак-дурак, а хи-и-трый! Думал, что рулить будет, как прежде, в одиночку, а ответственность размажет по двум тысячам депутатских рыл. Думал, что они всё скушают безропотно и голоснут, как надо. А они — не скушали! Полезли на трибуну и доказали, что свистульки у них тоже имеются, да ещё позвонче мишиной. И объяснили заодно, что, если уж ответственностью делишься, тогда давай и властью делись…

"…а сейчас, уважаемые радиослушатели, минута рекламы. Кооператив"Компан интэрнэшнл"совместно с американской фирмой"Компьютертрэйд Интернэшнл"предлагает качественные американские компьютеры производства Тайвань. В продаже имеются комплекты пи-си-ай-ти-экс-ти с сопроцессором и двумя дисководами. Оплата — строго в эс-ка-вэ! Наши контактные телефоны…"

–…другой бы на его месте, был бы настоящий мужик, всесоюзную говорильню не устраивал бы. А собрал Политбюро и рубанул напрямую: каюсь, братцы! Напортачил. Готов нести всю полноту ответственности вплоть до трибунала. Но давайте вместе подумаем, как спасать страну… А наутро бы обратился к народу. Лично! Выступил бы по телевидению и объяснил, что намерен делать. Чётко, внятно, по пунктам. Границу на замок — раз. Цены заморозить — два. Все эти кооперативные лавочки и эс-пе, через которые госсобственность расхищают — прихлопнуть в двадцать четыре часа. Ввести на предприятиях и в организациях строжайшую дисциплину. Железной рукой задавить всю спекуляцию с уголовщиной… Что ещё… Цензуру вернуть, чтобы наша славная интеллигенция перестала охаивать государство за его же собственный счёт. И народ бы такие действия поддержал! Потому что увидел бы, что в стране имеется власть, а не подпевка американская…

От площади, сквозь ущелья Большой Лубянки — прямиком к Бульварному кольцу, ажурному от оград, деревьев и троллейбусных проводов. Дама вминает сигарету в пепельницу:

— А каким вы представляете своё будущее, Алёша? Если не секрет?

— Своё?

— Именно. Хотя бы ближайшее.

— Своё ближайшее будущее я представляю нормальным.

— А точнее?

— Ну, как… Закончить институт. Жениться.

— А вам не приходит в голову, милый мальчик, что пока вы мечтаете и строите жизненные планы, вас уже десять раз предали и продали? Вас и страну, в которой вы родились?

Крылов пожимает плечами.

— Я так не считаю.

— В самом деле?

Они сворачивают на Рождественский бульвар и, проехав по нему полквартала, вползают в какой-то внутренний двор, украшенный двумя растресканными лепными вазами. Между вазами протянута бельевая верёвка, на которой болтается большой кусок ковролина. Рядом стоит румяная девушка в джинсах и широком свитере до колен и энергично молотит по ковролину разлапистым веником. Веник трещит, пощёлкивает и время от времени от него отскакивают тонкие сухие веточки. Чуть дальше, под торчащим из сугроба фонарём, пристроена детская коляска с поднятым верхом. Крылову хочется ткнуть пальцем в сторону девушки и заявить снисходительно:"Так вот же оно, моё будущее! Видите? Такое же юное, румяное и несокрушимое!", но дама уже выбирается наружу, хлопнув дверью.

Он заносит коробку в лифт — старинный, узкий, с деревянными стенками и окошком, забранным железной сеткой. Дама втискивается в кабину вместе с ним. Лифт дёргается и нехотя ползёт вверх. Тут-тук, скрип-скрип. В окошке медленно возникают и исчезают лестничные пролёты, перемежаемые слоями тёмно-красной кирпичной кладки.

Крылов вздыхает.

— Простите, а сколько лет вы ждали открытку на телевизор? Если не секрет?

— Недели три.

— Так быстро?!

— Вениамин его через"Военторг"оформлял, как бывший сотрудник Генштаба. У них там свои фонды и своя очередь.

— А можно ещё один деликатный вопрос?

— Пожалуйста.

— Я сейчас с родителями разъезжаюсь, из трёхкомнатной квартиры на Новокузнецкой. Сто метров общая, потолки три с половиной. Вы не в курсе: может, кто-то из ваших знакомых хотел бы съехаться?

— Абсолютно не в курсе.

Кабина доезжает до последнего этажа и встаёт. Дама выходит на лестничную клетку и долго звенит ключами перед массивной кожаной дверью. Дверь, наконец, распахивается, из неё выскакивает тёмно-рыжий спаниель. Он бросается к хозяйке и юлит всем телом, визжа от радости.

— Погоди, Данюша. Погоди, солнышко. Дай мамочке войти… Вы его в прихожей поставьте, а уж дальше мы сами… Да-да, вот так. Огромное спасибо.

Крылов спускается во двор, к ожидающему рядом с"Волгой"мужчине:

— Вы знаете, я пешком пройдусь.

— Как прикажете…

Девушки с ковролином во дворе уже нет. Только на снегу между вазами темнеет овальное пятно, напоминающее облако.

Глава 14. Сурен, химера, папа Карло

"Фиг вам — границу на замок! Фиг вам — границу на замок!…"

Весело распевая про себя эту фразочку, Крылов доходит до угла Печатникова переулка и сворачивает на Сретенку, как всегда плотно забитую машинами. Вдоль узких тротуаров, утоптанных до скользоты, оживлённо снуёт вечерний люд, на ходу балансируя сумками и портфелями. Возле булочной на противоположной стороне разгружается хлебный фургон. Крылов перебегает улицу и встаёт в хвост очереди, вытянувшейся к магазинным дверям. Очередь движется споро и уже минут через двадцать он вновь оказывается на воздухе, прижимая к груди буханку чёрного — круглую и горячую.

"Ур-ра, Шишкин! Отвальная нам практически обеспечена! Зажарим кабачок с патиссоном, настрогаем туда скумбрии с плавленым сыром — и навернём этот хлебушек так, что… Хотя, конечно, возможен и более изысканный вариант. К которому, если честно, я склоняюсь больше. А именно: дотопать до вон того кооперативного магазина с издевательским названием"Дары природы"и по грабительским антинародным ценам разжиться там нормальной картошкой — не мороженной и не скукоженной. И вот тогда, Шишкин, мы точно будем — на коне! Поскольку лучшего специалиста по жарке картошки, чем я, в столице нашей советской Родины просто не сыскать…"

В"Дарах природы"народу также — битком. В центре зала возвышается громоздкий агрегат с железным раструбом. Рядом с ним на табурете восседает грузная продавщица в телогрейке. Она дожидается, когда очередной покупатель приставляет к раструбу сумку, и бесстрастно дёргает за рычаг. Каждое дерганье сопровождается душераздирающим металлическим скрипом и глухим стуком сыплющихся клубней. Долговязый мужчина в роговых очках, чья сумка как раз в эту минуту наполняется картошкой, вдруг поджимает губы:

— Слушайте, а почему она вся в земле? Что это за порядки такие, в конце-то концов? Мало того, что торгуете втридорога, так ещё и землю сыплете! Жульё!

Продавщица молча сползает со своего места и под недовольное гудение очереди отправляется в подсобку. Через минуту она возникает вновь, но уже в сопровождении директрисы — коренастой блондинки с сильно подведёнными глазами и внушительным бюстом, обтянутым ярко-красным свитером. Директриса воинственно встаёт посреди зала:

— Так, товарищи! Па-прашу внимания!

И, выждав паузу, продолжает:

— Весь картофель мы получаем из экспериментальных фермерских хозяйств. Люди там трудятся в неимоверно тяжёлых условиях, практически вручную. Да! У них нет возможности вылизывать каждый клубень. И у нас такой возможности нет. Но! Вы посмотрите, товарищи, какая это картошечка! Вы посмотрите только! Ведь с государственной не сравнить! Крупная, белая, без нитратов. Вы её помоете, почистите и скушаете с удовольствием. А государственную помоете, почистите и выкинете всю… Так, мужчина, а теперь — с вами. Претензии можете предъявлять. И жалобы пишите — хоть обпишитесь. Но хамить — не имеете права! Ясно вам? А то распоясался, ишшшь!"Жульё!"Да сам ты жульё! Вот такие очкастые всё и тащат с прилавка, когда продавцы отвлекаются… Сколько там у него по чеку, Валь? Шесть шестьдесят? Верни ему семь, пусть подавится…

Мужчина, подхватив сумку, спешит к выходу. Очередь с готовностью кивает: да-да, конечно, понимаем. Фермеры, эксперимент. Внедрение новых методов хозяйствования. Хамству — бой…

Примерно через час Крылов вываливается на улицу с чувством до конца исполненного долга. Ибо! Его спину теперь приятно отягощают пакет с тремя килограммами нормальной картошки (пусть и пополам с землёй), а также — гулять так гулять! — банка настоящего венгерского лечо, пучок роскошного зелёного лука, баночка мёда и двести граммов сушёных лисичек, нанизанных на суровую нить.

"…Ох, Шишкин! Вот ты сидишь сейчас в Лодке и даже не подозреваешь, какой мощный подарочек движется в твою сторону… Вдох-выдох, раз-два… Возможно, ты уже лежишь на диване, усталая и продрогшая, и собираешься с силами, чтобы сварганить ужин. Я умоляю тебя, Шишкин: не надо! Выбрось из головы эти вредные мысли. Ведь уже через пять минут я возникну на пороге — такой любящий, нежный и заботливый. И буду с радостью чистить эту картошку — для тебя. И буду с наслаждением крошить этот лук — для тебя. И в итоге нажарю целую сковородку вкуснятины, а потом притащу её тебе прямо в постель и буду любоваться, как ты её склёвываешь: аккуратно, по-птичьи, ломтик за ломтиком… Вдох-выдох, три-четыре…"

У перехода через Садовое кто-то касается его плеча. Крылов оборачивается: Сурен! Приятель стоит у него за спиной, отсвечивая фирменной улыбкой.

— Привет, Лёша-джан.

— Здравствуйте, сэр… Кажется, вас можно поздравить?

Сурен — худощавый армянин с красиво седеющей головой и длинными узловатыми пальцами с массивным серебряным перстнем в виде узорного креста, возник в его жизни ещё в ноябре. Строго говоря, они не столько приятельствовали, сколько соседствовали по работе, так как участок Крылова по улице Гиляровского 1–3 вплотную примыкал к участку Сурена по улице Гиляровского 5–7.

Сурен, конечно, сильно отличался от всей прочей дворницкой братии. Даже в том, как он одевался, выходя на участок — длинное чёрное пальто с болтающимся хлястиком, чёрная широкополая шляпа и начищенные до блеска чёрные туфли на высоком каблуке — сквозило явное желание подчеркнуть, что он, Сурен Галстян, оказался здесь абсолютно случайно и в силу некоего житейского недоразумения, которое вот-вот будет им успешно преодолено.

Совместное разгребание снега, перемежаемое разговорами за жизнь, вскоре привело к тому, что Крылов был посвящён не только в главные вехи бурного суренова прошлого, но и в содержание его амбициозных планов на будущее.

Биография армянина, как выяснилось, была с детства ушиблена джазом. Его папа, некогда известный в узких кругах саксофонист, сделал всё, чтобы сын ступил на ту же профессиональную стезю. И Сурен, в общем, папиным начертаниям следовал. То бишь с отличием окончил музыкальное училище и затем четверть века исправно дул в саксофон, разъезжая по стране в составе разнообразных джаз-бэндов. Но, поскольку характер у Сурена также оказался папиным, а именно на редкость вспыльчивым и горделивым, он так же быстро портил отношения с начальством и был систематически гоним и увольняем.

Схожая участь постигла и его семейную жизнь. Женат он был четырежды (как он мрачновато шутил — "по разу в пятилетку"), и все четыре раза застрельщицами развода становились именно жёны, в какой-то момент отказывавшиеся терпеть его долгие простои и яростное нежелание иметь детей до тех пор, пока"в дверь не постучится Её Величество Удача". Причём каждый новый развод в буквальном смысле слова выбивал почву из-под суреновых ног, поскольку сопровождался с его стороны очередным квартирным жертвоприношением.

Так, своей первой жене, носившей романтическое имя Ануш (что в переводе с армянского означало — "Сладострастное дыхание утра"), он великодушно оставил однокомнатный кооператив, подаренный ему папой в ознаменование успешного окончания училища. Развод со второй женой, носившей не менее романтическое имя Сэда (что означало — "Нежнейшая"), лишил его отцовской дачи в Красково, где он постоянно проживал после развода с первой. Третью жену по имени Заруи (то есть — "Жрица храма огня") он привёл в родительскую"трёшку"у метро"Белорусская", ибо самих родителей к тому времени уже не было в живых.

Соответственно, когда отношения с Заруи также разладились, кирпичная сталинская"трёшка"пала жертвой размена на две типовые"двушки"в спальных районах и, по традиции целуя на руке серебряный перстень с армянским крестом и прописывая к себе свою последнюю жену Шаганэ (то есть — "Кроткую, как дыхание ребёнка"), он делал это в твёрдой уверенности, что она и есть та финальная армянская женщина, с которой ему предстоить дожить до гробовой доски.

Но, к разочарованию Сурена, целование креста вновь не помогло и"финальная армянская женщина"оказалась ничуть не лучше своих зацикленных на бытовухе предшественниц. Она также считала, что в настоящей армянской семье должны в обязательном порядке водиться деньги и дети, а настоящий армянский муж обязан ежедневно ходить на работу и возвращаться домой лишь к ужину, заботливо приготовленному армянской женой. А если он этого не делает, или делает нерегулярно, то ему нужно почаще закатывать настоящий армянский скандал, сопровождаемый бросанием тапок, ложек и разнообразной небьющейся посуды (поскольку бросаться бьющейся посудой, с точки зрения настоящей армянской жены — верх расточительства).

Уклонившись от очередного града проклятий и предметов, Сурен вспылил и сделал то, что уже проделывал трижды. То есть собрал свою гастрольную сумку и красиво ушёл, швырнув на стол ключи от квартиры. Правда, уже в лифте спохватился, что идти ему теперь, в общем-то, некуда, но возвращаться не стал, а постучался к давнему знакомому, с которым дружил ещё с шестидесятых.

В семье знакомого царило приподнятое чемоданное настроение. Сестра его еврейской жены Иланы, давно обосновавшаяся в Штатах, наконец-то выхлопотала им иммиграционные американские визы и они доживали здесь последние недели, распродавая мебель и прочие вещи, не вошедшие в багаж. Сама их кооперативная"трёшка"была уже продана: через счета дружественного СП на имя сестры в Нью-Йорке было переведено восемь тысяч долларов, что по нынешним временам выглядело неслыханной удачей.

Знакомый проникся ситуацией Сурена и сказал, что тот, разумеется, пока может пожить у них. Ноу проблем. И заодно, кстати, тоже подумать об отъезде ("…Эх, Суренчик! Ты даже не представляешь, какие там теперь мощные расклады! Ты Гришу Гальперина помнишь? А Борю Жолквера, с которым мы на фестивале работали? Так они давно свой собственный бэнд сколотили! Сначала за Гершвина взялись, а потом смотрят: публика постоянно что-нибудь советское просит. Типа: водка, гласность, кей-джи-би. Ну, они и погнали фишку: Утёсов, Дунаевский, то, сё. Ты пойми:"совок"сейчас на Западе — темка модная. Там даже наши рокеры недоделанные, которые в музыкальном смысле — полные нули, умудряются бабки сшибать. А чего уж тогда про таких профи говорить, как Гриша с Борей. Или как мы с тобой, между прочим… Вот поэтому, старичок: не бзди! Разводись пошустрее и кидай анкету в американское посольство. Как бы: так, мол, и так, джентльмены. Всю жизнь, типа, подвергался гонениям за любовь к великой американской культуре. В связи с чем прошу дать возможность творить в условиях свободы, демократии и уважения прав человека… Американцы это любят, кстати. Когда к ним не просто пожрать просятся, а — по идейным соображениям. А как визу сделаешь — звони. И мы с тобой такой бэнд заделаем, который даже Жолкверу с Гальпериным не снился!..").

За три недели проживания в чужой квартире, всё более гулкой из-за продаваемых вещей, Сурен окончательно понял, что другого реального шанса переломить судьбу, кроме как свалив в Америку, у него и вправду не осталось. Поэтому, проводив знакомого на рейс до Лос-Анджелеса и помахав ему на прощание шляпой, он начал действовать. То есть сначала, разумеется, решил проблему крыши над головой, временно устроившись дворником. Затем подал заявление о разводе. Затем приобрёл несколько аудиокассет для изучения американского английского по методу Илоны Давыдовой. Ну и, само собой, в один прекрасный день отправился в американское посольство за иммиграционной анкетой.

На подступах к посольству он обнаружил, что в своём желании всерьёз переломить судьбу он, мягко говоря, не одинок. Вдоль всего посольского фасада, притопывая и переминаясь на морозе, стояла очередь человек в пятьсот, на которую со стороны Садового кольца злорадно взирал наряд милиции в тулупах, а со стороны самого посольства, через специальное стёклышко в дверях КПП — наголо обритый негр-морпех. Его пегое лицо было каменным, взгляд — брезгливым, и лишь нижняя челюсть меланхолично двигалась в такт жеванию жвачки.

Пока Сурен зачарованно рассматривал челюсть морпеха, к нему подошёл паренёк в куртке-"аляске"и предложил приобрести нужный бланк прямо у него и всего за тридцатничек. Сурен отдал деньги и отправился заполнять анкету в соседний гастроном. Проставив все требуемые галочки и вписав все необходимые слова, он вновь вернулся к посольству и вновь повстречал паренька в"аляске". Тот объяснил, что теперь главная задача — попасть внутрь. А для этого требуется либо отстоять всю очередь целиком (если, конечно, здоровья не жалко), либо купить местечко поближе к двери. И обойдётся такое местечко — всего-то в стольничек…

Сурен снова раскошелился и уже спустя полчаса, прошествовав мимо пегого морпеха, вручил анкету такой же пегой негритянке в ослепительно белом блузоне. Она подняла к Сурену свои прекрасные африканские глаза и сказала, восхитительно прогибая интонации:"Спасьибо, господьин Галстьян! О нашем решьении мы вас обьязательно известьим…"

В том, что решение будет сугубо положительным, Сурен не сомневался ни секунды. Он энергично размахивал перед Крыловым своими узловатыми пальцами, собранными в щепоть, и со всем южным пылом доказывал, почему Америка просто обязана предоставить ему шанс ("…Ты в курсе, кстати, кто создал Америку? Нет? Английские каторжники. А кем они раньше были, знаешь? Простыми крестьянами, у которых лендлорды землю поотбирали. И весь этот лишний народ бродил по Англии злой и голодный, и каждому встречному аристократу башку отрывал… Ну, их сначала казнили и в тюрьмы сажали, а потом, когда в тюрьмах уже мест не осталось, решили в колонии вывозить, чтоб они там сдыхали побыстрее… А они там, наоборот, оклемались и зажили — в кайф! Поскольку, во-первых — свобода. Ни начальства кругом, ни констеблей этих долбаных. И, главное, никому ничего отстёгивать не надо: всё, что сделал и заработал — твоё… И в результате у них в вожди выбились не зажравшиеся аристократы, как в Англии, а самые рукастые и головастые. И объявили на весь мир, что в Америке титулы и происхождение значения не имеют, а имеют значение только лучшая работа и лучшие идеи. И каждый, кто умеет вкалывать и соображать, будет здесь — король… Ты понимаешь, Лёш?! Лучшие идеи! Вот что для них главное! И для меня это главное. А, значит, Америка и есть моя настоящая страна. А не"совок"этот грёбаный, где любую лучшую идею коллективно засрут и в асфальт закатают… Ведь у меня все конфликты в жизни, если разобраться, были только на творческой почве, только! Я ведь ещё в семидесятом году своему начальству мощнейшую идею подкинул насчёт классик-джаз-бэнда. Ну, в том смысле, чтобы брать известные классические вещи и подавать их в джазовой обработке… Ну, разве это плохо, а?! Если наш простой советский Ваня, гуляя в парке, заодно бы к прекрасному приобщался? Кто от этого пострадал бы, интересно? Так я не просто идею подкинул, я им готовые аранжировки показал из Чайковского с Хачатуряном… И что в итоге? А в итоге мне сказали, что я — мразь, подонок и диверсант… Ты понимаешь, Лёш?! Чуть-чуть мозгами шевельнул — и ты уже враг! А в Штатах, между прочим, я с этой идеей давно бы миллионером стал! Навыпускал бы там платиновых дисков и имел бы виллу у океана, как Рэй Чарльз или Джо Колтрэйн… Но — ничего! Я своё ещё наверстаю! Сорок пять лет для джазмена — разве возраст? Вот увидишь: я лет через десять сюда на гастроли приеду, да ещё с собственным бэндом! Поселюсь в"Метрополе", в самом крутом"люксе"за тысячу долларов, и буду с балкона на Кремль поплёвывать…").

— Ну, практически. Я вчера до визового отдела дозвонился, и там сказали, что ответ выслали… Сколько сейчас заказные письма по Москве ходят? Дня три?

— Как минимум.

— Да хоть неделю! Главное, что уже собираться можно. И насчёт авиабилета шустрить… А как твои дела с Мексикой? Всё тип-топ?

— Завтра улетаю.

— Да ну! И командировочные дали?

— Естественно.

— В баксах?!

— В баксах.

Вдали вспыхивает зелёное оконце с шагающим человечком. Они движутся через Садовое — широкое, как поле. На середине проезжей части Крылов инстинктивно ускоряется, зная хитрую привычку здешнего светофора переключаться на красный именно тогда, когда до тротуара остаётся ещё метров двадцать.

— Погоди, Лёш. Дай отдышаться.

Сурен доходит до тротуара и останавливается, опершись рукой о фонарный столб. Другой рукой он досадливо тычет себя в грудь:

— Ч-чёрт… Пора курить бросать, а то сердце прихватывает… Ладно. Фигня. Значит, завтра улетаешь. И надолго?

— Восьмого уже вернусь.

— Не густо.

— В самый раз…

Вдоль проспекта Мира, смыкаясь и расходясь во все стороны, гуляют плотные снеговые заряды и кажется, будто в тёмном небе, чуть прихваченном снизу электрическим светом, полощется одна серая безразмерная простыня. Крылов наклоняет голову как можно ниже, пытаясь защититься от ветра — колкого и хлёсткого. Сурен идёт следом, тоже низко пригнувшись и удерживая шляпу обеими руками.

Добравшись до подъезда, они тщательно обстукивают снег с ботинок и обхлопывают спины друг друга перчатками. Потом поднимаются по лестнице, с передышками на каждой площадке. Перед дверью своей коммуналки Сурен оборачивается.

— Слушай, Лёша-джан, а тебе телевизор не нужен?

— В смысле?

— В смысле — купить.

— А что за зверь?

— Нормальный такой зверь, чёрно-белый. Марки"Рекорд". Мне его сосед продал, когда увольнялся. Аппарат, конечно, старенький, но пашет — исключительно…

— Если пашет, зачем продаёшь?

— Чудак-человек! А билет в Америку на что покупать? Я сейчас всё распродаю, кроме сакса.

— Сколько?

— Восемьдесят. С антенной!

— У меня свободных только полста, Сурен.

— Ладно. Грабь.

Они проходят по длинному коридору, заставленному всевозможным дворницким инструментом, обувью и фанерными шкафчиками для одежды. Под потолком болтаются обрывки новогодней гирлянды. Из-за дверей, выходящих в коридор, доносятся громкие голоса и звуки телевизора. У кого-то в комнате ухают колонки, выдавая знакомый цоевский речитатив:"Но я не хочу. Не хочу. Не хочу. Победы. Любой. Ценой… Я. Не хочу. Ставить ногу. Кому-то. На грудь… Мне нужно. Остаться. С тобой. Просто. Остаться. С тобой… Но высокая. В небе. Звезда. Зовёт меня. В путь!.."

Со стороны кухни тянет пережаренным луком. Сурен отпирает комнату — такую же семиметровую маломерку, как и у Крылова. Правда, в отличие от крыловской, здесь царит полнейший беспорядок. Обои давно выцвели и отстали от стен. Пол, тумбочка и подоконник завалены старыми газетами и мелким мусором, среди которого преобладают пустые сигаретные пачки и консервные банки, до отказа забитые окурками. На узкую железную кровать с облупившейся краской брошен надувной туристский матрас, а поверх матраса — пара синих солдатских одеял, густо усыпанных сигаретным пеплом. Телевизор возвышается на трёхногом журнальном столике в углу. Задняя крышка на нём почему-то отсутствует.

— А крышка где?

— Про крышку, Лёш, история умалчивает.

Сурен поворачивает выключатель. В центре экрана возникает белое пятнышко, которое, постепенно увеличиваясь, становится картинкой. На картинке — грузноватый человек с морщинистым лбом, напоминающим стиральную доску. Он сидит в кожаном кресле, на фоне бесконечных книжных полок, и что-то убеждённо втолковывает невидимому собеседнику.

— А громкость?

— Пли-и-из.

"–…и за годы перестройки мы, к сожалению, насоздавали себе новых мифов, которые ничуть не менее опасны, чем старые. А, точнее — являются их продолжением, лишь слегка перелицованным… Ведь в чём был главный порок большевистского подхода к действительности? В его воинствующем упрощенчестве. Многообразие общественных укладов и связей, которое существовало в России к октябрю семнадцатого, Ленин и его окружение попытались втиснуть в прокрустово ложе своих крайне примитивных и мифологизированных представлений. И первые плоды этой"адовой работы"страна пожинала уже год спустя, когда миллионы одних русских людей, одетые в будёновки, бросились истреблять миллионы других русских людей, одетых в фуражки и шляпы — и всё во имя мировой пролетарской революции, которая, согласно планам большевистских теоретиков, должна была вот-вот грянуть. Ленин ведь прямо заявлял: да, мы истечём кровью, но трудящиеся развитых стран, свергнув своих эксплуататоров, потом протянут нам братскую руку помощи… И вот смотрите: свыше семи миллионов человек истребили, пять миллионов выгнали за границу, страна — в разрухе, всюду глад и мор, а мировая революция, ради которой по большому счёту всё и затевалось — обернулась полнейшим пшиком и химерой. Зато посреди страны — реально! — встала лагерем орда вооружённых ребят, у которых, по словам того же Маяковского, были только"Ленин в башке и маузер в руке"и которые за годы гражданской войны всерьёз усвоили лишь одну науку — науку массового ограбления и истребления"классово чуждых элементов". И которым, кстати, наши доблестные комиссары накрепко внушили, что данный способ существования и есть единственно правильный и достойный… Вы только представьте на минуточку: у человека руки по локоть в крови своих же соотечественников, а его за это четыре года подряд награждали, давали усиленную пайку и повышали по службе. И чем больше он убивал и разорял — тем выше была должность и сытнее пайка. То есть у целого поколения молодых людей в России была сформирована прочнейшая социально-психологическая установка, предопределившая их образ мыслей и поступков на десятилетия вперёд… Вот отдельные наши историки, всю жизнь получающие зарплату в институте марксизма-ленинизма, сейчас говорят: не трожьте Ленина! Это великая и трагическая фигура… Насчёт величия — вопрос спорный, а вот насчёт трагичности — чистейшая правда. Поскольку Ленин первым из большевистского руководства осознал, что они учинили с Россией и какого ненасытного монстра в итоге породили. И даже попытался вернуть страну к более-менее цивилизованным формам жизни. Отсюда, кстати, и экстренное введение НЭПа, и позднейший ленинский взгляд на социализм как общество цивилизованных кооператоров. Другое дело, что эти прозрения уже мало что меняли…

— Почему же? Ведь НЭП очень быстро дал впечатляющие результаты! И кооперация…

— Вы поймите: те полуграмотные ребята с маузерами, которые сделали себе стремительные карьеры в эпоху военного коммунизма, прекрасно понимали, что в России нэповской и кооперативной у них будущего нет. Во всяком случае, столь же сытного и начальственного, как в России советской. Поэтому все последние ленинские реформы они восприняли лишь как временную уступку"недобитым буржуям"и только ждали лидера, который бы вновь скомандовал"фас!"И таким лидером оказался…"

— Берёшь?

— Беру.

Уже на лестничной клетке Сурен чуть придерживает Крылова за плечо:

— Слушай, Лёша-джан: ты всерьёз вернуться собираешься?

— В смысле?!

— В смысле — из Мексики.

— Конечно! А что?

— Да так. Ничего. Просто… Начинать жить по-человечески лучше в молодости, понимаешь? Пока сердечко здоровое и суставы по ночам не ломает. Вот если б мне году в семидесятом купили билет до Мексики, да ещё и баксов на дорогу отсыпали — я бы шанс не упустил! Прилетел бы туда, а потом поймал бы первую попутку и — вперёд, к Рио-Гранде! А уже в Штатах стал бы думать, на чём раскрутиться. И если б год пришлось думать — я бы год думал! И пять бы думал! А параллельно мыл посуду в каком-нибудь пивбаре или лужайки подстригал — не суть. Но я бы точно знал, что живу в свободной стране, и что в любой момент, стоит мне выдать лучшую идею, я буду — король… Вот скажи-ка, Лёш: есть у тебя лучшие идеи?

— А как же! И лучшие, и выдающиеся, и просто гениальные. Только мне в Америке делать нечего, Сурен. Я Москву люблю. У меня тут Машка, близкие. Квартира на подходе опять же…

Сурен стонет, как от боли.

— Москва, квартира, баба! Заладил! Ну, въедешь ты в эту свою панельку однокомнатную. Ну, женишься. Ребёнка родишь. А дальше-то чего?

— А дальше — обычная жизнь…

— Жопа будет дальше, Лёш! Понимаешь? Обычная совковая жо-па! Со всеми этими очередями тупорылыми и талонами на сахар и водяру. И каждый год тебе потом пойдёт — круто в минус, потому что только на сортир и будешь пахать, как папа Карло, а на другое уже сил не останется. И все твои идеи гениальные быстро протухнут и превратятся в гавно. А лет через двадцать твой же отпрыск тебе и скажет: ну и мудак же ты был, папа Карло. Что родил меня в эту нищету поганую, а не слинял вовремя, когда добрый дядя Горбачёв на Запад калитку приоткрыл… А калитка эта, Лёш, по моим прикидкам, дай бог если до лета продержится. Дай бог! И весь наш охреневший от гласности быдлевич, который сейчас по митингам тусуется и вслед за демократами орёт"Долой КПСС!", в глубине души давно ждёт-не дождётся, когда эта самая КПСС начнёт гайки закручивать и демократов — сажать. И ещё гадает про себя: меньше миллиона посадят или больше? Или как при товарище Сталине — пол-страны… Андерстенд?

Крылов опускает телевизор на ступеньку и достаёт из кармана патиссон.

— Держи. Мать их сама на даче выращивает. Если с луком зажарить — получится классно.

Сурен усмехается.

— Сэнкью вери мач, Лёша-джан.

Глава 15. Ленин, Сталин и ламбада

— Ой, телик!

Машка по-кошачьи спрыгивает на пол и подбегает к телевизору. Оглядывает его со всех сторон, мягко проводит ладонью по тёмному полированному боку.

— Откуда?!

Крылов горделиво устанавливает приобретение на тумбочку у окна. Торжественно подсоединяет антенну, втыкает вилку в розетку.

— Сурен продал.

— А крышка?

— Про крышку, Шишкин, история умалчивает.

Светлое пятнышко внутри экрана, потихоньку расползаясь, вновь оборачивается картинкой. На картинке — тот же грузноватый человек с морщинистым лбом, похожим на стиральную доску.

"–…власть в чистом виде Ленина не интересовала. Для него она была лишь орудием воплощения собственных теоретических амбиций, конечной целью которых, разумеется, мыслилось"всеобщее благо". Такой, знаете ли, Родион Романович Раскольников от политики, взявшийся за топор массового террора по глубоко идейным соображениям… А вот с Иосифом Виссарионовичем всё было и проще, и сложнее одновременно. В большевистской верхушке он поначалу обретался на третьих ролях, поскольку все первые роли были отданы личностям куда более ярким, чем бывший тифлисский семинарист Джугашвили. Максимум, чего он смог добиться к окончанию гражданской войны — так это должности генсека, считавшейся среди тогдашних членов ЦК чисто технической. Ведь им, пламенным трибунам классовых битв, всегда казалось, что командные высоты в партии завоёвываются не аппаратным усердием, а исключительно в публичных сшибках и искромётных дискуссиях, а залогом победы являются лишь неотразимая логика и отточенность мысли. И, пока они яростно дискутировали, обсуждая стратегию и тактику грядущей мировой революции, Иосиф Виссарионович осваивал тонкости оргпартработы — чрезвычайно скучные и рутинные. И в какой-то момент вдруг обнаружил, что эти скука и рутина дают ему в руки такие козыри, какие его соперникам и не снились. Как бы вам это наглядней проиллюстрировать… Вы будни нашего типичного советского НИИ представляете?

— Вполне.

— Так вот: есть директор и есть замы. Есть старшие научные сотрудники и младшие научные сотрудники. Есть плотники, электрики и прочий техперсонал. И есть — отдельной красной строкой! — секретарь директора. Некая дама с железной задницей, которая с утра до вечера, как Цербер, безотлучно бдит в директорской приёмной. Вопрос: как вы считаете, почему любой сотрудник НИИ, включая даже самых ершистых и независимых, всегда старается ей улыбнуться, понравиться и обязательно вручить при случае какой-нибудь ценный сувенирчик?

— Вопрос риторический.

— Конечно. Так как даже дураку ясно, сколько реального влияния и могущества сконцентрировано в этой железной заднице — при всей её формальной ничтожности и смехотворном окладе в сто тридцать рэ…

Проще говоря, если Ленин и Троцкий были мозгом и сердцем партии, а, к примеру, Дзержинский — её всесокрушающим кулаком, то Иосиф Виссарионович уже к середине двадцатых превратился в её поистине стальную бюрократическую задницу, целиком подмявшую под себя весь центральный аппарат. В силу должностной специфики он знал о своих соратниках по Политбюро буквально всё: чем дышат, о чём говорят, чем заняты и даже чем планируют заняться в ближайшее время. Любые оргвопросы, включая самые мелкие и бытовые, контролировались Сталиным и оборачивались в его руках золотниками бесценной информации. И к моменту смерти Ленина, когда борьба за лидерство в партии перешла в открытую фазу, Сталин вышел из тени и реализовал свою информацию — по максимуму. Лучше других понимая объективный расклад сил и амбиций, он сначала вступал в коллективный сговор со слабейшими против сильнейшего, а затем, убрав его с дороги, как, к примеру, того же Троцкого, мгновенно сколачивал новые альянсы — уже против наиболее весомых фигур из числа недавних союзников. И так до тех пор, пока вся ленинская гвардия плавно не перекочевала в разряд политических мертвецов, физическое устранение которых было лишь делом времени…"

Машка морщится.

— Какой дядька нудный. Давай переключим?

— Погоди. Мне ж надо будет о чём-то мексиканцам рассказывать…

— Ты им про Сталина собрался рассказывать?

— Не-а. Но если спросят…

— Издеваешься?

— Почему?

Она иронически вздёргивает плечиком.

— Ага. Прилетает человек на другой конец земного шара, а его спрашивают: а расскажите-ка нам, батенька, про вашего чокнутого Сталина. А ещё, пожалуйста, про вашего чокнутого Троцкого… Бред.

— Ещё секундочку, ладно? А я потом ужин сварганю. Как в лучших домах этой… как её…

— Филадельфии.

— Именно.

— В лучших домах Филадельфии, между прочим, замороженные пельмени не жрут.

— Пельмени?

— Лично я сегодня купила пельмени. И отстояла за ними — час.

— Ха, Шишкин! Ты в рюкзак загляни!

"–…на которые Иосифу Виссарионовичу было глубочайше плевать."Всеобщее благо","свобода","равенство","братство"и прочие высокие материи были для него пустым звуком. И власть, в отличие от Владимира Ильича, он считал вовсе не орудием утверждения всемирного царства социальной гармонии, а своей абсолютной целью, в достижении которой любые средства хороши. Мне за последние годы встречались сотни публикаций, где авторы наперегонки уличают Сталина в вероломстве. Массу фактов приводят, один другого хлеще. Вот, говорят, глядите, какой он был подлой и беспринципной натурой: взял, к примеру, и в апреле двадцать девятого года объявил, что индивидуальные крестьянские хозяйства ещё долго будут являться на селе преобладающей силой, а уже в декабре назвал их кулацкими и потребовал их полной и беспощадной ликвидации. А через два месяца, когда по всей стране были разорены и высланы миллионы самых эффективных сельхозпроизводителей, он вдруг поименовал случившееся"преступным головотяпством"и приказал вернуть раскулаченных обратно. А к сентябрю тридцатого, едва страна оправилась от пережитого разгрома, издал новую директиву, вновь требующую"полной ликвидации", но уже в более сжатые сроки… Факты, конечно, вещь упрямая. Но лично для меня они, скорее, служат примером совершенно обратного свойства. А именно — феноменальной сталинской последовательности…

— То есть?

— Я же сказал: Иосифа Виссарионовича абсолютно не волновали материи, напрямую не связанные с расширением личной власти. Вот в этом и заключался его единственный жизненный принцип — простой и грубый до примитивности. Все остальное: заявления, призывы, клятвы и прочий сопутствующий антураж служили ему лишь для решения текущих тактических задач и отбрасывались сразу же, как только очередная властная высота оказывалась достигнута…

— Страдания и гибель миллионов людей, простите, тоже были — сопутствующий антураж?

— Для него — безусловно…"

Машка извлекает из крыловского рюкзака пакет с картошкой и чуть-чуть отгибает края. Наклоняется, втягивая воздух ноздрями.

— Как землёй пахнет!

"–…разумеется, патология. Разумеется! Ведь эта всепожирающая жажда власти являлась оборотной стороной чудовищной закомплексованности и неуверенности в себе. Сталин, если касаться его психического склада, всегда боялся реальности и ненавидел её. Реальность воспринималась им как стихия предельно чуждая и враждебная, как главный источник всех его прошлых обид и унижений, а так же как постоянная угроза самому его существованию — настоящему и будущему. Сохранились свидетельства людей, знавших Сталина ещё в юношеские годы, и большинство из них уже тогда отмечали в нём обострённое чувство опасности и крайнюю мнительность, легко перераставшую в агрессию. Тут, видимо, в значительной степени сказалось роковое влияние отца — Виссариона Джугашвили, который, как известно, бил сына смертным боем. Добавьте к этому острое переживание своего плебейского происхождения и физических недостатков — и портрет одинокого волчонка, уверенного, что против него ополчился весь мир, будет готов…

— Но ведь не из каждого обделённого мальчишки затем вырастает палач миллионов…

— Конечно. Но важен первый импульс, базовая модель поведения, которая, как известно, закладывается именно в детстве. Полное нечувствие к чужим страданиям и обострённое переживание своих. Подсознательная установка на поиск максимальной защиты. А такую защиту, с точки зрения человека, живущего в России, обеспечивала лишь причастность к власти, к её чиновничье-бюрократическому сословию…

— Вы себе противоречите.

— В чём же?

— В том хотя бы, что, следуя этой логике, он никогда бы не пошёл в революционеры, а попытался продвинутся на каком-нибудь легальном поприще…

— Так он и пытался! Духовное училище закончил, в семинарии поучился. Только очень скоро понял, что с его происхождением дорога в чиновничий рай ему перекрыта в принципе, а удовольствоваться местом батюшки в каком-нибудь захолустном приходе не позволяло самолюбие. А тут как раз товарищи-марксисты подоспели, объяснившие, почему мир так отвратительно устроен. Но, разумеется, всерьёз он примкнул к революционному подполью лишь под влиянием Ленина. Молодой Джугашвили сразу понял, что этот сверходарённый политик и есть его единственный шанс подняться над пугающей реальностью, который предоставила судьба. И он за него моментально ухватился. Он даже себе новую фамилию взял, созвучную ленинской — "Сталин". Он безоглядно поддерживал Ленина в борьбе с любыми критиками и оппонентами, а Ленин, видя это сталинское усердие, в свою очередь настойчиво продвигал"симпатичного грузина"на всё более ответственные партийные посты. И делал это вплоть до начала двадцатых, когда его отношение к Сталину резко изменилось…"

— У меня так на даче пахнет, в апреле, когда снег сходит. А ты на свою дачу часто ездишь?

— Редко. Да и то, если близкие попросят.

— Почему?

— Далековато, Шишкин. Двести километров.

— О-го! И как это вас так угораздило?!

— У отчима сослуживец был, майор Василец. Ему года три назад предложили дом в Тульской области и он отчиму стал мозги пудрить, чтоб там вместе поселиться. Чтобы было потом, где на пенсии здоровье укреплять… Ну, мои и поехали на разведку. Вернулись и говорят: берём! Дом отличный, место красивое. Речка, луг. Да и деньги небольшие: всего семьсот рублей… Потом, правда, выяснилось, что вдвое дороже, так как этот Василец в последний момент свою часть дома выкупать отказался. Но — ты ж понимаешь. Если моему Пал Палычу чего втемяшилось — то всё. Сказал — берём, значит — берём…

— Но дом действительно хороший?

— Нормальный дом. Кирпичный. Плюс сад яблоневый двадцать соток…

— Класс!

— Ага. Только стоит этот дом на краю деревни и от шоссе до него ещё пилить километра три. А в самой деревне одни старухи остались. Там раньше отделение колхоза было, но его расформировали давным-давно. Там теперь даже магазина нет, представляешь? Раз в неделю автолавка приезжает — и все счастливы, что без хлеба не сидят. Электричество постоянно отрубается. Короче — каменный век…

"–…и мужество Ленина-мыслителя состояло именно в том, что он сумел продраться сквозь частокол иллюзий и настоять на отказе от методов военного коммунизма, что большинством твердокаменных партийцев было воспринято как ересь. Они не посмели возражать ему открыто, но именно с этого момента Ленин превратился для них в крайне неудобную фигуру. Они ведь считали себя триумфаторами, жрецами от революции. Они были уверены, что победа в гражданской войне сплотила их в особую касту, обладающую правом монопольно вершить судьбы страны. Они уже входили во вкус своих привилегий и единственно верной политикой считали лишь ту, которая гарантировала их сохранение и приумножение. В ленинских реформах они увидели прямую угрозу своим коренным интересам, основанным на ультрареволюционной мифологии, и на фоне бурного развития НЭПа их страхи получали всё более весомые подтверждения… Сталин в этом смысле оказался знаковой фигурой. Его личные фобии органично совпали с фобиями целого класса партократов. Он очень чутко уловил их заказ на сохранение власти любой ценой — и на отработке этого заказа построил своё политическое будущее. Хотя, тут нет ничего нового: история человечества знает массу примеров, когда судьбы целых народов приносились в жертву самым низменным и шкурным интересам узкой группировки, захватившей власть. Наш случай поражает лишь масштабами жертвоприношений: одна коллективизация за считанные годы сгубила свыше десятка миллионов жизней. А ведь была ещё циклопическая машина ГУЛАГа, не сбавлявшая хода вплоть до смерти диктатора…

— Но ведь в жернова системы попадали и сами её создатели…

— Естественно. Ведь вне функции повседневного принуждения и устрашения она теряла какой-либо смысл. Сокрушив реальных врагов и уничтожив тех, кто мог стать врагами даже гипотетически, она с неизбежностью принялась за остальных. Врагом мог быть назначен любой человек, любая социальная группа или прослойка, наиболее удобные для расправы в данный момент. Возник замкнутый круг: власть воспроизводила себя и свою мифологию через всё большее социальное насилие, а всё большее социальное насилие требовало всё более громоздкого репрессивного аппарата. Ну, а разросшийся репрессивный аппарат соразмерно умножал количество жертв — и так далее по накатанной. Если помните, Сталин даже специальный тезис изобрёл, чтобы обосновать массовую убыль населения СССР в мирное время…

— Об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму…

— Совершенно верно. И я уверен, что, даже не будь войны с Гитлером, страна всё равно бы захлебнулась кровью. Такова была логика нашего развития к началу сороковых. Только кровь эту пролили бы не немцы, а наши собственные заплечных дел мастера из бериевского НКВД. И потери, думаю, были бы вполне сопоставимы с фронтовыми… Кстати, очередную эпоху большого террора Сталин затевал уже к лету пятьдесят третьего. Согласно его планам, Москва и ряд других крупнейших городов европейской части страны подлежали тотальной зачистке, а миллионы их жителей должны были отправиться в отдалённые районы Сибири и Дальнего Востока. Было даже рассчитано примерное количество вагонов для перевозки репрессированных…

— Давайте вернёмся к теперешней ситуации. Вы начали с того, что за годы перестройки мы успели создать себе новые мифы, которые в чём-то даже более опасны, чем старые…

— Разумеется. Поскольку любой миф — это прежде всего подмена реальности. А точнее — её крайнее упрощение в угоду чьим-то узкокорыстным интересам… Вот мы слышим со всех сторон:"Даёшь перестройку!… Даёшь рынок за пятьсот дней!…"И мне хочется крикнуть: ау, ребята! Очнитесь! О чём вы? Какая перестройка? Какие пятьсот дней?! Мы — реально! — внутри громадного сталинского мифа, который был так спроектирован и выстроен, что теперь рушится нам на голову каждый день. Его не перестраивать надо, а разбирать до последнего камушка, а потом всё заново возводить на нормальном человеческом фундаменте. И сколько нам на это десятилетий потребуется — большой вопрос… И ещё — Ельцин. Тоже, кстати, загадка. Ведь человек чистейшей воды партаппаратчик! Махровейший, убеждённейший. Абсолютно чуждый сколько-нибудь демократическому мироощущению. Это же видно невооружённым глазом! Ну, да, да — разругался он с Горбачёвым. Ну, проехался пару раз в троллейбусе — и что? Почему его теперь во все демократические президиумы тащат и знаменем оппозиции делают? Это разве не создание очередного мифа?

— А вы считаете, что бывший партаппаратчик не способен воспринять демократические ценности?

— Я считаю, что следует опираться на факты, в том числе и исторические. А факты свидетельствуют, что партаппаратчику демократия не нужна. Ему нужны лишь власть и привилегии. Причём любыми средствами и любой ценой. Зарубите это себе на носу…"

— Да уж, зарубите!

Перед лицом Крылова возникает тонкая машкина рука. Слегка постучав ребром ладони по его переносице, она птицей перепархивает к телевизорному переключателю. Щёлк-щёлк! И вместо грузного человека с наморщенным лбом, похожим на стиральную доску, на экране уже кружатся смуглые парочки в облегающих брюках и коротких юбках с блёстками. Чуть дальше, на пульсирующей огнями эстраде, пританцовывает шоколадная мулатка с гирляндой цветов на шее и ослепительной улыбкой в пол-лица. Она держит микрофон возле самых губ и выкрикивает одно и то же слово — загадочно-пряное и головокружительно-будоражащее:"Эста ламбада! Эста, эста ламбада!…"

Машка оборачивается:

— Вставай!

— Зачем?

— Будем ламбаду разучивать.

— Ламбаду? На фига?!

— Для общего развития… Короче, смотри: вот эту руку — мне на талию, а эту — сюда. Ноги шире. Ещё шире. Вот. А теперь нижней чакрой прижмись ко мне. Плотнее, плотнее! Вот так, молодец. А теперь привстали на мысочки и два шага к двери — парам-парам, парам-парам! А теперь — обратно. Парам-парам, парам-парам… Стоп. Сбились. Тут оба наступают, понимаешь? Но — в одном ритме. Он страстно желает её, она страстно желает его. И получается общая волна, которая накатывает — и отступает, и потом снова накатывает, но уже с большей силой. Видишь, как у них здорово получается? И у нас так же должно… Давай сначала: руки сюда, ноги пошире, чакру максимально вперёд. Готов?

Глава 16. Егор, жемчужинка, тук-тук

— Застёжку не порви.

В машкином голосе — глуховатые нотки, от которых мгновенно туманится голова. И сердце колотится, как сумасшедшее: тук-тук-тук…"Ч-чёрт! Специально они такие лифчики делают, что ли?!.."Он, наконец, справляется с застёжкой и соскальзывает губами к её соску — твёрдому, как горошина. Машка коротко задышала, раскинув локти над головой. Диван, обои, искусственная ёлочка на окне, стопка книжек в углу, старый глобус на книжках, вешалка, календарь за вешалкой, овальное зеркало слева — всё привычно сдвигается и начинает медленно вращаться, как на невидимой карусели. Быстрее, ещё быстрей. В мире остаются лишь отрывистое машкино дыхание да эта сладкая горошинка на губах. Да бубнящий звук телевизора за спиной. Да ещё этот запах земли из пакета с картошкой — сыроватый, весенний.

В дверь стучат. Сначала деликатно, потом — всё настойчивей. Тук-тук, тук-тук-тук. Горошинка вздрагивает и укатывается куда-то. Карусель встаёт, как влитая. Ч-чёрт…

— Кто здесь?

— Егор. Дело есть.

— Срочное?

— Позарез.

— Сейчас…

Машка садится на диване, подтянув плед к подбородку. Крылов кое-как застёгивает брюки и идёт открывать. Егор стоит на пороге, сжимая в руке какой-то объёмистый свёрток. Его взгляд — просящий и интригующий одновременно.

— Привет, Лёш. Деньги нужны?

— Ты что — сберкассу грабанул?

— Ха! Сберкасса сама кого хошь грабанёт… Короче — есть шанс заработать.

— Как?

— Тут один мужик кафе открывает. Кооперативное, под названием"Пьеро и Коломбина". Итальянская кухня, то, сё. Ну, и хочет, чтоб у него на стенах фотки висели с этими Пьеро и Коломбиной. Такой как бы эксклюзивный стайл. Причём хочет не позже субботы, потому что в воскресенье у него презентация…

— От нас-то чего требуется?

Егор трясёт свёртком.

— Тут костюмы. Вы их сейчас быстренько надеваете, я вас быстренько щёлкаю, а послезавтра вечером делим бабки. Триста рублей мне, двести — вам.

Крылов оборачивается к Машке:

— Нам это надо, синьора?

— Си, синьор…

Егор приносит из своей комнаты кусок ярко-красного шёлка и эффектно драпирует им диван и часть стены над диваном. Потом развешивает по углам три мощные лампы и ставит в центре штатив с фотоаппаратом. Потом достаёт из кармана вчетверо сложенную журнальную страничку и, расправив, пришпиливает её кнопками к обоям. На страничке — репродукция какой-то дореволюционной открытки. Там присутствует Пьеро, печально сгорбившийся на венском стуле, а над ним, назидательно грозя точёным пальчиком, склонилась Коломбина.

–…я сначала в цирковое ломанулся. Нашёл там костюмершу, отстегнул ей червончик, она мне кой-какого шмотья нарыла. Потом говорю: давай-ка срочно людей искать, которые для съёмки сгодятся. Идём на манеж, смотрю: мамочка родная! Там три таких амбала с шестом, а на шесте девица крутится. Фигурка, конечно, точёная, но фейс — просто лошадиный! И тут я вспоминаю, что у меня за стенкой живут классные ребята, которых, если слегка подгримировать…

Через полчаса Крылов, облачённый в белый балахон с широкими чёрными пуговицами, похожими на блюдца, печально горбится на краю дивана. Его лицо покрыто толстым слоем пудры, а глаза и брови подведены машкиной тушью для ресниц. Рядом стоит так же странно разодетая и напудренная Машка. На ней — чёрное трико с серебряной отделкой и голубая балетная пачка, шуршащая при каждом вздохе. Вокруг коршуном вьётся Егор с фотоаппаратом и отдаёт приказы.

— Так, братцы-кролики. Соберитесь. Пятьсот рублевичей на кону… Глянули ещё раз на картинку и приняли соответствующие позы. Пьеро у нас тоскует, Коломбина ему читает мораль… Э, нет! Так не пойдёт. Надо включаться по-настоящему. По системе Станиславского, о-кей? Ты, Лёш, представь, что у тебя завтра вылет отменили. А ты, Маш, ну… допустим… что Лёха напился и расхреначил витрину на улице Горького, и ты в пять утра пришла его из ментовки выручать… Ну вот, вот, совсем другое дело! (щёлк-щёлк…) А теперь так: Пьеро встаёт на одно колено и дарит Коломбине глобус. Ножка у глобуса отвинчивается? Да должна, должна отвинчиваться! Дёрни сильнее… Вот, отлично. Теперь берёшь его и таким трепетным жестом протягиваешь Машке. Как бы говоря: дарю тебе своё сердце, любимая, и весь земной шар впридачу (щёлк-щёлк-щёлк!…).

Егор тиранит их до полуночи. Ходит, беспрерывно щёлкая затвором, и успокаивается лишь тогда, когда расстреливает последнюю плёнку. Наскоро переодевшись и умывшись, они устраивают ужин на троих: жарят картошку с грибами, делают бутерброды со скумбрией и вываливают в салатницу лечо из банки. Егор так мощно берётся за дело и с такой жадностью орудует вилкой, что в итоге обгоняет и Крылова, и Машку. А затем достаёт из планшета свою флягу с коньяком и торжественно разливает его по стаканам.

— Ре-бя-та! Я предлагаю выпить за вас. За то, что вы — пара. Понимаете? Па-ра! Я вас ещё когда в ноябре увидел, сразу понял: эти ребята — пара. Надо ж, думаю, чудики какие: он — худой, как оглобля, она — вообще дюймовочка, она ему что-то пищит на ходу, а он всё время кланяется и руками машет, но при этом у людей на лбу написано, что они всю жизнь будут друг с друга пылинки сдувать… Скажи, Лёш: ты с Машки пылинки сдуваешь?

— И пылинки, и снежинки. И пёрышки разные…

— И пьёрышки! Точно! Пьеро должен сдувать именно пьё-рыш-ки!… Но! Это такая редкость, братцы! Вы даже не представляете себе, какая это редкость! Когда люди — пара. Поскольку у большинства наших пиплов всё с точностью до наоборот: им главное чтобы сверху шоколадно, а чего уж там внутри — вообще не колышет… Вот у меня год назад сестрица замуж выскочила. Чувачок на вид — полный урыльник. Рожа прыщавая, жопа шире плеч. Всё лето к нам в гости ходил. Придёт, засядет с Катькой на кухне и чай пьёт. И потеет, как бегемот. Я с ним как-то в коридоре столкнулся, а потом у матери спрашиваю: что, блин, за организм?…"А это Коля Тюхтин, сын папиного коллеги по министерству. Очень приличный мальчик, МГИМО заканчивает. Они с Катей дружат…"Ну, думаю, на здоровье. Пусть дружат. Всё равно шансов поиметь нашу красавицу писаную у него в принципе нет. Я ж Катьку знаю, у неё одни алены делоны да димочки харатьяны на уме… И вдруг — бабах! — торжественное заседание в узком семейном кругу. И главная тема: Катька выходит замуж за Тюхтина… Я просто офигел. Просто! Захожу к Катьке вечером, спрашиваю: откуда такая страсть к сирым и убогим?… А Коля, говорит, не убогий. Он, наоборот, очень даже перспективный. Он скоро будет работать в нашем торгпредстве в Женеве… Я говорю: согласен, Кать. Перспектива — дело святое. Но трахаться-то ты не с перспективой будешь, а с Тюхтиным. А он жирный и потеет сильно, а когда потеет — вонять начинает… Ну, Катька и психанула. Бросилась в меня туфлей, дура. А чего бросаться-то? Лучше признайся честно: да, дико хочу в Женеву. Хочу как наша мама: всю жизнь мотаться с мужем по загранкам и иметь валюту. И готова лечь под любого ур-рода, который мне всё это обеспечит…

Егор усмехается и выплескивает остатки коньяка из фляги себе в рот. Зажмуривается, выдыхает шумно.

— И-эххххх! А, может, это нормально, а? Может, это закон природы такой сволочной? Вот взять, к примеру, ракушки, из которых жемчуг добывают. Так их надо сотни перелопатить, чтобы добыть одну-единственную жемчужинку! Одну-единственную из сотен! То есть получается, что эта чудесная жемчужинка, которой все потом будут восхищаться и принимать за эталон настоящей подводной жизни — на самом деле казус природы, понимаете? Погрешность такая очаровательная в доли процента… И у людей, кстати, то же самое! Когда два человека встречаются, и совпадают, и любят друг друга, и живут долго и счастливо — это не эталон, понимаете? Это чудесная, волшебная, очаровательная — но тоже погрешность, жемчужинка рода человеческого. А вот эталон как раз — это Катька с Тюхтиным. Которым никакие алхимии сердечные на хрен не нужны, а нужен нормальный союз на интересе. Тандем, блин. По вышибанию из МИДа валютных чеков…

Он замолкает. Крылов тоже молчит, и Машка.

— Ладно, братцы-кролики. Всё. Сворачиваюсь. А то достал вас уже… В общем, делаем так: в субботу вечером, если всё пройдёт по плану, я стучусь и отдаю деньги Машке. О-кей?

Она задумывается.

— Я до девятого у матери буду. Ты лучше сразу к Алёшке стучись, когда вернётся…

— Как скажете, прекрасная Коломбина.

Егор сворачивает драпировку, снимает лампы, суёт под мышку пакет с костюмами и бочком протискивается в дверной проём. Машка защёлкивает за ним замок.

— Забавно.

— Что забавно?

— Когда думаешь про человека одно, а потом вдруг смотришь — а он другой.

— Ты про Егора?

— Ну да. Я его циником считала. Прожжённым. А он на самом деле — белый и пушистый. И очень нежный, кстати. Чуть выпил — и стал про жемчужинку рассказывать. Как это у него… Жемчужинка рода человеческого! Ведь прелесть, правда?

— Иди ко мне.

— Зачем?

— Будем дальше ламбаду разучивать.

— В час ночи?

— Конечно.

— А музыка?

— Я помню.

— А вдруг ты так утомишься, бедненький, что самолётик проспишь? Будешь сидеть на своём чемоданчике в Шереметьеве и плакать — ууууу…

— Не просплю. У меня будильник есть.

— Будильник? Где?!

— Да вот, напротив. Говорящий. С прекрасными задумчивыми…

— Гад!..

Диван, обои над диваном, искусственная ёлочка на окне, стопка книжек в углу, старый глобус на книжках, вешалка, календарь за вешалкой, овальное зеркало слева — всё вновь неумолимо сдвигается и кружится на невидимой карусели. Быстрее, ещё быстрей. И вновь раскинутые машкины локти — острые, будто крылья. И эта горошинка на губах — сладчайшая. И этот вкус соли на языке, из-за которого — как в море, Шишкин! Со скрипом диванных пружин, похожим на морзянку. С толчком прилива в сердце и гулом крови в ушах. С дыханием — слитным, как ветер. С торопливым набегом волны на волну. С удушливым блаженством, накрывающим с головой. С мгновенным погружением к твоей полураскрывшейся раковине, от сока которой у меня сводит скулы и перехватывает дыхание… Войти в Тебя — и наполниться Тобою. Забыться, спастись. И очнуться лишь от хриплого клёкота чайки, больно царапающей плечо. Твоими пальцами, Шишкин! Всегда такими требовательными, безотказными. С чернильными пятнышками на ногтях. С неистребимым кофейным…

"…тук-тук, тук-тук-тук. Это машкино сердце бьётся — торопливо, по-птичьи. Тук-тук, тук-тук-тук. Но вот уже реже и глуше, а вот и совсем успокоилось. Спи, мой глазастик беспокойный. Спи, моя жемчужинка рода человеческого… А я чуть-чуть погожу, ладно? Буду просто лежать в темноте, буду вглядываться в тебя и дышать тобою. А ещё, Шишкин, я буду плакать. Да-да, Шишкин, не удивляйся! Я ведь в последние месяцы так часто делаю: дожидаюсь, когда ты уснёшь, а потом плачу потихоньку. И страшно боюсь, что ты это заметишь. Потому что настоящий мужчина — он ведь другой, правда? Он — твёрдый, он — решительный, он не имеет права быть слезливым. И тут я с тобой полностью согласен, Шишкин! На тысячу процентов! И ты увидишь — пройдёт совсем немного времени и я стану именно таким, каким ты хочешь. Твёрдым, мудрым и решительным.

Но пока, Шишкин, я страшно далёк от идеала! Я смотрю на тебя, я дышу тобою — а по моим щекам катятся вот эти дурацкие слёзы. Дурацкие, конечно же дурацкие! Потому что причина этих слёз — совершенно дурацкая. Мне стыдно признаться, Шишкин, но я плачу от ужаса. Я постоянно задаю себе один и тот же вопрос: а что было бы, если б в прошлом июне я решил прогуляться к Садовому другой дорогой? И не забрёл бы в Неопалимовские переулки? И не повстречал бы там — Тебя? Что тогда? Ведь это был бы истинный ужас, правда?! Когда человек вдруг разминулся бы с собственным счастьем. И вот от этого ужаса, который не случился, я теперь плачу. Ты можешь себе представить идиота, Шишкин, который бы так паниковал задним числом?!

А насчёт квартиры ты не беспокойся пожалуйста! Вот увидишь: я, когда из Мексики вернусь, сразу дам объявление в бюллетень. У меня и текст заготовлен, честное слово! Я его наизусть вызубрил, словно клятву пионера Советского Союза. Слушай:"Имеется: трёхкомнатная квартира в сталинском доме рядом с метро"Новокузнецкая". Общая площадь — 100,5 кв. метров, жилая (по комнатам) — 22+20+18. Кухня — 12. Холл — 14. Потолки — 3,5. Лоджия на две комнаты. Два санузла. Лифт, телефон, мусоропровод. Этаж — седьмой, из окон открывается вид на Кремль, Мавзолей и собор Василия Блаженного. Дом — восьмиэтажный кирпичный, после полного капремонта в 1990 году. Требуется: двухкомнатная квартира и две однокомнатные квартиры. Местоположение (строго!) — центр или рядом с центром. Наличие телефонов обязательно…"И вот увидишь, Шишкин: на нас обрушится просто куча вариантов! И нам с тобой придётся каждый день их осматривать. Будем с тобою ездить и привередничать, пока не подыщем себе что-нибудь поцентральней и покирпичней.

Ну, а летом, когда уже вселимся и обживёмся, мы с тобой опять махнём в Ялту. Обязательно, Шишкин! Я настаиваю! Потому что зимняя Ялта, конечно, место чудное, но, согласись — на море люди должны загорать и купаться, а не бродить по пустынной набережной взад-вперёд и любоваться сосульками… Хотя — как же они были прекрасны, эти ялтинские сосульки! Ты вспомни! Как мы с тобой однажды решили прогуляться до Ливадии. И был мороз, было солнце и был шторм, и на металлических вантах вдоль набережной повисли громадные сосулищи из морской воды. И было похоже на хрустальные средневековые замки, перевёрнутые вверх тормашками, по которым можно было безнаказанно стучать палкой и они рассыпались осколками.

А помнишь, как мы возвращались обратно, вечером, уже в темноте, а нам навстречу плыла бутылка шампанского? Прямо по воздуху, как в каком-нибудь фантастическом фильме. А потом оказалось, что это был негр в чёрном плаще. Просто купил человек шампанское и тащил куда-то… А кошки, Шишкин! Какие же в Ялте кошки! Медленные, вальяжные. Лежат себе на заборах, на ветках и щурятся от солнца. И если спрыгивают на землю, то никому потом дорогу не уступают — ни людям, ни машинам. Хоть убей. Ты даже сказала — помнишь? — что это какие-то антисоветские кошки. Зажравшиеся до предела…

А канатная дорога, Шишкин! Ты помнишь, как мы с тобой пришли на нижнюю станцию, а в кассе не было никого, только рядом с будкой стоял мальчик с козой и твердил, как заведённый:"Мама сейчас придёт. Она пописать пошла!"А потом возникла смущённая кассирша и оторвала нам два билетика, и мы сели в металлическую кабинку с болтающейся цепью и поплыли к горам. И знаешь, Шишкин: это было сказочно! Когда плывёшь и качаешься, будто в лодке, а внизу, словно продолжение моря — гребни ялтинских крыш. А над гребнями — дымок за дымком, дымок за дымком. И ещё запах угольный, который обычно в поезде слышится, когда проводницы воду кипятят. И мы с тобой всё плыли и плыли среди этих тонких дымчатых перепонок, растёкшихся в воздухе, а нам навстречу выныривали такие же кабины с цепями на боках, но только пустые, пустые, пустые. И так было приятно, Шишкин, что вся эта железная махина гудит и кружится лишь ради нас с тобой, лишь ради нас с тобой…

А в пансионате — разве не было сказочно? Ещё как! Потому что на весь пансионат остались лишь мы с тобой да десяток пьяных шахтёров, которые из своих номеров почти не выходили, а только квасили сутками напролёт и отсыпались потом, как сурки. И лишь иногда в столовую выползали, перебирая по стенкам руками… И весь пансионат был практически наш, наш! С его ковровыми дорожками и бронзовыми светильниками, с его просторными террасами и широченными диванами в холлах. С его роскошным старым парком и резными беседками, увитыми глициниями. С его округлыми фонарями, похожими на бусы. С его фонтаном в виде мраморной рыбы, изо рта которой тонкой струйкой сочилась вода.

А наш номер, Шишкин! Ты вспомни! Однокомнатный, в самом дальнем крыле. С парой узких кроватей, которые мы тут же сдвинули. С блёклой репродукцией картины Айвазовского"Девятый вал"на стене. С полукруглым балкончиком, на который мы выбирались ночами и, завернувшись в одеяла, слушали море. Как оно ворочается вдали и перекатывает камни… Перекатывает камни… Камни пере…

Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко — словно капли воды с высоты. Тук-тук. Тук-тук-тук. Он открывает глаза и сразу догадывается, что звук идёт от фонтана под окнами, который обычно выключают на ночь, а сегодня почему-то забыли. И ещё странно, что моря не слышно. И, если б не фонтан, то было бы полное ощущение, что какие-то шутники подкрались с улицы и захлопнули форточку в номере, полуоткрытую из-за жарко натопленных батарей.

Крылов поворачивается к Машке, но вдруг обнаруживает, что её одеяло смято и откинуто в сторону, а самой Машки в комнате — нет. Он озадаченно садится на кровати и включает лампу: что за чепуха?! Её джинсы и свитер исчезли, а в гардеробе, где висел её плащ, видна лишь пустая вешалка. Крылов торопливо одевается и выходит в коридор, освещённый зеленоватым дежурным светом. Он точно знает, что после полуночи входная дверь в пансионат запирается на ключ и, следовательно, искать Машку нужно где-то внутри здания. В холлах, в гостиных или, скорее всего, в биллиардной.

Он методично обходит все этажи, он исследует холлы и гостиные, он с надеждой заглядывает в биллиардную, но везде, как назло, царит один и тот же зеленоватый сумрак — и никого, никого! И тут Крылов успокаивается. Ему становится легко и весело. Ну конечно же, господи, как он мог забыть! Ведь есть ещё верхняя терраса, откуда наилучший вид на море и набережную. Ведь они с Машкой взбирались туда прошлой ночью и любовались на лунную дорожку средь бушующих волн. И она сейчас наверняка там: стоит, зябко кутаясь в плащ, и…

Он стремительно преодолевает последний лестничный марш и оказывается на верхней террасе. Здесь всё по-прежнему: ряды дощатых шезлонгов, ржавый флагшток и гипсовые вазы в углах. Только вот Машки нет, как ни странно… Он подходит к краю террасы и вдруг замирает, потрясённый: там, вдали, где ещё вчера были небо и лунная нить среди волн — теперь совершенно пустое место без света и тени! И такое ощущение, будто кто-то огромный вдруг вытащил нож и в четыре неряшливых взмаха отхватил горизонт вместе с морем и небом, оставив лишь эту набережную, спящий город с кривыми улочками, кипарисовые свечи аллей и приземистый корпус пансионата, на крыше которого сейчас замер Крылов…

— Ч-чёрт!!!

Он зажмуривает глаза, надеясь, что наваждение вот-вот исчезнет, и что в тот момент, когда он их снова откроет, море с небом вернутся на прежнее место. И лунная нить вновь протянется к пирсу, и волны вновь будут с грохотом биться в причал. Ну, и Машка найдётся, конечно. Выскочит из-за гипсовой вазы и спросит весело:"Эй, товарищ! Признавайтесь-ка честно, с кем у вас тут свиданка…"

Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко, словно каблучки по асфальту. Тук-тук. Тук-тук-тук. Он открывает глаза и напряжённо всматривается туда, откуда доносится звук. И замечает — Машку! Вернее, край её светло-серого плаща, вдруг мелькнувший под уличным фонарём. Вот опять мелькнуло — но уже дальше, дальше! И опять — но уже рядом с аллеей, ведущей к морю… Крылов понимает, что дорого каждое мгновение. Что он обязан как-то докричаться до неё и — предостеречь! Ведь вместо моря и неба теперь — лишь зияющая прореха без дна и покрышки, в которую заглядывать живому человеку — нельзя, нельзя! Он набирает в лёгкие побольше воздуху.

— Ма-ааа…

Но прокричать у Крылова не выходит. Во рту почему-то всё пересохло и дерёт, будто наждаком.

— Ма-ааааа…

Он срывается вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Он несётся с этажа на этаж, цепляясь за перила, и его расстёгнутая куртка взмывает на бегу, словно флаг. Он влетает в нижний холл и бросается к стойке, за которой на узком диване должна подрёмывать вахтёрша. Но вахтёрши — нет. И ключа от главной двери, всегда висящего над её диваном — тоже нет. Крылов отчаянно колотит в дверь ногами, но она стоит непоколебимо, тускло отсвечивая своим дубовым орнаментом.

Тогда он разворачивается и бежит к себе в номер — быстрее, быстрее! В номере он распахивает окно и, не раздумывая, прыгает. Удар об траву — и он вновь на ногах. Теперь — к воротам и туда, к перекрёстку, где в последний раз мелькал её плащ. Быстрее, ещё быстрей! А вот и главная пальмовая аллея — долгая, как тоннель. А по тоннелю ветер сифонит — ого! Такой, что пальмы сгибаются. И не от моря сифонит почему-то, а, наоборот — к морю…

Он бежит по аллее, подгоняемый ветром, среди пальм, похожих на длинноволосых женщин, среди тусклых фонарных пятен, гаснущих одно за другим, пока не оказывается перед гранитным парапетом набережной. Он подбегает вплотную и останавливается, упираясь руками в его шершавый край. Он видит, что прореха, сожравшая море и небо, осталась на месте, и в неё, как в вакуум, со свистом втягивается окружающий воздух. Он видит перед собой гигантскую пыльную спираль, внутри которой летают обрывки газет и листьев, и вдруг замечает, что там, в самом центре спирали…

— Ма-ааааааааааааааааааааааааааааааа…!!!

Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко, словно капли воды с высоты. Тук-тук. Тук-тук-тук.

Глава 17. Тук-тук, скворешня, облака

— Проснись, Алёшка! Слышишь?

— А?!!

Крылов судорожно обхватывает Машку руками.

— Ты! Ты!

— О, господи… Конечно, я. Взгляни-ка, что творится.

— А что творится?

— А вон там. На потолке.

В верхнем углу комнаты, как раз над полками, где лежат его учебники и папка со свежеотпечатанной дипломной работой, расползлось огромное тёмное пятно, из центра которого равномерно сочится влага. Капли отрываются и падают, звонко стукаясь в книжные переплёты. Тук-тук. Тук-тук-тук.

— Ч-чёрт!!!

Крылов вскакивает и первым делом бросается к папке с дипломом. Выхватывает, смахивает брызги с обложки. Затем берёт учебники и передаёт их Машке, уже поджидающей с полотенцем наготове. Затем приносит из ванной эмалированный тазик и ставит его под летящие капли.

— Дела-ааа…

Машка откладывает в сторону последнюю спасённую книжку и критически оглядывает пятно, продолжающее расползаться. Крылов подходит к окну и распахивает форточку. В его лицо ударяет ветер — неожиданно тёплый, с чуть заметной примесью дыма.

— Оттепель, Шишкин! Над нами сейчас снег тает. А крышу, наверно, сто лет не ремонтировали…

— И что теперь?

— Ну, как… Пойду с утра к Субботычу. Попрошу, чтоб кровельщика дал.

— А если — не даст?

— Как это — не даст? Даст. Не сразу, конечно…

— Не сразу?!

— Ну, допустим, часам к девяти. Или к одиннадцати.

— Или к обеду, да?

— Или к обеду.

Тук-тук. Тук-тук-тук. Перезвон капель в тазике заметно усиливается. Между машкиными бровями вдруг проступает характерная складка, похожая на стрелу.

— Одевайся.

— Зачем?

— Пошли на крышу. Снег чистить.

— Нереально, Шишкин. Субботыч чердак досками заколотил…

Она презрительно вздёргивает плечиком:

— Ну, заколотил. А ты возьми — и расколоти!

— Чем, интересно?

— Ломом.

— Ломом?!

— Ломом, ломом! У тебя что, лома нет?!

Крылов хохочет. Они быстро одеваются, выходят из квартиры и поднимаются к чердачному люку. Тот крест-накрест заколочен двумя массивными досками из горбыля. Крылов поддевает доски ломом. Они отходят неожиданно легко — так, словно их уже отрывали и прибивали по нескольку раз. Машка первой ныряет в проём, за ней со снеговой лопатой наизготовку следует Крылов.

— Ау, Шишкин! Ты здесь?

— Здесь.

— И я здесь.

— Видишь дымоход?

— Ага.

— За ним окно видишь?

— Ага.

— Нам туда.

— Шишкин!

— Что?

— Ты только не волнуйся, ладно?

— Я не волнуюсь.

— Точно?

— Абсолютно.

— Честное-пречестное?

— Честное-пречестное.

— С хвостиком?

— С хвостиком.

— С кисточкой?

— С кисточкой.

— С бантиком?

— Отстань!..

За чердачным оконцем открывается снежное поле, скособоченное влево. Посреди поля торчит печная труба, а за ней — телевизионная антенна и деревянный шест со скворешней. Над скворешней движется небо — серое, будто войлок. Дойдя до угла крыши, под которым располагается их протекающая комната, они останавливаются, вслушиваясь, как колотит в свои жестяные барабаны талая вода. Тук-тук. Тук-тук-тук. Снизу, сбоку, отовсюду. Крылов подцепляет лопатой увесистый снежный ком и с трудом переваливает его вниз, в предрассветную дворовую прорву. И лишь спустя секунды, показавшиеся неправдоподобно долгими, снизу вдруг отзывается глуховато-рассыпчатым — а-аххххххххххххххххххххх!

Он надевает рукавицы и принимается за работу, медленно продвигаясь вперёд. Вдох-выдох, раз-два. Снег очень мокрый и плотный, он налипает на лопату и норовит вырвать её из рук. Вдох-выдох, три-четыре… Минут через двадцать у Крылова уже сильно ломит запястья, а минут через сорок, когда угол крыши уже практически расчищен, нестерпимо ноет спина. Он выпрямляется и ищет глазами Машку.

— Ау, Шишкин, ты где?

— Здесь!

Крылов оборачивается. Она машет ему рукой с другого конца крыши. Рядом с нею маячит пара странных фигурок в человеческий рост — одинаково белых. Кажется, что они склонились друг к другу и о чём-то шепчутся.

— Как они тебе?

— Кто?!

— Мои снеговики!

— Снеговики?

— Ну конечно! Это — Пьеро, это — Коломбина… Разве не видно?

Крылов приставляет лопату к трубе и подходит ближе.

— Просто обалдеть, Шишкин!

— Я серьёзно.

— И я — серьёзно. По-моему, это лучшие снеговики всех времён и народов. И тебе за них — приз!

Он обхватывает Машку за плечи и приподнимает так, что её ботинки повисают в воздухе. Она болтает ими слегка, потом спрашивает невозмутимо:

— Всё?

— Знаешь, как в средние века пытали хорошеньких еретичек?

— Нет.

— Девушку хватали и приводили в темницу.

— И?

— И тогда самый уродливый инквизитор начинал лобызать её прекрасное тело. Её ушки, её щёчки. Её холодный сопливый носик…

— И?

— И она стонала, бедняжка. Она плакала, она извивалась в его ужасных объятиях. Она звала на помощь А он всё не унимался, подонок. Он опускался всё ниже, к её трепетным губкам и шейке. Он сладострастно терзал их…

— И?

— Терзал, так сказать…

— И?!

— До тех пор, короче, пока она во всём не признавалась.

— Я признаюсь, господин инквизитор.

— В чём же?

— В любви.

— К кому, несчастная?! Отвечай немедля!

— К одному местному Пьеро, господин инквизитор.

— Подробности, мне нужны подробности!

— Он длинный и худой, господин инквизитор. Он очень добрый и доверчивый. У него детские глаза. Однажды я шла по Неопалимовскому переулку и мы повстречались случайно. И мне показалось, что если он не позвонит мне на следующий день, я буду самой несчастной Коломбиной на свете…

Крылов устраивается на низком кирпичном выступе и усаживает её к себе на колени. Она обнимает его за шею и утыкается губами в висок, продолжая что-то нашёптывать. В плотном небесном войлоке вдруг возникает окошко, сквозь которое всё отчётливей проступают звёзды и месяц — очень тонкий и яркий. В его свете громадные снеговые шапки, лежащие на дальних и ближних крышах, внезапно вспыхивают и становятся похожи на облака. И чем дольше Крылов их разглядывает, тем сильнее ему кажется, что и их с Машкой крыша вдруг обернулась таким же лёгким облаком, которое плывёт сейчас среди звёзд, серебрясь боками и истекая каплями талого снега. Тук-тук. Тук-тук-тук.

— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

— Ты меня прости, Шишкин. Ладно? Я тебя очень прошу!

— Буду резать, буду бить… Да за что же, господи?

— За квартиру. Мне тогда нужно было брать ордер и не слушать никого. И мы б давно уже жили по-человечески…

— Ты просто очень любишь своих близких, Алёша. Вот и всё. Ведь любишь же?

— Люблю.

— А раз любишь — значит доверяешь. А если человек любит и доверяет — разве его можно винить? И когда ты решил уступить матери и отчиму — разве я тебя осуждала? Я только сказала, что мы теперь полностью зависим от них. От того, как они к тебе по-настоящему относятся…

— Они меня любят!

— Прекрасно. Значит, ты всё сделал правильно.

Крылов порывисто сжимает её руку:

— Вот увидишь, Шишкин! Я, когда вернусь, сразу дам объявление. Я его уже наизусть вызубрил! Слушай:"Имеется: отличная трёхкомнатная квартира в сталинском доме возле метро"Новокузнецкая". Общая площадь — сто метров. Жилая — двадцать два, девятнадцать и шестнадцать. Кухня — двенадцать. Холл — четырнадцать. Потолки — три с половиной. Два санузла. Лоджия, лифт, телефон, мусоропровод. Этаж — седьмой. Прекрасный вид на Кремль, Мавзолей и Красную площадь. Нужно: двухкомнатная квартира и две однокомнатные квартиры. Местоположение (строго!) — центр или рядом с центром. Наличие телефонов обязательно…"Ты слушаешь?

— Конечно.

— И на нас обрушится просто куча вариантов, вот увидишь! А потом, уже после переезда, мы с тобой махнём в Ялту. Только не зимой, а в июле или в августе. И будем там купаться и загорать, а вечером гулять по набережной и любоваться прибоем…

Она снисходительно гладит его по голове.

— Ялта — это прекрасно, Алёша. Только мне кажется, что летом у нас будут совсем другие заботы.

— В смысле?

Молчит, молчит, лишь дыхание слышится.

— Что? Что?!

— У меня задержка, Алёша. На две недели. Я пока к гинекологу не ходила, конечно, но, если подтвердится…

— Шишкин, милый ты мой Шишкин!!!..

Из-за домов, примыкающих к Садовому, слышится нарастающий гул. Он то сбавляет обороты, то вновь раскручивает свой занудливый маховик — ууууу! Машка привстаёт с крыловских колен:

— Троллейбусы по Садовому пошли.

— Пусть.

— Уже пол-пятого, Алёша.

— Пусть.

— Мне нужно выспаться. У меня будет сложный день.

Глава 18. Манеж, валютка, хванчкара

— Эста ламбада! Эста, эста ламбада!

Из автобусных динамиков несётся знакомая мелодия, перемежаемая свистом радиопомех. От печки веет сухим электрическим жаром. Слегка разморенный теплынью, Крылов наблюдает сквозь стекло, как летят вдоль шоссе одноэтажные домики со штакетниковыми заборами, как выныривают из туманной мороси остановочные павильоны с нахохленными человеческими фигурками и огромным указателем на обочине — "AIRPORT".

Конец ознакомительного фрагмента.