Завтрак подлеца, или Небо цвета «Апероль». Инди-роман

Семён Бусыгин

Молодой влюблённый петербуржец посреди ночи случайно знакомится с весёлым старичком. Старичок этот делится с ним подробностями своей жизни, что погружает героя в собственные чувства и воспоминания.«Завтрак подлеца, или Небо цвета „Апероль“» – роман на первый взгляд простой. Лёгкий язык и живые персонажи делают его книгой «для всех». Но искушённый читатель найдёт здесь большое количество аллюзий и символов, открывающих метасюжеты, о которых сейчас опасно говорить прямо. Книга содержит нецензурную брань.

Редактор Ольга Лебедева

Корректор Александра Ботова

Фотограф Антон Ломовский

© Семён Бусыгин, 2022

© Антон Ломовский, фотографии, 2022

ISBN 978-5-0055-2070-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моей маме Светлане и моей жене Луизе

Пролог

Самая короткая ночь в году. Самая белая.

Как в этот раз повезло с погодой! Из открытого окна веяло тёплой влажной свежестью, какая бывает после грибного дождя в погожий день. Окно моё выходило на двор бывшей психушки, в которой закончил свои годы Германн. Сегодня ты, а завтра я!

Я разговаривал по телефону с мамой, и она как опытный астролог сказала мне напоследок:

— Сегодня особенная ночь. Ты знаешь?

— Знаю, мам. Солнцестояние. Я астрономию сдавал.

— Ну вот. Проведи её с пользой.

Астрологии я уже давно не верил. Но маме не верить нельзя.

В полночь я накинул лёгкую куртку и вышел на улицу. Паб «Диккенс», как всегда, пытался заманить меня к себе сквозь светлые окна, но я даже не заглянул в них. Побрёл куда глаза глядят. Это я себя так обманывал. Сердце моё прекрасно знало, куда оно меня тащит на ночь глядя. Фонтанка, Росси, Малая Садовая, потом мимо Михайловского замка и на Троицкий мост. Успел — пока не развели. Дальше вроде не должны ничего разводить. Прямой путь на пересечение улиц Омской и Матроса Железняка к дому зеленоглазой феи с «Чёрной речки». Омск и матрос. Даже мой друг — атеист и скептик — в этом случае развёл руками и сказал, что таких совпадений просто не бывает. Это уж точно судьба.

По пути я купил розу, хотел положить под дворник её автомобиля — отчаянный жалкий жест наивного романтика. Но машины рядом с домом не оказалось. Видно, ночь она проводила у кого-то в гостях. Быть может, в чужой спальне. В груди потяжелело. Огромная многоэтажка презрительно смотрела на меня, как бы спрашивая: «Что, не знаешь даже, где её окна? Ну и чё тогда припёрся? Молчать и ждать? Тьфу… сопляк!» Подгоняемый презрительным взглядом бездушного человейника, который, казалось, даже руки сложил на груди, чтоб выглядеть более сурово, я понёс свою неприкаянную розу куда подальше отсюда. Столь холодный приём, тем не менее, не смог сбить меня с толку. Думаешь, человейник, я не знаю, что у тебя в каждом горящем окне — живая драма? Никакой ты всё-таки не бездушный.

Я пошёл вдоль железнодорожных путей по улице, названной в честь друга караульных и врага русской демократии. Хотя какой он враг, господи? Так, вдохновенный юнец, не успевший толком пожить. Интересно, каким он был, этот Железняк: умным или дураком, любил он или только смеялся над любовью?.. Ничего от него не осталось. Одна только фраза: «Караул устал…»

Это же «Чёрная речка», а где-то здесь ведь должен быть… Да! Точно! Вон он торчит! Обелиск. Место дуэли Пушкина. Пойду отнесу розу Александру Сергеевичу. «Наше всё» как-никак.

Я подошёл к обелиску. Положил к основанию розу. Отступил поодаль и стою смотрю. Что я тут делаю? Что пытаюсь почувствовать? «Я вас любил, любовь ещё, быть может…» Тьфу, блин. И зачем в Морской академии на вступительной медкомиссии заставляли читать стихи во время осмотра у хирурга? Стресс-тест такой, что ли? И почему я тогда именно этот стих вспомнил? Хотел же Некрасова прочитать: «В зимние сумерки нянины сказки…» С шести лет его везде читал. А тут вдруг: «Я вас любил…» С другой стороны, Пушкин действительно лучше подходит на случай, когда стоишь без штанов и у тебя кто-то в паху шурудит.

Неожиданно у нас с Александром Сергеевичем появилась компания. На велосипеде подъехал дедок. Он остановился метрах в четырёх от меня и встал на одну ногу, оставив другую на педали. Дедок маленький такой, ниже меня головы на полторы, но видно, что бодрый, спортивный. В полосатом поло, в шортах, сверху — лёгкая олимпийка. Велик крутой вроде. Дедок тоже встал и глядит. И ни слова. Ну, думаю, тут, наверное, всегда так. В любое время дня и ночи. Не зарастает, в общем. Как и обещал. Но вдруг дедок прервал торжественное молчание:

— А тут вроде раньше бюст был. Не помните?

— А? Что? — от неожиданности переспросил я.

— Вы ленинградец? В смысле, петербуржец?

— Я… да. Э-э… Но как бы не совсем. Я из Омска приехал.

— А! Так вот: тут раньше бюст Пушкина стоял. А потом, видно, переделали.

— Ну, не знаю. Написано вроде: 1937 год. К столетию дуэли.

— Это что на заборе написано. Я думаю, вы сами знаете, хоть и молодой. А там дрова лежат.

— Ну, может быть.

— Точно вам говорю. Бюст был. А теперь вот. Мы здесь мальчишками ещё бегали.

— М-м-м-м…

Я подумал, что диалог себя исчерпал. Но не тут-то было:

— А я вот, знаете, что-то как на пенсию вышел, так запил. Да. Я и сейчас, если честно, под мухой. Вы не хотите? У меня есть.

Дедок достал из внутреннего кармана олимпийки чекушку коньяка.

— Нет-нет. Спасибо.

— Не пьёте?

— Нет, почему? Пью. Просто настроение не то.

— А! А вот у меня прям то.

Отвернул крышку, глотнул, поморщился.

— У Высоцкого, помните, было что-то? Помните?

— Высоцкого?

— Да. Как звать?

— Владимир.

— Очень приятно, Володя, а меня Василий Александрович.

Блин, ну ладно. Почему нет. Тогда уж Семёнычем бы звал. На работе иногда так кличут. Хрен с ним. Не буду ничего объяснять. Какая разница, в конце концов.

— Да. Жена говорит: вот спортом займись. А я всё за своё. Не знаю. Скучно, что ли. А тут раньше ничего этого не было. Я ленинградец. До войны ещё родился. Как тут всё пережили… Ой… Мать ещё, «почётную блокадницу» ей дали. Да за что вообще?! Она же детей-то своих бросила… Ой… — он то гневно кричал, то снова жалобно ойкал.

И начал мне дедок рассказывать всю историю своей жизни. Натурально — исповедь. А жизнь он прожил действительно интересную. Практически сирота. Устроился на Кировский завод рабочим. Проработал несколько лет. Как-то увидел на стенде объявление о наборе в джаз-бэнд и пошёл туда барабанщиком. Отличное чувство ритма у паренька оказалось. И вот он уже каждое лето в заводском санатории в Крыму, а не у станка. Играл по вечерам в ресторанах. Деньги кой-какие появились. Женился. Крым, любовь, все дела. А потом как-то с другом проводником ехал и понял — нашёл себя. Устроился на железную дорогу. Спустя пару лет повезло: попал на направление Ленинград—Прага. И тут пошло-поехало. Денег — завались! «Воровал», — совестливо произнёс дедок. Но что он там воровал? По нынешним меркам — совершенно безобидная, и, скорее, даже похвальная предприимчивость. Возил, видать, чехословацкий дефицит. Джинсы там или другое что… В общем, озолотился дедок. Кооперативная квартира, загородный дом. Дочку — в университет. Сына — на программирование. Сказка.

Союз распался. А поезд до Праги всё ходит. И дедок в нём сидит — в купе наличку пересчитывает, в перерывах чаёк попивая из стакана с подстаканником. Столько наторговал, что смог себе квартиру на Крестовском взять. При этом ещё и дочке квартиру купил, и сыну.

Дочка, правда, в Швейцарию уехала учиться. Там замуж вышла. Ездят к молодым с женой, не нарадуются. А сынок непутёвым оказался. Спустил все деньги, ввязался в авантюру. Всем задолжал. Квартиру продал и теперь с родителями живёт. Дедок его журит, а жена защищает. И говорит ещё: давай, мол, квартиру продадим и купим две, чтоб разъехаться. Вот беда. Теперь он в службе занятости на Ленинском проспекте работает охранником. Сидит, кроссворды разгадывает. Так, чтоб не спиться.

И всё это в подробностях. Я-то — по верхам. А там всё с именами, с историями, случаями всякими… Да с чувством — так живо. Он читал и стихи собственного сочинения, пересказывал поездные беседы с попутчиками… Стояли мы у обелиска часов пять, но пролетели они как пять минут. Я слушал дедка как заворожённый. Не было у меня никогда живого деда, и, видно, недоставало мне таких вот дедовских историй.

Распрощались мы с Василием Александровичем. Он поехал дальше на велосипеде, а я уже на метро пошёл. Вдохновлённый ехал домой. Записать, думаю, всё надо, пока не забылось. Имена, поезда, джаз. Дома первым делом — за ноут. А что у меня есть? Куча разрозненных историй? Но это всё так важно для дедка. Да и для меня. Но кто это будет читать? А если не я, то кто о нём потом вспомнит и расскажет? Сын-разгильдяй или швейцарские внуки? В общем, так я и уснул, не избавившись от сомнений и ничего не записав.

Вспоминаю теперь дедка и думаю о своей жизни. У меня ведь тоже есть пара-тройка прикольных историй, неплохих стихов. Надо, думаю, записать, пока живы воспоминания. Только вот опять те же вопросы: это интересно вообще кому-то? Эти имена, места, события, мысли? А если это вовсе и не рассказы получатся — в художественном смысле слова? Если нарушат они железные правила и золотые законы, записанные в учебниках литературы? В утиль? К ветоши, рогам, копытам да рваным калошам? Ну, это уж пусть читатель решает.

Простите меня, Василий Александрович: истории ваши, стихи да разговоры я позабыл совсем. Осталась вот только наша с вами встреча. Но свои… Свои я всё же запишу. Устраивайся, читатель, нас тут трое: ты, я да призрачный обелиск.