Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Семен Ласкин

Около пятидесяти лет петербургский прозаик, драматург, сценарист Семен Ласкин (1930–2005) вел дневник. Двадцать четыре тетради вместили в себя огромное количество лиц и событий. Есть здесь «сквозные» герои, проходящие почти через все записи, – В. Аксенов, Г. Гор, И. Авербах, Д. Гранин, а есть встречи, не имевшие продолжения, но запомнившиеся навсегда, – с А. Ахматовой, И. Эренбургом, В. Кавериным. Всю жизнь Ласкин увлекался живописью, и рассказы о дружбе с петербургскими художниками А. Самохваловым, П. Кондратьевым, Р. Фрумаком, И. Зисманом образуют здесь отдельный сюжет. В качестве составителя, автора примечаний и пояснительного текста, предваряющего каждую главу книги, выступил сын Семена Ласкина прозаик и историк Александр Ласкин. Иллюстративный материал из семейного архива Ласкиных публикуется впервые.

Глава вторая

«…Значительнее Ильи у меня никого не было»

(Илья Авербах)

Илья Александрович Авербах (1934–1986) как-то сказал: «Я дружу с теми, с кем меня сводит судьба». Так возникали его дружбы — вроде как не по его воле, а по велению высших сил. С моим отцом он подружился в пятьдесят девятом году на военных сборах в Таллинне. Будущий кинорежиссер и будущий писатель только закончили Первый мед и имели звание младших лейтенантов запаса.

Вскоре стало ясно, что тут тоже существовала предопределенность. Об этом говорит то, что с течением времени отец все больше нуждался в приятеле. Впрочем, без него не могли обойтись многие. Выходило так, что в любых спорах и ситуациях арбитром становился именно он.

Поэтому Илья Александрович отцу казался старшим — хотя он прекрасно знал, что тот на четыре года его моложе (запись от 14.1.86). Видно, дело не в возрасте, а в ощущении своего права. В способности отличить правду от кривды и объяснить это другим.

Некоторые дружбы делают жизнь проще. Вот чего тут точно не было! Кому-то не нравилось, что Авербах знает и понимает больше всех, и они сходили с дистанции. Думаю, отцу тоже приходилось непросто, но он не роптал. Даже наедине с собой (то есть — в дневниковых записях) с ним соглашался.

Думаете, это вождизм? Конечно, занятие режиссурой некоторый вождизм предполагает. Чтобы снимать кино, следует увлечь оператора, актеров, ассистентов, администраторов… Если все они ощутят себя сотворцами, то тогда что-то получится.

Итак, профессия в данном случае становилась характером. Или, возможно, характер — профессией. Люди этой породы вечно недовольны данностью. Они требовательны не только к своей работе, но ко всему, в чем видят несовершенство.

Режиссером Авербах стал до того, как начал снимать кино. Когда его имя впервые появляется в дневнике, ему чуть больше тридцати. За плечами — медицинский диплом и недавно законченные сценарные курсы, но голос звучит уверенно. Почему-то сразу представляется, как он репетирует.

Режиссер ставит конкретные задачи, но имеет в виду нечто большее. Ведь персонаж — это не только другой человек, но и сам актер. Тут не обойтись без того, что Станиславский называл «эмоциональной памятью». Когда исполнитель «вытащит» из себя то, что нужно для роли, то все и случится.

Вряд ли Авербах думал об этом. Возможно, интуитивно чувствовал в себе способность доводить ситуацию до такой точки, когда она окончательно прояснится.

На сей раз результат был удивительный. Отец вроде не рад тому, как его рассказ оценил приятель, а едва не тревожится. Может, неправильно писать так? По крайней мере, пока медицину бросать рано. Если перестанут печатать, то семью он прокормит (запись от 17.4.65).

А это Авербах «репетирует» с еще одним автором. Говорит (отец использует слово «учит»), что следует «быть стойким, писать в любых условиях…» И опять — реакция самая бурная. Чуть ли не вся жизнь проходит перед глазами (запись от 14.5.65).

Теперь ясно, что такое режиссура? Это когда подопечный понимает не только тебя, но и себя. Если это происходит, то кино выходит особенное. С непременным вторым смыслом. Кажется, герои заняты повседневным, а на самом деле на кону стоит их судьба.

Вот что главное в его картинах. Вроде обычные истории, и в то же время — пространство Самых Важных Решений. Впрочем, это ему удавалось не только на экране. Он мог просто сидеть, курить трубку, что-то комментировать, а обыденности как не бывало.

Почему при жизни приятеля отец оставил о нем свидетельств куда меньше, чем о В. Аксенове или о Г. Горе?^[98] Возможно, это связано с вышеуказанными обстоятельствами. Всякий раз это был не разговор о том о сем, а едва ли не экзамен. Если даже он его сдавал, то отчитываться не спешил.

Зато после страшного одиннадцатого января восемьдесят шестого года, когда не стало Ильи Александровича, отец почувствовал острую потребность вспомнить о нем. Теперь он обращается к дневнику не только в связи с текущими событиями, но для того, чтобы рассказать о друге.

Прежде чем вы прочтете эти и другие записи, надо кое-что объяснить. Тем более что в этой дружбе у меня есть своя роль. Пусть это роль второго плана, но для режиссера не существовало иерархии. В его фильмах даже персонажи фона хоть на один кадр становятся героями.

Как уже сказано, Авербах был человеком режиссирующим. Указывающим. Поправляющим. Но и играющим тоже. Наверное, в этом причина того, что он любил карты. Ради бриджа и преферанса не только не спал ночами, но ездил на какие-то соревнования в Эстонию.

Кстати, карты не так далеки от занятий искусством. Во время игры время сгущается. Оно обретает такую плотность, которая возможна только на экране или сцене.

Да и его мечты об «экшене» тоже имеют отношение к азарту игрока. Авербах часто возвращался к истории заключенных, совершающих побег из концлагеря. Не помню, кто должен был играть француза и поляка, но в роли русского он видел Высоцкого. Если бы в восьмидесятом актер не умер, а фильм был бы поставлен, то какая это была бы работа! Тут актер рассказал бы о том, что такое рваться «из всех сухожилий».

Когда «экшен» происходил в жизни, это тоже не оставляло Илью Александровича равнодушным. Например, Никита Михалков между съемками другого фильма поставил «Пять вечеров». Заняло это меньше месяца. Дневник зафиксировал восторженное: «Американец!» (запись от 11.4.86). Так он оценил его умение распоряжаться временем — и успевать все.

Еще раз повторю: в Авербахе рядом с режиссером существовал актер. А значит, были и роли. Судя по дневнику, еще на таллиннских курсах ему понравилось изображать Белого офицера. Чем-то притягивали его эти люди, которые сперва исполнят свой долг, и лишь потом согласятся погибнуть.

От игры в эстонском «кофике» — прямой путь к задуманной, но не осуществленной «Белой гвардии» (запись от 11.4.86). Отсюда и дорога к солдатикам, которых коллекционирует герой «Монолога». Вспомним и любимую им песню о бумажном солдате. «Огня! Огня!» — это ведь и о реальных, и об игрушечных воинах, которые под насмешливую музыку О. Каравайчука собираются в поход.

Авербах и в жизни ощущал себя немного белогвардейцем, в чем, по свидетельству Натальи Рязанцевой^[99], честно признался Виктору Некрасову. В киевский дом писателя попадали, как на явочную квартиру, ответив на один, самый важный, вопрос. «Вы белогвардеец?» — спросил Виктор Платонович чуть ли не через дверь, и режиссер ответил: «Да»^[100].

Ну а что? Спина прямая, жест решительный… При всей своей демократичности и простоте общения Авербах разрешал себе высокомерие, оправдать которое могут только родовитость и высокий чин. Боевые заслуги, наконец. К примеру, он говорил: «Ваше мнение мне неинтересно» — и отворачивался. Демонстративно переключался на что-то другое.

А это еще один пример «взгляда через монокль». Конечно, никакого монокля не существовало, но взгляд был. К нему примешивалось нечто ироническое, словно он говорил: все это не очень серьезно.

Помню, мой любимый институтский преподаватель выступил на обсуждении «Фантазий Фарятьева» и в чем-то усомнился. Упомянув об этом, Авербах сказал:

— Таких людей надо расстреливать.

Только так — коротко и сильно — выражаются поручики. Впрочем, его можно понять. Если пересказывать критику, то дойдешь до понимания и прощения. Какой тогда из него Белый офицер? Даже на Морского волка (об этой роли речь позже) он вряд ли мог бы претендовать.

Поручик — это еще и внутренняя независимость. Право думать так — и не иначе. В связи с этим вспоминаю разговор о Кирилле Лаврове^[101]. Авербах сказал, что займет его в «Объяснении в любви» — и нарвался на ироническую улыбку. Мол, знаем, знаем этого актера. Опять — приятный голос, хорошая выправка, ощущение своего особого положения. Теперь он так играет не только маршалов, но и солдат.

Авербах спорить не стал, а просто поставил собеседника в известность:

— Лавров — прекрасный актер.

Так же спокойно он говорил о Виктории Беломлинской^[102]. Тут тоже нашлись скептики, скорее всего, ее не читавшие, но он сразу заставил их замолчать.

— Вика пишет замечательные рассказы.

Во время съемок «Объяснения в любви» начался (и вскоре закончился) его роман с популярной иностранной актрисой. Все гонорары уходили на телефонные разговоры. Неизвестно, как бы события развивались дальше, если бы ему не закрыли выезд за границу (запись от 14.10.86).

Когда он пошел в соответствующий отдел, ему все по-отечески растолковали. Все же талантливому режиссеру следует быть осторожней. Не хотите же вы, чтобы ее муж ударил вас палкой по голове?

Для Белого офицера, которым, как сказано, ощущал себя Авербах, это было двойное унижение. Мало того, что запретили, но сунули нос куда не надо. Он, конечно, понимал, что телефоны прослушиваются, но тут примешивалась забота о клиенте. Вроде как желание облегчить ему жизнь.

Как уже было сказано, у Белого офицера был двойник. Назовем этого героя — Бывалый. Все же моряк! Даже капитан! Трубка, которой режиссер все время попыхивал, очень шла как ему самому, так и этому персонажу.

Однажды Авербах решил познакомиться со студенткой, учившейся на соседнем со мной курсе. Причем представился не режиссером (это было бы слишком просто), а старым морским волком. Он утверждал, что только что с корабля и через день опять уходит в плавание. Барышня (любимое Авербахом слово) едва сдерживала себя, чтобы не спросить о том, что он сейчас снимает.

Так — играя то в одно, то в другое, а то и просто в карты — Авербах отдыхал от кинематографа. Впрочем, самой большой радостью он называл возможность прийти домой, растянуться на диване, включить торшер — и читать.

Читал Авербах постоянно. Причем явно опережал в этом друзей. Едва ли не одним из первых оценил Фридриха Горенштейна^[103]. Восхищался его романом «Псалом». О спорах писателя с Достоевским говорил так:

— Я прямо вижу, как он — клок за клоком — сдирает с Достоевского бороду.

Так отец и их общий приятель Фридрих Скаковский услышали о Горенштейне. А вот о таком явлении, как Бродский, от Авербаха узнали отец и я. Случилось это во время разговора в его машине. Уже не помню, куда мы ехали, но один момент запечатлелся точно. Могу даже назвать место, где «Жигули» остановились на зеленый свет. Это был угол Садовой и Ракова. Тут-то он и сказал, что получил на несколько дней том машинописного собрания сочинений Бродского. Мы вяло поинтересовались: «Ну как?», а он сказал, что это великий поэт.

Никогда прежде я такого о Бродском не слышал. О суде и ссылке разговоры доходили, но чтобы кто-то называл его великим! Да и вообще, о современниках в таком тоне не говорят. Вот если бы он жил в начале двадцатого, а еще лучше — в девятнадцатом веке, то это бы никого не удивило.

Одно время Авербах был увлечен Анатолием Кимом^[104]. Всем советовал читать его «Луковое поле». Утверждал, что это очень хорошо написано: «Может, два-три лишних слова на страницу есть, но не больше».

Или он говорил о том, как оказался в гостях, где весь вечер стол «держал» Радзинский^[105]. Тогда это был не человек из телевизора, а только известный драматург. Впрочем, его экранное будущее Авербах угадал. «Эдик — гениальный рассказчик», — таковы точные его слова.

Следует упомянуть о внешнем облике. Тут тоже чувствовалась режиссура. Вспомним вечную сумку на плече, в которой якобы ничего не было (запись от 14.10.86). Не забудем трубку и модные свитера. Конечно, этот имидж создал он сам, но тут была предыстория.

Представьте его отца, Александра Леоновича^[106], выпускника коммерческого училища, сына председателя Рыбинской еврейской общины, чья жизнь кардинально меняется. Он приезжает в Ленинград, женится на актрисе Тамаре Глебовой^[107] и знакомится с приятелями ее сестры — художницы Татьяны^[108]. Вот вся компания на картине «Дом в разрезе», написанной Глебовой и Алисой Порет^[109]. Тут и Филонов, и Хармс, и Олейников, и Юдина… А это сам Александр Леонович. В уютном халате — совсем по-домашнему — он сидит во главе стола^[110].

Всякий, кто писал об Авербахе-режиссере, непременно упоминал о его принадлежности к петербургской культуре. Остается уточнить, что речь не обо всей культуре, а об одной ее ветви. Прежде всего — через отца и его окружение — он чувствовал причастность к тому искусству, которое творили гости и обитатели «Дома в разрезе».

Еще на таллиннских курсах Илья Александрович удивлял друзей любовью к раннему Заболоцкому и поэзии обэриутов. Никто из его сверстников-медиков этого не знал, а он наизусть читал Хармса, Введенского, «Столбцы».

Можно считать, что его трубка, свитера и сумка — наследники по прямой хармсовского котелка и монокля, серой мягкой шляпы и кашне Шостаковича, тонкой кизиловой трости юного Козинцева. Окажись Авербах рядом с ними, он выглядел бы как «свой». Не только потому, что это тот же уровень, но из‐за того, что тут была игра.

Случалось, Илья Александрович ничего не изображал. Тогда он говорил очень серьезно — словно не окружающим, а себе.

— Человек, увидевший, что может возникнуть из пучка света, — как-то сказал он, — навсегда заболевает этим искусством.

Или, к примеру, укорял отца и Фреда Скаковского:

— Как вы можете так несерьезно говорить о кино!

Вот мы и перешли к немного другому Авербаху. К человеку, удивлявшему не столько позой и жестом, сколько поступками. Вернее, внутренним соответствием того и другого.

В дневнике есть два подтверждающих это примера — в первом случае он защищает приятеля, а во втором себя. Буквально вскипает от того, что человека помещают в рамки — и заранее определяют его роль.

Несправедливо, когда тебя считают врачом — и только врачом (запись от 6.3.86). Столь же обидно, когда ты — режиссер, но этого оказывается недостаточно для того, чтобы покупать хорошие книги (запись от 14.4.86).

Отсюда и доходящая до мании щепетильность. В конечном счете, речь о том, что имел в виду Арсений Тарковский, сказавший, что «точная рифма — это моральная категория». Мол, если речь о чем-то важном, то изволь не рифмовать кровь с любовью. Или, к примеру, не ложись на диван, положив ноги на подушку.

Так делала героиня спектакля ленинградского театра Комедии по отцовской пьесе «Акселераты»^[111]. Правда, происходило это ближе ко второму действию. Поэтому поначалу Авербах был настроен благодушно. Сидя рядом с автором, с интересом смотрел, часто смеялся. Как вдруг такое! Это было все равно что неправильное ударение в слове «творог».

С этими ударениями — особая история. Тут его вообще ничего не сдерживало. Русский язык он защищал так же, как белый офицер свой плацдарм. Или как белый офицер — родную речь.

Словом — повторим еще раз! — «неточная рифма — это моральная категория». Как и неправильная мизансцена, сомнительный поступок, ошибка произношения. Сталкиваясь с чем-то подобным, Илья Александрович сразу взрывался.

Все, что строго запрещалось его друзьям и знакомым, разрешалось героям его фильмов. Нет, в слове «творог» они ставили правильное ударение, но нормативности сопротивлялись. Скандалили, некрасиво размазывали слезы по лицу. Если бы кто-то положил ноги на подушку, то это бы соответствовало температуре кадра.

Кажется, Авербах рассчитывал на эти пики. Точно знал, что, пройдя через них, герои заново осознают себя.

К примеру, в начале «Монолога» академик Сретенский — человек достойный, но как бы остановившийся. Пребывающий в футляре одинаковых интонаций и оборотов речи. Вскоре жизнь поворачивается так, что он просто не может не измениться.

Или учительница в «Чужих письмах». Еще одна учительница в «Фарятьеве». Внучка Сретенского в «Монологе». Выходило, что каждая из героинь оказывалась больше самой себя. Поплакала, покричала — и себя не узнала.

Как это может быть: дидактичность, шаг в сторону — расстрел, — и интерес к нарушению правил. Да так и возможно — это было в нем самом. С одной стороны, джентльмен (потому так шла ему трубка), и в то же время — человек с «желваками на скулах… с обрывистой речью» (запись от 16.8.63).

Говорите, «квадратура круга»? Думаю, для Авербаха все сходилось. Ведь это вроде как у Лермонтова: «И царствует в душе какой-то холод тайный, / Когда огонь кипит в крови»^[112]. Что соответствует выражению «сдержанная страсть» — именно так охарактеризовал его фильмы отец (запись от 20.7.86).

Если зашла о речь внутренней тонкости (включающей в себя чуткость к мелочам), то следует сказать о музыке. А уж раз мы вспомнили о музыке, то надо назвать самого важного для него композитора — Олега Каравайчука^[113].

Эта история позволяет не только живо представить Авербаха и его соавтора, но кое о чем пожалеть. Сколько раз Илья Александрович поправлял, вносил ясность, объяснял подлинный смысл! Так вот даже он — самый требовательный и справедливый, режиссер не только кино, но самой жизни — мог ошибаться.

Сперва, впрочем, о Каравайчуке. Композитор был не просто странным, он был инопланетянином. Будучи не таким, как все, и ничуть этого не скрывая, он в то же время вел себя чуть ли не церемонно.

Родители снимали комнату в Комарово невдалеке от его дачи, и поэтому каждое лето я наблюдал этот спектакль. Сперва поклон, затем вздернутый подбородок и, наконец, улыбка… Он вроде как отрывался от звучащей внутри музыки, а потом вновь в нее погружался.

Носил Каравайчук одно и то же — длинный коричневый свитер, старые брюки, большие черные очки. Волосы укладывались под столь же неизменный берет, но несколько самых непокорных прядей все же падали на лоб.

Ему можно было дать и четырнадцать, и шестьдесят. Голос ломкий, как у подростка, а лицо сморщенное… Словом, если вы искали человека не отсюда, то вряд ли найдется более характерный пример.

Авербах приехал в Комарово заказывать музыку к «Драме из старинной жизни». Сперва зашел к нам, и мы отправились к Каравайчуку. На даче сказали, что Олег Николаевич пошел на почту.

Приходим на почту, а там наш знакомый инопланетянин. Авербах стал говорить о Лескове, о «Тупейном художнике», а главное — о том, какая ему нужна музыка. Когда он сказал, что ему слышатся охотничьи рога, композитор взмахнул руками. Кажется, в эту минуту его осенило.

— Я уже пишу, — едва не закричал он и буквально побежал.

На следующее утро отец встретил Каравайчука. Он был совершенно спокоен, словно музыка внутри него не плескалась, ища выхода, а окончательно улеглась.

На сей раз он не ограничился поклоном и вздернутым подбородком.

— Я уже все сделал, — сказал Олег Николаевич и, не дождавшись ответа, заторопился дальше.

Это плодотворное сотрудничество закончилось после «Голоса». Не только потому, что композитора Ромашкина Сергей Бехтерев^[114] играл таким же по-детски вспыльчивым, а звали его героя тоже Олегом. Главное, что Каравайчук вроде как присутствовал в кадре, а за кадром звучала музыка другого автора.

До Авербаха дошла фраза:

— Как он мог показать меня без моей музыки!

Думаю, прежде всего речь шла об одном моменте. Когда герой Бехтерева берет в руку дирижерскую палочку, то странность куда-то испаряется. Если бы еще это была музыка комаровского гения! Тогда бы стало ясно, что непонятен он только для других, а для себя сосредоточен и собран.

Уже никто не объяснит, почему Авербах так поступил. Можно только сказать, что странные люди его притягивали. Сколько их в его фильмах — кроме Ромашкина, назовем хотя бы Филиппка и Фарятьева. У всех отклонения проявлялись по-своему, но, наверное, в этом и проявлялась их индивидуальность.

Да в жизни таких персонажей хватало помимо Каравайчука. Из самых ярких мне вспоминается Фаина Георгиевна Раневская^[115], с которой у Ильи Александровича сложились добрые отношения. Возможно, тут был план, связанный с ее участием в следующем фильме, но скорее всего он просто получал удовольствие. Уж очень привлекателен этот человеческий тип.

Доказательств сколько угодно. Хотя бы история о том, как она подарила ему французский альбом. В те времена подобное издание было событием не меньшим, чем поездка в Париж. Так оно, по сути, и было: невиданное качество печати приближалось к непосредственным зрительным впечатлениям.

Раневская показывает альбом Авербаху. К сожалению, я не помню художника. Предположим, Марке. Режиссер восхищается, а потом говорит:

— Как я его люблю!

Фаина Георгиевна отвечает:

— Тогда я вам альбом подарю.

Илья Александрович растерян, но, как выясняется, это еще не вся радость.

— Правда, тут есть вещи, — продолжает Фаина Георгиевна, — без которых я не могу жить.

Она берет в руки альбом — такой весь прекрасный, а главное — только что из Парижа. Прямо как тот «суп в кастрюльке», о котором говорит Хлестаков.

Некоторое время ищет то, что нужно. Затем — хрясь! — выдирает страницу. Так она проделывает раз пять — и тогда передает книгу Авербаху.

Что это было? Желание оставить память о себе? Попытка хоть немного снизить пафос? Как ни отвечай на этот вопрос, очевидно, что альбом живописи стал поводом для акции. Если угодно, перфоманса.

Теперь поговорим о последнем периоде Авербаха. До его ухода оставалось несколько лет — и картина «Голос». Был еще фильм о Ленинграде «На берегах пленительной Невы», но это лента документальная.

«Голос» рассказывает о том, что человек оставляет после себя. В данном случае итоги двусмысленны. Снятая героем Леонида Филатова^[116] производственная «вампука» переполнена советскими штампами. Трудно связать эту ходульную работу с той прекрасной молодой женщиной, которая только что жила рядом.

К восьми с половиной лентам Авербаха (половина — новелла в картине, снятой вместе с И. Масленниковым; число, близкое к семи с половиной фильмам Тарковского!) и двум неосуществленным надо прибавить театральный замысел. Свидетельствую: в последние годы режиссер планировал завоевание соседних территорий. Так что мы лишились не только фильма по Булгакову и «экшена» о войне. Столь же важно, что мы не увидели его спектакля.

В начале восьмидесятых я работал завлитом ленинградского Молодежного театра, который возглавлял Владимир Малыщицкий^[117]. Авербах этому коллективу симпатизировал. Посмотрев весь репертуар, он вдруг заговорил о том, что хотел бы что-то поставить. Наконец, определился с названием. Его выбор пал не на пьесу, а на переписку Белого и Блока.

Спектакль по письмам — это что-то вроде кино. Ясно, что тут будет преобладать крупный план. Впрочем, не только это соединяло театральный замысел с фильмом по булгаковскому роману. Обе работы должны были рассказать о людях, которых уже нет и которые вряд ли еще родятся.

Спектакль не состоялся — у Малыщицкого начались неприятности, и в конце концов его «ушли». От этих планов и разговоров в памяти осталась картинка: вытянув ноги, режиссер сидит на диване в закутке за сценой и вглядывается в проходящих мимо артистов. Возможно, прикидывает — кто у него будет играть.

Осталось сказать о самых последних месяцах. Вернее, кое-что добавить к тому, о чем написал отец. Незадолго до поездки в Карловы Вары они с Авербахом ходили к художнику Михаилу Карасику^[118]. В коммунальной квартире, где он жил, в коридоре стоял «Ундервуд». Машинка находилась еще здесь, но явно по пути на помойку.

Перед этой машинкой Авербах едва не застыл. Вот что он искал для «Белой гвардии»! Вряд ли роль предполагалась значительная, но, как уже сказано, для него не существовало ничего неважного.

Следующий сюжет будет о предмете еще более несерьезном. О глиняных горшочках. Моя мама говорила, что по размеру они должны быть не больше фаланги пальца. В течение нескольких десятилетий ее собрание этих мелких вещиц разрослось настолько, что заняло все стены на кухне.

Не буду настаивать на том, что Сретенский из «Монолога» подражал моей маме, но Авербах явно сочувствовал ее увлечению. Как мог, пополнял коллекцию. Это было непросто прежде всего потому, что требования предъявлялись серьезные. Новые экземпляры должны были отличаться от тех, что уже имелись в собрании.

Как рассказано в дневнике, Авербах что-то привез не только из Мексики, но из последней поездки в Карловы Вары (запись от 11.4.86). Уже никто не скажет, какие кувшинчики — те самые. Впрочем, дело не в конкретике, а в жесте. В том, что можно тяжело заболеть — и в то же время помнить о самых мелких своих долгах.

Каждому по-своему видится его уход. Одному напоследок досталась фраза, другому — выражение лица. Мы получили эти горшочки. Хотя они растворились в домашнем космосе, но не исчезли, а навсегда остались предметом гордости и главным капиталом.

Какой из этого следует вывод? Он был, как говорилось, решительным — и в то же время трогательным. Чаще всего бывает или одно, или другое, но у него эти качества сосуществовали.

Наверное, на этом следовало бы закончить предисловие, но я все же продолжу. Тем более что запись от 22.3.91 появляется вдогонку воспоминаниям об Авербахе.

Это Илья Александрович просил отца познакомить с Гором своего друга Леннарта Мери^[119]. Впрочем, главное то, что текст связывает две эпохи. Ту, в которой жил режиссер, и другую, в которой его непоставленные фильм и спектакль о людях Серебряного века могли иметь настоящий успех.

Вроде бы заодно упомянутый Леннарт Мери это подтверждает. Можно ли было представить, что скромный редактор таллиннской студии станет первым президентом независимой Эстонии?.. Начиналась эпоха «экшена», самых неожиданных событий и поворотов, Как мы помним, Авербах мечтал об этом жанре, но тоже не успел.

16.8.63. Пришел Илья Авербах — милый человек, простой. Настроение приподнятое. Разрыв с китайцами^[120] как-то обрадовал всех, а тут еще подписание соглашения о запрещении ядерных взрывов^[121]. Появилась вера в то, что наступают по-настоящему демократические времена.

Илья завтра едет в Москву, где он учится на курсах киносценаристов. К нему относятся как к человеку очень талантливому, а он действительно талантлив, хотя пока трудно определить степень. Худой, высокий, нервный, вечно с желваками на скулах, с обрывистой речью. Что он сделает в кино? В литературе?^[122] Что мы все сделаем в жизни — сказать трудно…

7.4.65. Вчера Илья Авербах читал мой рассказ «Возмездие» или «Неплохой человек»^[123]. Илья говорит: рассказ есть. Но я, видимо, взялся за самое сложное — за психологическую прозу, а это очень трудно. Очень! У меня во время разговора с ним возникло, как открытие для себя: «А ведь я подхожу к самому сложному. Дорос ли я до задачи исследования человеческой психики? Могу ли я писать без плоскостных решений, а так, как в жизни?» Потом я подумал, что начинается самое страшное: меня вновь перестанут печатать, как ребят из объединения, которые форсировали беллетристику, подошли к психологической прозе, но ею не овладели^[124]. А ведь назад, к повести^[125], я не поверну.

Не рано ли я собрался уходить с работы? Что меня ждет? Что?

Нужно еще несколько лет, чтобы понять главное в этом этапе. Но для этого нужно читать, нужно время. Заколдованный круг!

14.5.65. Два дня назад у меня были Илья Авербах и Алик Коробов^[126]. Илья учит Алика быть стойким, писать в любых условиях, а сколько трудностей — не замечать. Не понимает Илья — Алик тоже раб. Он думает, как я: как я прокормлю семью… Ему неловко перед ребятами — они уже начальники, кандидаты, а он никто. Это было и у меня. Мы споловиненные люди. Нас разрывают слабости. Мы от них гибнем. Казалось бы, плевать я хотел на науку, на начальство, ан нет… Заработаю на случайных дежурствах лишнюю десятку — рад, хотя думаю, что это мне ни к чему. Мне нужно писать, писать. Мне нужно делать книгу взрослых, детских рассказов. Написать маленькую повесть. Черт знает, какие должны быть у меня планы, а я трушу. Упускаю время.

Ласкин, остановись! Слабости тебя уничтожат.

24.9.65.…опубликована рецензия на мою повесть^[127] в «Ленинградской правде», написал Борис^[128]. Илья Авербах вчера сказал: «А я не сомневался, что это не ты организовал». Но в голосе было слишком много «доброжелательности». А правильно ли было ждать? Борис прав — друзья должны перебивать дорогу недругам. Все остальное снобизм — ведь Борису повесть понравилась, это точно.

25.12.65. Был очень сильный и стыдный разговор с Ильей Авербахом. Дал ему прочесть рассказ «Преодоление»^[129]. Рассказ резко не понравился, даже раздражил его. Рациональными и очень правильными были его упреки.

— Ты не хочешь учиться, — говорил он. — Разве можно так писать? Ты уходишь от своей темы, от материала, от того, что понравилось в «Деве Марии». Ты пишешь кошмарные фразы. «Комната была обставлена со вкусом». Разве это литература? Это пустоты, провалы. Нули.

Все правильно. Я остаюсь легкомысленным. Не додумываю, какие бы лозунги ни писал в дневнике. Так будет и с романом^[130]. Я взялся за полотно, а рассказы писать еще не научился.

17.12.67. А «Идиот»^[131], которого сегодня окончательно закончил, послал в «Неделю». «Идиот» вышел, мне кажется, отлично. Душа поет от общих похвал. Авербах считает — это лучший мой рассказ.

30.8.69. Сажусь за роман^[132]. Из замечаний И. Авербаха:…

Лицо повествования — это обязательно:

а) Поток сознания.

б) Рассказ как рассказ.

в) Дневник (разговор с собой).

г) Рассказ из настоящего в прошлое — как собеседнику.

Нужно знать сразу форму. Камю («Падение») очень точный адрес собеседнику (а). Это создает стилистическую точность.

У меня — вроде дневник (в), вроде рассказ (б).

5.5.75. Показал Авербаху заявку «7 пятниц». Умные, толковые замечания и вопросы, на которые я при своем уме недисциплинированном не могу ответить, тупею, хотя и знаю, насколько это было бы важно.

О чем фильм? О любви? Этого мало. А может, о том, что люди остаются людьми, хотя рушится природа. А может, о том, что все это маски на нас — истинное лицо каждого скрыто.

Авербах зовет к сложным решениям. «Вот и в твоей „Лестнице“^[133] постоянная тяга к легким ходам, однолинейным и банальным. Нужно искать то, из‐за чего станет интересно».

Да, я забываюсь, мне вроде легко. Мозг отключен, работают пальцы.

14.1.86. Одиннадцатого января умер Илья Авербах. Это было как гром среди ясного неба. Болел в Москве, я звонил еженедельно, Наташа^[134] отвечала — дело к выздоровлению. И вдруг…

Мы 5–6 октября были вместе, ходили в Лавку за книгами — он уезжал в Карловы Вары. По дороге мне показалось, что он пожелтел… Думали — вентильный камень^[135]. Потом были две тяжелые операции.

Рассказывали, приехала Машка^[136] — ее впустили на секунду, Илья держался отлично, а потом жутко плакал.

Из моих друзей это был самый значительный и самый порядочный человек, бесспорно. Он был много выше всех остальных и, пожалуй, старше намного меня до последнего времени. Как-то я никогда о нем не писал, не думал — так было обычно, что жили рядом… И вот — смерть.

5.3.86. Недавно на столе редактора увидел дневники Евг. Шварца^[137]. И поразился его мудрости — пишет каждый день, ставя перед собой задачу раскрыть чье-то имя, биографию. Вот и у меня — Илья Авербах. Недавняя смерть, были с Фредом^[138] у мамы, Ксении Владимировны^[139], а позади двадцать пять лет дружбы. Почему бы мне для себя не написать все общее наше прошлое, его портрет.

Он тут выступал по телику, а старуха говорит: «Я обрадовалась, когда его увидела. Вот он, Илюша. В рубашечке с короткими рукавами, такой живой».

У меня замерло сердце. Я смотрел и думал о ней — не смотрела бы, не переживет.

И еще она сказала, когда я вспомнил о брате Ильи Николае^[140]:

— Что вы, Сеня, ничего же общего. Это неизмеримая разница. Ничего. Ничего.

…Странная смерть. Иногда хочется позвонить. Действительно, самый значительный и разумный из всех моих знакомых. У одного увеличивается желчность, злость, а у Ильи увеличивалась мудрость. Яшка Багров^[141] сказал, что Илья чем крупнее, тем проще стал, значительнее. Это так и было.

Конечно, он был неудачник в личной жизни. Сейчас Наталья полна достоинства — безутешная вдова, а ведь он последнее время считал ее (так чувствовалось) доброй знакомой^[142]. «Она ненавидит мою мать, я не знаю, что делать».

Прошлое наше огромно, наверное, многое бы вспомнилось, если бы писать. Голос в ушах звучит: «Моя фамилия Авербах» — это по телефону. И его слово: «Прелестно!» — это вспомнил Леша Герман^[143].

И его гнев помню, когда он увидел на сценарии рядом с моей фамилией — фамилию Ребров (Рябкин скрылся за псевдонимом)^[144].

— С кем ты вступил в соавторство?!

— Какая разница?!

— Что значит разница? Это какое-нибудь говно. Это Рацер и Константинов^[145] или того хуже — Рябкин.

Он понял, что попал в десятку, сказал:

— Ты должен беречь свое имя.

Он был горд и достоин! Я сказал как-то:

— Мы непрофессионалы.

— Я профессионал, — разозлился он, — профессионал!

Теперь я — вслед за ним — отстаиваю свой профессионализм.

— Я профессионал, — говорю часто.

Продолжение дальше. Попробую как у Шварца: «Мы познакомились в институте, но я запомнил его в квартире на Моховой. Собрались Рейн^[146], Коробов, Илья. Рейн читал стихи о дожде. Потом были сборы в Таллинне…

6.3.86. Рейн читал стихи о дожде. Он рокотал, вибрировал, ниспровергал. Я помалкивал, я легко комплексую, Рейн часто меня подавлял, пока я не привык к нему, не стал чувствовать, что в нем много шутовского.

Но тогда Илья гордился Рейном. Он его почитал, называл поэтом, считал значительным, что, пожалуй, и подтвердилось.

Когда в 1984 году вышла книжка Рейна^[147], Илья мне сказал:

— Я плакал.

Это показалось странным — плачущего Илью я не представлял себе.

Но друзей он любил, был справедлив, очень. Когда мы начинались, то как-то я оказался в такой компании — Аксенов, Иосиф Бродский, Илья, Толя Найман^[148]. Говорили о стихах. Я имел неосторожность хорошо сказать о «Гойе» Вознесенского. Я даже учил это стихотворение наизусть.

Найман сказал:

— Сеня, ты бы не говорил о поэзии. Ты в этом ничего не понимаешь. Я же не лезу в медицину.

Илья затрясся.

— Я набью тебе морду, — сказал он.

Почему-то вспоминаю его у нас дома, сравнительно недавно, осенью 1985 года. Приехал Иосиф Герасимов^[149] с внуком Денисом. Говорили о предстоящих переменах, был светский застольный разговор, пока инициативу не взял Денис. Он — маленький, безусый, почти дитя, хотя ему лет 14 — стал рассказывать о мутациях, о биологии.

Илья смотрел на Дениса восторженно, потом сказал:

— Я слушал его и думал: это же эпизод для кино! Снять бы и спрятать. Пока не знаю — зачем, но пригодится наверняка.

Мы подружились на сборах, хотя были ближе с Фредом. Помню, нам была смешна его уверенность в себе. Он говорил, что в кино сможет многое…

Приехали Рейн с Галей^[150]. Они с Ильей сели друг против друга — и говорили о литературе.

— Ты сколько написал?

— Четверостиший двадцать.

— Это много.

Мы хохотали — тем более, что это было неправдой, на сборах Илья не писал.

11.4.86.…Он был трезвее и взрослее нас всех. Помню, я что-то наивное говорил о своей работе, о литературе. Он резко оборвал:

— Ты уже пожилой человек, а говоришь…

Я засмеялся. Я не чувствовал себя даже очень взрослым, а он так определил мои сорок пять. Только сейчас, когда бывает худо, я начинаю думать о старости и даже о смерти. Но тогда…

…К дружбе Илья относился серьезно, но когда я сказал, что наш общий приятель ко мне несправедлив, развел руками:

— Вы разошлись!

— Но мы не ссорились!

Он не хотел слушать объяснений, ему явно неприятно было знать причины обид. Морщился, если приходилось, почти страдал. Потом повторял:

— Вы разошлись. И тут ничего не поделаешь. Разошлись — и все.

Так он сам разошелся с Аксеновым, никогда о нем не вспоминал^[151].

Кумиров не делал, не имел, не признавал. Но кого-то уважал как высокого профессионала. О Михалкове, помню, сказал:

— Американец!

Личной жизни у Ильи не было начисто. «Барышни» не застревали в сознании. Он иронично на них смотрел — и отбрасывал… Фактически быта не было. Работа, работа, друзья…

Деньги отчего-то у меня не одалживал, а у других бывало. Даже у Кунина^[152], которого не очень любил. Видимо, что-то чувствовал во мне в этом смысле неуверенное — я зависел вечно от Оли, от дома.

Говорил как бог. Четко. Умно. Высоко. Я вел его вечера дважды в Доме писателя. Он показывал «Объяснение в любви» и «Фарятьева». Потом в Доме композиторов слушал его перед показом «Ленинграда»^[153].

И тут был крут, бескомпромиссен. Назначили — или сам пригласил — Пиотровского^[154], тот стал наставать на съемках Выборгской стороны, революционных памятников и мест. Илья порвал с ним, выкинул из консультантов. Я защищал старика, но это вызывало раздражение.

Последняя его страсть — Булгаков, «Белая гвардия». Читал все. Думал. Переписывал сценарий. Добился двух серий, отказался от Мексики^[155].

«Белая гвардия»: честь, совесть, порядочность, высокая нравственность — вот главное для него.

Мы играли в Белую гвардию, сидя в Таллинне в кофике, держа рюмку бенедиктина и называя друг друга поручиками.

— Надо что-то делать! — говорил Илья. — Так дальше нельзя.

Жлобов не терпел. Про одного такого сказал:

— Ненавижу.

И ненавидел до колик, до спазмов мышц лица, до злобы. Сжимал кулаки — был готов драться.

Саша Галин^[156] с ним говорил обо мне. Илья сказал:

— Сеня — мой друг.

Я действительно был его другом, но Оля только в последние годы поняла, насколько он порядочен и честен.

Из Мексики привез ей горшочек, а умирая в Карловых Варах, тоже купил ей какие-то кувшинчики. Он был нежен, трогательно нежен, черт побери.

Я плачу — после родных это одна из самых значительных потерь в моей жизни. Значительных еще потому, что значительнее Ильи у меня никого не было.

14.4.86. Как, оказывается, трудно вспоминать о человеке, которого близко знал и любил. Чувствуешь, что не хватает его постоянно, но вспомнить и рассказать есть не так много.

Он очень хотел бывать в Лавке писателей — любил книги, покупал помногу. Я в конечном итоге ввел его и подружил с Ларисой и Софьей Михайловной^[157], но вначале никак не мог этого сделать, так как пошел официальным путем. Тогда оргсекретарем была Подрядчикова, нынешний директор Лавки, а тогда — генерал-дама^[158].

Мы взяли ходатайство у киношников и пришли к ней. И вдруг она резко, оскорбительно отказала.

— Не разрешаю!

Илья сжался, был оскорблен.

Сказал:

— Зачем ты меня сюда привел?!

Я был более чем расстроен. Он, видимо, почувствовал, что я очень горюю, стал меня утешать. Оказалось, что и тут он сильнее меня. Умел ерунде не придавать особого значения.

Потом эта ситуация разрешилась сама собой. Он пригласил Ларису в Дом кино, посидели в ресторане, — она очень к нему расположилась.

16.4.86.…А вообще грущу, вокруг никого, одиночество очень контактного человека. Каждая смерть — сразу брешь, и ветер из нее пронизывает насквозь. Что говорить об Авербахе?!

20.7.86. Сегодня ночью отчего-то вспомнил, как Илья читал первый вариант моей «Боли других». Сказал: нужно работать еще и еще. Я с ужасом спросил:

— Сколько работать?

— Год, а может, и два.

Я от страха даже задохнулся. Как это может быть? Я ведь уже написал, а оказывается, вроде бы и не начал повести.

Потом мы пошли по Фонтанке — мы жили на Ракова, — и Илья говорил о Достоевском. Я тогда — это был год 61–62‐й, — видимо, и не читал всерьез Ф. М. «Вот у кого есть концепция жизни, — говорил он, — а у тебя ее нет».

Я не понимал, отчего это у меня нет концепции. И зачем концепция? Он шел с опережением, в нем была культура.

Вчера в «Энциклопедии кино» прочитал о нем короткий абзац, но все же абзац, и очень к тому же заслуженный им.

Как жаль! И как больно и нелепо! Человек должен был сделать главное, но не успел. Мы начались в тридцать, даже в тридцать четыре, но он был сразу более зрелым.

14.10.86. Была по телику передача об Илье^[159]. Наталья Рязанцева, Герман, Аранович^[160] и другие. Я пытался по ассоциации вспомнить разное и вспоминал свое, но сильной искры не высекалось — все же слишком мало многие выступавшие его знали.

Леша Герман вспомнил сумку на его плече, чуть перекошенном от легкой тяжести, — «птичья походка». Впрочем, походка была обычная, но с сумкой он действительно не расставался, и я не уверен — лежало ли в ней хоть что-нибудь.

Аранович говорил о том, что Илья был наставником. Да, он меня часто понукал, поправляя ударения в словах, напоминал о возрасте. Он первый в моей жизни сказал, что я уже старый человек и так — ребенком — жить невозможно.

— Я? Старый?

И сейчас помню свое резкое удивление. А затем смущение и подчиненность его выводу.

Он обожал учить, если считал, что другой исправим. Учил стихам, произношению, правилам поведения, но это не значит, что он был занудой. Нет, он был естественней и значительней — куда значительней, чем мы.

— Ты с ума сошел! — говорил он мне, когда я не дарил ему свои пушкинские работы^[161]. И я торопливо дарил — мне становилось стыдно.

Благодарен он был удивительно, как и честен. Илья всегда был выше мелочей, выше ссоры.

О профессионализме я уже писал — он придавал профессионализму (своему и чужому) самое большое значение.

Взбешенным я его видел раз, когда его унизила Марина Ивановна^[162]. Кричал он на мать, она его иногда раздражала, но он очень ее любил.

Клепиков^[163] сказал: «Он был разнообразно одарен, но полной воплощенности достиг в кино». Да, он писал стихи, играл на гитаре, пел, когда все пели, когда возникал Окуджава, писал спортивные очерки, был спортивным журналистом (и всю жизнь читал, покупал книги о спорте), знал музыку, но выразился полностью только в кино, в нем достиг полного профессионализма.

Говорили, что в его кино есть холодность, неэмоциональность. Но нет! Это была не холодность. Я уходил взволнованный даже с «Хроники крепостной жизни»^[164], которую он отрицал сам. В его фильмах была сдержанная страсть — да, и страсть! А эпизод с Макеевым потрясающий, самый страстный^[165]. Но кроме того, была в нем и в его фильмах чистота интеллигентности — это был путь к «Белой гвардии», он шел к ней и в «Монологе», и в «Объяснении в любви», и в «Чужих письмах».

…Ревности в нем не было совершенно. Даже людей, которых он должен был бы считать чужими, таких, скажем, как Михалков, он уважал…

Как он восхищался натюрмортами в фильмах Тарковского!

Помню его бешеную любовь с польской актрисой — потом все угасло. Но в тот момент он часами говорил с ней по телефону, проговаривал огромные деньги.

Дома у него была под стеклом фраза Феллини: «А с чего ты взял, что тебе должно быть хорошо?»^[166]

Хорошо ему было не часто, а когда все же бывало хорошо, то только тогда, когда он добивался чего-то в искусстве. Так было и в последний раз, когда он отказался от Мексики, предпочтя ей «Белую гвардию», но не успел ее снять.

18.1.87. Был вечер памяти Ильи, очень хороший, замечательно говорили Клепиков, Андрей Смирнов^[167], хуже Финн^[168]… А я думал: почему я их не знал? Был так далек от этой среды? Даже на его сорокапятилетии, которое мы праздновали в доме творчества в Репино, не знал почти никого.

Слои его знакомых и даже друзей не пересекались — у него почти никогда не было дома. И это его беда.

И еще, что чувствуется на фото на билете^[169]. Он знал себе цену, верил в себя. Кто-то обижался: он не слышит, я, мол, его предупреждал… Нет, слышал, но имел свое мнение…

1.11.87. В мире разное. Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию, стал 5-м лауреатом из России. Четыре из них — Бунин, Шолохов, Пастернак, Солженицын, и он — изгой.

Все странно и осознается непросто. Не очень давно Иосиф, Васька, Илья, я, Толя Найман сидели в «Октябрьской». Иосиф читал замечательные стихи: «Плывет в тоске необъяснимой / Среди кирпичного надсада / Ночной караблик негасимый из Александровского сада…» Голос его поднимался по спирали, вбежала горничная, испуганно закричала: «У вас что-то случилось?» Казалось, он не читает — поет. Об этом же говорил Соснора^[170]: «Триоле сказала (может, Брик?): Иосиф, Вы шаманите»^[171]. Она не понимала ни слова».

3.11.86. Снова была передача об Илье. Его голос, его бормотание о человеке. Говорил, что его не интересует ничто — ни космос, ни что иное — человек самое сложное явление… Потом короткое его совмещение с Полуниным^[172], клоуном, — два мастера. Какой приятный кадр.

Господи, из моего окружения эта потеря особенная, больше столь значительных нет! И особая обида, что он не застал этого обновления, сколь бы кратковременным оно ни оказалось. Жаль!

22.3.91.…Юри Туулик^[173], очень милый человек и эстонский писатель, так рассказывает о Леннарте Мери, министре иностранных дел Эстонии, друге Ильи Авербаха и моем добром знакомом (я вел его вечер в Доме писателей, встречался в Таллинне, водил к Геннадию Гору).

К Мери приехал профессор и передал привет из Парижа от его знакомого.

— А, этот старый педераст? — мягко пошутил будущий министр.

— Я не знаю, педераст ли он, но он сказал, что он — ваш друг.

У Гора Леннарт Мери смотрел картины Панкова^[174], был потрясен охристыми линиями неба, знаковостью и связью с японским искусством.

Помню, Гор торопливо соглашался, хотя сам об этом не думал. А ведь Мери был прав!

Я — Туулику:

— Юри, вы приобретаете самостоятельность, скоро отделитесь…

Туулик:

— Мы-то готовы, но ваши войска не спешат.

21.12.92. Вышел в двух театрах «Палоумыч» — смеются, но я недоволен. Лемке^[175] не понял, что пьеса о любви, — все превратил в буфф. Я представляю, как негодовал бы Илья Авербах, если бы увидел эту клоунаду. Мне дурно становится от одной этой мысли.

30.12.96. Читаю Л. К. Чуковскую об Ахматовой — последний уже журнал^[176]. Очень здорово! Вдруг в комментариях увидел, что многие из названных людей умирали в возрасте меньше моего. И тут же вспомнил Илью Авербаха. 11.1. будет еще одна годовщина. Уже одиннадцать лет как нет его. Очень жалко! Мудрый, талантливый и очень близкий мне человек.

Примечания

98

Ленинградский писатель Г. Гор — главный герой третьей главы этой книги.

99

Рязанцева Н. Б. (род. 1938) — киносценарист, автор сценариев почти двадцати поставленных фильмов, в том числе — «Личная жизнь Кузяева Валентина» И. Масленникова и Авербаха, «Чужие письма», «Голос» Авербаха. Вторая жена Авербаха. Живет в Москве.

100

Рязанцева Н. Не случайно, что главной героиней семидесятых стала женщина / Беседовал Д. Быков // Новая газета. 2000. № 1.

101

Лавров К. Ю. (1925–2007) — актер театра и кино, один из самых известных актеров Большого драматического театра эпохи Товстоногова. В 1989 г., после смерти Товстоногова, был избран труппой художественным руководителем БДТ — и до конца жизни возглавлял этот театр.

102

Беломлинская В. И. (1937–2008) — писатель (псевдоним — Виктория Платова), наиболее известен цикл ее рассказов «Роальд и Флора» (1999). Жена художника М. Беломлинского. Жила в Ленинграде, с 1989 г. — в США.

103

Горенштейн Ф. Н. (1932–2002) — писатель, сценарист, драматург, автор романов «Псалом», «Место», сценариев фильмов «Солярис», «Раба любви». Жил в Москве, с 1980 г. — в Германии.

104

Ким А. А. (род. 1939) — прозаик, автор романов «Белка», «Отец-лес», «Сбор грибов под музыку Баха» и др. Живет в Москве.

105

Радзинский Э. С. (род. 1936) — драматург, сценарист, телеведущий, автор пьес, известных по постановкам А. Эфроса и Г. Товстоногова. Живет в Москве.

106

Авербах А. Л. (1896–1966) — отец И. Авербаха. Сын богатого волжского судовладельца из Рыбинска. Знал языки, классическую литературу, играл на разных музыкальных инструментах. Окончил экономический факультет Ленинградского технологического института, инженер, работал на руководящих должностях. В юности играл в любительских спектаклях, затем пробовал себя в качестве актера на сцене Большого драматического театра в Ленинграде. Вторым браком женат на К. В. Куракиной (см. примеч. 6 на с. 59).

107

Глебова Т. А. (1894–1944) — актриса, танцовщица и теоретик свободного танца. В молодости брала уроки у Айседоры Дункан. Вторым браком была замужем за А. Авербахом.

108

Глебова Т. Н. (1900–1985) — художница, ученица П. Филонова, жена и соратник В. Стерлигова. В 1925 г. обратилась к Филонову с просьбой принять ее в ученицы, в следующем году начала работать под его руководством. В 1927 г. вместе с коллективом «Мастеров аналитического искусства» оформляла Дом печати, а в 1932 г. участвовала в работе над иллюстрациями к «Калевале». Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж». В 1927–1933 гг. жила в родительском доме своей приятельницы художницы А. Порет на Международном (Московском) проспекте в Ленинграде — одном из важнейших адресов творческих встреч этого времени.

109

Порет А. И. (1902–1984) — художница, ученица К. Петрова-Водкина и Филонова. С 1926 года — член-учредитель объединения «Круг художников». Участвовала в коллективных акциях филоновцев — в том числе в работе над иллюстрациями к «Калевале» (М.; Л., 1932). Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж».

110

На полотне «Дом в разрезе», созданом Т. Глебовой и А. Порет в 1931 г., изображен дом невдалеке от ленинградской Сенной площади. «„Разрез“ нашего дома, — писал Филонов, — …представляет чуть ли не все квартиры… дома и характеристику их жильцов, живущих как в норах». «Разрезан» был не только дом на картине, но и сам холст — он был обнаружен в виде трех фрагментов (четвертый в нижней части оказался утрачен). В настоящее время хранится в Ярославском художественном музее.

111

В октябре 1982 г. Л. Лемке поставил «Акселератов» в ленинградском Театре комедии.

112

Лермонтов М. Ю. Дума (1838).

113

Каравайчук О. Н. (1927–2016) — композитор, музыкант-импровизатор, автор музыки к 150 фильмам, в том числе — «Драма из старинной жизни», «Монолог», «Чужие письма», поставленных Авербахом. Жил в Ленинграде-Петербурге и Комарово.

114

Бехтерев С. С. (1958–2008) — актер Малого драматического театра в Петербурге и кино.

115

Раневская Ф. Г. (1896–1984) — актриса театра и кино (в том числе немого). Осталась в истории не только своими ролями, но и меткими фразами. На ее родине, в Таганроге, существует улица Раневской и открыт памятник актрисе.

116

Филатов Л. А. (1946–2003) — актер московского Театра на Таганке и кино.

117

Малыщицкий В. А. (1940–2008) — режиссер, создатель «ленинградской Таганки» — Молодежного театра на Фонтанке, который возглавлял в 1979–1983 гг. Впоследствии — основатель и главный режиссер «Театра-студии-87» в Пушкине, Камерного театра Владимира Малыщицкого.

118

Карасик М. С. (1953–2017) — художник, искусствовед. Инициатор и идеолог жанра «книга художника» в России. Автор более восьмидесяти «книг художника». Жил в Ленинграде-Петербурге.

119

Мери Л. (1929–2006) — писатель и государственный деятель, в 1990–1992 гг. — министр иностранных дел, в 1992–2001 гг. — президент Эстонии.

120

См. примеч. 1 на с. 19.

121

Договор подписан 5 августа 1963 г. в Москве. Сторонами договора являлись СССР, США и Великобритания.

122

Во время и после учебы в институте Авербах пробовал себя как прозаик, поэт, журналист.

123

Другое название — «Дева Мария». Рассказ был опубликован под названием «Мать» в еженедельнике «Неделя», а потом в книге отца «Боль других» (М., 1967).

124

Имеется в виду Центральное литературное объединение Ленинграда, которым руководил Г. Гор. В эти годы объединение посещали А. Битов, В. Попов, Б. Вахтин, И. Ефимов, В. Марамзин. Последние трое составили костяк литературной группы «Горожане». В январе 1965 г. участники группы предложили в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» сборник прозы «Горожане», который после обсуждения и рецензирования был отвергнут.

125

Речь о повести «Боль других», которую отец считал юношеской «пробой сил».

126

Коробов А. Н. (1934–2011) — инженер и литератор, опубликовал две книги — «День нынешний, день завтрашний» (М., 1972), «Повести и рассказы» (Л., 1977). Одноклассник Авербаха по ленинградской школе № 181. Жил в Ленинграде, с 1980 г. — в США.

127

Рецензия на публикацию в «Юности» повести «Боль других».

128

Раевский Б. М. (1920–1984) — писатель, автор книг для детей и подростков, товарищ отца. Жил в Ленинграде.

129

Рассказ «Преодоление» опубликован в книге «Боль других» (М., 1967).

130

В это время отец начал писать роман «Художник и маляр» (впоследствии получивший название «Абсолютный слух»).

131

Рассказ «Поздний дебют» (первоначальное название — «Идиот»), посвященный судьбе актера-неудачника, неожиданно приглашенного на роль князя Мышкина, опубликован в «Неделе», а потом в книгах «Эта чертова музыка» (М., 1970) и «Голос» (Л., 1990).

132

Роман «Абсолютный слух» написан от имени главных героев — учительницы и журналиста. Как видно, правомочность этого приема они и обсуждали с Авербахом.

133

Повесть опубликована в журнале «Юность», а затем в книге отца «Чужое прошлое» (Л., 1981).

134

Н. Рязанцева.

135

При закупорке желчного протока появляются боли по типу печеночной колики, желтуха, повышение температуры.

136

Авербах М. И. (род. 1964) — продюсер, актриса, окончила факультет иностранных языков. Дочь Авербаха от первого брака.

137

Речь о готовившейся в издательстве «Советский писатель» книге Е. Шварца «Живу беспокойно…», в которую вошли фрагменты его «Телефенной книги». Над этим изданием работала «отцовский» редактор — К. Успенская.

138

Ф. Скаковский.

139

Куракина К. В. (девичья фамилия — Стракач, 1903–1988) — мать Авербаха, актриса, снималась в немом кино, работала в разных коллективах Петрограда-Ленинграда — театре Пролеткульта, «Кривом зеркале», Новом театре (впоследствии — театре имени Ленсовета), Драматическом театре (впоследствии — Театре имени В. Комиссаржевской). С 1956 г. преподавала сценическую речь в Ленинградском театральном институте.

140

Куракин Н. М. (1921?–1987) — сводный брат Авербаха по матери, режиссер детской редакции Ленинградского телевидения.

141

Багров Я. Ю. (1930–2016) — врач, ученый, доктор медицинских наук, товарищ Авербаха и отца. Был научным консультантом фильма «Монолог», снялся в этой картине в массовке в сцене ученого совета. Жил в Ленинграде-Петербурге.

142

Я бы не решился оставить эту фразу в публикации, если бы Рязанцева сама в книге воспоминаний «Не говори маме» (М., 2005) не написала об этом: «С Ильей мы не разошлись, хотя я этого ждала в любую минуту… Это была новая, вполне платоническая эра нашей любви, двух свободных людей…»

143

Герман А. Ю. (1938–2013) — кинорежиссер, товарищ Авербаха по работе на студии «Ленфильм».

144

Отец написал сценарий фильма «На исходе лета» в соавторстве с драматургом Г. Рябкиным (1927–1992) (режиссер Р. Мурадян, Свердловская киностудия, 1979).

145

Рацер Б. М. (1930–2012) и Константинов В. К. (1930–1996) — одни из самых плодовитых и коммерчески успешных советских драматургов. В период соавторства жили в Ленинграде.

146

Е. Рейн посвятил Авербаху несколько стихотворений: «Я видел сон, где ты бесстрашно…», «Большая Подьяческая улица в Петербурге», «Второе мая. Памяти И. Авербаха».

147

Первая поэтическая книга Рейна «Имена мостов» (М., 1984) — ее издания автор ждал восемнадцать лет.

148

Найман А. Г. (род. 1936) — писатель, поэт, мемуарист. С 1963 года до конца жизни Ахматовой был ее литературным секретарем. Соавтор Ахматовой по переводам Д. Леопарди. Живет в Москве.

149

Герасимов И. А. (1922–1991) — писатель, драматург, киносценарист. Жил в Москве.

150

Наринская Г. М. (род. 1942) — первая жена Е. Рейна и вторая жена А. Наймана.

151

Причина размолвки с Аксеновым неизвестна. По свидетельству первой жены Авербаха Э. Норкуте, все было не так однозначно, как пишет отец. После смерти Авербаха ей позвонила из Америки жена А. Коробова (см. примеч. 5 на с. 56) Серафима и сказала: «Мы тут сидим с Васей Аксеновым и плачем» (запись разговора с Э. Норкуте от 15.3.17).

152

Кунин В. В. (1927–2011) — писатель, сценарист. В соавторстве с Куниным отец написал сценарий фильма «Дела сердечные» (режиссер А. Ибрагимов, «Мосфильм», 1973). Жил в Ленинграде, с начала 1990‐х гг. — в Германии.

153

Последний фильм Авербаха «На берегах пленительной Невы».

154

Пиотровский Б. Б. (1908–1990) — ученый-археолог, академик, директор Эрмитажа в 1964–1990 гг. Раскопки в Кармир-Блур, которые Пиотровский вел на протяжении нескольких десятилетий, привели к открытию материальных следов цивилизации Урарту. Отец был с Пиотровским в добрых отношениях — написал о нем очерк для журнала «Нева», вместе с ним ездил на раскопки в Армению (см. записи в 5‐й главе от 12.10.83 и последующие).

155

Речь о советско-мексиканской картине, которую было предложено снимать Авербаху. Обсуждалось, что прототипом главного героя будет Ю. Кнорозов, расшифровавший язык майя. Авербах ездил в Мексику, но от дальнейшей работы отказался.

156

Галин А. М. (род. 1947) — драматург, сценарист, прозаик, режиссер театра и кино. Лидер — вместе с Л. Петрушевской и А. Соколовой — «новой волны» в российской драматургии, один из самых востребованных современных авторов для театра. В его пьесах «Ретро», «Восточная трибуна», «Звезды на утреннем небе» и др. с удовольствием играли — и по-новому раскрылись — О. Табаков, В. Гафт, И. Чурикова, И. Кваша, М. Ефремов. Побил своеобразный рекорд постановок в одном театре — семь его пьес шли или идут на сцене «Современника». Живет в Москве.

157

Никельбург С. М. и Бессонова Л. В. — продавщицы «писательского отдела» ленинградской Лавки писателей.

158

Подрядчикова М. И. (1923–2009) — ответственный секретарь ленинградского отделения Союза писателей СССР, в 1961–2003 гг. — директор ленинградской-петербургской Лавки писателей.

159

Передача Ленинградского телевидения (режиссер — А. Кривонос, 1986).

160

Аранович С. Д. (1934–1996) — кинорежиссер, товарищ Авербаха по «Ленфильму», соавтор сценария фильма «На берегах пленительной Невы».

161

В течение долгого времени отец занимался историей пушкинской дуэли. Его работы, посвященные этой теме, вошли в книгу «Вокруг дуэли» (СПб., 1993).

162

См. примеч. 2 на с. 65.

163

Клепиков Ю. Н. (род. 1935) — киносценарист. Живет в Петербурге.

164

«Драма из старинной жизни».

165

Эпизод с бродягой-интеллигентом в фильме «Объяснение в любви» (его играл артист И. Макеев) после замечаний Госкино был частично переснят.

166

Неточно: «А почему ты должен быть счастливым?» — слова Кардинала, обращенные к главному герою Гвидо Ансельми в фильме Ф. Феллини «Восемь с половиной». Как видно, в памяти отца реплика из фильма соединилась с фразой О. Мандельштама, сказавшего жене: «А кто тебе сказал, что мы должны быть счастливыми, что ты должна быть счастлива».

167

Смирнов А. С. (род. 1941) — кинорежиссер, актер. Живет в Москве.

168

Финн П. К. (род. 1940) — киносценарист, автор сценариев более шестидесяти фильмов, в том числе — «Объяснение в любви». Опубликовал книгу воспоминаний «Но кто мы и откуда» (2017), одна из глав которой посвящена Авербаху. Живет в Москве.

169

В дневник вклеен билет вечера в Доме кино.

170

Соснора В. А. (1936–2019) — поэт, прозаик, драматург. Не только эстетически, но и биографически (через дружбу с Н. Асеевым и Л. Брик) был связан с радикальными направлениями поэзии ХХ века. Жил в Петербурге.

171

Скорее всего, эта фраза принадлежит Л. Брик.

172

Полунин В. И. (род. 1955) — актер, режиссер, клоун, мим.

173

Туулик Ю. К. (1940–2014) — эстонский прозаик и драматург, автор сборников рассказов «Заморское дело», «Сельский трагик», «Мужчины и собаки», сборника пьес «Комната оленьего рога».

174

Панков К. Л. (1910–1942) — ненецкий художник, создатель «северного изобразительного искусства», был открыт Гором. (См.: Гор Г. С. Ненецкий художник Константин Панков. Л., 1968).

175

Лемке Л. И. (1931–1996) — актер театра и кино, режиссер, с 1962 г. до конца жизни — актер Театра комедии, поставил две пьесы отца — «Акселераты» в Театре комедии и «Палоумыч» в Театре имени Ленинского комсомола — и сыграл в них центральные роли. Жил в Ленинграде-Петербурге.

176

«Записки об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской публиковались в журнале «Нева» (1993, № 4–6).