Святитель Николай Сербский (Велимирович)
Перевод с сербского Сергея Фонова
Рекомендовано к публикации Издательским Советом
Русской Православной Церкви
ИСР21-126-3377
Книга печатается по: Святитель Николай Сербский (Велимирович). Творения: Библия и война ⁄ Пер. С. П. Фонова; общ. ред. И. М. Числова. М.: «Паломник», «Омофор», 2016.
© Сибирская Благозвонница, 2022
В 1927 году в американском городке Уильямстаун представители многих земных рас и народов собрались на конференцию, на которой с человеколюбивой заботой велась дискуссия о возможности мира среди людей. Им, своим дорогим друзьям, посвящает автор, в ту пору их сотрудник, эту книгу о войне в свете Священного Божия Писания, — книгу, на которую во время затишья будут смотреть с равнодушием, но в годину военных потрясений станут искать и читать с пониманием.
Вводная беседа
1. Вавилон в опасности
Солнце клонилось к закату, когда мы оказались на палубе судна «Бостон», осуществлявшего морское сообщение между Нью-Йорком и Бостоном. Грязная и маслянистая вода Нью-Йоркского залива, днем под жаркими солнечными лучами блиставшая, подобно серебру, в вечернем мареве переливалась, точно расплавленное золото. Пароход плыл от Нижнего к Верхнему городу, между Нью-Йорком и Бруклином, а наше общество сидело, обернувшись лицами к Нью-Йорку.
Перед нами лежал самый крупный на земном шаре город, самый торопливый, наиболее освещенный и предельно разобщенный. Взоры всех пассажиров — как иностранцев, так и местных уроженцев — были невольно прикованы к многочисленным башням, гордо и неуклюже нареченных небоскребами.
— Взгляните на наши вавилонские башни! — сказал мне министр Юстон.
— Смотрю на них, — ответил я, — но неужто и Вы на них взираете? Ведь Вы уже столько раз здесь путешествовали и обращали на них свой взгляд?
— Это привлекает всегда и везде… Да и естественно чему-то великому неизменно пленять людские души — как в прошлом, так и в будущем.
— Да, да, Вы хорошо сказали, — поддержал [его] генерал Кларк. — Невольники великих свершений, [когда] писали и хроники бытия народов на самом деле — вплоть до сего дня — обрисовывали только биографии выдающихся личностей, этих своеобразных «небоскребов» [общества].
— Значит, генерал, демократия здесь ничего не меняет? — поинтересовался я.
— Ничего, [ровным счетом] ничего. Теоретически демократия пыталась славу великого человека разделить на множество его сподвижников, но на практике достигла лишь того, что более тщательно высчитала и измерила вклад людей, лишенных славы, в известность корифея. Однако при этом не умалила славы последнего и не увеличила славу первых. Дворцы остались дворцами, а хижины хижинами.
Г-н Крен, молча и сосредоточенно внимавший нашей беседе, обратился ко мне по имени и сказал:
— Посмотрите на эту группу новых башен — там, в Верхнем городе. Шесть лет тому назад, когда Вы были в Нью-Йорке, здесь не было даже их следа. А теперь! Выросло около сотни нововозведенных.
— В самом деле, — ответил я, — в самом деле, г-н Крен. Мне даже кажется, что они красивее и стройнее тех, что в Нижнем городе, не так ли?
— О, безусловно! В этих новых высотных зданиях мы, американцы, достигли своего оригинального стиля зодчества. Этого больше нет нигде на свете! А те старые башни, как-то: Вулворт, Сингер, Мьюнисипал — просто коробят взоры современного поколения.
Так говорил г-н Крен, наш отменный и любезный устроитель всего мероприятия. Благодаря ему мы и оказались в тот вечер на пароходе, плывущем в Бостон. Пригласил он нас к себе в гости, на «уикэнд», чтобы у него на ранчо провели мы воскресенье. Среди приглашенных был и г-н Юстон, бывший член кабинета министров Великого Президента, [а также] генерал Кларк, [затем] какой-то русский, знаменитый музыкант; [и] чех, г-н Писек, археолог, исследователь арабской старины; и еще, помимо меня, некий выходец с Балкан, и множество других лиц.
В этот момент, в последних лучах солнца, появилась стайка аэропланов, высоко кружащая над величественным Нью-Йорком.
— Вот, вот, вон они! Вон! Три, пять, десять! — слышались восклицания со всех сторон.
Министр Юстон, вздохнув, молвил вполголоса:
— Да, вот и опасность для нашего американского Вавилона!
— Подумать только, от этих громадных стальных черных «птиц» будет зависеть грядущая война! — громко заключил генерал.
— Да не поминайте Вы эту войну! — парировал миролюбивый г-н Крен, объехавший все пять континентов и вдесятеро большее количество островов. Повсюду видел он много добрых людей, способных жить в мире, и приобрел немало друзей.
Генерал ответил так:
— О войне упоминаю я, г-н Крен, не оттого, что ее люблю, а оттого, что она еще грянет.
Тогда спросил я:
— А разве Вы, генерал, не видите никакой другой цели и предназначения аэропланов, кроме как творить злодеяния?
— Да почти и не вижу. Аэропланы, правда способны выполнять и некоторые мелкие задачи мирного времени, но их главная и самая высокая цель — это война.
При этом опять-таки министр Юстон тихо и задумчиво молвил, как бы про себя:
— Оттуда, оттуда с воздуха грозит опасность этим нашим вавилонским башням![1]
— Почему же только нашим башням? — рявкнул генерал. — Не касается ли то же самое и европейского Вавилона, или — лучше сказать — вавилонской Европы?
— Касается, еще как касается, дорогой мой Кларк, — ответил министр. — Европа даже более созрела для войны, чем мы. Впрочем, сие можно отнести и ко всему мiру. Неужто не замечаете, что весь мiр вновь стал вавилонской башней?
— Снова и снова говорю вам: не верю я в войну! — бросил им свою реплику г-н Крен.
— Не верим и мы, г-н Крен, — сказал чешский профессор, — однако война [часто] приходит и наперекор нашей вере или неверию в нее: приблизительно так, как наступает эпидемия гриппа.
— Как же так? — недоумевал г-н Крен. — Не думаете ли Вы, что [разгорается] она именно так… Совсем случайно.
— Не думаю, что совсем случайно, но полагаю, что вспыхнуть она может и без нашего на то изволения.
Г-н Крен повернулся ко мне и попросил высказать мое мнение, на что я ему ответствовал:
— Действительно, мне кажется, что война может разгореться и без человеческой воли, но никак не без человеческой вины. Ведь по чистой случайности не происходят в мiрe и гораздо менее значительные события, а не то что война.
Пока углублялись мы в беседу на данную тему, живо интересовавшую всех присутствующих, на землю спустилась тьма, а аэропланы начали огненными следами в воздухе изображать рекламные лозунги крупных торговых домов Нью-Йорка, оповещая нас, в какой фирме что и за сколько можно купить.
— Вот, теперь посмотрите, — сказал мне генерал Кларк, — вот вам одно из мелких предназначений аэроплана. Писать на воздухе рекламы магазинов и фабрик, ха-ха-ха! Но [ведь] это лишь незначительная и побочная их функция! А главное для них — война, как я [уже] сказал. Война!
Трубы возвестили время ужина, и пассажиры спустились с верхней палубы корабля в столовую.
2. Дискуссия о войне за ужином
— Я считаю, что война — это злой рок, — сказал г-н Писек, чешский профессор, когда мы уселись за стол. — Посмотрите, никто не хочет войны, даже генералы, но все к ней готовятся. Разве не налицо здесь некий фатум рода человеческого?
— Глупость, глупость, а не фатум! — ответил г-н Крен. — Если бы мы в Америке и в Европе были надлежаще образованы, [то] исчезла бы глупость, а вместе с ней — и этот фатализм. Народы в Великой Азии насмехаются над нашей воинственной культурой.
Здесь г-н Крен, чрезвычайно богатый забавными историями и анекдотами, собранными из личных впечатлений по всему мiрy, поведал, как в Бенаресе в Индии нанес он отдельный визит прославленному монаху, которого вся Индия считала святым человеком.
— Когда я ему представился американцем, — рассказывал г-н Крен, — монах сострадательно кивнул головой и, вздохнув, сказал: «О вы, американцы! О вы, европейцы! Как много страдали вы и как много еще будете страдать! Вся ваша так называемая «культура» свелась к борьбе за могущество, за превосходство. Этим ядом заражаются и наши молодые люди, которые едут к вам для получения образования. Никто из них не возвращается опьяненным любовью к вам, но все они — сознательно или даже не осознавая того — заводятся вашими извращенными идеями о насилии «во имя права», что на самом деле означает не во имя права, а во имя силы. Как раз на днях были у меня здесь два индийских студента, учившиеся в Лондоне. Когда я спросил их: «Как [живут] наши братья[2] в Англии?» — оба они с гневом воскликнули: «Какие братья? Это наши заклятые враги, а не братья! Их культура — эгоизм и насилие. Настоящая культура — у нас в Индии. Мы обязаны бороться с ними и освободиться от них». — «Если вы станете бороться против них насилием, — возразил я им, — то чем тогда будете отличаться от них самих? И что пользы, если вы освободитесь от них совне, если вижу я, что вот — поработили они вас изнутри? С такой злобой о людях говорят не последователи добропорядочных учений Веданты, а поборники милитаристской европейской культуры. Наше освобождение от англичан, господа, — не есть величайшее благо; величайшее благо — это освобождение от самих себя. В этом смысл Веданты. Уехали вы в Европу как рабы телом, а возвратились сугубыми невольниками: и телом, и духом». — Окончив свой рассказ, старый монах снова вздохнул и повторил: «О вы, американцы! О вы, европейцы! Как много довелось вам выстрадать и как много еще придется страдать! Страдание неизбежно для всех, кто противится Дхарме[3].
В эту минуту в столовой раздалось оглушительное громыхание известного негритянского джаза.
— Только послушайте, — гневно вспылил г-н Крен — послушайте, что это за музыка! Мелодии ли это людей просвещенных и миролюбивых или же [пляски] необузданных дикарей?
Министр Юстон словно почувствовал обиду в этих словах [, будучи оскорблен в] своей национальной гордости, и сказал Крену:
— Ну не надо так, мой друг. Какими бы американцами мы ни были, мы все-таки просвещеннее и миролюбивее европейцев. Европа готовится к наступательной, захватнической войне, а мы делаем приготовления к войне оборонительной.
— Избитая песня на старый мотив! — шепнул мне на ухо г-н Крен.
— Позвольте, — продолжал министр, — мы обязаны быть готовы к обороне, если кто-то нападет на нас будь то с атлантического или с тихоокеанского побережья. Наша история не ведает завоевательных войн. Начиная с президента Вашингтона и вплоть до Вильсона Америка вела лишь оборонительные, а не захватнические войны. Я не допускаю ни того, что война — это фатальность, как сказал профессор Писек, ни того, что она — биологическая потребность во имя пресловутого возрождения нации, как утверждает француз Клемансо в одной из своих последних книг. Я говорю [лишь], что война — это дикость, навязываемая силой, а посему только [встречной] силой и можно ее отразить. Это всё.
— Все народы спешно готовятся к новой войне, дорогой мой Крен, — молвил генерал. — Неужели нам, американцам, спрятать, как страус, голову в песок и притворятся ничего не понимающими?
— Не говорите «все», Кларк, — ответил Крен. — Кто это «все»? Индия, Китай и Эфиопия к войне не готовятся — а ведь это больше половины человеческого рода. Европейцы же и мы — то есть меньшинство человечества, собственно его треть! — делаем к ней приготовления.
После это генерал обернулся к выходцу с Балкан и как бы в шутку спросил его:
— К кому принадлежите вы, балканцы: к миролюбивому большинству, о котором твердит г-н Крен, или к воинственному меньшинству?
[На это] балканец ему ответил:
— Мы принадлежим к тем, кто, ненавидя войну, тем не менее, к ней готовится.
— Именно такое положение и у нас, в Америке, — воскликнул министр Юстон. — Мы ненавидим войну, но готовимся к ней. Делаем это по необходимости, чтобы в критический момент защитить и отстоять нашу демократию от империалистических агрессоров.
Крен едко усмехнулся и процедил:
— Ратоборческое неистовство уравнивает всех, дорогой друг. Не помогает здесь ни демократия, ни автократия, ни монархия, ни республика, ни коммунизм. Сегодняшняя коммунистическая Россия так же спешно готовится к войне, как и английская и японская монархия, а равно и американская и французская республика. Но послушайте меня и вдумайтесь: мне кажется, что эта военная лихорадка в наше время нарочито охватила белую расу.
— В этом я полностью [согласен] с Креном, — молвил генерал. — Не было и нет ни серьезной политической теории, ни правящей партии, которая, в конечном счете, не стояла бы за войну или не поспособствовала ее вспышке. Доселе ни одна политическая доктрина не смогла снять завесу с той ужасной мистерии в человеческой жизни, что называется войной. Ни политики, ни государственные деятели, ни солдаты, ни сами естествоведы вплоть до сего дня даже близко не представили нам продуманного объяснения ее сущности, а также ее подлинных причин и целей. До сего дня это либо замалчивалось, либо говорили об этом с пристрастием. Порой мне кажется, что война как-то связана с глубоким и незримым корнем нашей жизни на земле, а потому, вероятно, лишь религия могла бы сказать об этом какое-то веское слово.
Наступила тишина. Но внезапно генерал поставил такой вопрос:
— В самом деле, господа, кто когда-либо из белых людей написал некий знаменитый труд о войне?
— Ницше и немецкие генералы перед (первой. — Пермiровой войной, — раздался чей-то голос.
— Макиавелли! — ответил г-н Юстон с неприкрытой усмешкой. — Это — европейский философ войны.
— Анти-философ! — громко возразил кто-то. — Слепец, указывавший дорогу таким же слепцам.
— Я полагаю, что Макиавелли представляет собой квинтэссенцию европейского поврежденного разума, — дополнил сам себя Юстон.
Все присутствующие выразили свое единодушное осуждение учения Макиавелли.
Засим генерал Кларк обернется к моему самому близкому другу-балканцу и спросит, существует ли где-то во всемiрной литературе какое-либо другое и лучшее истолкование мистерии войны, чем дал его, скажем, Макиавелли.
Балканец ответил так:
— Да ведь есть библейское объяснение, всецело противоположное мнению Макиавелли.
Генерал пронзил его испытующим взглядом, а затем погрузился в глубокое молчание. В тот вечер не захотел он больше ни слова молвить о войне. Лишь молча размышлял, точно силился вернуться к памяти о том, что когда-то давно было заучено, а потом забыто.
На следующий день генерал Кларк пригласил меня и моего балканского друга на лодочную прогулку вдоль морского побережья, на котором стояла красивая вилла г-на Крена. С нами на судне было еще несколько высоких гостей сего господина, которых генерал самолично отобрал и позвал. Как только уселись мы в лодке, генерал попросил балканца изложить учение о войне, какое ему известно и какое представляется ему единственно верным и истинным.
И все нижеследующее написано на основе того, о чем велась беседа тогда, на лодочной прогулке по Бостонскому заливу в водах Атлантики в августе 1927 года.
