Колокольные дворяне

Светлана Храмова, 2021

Современная русская писательница, правнучка духовника семьи Романовых, приезжает на место их сибирской ссылки, чтобы проверить истинность семейного предания об императорских сокровищах, переданных на сохранение ее прадеду. В ходе своего расследования, она убеждается, что факт передачи драгоценностей священнику Алексею Васильеву правдив, но никто до сих пор не отыскал заветный чемоданчик… Как в воду канул, пропал бесследно. Необъятны просторы сибирские, неисчислимы секреты и тайны. Документальное повествование Светланы Храмовой сочетает элементы детектива, лирического эссе и исторического расследования.

Эта книга не могла быть написана без помощи и активного участия многих людей. Автор бесконечно благодарен Сидоровой Светлане, директору ТИАМЗ (Тобольский историко-архитектурный музей-заповедник); Андрею Ламбину, научному сотруднику ТИАМЗ; Ирине Сергеевой, начальнику отдела ТИАМЗ; Константину Васильеву, доктору медицинских наук, профессору Одесского национального медицинского университета, кафедра социальной медицины; иерею Петру Шитикову, помощнику ректора Тобольской семинарии по научной работе; Александру Валитову, ведущему научному сотруднику исторической станции РАН; Александре Султановой, экскурсоводу туристического агентства «Тобольский Арбат»; Лии Гинцель, журналисту, Екатеринбург; Татьяне Матаковой, Санкт-Петербург.

Светлана Храмова

Это пусть они себе в Москве придумывают, раз есть лишние мозги-то.

А у нас в Сибири всё ненужное в мозгах вымерзает.

Как они говорят, подслушанное

А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня началось катанье на рысаках — одним словом, было весело, всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем. Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…

И ей в самом деле не все верили.

А. П. Чехов. Архиерей

Часть I

Многая лета

Я читаю сотни книг, я тону в океане версий и интерпретаций — так, впрочем, начинается почти любое творение из написанного на эту тему, благодатная почва для исследователя — и понимаю одно: тут столько запутанного, непонятного, широк простор для трактовок, для разгула фантазии. И мне кажется порой, что скромный тобольский священник отец Алексей Васильев, настоятель Благовещенской церкви, с его рождественским, неуместным и памятным молебном «Многая лета Царской Семье» — 25 декабря 1917 по старому стилю — эпизод маленький и не такой уж значительный, казалось бы, но единственный, не имеющий опровержений во всей этой смутной части российской истории. Мой прадед, отец Алексий, существовал на самом деле, вера его была тверда и несокрушима.

И моя бабушка Елизавета Алексеевна, в 1917 ей было одиннадцать с половиною лет, уже почти двенадцать, действительно играла с Цесаревичем Алексеем у пруда, устроенного во дворе Дома Свободы. Тогда еще не было для семьи «бывшего царя» тюремного режима последних предрасстрельных месяцев. В пруду плавали утки, Царской Семье дозволили разводить домашнюю птицу, эта часть города до сих пор называется «подгора».

Под горой, поблизости от губернаторского дома, жила с отцом, матерью и четырьмя братьями младшая дочка священника. В деревянном доме у самой церкви, дом Васильевых был с церковью соединен, в нем кормились дворник и уборщица, они помогали жене священника Лидии Ивановне Сеньтяшевой по хозяйству. С тех пор как в городе появились Царь и Царица, а с ними коротко остриженные после кори Цесаревич и Царевны — пятеро детей у императора, как и в семье Васильева, — маленькая Лиза потеряла покой. Ее нечасто пускали за ворота Дома Свободы, проще говоря, ей приходилось проникать туда через щель в ограде, скрытую деревьями, один из прутьев был изогнут — для крепкого взрослого человека не пролезть, а Лиза проскальзывала легко — когда видела, что мальчик с темными веселыми глазами показался во дворе.

Они вдвоем сидели на широких досках, окаймляющих пруд по периметру, и пусть недолго, но говорили. Потом она рассказывала мне, что играла с царевичем в песочнице, я все думала — какая песочница, ей почти двенадцать, ему почти четырнадцать.

Когда наследный принц, будущий император Николай II, впервые увидел гессенскую принцессу Александру, ей было двенадцать лет. Николай увидел ее и запомнил на всю жизнь.

Увидел и полюбил.

Почти четырнадцатилетний Алексей играл с почти двенадцатилетней Лизой.

Мы не знаем, запомнил он ее или нет. В своем дневнике, если он сохранился, или — если то, что сохранилось и широко цитируется, имеет хоть какое-то касательство к текстам настоящих тетрадей, — он об этом не писал, но Алексей не относился к дневнику серьезно. Шалил, утром описывая только что начавшийся день и утром же заканчивая краткий отчет словами: «лег спать». Принято вести дневник, обожаемая мамá велит. Он и пишет, небрежно выполняя повинность, не придавая записям особенного значения. Часто ограничивается короткой фразой: «Все как всегда».

А Лиза его запомнила крепко. И до конца жизни рассказывала о том, как играла с царевичем в песочнице (Владимир подтвердил позже: вокруг пруда был щедро насыпан песок; набрали на берегу Иртыша и в мешках привезли). И про бритоголовых царевен говорила, она их называла просто: «стриженые девочки, царские дочки». Часто Елизавета Алексеевна возвращалась к этому рассказу, но всего два-три предложения произнесет — и скорбно подожмет губы, отвернется, погружаясь в воспоминания, или вовсе уйдет на кухню, едва сдерживая слезы. Слова обрывались внезапно. Длинно о царевиче из ее детства не говорила, но и вовсе молчать об этом — не могла.

В самом начале жизни встретила она принца. О сказочном принце каждая девчонка мечтает, вы скажете? Правильно. Но Лиза встретила настоящего принца, не сказочного.

Он уехал и больше никогда не вернулся.

Не потому, что забыл о ней. И не потому, что женился на равной себе, как принято у настоящих принцев.

А потому что его убили.

* * *

Но о любви к нему бабушка моя не рассказывала. Только о том, что играла в детстве с детьми русского Царя, когда всю Семью отправили в ссылку. Отец ее был священником, духовником Семьи в Тобольске. Так она говорила. И о драгоценностях, доверенных ее отцу и сохраненных им, — скупо рассказывала бабушка Лиза, но к теме этой возвращалась постоянно. Убеждала, что драгоценности носить не нужно, это пережиток прошлого. И себе противоречила, добавляя, что в детстве она забавлялась кольцами и браслетами. Как игрушки. После упоминания об игрушках из ее детства она надолго умолкала, лицо становилось суровым, каменело на глазах. Будто с изящными безделицами связаны какие-то страшные события и воспоминания о них доставляли ей боль. Впрочем, я тогда была маленькой девочкой, слушала как очередной бабушкин рассказ о прошлом, и особенно меня ничего не удивляло, потому что в детстве удивительно все.

Путешествие мое только начиналось, и это казалось вполне нормальным — играть с царскими драгоценностями в двенадцать лет. Позже меня значительно больше занимали обстоятельства моей собственной личной жизни, чем обрывки фраз Елизаветы Алексеевны, я не искала ответа на вопрос, зачем она об этом говорит, почему снова и снова поджаты губы, и молчок надолго: «Я устала» — произносила она и уходила в кухню. Или принималась вытирать пыль откуда-нибудь, маленькая тряпочка наготове, хотя квартира и без того казалась начищенной до блеска.

И только через много лет бабушкина история возникла в памяти. Это правда или нет? Почему она рассказывала так часто? И почему обходилась без подробностей, упоминала коротко: стриженые девочки и мальчик, красивый и задумчивый, с мечтательным взглядом, драгоценности царские у нас хранились.

— А когда это было, бабушка?

— Во время ссылки Царя в Тобольск. Отец мой священник, а когда Семью сослали в Сибирь — его назначили духовником Царской Семьи.

И опять без подробностей, и опять уходит в себя…

Бабушки не стало в то время, когда не до путешествий во времени и пространстве, работа с утра до вечера, либо пан либо пропал, в буквальном смысле. Я не пропала, выжила. Сейчас с удивлением выяснила, что те самые сотни книг на «царскую тему», о прочтении которых отчитываются все новые и новые исследователи, — написаны как раз в девяностые, основной корпус текстов тогда и возник. На почве всколыхнувшегося и всеобщего интереса: что же там все-таки на самом деле произошло? Открыли архивы, допустили к секретам всех, кто смог допуск раздобыть, на читателя обрушился вал литературы, книги писались в России и за рубежом, раскупались в России и за рубежом — на волне возникшего ажиотажа, девятый вал, сметающий с полок любые новые издания на всех заинтересовавшую тему: «а куда же все это делось?» Что приключилось такого, что все это — Царь и Царская Семья, несметные сокровища Российской империи, многочисленные Романовы, изысканные аристократы с обхождением и манерами, балы и охотничьи забавы, многовековое величие России — вдруг разом ухнуло в яму истории и — что самое ужасное и трудно пережить — пропало невозвратимо?

Нет, у меня не было и нет желания быть «той единственной», которая расскажет всю правду о гибели империи, найдет виновных и возрыдает, заламывая руки и кусая локти от той бессмысленной жестокости, в результате которой погибали невинные люди — и та самая Семья, многолетие которой пропел дьякон Благовещенской церкви. Время массовых расстрелов, гибли тысячами и сотнями тысяч, кто считал количество жертв? И трагедия в подвале Ипатьевского дома — в тот момент и на годы вперед — никого особенно не ужасала. Долгий период о ней не вспоминал никто. Кроме моей доброй бабушки Елизаветы, глаза которой наполнялись неотменимыми слезами, и рассказ получался сжатым до двух-трех фраз, как всегда. А потом ее не стало. Ушла. И спросить не у кого — из тех, кто в близком доступе.

И вот, в один прекрасный день на исходе лета, начался мой долгий путь к истокам, «корни у меня сибирские», — привыкла я с гордостью повторять, а сама не находила времени поехать в далекий край, только в мои три и девять лет мы с родителями летали в Новосибирск, оттуда «на перекладных» — до села Токарёво, что в Барнаульском районе, мой отец родом из Алтайского края. Помню коричневый стремительный поток горной речки, холодная вода была. Несмотря на август…

Теперь я ночным рейсом лечу в Тюмень, все договорено (сколько времени созванивалась!), меня встретит хозяин гостиницы, на его машине мы проедем 250 км до Тобольска. Заверчено, конечно, но в этой истории ничего простого не предвидится. Такое у меня ощущение.

Долго я возвращалась ко всем этим «как и почему», потом стала книжки скупать и выписывать. Книжек собралось внушительное количество к тому моменту, когда я поняла, что мнение совершенно посторонних людей мне любопытно, но в данном случае не убеждает. Чтобы рассказать свою историю, нужно все пережить самой — и события, воображаемые или реальные, и запахи, запахи ощутить. Те, которыми воздух по месту действия наполнен. Я верю в запахи, в них то неуловимое, что никак не передать словами, дыхание давно ушедших дней. Сохраняется. И у Сибири есть запах. Дымный и туманный, обволакивающий.

Мои родственники-сибиряки давно умолкли, умерли или просто перестали приезжать. Раньше не нужно было их искать, они хотели общаться, встречаться — но время, когда мне каждая крупица происшедшего станет важна — пришло не тогда, а сейчас.

Бессмысленно торопить и подгонять жизнь. Всему свой срок.

Вначале искать не отваживалась — куда писать, кому? Да и неловко. Что я знаю о настоящей Сибири, о людях далекой земли? Какие они, как меня встретят?.. А вдруг отторгнут, не примут?

Начала письма рассылать, спрашивать, почти ни на что не надеясь. В интернете рылась, отыскала Костю, домашние его когда-то называли Котя — вечно погруженный в ученые книги аспирант, взгляд его вне рабочего стола не терял исследовательской отрешенности. Теперь уже профессор медицины Константин Константинович, внук Георгия Васильева, бабушкиного брата. Завязался имейловый диалог, интенсивный — и Котя прислал мне мемуары его отца. По почте прислал, так неожиданно!

Бледная зеленоватая книжка «Записки динозавра», из всех раритетов, мною просмотренных — самый редкий экземпляр, потому что единственный остался.

Константин Васильев в своих воспоминаниях описывает внешность отца Алексия:

«В 1925–1927 годах, когда мы жили в Тобольске: высокий стройный человек в черной рясе, которой он, по-моему, не стеснялся, хотя на священников смотрели уже косо. Мне до сих пор непонятно, как это провинциальный священник, ни разу не покидавший Тобольск, выполнял обязанности духовника царской семьи. По свидетельству современников, семья царя была очень религиозна, особенно Александра Федоровна — умная, властная, широко образованная и глубоко несчастная женщина, и тем не менее именно она в своем дневнике, изданном сейчас, называет его „наш милый батюшка“! Может быть, он чем-то напоминал ей Григория Распутина, тоже происходившего из Тобольской губернии. Распутин бывал в Тобольске и, как мне рассказывал отец, во время обучения в Петербургской духовной академии он бывал в доме, знал его дочерей и зятя. Когда я вспоминаю деда, мне кажется, что отец по своей внешности, чертам лица был очень похож на него. Оба они были типичными коренными сибиряками северно-славянского типа».

Прибытие

Пунктуальный Максим, хозяин гостиницы, встретивший меня в аэропорту, — внешне тоже типичный сибиряк. Но другого типа, эскиз-набросок татарина, такие лица будут попадаться часто — коренастый, слегка за тридцать, но выглядит мальчишкой. Хвастлив и говорлив, но за то, что не опоздал, — спасибо! Он окликнул меня, я в темноте долго оглядываюсь в поисках источника звука и в ряду автомобилей, припаркованных прямо у выхода из авиагавани советского типа (небольшая пока в Тюмени гавань, зато не заблудишься), вижу человека с натренированной улыбкой, такие обычно у бизнесменов среднего класса; те, что побогаче, — не так приветливы.

Вполне комфортабельная «Ауди» уверенно покидает территорию прибытий-убытий, Тюмень так и остается для меня неувиденным городом, темень.

Но Тобольский тракт — вполне европейская дорога, мы мчимся резво и плавно.

— Недавно дорогу сделали, — Максим поясняет. — После визита президента России, он пару лет назад приехал, тоже все, как и вы, повторял, что воздухом сибирским хочет надышаться, запомнить. Воздух ему так в результате понравился, что город теперь как новенький, скоро увидите (250 км для моего водителя — не вопрос, он гонит по тракту уверенно, ни на минуту не умолкая при этом).

Церкви, соборы, гостиницы, музеи отстроены заново, по всем правилам. Да что говорить, в Европе не везде есть такие чудеса, как в нашем Кремле, я не преувеличиваю. И новые микрорайоны в городе растут.

Вы вот о царской ссылке вспомнили, ну, я понимаю, у вас личные причины, сейчас модно историю восстанавливать, издания заодно. Хорошая мода, мне нравится. Не так давно у меня в доме — я их не в гостинице принимал, а дома — целую неделю журналисты из Женевы жили, он и она, семейная пара. Они по всему шарику мотаются, шлют в свою телекомпанию материалы из наиболее своеобразных городов мира. Они мне карту России показывали, специально для иностранцев напечатали. Три духовных центра на ней красным обведены — Москва, Петербург и Тобольск. Вот так. В таком порядке.

Я английский совершенствовал неделю, пока они Тобольск изучали. Поражались, удивлялись — глушь тут, думали. Ехали из любопытства, чтобы убедиться, как все запущено. А потом чуть не остались в одном из монастырей, тут поблизости Абалакский, он знаменитый… километров тридцать от города, но в другом направлении. Поняли, что им туристической информации недостаточно, что тут нужно не меньше года провести. Но языка-то не знают, а у меня для них ровно неделя отведена.

Инвесторы наши — я тут крупную компанию представляю — в Крым меня отправили, обстановку анализировать.

* * *

…После памятного рождественского молебна Многая лета Царской Семье моего прадеда спрятали в том самом Абалакском монастыре. Сейчас у меня на столе отполированный кусок бересты, купленный позже в монастырской лавке, слова: «Когда Бог на первом месте, все встает на свои места».

Так и у отца Алексия отдельные детали происходящих и поначалу часто недоступных его пониманию событий выстроились в четкую и ясную линию: отречение Царя, Божьего помазанника, недействительно. Не было никакого отречения, его принудили к подписанию Манифеста на полустанке у Пскова, не давая возможности выйти из вагона случайного поезда. Греховоды и отступники из генеральского окружения заперли в обездвиженном составе. На станции Дно. Даже вздохнуть свободно и по перрону прогуляться не мог, надежных людей вокруг — нет. Совета спросить не у кого. Времени на обдумывание нет, о чем поспешили предупредить. И совпало, свилось в один узел, роковой и кровавый.

Устал.

Ему бы отоспаться сейчас. Сейчас, а не потом, когда начнется «восхождение на Голгофу», отоспаться бы вовремя… хоть денек. Отдохнуть, по берегу Финского залива пройтись, на камышовые заросли взглянуть, ему бы туда, где одиночество и покой!

Убийство Распутина, мистические страхи жены, болезни детей, смутное время, подкатившееся незаметно, волна, накатившая, накрывшая с головой, волна океаническая и безбрежная, не вздохнуть. По течению плыть — сносит, а против течения не удержишься.

«Кругом измена, и трусость, и обман». Так и само отречение было грязью, суетой, обманом. Человек слаб, — повторил Алексей слова Гермогена. Порядок вещей нарушен. Он, священник Благовещенской церкви, на том месте, куда Богом определен и где праведно долг исполняет. Так и архимандрит повелел, облеченный властью человек, сановный друг, что на должность его назначил. Облегчать страдания невинным, жить и служить, быть преданным Государю и Государыне. Полноту веры осуществлять. А значит, рождественскому молебну в церкви — быть!

И запел диакон, благословленный священником Васильевым, во всю мощь. «Многая лета, многая лета, многая лета…»

Многи лета, многи лета,

Православный Русский Царь!

Дружно, громко песня эта

Пелась прадедами встарь.

Дружно, громко песню эту

И теперь вся Русь твердит.

С ней по белому по свету

Имя Царское гремит!

От Кавказа до Алтая,

От Амура до Днепра,

Ей повсюду отвечая,

Мчится русское ура!

Прогреми ж до грани света

И во все сердца ударь,

Наша песня — многи лета,

Православный Русский Царь!

Ура!

И впервые после того пасмурного апрельского дня, когда Царь отрекся от престола — измученный несуразной и затянувшейся войной, цели которой он и сам не мог себе внятно объяснить, доведенный до отчаяния непрекращающимися жалобами жены, не знающий, как скрыться от советов возлюбленной Александры Федоровны (неисполнение советов ее обижало, и она тут же принималась плакать); не понимающий, куда бежать от нерадивости и лицемерия полицейских, от ловко спровоцированных внешними и внутренними врагами стачек и восстаний, от инспирированного возмущения рабочих и крестьян, умело раздутого прессой и активистами; от «нелюбви народной» (нелюбовь эта воспринималась Николаем Александровичем как незаслуженная обида — да, это нелепо звучит, но он обиделся на собственный народ, обиделся и — устал) — во время рождественского молебна Многая лета в январе рокового 1918-го (сколько их, роковых, в начале века сконцентрировано! То ли рок, то ли судьба, то ли неумолимое колесо истории, давящее верных долгу и клятве и милующее — до поры — бесстыдных и увертливых?) прозвучали полные титулы всех членов царской семьи. С именами.

Разъярились солдаты охраны, готовы были растерзать дерзкого церковного служителя, отдавшего дьякону приказание: «Пой!»

Прадед мой вскорости был упрятан в этот самый Абалакский монастырь со странной формулировкой «домашний арест». Всего на 18 дней, как потом выяснилось. Пусть успокоятся, рассудил могущественный Гермоген, покровительствовавший отцу Алексию. Да только ли всесильный Гермоген покровительствовал ему? Когда прадед вернулся — он продолжал служить в церкви безбоязненно. Чего ему, праведно и верно исполняющему свой долг, свято соблюдающему заповеди, покорному воле Господней, бояться?

* * *

— Так вот, есть у нас инвесторы в Москве, задание мне присочинили — в Крыму два месяца обстановку анализировал. Что там с гостиницами, они землю хотели прикупить. Или отель. Лучше, говорят, небольшой отель, у моря и с традициями. Известный богатым постояльцам. Туристы ведь разные бывают, моих только солидные господа интересуют. — Максим говорил неторопливо, Тобольский тракт освещался фонарями, загадочный лес вокруг, темная ночь. В опаловом мерцании березы, дубы и ели, окаймляющие дорогу, сплошной линией проносившиеся за окном, казались декорацией волшебного сна.

— Сейчас мы село Покровское проезжаем, Распутин здесь родился, дом его стоит. Даже два теперь дома распутинских, вы позже поймете почему.

— А не отвезете меня в Покровское, Максим? Не сейчас, конечно, — в другой день, позже?

— Чё ж не отвезти, отвезу. Те же пять тысяч рублей заплатите — и отвезу.

Я рассмеялась:

— Максим, у вас на все одна цена — и от аэропорта до Тюмени, и от Тобольска до села распутинского. Километров значительно меньше, нет?

— Те же 180 километров. Никакой разницы. Пять тысяч, хотите — в любой день, без разговоров, хоть у меня сейчас ремонт торгового центра идет. И кафе для гостиницы строим. В отпуске вроде, а занят по горло. Как надумаете — телефон мой у вас есть.

— Ладно, с Григорием Тимофеевичем разберемся. А чем ваш анализ Крыма закончился? Там туристы есть? А местные граждане как себя чувствуют? В прессе разное пишут.

— Что там пресса, пустое. — Ухмыльнулся. — Кто кого перекричит. Всюду самому надо ехать, чтобы обстановку понять. — Глаза Максима загорелись, зажглись новогодней елкой в темноте от яркости воспоминаний. Приятные, видимо, были у него два летних месяца в Крыму, тем более он весь полуостров несколько раз туда-сюда пересекал.

— Я там ездил, наблюдал… и понял, что гостиница моим шефам ни к чему. Непредсказуемо. Да их видимо-невидимо уже, хозяева глупости делают, и клиенты от них бегут. Строится пятизвездочная гостиница с территорией, зоной отдыха, парковочным гаражом, всем известная сеть, у меня клубная скидка там. И бассейны. А народ к морю хочет. Им влом с детьми на машине туда-сюда. Была бы копеечная цена — а там серьезные расходы. Не верю. В Крыму две позиции прибыльные, неохваченные — мусороперерабатывающая раз и сельское хозяйство — два. Так я своим инвесторам и сказал. Мол, отелем заниматься не буду, а серьезный проект большого хозяйства могу нарисовать. Время пока тянут, думают. Светлана, вы перекусите что-нибудь? В самолетах я знаю, как теперь кормят.

— Нас никак не кормили, маленькая авиакомпания… игрушечный самолет, стюардесса красавица, фотографироваться отказалась, строгая.

— Они в Тюмени не строгие, у них хозяева жесткие, чуть что — уволят. Работа хорошая, вот и дорожат. Все ведь зависит от того, как персонал настроить. Одни инструктируют — иди навстречу клиенту, любой каприз. А другие — не обращай внимания на пассажиров, народ у нас неорганизованный, кто в лес, кто по дрова, делай свое дело и не отвлекайся. Ремни чтобы застегнуты, кофе-чай вовремя, водичка — остальное пустое. Пусть книжки читают или спят, рейсы недлинные в основном… Ну что, если готовы, тут местечко есть по дороге, блины и пряники — заедем?

Я обрадовалась, но другой реакции Максим и не ждал. Придорожный ресторан окружен лесом со всех сторон и назывался, конечно, «Медведь». Обычная столовая советского образца, хозяйка хоть и сонная, но улыбается приветливо.

Расстегаи со сливами можно было и не есть, ночью — даже после перелета — желудок отдыха требует. А я, изголодавшись, еще и с собой прихватила. Всю дорогу, оставшуюся до Тобольска, честно жевала медвежий паек.

В трехстах метрах от нас, справа по пути движения, выложено на возвышении огромными буквами, приближаясь, я уже могла прочесть: Тобольск.

— К нам из Калифорнии туристы приезжали, увидели эту декорацию при въезде — очень смеялись. Сибирский Голливуд, говорят. Шутят. Там у них буквы так же расположены, светятся на горе.

Машина все ближе и ближе к городу, Максим выжимает 180 в час, а я почувствовала, что глаза мои слипаются окончательно. Медведь, Крым, Голливуд, Абалакский монастырь, село Покровское за пять тысяч и в другой раз. Перегруз. Последнее, что я спросила у моего водителя:

— Максим, вы точно не уснете?

— Я не усну, — снисходительно заверил он, обернувшись в мою сторону и зафиксировав на миг острый взгляд слегка раскосых глаз, — да и вам лучше продержаться. Почти приехали. — Эти слова прозвучали размыто, нечетко, как часть сновидения. И во сне мне снился мой папа. Наверное, родители Максима родились в тех же краях, что и он, выговор одинаковый. Чистый и четкий русский язык, без акцента. Или потому что сибиряки? И здесь у всех выговор похож?

«Если тебе что-то очень хочется сделать, как бы это ни казалось трудно, почти невыполнимо, — сделай это, и тогда ты сможешь жить дальше», — сказал мне отец когда-то.

Рак у него обнаружили в четвертой стадии, четыре месяца жизни доктора выделили. А он прожил не четыре, а двадцать четыре, за год до смерти приехал ко мне и сказал эту фразу. Как завещание получилось. И ни нотариусы не нужны, ни печати. «Если тебе очень хочется сделать что-то…». Сильный был и умный, до последнего дня жизни неправдоподобно красив. И зэковские песенки, зэковские мотивчики, из деревенской юности привет… Я ему в детстве подпевала: «А я кидаю камешки с крутого бережка», потом — «Мурка моя, Мурка»…

Не Муркой единой, чуть ли не всего Пушкина наизусть читал, во время редких прогулок я очень гордилась, когда он брал меня за руку. В Ростове-на-Дону строительный институт закончил, города возводил, начальником стал большим. Жил с гордо поднятой головой и ушел, ни перед кем не склонившись.

Непобежденным.

Я тоже так хочу.

— Ну вот, приехали! — Голос моего водителя вывел из дремотного состояния, очнулась, как от толчка в спину, озираясь по сторонам: «Где я?» Ах да, это мое путешествие в Сибирь, я уже не мечтаю об этой поездке, я добралась в Тобольск!

Факты с комментариями

«Чудотворная икона Знамения Божией Матери принадлежала Абалацко-Знаменскому монастырю, основанному в 1783 году, расположенному на правом берегу Иртыша. Икона была доставлена по распоряжению епископа Гермогена. Однако праздник был омрачен инцидентом, произошедшим во время богослужения в церкви. По указанию священника дьякон провозгласил многолетие (молитва о продлении дней императорской фамилии). Это было неблагоразумно со стороны священника и могло только повлечь за собою репрессии. Солдаты со смертными угрозами требовали смены священника. Этот инцидент омрачил светлые воспоминания, которые должны был сохранить об этом дне», — напишет позже швейцарец Пьер Жильяр, учитель великих княжон и цесаревича Алексея.

«Тобольский совет требовал ареста виновных священников и ужесточения режима заключения Романовых. Однако епископ Гермоген не дал священников в обиду и отправил их на некоторое время из Тобольска в один из монастырей. На запрос депутатов Совета по поводу происшедшего Гермоген в письменной форме дал обстоятельный ответ, в котором подчеркнул, что, во-первых, „Россия юридически не есть республика, никто ее таковой не объявлял и объявлять не правомочен, кроме предполагаемого Учредительного собрания“; во-вторых, „по данным Священного Писания, государственного права, церковных канонов и канонического права, а также по данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари и императоры не лишаются своего сана как такового и соответственных им титулов“, и в связи со сказанным в поступке духовника Романовых, отца Алексея, „ничего предосудительного“ он не усмотрел». (Буранов Ю.А., Хрусталев В.М. Гибель императорского дома, М., 1992, С. 167–168.)

Напомню еще раз, что и само отречение трудно считать действительным. Объявить об отречении Царя мог только его преемник. А преемник — великий князь Михаил — и сам двумя днями позже отрекся от престола: спасибо, не надо, не готов я к роли Царя, да и зачем мне чужая роль, настоящий Царь здоровехонек. Но и это не помогло, несколькими месяцами позже великого князя Михаила в Перми пристрелили. Ни суда, ни следствия, вместе с секретарем пристрелили, в лесу. Вытащили из гостиницы, увезли на моторе, убили и бросили. Подлинность этого факта никто почему-то не оспаривает.

Все эти тонкости и спорные моменты во времена революций никого не интересуют, но даже отъявленные негодяи со всеми признаками душевной коррозии, вызванной полнейшим отсутствием закона (и ленинским лозунгом «Нравственно все, что идет на пользу революции!»), не забывают: а если вдруг удача отвернется?

И есть законный царь, живехонький. Живой.

Слово «живой» превращалось в скрытую и постоянную угрозу — короче говоря, очень мешало ленинцам работать над построением самого справедливого в истории мирового сообщества разбойников с большой дороги. В Кремле спокойно никому не спалось, страхи по ночам мучили. «Мы не можем оставлять живое знамя в руках наших врагов» — (самый человечный человек так и называл законного российского монарха — живое знамя). Подразумевая, должно быть, что знамя должно быть мертвым. Поэтому жить Царю оставалось совсем недолго. Смерть его вряд ли поможет вождю мирового пролетариата побороть страх, но как терапевтический акт — казалась необходимой. И чтобы уж совсем ничего не снилось — убить царя нужно было вместе со всеми домочадцами. С лейб-доктором, поваром и комнатной девушкой Демидовой.

Убить со всеми, кого он любил. С женой и пятью детьми. Тогда — красиво. «Революцьонный держите шаг».

Из дневника Императрицы Александры Федоровны: «Всенощной не было, потому что наш священник был вынужден уехать на несколько дней из-за неприятных выдумок. Он невиновен».

А чуть ранее, 10 декабря, она писала об отце Алексее в письме Анне Вырубовой, я скажу позже, как доставлялось это письмо. Впрочем, и сейчас могу рассказать. Внук Георгия Васильева — тот самый, откликнувшийся на мой зов, — гордился, что его дед, средний сын священника Алексея Васильева, неоднократно командировался для доставки этих писем царицы, он наладил связь с Петербургом. Георгий вызвался быть курьером для ссыльной царицы. И что не перестает удивлять — у него получалось! В то дикое время — из Тобольска в Петербург! — когда поезда грабили, когда выворачивали карманы наизнанку, повсюду разгул беспощадной анархии — застенчивый интеллигент Георгий (а он был именно таким, священник Васильев к образованию своих детей подходил серьезно, старший сын Александр окончил Варшавский университет, Георгий учился в Тобольской семинарии), утонченный и гибкий, — неоднократно встречался с Анной Вырубовой, передавал письма и посылочки.

В письме Царицы слышится повышенная озабоченность. Ведь нарушено главное для нее — православный ритуал. Соблюдение святых правил. И она бессильна что-либо сделать. Она только пишет об этом, оставляет свидетельства, чудесным образом сохранившиеся.

«Священника для уроков не допускают. Во время служб офицеры, комендант и комиссары стоят возле нас, чтобы мы не посмели говорить. Священник — очень хороший, преданный. Полная надежда и вера, что все будет хорошо, что это худшее и вскоре воссияет солнце. Но сколько еще крови и невинных жертв? О Боже, спаси Россию! Это крик днем и ночью, все в этом для меня — только не этот постыдный и ужасный мир…» (говоря о постыдном мире, ссыльная императрица подразумевала заключение мира с Германией. Она, которую подлыми наговорами нарекли германской шпионкой. Всепроникающая молва, разъедающая все живое и убивающая невинных, как радиация, от которой не спастись, не укрыться. Бесчинство интерпретаций. Нет истины, есть интерпретация ее. Как много в этой истории сложносочиненных интриг, призванных порочить и очернять любое действие царствующих особ!).

В тех самых сотнях книг «на царскую тему» непременно звучит тема рока, преследовавшего Семью.

Да нет, не роковая сила их погубила, а испытанная методика очернения — подметные письма и сплетни, гаденькие рисунки и картинки, сновали повсюду двойные и тройные секретные агенты, множились, как грибы после дождя, иные из них сами не вполне понимали, на кого в данный момент работают.

Как и в любом столетии, впрочем. Ход событий по документам не восстановишь. Но есть зернышки, крупицы свидетельств, оставленных действующими лицами самых разных сословий. Кто намеренно, кто случайно — входили в историю. Пусть каждый видит и слышит по-своему. Истину нельзя установить, но «идти за клубком» — можно.

Письмо Анне Вырубовой доставил Георгий, сын священника Благовещенской церкви отца Алексия. Императрица доверяла священнику, тот ничего не боялся. Сына благословил на трудную и опасную дорогу до Санкт-Петербурга, и Георгий сумел избежать столкновений со шпионами, ворами или просто злодеями, которых в то время развелось великое множество. Как мыши сновали, и носы мышиные чуяли запах всего, что можно с пользой стибрить и продать. А уж сдать изменников в руки «новой власти» почитали за честь. Но уберег письма Георгий.

Сибиряки народ непростой. Если надо, дурачком прикинуться любой сумеет и вокруг пальца обвести сможет. Любого шпиона или агента, хоть двойного, хоть тройного оставят с носом и в недоумении, так мне еще в первом телефонном разговоре Александра Романовна рассказывала, позднее напомню.

А пока — рождественский молебен или «как это было».

Комендант губернаторского дома полковник Е. С. Кобылинский, свидетельские показания:

«25 декабря вся Августейшая семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен. Обыкновенно бывало так. Чтобы не держать солдат на холоде, я отпускал их с постов до окончания богослужения, оставляя лишь небольшую часть около самой церкви. Так было и на этот раз…

Вообще же в церкви солдат всегда бывало мало. В этот же день, придя в церковь, я обратил внимание, что солдат было больше, чем всегда. Чем это объяснить, я не знаю. Может быть, это потому произошло, что все-таки был большой праздник. Когда молебен стал подходить к концу, я вышел из церкви, чтобы приказать солдату созвать караул. Больше я в церковь не входил и конца молебна не слышал. Когда молебен кончился и семья вышла из храма, бывший там Панкратов сказал мне: „Вы знаете, что сделал священник? Ведь диакон отхватил многолетие Государю, Государыне и вообще всем, именуя их так. Солдаты, как услыхали это, подняли ропот“. Вот из-за этого пустячного и никому не нужного поступка о. Васильева и поднялась целая история. Солдаты стали бунтовать и вынесли решение: убить священника или, по крайней мере, арестовать его. Кое-как с превеликим трудом удалось уговорить их самих не предпринимать никаких репрессивных мер, а подождать решения этого дела в Следственной комиссии. Епископ Гермоген тогда же услал о. Васильева в Абалакский монастырь, пока не пройдет острота вопроса. Я поехал к нему и попросил дать другого священника или, по крайней мере, арестовать его. Был назначен соборный священник о. Хлынов.

Этот случай совершенно разладил мои отношения с солдатами: они перестали доверять мне, и, как им ни доказывал обратное, они стояли на своем: „А! Значит, когда на дому служба бывает, всегда их поминают“. И постановили: в церковь совсем семью не пускать. Пусть молятся дома, но каждый раз за богослужением должен присутствовать солдат. Едва мне удалось вырвать разрешение, чтобы семья посещала церковь, хотя бы в двунадесятые праздники. С решением же их, чтобы за домашними богослужениями присутствовал солдат, я бороться был бессилен. Таким образом, бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удавалось благополучно бороться. После этого произошел следующий случай. Присутствовал как-то на богослужении солдат Рыбаков. Священник, кончая богослужение и поминая всех святых, упомянул и „царицу Александру“ (святую). Целую бурю поднял Рыбаков из-за этого. Пришлось мне вести его к себе, находить календарь и доказывать, что поминалась не Александра Федоровна, а святая царица Александра». (В. Алексеев. Гибель царской семьи… С. 297.)

Да, сплошные курьезы. Солдату Рыбакову нужно было со святцами в руках объяснять, кого именно поминал священник. Как часто говорят сейчас о невежестве государственных чиновников, все они — «дети солдата Рыбакова». Им просто вовремя никто ничего не объяснил.

«Бог, Царь, Отечество». Остальное — соблазн и суета. И в монастырском уединении отец Алексий был горд и силен духом, никогда не скажет Император Российский, что Васильев поддался соблазну обмана, трусости, измены. Боже, Царя храни. Верую истинно.

Аминь.

«28 декабря. Четверг

Чудный солнечный теплый день — 2° мороза. Долго пробыли на воздухе утром и вечером. Узнали с негодованием, что нашего доброго о. Алексея притягивают к следствию и что он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном 25 декабря диакон помянул нас с титулом, а в церкви было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор, вероятно, не без участия Панкратова и присных». — (Из дневника Николая II, 1917 год, цитируется по «Дневники Николая II и Императрицы Александры Федоровны 1917–1918», стр. 226, М., 2012. — Царь пишет, как всегда, кратко и по существу, в подробности не вдается.)

Позднее эта история получила освещение в местной газете:

«Дело о титуловании семьи Романовых

27 декабря (1917 год) в Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поступило заявление от общего собрания отряда особого назначения о том, что на богослужении 25 декабря в Благовещенской церкви диакон Евдокимов (о. Александр) с ведома священника Васильева (о. Алексий) в ектении титуловал бывшего царя и царицу „их величествами“ детей — „высочествами“. Отряд требовал немедленного ареста обоих. Настроение было повышенное, грозившее вылиться в самосуд. Исполнительный комитет Совета с представителями всех революционных организаций и городского самоуправления решил пригласить обоих лиц и выяснить обстоятельства дела. Опрос не привел к выяснению виновного, так как в показаниях оба противоречили и самим себе, и друг другу. (Позже, во время допросов „где царские драгоценности спрятаны?“, показания отца Алексия, его жены и детей будут не менее противоречивы… к этому я еще вернусь.)

Поэтому было решено о происшедшем довести до сведения прокурора и епископа, а диакона и священника подвергнуть домашнему аресту во избежание самосуда и в целях гарантии дознания. Кроме того, еще выяснился факт крайне необычного привоза в Тобольск, и именно в Благовещенскую церковь, Абалакской иконы (Божьей Матери). Все это, в связи с тревожным настроением среди отряда, а также со слухами о развитии в Тобольске монархической агитации, дало возможность прокурору возбудить дело по признакам 120-й статьи о покушении на ниспровержение существующего строя. (Это говорят ниспровергатели существующего строя, напомню. И напоследок — особенно интересное замечание, невольный отзыв о строгостях того времени: „…а второй выехал в Абалак“, — то есть, пока страсти не остынут, сбежал в Абалакский монастырь при поддержке архимандрита Гермогена, попросту говоря.)

Пока шел вопрос о квалификации преступления, диакон и священник нарушили данную ими подписку о невыходе из дому: первый отправился к архиерею, а второй и вовсе уехал. (И надзор за Царской Семьей по строгости мало чем отличался, была возможность ускользнуть, была. Но — даже не попытались. Мечтали, хотели этого, готовились, но не попытались ни разу. Почему?!)

Совет (депутатов) нашел недостаточным судебное официальное следствие и постановил образовать революционно-следственную комиссию, которой поручил выяснить корни монархической агитации в Тобольске и окрестностях, облекши эту комиссию полномочиями и передав ее в ведение революционно-демократического Комитета. В состав комиссии вошли Желковский, Иваницкий, Коганицкий и кандидаты Никольский и Филиппов». (Тобольский рабочий, 1918, 6 января, N 1.)

Императрица — Анне Вырубовой, 10 декабря 1917, Тобольск:

«Были в церкви в 8 часов утра. Не всегда нам позволяют. Горничных еще не пустили, так как у них нет бумаг; нам ничего не позволяет ужасный комиссар, и комендант ничего не может поделать. Солдаты находят, что у нас слишком много прислуги, но благодаря всему этому я могу тебе писать — и это единственная хорошая сторона всего происходящего. Надеюсь, это письмо и пакет дойдет до тебя благополучно. Напиши Аннушке, что ты все получила — они не должны догадываться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут. (Нет в ее жизни „хороших“ комендантов, но об этом она еще не знает. Почему-то уверенность, что поможет ей Бог, иногда распространялась и на творения Божии. Если они Божии, конечно.)

Вспоминаю Новгород и ужасное 17 число: и за это тоже страдает Россия. Все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает.

Благодарю Бога за каждый день, который благополучно прошел.

Ни одного твоего письма не оставляю, все сожжено — прошедшее как сон! Только слезы и благодарность. Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь — только через улицу, — из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют. Каждое письмо читается, пакет просматривается…

Папа и Алексей грустят, что им нечего тебе послать. Очень много грустного… и тогда мы тебя вспоминаем. А я, дитя мое, горжусь тобой. Да, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все, что ты за нас говорила, за то, как защищала нас и столько за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один, может, воздаст. Наши души еще ближе сейчас, я чувствую твою близость, когда мы читаем Библию, Иисуса Сираха и т. д…

Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. (Из-за того они и не противились своему заключению, отчасти именно из-за того: Царица категорически не соглашалась даже задумываться о планах побега из страны. Александра Федоровна не хотела покидать Россию, она считала, что это предательство. И что возможности вернуться обратно уже не будет.)

Ты знаешь, что нельзя вырвать из моего сердца любовь к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, — но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет.

Посылаю тебе письмо от Папы. Поблагодари тех, кто написал по-английски, но лучше не говори, что мы пишем друг другу: чем меньше знают, тем лучше. Еще одна карточка тебе». (А. А. Вырубова, Воспоминания, Письма Высочайших Особ к А. А. Танеевой, М., 2015.)

* * *

Духовник ссыльного Царя и Семьи, всего-то. В любом другом случае и говорить не о чем.

В любом другом случае. А тут… Православные религиозные ритуалы так много значили для венценосных супругов! И в ссылке о. Алексий осуществлял церковные обряды, что было самым важным в то время для искренне и неистово религиозной Царицы. Священнослужитель — это человек-мостик между нею, императрицей, ее мужем, ее детьми — и Богом. Молитва по всем правилам, полнота веры — основа основ христианского бытия, как мне объяснит отец Зосима, архимандрит Софийского собора. Об этом тоже потом, позже. Сейчас — вернемся к пытке, устроенной мучителями еще до страшной казни Семьи.

Отлучение от церкви. Запрещение богослужений. Лишение того единственного, что придавало им сил, поддерживало их.

Посмотрим письма Царственных Мучеников: записи об изучении Закона Божьего, о подготовке к службам, о всенощной идут сквозной линией. Только церковные радости и были у них.

В придачу к заготовке дров для ванной и гостиной посредством пилки бревна, лежащего меж двух крепких рогаток, — пила свистит, стружка летит, отец и сын его Алексей — возбужденные, взмокли от напряжения.

Императрица Александра Федоровна продолжала вести уроки Закона Божьего для своих младших детей: ее просьбы к надзирателям допустить священника к этому делу неоднократно отклонялись.

Комиссар В.С. Панкратов рассказывал о таких просьбах со стороны Николая II в которых он приводит следующий диалог с бывшим императором:

« — Мы с Александрой Федоровной просим Вас разрешить священнику отцу Алексию преподавать Закон Божий нашим детям.

— Ведь с ним занимается сама Александра Федоровна.

— В настоящее время она не может, — возражает бывший царь. — Кроме того, отец Алексий, вероятно, более опытен и сведущ. Александра Федоровна находит, что он был бы очень подходящим преподавателем Закона Божия. Почему бы Вам не разрешить? Приходит же он сюда совершать службу.

По существу, я сознавал, что просьба самая невинная и почему бы не допустить. Но, помня все происходящее кругом, я никак не мог допустить отца Алексия. Насколько удалось всмотреться в него, присмотреться, он оказался в высшей степени бестактен и несвободен от стяжательства». (Панкратов В.С., Указ., стр. 55–56. — Ну почему бы и не написать такое? Историческое свидетельство, господин Панкратов не сомневается. Просьба невинная, но допустить нельзя. Священник ненадежный попался. Сомнительный человек. А несколькими месяцами позже именно ненадежностью места заключения убийцы исполнители революционной воли Ленина (телеграмма, конечно, подписана Свердловым, вождь таких козырей в руки потомкам не оставлял) объяснят и физическое устранение «всей ектинии». Хотя многим сейчас хотелось бы думать, что расстрела семьи не было. Так свойственна доброму человеческому сердцу тяга к идиллии в финале — что на самом деле жили они долго и счастливо everafter… и где-то есть такая комната, где они и поныне живут, возраст не изменился.

И Цесаревич чудесным образом излечился от гемофилии, все кончилось хорошо. Да, я встречала такие интерпретации, в самое последнее время их становится все больше. Но, к сожалению, к сожалению и увы… хеппи-энда не было.)

История с врученными на сохранение драгоценностями уже началась. Извечная тяга заклеймить, виноватить — и сановных господ, и царственных особ, и любого, кто в списки действующих лиц попал. Царь — «кровавый». Царица — «распутна и шпионит для Германии». Григорий Ефимыч, избавлявший Цесаревича от страданий, — «святой черт», Отец Алексий, преданный Богу, Царю и Отечеству, — «несвободен от стяжательства».

Драгоценностей, кстати, никто так и не нашел.

* * *

Когда я скупала литературу об императоре Николае Втором и его Семье, в одном из магазинов Санкт-Петербурга на меня буквально накинулся молодой продавец, высокий темноволосый парень в красном свитере, по виду — точь в точь Раскольников, подумалось. Худой, долговязый, а свитер давно не стиран и затхлостью пропах.

— Да зачем о них думать и говорить? Царь от России в тяжелое время испытаний отрекся, бросил страну в сложный и гибельный момент! Нет ему прощения, сам он изменник! — Мальчишка чуть не плакал, хотелось его успокоить, сопли салфеткой промокнуть. Он шмыгал носом — то ли от обиды на Николая Второго и его невинно убиенную семью, то ли от простуды.

— Вас как зовут? — спросила я.

— Митя, — отвечает.

— А я Света. Или Светлана, как вам удобней. Книгу на завтра закажите все-таки, вы здесь не для споров с клиентами, а для помощи найти нужное, так? Во всем есть некий изначальный замысел, даже в факте нашего общения с вами. На тему, которая, как оказалось, тревожит вас до слез.

Митя, поймите, как бы Царь ни был виновен, хотя я уверена в обратном, ему наказание вышло сполна. Смертная казнь не искупление грехов, но чашу страданий во искупление он испил до дна. И супруга его, молвой объявленная распутной вражеской шпионкой, застрелена. Оба осуждены и получили высшую земную меру наказания. Дочери его и сын — невинные и нежные, с внешностью ангелов, вы ведь знаете, что такие лица неспроста даруются людям. Глядеть не наглядеться, любить и пестовать. И восстала бы славная Россия с новым царем Алексеем Николаевичем, и не нарушен был бы порядок вещей.

Убили их всех до одного, Митенька, и что меня более всего изумляет — с ними придворного лейб-медика доктора Боткина убили, и комнатную девушку Демидову Анну, и еще двоих слуг, верой и правдой служивших, не бросивших Царя и Семью в тяжкие смутные времена. Их за компанию убили, на всякий случай. Да всё вы, Митя, прекрасно знаете. Но в одном вы правы — убийство царя Валтасара холопами началось именно в тот роковой день. Тогда, на вокзале под Псковом, на станции Дно, в холодном поезде, загнанном на полустанок безо всякого расписания. Холопы боялись, суетились, глаза отводили, на вопросы Царя отвечая.

Под Псковом не перья для подписания Манифеста точили, там возня с воровскими заточками началась. Даже не тогда, раньше. А заточками чаще всего в спину бьют. И было ли отречение, не было — изменникам и ворам до лампочки. Псковскому поезду пути назад нет, рельсы разобраны. Один путь — вперед.

Только вперед.

Полный вперед.

До победы, до полного и безоговорочного разрушения!

Митя затих, отвел меня к кассе покупку оформлять. Пока возились с чеком, думала: как жаль, что я не могу постирать ему красный свитер. Хороший ведь мальчик, и впрямь на Раскольникова похож. Или на артиста Георгия Тараторкина в молодости.

* * *

Тобольск казался мне вымыслом. Прадед-священник, царские дети, драгоценности царской семьи, девочка Лиза, игравшая с царевичем у пруда. Еще и сенбернар, она часто рассказывала, что у него, годовалого, голова перевешивала и он падал, тыкаясь в пол носом, как плюшевый. Но не плюшевый был, настоящий, она кличку его повторяла — Тимоша.

Откуда у сибирского священника сенбернар?

— Сенбернара священнику вполне могли подарить. Солидные прихожане у вашего прадеда, Светочка, купцы да важные чиновники, одна из самых богатых церквей в городе. — Полина Сергеевна лукава и удивительно хороша собой. Кофты, длинные юбки, наряды не повторяются. Темные гладкие волосы надо лбом, тщательно уложенные. И непонятно сколько ей лет, возможно, сорок пять, а возможно, лет на двадцать больше. Загадочная Полина Сергеевна, заместитель директора музея по работе с публикой.

Ее мне экскурсовод-исследователь Александра Романовна завещала, я ведь созванивалась, рекомендации по цепочке шли, одна за другой — но лето, отпуск, разбегаются доверенные лица кто куда. Александру Романовну мне посоветовал начальник пресс-центра Тюменской митрополии. Голос у нее приветливый и ровный, связь наладилась, и вдруг она сообщила, что уезжает из города на время моего пребывания в Тобольске, и координаты Полины Сергеевны Веденеевой продиктовала: не волнуйтесь, все необходимое для вас сделает наилучшим образом, как никто другой. Она незаменима.

Я не волновалась, меня в тот момент гораздо больше интересовало, почему никто из семьи священника после допросов не пострадал, почему прожили они разную — кто счастливую, кто нелегкую, — но долгую, наполненную событиями жизнь.

Без репрессий и лагерей.

А как же зловещая неумолимая ЧК, всепроникающие чекисты, расстреливавшие чуть ли не каждого подозреваемого? В любом «сейчас написанном» тексте о том времени сюжет ведь один: к стенке. Без суда и следствия.

«Сов. секретно

12 апреля 1922 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Уншлихту.

Продолжая разработку источника, удалось установить следующее: источник показал, что в 1918 году на первом этапе при подготовке к дальнейшему этапированию, место которого источнику тогда известно не было, были приняты меры по спасению и сохранению некоторых предметов материального значения. Для этого был привлечен ряд лиц, на которых, по мнению источника, можно было положиться, хотя без всякой гарантии. Фамилии этих лиц прилагаются. Их настоящее местонахождение источнику неизвестно.

Старший оперуполномоченный ОГПУ

Лисицын А.Е.»

«Сов. секретно

23 апреля 1922 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Уншлихту.

В дополнение к предыдущему донесению от 12 апреля с. г.

Источник предлагает для упрощения розыска представить собственноручно написанное требование к указанным лицам, если их удастся отыскать.

Старший оперуполномоченный ОГПУ Лисицын А.»

«Сов. секретно

Товарищ Лисицыну

Постарайтесь, чтобы источник вспомнил какие-либо дополнительные подробности, касающиеся указанных лиц. Вы можете себе представить, сколько в России Васильевых?

С комприветом, Уншлихт».

«Сов. секретно

3 мая 1922 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Уншлихту

Источник переболел испанкой. В связи с запрещением допуска медицинского персонала болезнь протекала тяжело. У старшей дочери мало медицинского опыта. Никакой работы не проводилось.

Старший оперуполномоченный ОГПУ Лисицын А.Е.».

«Сов. секретно

7 декабря 1922 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Уншлихту

С источником постоянно работает тов. Артузов. Учитывая состояние здоровья (источника), мне совершенно невозможно в настоящее время последовательно работать в русле моей задачи. Подавляющую часть времени приходится тратить на нужды хозяйственного обеспечения.

Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».

«Сов. секретно

15 августа 1923 года

Председателю ОГПУ

тов. Менжинскому.

После известных вам трагических событий источник решительно отказывается разговаривать с товарищем Артузовым и мною, считая, что мы имеем к этим событиям какое-то отношение. Он просит священника, в чем ему было отказано. Нельзя ли подобрать надежного товарища, чтобы тот под видом священника приехал на объект? Это вопрос очень большой важности.

Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын A.E.»

«Сов. секретно

4 января 1924 года

Ваша инструкция выполнена. Относительно культослужителя Иннокентия (Иваненко С. Д.) поступлено согласно вашим указаниям. Родных у него нет.

Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».

«Сов. секретно

5 июня 1924 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Ягоде.

Часть книг нами получена, включая два из пяти альбомов, затребованных источником. Прошу вас принять меры к отысканию оставшихся трех альбомов, которые могут находиться в Петрограде. Необходимо начать заготовку дров на зиму. Предполагаю в ближайшее время снова начать работу с источником.

Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».

«Сов. секретно

18 августа 1924 года

Заместителю председателя ОГПУ

тов. Уншлихту (написано от руки).

Мне кажется, что мы не можем требовать от источника более того, что он может знать. Обстоятельства были таковы, что некоторые подробности могли быть ему просто неизвестны. Мое мнение, что источник, несмотря на свою политическую ограниченность, предрассудки и тяжелую болезнь, в настоящее время дает искренние сведения. Мне бы не хотелось переходить известные границы нажима, поскольку в этом случае мы рискуем вообще ничего не узнать.

Старший о/уполномоченный ОГПУ Лисицын».

«Сов. секретно

Товарищу Лисицыну.

Говоря об усилении нажима, мы имели в виду создание некоторых ограничений в режиме содержания (лишение книг, уменьшение пайка, недостаточное протапливание помещения), но ни в коем случае не меры физического воздействия, каковые строжайше запрещены, равно как и грубое обращение. Таковыми мерами можно грозить, но в очень осторожной форме, только по отношению к другим лицам, находящимся на положении источника. И то только в крайнем случае.

С комприветом, Менжинский». (без даты.)

«Сов. секретно

7 февраля 1925 года

Председателю ОГПУ по Уралу

тов. Балицкому.

Информируем Вас, что в 1918 году, во время нахождения бывшей царской семьи Романовых в Тобольске, с помощью епископа Варнавы был допущен в дом бывшей императорской семьи быв. священник тобольской Благовещенской церкви Алексей Васильев, который совершал для царской семьи культовые обряды и на момент их предварительной высылки являлся духовником, имевшим право на вход в арестное помещение. А. Васильев вскоре завоевал доверие и пользовался большим авторитетом у царской семьи. Перед отправкой б. царской семьи из Тобольска, когда последние стали беспокоиться о сохранении своих ценностей, быв. царицей Александрой Федоровной было поручено указанному А. Васильеву вынести чемоданчик с бриллиантами и другими ценностями. При содействии тогдашнего начальника охраны полковника Кобылинского и прислужника Николая Романова Кирпичникова Александра Петровича находящиеся ценности в кожаном чемодане были вынесены Васильевым из охраняемого дома. Позднее Кирпичниковым А. П. вынесены также из охраняемого помещения шпага в золотых ножнах с рукояткой червонного золота, которую он также должен был передать А. Васильеву. К указанному делу также имела отношение бывшая прислужница в арестном доме Межанс Паулина (возможно, Гаспаровна или Каспаровна). Примите меры к розыску и аресту указанных лиц, допрос которых не проводить без уполномоченного из Москвы.

С комприветом, Уншлихт».

Это цитаты из подлинных документов, приведенные в книге И. Бунича «Династический рок» (роман написан в 1995-м, тогда я впервые встретила фамилию прадеда в историческом контексте). Шифровки перемежаются с донесениями, ощущение судорожной неразберихи, всесильные чекисты еще только осваивали непростую профессию.

В екатеринбургских материалах следствия сообщения куда более бесхитростны. Они конкретны:

«Как удалось выяснить, шпага в золотых ножнах с рукояткой из червонного золота была передана Кирпичниковым А. П. на хранение Алексею Васильеву, который прятал ее вначале в дымовой трубе, а затем — под крыльцом Благовещенской церкви. Оперативно-розыскные мероприятия позволили установить, что в 1929 или 30 году Алексей Васильев вместе с женой Лидией Ивановной выехал из Тобольска в город Омск к своему сыну Александру, который покинул Тобольск еще в 1922–23 году. По дороге Алексей Васильев на ст. Тара умер. Оставшиеся ценности хранят жена Васильева Лидия Ивановна и сын Ал. Алексеевич, проживающие в городе Омске. Эти ценности частично ими расходованы. Например: несколько штук бриллиантовых ожерелий, колец и браслетов проданы бывшему крупному торговцу, купцу города Тобольска, Печекосу Константину Ивановичу, который, кроме этого, и у других лиц скупал золотую монету и изделия и который два-три года назад скрылся. Разысканы и взяты под стражу другие участники этого дела: Межанс Паулина и монашка Ивановского монастыря Марфа Ужинцева. Розыск продолжается.

Нач. ЭКО ПП ОПТУ по Уралу Самойлов.

Нач. 8-го отдела ЭКО Шумков». (Из материалов следствия по делу «О царских драгоценностях», архив КГБ, Екатеринбург.)

И все-таки: люди исчезали бесследно при малейшем подозрении, а тут жена и пятеро детей священника давали показания о драгоценностях — «ничего не знаю, не ведаю» — и ведь не тронули никого. И драгоценности царские не нашли, и подозреваемых целыми и невредимыми отпустили. Почему?

Я многим в сибирском городе задам этот вопрос — «Почему?» — и каждый раз на меня смотрят так, будто впервые видят, выражение лиц при ответах непередаваемое: лукавое и отстраненное, — как это сочетается, мне до сих пор непонятно. «Дальше Сибири не сошлют» — это не Александра Романовна сказала, это я позже много раз услышу вместо привычного в других краях «семь бед — один ответ».

Александра же Романовна (по телефону, напоминаю) успокаивала мои сомнения примерно так:

— Это поверхностное мнение, сейчас модно такое писать: всех расстреляли, никто не избежал. Сибиряки, во-первых люди упрямые, во-вторых, изворотливые, в-третьих… да вы сами поймете, когда приедете. Сейчас время такое, сюжетные линии как по стойке «смирно» стоят, вытянувшись в струнку. У каждого времени свой соцзаказ.

А у жизни другие правила. Судьбы очень по-разному складывались, персональная история каждого здешнего человека отдельная и индивидуальная. Нельзя говорить «тогда всех под одну гребенку» — не бывает такого времени. Одногребеночного. Чекисты не сразу научились систематизировать, долгое время сплошной стихийности и неорганизованности. Ваших и допрашивать начали только в 1932–1934-м годах, а до этого никто и не слыхал о таком. Неразбериха, пыль и туман.

Поздно спохватились, в то время уже и отец Алексий умер. Что с детей спросишь? А мамаша, по слухам, не вполне «в себе»: она женщина странная, замкнутая. Но это по рассказам. В жизни нет общих правил «для всех». Чекисты тоже люди. Порасспросили — и отпустили с миром, у нас таких случаев видимо-невидимо. Сибирь, знаете ли, полна секретов. В истории нашей как в лесу — медведи, грибы и тайны, в землю закопанные.

Часто навсегда.

Да вам обо всем Полина Сергеевна доложит, я договорилась. Лучше ее не найдете, еще спасибо скажете!

Спасибо я Александре Романовне каждый день говорю, Веденеева оказалась сущим кладом. Ярко-синяя юбка в пол, вишневый пиджак, лучащиеся слегка иронической приветливостью серые глаза. И непременная улыбка, в улыбке никакой иронии. Светлая она, Полина, я ей на голову свалилась, а ни тени раздражения ни разу не ощутила. Будто она меня ждала. «Здесь вещи оставить можете, водички попить или еще что — в любое время, мой кабинет в вашем распоряжении, девочки пустят, предупреждены. А то забегаетесь по Тобольску, присесть негде. А тут дворец, царские выставки, кресла удобные. Пока не устали? Пойдемте, я вам покажу кое-что».

Я еще много раз услышу это «пойдемте» — она будто знала, когда и что мне показать, следовала сценарию. А я так боялась ехать: найду ли хоть кого-нибудь, кто поможет?! Полина мне помогла.

— Реставрировали, чистили до блеска — Дворец наместника, Кремль, музей истории края, библиотека, архив. Мебель в библиотеке — восемнадцатый век! Сказочно у нас. Купола горят, собор многоглавый и семинария. Святые молитвы, история в глубь веков.

Мы обогнули дворец, и взору открылась широкая лестница, уходящая вниз, к домам. И дощатые ступени вычищены.

— Это в последние десять лет так. Раньше город заброшенным был. А стал духовным центром России, он третьим в списке сейчас идет — Москва, Петербург, Тобольск.

— Да. Я знаю, директор гостиницы моей в курс дела ввел немного.

— Кто это, Максим наш? Он, конечно, в курсе, духовность его в первую очередь интересует. — Искрились, переливались крохотные колокольчики, Полина Сергеевна смеялась, я тоже. Скорее улыбалась осторожно; понятия не имею, какие отношения у них, в городе все друг друга знают — это мне Максим еще по дороге из аэропорта объяснил. — Президент к нам с визитом прибыл, пришел в восторг от Тобольска. Распоряжения сделал соответственные — тут же городок в порядок привели. Не сразу, конечно. Все по европейским стандартам, да и в Европе такие музеи редкость, а уж о храмах и монастырях — чудес насмотритесь!

А пока — смотрите, вон там красная крыша, а справа — тот самый губернаторский дом, где царь с семьей в ссылке жили. И по этой лестнице, слева она, видите? — прадед ваш, отец Алексий, поднимался в собор, здесь его архимандрит принимал, они в очень хороших были отношениях, это о многом говорит. Кого попало царю в духовники бы не назначили. Ведь могущественный Гермоген его кандидатуру предложил, высокая рекомендация. Сейчас представьте себе — идет Алексей Васильев, прямой и высокий, по этой лестнице… сто лет назад.

* * *

N63

Протокол допроса Васильева Александра Алексеевича. 7 июля 1934 года

Из романовских вещей я имею один поясной ремень, две пепельницы с царским гербом, одну столовую тарелку, одну чайную чашку с блюдцем, других вещей не имею и не имел. Что касается ценностей личных, имели только в изделиях, например два кольца, брошка, две цепочки, серьги и запонки, из них часть сдана в торгсин. В отношении других романовских ценностей мне известно, что отцом была получена только одна шпага. С его же слов, эта шпага была ценной, других подробностей мне неизвестно. Со слов моей матери Лидии Ивановны мне известно, что последнее место прятания шпаги, как ей говорил отец, было около плиты или под плитой у дверей церкви, по ее же уверению, шпага должна быть там и до сих пор, правда отец ее искал, что он искал ее в пьяном виде и мог недосмотреть, а после этого случая он ее не искал. О других ценностях, как, например, о ценностях в чемодане, принадлежащих семье Романовых, я слышал от своей матери, что она о каких-то ценностях спрашивала во время поминок в 1929 году у Егорова Ивана Петровича, разговор был такой. Мать спрашивала, не оставил ли Алексей Павлович какие-нибудь ценности, на что якобы Егоров И. П. ответил отрицательно. Других подробностей мне неизвестно. Больше по данному вопросу показать ничего не могу. Записано с слов моих верно, в чем и расписываюсь. Васильев.

Допросил* (Архив СУ МБ РФ. Коллекция документов «Романовские ценности». Т.3, Л.37, об. Подлинник.)

N 64

Протокол допроса Васильева Александра Алексеевича 8 августа 1934 г.

В дополнение к ранее данным мною показаниям в отношении сокрытия романовских ценностей могу показать следующее. Я по тем фактам, которые мне известны, сугубо убежден в том, что романовские ценности моим отцом действительно получены. Это доказывает его отношение к семье Романовых и его авторитет у них. Поскольку это так, т. е. ценности получены, я считаю, что они хранятся у кого-то из членов нашей семьи, а главное, я глубоко убежден в том, что их хранит моя мать — Лидия Ивановна. Благодаря фанатизму она, как я это чувствую, скажет под нажимом на нее со стороны детей. Факты говорят за то, что моя мать, живя вместе со мной, очень многое от меня скрывает. Я беру на себя инициативу романовские ценности эти разыскать и сдать их пролетарскому государству. Записано с моих слов. Верно. Мною прочитано к сему. Васильев.

Допросил* (Архив СУ МБ РФ, Коллекция документов «Романовские ценности», Т.1, Л.70. Подлинник)

N 65

Из характеристики ПП ОГПУ по Свердловской области на хранителей царских ценностей: август 1934

(Сов. секретно)

…В 1918 году, во время нахождения царской семьи Романовых в городе Тобольске, священником Благовещенской церкви Васильевым Алексием совершались для царской семьи церковные обряды и молитвы в доме царской семьи. Благодаря своей ревности к монарху Васильев в семье Романовых пользовался большим авторитетом и безграничным доверием. В дни эвакуации царской семьи из города Тобольска в Свердловск Васильеву А., как надежному человеку, лично царицей А.Ф. Романовой было поручено вынести и скрыть чемодан с бриллиантами и золотом, весом не менее одного пуда. С первых дней после разгрома Белой армии на Урале и установления советской власти в 1919 году, во избежание обнаружения у него скрываемых царских драгоценностей, чемодан с этими ценностями передали крестьянину Егорову Егору Ивановичу. Последний спустя некоторое время ценности Васильевым возвратил обратно. Васильевы эти ценности сразу же скрыли в городе Тобольске.

Васильев А. в 1930 году после продолжительной болезни умер, и все ценности, по показанию арестованного нами Васильева Александра Алексеевича, скрываются семьей Васильевых, но кем персонально, последний не указывает, утверждая лишь следующее:

«Мне хорошо известно, что „романовские“ ценности моим отцом были получены, и я убежден, что хранит их моя мать, но она, как я думаю, отдаст их только тогда, когда будут требовать от нее мои братья и сестра Елизавета».

Факты скрытия Васильевым ценностей бывшей царской семьи подтверждают, кроме брата Васильевых — Александра Алексеевича, Егоров Егор Иванович, служанка дома Романовых Кобылинская К.М., личный писец Николая Романова — Кирпичников.

Пом. Нач[альника] ЭКО ПП ОГПУ по Свердловской области Начальник 6-го отделения ЭКО ПП Ермолаев, Шумков (Архив СУ МБ РФ. Коллекция документов «Романовские ценности». Т.1, Л.74, об. Подлинник).

Много фамилий в протоколах допросов, новая власть усердно искала сокровища, чекисты допрашивали с пристрастием. Александр Васильев, старший сын, под пытками доносил на матушку Лидию, та сознавалась в том, чего отродясь не знала, царский писарь А.П. Кирпичников не выдержал издевательств, бросился с шестого этажа и разбился насмерть, жена его ложку алюминиевую проглотила, умерла от разрывов пищевода; причастные к истории с царскими сокровищами — либо расстреляны, либо исчезли при невыясненных обстоятельствах, либо замучены в тюрьмах.

Но священник Васильев вплоть до самой смерти дурачком прикидывался — не знаю, не помню, не понимаю. И не трогал его никто. Вроде как блаженный он.

И Елизавета Васильева, бабушка моя, изящная и волоокая, при взгляде на нее лики рублевской иконы Святая Троица вспоминаются… неоднократно вызвана в околоток и с усердием допрошена. «Ничего не знаю, ничего не ведаю»… и уцелела, и не пострадала, но до конца жизни вслух о той истории говорить не хотела. Только две-три фразы — и тут же губы поджаты, уходит в себя. «Драгоценности в нашей семье были как игрушки»… «драгоценности вообще зло, от них беды одни, не носи, Светочка».

Пришло время покинуть Тобольск, решили с Лидией Ивановной и остальными детьми к старшему сыну Александру уехать, в Омск. Отец Алексий согласие на переезд дал, но, как на пароходе оказался и понял, что бросает царский дар без присмотра, — сердце его разорвалось от боли и безысходности. Умер в 1930 году, не доехав до Омска и тайну никому не открыв.

Когда бабушка Елизавета Алексеевна с Цесаревичем играла, ей всего-то неполных двенадцать лет было. Моя мама родилась в 1930, значит, к этому времени Лиза уже и фамилию сменила — стала Гребениковой, спешно выйдя замуж за учителя астрономии, Якова Ивановича.

Лиза образованна, окончила музыкальный техникум, работала в детских садах, писала оперы для малышей, вместе с ними спектакли ставила. «От медвежонка до лисы в июле всем нужны трусы, штанишки знатные, с подкладкой ватною».

Ее длинные тонкие пальцы с натренированными крепкими подушечками резво бегали по клавишам, солисты выводили арии, но эти строчки омские ребятишки пели хором.

Допрашивали всю семью священника — в том числе и ее, Лизу, вплоть до 1940 года. Она повторяла — у нас и свои драгоценности в доме были, китайский фарфор, картины на стенах. Мы жили зажиточно, а о чем вы спрашиваете — не ведаю.

В 1941 году дело о драгоценностях Царской Семьи отправили в архив. Запылилось и забылось.

Когда Царица увидела нового духовника впервые, она встрепенулась, он напомнил ей об убитом Царском Друге, о Григории Распутине. Оба они принадлежали к одному и тому же северославянскому типу, Алексей Васильев бывал в доме Григория Ефимовича, знал его дочерей и зятя.

На той единственной сохранившейся фотографии прадеда, семинарские годы, — он выглядит именно так, как я себе представляла.

И представлялось мне (ведь уже не безлик! неопределенный поначалу образ обретает конкретность. Воображению легче преобразовывать картинку в формат 3D, когда уже есть свидетельство и не надо придумывать черты), как этот человек с длинным красивым лицом, в черной рясе, которой он ни в 1917 году, ни позже не стеснялся, — поднимается по бесконечной деревянной лестнице рука об руку с архимандритом Гермогеном, который благоволил отцу Алексию Васильеву. Они идут по этой лестнице и негромко беседуют, я будто слышу их голоса…

— Мы с тобой здесь, чтобы служить верой и правдой Богу и Царю, помазаннику Божию. Значение этого молебна для Царя и Царицы, для членов Семьи трудно переоценить.

— Отец Гермоген, да ведь опасно. Охрана возропщет, я же знаком не понаслышке. Люди служивые, но замутненное у них сознание и бесовские идеи, время такое. Я с ними говорил.

— Опасно, Алексий. И по лестнице опасно ходить. На все воля Божия. Я все претерпел, что мне на долю выпало, не ропщу. И впредь роптать не буду. Ты дай указание молебен по всем правилам отслужить, я тебя потом от бесовщины укрою. Слово мое твердое, ты знаешь.

Алексий Васильев в твердости слова епископского уверен.

Архимандрит Гермоген помогал ему и наставлением, и поручительством, если необходимо. И Царской Семье его рекомендовал. Да, Царица взглянула — и обомлела: как похож! Благообразен и чинен отец Алексий, волосы аккуратно причесаны, и красив, но похож на Григория, похож! Это сходство давало ей надежду. Она ждала и жаждала спасения — но здесь, в России. Она не намерена уезжать, Бог милостив, спасение придет, чудо освобождения свершится! Все мерещились ей триста всадников, предсказанием обещанных, триста благородных офицеров, верных ей и Царю, что спешат на выручку и освободят из постыдного плена. Да и свершилось бы, если бы не покорность царственных мучеников: на все воля Божья, никаких собственных усилий не предпринимать.

Богу, возможно, нужно было помочь. Навстречу ему пойти, сделать хоть первый шаг к освобождению.

Как Гермоген двумя месяцами позже…

Он погибнет мученической смертью, пытаясь освободить Царскую Семью. Архимандрит крестный ход повел к Дому Свободы, пытаясь именем Бога вызволить Семью из заточения. Но разогнали большевики святое шествие, а епископа зверски убили, когда я пишу слово «зверски» — я представляю себе, как тонул в холодных волнах Иртыша этот смелый человек, так много на своем веку повидавший. К ногам его привязали камень и бросили в воду.

В 1918-м он погиб, и его смерть положила начало веренице жутких издевательств над церковными служителями. Даже здесь, в Тобольске, где сейчас 28 церквей, а к началу великой большевистской смуты их насчитывалось 33, и все церкви работали. Службы по графику, крещения, венчания и похороны, нарядные прихожане по воскресеньям. Благочестивая богомольная Сибирь.

Ближайшее окружение Семьи в Тобольске после переезда из Царского Села тремя пароходами при виде отца Алексия возроптало.

Евгения Боткина явление нового Григория испугало. Тогда не поняли еще, что опасность вовсе не в отце Алексии. Не понимали, что о суете мирской, о выяснениях, кто ближе к Их Императорским Величествам, можно раз и навсегда позабыть.

Бывшие царь и царица, так называет их новая власть.

Солдат Рыбаков как имя нарицательное.

Пора о спасении души думать. Царица глядела в будущее с надеждой, но казалось, что готова встретить любую развязку без содрогания.

«Может быть, он чем-то напоминал ей Григория Распутина, тоже происходившего из Тобольской губернии» — да, сходство отца Алексия с Распутиным уловил не только сын священника Георгий, рассказавший об этом своим детям. Лейб-медик Боткин, впоследствии расстрелянный вместе с Царской Семьей, тоже отреагировал на появление нового духовника именно так.

«Едва только от одного Распутина избавились, как уже и следующий найден». Евгений Сергеевич Боткин уж очень Распутина не любил, известен случай отказа Григорию в медицинской помощи. Тобольск, деревня Покровское поблизости — только-только ушел в лучший мир один «святой старец», как того и гляди появится другой.

Царица прониклась к тобольскому духовнику самыми теплыми чувствами, это насторожило. И вызвало подозрительность свиты, народу тремя пароходами прибыло немало. («Всего двадцать человек с ними приехали, добровольные жертвы, о каких интригах можно говорить?» — горячо воспротивилась моему предположению журналистка из Екатеринбурга Лия Гинцель, автор статьи о семье Васильевых и укрытии царских драгоценностей).

Корабли в Тобольск приплыли богатые, челяди прибилось с хозяевами немало, о гибели не думали. Думали, как от беспорядков питерских подальше сбежать. А там… разные пути открывались, как виделось в суматохе упаковывавшим все, попадавшееся на глаза, — набитый хлыстиками для лошадей твердый кожаный чемодан одному из биографов запомнился крепко.

«С августа 1917 по апрель 1918 года в губернаторском доме проживала царская семья. 6 августа 1917 года в Тобольск на пароходе „Русь“ прибыла семья Романовых. Их слуги, приближенные (всего 45 человек) и охрана — на пароходе „Кормилец“. С собой в Тобольск Романовы привезли 2800 пудов груза (почти 40 тонн вещей). Для проживания царской семьи был отведен Дом губернатора. Однако, когда пароход остановился около пристани, Николай II отправил слуг, которые доложили, что здание для проживания царской семьи не готово — помещения грязные, пустые и без мебели. Целую неделю Романовы и слуги прожили в своих каютах. Это было прекрасное время: они могли совершать прогулки вдоль Иртыша, встречаться с местными жителями. Романовы посетили Сузгунскую сопку (известную как Лысая гора). По одной из легенд, царская семья посетила также Абалакский монастырь». (Цитируется по статье «Пребывание Царской семьи в Тобольске», сайт Тобольской епархии.)

Никто из добровольно приехавших в сибирскую ссылку не предвидел ужасного конца, вновь прибывшие ссыльные были уверены в скором освобождении, ждали, что придет на помощь английский король Георг V, кузен Николая Второго, в Мурманске готовили для Семьи временное пристанище, откуда царственные узники будут переправлены за границу на корабле.

Не приплыл корабль, рука помощи, потянутая поначалу, зависла в воздухе. Британская империя отказалась принять Романовых.

От греха подальше.

Но это поймут позже, много позже. А пока — в августе 1917-го на пароходе «Русь» в Тобольск прибыла Семья — и придворные, привыкшие к особому дворцовому укладу, к секретам и интригам. Прекрасные мужественные люди, но интриги при дворе норма.

Портовые грузчики тащили увесистые, второпях набитые чемоданы, заполняя разнообразным багажом тобольскую пристань.

«13 августа началось проживание в губернаторском доме. Романовы занимали 8 комнат из восемнадцати. На первом этаже проживали слуги, находилась столовая. Охрана царской семьи проживала в доме Корниловых. Непосредственной охраной царской семьи занимался отряд особого назначения под началом полковника Кобылинского, составленный из отборных солдат трех гвардейских стрелковых полков.

Время проживания в Тобольске для Романовых было относительно спокойным: дети занимались уроками, читали, бывший император работал в своем кабинете. В Доме Свободы появились домашние птицы, был вырыт прудик для уток. В теплые дни Романовы любили принимать солнечные ванны на крыше оранжереи. 21 (8) сентября 1917 года, в праздник Рождества Богородицы, Романовым разрешили посещать Благовещенскую церковь. Посещение храма продолжалось до 7 января 1918 года, но затем было запрещено» (после молебна Многая лета посещение церкви запретили… но в январе 1918-го речь уже не шла об укрытии Царя и Семьи. Готовили уничтожение «живого знамени белого движения» — так говорил о Николае Втором товарищ Ленин. Живому знамени церковь посещать необязательно. Но последний церковный молебен в жизни царской семьи был отслужен по всем правилам).

* * *

Полина Сергеевна Веденеева будто наворожила: голоса идущих я услышала, вообразила смутные очертания двух фигур.

И надолго застыла на смотровой площадке, смотрела вниз, на влажные поверхности крыш, опутанные деревьями, лишь кое-где меж ветвей проглядывали гламурные стены элитных домов. Новенькие, ждущие. Кондоминиумы у подножия горы раскинулись амфитеатром, каждый метр продается задорого!

— А ведь там, внизу, три церкви стояли, стройные, их уничтожили. Уничтожают у нас, как вы знаете, зверски. И новые постройки на месте тех церквей время от времени самовозгораются… но это никого ничему не учит. Строят и строят. — Полина Сергеевна загадочно улыбнулась голосу, подняла голову — нам навстречу шел невысокий седеющий парень, и придумывать его образ было незачем: ко мне приближался вылитый Кот Бегемот, его Михаил Афанасьевич Булгаков давно придумал, и задумка блестящая.

А тут фантазия наяву: черная рубашка и узкие джинсы, черные очки в круглой оправе, небольшая черная шляпа модели «котелок» сдвинута чуть к затылку, светлые пряди волос выбиваются наружу, в руке стильная трость. Тоже черная. Театральный персонаж, театральные реплики при появлении. Я не могла поверить, что он настоящий, успела шепнуть Полине:

— Это ваш экспонат из музея? Вы ведь обещали чудеса…

— Он и есть чудо, — отшепталась невозмутимо Полина, почти не шевеля губами. — Не удивляйтесь. — И громко: — Володя, наш сотрудник. Настоящий клад! Он знает все и обо всех вам расскажет. Рекомендую, Светочка, уверена, вы подружитесь. Владимир — моя правая рука.

— Владимир Цыбушкин, правая рука и левая нога Полины Сергеевны, — отрекомендовался Бегемот церемонно, глядя на меня вполне человеческими глазами.

— Видите, Света. Никакого нет пиетета перед начальственной особой. Совсем я в руководители не гожусь, — улыбнулась Полина. Видно было, что эту сцену они играют не впервые.

Владимир церемонно изогнулся, поцеловал ручку — вначале Полине, потом мне, и громко произнес, выпрямившись:

— У меня и перед царственными особами пиетета нет, днем и ночью с ними общаюсь. Такие подробности! Пиетет-иммунитет. Но перед прекрасными дамами склоняюсь, готов выполнять приказания! — и чуть тише добавил: — Между прочим, прибыл по вашему распоряжению, несравненная Полина Сергеевна. В распоряжение несравненной Светланы — как вас по батюшке?

— Лучше по имени, — отмахнулась я. — Вы с моим отцом тезки, он тоже Владимир. Не будем путаться. Я отчества в принципе не люблю, Полина Сергеевна — исключение, такое сочетание редкость, приятны звуки для произнесенья вслух.

— По-моему, Света, вы с Володей нашли друг друга, в чем я не сомневалась, еще не было гостя, к которому наш заведующий Отделом исторических подробностей не подобрал бы особый ключик. Вы взаимообогатитесь, я уверена.

— Полина Сергеевна, матушка, никакого ключика я не искал. Как научили общаться, так я и общаюсь, — обиженно мурчал Бегемот, над приспущенными темными очками из пены маскарадной бравады на меня устремлен чистый и ясный взгляд; Владимир приподнял шляпу, у него короткие светлые волосы. Ладный, бурлескный, неожиданный.

Симпатичный Кот Бегемот. Росту небольшого, но без признаков обжорства, подтянут.

— Что же, Светлана, панорамное вы увидели, но прежде чем спуститься вниз, я вам кое-что наверху покажу. Давайте через площадь перейдем. Вы идите рядом, а я по дороге буду рассказывать. В бывшей столице Сибири каждый камень тайны хранит. И каждая картина. Пожалуй, вначале один интереснейший портрет соблаговолите рассмотреть. Вместе со мной.

Полина Сергеевна улыбалась нам:

— Ну вот, откланиваюсь, но если есть во мне необходимость — я в своем кабинете. Переодеться, вещи оставить, отдохнуть — милости прошу. Да и чаю с печеньем — в любой момент. Не стесняйтесь, заходите! — Она неспешно удалилась, скрывшись через мгновение за огромной дверью Дворца Наместника. Я проводила ее взглядом, и Владимир тоже проводил. Теперь мне приходится задавать вопросы самостоятельно:

— Володя, вы знаете тайны и секреты сибирские, «все и обо всем», как мне сообщили. Свидетельства, книги, событий клубок. Тугой клубок. Пишете, наверное?

— Да нет, не пишу. Не умею. Говорить-то недавно научился. Я ведь до знакомства с Полиной Сергеевной молча с документами работал, а она появилась и практически силой заставила экскурсии вести. Я спорил с ней — какой из меня экскурсовод? Много лишнего сообщаю, в тесных рамках мне трудно. А она свое: тут разные люди приезжают, одни пишут, другие фильмы снимают. Им подробности интересны, знаете ли. Ну да, Отдел исторических подробностей как исполнившаяся мечта. И без меня вон сколько народу пишет, и вы, мне сказали, пишете. Я краевед. Чем могу, стараюсь быть полезным.

Мы беспрепятственно проходили по залам музея, повсюду компьютерные программы, экраны, на которые кликнешь — и подзаголовок, вызвавший интерес, растолковывается дикторским голосом. В деталях. Чудеса! Это и в европейских музеях редкость, а тут Сибирь, я думала, в глухомань еду…

— Ох, Светлана, это в последние годы мы так преобразились, демонстрируем «уровень мировых стандартов». Президенту город очень понравился, вы уже о том наслышаны, уверен — вот он и распорядился его в порядок привести. И что? Мигом!

Создали специальный фонд, банкиры наши объединились с бизнесменами, музейные заявки не остаются без внимания, чудеса в решете как из рога изобилия посыпались.

Обсуждая увиденное по пути, мы перемещаемся в нижний этаж. Таинственная, набитая самыми неожиданными предметами комната. Владимир остановился у портрета в уголке экспозиции. В полутьме небольшого зала огнем горели глаза жгучего брюнета, жадные и смелые.

— Кто бы вы думали? Это Ермак собственной персоной, работа неизвестного художника, восемнадцатый век. А ведь вылитый Фернандо Кортес! Конкистадор, покоритель Мексики… С чего бы это? Каким ветром занесло отъявленного авантюриста в Россию?

И ведь как умен был! Я уверен, вначале он завоевывал Сибирь для себя, и ведь чистая случайность помогла! И не намеревался, но когда стало складываться — просто повезло, азарт! — и стал как в карты играть. В конце концов объявил, что выполнял поручение царя, да и не совладал бы иначе с превосходящими силами противника. Татарские воины считали Ермака дьяволом.

Но у меня главный вопрос: почему он так выглядел? Ведь первые портреты именно такие, художники друг у друга перерисовывали. А потом уже — вот, полюбопытствуйте — небольшая скульптура рядом — «Завоевание Сибири Ермаком», здесь уже славянский тип лица, простой мужик, русский казак. Таким его теперь изображают. А совершенно загадочная фигура на самом деле, кто таков — до сих пор непонятно. Это — кстати о тайнах и секретах. Тут куда ни встань — везде тайна, есть версии, но нет четкого неопровержимого мнения, как и что происходило, все очень приблизительно. Версии появляются, опровергаются. Что известно определенно?

С вашим прадедом как раз определенная история. Все сходится: кто да что, где жил. Откуда происходил, дети семья жена и прочее.

Я тут же перебиваю, жду уточнений: почему он так уверен? Но Владимир продолжает, не обращая на меня никакого внимания:

— В остальном… Историческая правда — это сплошные белые пятна. Что логично, а что нет, дедукция и индукция. Применяю, всматриваюсь, делаю выводы… мужик.

Вот город наш основан в 1587 году, с конца семнадцатого века — столица Сибири. А что первым выстроили, как только струги казацкие стали разбирать и для хозяйственных нужд применять, обживаться? Первым делом — острог. Из этих самых лодейных досок, вон видите — здание, похоже на домики из спичек, такие раньше дети клеили, — это ресторан «Ладейный». В самом центре города. Дорогой, богатый ресторан имени первого острога. Неподалеку — Тюремный замок. Мы его так красиво называем, а это на самом деле — бывшая тюрьма. Прямо напротив Дворца Наместника, как вы заметили, и каменного Кремля, первого и единственного в Сибири.

Здесь начало сибирской ссылки, в этом замке и Достоевский 10 дней провел, а памятник ему отгрохали такой, будто он здесь и родился. Я не против памятника, но у нас ведь не литературе монументы ставят, а тем, кто имеет отношение к городу.

Сидел он здесь недолго.

На Завальном кладбище Кюхельбекер похоронен, я роман Юрия Тынянова «Кюхля» очень люблю. Но памятник Вильгельму не установлен. Может, в городе о нем не так хорошо осведомлены. Я опять отвлекся…

Пойдемте через площадь, у нас же тут все рядом. В Тюремном замке теперь гостиница, дешевая достаточно. За 600 рублей вы проведете ночь в камере, «почувствуете себя заключенным в историческом контексте». Это не юмор, это правда. Я там тоже как-то ночевал, но бесплатно. Задерживались с подготовкой выставок, 2–3 часа иногда оставалось, но спать где-то надо. Вот и…

— И как? — Я оживилась.

— Карцер как карцер, каменный мешок с откидной узенькой доской для сна. Можете при желании попробовать.

— Да нет, у меня нет желания и в комфортабельной камере ночь проводить, не то что в каменном мешке. С одной стороны, у меня воображение слишком развито, с другой — и хорошо, что развито, могу себе представить все, что там ощущают. В красках.

— Какие там краски. Серые и черные, мне кошмар однажды приснился, но я тогда слишком рано туда вошел, за восемь часов сна еще и не такое приснится. На два-три часа легко — в любом месте спокойно, будто проваливаешься в сон. Но я что хотел сказать: здесь город особый. История у нас такая. Не только Царь и Семья и не случайно Царь и Семья. Сейчас изменилось многое, но целых три с половиной века это был город-ссылка. Город — начало испытаний. Ссыльные здесь и оставались… или возвращались обратно и продолжалась прежняя жизнь. Но разве прежняя? — посмотрел он на меня особенным взглядом, в нем отчаяние и торжество. — Здесь божественная кузница, несуразное вперемежку с роковым, но и рок какой-то несуразный, непредсказуемый. Особая зона. Не скажу, что аномальная, но здесь история России иначе видится. Меншиков отвластвовался, душу отвел — и выброшен в 1728 году, не без активного участия князя Долгорукова, в нашу губернию. В Березово с семьей. В нищету и бедствия, за год сгорел.

И дочь его скончалась, красавица Мария, без вины виноватая, пострадавшая из-за алчного отца. И что? Через два года уже Долгорукие едут в Березово, а дети Меншикова возвращаются домой, имения отца пожалованы высочайшим указом, владейте и продолжайте фамильную историю. B пути, как гласит легенда, сани пересеклись, Меншиковы с Долгорукими встретились. Тот, кто интриговал, сам едет к нам в гости, а потомки загубленного милостиво прощены. Логика есть? Нету. Мне вот интересно — они раскланивались друг с другом при встрече «туда и оттуда»?

И поговорка наша любимая — «дальше Сибири не сошлют». Да…

На Тюремный замок мы снаружи посмотрели, Владимир уже увлекал меня обратно к Кремлю. Триста шагов — от тюрьмы до Кремля. Рукой подать, как говорится. Гостиницы в самом Кремле, гостиницы в Тюремном замке. Приют для богомольцев, Торговый ряд, Софийский собор, во время служб голос проповедника разносится по всей округе, а службы ежедневные, дважды в день, в десять часов утра и в пять пополудни. Прихожане поклоны бьют.

Смешать, но не взбалтывать.

— А кто заложил наш каменный Кремль, знаете? Матвей Гагарин, его сюда губернаторствовать сослали. Сибирь по-разному на людей влияет. Медвежий угол бескрайний, ощущение недосягаемости для начальства, чувство полной свободы. Иллюзия поддерживалась, но черту дозволенного не переступать. Растраты и хищения прощали, но захотел губернатор Матвей царем всея Сибири стать — и Петр не простил.

Теперь неизвестно, действительно ли он собрался Сибирское государство основать, правда это или наговор, интриги клеветников? Кто знает?..

Вот послушайте, это история о постройке. Казалось бы, величественный Кремль заложён, имя человека, который это сделал, овеяно почетом. Не тут-то было! В Сибири всякий человек «из центра» — сосланный или наказанный. Или царь.

Гагарин решил стать царем, отделить Россию от Сибири, и поддержка у него была, смешная поддержка, Петр разбил бы ее в момент, но была.

Губернатор сибирский князь Матвей Гагарин. В Тобольск приехал в 1711 году, а в 1714-м Петру Первому донесли, что губернатор крадет. Ревизия обнаружила то ли 300 тысяч, то ли три миллиона рублей недоимок. Но разгневало Петра вовсе не это. Заподозрили в сепаратизме — и голова с плеч! Гагарин якобы захотел сделать Тобольск столицей Царства Сибирского. Не бывать этому!

Строителя Тобольского кремля в 1721 году повесили в Петербурге под окнами Юстиц-коллегии, где ветер его потом семь месяцев раскачивал. Вороны глаза клевали, труп на глазах у родственников и всего честнóго люда разлагался самым непривлекательным образом.

После — целых три года тело сибирского губернатора не предавали земле. Чтоб впредь никому неповадно было, Сибирь — дело серьезное: кто дурное замыслит, тому несдобровать. У нас нет возможности восстановить ход мыслей губернатора, но представить себе реальный масштаб недоимок вполне осуществимо — это 3,7 % бюджета тогдашней России. Эти 3,7 % сегодня — 13 млрд долларов. Понятно, что ни у кого тогда не было и доли сомнения, — писал князь Василий Долгоруков, руководивший Следственной комиссией, — «что Гагарин совершил множество злоупотреблений». Во всяком случае, дознаватели без труда высчитали, что князь Матвей из собранных налогов и податей себе оставлял не меньше, чем сдавал казне.

«Проведал я в подлиннике, — доносил царю обер-фискал Алексей Нестеров, — что князь Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными, от него назначенными купчинами, отчего как сам, так и эти его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к китайскому торгу не допускают».

На пытках Матвей Гагарин вел себя мужественно, ничего не сказал. Донес на него, кстати говоря, его собственный сын.

А деньги? Деньги вовремя переместились в Англию. Сокровища Гагарина до сих пор пытаются из-за границы вернуть. Уплыли.

— Столько драгоценностей ненайденных, российских в том числе… а координаты исчезновений сибирские… — Тут я запнулась, об этом отдельный разговор, всему свое время. — Вас послушать — Сибирь все-таки как аномальная зона. Влияет.

— Да нет, у нас мир и покой. Перевалочный пункт. К нам сюда и колокол сослали в свое время из Углича, в 1591 году… он триста лет вон там на специальном помосте стоял. Ему вырвали язык, колоколу набатному, чтобы не звонил когда не надобно, плетьми высекли… и тягом по земле сюда приволокли. Много народу погибло при перемещении виновника смерти царского наследника царевича Димитрия. Сейчас опустел помост, в 1892 году, в связи с трехсотлетием ссылки, колокол амнистировали. Так что гоголевская повесть «Нос» здесь читается с энтузиазмом. Реалистическая литература, можно сказать, никаких преувеличений.

— А зачем язык колоколу вырвали? Плетьми секли? — Я об этом случае и раньше знала, но, честно говоря, всерьез не относилась, легенда и предание. А тут вот оно как, все настоящее.

— Светлана, пытки на Руси — неотъемлемая деталь. Раз провинился — нужно пытать. Иначе правду не скажет. Никто. Колокол провинился? Колокол нужно пытать. Может, он и говорил что-то, пока его волоком тянули, мы не знаем. Вы обратили внимание, что писались доносы — и на Гагарина, и на Меншикова, и на Долгоруких потом… вон гагаринский сын на отца родного донес… И не удивляло никого. Доносы — так принято было. Испокон веку. Сказал что-то в присутствии двух людей — значит, не сомневайся: оба пойдут и донесут. Если не донести — другой донесет, а тебя будут пытать за недонесение. А так — пытали и того, кто донес, но несильно. И посерьезней пытали того, кто виновен.

— Зачем же того, кто донес?

— А вдруг неправду сказал? Пытали, пока показания и свидетельства не совпадут у всех участников мероприятия. Русская традиция, государственный подход: без пыток правды не узнать. Пытали всех, причастных к делу. Виновных казнили с выдумкой. Гагарина не хоронили три года, Долгорукого четвертовали, а он Бога благодарил в молитве, пока в сознании был.

— Но это же восемнадцатый век…

— А вы думаете, многое изменилось? В двадцатом наркомы принимали пулю, без суда и следствия посланную, со словами: «За великого вождя, за Сталина!» Может, так умирать проще.

— Мы с вами ничего не можем знать о том, как и кому проще умирать. В данном случае они принимали насильственную смерть. Не допев и недолюбив.

— И те, кто так часто об этом говорит, — тоже ничего не знают. История колокола более или менее ясна. Остальные события — чаще всего плод интерпретаций. Не фантазий, а вот именно интерпретаций.

Истории царей мы еще как-то восстанавливаем. На то и цари! Нам это важно. Только это и важно. На Руси царь — святое. Не было бы царей — ни одного факта неопровержимого не дошло бы. Царь — столбовая веха. Отменили царя, балбесы, — и сто лет ни в одном факте сойтись не могут. Кто победил, кто проиграл, с кем и за что боролись. Перемалывают тему сталинских репрессий. Будто бы до Сталина недостаточное количество ужасов произошло.

Перед революцией в царя Николая Второго и императрицу Александру Федоровну злопыхатели вцепились мертвой хваткой. Оболгали, оговорили. Хоть кто-то задумался, что будет, если с ними расправиться? Это же не Европа, это Россия. Языческая, мистическая, православная, не поддающаяся объяснениям по причине вширь раскинутых территорий — и разных народов, ничем, кроме царя, не связанных. Плюс предубеждения, с материнским молоком всосанные.

Архимандрит Гермоген Долганов — тот великий человек был. Личное для него на второй план отходило. Пока разделял взгляды Распутина — он поддерживал Распутина, уловил неправду — и перестал поддерживать. И что? В Сибирь его тут же сослали, то есть перевели в другую епархию. В места, не столь отдаленные.

Гермоген зла не затаил. Жизнь за царя отдал. Он единственный, кто действительно пытался что-то конкретное сделать, остальное все разговоры. Бантики. Утопили истинно верующего праведника и философа, и мощи его сейчас в этом самом Софийском соборе. У нас в Тобольске. Святой Гермоген канонизирован, и тут я согласен, хоть сам атеист отчасти. Как бы это объяснить… Я знаю, что Бог есть. Но готовности не чувствую для истинной веры.

— У нас много общего. Я такие вещи и вслух кому-то боюсь сказать, я тоже «знаю» и тоже не готова. Хотя и странно это, на первый взгляд.

Матушка, жена моего прадеда, происходила из семьи Сеньтяшевых — священников, ведущих свой род от владимирских князей. Лидия Ивановна Сеньтяшева. Генеалогическое древо мое как раз с того самого колокола, который к вам сослали, а потом реабилитировали, и начинается. Семинарист Алексей Васильев женился на дочке своего преподавателя. Приход свой, церковь Благовещенскую, потом в наследство от него получил. Выгодно женился, можно сказать.

Вот и продолжаемся мы от них, от священнослужителей, от колокольных дворян и дворянок, каким бы ироническим ни было это прозвище. То ли упали с колокола, то ли звонили в него, но ни в чем дурном не замешаны.

— А кстати, Иосиф Виссарионович, нами помянутый несостоявшийся колокольный дворянин из Тифлиса, был в свое время отчислен из семинарии как раз ректором Гермогеном Долгановым. В то время наш Гермоген Тобольский руководил Тифлисской семинарией. И за нерадивость и неуспеваемость… в общем, не отчисли он тогда Иосифа Джугашвили, не было бы 37-го года, возможно. Но революция все равно случилась бы. Столько усилий со всех сторон вложено для ее реализации! Дети так шалят — бочку с порохом подпалить и в стороны разбежаться, чтобы из-за угла подглядывать, как взорвется. Недетские игры, и не всем разбежаться удалось. Не всем.

— Владимир, какие совпадения невероятные!

— Их множество. Я об этом часто думаю. И вряд ли мы можем с точностью сказать, что было бы, если… а может, все-таки рок? Знамения, предсказания, пророчества…

— В отдельных случаях сила воли преодолевает предсказания. И таких отдельных случаев много.

Мы еще долго говорили, перешли на «ты» во время последнего спора, случайно перешли. Будто никто и не собирался переходить, но вот так случилось в апофеозе словесной перепалки. А может, когда я чуть не упала с кремлевской стены… Володя меня по окружному приступку отправил, опоясывающему крепость изнутри. Туристы ходят не падают, а мы еле удержались, вернее, он меня удержал…

Даль бесконечная по прямой, дорога от гостиницы к Тобольскому кремлю — там ждет Володя; возможно, и не ждет, но иду пешком к месту его работы. Меняются указатели на табличках, я двигаюсь вдоль дороги. В разные стороны разбегаются чистые старательные улицы, выметенные и вычищенные. Рощи из берез, обновленные парки, возрожденные исторические кафе (попробовала капучино в одном из них — сплошная безвкусная пена! Но официантки в народных костюмах согласились переделать, принесли кофе хуже прежнего, но я виду не подала).

Образцово-показательные магазины, девушки на плакатах улыбаются, а на груди девушек улыбается президент — они в майках с его портретом красуются, приезд руководителя страны оказал неизгладимое впечатление на местных жителей.

И не в ссылку приезжал, а с визитом. Всем ведь интересно, как люди в Сибири живут, чтоб не со слов.

В конкретном городе Тобольске люди после этого визита стали жить лучше. Некоторые роптали что одновременно с расчисткой улиц, ремонтом зданий, оптимизацией цвета стен, установкой всех возможных памятников тем, кто хоть как-то связан с историей города, и улучшением ландшафта в целом, а уж золото на куполах соборов и церквей глаза слепит, новехонькое! — он также распорядился начать строительство химического комбината, что ставит под вопрос экологические перспективы местности… просто уничтожает перспективы напрочь…

Но это в двадцати километрах от города. Говорят, там работают турецкие подданные, это настораживало. А если рванет?

Жители роптали, но негромко и время от времени.

И время от времени — я все еще иду — огромные буквы на стенах зданий люминесцентно горят: «Тобольск».

Наверное, чтобы не забыли. Чтобы водители не сбились с дороги. Нет, чтобы не сбились с дороги туристы, некоторые ведь всего на день приезжают, кругом-бегом, могут и забыть, где находятся. Верхний Тобольск — игрушечный город. Чистый, опрятный, вылизанный. А я так боялась разрухи, рассматривала старинные гравюры в полной уверенности, что найду эти же самые здания, но изрядно покосившиеся за последнюю сотню лет.

Точного времени не назначено, двигаюсь не спеша, разглядывая Верхний Тобольск — это современная часть города, жители сюда переезжают из Подгоры, где сыро и мошкара — летом, а зимой холод пронизывает до костей, минус тридцать.

До последнего времени и электричество с перебоями, как там только жила моя бабушка и, вообще, как люди мирились с бытовыми неудобствами? Отсутствием самого необходимого, вот это непреодолимое «туалет во дворе»? Брр, зимой!! (Историческую часть в народе зовут Подгорой, в новостройки Верхнего города переезжать многие опасались: колорит терялся, будто в ссылку отправили. Но все удобства, и супермаркет в том же здании… как у меня в гостинице, например. Пороптали и привыкли.)

В хорошую погоду, когда ни дождя, ни мороза, — здесь просто лучшее место на земле, виды невероятные, ширь и простор. Мудры архитекторы, распластавшие строения, раскинувшие их, — и ничто не мешает увидеть струйную перистость облаков, а в солнечных лучах — белесая голубизна и пухлость.

Нет, тут не опишешь, поезжайте и посмотрите, а главное, вид с горы да под гору… Не позабудется никогда. Приближаюсь к Кремлю, и каждый раз дух захватывает, до чего хорош! И расположен сказочно! Пересекаю булыжную площадь, вот-вот усядусь на скамейку перед музеем, чтобы застыть на какое-то время в разглядывании или просто дух перевести.

А там много дверей в ряд, институции за ними, между собой взаимосвязанные, в тот момент как раз предметы из одного здания в другое переносили… и я не сразу поняла, что рабочего вида паренек со связкой железных прутьев непонятного мне хозяйственного назначения — это тот самый Кот Бегемот, с которым мы так романтически чуть не упали с крепостной стены, и только его вовремя протянутая сильная рука…

Володя увидел меня и оторопел. Я поняла, что он, во-первых, успел обо мне позабыть, во-вторых, смущен отсутствием привычной для общения с посторонними экипировки. Не ожидал. Костюм помогает, диктует манеру поведения, в одном оформлении ты поступаешь так, в другом — совершенно иначе.

Поэтому скульптор Шемякин постоянно в камуфляже, форма поведения у него отработанная, как она будет соотноситься с переменой одеяния, если вдруг — непонятно. Может, тоже увидим беспомощные и растерянные глаза. Мефистофелю необходим плащ, артисту Боярскому — шляпа с широкими полями, аристократу — фамильные драгоценности, священнику — ряса. Список можно продолжать до бесконечности.

Мы не узнаем злодея в потрепанной кацавейке, он должен быть в черном, непременно в черном, и взгляд его мечет молнии.

Первые годы революции были тем и страшны, что экипировку отменили. Нет знаков различия, есть люди в сером. Кто из них «непротивление злу», а кто — «носитель зла», понять практически невозможно. Пока эти и другие соображения носились в моем обогащенном кислородом послепрогулочном мозгу, Володя предстал передо мной в своем привычном образе — котелок, трость, очки. Я тут же поняла, в чем дело. Говорить со мной о странностях пространства должен особенный человек. Обычному человеку некогда, он инструменты туда-сюда перетаскивает, с девушками-сотрудницами общается, материалы исторические читает, в конце концов. А тут я ему на голову сваливаюсь с моими непонятно где захороненными родственниками, без обширного личного архива или писем, годных для предъявления, длинных писем с выдержками из кем-то написанных книг. И со стены чуть не упала, дворянка колокольная.

Впервые в Сибири, хочу все знать…

Вуаля! — ремонтными работами, историческими раскопками, путешествиями во времени и починкой примусов занимается лично Кот Бегемот по имени Володя, тонкий кавалер и образ из любимой мною книги. Мне так понятней, да и не только мне.

— Володя, а ведь вы вылитый персонаж Михал Афанасьича Булгакова, это случайно так вышло?

— Света, мы вчера на «ты» перешли или мне показалось? Ты веришь в случайности? А я верю. Дело было так: вначале джинсы черные купил, котелок мне англичанин подарил, он тут дней десять сидел, видео записывал — купола, колокола, соборы. Потом еще и очки прислал.

По его мнению, это костюм Лестера из Конан Дойля. А читаю я в основном историческую литературу. Булгакова читал совсем недавно. В помещении, где идет ремонт, киношники внедрились, и кто-то книжку забыл, может, простой осветитель. Я не оборотень, я музейный служащий, которому не жаль тратить время на встречи с интересными мне людьми. Мне нравится с ними и с вами — хоть мы и перешли на «ты» — общаться. Вашу ручку, мадемуазель. — И он изогнулся, крюком отодвинув локоть, за который я уцепилась, так как нам предстоял долгий путь по той самой лестнице, ведущей «под гору», Володя сообщил мне количество ступенек, но я забыла. Мы спускались, он говорил без умолку.

— Ведь я родился там, внизу. Подгора, сыро, мокро, Иртыш разливается и затапливает нижние этажи. Ни с чем не сравнимый опыт истинной сибирской жизни. До шести лет у меня была истинная сибирская жизнь, это как у ребенка материнский язык. Иногда я думаю, что моя любовь к истории, копание во всех этих грудах подробностей, а иногда в мусоре давно минувших дней — потому, что я хочу вернуться в самое начало своей жизни.

Понять, что же там было и как. Что подразумевалось-то? Мое счастливое детство, лучшее время! Свечи по вечерам жгли, меня в промокших насквозь сапогах «облегчаться» на двор отправляли. Ближайший хлебный в двух верстах, и я до сих пор «версты» предпочитаю километрам. И вот это, главное: запах нагретого печью дома. Бабушка ваша в таком и жила, тут ведь до перестроев после президентского визита ничего не менялось. Будто хранили аутентичность местности. А теперь — видите? — он показал на знакомые мне ряды опрятных дорогих домов с предусмотренными парковками, здания, обнесенные витыми заборами, достаточно высокими.

— Немыслимо! Там, под горой, где эти ряды бежевые — как положено для солидных, непременно бежевый или грязно-салатовый цвет, — раньше церкви стояли. Их разбили, разрушили. Любая новая постройка на месте загубленной церкви — дома горели, что неоднократно повторялось. Казалось бы, зарубить на носу должны — тут не место для стройки, неугодно это Господу! — так нет, разметали кондоминиумы для новых господ. Пока не сгорели… но и поставили их не так давно. Я теперь в одном из микрорайонов, у нас ведь улиц теперь нет, есть номер микрорайона…

— А я вдоль широкой проезжей дороги пешком сегодня, там по пути названия улиц менялись, я удивилась.

— Вдоль парадной дороги имена улицам оставили, чтобы водителей и приезжих не пугать. А так — «живу я в микрорайоне». На районе живу, Света, и тоскую по этой неудобной и мокнущей заброшенной части города. Кондоминиумы не в счет, здесь и вид на Кремль, но будущее неясное. Я бы не хотел на месте снесенной церкви жить. Как и в Храм-на-Крови ходить с визитом. Они вот в Екатеринбурге посещают собор на месте Ипатьевского дома, и ничего. Впрочем, не судите и не судимы будете…

Мы уже шли по тропинке, окаймленной щедрыми зарослями кустарника. От лестницы до нужного мне губернаторского дома, где ссыльный император жил, сплошь извилистые улицы — то шире, то сужаются.

Старые деревянные дома казались мне заколоченными. Но нет, иногда одно окно в темно-брусовом строении закрыто, а сквозь другие проглядывают герани на подоконнике. Там люди живут, а дома выглядят точь-в-точь как на старинных гравюрах. И наверху то же — новострои перемешаны с обломками «старого Тобольска».

Мимо нас прошелестела машина, старенькие «Жигули». На небольшой скорости, не торопясь. В машине четверо молодцев. Один из них, бритоголовый, пристально нас оглядывал, и мне показалось, что они совещались какое-то время, останавливаться или нет. И взгляды эти, резкие и недобрые, злоумышленники в любой части мира смотрят именно так.

Тянулись мимо на скорости пять километров в час, лоб и нос бритоголового еще долго из окна машины торчали, он рассматривал нас, пока машина наконец не скрылась за поворотом.

Не по себе стало. Неизвестный мне город, глухомань. Мы — одинокие путники средь бела дня в этом Нижнем Посаде, исторически нетронутом — и ни одной живой души вокруг, а машина бандитским транспортом выглядит.

— Тут опасно прогуливаться?

— Да нет. У нас народ тихий. Смотрят без злобы. Иные, может, и любят, чтоб их боялись. Конечно, ребята специальные, я мало что об этой публике знаю. Другое измерение. Есть Верхний город, есть Нижний, а эти из преисподней. Я же в этом городе нечто вроде юродивого. Историк, странный человек, меня не трогают.

Твоего, Света, страха, им было предостаточно.

— Почему страха? Мне любопытно было скорее. Согласись, Володя, у меня первая экскурсия в Нижний город. Здесь заброшенность и глухомань, та самая, о которой мечталось, когда я путешествие обдумывала. Заброшенность тесно сопряжена с неожиданностями.

Конец ознакомительного фрагмента.