Привет тебе от меня из 1942-го года

Светлана Мереакре, 2023

Удивительная история, связывающая современность с давно прошедшим военным временем. Страшные и героические дни Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. ни на минуту не исчезали из памяти тех, кто оказался в самом пекле тех событий. Когда-то в детстве мы прикрепляли дедушкины медали на свою одежду и играли в войну, не понимая совершенно, чего стоили те медали. Сам дедушка плакал и говорил, что ни одна медаль не стоит человеческой жизни, лучше бы остались живы его боевые друзья. Лучше бы не было тех моментов, требующих от человека жертвовать своей жизнью.

Соня с грустью окидывала прощальным взглядом здание вокзала, а затем спокойно с улыбкой ответила стоявшей рядом с ней двоюродной сестре Галине:

— Нет, я не передумала и ни о чём жалеть не собираюсь. И меня не стоит жалеть. Прошу тебя, мы не на похоронах, перестань плакать.

Галя не без надежды, указывая на малыша, державшегося обеими руками за Сонину руку, сказала:

— До осени ещё есть время, может и простишь. Как будешь без отца воспитывать сына?

— Ты же знаешь, все женщины в нашей семье гордые и сильные казачки, не дадим себя в обиду.

Галя пыталась настоять на своём:

— Не такая большая беда — мужик изменил тебе. Не стоит сразу обрывать отношения, Афанасий очень толковый парень. Совсем немного отработал на заводе, а уже дослужился до начальника цеха. Руководство завода его ценит, оказали недавно ему честь вступить в партию. Для сына какой хороший будет пример.

Подали гудок, Соня последний раз обняла сестру и поспешила подняться в вагон. Сзади стоявший мужчина помог Соне донести чемодан, пока она с сыном на руках продвигалась в своё купе.

Ну вот и всё, неприятный эпизод в её жизни заканчивается. Так думала сама Соня, одержимая самыми оптимистичными мыслями. Сынишка примостился возле окошка, увидел тётю на перроне и стал ей махать своими ручонками. Обе сестры смотрели друг на друга, каждая думала о своём — о хорошем, но им и в голову тогда не могло прийти, что им предстоит испытать в будущем.

Поезд набирал скорость, исчезали из вида один за другим дома, остался позади и сам город Кизляр, покинуть который так хотела Соня. Три года назад (в 1935-м) они приехали сюда на работу с сестрой Галей, здесь же молодая Соня познакомилась со своим будущим мужем Афанасием. Афанасий был не из местных, прибыл он из города Николаева. Причудливо завязываются узелки, а из них и узоры в судьбах людей.

Соня никак не могла объяснить тот факт, как Афанасий так легко мог обмануть её. Он создал новую семью в то время, как в своём родном Николаеве бросил женщину и своего первого сына. Никто бы об этом не узнал, если бы та женщина не приехала разыскивать своего бывшего в Кизляр. В один из прекрасных дней лета к Соне в дом постучались. Она пустила незнакомку с мальчиком, по возрасту казавшимся чуть старше Эдика.

Соня выросла в донской станице среди казаков. Любовь к свободе и свободному труду была у них в крови, но только не предательство. Не обиду чувствовала молодая женщина к своему мужу, а отвращение. Внутреннее чутьё подсказывало ей, что ничего хорошего не стоит ожидать от человека, предавшего сразу двух женщин. Долго не раздумывая, она решила уехать к своим родителям в станицу Елизаветинскую, расположенную в низовьях Дона.

Она совершенно не беспокоилась о своём будущем. В отчем доме её ожидала дружная семья, которая, конечно же, поддержит её. Душу согрели воспоминания, она вспомнила о своих двух родных сёстрах, она гордилась ими. Средняя сестра Лида работала в Азове на рыбокомбинате, была активисткой, вечно участвовала во всех мероприятиях, до всего ей было дело. Старшая сестра Анфиса была уже замужем и жила в Ростове. Анфиса устроилась работать в буфете при театре музыкальной комедии, при случае могла похвастаться знакомством с местными актрисами. С такими сёстрами жизнь не будет скучной.

Сердце учащённо забилось, когда поезд громыхал по рельсам железнодорожного моста, пересекающего Дон. Эдик с интересом рассматривал огромный мост, это железное сооружение поразило его мальчишеское воображение. Теплом, щедростью, многообразием и яркостью впечатлений встретил их Ростов-на-Дону, в который они прибыли. Через много лет, когда у взрослого Эдуарда появится возможность жить в другой стране, не променяет он свой любимый город ни на какие города в мире.

Вот уже Соня с малышом на пароме, до Елизаветинской всего ничего по водной глади, видны привычные для здешних мест камышовые крыши станичных домов. Переполненная радостными чувствами, она говорит Эдику:

— Ты поймёшь, что это один из самых прелестнейших уголков на земле, ты многое здесь увидишь.

Она знала, о чём говорит. Это был диковинный островок с сохранившейся заповедной природой. Станица Елизаветинская и ближайшие к ней хутора располагались в низовьях Дона, здесь много чего было уникального.

Эдик ждал чего-то необычного, но кроме высоких зарослей камыша и рыбацких лодок у самого берега станицы ничего не увидел. Наконец, они причалили к берегу. Соню признали станичники и помогли донести чемодан до родительского дома.

Они шли вдоль улицы, Соня с упоением вдыхала воздух, к которому добавлялись кроме речных запахов ещё и знакомые травяные — любимого ею чабреца. Целыми кустами засушивали они раньше эту траву на зиму. Подошли к небольшому дому, из которого выбежала сначала мама, следом за ней показался и отец, они почти не изменились. Глава семейства Василий Почекаев бросил взгляд на внука, протянул ему свои жилистые руки со словами:

— Рад встрече!

Соня объявила родителям, что приехала к ним жить навсегда, к мужу она уже не вернётся. Это было её осознанное окончательное решение.

— Хрупкая баба, а воля, как у казака, — с ноткой довольства своей дочерью произнёс старший Почекаев.

Он не опасался ни за судьбу дочери, ни за судьбу внука, донская земля всех прокормит. Вскоре в гости приехали две любимые сестрицы. Дом наполнился весельем, зазвучали песни. Каждая из сестриц предлагала Соне устроить к себе на работу. Но дед Василий высказал своё мнение:

— Сонька пусть решает сама, где ей лучше, а внук останется с нами. Пока малец в школу не пойдёт, будет жить у нас, здоровьем будет крепче. Да и где ещё он увидит такую природную красотищу, своими глазами увидит редких птиц. Мы то к ним уже привыкли, как к своей домашней живности, а многие видят их только на картинке.

По случаю радостной встречи дед выпил своей крепкой настойки, а для молодёжи в погребе хранилось ещё с прошлого года своё домашнее вино. Соня чувствовала себя счастливой, жизнь непременно ей улыбнётся. Впереди ещё целый месяц лета — самое лучшее время на Дону. Впереди должно быть столько много замечательного в её жизни. Соня хмелела от вина, она с любовью смотрела на своих родных и успокаивала себя: «Я устала от шума, сейчас мне нужна тишина. Тишина поможет мне усмирить мои непокорные эмоции».

Необычное щебетание разбудило Соню рано утром, жаворонки спешили возвестить людям о том, что наступает новый день. Она еле сдержала себя, чтобы не засмеяться. Да, абсолютной тишины в деревне не бывает. Но эти звуки не мешают, они органически вливаются в твоё естество, они питают тебя невидимыми силами, пробуждают тебя. И вдруг в ней проснулось безудержное желание тут же вскочить и пробежаться к реке, окунуться в утреннюю прохладную воду, вдохнуть вольного ветра и стать частью этого мира, такого мудрого и огромного, что, кажется, его мудрости хватит на всех. Мир, научи людей слышать, чувствовать тебя и быть мудрыми!

Она старалась как можно тише встать с кровати. Эдик продолжал сладко спать. Сёстры спали в этой же маленькой комнате рядом на одной кровати. Анфиса, открывая один глаз, прошептала:

— Куда ты так рано? Спи, пока есть возможность.

— Хочу освежиться на Дону, — также шёпотом ответила Соня.

— Вот шальная. Возьми мой платок, комары по утрам злющие, съедят же.

Соня схватила платок и выскочила из дома. На пороге остановилась на мгновение и понеслась босиком вприпрыжку, как ребёнок. В станице начиналось движение, то в одном дворе что-то скрипело и ухало, то в другом. Кто-то первый приводил в движение вечный механизм жизни, чтобы его продолжили следующие.

В станице в какую сторону ни пойдёшь, кругом вода. Соня бежала наугад, в высоких камышах обязательно найдётся узкий проток, через который можно выбраться к широкому руслу. Вскоре она обнаружила в камышовых дебрях две лодки. Отталкивая веслом лодку от твёрдого участка почвы, она всматривалась в пространство — сплошная зелень камыша. Был слышен каждый взмах весла и недовольные голоса лягушек. И вот она выплыла на открытый участок русла Дона.

Камыши закончились, водную гладь ковром устилали листья кубышек и их красивые жёлтые головки. За короткие ночные часы вода успела остыть, от поверхности реки поднимался лёгкий молочный пар. Тишина — слышно собственное дыхание, слабый всплеск воды от весла, отдалённые голоса птиц с берега и единичный узнаваемый зуд комара. Ветерка нет, ровная зеркальная поверхность реки, ленивые волны кругами расходятся от движения лодки. Облака и синева неба отражаются в воде. Соня заплыла на середину реки, положила весло в лодку и замерла, пребывая в состоянии блаженства: так, наверное, бывает только в раю.

Когда она вернулась домой, там уже полным ходом шла хлопотливая деревенская жизнь. Нужно было столько переделать дел за летний день, чтобы хорошо прожить зиму. Отвыкшая было от физической работы, Соня заново втягивалась в привычные для всех хуторян обязанности. Но это только укрепляло её дух, обида и ревность уступали место новым чувствам. Появилась жажда к жизни. Она планировала перебраться осенью к Анфисе в город, где у неё будет больше возможностей устроиться на работу. А дальше она уже мечтала о том, что в большом городе сын обязательно получит хорошее образование.

От Афанасия вскоре пришло письмо, в котором он просил её вернуться, когда она дошла до строк, где было написано: «Ты не должна свои чувства ставить на первое место, на нас обоих теперь лежит ответственность за сына и его будущее», руки невольно в один миг разорвали письмо на мелкие кусочки. Внутри неё всё кипело от гнева; этот хвастун сомневается в том, что у неё хватит сил на то, чтобы воспитать сына.

Она была уверенна не только в себе, но и в своих родных — семья у них дружная. Кроме того, у Анфисы не было своих детей, и Эдика она обожала всем своим неимоверно щедрым на любовь сердцем. Анфиса станет для мальчика самой настоящей феей, творившей чудеса в страшные и тёмные дни.

Соня срывала спелый виноград, любуясь каждой гроздью и аккуратно укладывая её в корзину. До чего же хорошо у них в станице, а главное — сытно. То, что даёт земля, хватит не только для них самих, но и на продажу. А о том, что даёт река Дон стоит отдельно отметить. Станичникам в этом плане крупно повезло, они не только могли попробовать самой вкусной редкой рыбы, но и побаловать себя деликатесом — икрой. Были колхозы, но и себя рыбаки не обижали.

Дед с внуком важно ходил по огороду, показывая, что где растёт, и объяснял, для чего всё это нужно. Крепенький мужичок поднимал мальчугана на руки так, что тот мог своими ручонками потрогать головку подсолнуха. Эти головки с крупными жёлтыми лепестками всегда радуют глаз, напоминают по своей форме и яркому цвету солнце.

Вечером на короткое время усаживались на лавочке, дышали прохладным воздухом, давая своему телу отдохнуть от дневных трудов и дневного зноя. У дома росли акации, вспоминали, как запах весной от этих акаций кружит голову. Осень и зиму Соня прожила в доме родителей, решили так всей семьёй, пока Эдик не окрепнет и не станет чуть постарше.

Удивительно, как быстро проходит время в круге повседневных забот. То, что причиняло нам когда-то боль, исчезает, само-собой вычищается, словно ненужный мусор. Так было задумано самой природой человека, иначе ни его ум, ни его сердце не смогли бы нести постоянно увеличивающийся груз. И тогда очень легко приходит в жизнь то, что может наполнить её радостью.

Каждая поездка к сестре Анфисе была вроде праздника. Крупного телосложения и говорившая всегда громко и бодро, старшая сестра производила впечатление человека, у которого всё удачно получается, и он может этой удачей поделиться. Муж был просто маленьким дополнением к ней, но это не мешало им жить дружно. Независимость каждого в семье и уважение друг к другу были обязательным условием совместного существования.

Маленький Эдик был в восторге от таких поездок. Ему нравилось гулять по паркам, наблюдать за людьми. В станице были маленькие дома с камышовыми крышами, а тут огромные, необычные по своей форме и красивые здания. Пока в его детской голове не укладывалось, как человек способен создать большие, но в то же время изящные строения. В станице дома иногда разрушались от наводнения, а эти могут стоять десятки лет или даже больше.

Но самое главное для мальчика заключалось в другом. Эдик с нетерпением ждал то время, когда они пойдут в музыкальный театр на спектакль. Он ещё не понимал, что такое оперетта, но уяснил для себя немаловажную деталь. Во время действия оперетты очень весело и артистам на сцене, и зрителям. Люди на сцене пели, танцевали, смеялись, вели себя так, словно у них вся жизнь это праздник.

Казалось, от всех неприятностей можно легко и беззаботно отмахнуться одним изящным движением руки, как это делала одна артистка, очаровавшая своим чудным голосом. То, что может сделать искусство с человеком, он поймёт намного позднее, а сейчас голос и музыка манили его, вызывали очень сильные эмоции. Он чувствовал какую-то власть этого голоса над собой. Когда актриса пела и смеялась, он испытывал море радости.

Эдик замечал также, что и зрителям нравилось представление. По ним видно было, что им самим хотелось пуститься в пляс, настолько музыка была искромётной, и артисты своей игрой заводили публику. После спектакля долго не покидало ощущение праздника, прикосновения к чему-то волшебному. Ему нравилось и вечернее время, когда они всей семьёй возвращались домой к тёте по главной улице с красивыми зданиями, большими деревьями на тротуаре и фонарями. Шли не спеша, будто хотели ещё немножечко продлить приятный вечер. Затем сворачивали и спускались ниже в направлении к Дону.

Анфиса с мужем жили в старом двухэтажном доме, в квартире из двух просторных комнат и веранды на втором этаже. Веранда выходила окнами в сторону Дона. Как им удалось заполучить такое жильё, никто не был осведомлён. Когда-то это был купеческий дом. Каким образом его заселяли после бегства хозяев, остаётся только догадываться. На момент описываемых событий в доме располагалось семь квартир, жильцы которых знали прекрасно друг друга и жили дружно.

Эдик рос и познавал мир. Не приходилось ему скучать и в самой станице, там его поджидали другие сюрпризы, да такие, что не каждому человеку дано воочию видеть то, что он видел в детстве и запомнил на всю жизнь. Как-то дед Василий в конце марта утром, когда солнечные лучи уже вовсю пробивались в окошко, засуетился и стал собираться куда-то. Внук всё ещё нежился в кровати, не желая вылезать из-под тёплого одеяла. Василий наклонился прямо над кроватью и голосом заговорщика сказал:

— Вставай, малец. Сегодня, кажись, они будут улетать, я наблюдал за ними.

— Кто они?

— Чудо-птицы. Некоторые люди всю жизнь проживут, да так и не увидят их, разве что на картинке.

А днями ранее над станицей кружили и галдели стаи перелётных птиц, намереваясь приземлиться в уже знакомых им местах. Станичники уже знают, два раза в году, словно по расписанию, прилетают к ним гости. Уж очень удобные эти места оказались для временной остановки — и воды вдоволь, и укрыться есть где в зарослях камыша и рогозы. Многочисленные островки, разделённые протоками — вот, что привлекает пернатых каждый раз.

Азарт, с которым дед собирался, передался и Эдику. Ему непременно хотелось увидеть, какие это чудо-птицы. Дед торопливо направился к берегу, где причалена была его лодка, а Эдик бежал, стараясь не отстать. Они довольно долго плыли по реке, затем какими-то узкими протоками, где ничего не видно, только одно небо сверху, настолько густыми были заросли камыша. А кругом стоял птичий гомон и характерный шум в воздухе, когда птицы машут крыльями. Разные птицы перекликались на своём языке, только дед их мог различить.

Наконец, камыши поредели и перед ними оказалось большое водное пространство, на котором вместе умудрялись плавать утки, лебеди и ещё какие-то мелкие птицы — всем хватало места. Дед не стал заплывать дальше, а причалил лодку у края камышовой стены. Он посмотрел на внука, у которого от впервые увиденного зрелища расширились глаза. Да, не сомневался старый рыбак, что для мальчугана это будет настоящим открытием.

— Смотри, вон те большие белые птицы с длиной гибкой шеей и есть лебеди. Они остановились в наших краях на отдых, лететь им ещё далеко. Целые сотни километров им надо пролететь к себе домой на север, там у себя дома они гнездятся. С наступлением морозов им снова в путь на юг, где они пережидают зиму, — сказал дед Василий.

— Деда, а почему бы им не жить всё время на юге?

— Так задумано природой. На юге хорошо, но гнездятся они только в своих родных краях, сохраняют верность своему родному месту. Птицам, как и человеку хорошо только дома. И ещё я заметил одну особенность для всех птиц: лучше всего они поют только тогда, когда они возвращаются домой. Запомни это.

Эдик, не отрываясь, смотрел на лебедей. Ведь правду дед сказал, что это чудо-птица. Вот одна из них взмахнула крыльями, встала во весь свой рост над поверхностью воды, вытянув шею и гордо выпрямив грудь, и сразу превратилась в белого великана. Один взмах, второй, третий — пробует свои силы, разминается и потом грациозно складывает огромные крылья. Этому примеру последовало ещё несколько птиц.

А дальше у Эдика на глазах произошло невероятное. Вдруг одна птица быстро-быстро замахала крыльями, поднялась над водой, отталкиваясь широкими лапами от воды и побежала по воде, будто по земле, только брызги летели во все стороны. За ней поднялись другие птицы и все дружно побежали, шлёпая растопыренными лапами по воде. Шум в ушах нарастал от брызг и от свиста ветра при взмахе крыльев. Взлетела первая птица, за ней остальные, чуть приподняв голову и прижав лапы к телу, каждое движение рассчитано и отработано. Они пролетели немного на небольшой высоте, развернулись в противоположную сторону и стали подниматься вверх. Теперь птицы вытянули шею, тело и лапы в одну горизонтальную линию, мощно при этом взмахивая крыльями, постепенно набирая высоту и продолжая что-то кричать на своём лебедином языке оставшимся внизу.

Эдик заворожённо смотрел наверх — мир поразил его своими чудесами. Дед привёл его в чувства:

— А вот и другая группа собирается взлетать.

Действительно, уже другие птицы, услышав зов, также делали разбег, также смешно шлёпали лапами, отрывались от воды и взлетали вверх, догоняя первую стайку. Эдик уже ничего не слышал, он смотрел, как птицы поднимались, солнышко освещало их брюшки жёлтым светом. Лебеди на высоте выстроились в дугу, один из них выдвинулся вперёд. Видимо он главный, будет выбирать направление полёта. На фоне неба птицы теперь казались серыми маленькими крылатыми существами. Эти существа, почему-то стали ему близкими, он за них уже начинал переживать — долетят ли, не случится ли с ними чего в пути. Возвращаясь домой, дед успокоил внука:

— Жди теперь их к осени, не ранее. Вырастят они своё потомство и вместе с ним снова заявятся к нам.

Целый месяц Эдику снились белые птицы и их незабываемый величественный рывок в высь. Всё чаще он смотрел на небо. Небо над Доном было безмятежно тихим. Жизнь в станице на маленьком островке в том месте, где Дон впадает в Азовское море, пока оставалась тоже безмятежной.

Когда происходят события в мире большом, от нас совершенно далёком и с нами ником образом не связанном, мы не придаём им особого значения. И даже не закрадывается ни одна мысль, что отголоски этих событий доберутся когда-нибудь до нас. Как показало время, они не только могут настигнуть нас, но и перевернуть жизнь так, как никто и никогда не мог бы представить в своих самых дерзких предположениях.

Разве могли предположить станичники, что начавшаяся за тридевять земель война, так молниеносно скоро нагрянет к ним прямо в дом, не только нагрянет, но и посмеет разрушить его весь, до единого кирпичика. О войне узнали чуть позже полудня 22 июня 1941 года. В ближайшем к ним городе Азове начали создавать пункт для мобилизованных. Народ был взволнован, большинство горело желанием защищать родное Отечество. Никто не сомневался, что вероломный враг получит по заслугам, причём думали, что желанная победа наступит в ближайшее время.

Новости Соня с родителями узнавала от сестры Лиды, она почти каждый день наведывалась к ним. Семьи прощались с мужчинами призывного возраста. Соня с непониманием смотрела на сестру, та рвалась воевать, а её оставляли на рыбокомбинате. Колхозников первое время не записывали на фронт, у них сейчас было предостаточно своей работы, страну и армию кто-то должен кормить. Люди занимались привычным трудом, но появилась напряжённость, многие стали задумываться, чем всё это может закончиться. Сохранял бодрость только дед Василий, он вспомнил свою былую молодость и напевал:

— Но от тайги до британских морей

— Красная Армия всех сильней.

Источником информации был рынок в Азове. Стоя в толпе перед репродуктором, дед слушал о том, как в очередной раз советской армии после кровопролитных боёв пришлось оставить очередной город врагам. Он обратил внимание на то, что лица многих людей вокруг него выражали дикий испуг, как-то быстро они сдались. Домой он возвращался в полном смятении, он отказывался верить в то, что происходит.

Уже невозможно было укрыться от приближающейся беды. В Азове появились первые беженцы с тех районов, которые были захвачены немецкими войсками. Стали отчётливо слышны звуки канонады под Таганрогом, в который немцы вошли 17 октября. От Таганрога по прямой до Азова 40 километров. На лодках и плотах переправлялись уцелевшие русские солдаты. Они отступали дальше в тыл, а немецкие пушки гремели всё ближе и ближе. Теперь уже и станция Синявская, расположенная чуть выше Елизаветинской, тоже в руках неприятеля. Через эту станцию немцы намеревались доставлять боеприпасы и технику к самому Ростову.

Страшное подступило к порогу дома, фронт внезапно оказался буквально перед носом. Состояние у Сони было подавленное, особенно по вечерам, когда звуки стрельбы были совсем близко. Это партизаны делали вылазки к Синявской, пытаясь взорвать вагоны с немецкими снарядами. Мать тихо плакала, не понимая, за что всё это свалилось:

— Нам досталось хлебнуть крови и горя, теперь и внукам.

Дед Василий не унимался:

— Хватит причитать, нечего пугать внука. Отобьёмся, не в первый раз воевать.

— Дай то Бог! Забыли мы о нём.

— Не сунутся немцы сюда, места здесь болотистые, на мотоцикле не проедешь, а на танке тем более. По Дону ещё патрулируют катера с пушками. Не верю я, что немцы одолеют нас и сходу возьмут Ростов.

Дед сидел возле окошка, всматривался в темноту. Никак не думал он, что на его веку будет вторая война. В станице темно, все сидят при свечах, вздрагивая при каждом взрыве. Было видно зарево над Ростовом, его по ночам бомбили. А через станцию Синявскую шли в ту сторону поезда. Немцы вошли в Ростов 21 ноября, началась первая оккупация. Дома все молчали, боялись произнести вслух: «Каково там Анфисе? Жива ли она?» А слухи, тем временем, доходили к ним и холодили душу. Дед, переживший революцию и Гражданскую войну, понимал, что в любой войне жизнь человеческая быстро теряет ценность, превращаясь просто в безымянную единицу, которую могут упомянуть разве что для статистики.

Немцы действительно, не стали зачищать дельту Дона, место оказалось менее стратегическим, а двинулись к более важной цели — Ростову. Там были мосты, значит была возможность быстро переправить войска с тяжёлой техникой дальше на юг и Кавказ. На время можно было перевести дыхание, опомниться и даже подготовиться к самому худшему, которое на этот раз не исключали. Видели, какая мощь исходила от неприятеля.

Но всё же, теплилась маленькая надежда на освобождение. Под боком у них на островках укрепился партизанский отряд, который постоянно осуществлял диверсионные вылазки. Радовало то, что не всех сковал страх, были ещё люди, не боявшиеся действовать. Приходил человек, которому дед передавал продукты. К родным местам прикрепилось новое название — прифронтовая зона. Оккупация Ростова продолжилась неделю, немецкие войска отошли к Таганрогу, но война на этом не закончилась, она продолжала быть рядом.

Не теряла уверенности и самообладания сестра Лида, она наведывалась с новостями. Жизнь не остановилась, работали теперь больше обычного, трудились для фронта. От обычного постепенно отвыкали. В ясную погоду в Азове был виден Таганрог, там продолжали жить твои знакомые. Но по ту сторону залива была совсем иная жизнь, и кого-то в эту минуту расстреливали.

Лида хотела записаться к партизанам, им нужна была бесстрашная молодёжь, нужны были осведомители в тылу врага. Но каждый понимал, что немцы не дураки, в Таганрог прибыли опытные разведчики Абвера, которые владели превосходными приёмами выявления «чужих». Провал и гибель связного, с которым ты был знаком в мирное время, переживали тяжело и убеждались, насколько умён и хитёр твой враг. Время заставляло человека быть сильным.

Один раз Лида передала письмо от Гали из Кизляра. Та писала, что Афанасия мобилизовали и отправили на фронт, но куда, пока неизвестно. В Кизляре неспокойно, полно беженцев, кто-то старается уехать в Баку. В Кизляре обустроили много госпиталей с ранеными, Галя пошла санитаркой в один из них. Там, далеко в тылу возводили оборонительные сооружения, значит, предполагалось, что враг может дойти и туда.

Жизнь круто изменилась для всех, никто не знал, что она тебе преподнесёт на следующий день. Человек перестал быть хозяином своей судьбы, его затянуло в страшный круговорот и швыряет с неистовой силой, пытаясь вытрясти из него всё человеческое. Соня ещё была в состоянии думать, что же с ними будет со всеми дальше. А дальше на раздумья времени не будет, останется только один неуправляемый мозгом импульс — бежать. Куда бежать, непонятно, лишь бы убежать от неотступно следуемого за тобой кошмара.

Солнце готовилось к закату, освещая небо красивым оранжевым цветом. Дед Василий возился на берегу, складывая сети. Он был полностью поглощён своими думами, поэтому не сразу услышал странный гул. Эдик в это время стоял шагах в десяти от деда, поднял голову и увидел в небе летящие клином тёмные объекты. Он потребовал объяснения:

— Деда, ты говорил, что они прилетят осенью. А до осени то далеко.

Только сейчас дед вышел из своего забытья, но произнести в ответ он ничего не смог, слова так и застряли в горле. Оба с ужасом смотрели в небо. На оранжевом фоне чёрным силуэтом выделялись самолёты. Прямо на них летели немецкие бомбардировщики, приближаясь, они издавали жуткий рёв, от которого всё внутри сжималось и хотелось спрятаться с головой в землю, только бы не слышать его. Рёв был такой, что казалось голова вот-вот разломится на отдельные части. Эдик интуитивно обхватил голову руками, будто это поможет защитить её.

Чудовищные машины пронеслись у них над головами и полетели на Ростов. Прошли считанные минуты, и были слышны уже взрывы, бомбы сбрасывали в районе железнодорожного вокзала. Небо озарилось пламенем пожаров. Десять ночей подряд продолжались бомбардировки, оставляя после себя руины и сотни, тысячи смертей, так немцы готовили город к своему приходу. Дед с горечью смотрел, как переправлялась рота морских пехотинцев. Разве может горстка молоденьких ребят противостоять такой вооружённой силище. Они заняли оборону севернее станицы, сдерживая продвижение немецкой части, все погибли. Ростов снова оказался в оккупации.

Бомбёжки теперь происходили совсем рядом, на этот раз их мишенью был Азов, находящийся всего лишь в четырёх километрах от Елизаветинской по другую сторону Дона. Взрывы сотрясали воздух, комья земли разлетались фонтаном вверх. После первой оккупации были вырыты ямы возле домов, их накрывали, засыпали землёй, в таком убежище люди надеялись спастись от взрывов. Научились молиться Богу, умоляя Его помиловать их и сохранить им жизни. Самые смелые выглядывали из своего укрытия и смотрели на противоположный берег — там горел Азов. Наутро город был весь в дыму, стоял сильный запах гари. Это был запах войны, к которому добавится запах крови и трупов.

В конце июля 1942 года на улицы Азова въехала немецкая мотопехота, ошеломившая своим угрожающим видом. На каждом мотоцикле сидело по два здоровенных немца — водитель с автоматом, второй, который сидел в люльке держал пулемёт. У людей появились новые хозяева их жизни с новыми правилами, с которыми ты должен был беспрекословно соглашаться. Любой отказ от этих правил означал смерть. Круг замкнулся, бежать было некуда.

С немецкой аккуратностью всё было поставлено на учёт. В первую очередь составлялись списки евреев и коммунистов, не успевших эвакуироваться. Все остальные должны были работать на немцев, за это обещали выдавать хлеб. Приезжали в станицу с вновь избранными полицаями, отбирали лодки. Кто успел, спрятали свои лодки в непроходимых болотах, благо ещё оставались укромные места, в которые не каждый полезет.

К деду Василию подошли два немца и русский мужик с повязкой полицая, в нём дед узнал служащего железнодорожной станции. Мужик этот заявил:

— А тебе старый, будет оказана особая честь. Офицерам нужно наловить осетрины, желают они попробовать местного деликатеса. Ты знаешь здесь все места, будь так любезен, окажи услугу. Это тебе зачтётся.

— Зачитывается на небе, сам знаешь кем.

Тут полицай засмеялся и выпалил:

— Кто бы говорил! Не вы ли в станице церковь раздолбали! Была церковь и нет её. Это по-твоему, не зачтётся?

— Ты мне этим делом не упрекай, на мой век хватит дел, которые там зачтутся.

— Ладно старый, заканчивай спорить. Немцы лояльный народ, они это простят. Через день-два принимай гостей.

Когда нежеланные гости сели в катер, завели мотор и повернулись спиной к нему, старый рыбак презрительно плюнул в их сторону и процедил:

— А ведь такой нечисти достаточно повылазило. Таилось долго гнильцо внутри у людей, сменились обстоятельства, они сразу поменяли своё обличье.

Дома он опять бурчал недовольно:

— Вот времена настали, соседа будешь бояться, не будешь знать, чего можно ожидать от него. Что же теперь нам, как кротам жить в темноте и дрожать от каждого стука в дверь?

Домочадцы молча смотрели на деда, никто не высказывал своих мыслей. Какая-то полная безысходность нависала в воздухе. Затаили дыхание в ожидании чего-то неизбежного и более страшного, чем то, что произошло.

Эдик сидел у Сони на коленях, она его крепко обняла и тихо-тихо напевала куплет из оперетты, стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей. Вдруг Эдик спросил:

— Папа может всех нас спасти от немцев? Он же сильный, он должен нас спасти.

Соня растерялась, она не ожидала такого вопроса. Об Афанасии в доме говорили редко, но мальчик знал, что у него есть папа, который живёт далеко и любит его. Ей хотелось обнадёжить сына, и она придумала:

— Папа сейчас вместе с другими солдатами будет защищать один очень важный для нашей страны город, туда гитлеровцы направят много своих дивизий. Когда они освободят этот город, придут освобождать и нас.

— Я буду ждать его.

Коротка летняя южная ночь, скоро вставать, а дед Василий никак не может заснуть. Думал про себя: «Старый уже стал, сердце износилось, положен в таком возрасте покой. Время нынче такое, что каждую минуту можно с жизнью распрощаться». В окно постучали, послышалась за окном возня. Дед разглядел двух незнакомцев, по одежде вроде деревенские, должны быть кто из партизан, а там, кто его разберёт. Вздрогнуло сердце, с какими вестями вдруг заявились незнакомцы, один в окошко рукой махнул, показал знаком выйти.

Старший из них по виду заговорил:

— На Лиду твою настучали, арестовали сегодня, да не одну её. Сам понимаешь, живыми не выпустят, — сказал, как молнией шарахнул.

У старика подкосились колени, присел на ступени крыльца, рот зажал руками, чтобы не закричать, только плечи вздрагивают. Да и слов бы не нашлось в эту минуту таких, чтобы он мог выразить всю свою боль. «Эх, молодёжь зелёная, на подвиги всё тянуло. Жизнь не ценили свою, а она, как ниточка тоненькая, один миг и рвётся».

— Остужай голову дед, — продолжал незнакомец, — Спасать тебе надо твоё семейство, бежать надо, могут нагрянуть на днях с проверкой к вам. Дочка ещё с внуком есть у тебя, их нужно вывезти. Немцы пораскидали кругом листовки с обещаниями. За выдачу партизан сулят деньжища большие и кусок земли в вечное пользование. Народец то и клюнул наживку, кто обиду таил на обдираловку колхозную, рад сейчас такому неожиданному повороту.

— А куда бежать то, немцы кругом. Вон как далеко зашли.

— Поднимай дочку свою, чуть рассветёт, мы на лодке их до Гниловской проводим. Там у нас есть дельце одно, а она с нашими женщинами доберётся до базара. Ну а потом пусть схоронится у родственников или знакомых, в большом городе легче затеряться.

Соня уже вскочила, никто не спал сейчас крепким сном, прислушивались к каждому шороху. Она поняла — что-то произошло, и надо быть готовой ко всему. В спешке машинально собрала кое-что из вещей. Не хотелось верить в серьёзность положения, а вдруг всё обойдётся. Лиду обязательно должны выпустить. Они, что там, эти немцы, совсем сумасшедшие!

В голове обычного человека не укладывалось, что кто-то может позволить себе делать вещи, находящиеся не только за всякой гранью разумного, но и за гранью всякого милосердия. Оказывается, всякую грань, как нечто материально несуществующее, можно передвигать, как тебе задумается.

Лодка с беглецами отчаливала от берега. Соня посмотрела на родителей, отец ещё держится, а у матери лицо бледное, провожает их, будто покойников. Что же творится такое в мире, почему они убегают, как преступники? Ведь преступники не они, а другие. Мир, похоже, перевернулся и от этого чокнулся.

На станции её познакомили с двумя женщинами. У них была самодельная тележка, в которую погрузили Сонины вещи и ещё что-то в мешках, таким составом побрели в сторону базара. Соне казалось, что она попала в другое место, но только не в Ростов, она шла и не узнавала город.

У неё было ощущение того, что она видит перед собой картину художника, запечатлевшего момент всемирного разрушения. На месте стоявших прежде зданий теперь загораживали улицы руины. Крыши отдельных домов полностью уничтожены взрывами, уцелели только части несущих стен с зияющими пустотой обгорелыми окнами. А ведь там жили люди, много людей. Где-то была разрушена только часть дома, повсюду горы кирпичей, обломков. Кто-то умудрялся забираться на эти кучи, копаться в них, что-то выискивая. Одних людей смерть забрала, другие ходили рядом с ней. Соня хотела убежать от одного ужаса, а прибежала к другому.

На улицах встречались люди в каком-то отрепье, похожие на бездомных. Но люди на самом деле стали в одночасье бездомными, они потеряли жильё и все свои вещи. Соня с Эдиком прошла базар, там царила такая же суета, как до войны, только непривычными в ней выделялись солдаты в немецкой форме с автоматами наперевес. Сотни людей, кто в кепке, кто в татарской тюбетейке кричали, спорили, что-то продавали и покупали. Кто-то стоял, смущённо предлагая старые изношенные вещи и обувь. Кто-то предлагал сало, бутыли с вином, масло и другие продукты довоенного времени, на них смотрели с завистью. На колхозников эти люди мало были похожи, откуда у них всё это взялось. Один мужик продавал веники, нелепо вроде — война и веники. Тем не менее, этот предмет пользовался спросом, возле мужика небольшая очередь.

С каждым кварталом становилось всё тревожнее: что, если дом, в котором жила Анфиса разрушен, куда ей с сыном деваться. Наконец, на своё счастье они увидели знакомый двухэтажный дом целым. Они осторожно поднимались по ступенькам на второй этаж, в квартире могли теперь жить другие люди. Дверь открыла Анфиса, обе сестры смотрели друг на друга и замечали, что сильно изменились со времени последней встречи. Анфиса немного похудела, от прежнего холёного вида горожанки мало что осталось. Всегда с красиво уложенной причёской и макияжем, подражавшая актрисам, Анфиса выглядела теперь как-то совсем просто, со спутанными немытыми волосами, появившимися морщинами и испуганными глазами. Соня оборвала себя на мысли: какая причёска, сейчас всех волнует только одно — буду ли я жив сегодня.

Анфиса обрадовалась приезду родных, мужа забрали на фронт, а одной страшно в квартире, того и гляди подселят опасных квартирантов с автоматами. Удивлённо только спросила:

— Как ты попала в город, впускают и выпускают по пропускам.

— Я сбежала, вынудили обстоятельства, у нас беда. Лиду арестовали немцы, говорят, что за связь с партизанами. Она, в отличие от нас всех, не хотела отсиживаться. У неё и страха то не было никакого, был благородный порыв души. А мы боимся, вздрагиваем от всего, что нам может сделать больно.

— Вот и плохо, что одним только жаром своей юной души задумали пойти против матёрых вояк и погубили себя. Не нужно судить ни людей, ни себя. Человек имеет право сам распоряжаться своим внутренним огнём: отдать его или оставить себе. Тут в городе тоже несладко, народ живёт в одной большой тюрьме. Лишний шаг сделал — сразу расстрел, людей постреляли тысячами. Видела бы ты, как немцы входили в город, как на параде шли, все подтянутые и с улыбками. Правил учредили множество, всех записали, теперь никуда не скроешься. Появились новые должности — квартальные и старшие по дому. Многие захотели стать господами, понравилось им, что теперь в их руках власть над людьми. Ну и мы хвост поджимаем, норов не показываем. За короткое время ко всему привыкли, к смерти привыкли и огрубели.

— Город неузнаваем, дома разрушены. Как люди живут на таком пепелище?

— Приспособились ко всему. У меня после бомбёжек голова начала трястись, как у параличной старухи. Только услышу этот зловещий вой, сразу всё внутри опускалось. Опять привыкли, отсиделись в подвале. Утром вылезаю из подвала на свет Божий, смотрю, а дом то наш целый стоит, ни одной трещины. Я, грешным делом, думала, не понравились наши трущобы немцам, шпарят по красивым домам. До войны сидели у нас в театре в самых первых рядах партийные чины да их жёны; завидовала я им, что живут в роскошных домах с ванной. Что осталось от их домов, ты сама видела. У нас ванны нет, центрального отопления нет, туалет на улице, зато печка есть. А с печкой то и мороз не страшен, впереди морозы.

Соня слушала сестру и понимала, что с Анфисой они не пропадут, её удивительная практичность спасёт их всех, даже в таких страшных военных условиях. Война никуда не делась, в ней надо было выживать. Многим представилась возможность некоторого выбора. Не потому ли, встречая после оккупации того или иного знакомого, невольного задавался вопросом, каким образом тот выжил. Сам себе боялся признаться, раз выжил, значит…

Анфиса оставалась в театре, он продолжал свою работу, вернее сказать, продолжал под определённым давлением. Немецкое руководство пожелало открыть «театральный сезон». Артисты, не успевшие эвакуироваться, показывали оперетту. При театре открыли детскую балетную школу с самыми настоящими балетными костюмами. Разумеется, вход в театр был разрешён только немецким офицерам.

Анфисе удалось каким-то чудом побывать на одном таком вечере, она постояла всего немного за кулисами, затем скрылась. Актриса, участвовавшая в спектакле, рассказывала потом, что офицерам понравилось выступление артистов, на аплодисменты не скупились. Свой досуг, как и комфортный быт, они умели организовать. В голове не укладывалось, что на одном конце города немцы убивали, а на другом устраивали себе развлечения. Если в семье не было евреев и коммунистов, можно было надеяться на милость со стороны захватчиков города. Люди ходили на рынок, в другие места, а некоторые умудрялись ещё и немецкие фильмы посмотреть в кинотеатрах.

До многих не доходило, что немцы смотрели на население, как на будущих колонистов. Быстро отрезвлялись, когда на глазах могли убить человека просто за то, что не понравился или спросил не то. Особенно доставалось мальчишкам, их использовали в качестве лакеев. Их нанимали таскать грузы, по настроению могли что-то дать из еды, а бывали случаи, когда давали такого пинка, что ребёнка еле живым дотаскивали домой. Население под дулом автомата приучали к тому, чтобы знали, кто в городе настоящий хозяин.

Оккупанты заставляли жителей города работать на себя, заманивая продуктовыми пайками. У кого не было выхода, нанимались и работали, остальные крутились как могли. Рынок, как всегда всех выручал, он был похож на огромный человеческий муравейник, там всегда был народ, там продавали или меняли на продукты всякий хлам, узнавали новости.

Накануне оккупации власти города призвали людей сдавать все имеющиеся у них радиоприёмники. Народ только со временем догадался, с какой целью это было сделано. Необходимо было контролировать информационные потоки и не допустить, чтобы людей охватила паника. Люди жили в Ростове и не знали, что в это же время немецкие войска подошли к Москве и окружили Ленинград блокадным кольцом.

Прилаживались жить с немцами, учились быть хитрее, думали, что сложившееся положение укрепилось надолго. Фронт отодвинулся далеко внутрь страны, надеялся каждый только на себя и спасал себя, как мог. Задумано, видимо так природой, что мозг человека, как некое совершенное устройство, быстро трансформируется в критических ситуациях и предлагает наиболее подходящий вариант действий на данный момент. Думали о том, как прожить сейчас.

На улице иногда встречался подбитый наш танк, его никто не убирал. Ком подходил к горлу, возмущались чудовищностью происходящего вокруг. Там за Доном погибало столько наших солдат, а по эту сторону Дона кто-то вынужден был угождать немецкому солдату, принимать его у себя дома, стирать ему штаны и рубашки только ради того, чтобы были живы и накормлены твои дети. Завоеватели расквартировывались по всему городу, не спрашивая на то разрешения. Когда автомат направлен на тебя безоружного, приходится уступать, если благоразумие в тебе побеждает.

Анфиса до войны была в приятельских отношениях с назначенной квартальной. Обе женщины понимали, что не стоит впадать в крайности, а нужно на время замереть и наблюдать. Обе понимали, что извлечь себе кое-какую выгоду из отношений будет куда полезнее, чем наживать себе врагов необдуманными действиями. Любая власть относится к делам очень неустойчивым и опасным. С ней надо быть осторожным и выбрать правильное отношение к ней — не так рьяно выполнять все её указания.

Благодаря стараниям Анфисы заселение к ней Сони и Эдика прошло относительно спокойно. Квартальные должны были подавать списки проживающих людей и сообщать, если на их участке появлялись чужие и подозрительные лица. Анфиса, пока была возможность, делилась продуктами с теми, от кого зависела жизнь. Соседям она доверяла, знала, что не выдадут. Жители небольшого дома оказались на редкость порядочными людьми, все семьи были равного достатка и социального уровня, никто не выделялся и не завидовал другим в довоенное время. А во время оккупации стали чуточку внимательнее и бережнее друг к другу. Дом оказался маленькой защитной крепостью среди бушевавшей стихии.

Соня первое время сидела в квартире, выходить в город не решалась. Она до жути боялась встретиться на улице с немцами, в них она видела деспотов и палачей. Спасал дворик, где можно было Эдику играть с двумя мальчиками постарше. Так повезло, что чужие во двор не заходили. Заходили в те дома, где квартировали немецкие и румынские солдаты, знали, что там есть продукты. Много появилось попрошаек, особенно детворы. Красивый когда-то город сейчас представлял собой жалкое зрелище. Голодные дети, словно бездомные собаки, с мисками стояли перед дверьми зданий, где располагались военные, и часами ожидали, пока им подадут что-нибудь из остатков пищи.

Были двадцатые числа октября, погода в это время стояла тёплая и солнечная. Неожиданно заявилась в гости квартальная; перепугались, чего это вдруг она сама по своей инициативе решила их навестить. На неё смотрели в ожидании чего-то важного, было видно, что ей не терпелось поделиться тем, что узнала:

— Приходил немецкий офицер с переводчиком, настроение у них радостное такое, приглашали местное население на площадь. Концерт они сегодня устраивают по случаю успешного прорыва. Переводчик сказал, что немцы взяли Нальчик, не сегодня — завтра дойдут до Каспийского моря, они уже не сомневаются в своей победе.

— Господи, что творится, да неужели никакой силы против них нет?! — в сердцах выпалила Анфиса.

А Соня чуть не рухнула в обморок: немцы уже рядом с Кизляром, как далеко они прошли вглубь страны! Выходит, действительно непобедимое никем это немецкое полчище, и нет никакого шанса изменить события. Какое-то время сидели молча, испытывая полнейшую обречённость.

Квартальная продолжила:

— У немцев уже и приказ есть переименовать наш город в Клейст-на-Дону. По всем улицам указатели на немецком, идёшь и чувствуешь себя в гостях у них. Я поначалу думала, ну отступили наши за Дон, там соберутся силами и погонят немцев. А что получается сейчас, что нам то делать? Спросить не у кого, коммунисты-начальники впереди всех сбежали, не забыли и имущество прихватить с собой. Профессора на хороших должностях устроились, а на нас серых людишек все махнули рукой. Среди ваших театральных тоже есть, кто перед новой властью низко кланяется. Паёк им выдают больше всех остальных — килограмм хлеба в день на семью.

Уговорила квартальная Анфису пройтись до главной площади и посмотреть, что там происходит, площадь располагалась недалеко от их дома. К месту торжества подтягивался народ, в основном, из любопытства. Центром площади был театр, массивное в виде трактора здание которого должно было символически указывать на величие той эпохи. По боковым, полностью застеклённым пристройкам, по форме напоминающим тракторные гусеницы, можно было подниматься на смотровую площадку и любоваться открывающимся видом на Дон.

Крыша мраморной громадины перед самым вступлением немцев была разрушена бомбой, стёкла все выбиты, внутри почти всё разграблено, но само здание сохранилось. Уцелело после бомбёжек и большое здание напротив, в нём оккупанты разместили свою комендатуру. Перед театром военный духовой оркестр играл марши. Кроме немцев здесь присутствовали и представители их союзных войск. Гражданские с восторгом глазели и удивлялись, какие немцы предусмотрительные, музыкантов с собой привезли, так верили в свою победу, а сейчас вовсю праздновали. На балконе стояли офицеры, воодушевлённо разговаривали друг с другом, самонадеянно смотрели вдаль в предвкушении новых побед. Советские войска отступили далеко, никто не мешал немцам праздновать.

Наши женщины возвращались домой подавленные, понимали, что при таком ходе событий ничего хорошего им не светит, в великодушие немцев не верили. Дойдя до ближайшего к дому перекрёстка, где дорога круто спускалась вниз к Дону, с тоской смотрели, как люди везут на тачках воду с реки. После бомбёжек водопровод не работал, жизнь представляла собой тяжелейшее испытание. Кое-где были колонки с водой, но к ним боялись подойти, там установлены были таблички с надписью «Вода только для немецких солдат». Видя своими глазами почти каждый день чью-то смерть, не решались лишний раз заигрывать с опасностью, опасностью и так было пропитано всё существование.

Но самое страшное было в другом, закрадывались сомнения, вернутся ли советские времена. Когда уважаемый в городе до войны профессор или знакомый завуч школы красноречиво убеждали в том, что немецкая армия пришла освободить народ от кровавой диктатуры большевиков, в голове возникали всякие мысли. Ведь радовались люди, видя, как при отступлении наших горело здание НКВД. В сознании обычного человека уже сложился вполне определённый образ этой организации, выполняющей исключительно карательные функции по отношению к народу. А тут ещё казаки времён Гражданской войны, ухватившиеся за возможность добить большевиков, по-хозяйски уверенно разъезжали по улицам, показывая тем самым, что возврат их прежней власти не за горами.

И с раздражением, и с надеждой смотрела Анфиса на левый берег Дона, оттуда должно было прийти спасение. Не выдержала, обращаясь к кому-то в ту сторону, ею одной видимому:

— Где же самолёты? Хотя бы один прилетел и устроил бы им бал-маскарад с фейерверком!

Они прилетели. Первые числа ноября запомнились мощными бомбардировками. Налёты начинались с вечера, снова пришлось прятаться в подвалах, теперь от своих же бомб. Не знали, как пережить ночь, земля дрожала от взрывов. У Анфисы нервы оказались железные, она помогала в подвале соседям разместиться, давала советы. А бедная Соня не могла терпеть такие муки, такое состояние, когда каждое мгновение ожидаешь смерть. Леденящий душу вой и затем такое содрогание земли, что казалось земля сейчас под твоими ногами разверзнется, и ты полетишь прямо в её адское жерло.

У всех на уме было одно: за какие грехи на них обрушилось такое горе. Были и такие чудаки, которые, наслушавшись рассказов о том, что можно укрыться под железной кроватью с сеткой, отсиживались в квартирах. Якобы эта сетка выдерживала, если на неё падал потолок. Бомбили хаотично, много людей так и осталось погребено в подвалах.

Соня стыдилась своей слабости, когда один только животный страх владеет твоими мыслями и сковывает движения, поражалась, как Анфиса сохраняет хладнокровие в таких условиях. Может, слабость от того, что нет веры в Бога? Об этом многие стали задумываться, не одна Соня. Как только началась оккупация, в городе новые власти в нескольких местах открыли церкви, разыскали священников. Нужно было намекнуть людям, что во всех их бедах виноваты одни коммунисты, отрицающие религию. Народ потянулся в церкви, запуганный и придавленный со всех сторон на земле, искал спасения откуда-то свыше.

Взяв с собой Эдика, Соня решилась сходить на службу в собор, который находился рядом с рынком. Священников она видела в детстве, она помнила этих людей в длинных чёрных одеяниях с крестом на груди, когда с матерью по воскресным дням отстаивали службу в местной церкви. Запомнилось ещё, что во время колокольного звона птицы громче пели. Возникало радостное состояние, когда всё вокруг тебя кажется таким милым и родным.

Идти пришлось долго, трамваи давно не ходили, кое-где обгоревший каркас вагона так и стоял, чёрным призраком указывая на смерть, которая возможна здесь и сейчас, когда идёт война. Было особенно печально смотреть на изуродованные деревья, разорванные на части, на выбитые взрывной волной окна небольших домов, стены которых уцелели, но жить в них уже невозможно. Временами останавливались и замирали. Забираясь на этажи разрушенного бомбой дома, рискуя жизнью, когда вот-вот может обрушиться стена, люди пытались что-то разыскать в завалах. По слухам, искали ценные вещи, чтобы потом продать на базаре.

Конец ознакомительного фрагмента.