Сказки кофейного фея

Светлана Макаренко-Астрикова

Вниманию читателя предлагается семейно-авантюрный роман в главах и новеллах об искусстве, жизни и любви. Герои романа и новелл, объединенные драматическими коллизиями сюжетных линий, за сравнительно короткий срок сделались любимцами читателей интернет-версии романа. Издание дополнено рассказами из цикла «Кофейное», написанными в последнее время. Роман имел большую читательскую аудиторию в интернете, теплые отклики. Печатное издание романа в жанре семейно-авантюрной хроники желанно читателям.

Глава шестая. Категорический план для фея…

….Вороховы, как всегда, запаздывали, и все хитрости своего вечернего туалета фей тщательно скрыл от меня в моем же кабинете: светлом, без портьер, с переливами позднего сентябрьского, нежно — жгучего солнца, на осветленном, навощенном паркете, с разбросанными повсюду кипами книг и большим зеркалом в углу.. Я увидел ее, уже одетую — в синем бархате, завернутую туго, как кокон, с тонкой талией, под которой едва угадывался корсет.

Бедра ее, от корсета, показались чуть шире, разрез слева — открывал их начало, но самую сердцевину знал только я, она была открыта только моим касаниям… Скользкий капрон телесного цвета, обтягивал ее крохотные ступни, пальчики; она переступала босыми ножками по паркету, будто зябла, наклонив шею, пытаясь застегнуть тонкую нить жемчужного колье. Но пальцы ее не слушались.

— Горушка, застегни ты? Не могу, наверное, руки устали. — Она, не поднимая головы, опять угадала мои шаги. Или, может быть, мой запах?…«Аромат от Армани», как она шутит…

— Спасибо. — Ее губы легко касаются моего запястья, когда колье послушно укладывается на хрупкой шее. — Я смотрю, запонки подошли? Нравятся они тебе? Это — папины еще.. Остались. Теперь твои пусть будут..

Простые, позолоченные запонки, с зеленоватой прямоугольной серединой, обхватывают мое запястье, как то особенно: не туго, но — нежно, властно.

— Нравятся. Да. Это — не обсуждается. — Я мягко касаюсь губами ее волос. — Смотри — ка, тут красивая пара, в зеркале?… Ты не находишь?

Она улыбается, пожимает плечами.

— Мы просто продолжаем друг друга.. Потому — волшебный круг. Она обхватывает свободной рукой мою голову, целует меня осторожно, как будто я — стеклянный: — Надо поужинать. Еще только — пять… Хочешь чего — нибудь?

Я развожу руками:

— Ну, всегда — тебя.. Это — во — первых. А, во вторых.. Бутерброды и кофе. Салат какой нибудь… Сейчас сообразим…

— Осторожнее! — она грозит мне пальцем. — Твоя рубашка. Не запачкай? — Тут же улыбается, со вздохом: — Она красивая очень. Ты в ней на Жерара Филиппа похож.

— А ты когда его первый раз увидела? — Я смотрю на нее, уже выходя в двери. Она делает рукой неопределенный жест, щелкает пальцами, поправляет волосы, едва — едва коснувшись пряди над виском. — Лет в десять.. «Фанфан Тюльпан», как все.. — Это потом Даниэль Даррье, «Красное и черное»… С голосом Караваевой… Целый роман… Она сохранила голос от всей своей былой красоты… Машеньки своей… Я все хочу написать о ней, о Караваевой, а рука не поднимается.. Таким страшным кажется все это… Ее судьба.

— О ней вышел роман «Синяя кровь», кажется. Я чуть не получил его на рецензию.

— Мне кажется, любое воплощение ее судьбы покажется теперь слабой подделкой. Хоть в книге, хоть на экране. Не будет экспрессии, горечи, причем испытанной дополна… Роман показался мне каким то разбросанным — именно от растерянности, что ли.. Искусство охватить словом образ стало совсем куда то исчезать… Ты не находишь?

— Не знаю, голубка. Так. Раз ты говоришь, значит, так. — Я улыбаюсь, смотря на нее. Все сложные вещи она всегда говорит просто. Умеет говорить.

— Ты про себя думаешь:"Ну, разлеталась тут!» Ладно, не принимай всерьез меня. — Она машет рукой, ища крохотной ножкой замшевую туфлю, чтобы обуться, трогая ее пальцами, и пытаясь дотянуться.

— Кофе завари? — zmerzla tvoia pani…

— Zaraz. — В тон ей отвечаю я, — Сама обуешься или помочь?

— Ne vemo! — она пожимает плечами. — Пробовать буду.

— Ну — ка, дай! — Я присаживаюсь перед ней. Мои пальцы обхватывают ее ступню, щиколотку, и я осторожно поворачиваю ножку фея, чуть вдавливая ее в туфлю и, ощущая, как слегка напрягаются мышцы ее крохотной стопы.

— Вот и все. Давай, теперь попробуем другую ножку? Не больно?

— С таким принцем, что ты! — Она осторожно ерошит волосы на моей голове.

— Мы когда их с Мишкой заказывали, мастер три раза у меня переспрашивал размер. Не верил, что тридцать третий. Не давят они тебе?

— Нет. — она качает головой. — Как раз. Больше не вырастет нога, как ты думаешь?

Я смотрю на нее снизу вверх. Кажется, она опять смеется. Только глазами.

Я развожу руками, поддерживая игру:

— Любовь моя, я только про людей знаю, что нога у человека растет до двадцати одного года, а про фей — ничего не знаю.. Они же — волшебницы. Творят все, что захотят. — Внезапная трель звонка прерывает нас. Фей, соскочив с пуфа у зеркала, мчится на кухню, я — в прихожую. Открываю. На пороге, увы, не Мишка Ворохов с Аней, а соседка, Полина Никитична, седовласая, хрупкая старушка, с изумрудными глазами, удивительно молодыми для ее возраста. В одной руке она держит фарфоровое блюдце с крохотными румяными пирожками, в другой — бумажку, чуть запачканную сливочным маслом.

— Георгий Васильевич, голубчик, я Вашу машину в окно увидела, только сейчас. Не знаю, кого просить, мне в аптеку нужно, а рецепта не могу понять, уже в две звонила аптеки, они там название спрашивают, а я в латыни не понимаю ничего….

— Вам не надо понимать. Врач должен был сказать Вам! — Я беру у Полины Никитичны бумажку, мельком гляжу в нее. — Это сироп от кашля, с добавлением алоэ и солодки, новый какой то, поэтому его и не знают — Улыбаюсь, ободряюще. — Входите же. А кто заболел?

— Да Михаил Петрович мой, кто же еще то? Ходит в куртке нараспашку, уже сколько раз говорила! — Полина Никитична едва ли не на цыпочках входит в квартиру и осторожно ставит на трюмо блюдце с пирожками: — Вот угощайтесь, свежие, только напекла час назад.

— Спасибо. — Я снова улыбаюсь. — Мы как раз кофе собирались пить. — Ланочка, у нас гости.

— Нет, нет, что Вы! — всплескивает руками старушка, и почти выхватывает у меня рецепт, торопясь выскользнуть за дверь — мне и так совестно беспокоить, что Вы.

— Да никакого беспокойства! — улыбается фей, выходя в прихожую. — . Мы только рады. Зябко немного. — Фей снимает фартук и поводит плечами. — Отопления ведь еще нет?

— Нет, деточка, не дали еще пока. На днях должны, вроде бы. Слесарь бегал по корпусам, предупреждал, чтобы все дома были.. А у Вас такое открытое платье.. Вы всегда нарядны, но сегодня.. Куда то собрались? — Полина Никитична с любопытством смотрит на фея.

— В оперу. — Мягко улыбаясь, своим тихим голосом отвечает фей.

— Как чудно! — Полина Никитична всплескивает руками. — Сто лет не была в опере! А что дают?

— Верди. «Травиату».

— Прелесть какая! Мы когда то с Михаилом Петровичем в Новосибирске слушали эту оперу. Декорации были прекрасные. Мы, тогда аспиранты, смогли билеты купить только на галерку. Смотрели стоя. Но не заметили, как прошло два часа.

— По моему, «Травиату» можно смотреть даже на улице, под дождем, закутавшись в целлофан. — Решительно вмешиваюсь я в разговор, краем глаза заметив, что фей зябнет у открытой двери — Милая, там наш кофе не сбежит? — Я осторожно подмигиваю фею, стараясь не смутить соседку.

— Ах, да! Извините. — Фей всплеснув руками, вихрем бежит на кухню, шурша бархатом платья и снова завязывая фартук..

— Как же всегда мила Ваша супруга! Такая изящная, нежная. Она похожа на севрский фарфор. — Полина Никитична вздыхает. — Такие женщины почти исчезли. — Бывший доцент, а ныне — заслуженный пенсионер и общественница в домкоме, кокетливо поправляет выцветшую сиреневую прядь на виске. — Вот в наше время.

— Да. Да, я понимаю. Но вот в Париже еще что — то сохранилось, Вам не кажется? — Я смотрю на часы. — Может быть, кофе, все — таки? Чашку? — И делаю широкий, приглашающий жест в сторону кухни.

— Нет, нет, я пойду. Мне в аптеку еще. В Париже все сохранилось. — Полина Никитична утверждающе, категорично, вздыхает, и глубже засунув ноги в шлепанцы, как то не выпархивает, а выпрыгивает на площадку. — Дай Вам Бог здоровья, Георгий Васильевич. Благодарю.

— Не за что. Пусть Михаил Петрович скорее поправляется. — Я осторожно закрываю дверь, еще минуту прислушиваясь к шагам на лестнице. Вороховых все нет. Мишка, очевидно, подъедет часов в девять. Почти в последний момент, как всегда. Но это — неважно. Лишь бы успеть в театр и на парковку…

.. Я вхожу на кухню. Фей стоит у окна, двумя пальцами чуть приподняв гардину, и смотрит вниз.

— Жизнь….. Как часто в ней нас удерживают только воспоминания. Особенно — на закате. Вот тогда уже хочется делиться воспоминаниями со всеми, стараясь удержать ее, эту жизнь. Ну, хоть еще на — чуть — чуть. Хоть на мгновение. Правда? — она поворачивается, смотрит на меня. Ее профиль смягчен, он попал в тень стены…

Скоро сентябрьские сумерки опустятся на город, гася закат. И наша квартира на восьмом этаже блочной высотки, по проспекту маршала Жукова, будет, как корабль, плавать в огне неоновых реклам и вывесок, огней световых щитов и полос на дороге вдоль бульвара. В открытую форточку опять запахнет гарью и бензином, прелым осенним листом, низкой мокротою туч… За городом легче дышится. Скорее бы назад!

— Любимая, ну что у тебя за мысли в головке? — Я подхожу, обнимаю ее за плечи, ощущая губами тепло затылка, биение жилки пульса. — Не грусти, не надо! Ничего… Она любопытная, но безвредная старушка. Пирожки чудные, правда? Маленькие. Для тебя как раз, ну, вот, смотри — Я протягиваю ей блюдце.

Она ахает:

— Горушка, как же это! Надо же было вернуть блюдце….. Угостить чем то! Ах, я — растяпа! — Фей бросается к холодильнику и достает оттуда затейливую пузатую баночку с яркой крышкой. — Вот. Малиновое варенье. Джем. Он без косточек. Процеженный. Иди, отнеси, а? А то как то неудобно получилось. Я пока салат сделаю. — Она проворно перекладывает пирожки с блюдца в низкую хрустальную вазу — блюдо, расставляет чашки.

— Ты справишься сама, милая? — Я смотрю на нее, прищурившись. — А то ведь я могу вернуться оттуда только через сто лет. Смотри, в мое отсутствие, не влюбись тут в кого нибудь.

— Мне бы в твое отсутствие кофе не прозевать! — машет она кистью руки в мою сторону. — Я с оливками сделаю салат. Будешь?

— С удовольствием. Только добавь помидоры, хорошо? Так славно есть помидоры со своего участка, правда?

…Когда я возвращаюсь в квартиру через полчаса, с букетом астр в руках и маленькой изящной коробочкой из малахита, завернутой в папиросную бумагу, в кармане куртки, из кухни, навстречу мне, плывет шмелиный басок Ворохова:

— Madame, это Вы — несправедливы. Техника сейчас — атомная, и можно все придумать.. Там можно вывести, например, шланг, и машина будет работать и на холодной воде…

— Мишенька, я в этом не понимаю. Конечно, можно все, но — зачем? Столько хлопот. Зимой сложно за городом. И связи хорошей нет. А у Горушки вся работа — по интернету почти…

— Только и слышно: «Горушка то, Горушка — другое!» — беззлобно ворчит Ворохов. — Ты о себе бы подумала.. Тебе свежий воздух нужен..

— Он нужен всем. Наточи еще этот, пожалуйста. — Я слышу звук точильной машинки для ножей и голос Ани из глубины коридора:

— Господа и дамы! Бросайте заниматься кухонными делами в вечерних туалетах. Это безобразие. Ланочка, пойдем, я тебя уложу? Отдохни хоть полчасика, а? Я ведь знаю, что ты весь день бегаешь… Вас не было здесь месяц, а как будто — жилая квартира. Не пылинки. Когда успели то? С тряпкой бегала два часа, без перерыва? Можно я возьму почитать? — Аня машет книгой извлеченной из недр стеллажа в прихожей, и тут вдруг замечает меня:

— Грэг, привет. Боже, какой роскошный букет! Мишка, тащи вазу.. Я в гостиной видела.. Где ты купил? Дождь на улице… Вечер уже.

— Вот тут, за углом. Сидит старичок в дождевике, перед ним — ведро, астры мокнут. Я забрал последние. Жалко старика. И цветы жалко.

Руки фея обнимают меня, где то чуть ниже плеч. Наклониться я не успеваю.

— Спасибо… — Она незаметно трогает что то в букете, перебирает, и он становится ярче, заметнее: белое и бардовое выгодно оттеняет друг друга. Капли крови всегда оттеняют белизну больничных стен. О чем я думаю, боже! Я осторожно и в то же время — крепко прижимаю к себе легкого фея. Еще улетит, выскользнет, упадет.. Мой фей…

— Ты же весь мокрый! Зачем на улицу вышел? Простудишься, боже мой! — Разбросав астры по поднесенному Вороховым богемскому чертогу хрусталя, и, уже не смотря на них, она встряхивает мою куртку, вешает ее и тут же вытирает мне чем то голову.. Полотенце.. Где она его взяла?!

— Иди, скорее, иди, чай пей.. Там сардельки, салат, иди скорее.. Немного вина надо… Ой, а что это? Горушка, что это у тебя? Какая чудесная коробочка… Откуда это? — Она извлекает из кармана куртки шуршащий, пузатый сверток, и, уже не замечая никого вокруг, садится на пуф, возле вешалки.. — Чудеса какие! А там кто нибудь живет? — она смотрит на меня вопрошающе, с детским неподдельным интересом. Она вся превратилась в ребенка. В одну секунду.

— Не знаю, cherrie! — я улыбаюсь, смотря на нее. Другая эмоция невозможна, нереальна в этой ситуации. — Открой и увидишь. — Она протестующее качает головой и протягивает хрупкую вещицу Мишке, который уже присел возле нее на корточки, в позе охраняющего пажа, волка, цербера, кого там еще? Про себя я — фыркаю. Не хватало тут только ревности! Но руку на плечо Ворохова кладет Аня, и все становится на свои места. Она тоже наклоняется над феем, незаметно поддерживая ее спину.

— Миша, ты открой. Я разобью. Это совсем старинное что то… — Завороженно шепчет фей.

— Да. Севр. Мануфактур ле руа.. Королевская фигня, — Мишка шутит в своей обычной манере. Подмигивает мне:

— Где отрыл, Грэг? И за какие бабки?

— Подарок. За переведенную новомодную медицинскую ересь, с двумя ошибками в одном слове.. Открывай, открывай, чего ты? — Я присаживаюсь на корточки возле фея, с другой стороны, и вся прихожая погружается в нетерпеливое ожидание чуда.. Ворохов приподнимает тонким пальцем художника, с изъеденными скипидаром и краской ногтями, кольцо малахитового сундучка — шкатулки, и высыпает на свою ладонь крохотного ангелочка, с позолоченными крылышками и венком на голове.

— Ух, ты! Какой смешной! — улыбается Аня. — Это же — наш фей. Ну, просто копия..

— Да, вот я только что хотел сказать. Точно! — Мишка осторожно крутит ангела на своей ладони. — Ну, Ланочка, смотри, и глаза такие же.. Огромные.

— Где ты его нашел? — Она удивленно смотрит на меня. — У Полины — таких нет. Я знаю.

— В песочнице валялся. — Отшучиваюсь я. — Его помыть надо. Видишь, у него голова в песке. — Беру ее под руку, осторожно приподнимаю с пуфа. — Пойдем, выпьем немного кофе. И тебе, действительно, нужно полежать. Ну, хоть полчаса….

— И еще, брат, Вам обоим надо подумать над одним вопросом — заговорщически шепчет мне Мишка, когда мы возвращаемся на кухню.

— Каким? — Я усаживаю фея за стол, и потому не сразу чувствую в Мишкиной улыбке — подвох.

— Ну, как успеть завести ребенка. Настоящего. Чтобы кукол не искать в песочницах во дворе. — Это Мишка произносит уже вслух.

Со стола медленно падает ложка. Аня яростно захлопывает крышку чайной банки и тотчас же хватает Мишку за ухо, шипя:

— Ворохов, я тебя прибью! Ты, вроде, за обедом не пил…

— А что? Что я не так сказал? Пусти ты, сумасшедшая, больно же! — Мишка обиженно трет покрасневшее ухо. — Я серьезно говорю. Тут обидного ничего нет.

— Поздно, Мишенька. Я тоже — серьезно. Мне — сорок пять. Грэгу — сорок семь. — Фей, нарочито спокойно, медленными, размеренными движениями наливает в чашку кофе, подает мне.

— Ну и что? Это что, разве — возраст? Что тут такого? И в пятьдесят заводят ребятню.. И в семьдесят. Эта богема.. Вон, посмотри, у Градского сын родился.. — Ошарашенно взирая на фея, Мишка несется уже во всю прыть, не зная, как остановиться. Или — упрямо не желая остановиться.

— Миша, мы — не Градские. Яворские мы. И мне осталось.. Неважно, сколько. Я и за два года не успею. Или — не выношу. При этой форме белокровия… Она не сворачивается, кровь, понимаешь… Прах ее побери! Удивительно, как она еще Грэгу подошла..

— Любимая… Успокойся. — Я осторожно касаюсь ее руки, в которой она крутит серебряный черенок ложечки. — Не надо, успокойся. Прошу тебя. Нашел о чем говорить, балда! — беззлобно ворчу я, отвешивая Мишке подзатыльник. — Это мы в другое время обсудим. На даче, за шашлыками. У меня план, кстати, есть по этому поводу, стратегический. Вы обалдеете, точно. А сейчас, — Я поднимаю руки вверх ладонями. — А сейчас мы садимся все, пьем кофе, отдыхаем часик, и едем в театр. Все. Не обсуждается. Категорически.

— Милый, — Не выдыхая, и потрясенно смотря на меня, шепчет фей. Он моментально уловил суть игры. Он всегда тотчас же улавливает все, мой фей.. — А я то, я — есть в этом твоем… категорическом плане? Или как там его называют?

— Конечно, madame, как же — без вас! Вы — главное звено. Без Вас — никуда. — Я подмигиваю фею. — Так что, быстренько, пейте кофе и отдыхать.. Немедленно. Вы для стратегического плана мне нужны в отменной форме. И пусть madame Ворохова уложит Вам волосы. В театре надо — блистать…

— Мы все сделаем. Я фен привезла и лак. — Аня яростно раскладывает по холодной керамике тарелок салат и палочки сарделек. — Грэг, попробуй, тут соли достаточно?

— Нормально — Я со вкусом, нарочито медленно, разжевываю сардельку. — Да, я забыл спросить, а где у нас Лешик? Куда Вы дели младшего Ворохова?

— А что, он тоже нужен для… стратегического плана?? — не сговариваясь, хором, спрашивает у меня вся компания. И замирает на миг, когда я первым начинаю смеяться…