Рояль в горах

Светлана Куликова

Талантливый рассказчик (а этот жанр считается в литературе самым трудным), автор не замахивается на фундаментальные произведения, но и на малом пространстве ей удаётся разместить много, почти целую жизнь. Светлана Куликова – мастер неожиданных сюжетных поворотов. Поэтому читать её всегда интересно: никогда не угадаешь, чем закончится повествование… Лариса Румарчук, член Союза писателей Москвы.

Дары полнолуния

В новом доме Елена Михайловна аккуратно перекладывала картины мужа толстыми картонными листами и расставляла на стеллажах. Дмитрий Павлович наблюдал за ней из кресла-качалки, наслаждаясь осознанием исполненной мечты…

Участок земли у круглого лесного озерца, окружённого струнно натянутыми соснами, ещё в советские времена Союз художников выделил перспективному живописцу Дмитрию Чистову. Место оказалось красивым до щемящего душу восторга, но труднодоступным. Сначала часа четыре электричкой, потом по просёлку от станции до деревни автобусом, оттуда до озера километра три — только пешком, но Чистов упорно таскал сюда тяжёлый этюдник с красками и палатку. Неделями жил на берегу, самозабвенно писал пейзажи. Весной — акварельно растворённую в синеве юную зелень, летом — буйно цветущее разнотравье, осенью — иссечённый дождями бор… Зимой не приезжал: в те годы через снега к озеру невозможно было пробраться. Это сейчас, тридцать лет спустя, и до деревни асфальт проложили, и через лес грунтовку укатали. Сыновья помогли — оба искусствоведы, совладельцы солидного арт-аукциона. Благодаря им картины отца разошлись по всему миру, и Чистовы смогли построить дом на том месте, где когда-то горел костёр одинокого художника…

— Дима, я приготовлю обед, ты разбери остальное, тут немного осталось, — Елена Михайловна вытерла руки и ушла на кухню.

Дмитрий Павлович медленно поднялся, постоял, глядя на заходящее солнце.

Молодец, Леночка, грамотно дом спланировала. Весь третий этаж — просторная мастерская. Одна стена — целиком стеклянная — выходит в бор. Сквозь сосны видно, как поблёскивает тёмный глаз озера и творит закат свою живопись: плеснул киновари в лазурь воды, густым индиго положил под кусты тени, подсветил золотом охру сосновых стволов… Включать свет Дмитрий не стал, перебирая картины в полумраке…

Карелия начала девяностых… А это — прошлогодняя: пейзаж в горах Андорры, ездили с Леной… Вот её портрет, очень удачный, на взгляд автора, да и модель не в претензии… Интересно, где та ранняя работа? Должна быть здесь, он запретил продавать. Дмитрий Павлович не вглядывался в полотна, знал: сразу почувствует то, что ищет. Нашёл. Застучало невпопад сердце — один удар пропустило, другой сдвоило…

…Это был известный на худграфе «любовный квадрат». Игорь Зорин открыто и безнадёжно любил Лену Полеву. Лена сохла по Диме Чистову. А Дима, уверенный, что в жизни художника не может быть страсти выше любви к искусству, обожал одну только Живопись. И тоже без взаимности: технически безупречно выполненные работы Чистова казались безжизненными.

«Ты рукой пишешь, а надо сердцем! Серд-цем! — кричал на Диму преподаватель, признанный советский пейзажист. — Это только на словах натюрморт — мёртвая натура. На деле в любом неживом объекте, не говоря уже о живом субъекте, есть отражение души автора! Мало научиться рисовать, мало овладеть законами композиции и перспективы, надо не бояться вывернуть наизнанку своё нутро. Иначе никогда не станешь настоящим художником! Вот этот старый глиняный кувшин столько помнит, столько может рассказать! А у тебя он молчит. Дай ему память, и он оживёт! Смотри: розы Коровина — они не прописаны до фотографической точности, но возбуждают желание их понюхать. А у тебя вот здесь живые цветы словно дамская вышивка гладью: красиво, но мёртво. Декор, а не живопись! Тьфу!»

Последнее студенческое лето Чистов задумал провести на Енисее. Прочитал в журнале «Советский художник» очерк о необыкновенной красоте тех мест и загорелся идеей сделать к диплому серию сибирских пейзажей. В компанию к нему попросилась Полева, и Дима согласился. Не испытывая к Лене ответного влечения, он ценил её лёгкий покладистый характер и неназойливое дружелюбное внимание. За Полевой, разумеется, потянулся Зорин. Махнули в Сибирь втроём.

Дима рассчитывал остановиться в красноярской гостинице, но Лена предложила ехать дальше.

— Мне проводница в поезде рассказала: недалеко от одной деревни есть старый монастырь, а рядом с ним особенное место. Если там на полную луну загадать заветное желание, оно обязательно сбудется.

— Зачем забираться в глухомань ради каких-то суеверий? — возмутился Дима. — Здесь есть всё, что нам надо: гостиница, магазин, столовка… И пейзажи вокруг — самое то! А там где жить?

Но Лену, как всегда, поддержал Игорь:

— Так ведь монастырь же. Каждому — по келье. Будем, как монахи, чередовать труд с молитвами и питаться акридами. Поехали!

Дима удивился: откуда Зорин знает, как жили монахи и что это за акриды такие, но подчинился большинству.

Полтора часа они тряслись в прицепе трактора по ухабистой лесной дороге.

— У меня кишки с мозгами перемешались, — ворчал Чистов.

— Потерпи, — утешала Лена, — зато мы побываем в таких волшебных местах, каких нигде больше нет…

Тракторист высадил их у монастырских развалин, когда в небе уже начали перемигиваться первые звёзды, и покатил дальше к хутору за озером.

Вопреки ожиданиям, в монастыре не сохранилось ни одного пригодного для жилья помещения. Останки разрушенного свода как рёбра дохлого динозавра нависали над руинами, поросшими мхом, пробитыми тонкими стволами каких-то особо жизнестойких деревцев.

Разложили спальники среди камней, поели предусмотрительно закупленных на вокзале хлеба и килек в томате и легли спать. Но уснуть не удалось — ночью резко похолодало. Пришлось достать из рюкзаков все тёплые вещи.

Развели маленький, экономный костерок из собранного вблизи мусора — никому не хотелось идти за хворостом в кромешную темноту. Холодная, чёрная, она казалось живой. Словно кто-то огромный сразу со всех сторон разглядывал их из густой тьмы, ожидая повода явить незваным гостям свою мощь. С неба яростно пялила циклопическое око идеально круглая Луна.

— Полнолуние… — Лена зябко спрятала пальцы в рукава толстого свитера и прижалась к Диме плечом. — У тебя есть мечта?

Чистов задумался.

— У меня есть, — отозвался Зорин, стуча зубами. — А что, вслух надо загадывать?

— Конечно. И чем громче, тем лучше, чтобы на Луне слышно было, — засмеялась Лена.

— Ладно. Значит так, — Игорь встал, запрокинул голову и крикнул в сложенные рупором ладони. — Я хочу дожить до утра, потом позавтракать, потом поспать, потом пообедать…

–…потом опять поспать, — весело подхватила Лена. — Игорь, остановись, а то всю жизнь будешь только есть да спать и умрёшь от скуки. Дим, а ты?

— А ты? — отозвался Чистов хмуро. Он сто раз пожалел, что поддался стадному чувству и не остался в Красноярске. В гостинице тепло, буфет, чай горячий…

— Я первая спросила… Будешь загадывать?

Дима взглянул на Луну и вздрогнул. Стало тревожно, неуютно на душе, словно попался на экзамене неудачный билет — надо идти отвечать, а в голове пусто. Он вспомнил несложившиеся отношения с живописью; бесплодные попытки превратить добросовестное исполнение в живое искусство… Глупость, конечно, детская игра, но… Неизвестно, что там, в Космосе… Или кто…

— Хочу стать настоящим большим художником, — буркнул он нехотя и улёгся на спину, глядя на ювелирно сверкающие звёзды.

Лена грустно вздохнула:

— Ладно. Теперь я, — она молитвенно сложила ладони и обратилась к небу. — Дорогая Луна, я хочу выйти замуж за любимого человека, жить в доме на берегу озера и пусть…

–…пусть она полюбит меня, дорогая Луна! — дурашливо завопил Игорь, опускаясь на колени и вздевая обе руки к ночному светилу.

— Прекрати театр, не мешай! — возмутилась Лена. — Ты своё слово сказал. Быть тебе по жизни сытым и выспавшимся.

— Не самое плохое состояние, если сбудется, конечно. — Игорь натянул на голову капюшон куртки и сел поближе к костру. — Только сказки это, народное творчество. На самом деле всё вокруг элементарная физика…

До рассвета начитанный Зорин развлекал друзей рассказами о материальных причинах таинственных природных явлений. И до того доразвлекал, что, когда к ним из утреннего тумана вышла высокая пожилая женщина в чёрном, Лена истошно завизжала.

Женщина засмеялась, замахала руками:

— Тихо, тихо, не бойтесь, петух уж прокричал, всю нечисть разогнал, а я живая. Варвара Кузьминишна я, вон с той деревни, за бугром…

Она расспросила, кто такие, зачем пожаловали, предложила:

— Вот что, ребятки, лучше вам разобраться по избам. У нас, случается, ночами и в июне подмораживат. Замёрзнете, не дай господи. А хозяйки вас и накормят, и обогреют, а вы им по хозяйству поможете. Молодых-то в деревне пошти што нет, одни старики. Но кажно лето каки-нидь умники приезжают. Кто песни собират, кто монастырь изучат, а попутно нашим бабкам подсобляют. Чтоб всех вас разом в одну избу пристроить — такого места нету, а по одному найдём куда.

Игоря Варвара Кузьминична отвела к себе и вручила ему ведро:

— Вон тама колодезь, а здеся самовар. Неси воду да ставь чай. Иззябся, вижу.

— Ага, сбывается желание, — насмешливо прошептала Лена и показала Игорю язык.

— А тебя, — повернулась к ней хозяйка, — я попрошу одной бабушке помочь. У той уж сил нет даже самой в бане помыться, ты, девонька, её и попаришь.

Игорь остался в доме, а Лена и Дима пошли за Варварой Кузьминичной. Полеву она устроила к одинокой древней старухе в доме по соседству, а Чистова повела на окраину:

— К Вале и Толе в летник определю.

«Дед с бабкой, наверное», — подумал Дима.

И ошибся.

На крыльцо вышла женщина лет двадцати пяти в коротком модном сарафане, по-деревенски повязанная платком. Под платком угадывались высоко уложенные волосы.

— Вот, Валечка, — ласково протянула Варвара Кузьминична. — Этот вьюнош — студент-художник. Возьмёшь на постой?

Тонкая длинноногая женщина стояла в проёме двери, как в раме. На бледном лице глаза синие, взгляд серьёзный. Внешность неброская. Но Дима вдруг почувствовал, что ему хочется разглядывать Валю и даже погладить её гладкую, матовую как яичко и такого же плавного абриса щёку. В хрупком, нежном и вместе с тем независимом облике женщины было нечто, несообразное с этим холодным диким краем. «Словно лебедь в проруби, — восхитился Дима. — Не успела улететь…» Он представил Валю на полотне: призрачно-белая обнажённая фигура модильяневской вытянутости. Только ведь не станет она позировать. Вон, какая… строгая.

Валя серьёзно посмотрела Диме в глаза долгим взглядом и вдруг улыбнулась светло и радостно, вызвав в нём неожиданно ответную радость, кивнула:

— Пойдёмте.

Летником оказался сарай в огороде.

Валя открыла дверь, отошла в сторону:

— Заходите.

В полумраке Чистов разглядел топчан и фанерный столик под маленьким оконцем. Ни лампочки, ни печки.

— Не сильно приглядно, зато под крышей, — успокоила Варвара Кузьминична. — Валя тулуп даст, не замерзнешь.

И шёпотом Димке на ухо добавила:

— Ты, паря, только смотри, не обидь её. Она без того жизнью пришибленная. У неё на руках брат больной…

В сарай вошла Валя, спросила:

— Тебя, студент, как зовут?

— Дмитрий Чистов.

— Дима, значит. Ну, устраивайся да приходи в дом завтракать.

Ушла, легко ступая. И утянула за собой его взгляд.

Варвара Кузьминична заметила, проворчала:

— Ты, ежели не всурьёз, то и не думай подкатывать.

— Да что вы, у меня девушка есть, — зачем-то соврал Дима, чувствуя, что краснеет: старуха угадала внезапное, им самим не до конца осознанное желание «подкатить» к Вале.

За обедом Чистов увидел Валиного брата Толю — худого парня с безумным взглядом, светловолосого и синеглазого, как сестра. Ел Толя, ни на кого не глядя, неуклюже держал ложку, не в лад с руками открывал рот. Валя посматривала на него всё с той же, уже знакомой Диме светлой улыбкой, спокойно вытирала пролитый суп, подбирала оброненный хлеб.

После еды Толя молча встал и ушёл в комнату за печкой.

Дима не удержался, спросил:

— От чего это он… такой?

Валя вздохнула, ответила нехотя:

— Контузия. Тётя Варя у нас знахарка-травница, восьмой год лечит. На ноги поставила, а разум до конца пока не вернула. Но обещает. Мы потому и живём здесь, что в другом месте нам никто ничего не обещает.

Она убрала со стола, за перегородкой принялась мыть посуду. Дима немного посидел в одиночестве, сонно разглядывая цветочный узор на клеёнке, крикнул «Спасибо!» («На доброе здоровье», — отозвалась из кухни Валя) и ушёл в летник, где проспал до вечера.

Разбудила его Лена.

— Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, ты — Времени заложник, у Вечности в плену…, — пропела она Чистову на ухо.

— А? Что? — вскинулся он, не сразу поняв, где находится.

— Дим, там такой невозможный закат! Пойдём к озеру.

Девушка сидела на краю топчана, смотрела большими умоляющими глазами. Дима вскочил, старательно избегая коснуться её в тесноте сарайчика.

— Хорошо, сейчас приду…

Лена ушла нехотя.

Повалявшись ещё немного в уютном полумраке, Дима решил, что художник действительно времени заложник; пока не стемнело, надо поработать. Собрался, вышел. В огороде среди грядок увидел белый платок и отчего-то вдруг разволновался.

Валя выпрямилась, посмотрела издали — словно потянула за невидимую верёвочку, и Дима пошёл к ней, не задумываясь… Внезапно под ногу ему попала какая-то палка, перед глазами возник большой лопух, а по затылку ударил этюдник.

— Ах ты, батюшки, — по-бабьи заохала Валя. — Ну-ка, покажи…

Она осматривала его ушибленную ногу, а он разглядывал её тонкие пальцы, круглые глянцевые колени и боролся с искушением обнять эту незнакомую, но почему-то очень желанную женщину.

— Больно?

— Нет.

— Попробуй наступить.

— Всё нормально. Извини… те.

— Да за что? Это я виновата — бросила тяпку на меже.

Она говорила негромко, наклонялась близко, прикасалась ласково… Дима едва сдерживался. Почудилось: от высокого напряжения воздух между ними искрит, даже, вроде, озоном запахло… Он уже почти перестал владеть собой, как вдруг в доме громко хлопнула дверь, Валя испуганно шагнула в сторону, и… будто щёлкнул невидимый выключатель — исчезла искра.

Дима помолчал растерянно, брякнул ни к селу, ни к городу:

— Мне Варвара Кузьминична почему-то запретила к ва… к те… к тебе подходить.

Валя засмеялась, пожала плечами:

— Не подходи, коли не разрешает.

И добавила тихо:

— На мне запретов нет.

Помолчали. Дима тупо топтался на меже, Валя старательно сгребала в кучу вырванную траву. Взглянула в глаза — словно небесной лазурью плеснула:

— Ты куда шёл-то?

— Э-э-э… Работать. Монастырь у вас тут… Хотел набросок сделать.

— В ту сторону иди. Там калитка.

Вернулся Чистов затемно. На столике обнаружил кувшин молока и тёплый ещё каравай. На топчане громоздился огромный тулуп. С наслаждением поел при льющем в оконце ярком свете луны и вытянулся под тёплой овчиной.

И приснился ему странный сон: будто идёт по лунному лучу неземной красоты женщина. Обнажённое тело прикрывают только длинные светлые волосы. Она льнёт к Диме руками, ногами, губами, и он подаётся навстречу её отчаянным ласкам… Вместе они на огромных качелях взлетают к небу и падают вниз… Взлетают и падают, взлетают и падают… В сладком наваждении Дима истаивал, растекался нежностью. Ошеломлённый, не сразу понял, что это не сон, что над ним Валя в покрывале своих дивных волос. Хотел удивиться — не смог, засмеялся, крутанулся, подминая её под себя, и снова улетел в какое-то иное, доселе неизвестное измерение…

А когда вынырнул в реальность дня, Вали рядом уже не было.

Она развешивала во дворе постиранное бельё. Глянула чистыми ясными глазами, поздоровалась ласково:

— Доброе утро.

Дима подошёл, обнял, уткнулся в волосы, закрученные на затылке в большой пучок, вдохнул травный запах:

— Почему ты их днём не распускаешь?

— Не надо. Мешают.

— А я тебя во сне видел…

Валя улыбнулась:

— К непогоде, должно быть. Ступай в дом, там каша на столе.

Снова взялась за бельё. Сосредоточенно доставала мокрые вещи из таза, встряхивала, прицепляла на верёвку — словно отгораживалась от Димы.

Уходить ему не хотелось.

— Угу. Спасибо. Тебе помочь? Может, воды принести…

— Нет, не нужно, мы с Толей сами справляемся.

Дима крутился возле Вали, а она гнала его, беспокойно оглядываясь.

— Иди, делай своё дело, рисуй.

— Ты как будто боишься кого-то.

— Не надо, чтобы Толя нас видел.

— Он же тебе не муж и не сын.

— Зато я ему — всё.

— Где его так?

— В армии.

Отвечала Валя неохотно, и Дима прекратил расспросы. Собрал этюдник, пошёл к монастырю.

У живописных руин уже сосредоточенно трудились Зорин и Полева.

— Что-то ты долго дрыхнешь, — Игорь вгляделся в лицо приятеля. — И лыбишься, как придурочный. Ну-ну… Может, тебе лимончик зажевать?

— Зачем?

— Затем, что на тебя смотреть больно: сияешь, как солнце.

— Иди ты, — отмахнулся Дима.

Подошла Лена, поинтересовалась тревожно:

— Ещё не прибил тебя малахольный братец?

— С чего бы? Он смирный.

— Да? А моя хозяйка говорит — буйный. Прошлым летом с топором гонял по деревне какого-то фольклориста.

— Ещё чего старая сплетница тебе наговорила?

— Валя и Толя — близнецы, из Подмосковья. Он — контуженый инвалид.

— Это я знаю, — кивнул Дима.

Было неприятно, что Лена и болтливая бабка обсуждали Валю за её спиной.

«Надо прекратить этот разговор, Валя мне сама о себе расскажет», — подумал Дима, но промолчал. А Лена торопливо выкладывала всё, что успела узнать.

— Она после школы поступила в институт, а он не поступил, его забрали в армию и отправили, знаешь, куда?

— Куда?

— В Чехословакию, — шёпотом сообщила Лена и опасливо оглянулась, будто в этой глуши кто-то мог арестовать её за разглашение секретных сведений. — Он танкистом служил. Представляешь?

Дима представлял плохо. В армии он не был, после школы сразу поступил в институт. Про Чехословакию что-то слышал, но когда в Прагу входили советские танки, ему было всего одиннадцать лет…

— Через два года родителям сообщили: Толя пропал без вести. Мать слегла, отец запил, а Валя бросила учёбу и поехала брата искать. Нашла в красноярском госпитале. Какой-то писарь-идиот перепутал Красногорск с Красноярском. Представляешь?

— Да, — Дима невольно стал вслушиваться в рассказ.

— Вот. И тогда Валя устроилась работать санитаркой, чтобы всегда быть рядом с братом. А Варвара Кузьминична как раз ногу косой повредила, и её тоже в госпиталь положили как ветерана войны — она на фронте снайпером была, отец-охотник научил её бить зверя прямо в глаз. Там они с Валей познакомились и вдвоём Толю сюда привезли, чтобы травами лечить. Но на самом деле Варвара никакая не знахарка, а колдунья. Она и Валю учит ворожить. Не заметил?

— Как же, видел: на помеле летала, — засмеялся Дима, но на душе у него сделалось неуютно…

Ночью он долго рассматривал в оконце расписанный загадочными тенями жёлтый глаз Луны — ждал Валю. Не выдержал, уснул. Проснулся от прикосновения горячего тела. Щекотно скользнули по коже душистые волосы…

«Может, и правда, ведьма», — подумал равнодушно, уносясь то ли в рай, то ли в преисподнюю.

…Днём Дима неистово работал, во всём ощущая Валю: в деревьях — её тонкую фигуру, в траве — шелковистые волосы, в озерной глади — ласковые ладони… А ночью, когда силы тьмы раскачивали небесные качели, взлетал к Луне, всё больше теряющей очертания идеального круга.

Днём на него укоризненно смотрели заплаканные глаза Лены и, насмешливо — Игоря Зорина, а ночью он не мог оторвать взгляда от колдовской игры лунного света на обнажённом женском теле…

— Можно, я тебя нарисую?

— Некогда мне позировать.

— Давай прямо сейчас, при луне. Я смогу.

— Поспи лучше, отдохни. Потом нарисуешь, по памяти. Ты ведь не забудешь меня?

— Никогда! Ты не такая, как все. Ты — особенная.

— Чем же?

— Всем…

Толя, вроде бы, и существовал, но его как бы и не было — Чистов с ним не встречался. Уходил рано, прихватив собранную Валей корзинку с едой, возвращался поздно, когда больной уже спал.

В сумасшедших ночных полётах Валя о брате не вспоминала. Они вообще почти не разговаривали. Но Дима чувствовал: никто никогда не понимал его так хорошо, как Валя. И никогда раньше он не брал в руки кисть с таким душевным восторгом, с такой нежностью ко всему сущему: небу, лесу, озеру, монастырским руинам и даже к зловредной старухе-сплетнице, ежедневно пичкающей Лену байками о колдунах и ворожеях.

Округлив глаза, Полева пересказывала, что Варвара специально селит к Вале молодых мужиков. Как-то вычисляет, у кого сердце свободно (тут Лена начинала шмыгать носом, а Дима смущенно отворачивался) и ведёт в летник. Надеется, что Валя квартиранта приворожит, и тот останется навсегда, а то ведь умирает деревня…

Страдания Лены и насмешки Игоря портили Диме настроение, и он стал уходить работать подальше в лес.

Возвращался затемно, быстро ужинал в сарае и, покрутившись в нетерпении на топчане, встречал «белую лебедь, обречённо плавающую по замерзающей воде» — такой сюжет Чистов задумал для своей дипломной работы.

Эскизы круглого озера, дремлющего в лесной глуши, уже лежали в папке.

Время замедлило ход, почти остановилось…

Подтолкнул его Зорин. Однажды он разыскал в лесу Диму, упоённо работающего над очередным наброском:

— Всё, Димон, надоело мне это захолустье. Пора обратно в цивилизацию. Завтра тракторист в город едет, мы с Леной договорились с ним отчалить. Но ты, если хочешь, можешь остаться у своей старушки навсегда.

Дима растерялся. Быстро собрал этюдник и пошёл в деревню.

Во дворе Толя неловко рубил дрова. Валя, приговаривая что-то ласковое, складывала их в поленницу. Не обращая внимания на убогого, Дима сгрёб женщину в объятья, заговорил сумбурно:

— Поехали со мной! У меня мама очень хорошая, она тебя примет…

Толя замер с колуном в руке и бессмысленно уставился на них.

Валя вывернулась, глянула непривычно холодно:

— Ты что!? Нет-нет! Брата не брошу! Никогда!

Дима снова крепко прижал её к себе, словно уговаривал всем телом:

— В Москве клиники всякие есть, дома для инвалидов, можно его — туда…

Говорил и чувствовал, как неубедительны его слова, а сам он жалок и нелеп.

Валя птицей трепыхалась в его руках:

— Ни за что! Он не выживет без меня!

— А как же я? Я тоже… тоже не смогу без тебя! Поехали…

— Нет! Нет!

Они боролись, словно дрались, каждый — за свою судьбу.

Вдруг через Валино плечо Дима увидел побелевшего Толю с вытаращенными глазами и вознесённым над головой топором. Жутко завывая, Толя медленно шёл на них.

Валя оттолкнула Диму: «Уйди подальше!», метнулась к брату:

— Толенька, маленький… всё хорошо… это я, я… смотри сюда… смотри на меня…

Дима отступил в густую тень у забора, не зная, броситься ему к Вале на помощь или она сама справится? Ведь не в первый же раз, наверное, этот припадочный так возбуждается…

Толя мотал головой, мычал и рвался из рук сестры. А она ловила в ладони его лицо, взглядом держала зрачки, гладила по щекам, по голове:

— Толечка, братенька, это я… я тут… я с тобой… всё хорошо, мой родной, мой любимый…

И уластила, успокоила. Толя замер, закатив глаза, приоткрыв слюнявый рот; штаны его вдруг намокли — он описался и расслабленно повис на сестре. Валя повела его прочь, приговаривая нежно:

— Ничего, ничего, маленький, всё хорошо… сейчас в баньке помоемся, переоденемся…

Диму затошнило так, что едва не вывернуло. Он опустился на траву. Посидел немного, отдышался и побрёл в летник. Долго лежал в нагретом солнцем, пропитанном запахом трав сарае, не думая ни о чём. Ждал, когда придёт Валя, и они спокойно обсудят, как дальше жить. Вместе непременно что-нибудь придумают. Вместе…

Он то засыпал, то просыпался во мраке, обступившем его со всех сторон — луна той ночью так и не показалась на затянутом чёрным крепом небе; и опять засыпал, во сне продолжая прислушиваться, не идёт ли Валя.

Она не пришла.

Очнулся Чистов на рассвете усталым, разбитым. Вяло собрал вещи, пошёл во двор. На крыльце Валя складывала в знакомую корзинку еду. Мне в дорогу — понял Дима. Сердце сбилось с ритма… Подошёл, хотел обнять, поцеловать, но натолкнулся на отстраняющий взгляд и не посмел. Попытался сказать что-нибудь тёплое, доброе, не нашёл слов, кивнул молча.

Синие глаза Вали плакали сухо, без слёз.

…В Москве случилось то, чего никто не ожидал: Чистов бросил учёбу, ушёл из дома в какую-то общагу, где три дня страшно пил, а потом попытался повеситься. Собутыльники вызвали «скорую»…

Через месяц мать забрала Диму из больницы и позвонила Лене Полевой. Лена не утешала, не упрекала, просто всегда была рядом — спокойная, преданная…

Год спустя, похудевший, молчаливый, Дима восстановился в институте и на «отлично» защитил серию сибирских пейзажей. Среди них выделялся вид освещённого полной луной таинственного лесного озера с одиноким белым лебедем у берега.

…За панорамным окном мастерской стемнело. Но Чистов и без света, и даже с закрытыми глазами видел картину: сквозь сумбур тёмных как ночное небо тревожных мазков неясным светом проступает обнажённая женская фигура в профиль. Женщина напряжена, словно хочет, но не может двинуться; на запрокинутом лице смирение узника, уже полюбившего свою неволю. Длинные волосы падают за спину, в их линиях угадывается вторая фигура — мужская. Остро ощущается: женщина и мужчина неразделимы, как проросшие друг в друга растения… Валя и Толя. Сестра и брат. Но искусствоведы, в их числе и друг Дмитрия Павловича известный галерист Игорь Борисович Зорин, полагают, что так художник изобразил любовников, и нахваливают интересную находку.

Ещё специалисты отмечают неизменно бушующую в картинах Чистова энергию жизни. Источником этой неутихающей с годами чувственности все называют жену мастера Елену Михайловну Полеву — его Музу и Берегиню.

Дмитрий Павлович это мнение не опровергает.