Зеркальный лабиринт

Светлана Константиновна Астрецова, 2021

Новая книга Светланы Астрецовой обладает свойством, не так уж часто встречающимся в современной поэзии: она, подобно лабиринту, вовлекает в себя читателя. В сборник вошли авторские стихотворения, притчи и рисунки, а также переводы поэзии Жана Кокто.

Посвящается Эдварду Станиславовичу Радзинскому

СВЕТЛАНА АСТРЕЦОВА умеет создавать причудливые миры на грани реальности и фантазии в самых разных сферах: будь то кино, изобразительное искусство или магическое пространство поэзии. Широкой публике она известна как режиссер документальных фильмов «Вертинский. Одинокий странник», «Виртуальный музей Сергея Дягилева», «Класс». «Зеркальный лабиринт» — вторая книга Светланы Астрецовой. Первая — «По направлению к готике» увидела свет в 2015 году. В новый сборник автора вошли стихи и прозаические миниатюры. Здесь «готические» мотивы уступают место эстетике модерна, а жаркое, порой обжигающее, дыхание современности соседствует с отражением прекрасных и трагических образов Серебряного века. Эффектные иллюстрации выполнены самим автором и завораживают не меньше поэзии.

«Стихи Светланы Астрецовой зовут нас в нездешний мир: мир безопасных скоростей и опасных страстей, мир беспощадных любовных сражений, в эстетский мир Рембо и Кокто, где маска — любовное оружие, а не больничный намордник, который нынче носит человечество…»

Писатель, историк Эдвард Радзинский

«Поэт пишет стихи для того, чтобы разобраться в себе. Ему надо решить свою шараду, кроссворд про себя. Как это делает Светлана Астрецова, решать вам. Но мне нравится эта идея: «В Севилье балконы, как ложи/ И люди — герои драмы/ Кто та — с алебастровой кожей?/ Смерть в поисках Дон Жуана». Пусть смерть Дон Жуана не найдет».

Поэт Дмитрий Воденников

«Эти стихи предельно, бесконечно искренни, но вместе с тем загадочны: ведь главная задача поэта — рассказать о себе всё, при этом оставив читателю таинственный простор для домысливания и разговора уже не с автором, а с самими собою. Стихи Светланы Астрецовой не отвечают на вопросы, а задают их нам. Как может в этом мире выжить горячая и нежная душа, чувствуя и даже заранее зная, что любое счастье кончается рутиной или разлукой? Правильный ответ-любить бесстрашно и читать побольше стихов».

Писатель Денис Драгунский

«Стихи Светланы Астрецовой могут вызывать и восторг, и гнев потому, что это очень своеобразная поэзия. Мы привыкли, что поэт — это тот, кто исповедуется. Мне показалось, что Светлана как бы играет разные роли, ее книга — это театр одной актрисы. Ее стихи очень умело, я бы даже сказал — изысканно написанные, — обязательно найдут своего читателя».

Писатель, телеведущий Андрей Максимов

Чувств и причуд соцветие

Лирический артистизм Светланы Астрецовой

Само название «Зеркальный лабиринт» сразу вводит читателя в проблематику и контекст книги, чтобы не сказать в ее мир, так как слово «мир» прозвучало бы, пожалуй, в данном случае слишком громко. При этом книгу вряд ли можно признать исключительно камерной. Поверхностный читатель сочтет, что название отдает Серебряным веком, но про книгу Светланы Астрецовой так тоже не скажешь. Очарование Серебряного века для нас все-таки в прошлом, а наш век никак не серебряный, и в книге никакого любования прошлым нет. И вообще это еще вопрос, есть ли в книге прошлое, или оно — разновидность настоящего сразу во всех смыслах этого слова: настоящее — это сегодняшнее, современное, говоря с пафосом, и настоящее — подлинное, неподдельное. Настоящее преобладает в книге, окутывает читателя жарким веяньем, порою обжигающим или даже сжигающим:

Для феникса смерть равносильна рожденью:

Века проведя во сне,

Внезапно свободу и оперенье

Обрел Нотр-Дам в огне!

Книга обладает свойством, не так уж часто встречающимся в современной поэзии: она, подобно лабиринту, вовлекает в себя читающего. Лев Толстой считал это свойство главным в искусстве и называл его способностью заражать, что звучит сейчас настораживающе и даже угрожающе. Светлана Астрецова остро чувствует это свойство и даже пытается преуменьшить его, называя свою книгу случайной: «Вторую книгу я стала писать случайно, во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, и так ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах». Но из этого сжатия и возникло пространство «Зеркального лабиринта», как у Лейбница сверхэлементарная частица монада — зеркало вселенной, а у Пушкина в «Пире во время чумы» «бессмертья, может быть, залог». Но у Пастернака Серебряный век продолжился «на пире Платона во время чумы», а в «Зеркальном лабиринте» надгробие Пастернака открывает перспективу, распространяющуюся на всю книгу:

У самой дороги под синими соснами

Огромные крылья смежают два ангела.

Становится к вечеру пепельно-розовым

Простое надгробие белого мрамора.

Так в книге обнаруживается пепельно-розовый свет, свет вечерней или утренней зари, но что поделаешь, это свет самоизоляции:

Дни — провалы в глазницах трупа,

Цвет заката окрас павлина

Превосходит. И, как гомункул,

Я в стекло заточен безвинно.

Самоизоляция отличается от романтического одиночества и от модернистической замкнутости. Наоборот, одинок тот, кто вне самоизоляции предоставлен самому себе. Возникает солидарность в самоизоляции, своеобразная жутковатая культура, и книга Астрецовой едва ли не первый опыт обследования, поэтического освоения этой культуры, в которой неожиданно оживают архаические предания, древние поверья и чаянья:

Горожане не безоружны,

И распятия в изголовьях,

Словно шпаги. Уходит глубже

Мир в поверья Средневековья.

В новейшем искусстве кино распознается алхимия:

Колдую в келье над ретортой

Я методично, как алхимик.

Мой замысел, пока что мертвый,

Появится на свет. Дав имя,

Рассудок, мускулы и кожу,

Я окружу его ландшафтом.

И правда обратится ложью,

И ложь легко сойдет за правду.

Фрагменты снов, обид, желаний,

Обмана, вымысла и были…

Я, словно врач, сшиваю ткани

И оживляю тело фильма.

Так, вероятно, Альбертус Магнус изготовлял своего андроида, и тот, по преданию, был уже совсем готов, но Фома Аквинский, некстати зашедший в келью учителя, в ужасе уничтожил искусственного человека. Но от подобного ужаса спасает, как ни странно, обжитое, сближающее пространство самоизоляции.

Вдох — и вбираю с жаждою

Чувств и причуд соцветие.

В меру фантазий каждого

Создан пейзаж бессмертия.

Отсюда воинствующая интимность этих стихов и этой прозы. Интимность отличается от исповедальности или от откровенности. Интимность — это всего только предельная близость, когда другому открываешь то, что скрываешь от самого себя и воспринимаешь это уже через другого, когда неизвестно, кто ты, кто другой. «Зеркальный лабиринт» дарует такую интимность после смерти, но она намечается и при жизни:

Мой портрет на тризне облачен

В раму — на обложке черно-алой,

Он как щит встает перед мечом

(Не краснеют тени перед залом).

Такая интимность с читателем достигается через артистизм. Артистизм — это не просто мастерство, это искусство не только привлекать, но вовлекать в свои пределы или в свою беспредельность. Так вовлекает Астрецова в свою книгу художественные переводы стихотворений Жана Кокто, автора, действительно ей близкого, владевшего, как и она сама, искусством поэзии, графики и кино. Отсюда же ее поэтические притчи, вроде бы проза, но что же тогда поэзия. И все это в бесконечном пространстве коридоров и комнат «Зеркального лабиринта»:

Вводил в обман, манил кругами ада,

Как анфиладами цветных витрин,

Число путей умножил многократно

И тупиков зеркальный лабиринт….

Фонтаны стерегли фигуры мавров,

Павлины спали. Дать смертельный бой

Я жаждал, ожидая Минотавра,

Но был всегда лицом к лицу с собой.

Владимир МИКУШЕВИЧ