Страницы минувшего будущего

Светлана Козлова, 2023

Агата Волкова всегда шла за мечтой, а упрямство и умение не унывать считала лучшими чертами характера и самыми верными помощниками. Вот только девяностые следовали за ней неотступной тенью, а цена имелась у всего. И порой эта цена оказывалась слишком высока.

Глава 10

Ильнар не пел — орал больше, вальяжно развалившись на крыше БТРа и закинув руки за голову.

Агата никогда не умела петь. Постоянно ляпала невпопад, совершенно не слышала мелодии, да и голосом подходящим природа не наградила. Максимум, на что способностей хватало — негромко мурлыкать себе под нос что-то знакомое, чтобы отвлечься в случае необходимости, но даже в таком случае находились готовые сделать колкое замечание.

Сидя на краешке боевой машины, Агата упиралась лбом в согнутые коленки и рассматривала собственные джинсы. Голос Ильнара проникал внутрь, а снаружи на плечи приятно давил тяжёлый, но такой тёплый бушлат, насквозь пропахший землёй и сигаретами. И самочувствие — в том стоило признаться хотя бы самой себе — было вполне удовлетворительным. Особенно, если учесть обстоятельства.

Со слухом творились странные вещи: иногда уши словно прочищались, и все звуки жизни — прямо как сейчас — воспринимались так, как если бы и не бывало никакой травмы. А порой что-то словно щёлкало негромко, и приходилось ощутимо напрягаться, чтобы различать сказанное. Притворяться получалось не очень, но попытки не оставлялись. Привлекать к себе излишнее внимание никак нельзя, только не здесь и не в такой кошмарной обстановке.

Косматые пряди, о перспективе избавления от которых не хотелось задумываться даже, спадали к глазам, создавая прекрасную завесу от посторонних взглядов. Со стороны наверняка могло показаться, что Агата дремала; наверное, так оно и было, потому как за всё время их пути никто и пальцем не тронул. И это играло на руку, позволяло исподтишка наблюдать и оставаться при том будто бы незаметной.

Володя сидел впереди и позволял удобно упираться коленями в собственную спину, что делалось с огромным рвением. Слева, буквально в паре десятков сантиметров — что-то писавший в блокнот карандашом Кравцов. А сам Ильнар, по-прежнему горланивший во всю глотку, удобно расположился рядом с ним и изучал проплывавшие по небу кучевые облака. Погода не радовала, но наблюдать за ней не хотелось, потому и сидела Агата, скрючившись и не шевелившись.

Раскол в группе стал окончательным. В том не осталось никаких сомнений. Пусть редкие, но всё же разговоры со вчерашнего вечера прекратились окончательно, их вытеснила гнетущая тишина с редкими командами, которые выполнялись в совершенном безмолвии. Даже Володя устал бороться. Больше молчал и совсем не пытался улыбаться.

Она уйдёт. Потому что другого выхода не было.

На поверку Агата оказалась намного слабее, чем думалось раньше. И рухнуло всё — напускное упрямство, нежелание отступать, уверенность в собственных силах. Всё рухнуло, когда снаряды падали в паре десятков метров.

Ильнар затянул какую-то песню про командиров и нелёгкую долю.

— Сейчас допоёшься, — из люка тут же показалась голова. Сергей Павлович, впрочем, смотрел беззлобно и голосом давал понять, что опасаться сказанного всерьёз не следовало. А глядевшая украдкой Агата медленно распрямилась, разминая затёкшие плечи. Бушлат упал, прохладный ветер сразу же проник под лёгонькую ветровку и свитер, вызвав колкие мурашки.

Отчего-то было не по себе. Но объяснения тому не находилось: все выглядели спокойными, даже относительно бодрыми, а чувство тревоги не покидало со вчерашнего дня. Только сейчас оно скреблось на подкорке как-то по-особенному настойчиво. И терпкая горечь, образовывавшаяся на языке, никак покоя не давала.

Тряхнув головой, Агата разжала челюсти: она так глубоко задумалась, что даже не заметила, как прокусила щёку. Нащупав кончиком языка ранку, поморщилась от едкого привкуса крови и сглотнула.

Воздух здесь был свежим, хотя бои прекратились совсем недавно — меньше двух недель прошло, как говорили. И деревня, в которую они направлялись, постепенно возвращалась к более или менее мирной жизни. Эту самую жизнь и собирались снимать.

Раньше война казалась чем-то фантастическим и очень, очень далёким. Прикоснуться к ней было даже интересно в каком-то смысле, любопытно взглянуть не через художественные фильмы или рассказы ветеранов. Вот только сейчас, когда война приняла в свои объятия, обдала холодом могильным и дала вдохнуть трупного запаха полной грудью, показала во всей красе свои деяния, Агата об одном лишь думать могла относительно трезво.

Как дорого заплатила бы за неведение?

Вся ночь прошла в бесплодных попытках хотя бы задремать. Стоило только закрыть глаза, как мальчишка начинал тянуть к ней переломленную ручку и смотреть так умоляюще, что внутри всё разрывалось на мелкие кусочки. И Агата вновь и вновь под одеялом ворочалась, сминая постель в бесформенный ком. Без устали пялилась то в потолок, то в обклеенные персиковыми обоями стены, чувствуя, как глухо стучало о рёбра сердце. И вновь кусала едва ли начинавшие затягиваться губы, чуть не лоскутами снимая с них кожу. В зеркало не смотрела принципиально — боялась увидеть другого человека. В ванной старательно отворачивалась от собственного отражения, опускала голову как можно ниже и на одно лишь надеялась: однажды силы принять правду всё-таки найдутся.

Ильнар прочистил горло, вытащил из нагрудного кармана помятую пачку и коробок. Чиркнула спичка, по воздуху лёгкими кольцами поплыл горький сизый дым.

Подтянувшись, Агата осторожно заглянула Вовке через плечо, легонько прижавшись подбородком к куртке: тот ковырял пальцем тёмно-зелёную обшивку, глядя куда-то в одну точку, и повернул голову, отозвавшись на прикосновение. Щетина царапнула висок, вызвав подобие кривой и слабой улыбки. Устроив голову поудобнее, на лопатке, глянула влево.

Сергей Павлович по-прежнему показывался из люка только по шею и внимательно изучал исписанную страницу Денисова блокнота, едва заметно шевеля при этом губами. Сам же Кравцов сидел в прежней позе: скрестив ноги и опершись локтем о колено. Только вот смотрел теперь не на собственноручно написанные слова.

На неё смотрел.

Не в глаза и не на лицо, а куда-то в плечо; сначала могло даже показаться, что взгляд этот вообще мимо проходил и в пустоту устремлялся. Но отчего-то Агата чётко и сразу сумела понять, что истина не совсем такова. И напряглась, вглядевшись в тёмные глаза, но ничего не сумев в них различить. Совсем ничего, ни единой эмоции, которую можно бы уловить. А зачем вообще искала, не знала и сама.

Интересно, у неё-то взгляд какой теперь?

Картинно крякнув, Ильнар принял вертикальное положение и покачался из стороны в сторону, разминаясь — ну точно китайский болванчик. Вытащил изо рта сигарету и с наслаждением, отразившимся на лице, не спеша выдохнул дым. Проследил за его медленным полётом и чему-то легонько усмехнулся.

Агата едва ли сумела почувствовать, как приподнялся уголок её рта, и уже отвернулась, когда раздался громкий одиночный хлопок. А затем — целая очередь выстрелов, чья-то громкая ругань и крик. Должно быть, её собственный.

Рухнувший на спину Ильнар задёргался, из правой глазницы его буйным потоком потекло, пульсируя, что-то густое. Свист пуль, частые хлопки, визг, который слышался откуда-то со стороны — в одночасье смешалось всё. Перед глазами — лишь обезображенное ужасом лицо и тянувшиеся к нему руки, словно желавшие закрыть, спрятать…

Последнее, что помнит Агата — тяжесть упавшего на неё мужского тела, что-то вязкое и тёплое, пропитывающее тонкий свитер, и чувство падения.

* * *

Смех — словно сотни маленьких колокольчиков — звенит совсем рядом. Маруська всегда смеётся только так — заразительно и легко. Он уже знает этот смех. Он к нему привык. В любой иной ситуации непременно поддержал бы эту радость. Хотя бы смешком, хотя бы улыбкой.

Но что-то не так.

В нос бьёт запах жжёного пластика и чего-то металлического, очень тяжёлого. Смрад проникает внутрь, наполняет лёгкие, и тошнота подступает к самому горлу, но почему-то позывы лишь крутят внутренности. Под ногами — песок. Его всегда слишком много, он горячий, пахнет пылью и спёкшейся кровью и постоянно налипает на сапоги.

Медленно Денис поднимает голову.

Маруська привычным движением поправляет выбившиеся из-под белой косынки светлые пряди и вопросительно пожимает плечами, лишь на миг позволяя улыбке исчезнуть с губ. На её тонкой шее — такие обычно называют лебедиными, — аккуратный и очень отчётливый тёмно-сиреневый след, ободом опоясывающий и уходящий назад, к спине. Но её словно не заботит эта глубокая отметина.

Денис отрывает взгляд от шеи и смотрит Маруське за спину. Сердце делает кульбит.

Лёша.

В первое мгновение появляется желание окликнуть его, подойти, но ноги словно свинцом налиты, и всё, что остаётся — лишь смотреть. И он смотрит, борясь с желанием согнуться пополам в приступе рвоты. В смраде всё чётче различается запах палёного мяса, он дурманит, заставляет тело биться в конвульсиях. И Денис сам не замечает, как начинает дрожать с каждым мгновением всё сильнее, словно в лихорадке.

Лёша стоит позади Маруськи, как будто специально на расстоянии держась, и стеклянными глазами смотрит на Дениса, не отрываясь. Губы его синеют, дрожат, а лицо становится землистым. По виску медленно стекает что-то бурое.

И тут Денис понимает.

Маруська всё смеётся и смеётся, но, когда он всё же делает шаг вперёд, смех вдруг надламывается. В лучистых синих глазах появляется влага, и первая слезинка медленно наливается алым, оставляя за собой уродливый неровный след на щеке. Слёзы текут, превращаются в кровь до того, как сорваться с подбородка. Глаза багровеют, белок медленно исчезает, и, когда Маруська опускает ресницы, из-под них текут тёмные сгустки. Они заливают лицо, затекают в чуть приоткрытый рот, льются ниже, по тонкой шее к груди и животу. С разомкнутых губ срывается вой — хриплый и надломленный, полный неописуемого ужаса.

Денису кажется, что его собственный.

Маруська поднимает голову и открывает глаза. Под веками — багрово-чёрное месиво, ошмётки продолжают течь, падать с подбородка, и вой никак не утихает. От этого внутренности словно леденеют, но сил отвернуться просто нет. Маруська давится собственной кровью, запрокидывает голову и цепляется пальцами за горло.

Все слова тонут под приступом дурноты.

Тонкие пальцы белеют, ногти впиваются в светлую кожу, и тонкие алые струйки бегут вниз. Кожа разрывается, под ней — пульсирующие вены, дрожащие от незатихающего воя.

Лёша стоит неподвижно, не отворачивается ни на мгновение, и кровь медленно пропитывает парадный мундир. Светлые волосы, щека — вся правая сторона покрыта бордовыми потёками. Пристальный взгляд об одном лишь говорит.

«Ты виноват».

А Маруська всё цепляется пальцами — за горло, за щёки, за плечи. Кожа отходит от мяса, виснет ошмётками, и вой не стихает. Хрупкое тельце изгибается, вздрагивает и безвольной куклой медленно опадает на землю, к Лёшиным ногам. Кровь медленно впитывается в песок.

Становится тихо.

Острая боль где-то под виском заставила застонать сквозь плотно сжатые челюсти и с неимоверным усилием открыть глаза. Машинально вцепившись пальцами в волосы, Денис сел, привалившись спиной к холодной стене, и уставился на наваленное под ногами сено. В густом полумраке помещения оно словно подсвечивалось, торчало в разные стороны и едва ощутимо кололось.

Всё, что можно расслышать — собственное прерывистое дыхание на фоне тихого свиста, который словно из-под толстого слоя ваты доносился. Эхо выстрелов?

Ноги дрожали так, что принять вертикальное положение казалось чем-то фантастическим. Но Денис лишь зубы сильнее сжал да в доски крепче вцепился, а на выдохе подтянулся, не сумев сдержать стона. Чуть не завалился обратно, но всё же сумел устоять. И некоторое время стоял, не шевелясь, лишь в темноту вглядывался, силясь хоть что-то в ней различить.

Постепенно мозг начинал работать, но, вместо хоть какого-то понимания произошедшего, только вопросов ворох подкидывал.

При попытке разогнуться пронзила резкая боль. Падая с БТРа, приложился лопатками о камни — это, наверное, последнее, что удалось запомнить, и вот сейчас воспоминание ознаменовалось такой болью, что даже кулаком о стену садануть пришлось, зажмурившись до белых пятен перед глазами. Доска, впрочем, от удара даже не хрустнула и не дрогнула. Через редкие тонкие щели едва пробивался серый свет, и непонятно, утренним он был или вечерним.

Сколько простоял, не шевелясь и только дыша прерывисто, Денис даже предположить не мог. Лишь к самому себе прислушивался в ожидании, когда способность передвигаться вернётся хотя бы частично. В какой-то момент даже вскользь припомнил, что сна, который вернул в реальность, не было уже очень давно, навскидку больше года.

Глаза постепенно привыкали к темноте, и взгляд начинал выхватывать отдельные детали помещения. Деталей, в общем-то, оказалось немного — только сено, наваленное повсюду — от дощатого пола до стен, чуть не под самый потолок, — да пара бочек. Доковылять до одной из них стоило невероятных усилий, но ему всё же удалось это сделать, постоянно спотыкаясь. А затем бог весть сколько времени стоял, навалившись на неё в попытках отдышаться. Перед глазами всё плыло, плясало, разноцветные мушки медленно летали, искажая и без того нечёткую картинку ещё сильнее. Тошнило пусть несильно, но ощутимо, и все имевшиеся силы уходили на отчаянную борьбу с собственным организмом.

Бочка оказалась пуста, раскачалась легко и беззвучно. Само помещение, судя по всему, предназначалось или для скота, или для запасов корма. В любом случае, каждый из вариантов вызывал кривую ухмылку.

То, что надо для военкора.

Потирая висок, Денис выпрямился и в следующий миг почувствовал, как всё тепло, которое ещё было, отхлынуло вниз, к ногам. Внутри дрогнуло что-то, когда взгляд на удивление чётко выхватил из общего полумрака…

Кровь?

Одна из полосок тусклого света падала на покрытый слоем соломы пол и освещала тёмно-бурое месиво, размётанное во все стороны и уползавшее во мглу. Под горлом тут же образовался комок, Денис даже рукой пару раз перед глазами махнул в призрачной надежде развеять наваждение. Но тщетно — картинка не изменилась ни на чуть. Сколько раз приходилось видеть подобное, а каждый раз, как первый.

Несколько раз глубоко вздохнув — воздух приятно пах травой и свежим сеном, — собрал все силы в кулак и оттолкнулся от бочки, едва её не повалив. Шаг, другой, третий… с каждым движением комок в груди разрастался всё сильнее, ощутимо напирал на рёбра, но Денис продолжал идти. И, приблизившись, почувствовал, как подкосились ноги. Он видел не месиво.

А волосы.

Первое желание, самое чёткое — выругаться. Но язык словно свинцом налился, а голова настолько отяжелела, что вряд ли получилось бы выдать что-то осмысленное, пусть даже непечатное. И потому лишь на колени медленно опустился, внимательно рассматривая спутанные пряди. Про себя отметил, что его самого хотя бы к стене посадили, а не швырнули, словно тряпку, но тут же головой тряхнул, отгоняя совершенно неуместную мысль. Затем наклонился, подлез пальцами под волосы и коснулся шеи.

Ледяная кожа обожгла, даже вздрогнуть заставила. Но Денис лишь зубы стискивал сильнее и давящими движениями продвигался вперёд, пытаясь понять, в какую сторону голова повёрнута. Глядя в пустоту, затаил дыхание и вслушался в тяжёлую тишину.

— Ну же…

Не шёпот — выдох почти неслышимый.

Под пальцами — едва различимый толчок. Рука задрожала, но вместо того, чтобы её отнять, лишь плотнее прижал, убеждаясь в том, что почувствовал. Жилка билась, билась слабо, но ритмично, а тонкая гладкая кожа — как только сразу не заметил? — покрылась крохотными мурашками.

Живая.

Судорожно выдохнув, сел рядом. И тут же — как приставленный к горлу нож, как ослепившая вспышка взрыва — осознание. Элементарная истина, в одно мгновение заставившая схватиться за голову и застонать, захрипеть, словно в приступе удушья. Разомкнутые губы скривились в безмолвном крике, незримыми ремнями сковавшем внутренности. Закушенный кулак, дрожавшие плечи — Дениса трясло, едва ли не метало, несколько раз он хватал пригоршни сена, цеплялся за собственные волосы и до боли жмурился, совершенно лишившись возможности хоть как-то мыслить.

Правда безжалостно била под дых, и её удары в сотни раз сильнее любых физических.

Не к каждой боли можно привыкнуть. Денис знал об этом как никто другой, вот только смириться никак не получалось. Наверное, потому, что смирение с подобным означало гибель окончательную. Он столько раз стоял на пороге конца, но до сих пор не смог привыкнуть.

Тяжело и прерывисто дыша, вздрагивая, словно в припадке, обернулся. Хрупкое тельце лежало совершенно неподвижно, всё в той же самой позе. Снова размётанные по сену волосы показались кровью, но на этот раз наваждение развеялось намного быстрее. Трясшимися пальцами, на каком-то словно нечеловеческом инстинкте потянулся к вороту куртки и дёрнул собачку молнии, не отрывая взгляда от одной, наиболее выделявшейся в сером свете пряди.

Кожа у неё слишком холодная.

Стянув куртку, набросил её на Волкову и снова поднялся. Ноги всё ещё дрожали, но на этот раз удалось устоять, лишь опасно пошатнувшись. Словно во сне слышал, как хрустели под подошвами кроссовок ломавшиеся сухие соломинки, и отказывался верить в то, что так отчётливо пробралось в помутнённое сознание.

Несколько раз обошёл всё помещение, вглядываясь, прислушиваясь, ощупывая, но так ничего не нашёл. Ничего.

И никого.

Внутри всё отяжелело настолько, что казалось, в рот залили свинец, а сдохнуть при этом почему-то не получилось. Денису хотелось орать, драть глотку в зверином вопле, ломать и крушить всё вокруг, но сил не было совершенно. И потому только к стене лицом встал, лбом упёрся в щербатую поверхность и запястья на затылке скрестил. А в голове — собственный голос, одно лишь восклицавший совсем недавно:

— Я же говорил, что так будет!

Но в ответ — только тишина.

Сколько времени прошло в забытьи, понять невозможно. Явно травмированная голова провоцировала постоянную тошноту с периодическим выпадением из реальности. Одно хорошо — ни Лёха, ни Маруська больше не являлись. Остались только непроглядная мгла да тишина, а больше ничего.

Утро пробралось в помещение светлыми лучами сквозь щели в дощатых стенах. Никаких звуков снаружи распознать не получилось, да и не находилось на то достаточных сил.

Случилось это, когда Денис сидел, откинув голову на стену и бездумно глядел на высокий стог в углу. Сначала слух выделил едва слышимый хрип, затем — шуршание. Пришлось встать, помотать закружившейся головой и пойти к противоположной стене. Слух не подвёл, хоть этому можно было бы порадоваться. Окажись только ситуация иной.

Волкова сидела, упираясь руками в пол. Его куртка валялась рядом, у ног, а на сползшей ветровке и тонком свитере, в районе плеча, багровели крупные пятна. Денис спрятал руки в карманы джинсов и сделал пару шагов навстречу. Первое, что увидел, заглянув в лицо — огромные серые глаза, полные не поддававшегося никакому описанию ужаса.

— Твоя? — кивок на плечо.

Волкова опустила голову и тут же схватилась пальцами за вязаную ткань, словно в попытке её разорвать. Затряслась вся, всхлипнула, дёрнула ещё сильнее. Пришлось присесть и крепко перехватить запястье. Кожа тут же побелела, как и его собственные пальцы.

— Нет, — едва различимый шелест, который даже шёпотом не назвать. Голова опущена так низко, словно она лбом пола коснуться пыталась. Выпустив руку, медленно поднялся, провёл пальцами по лбу и прикрыл глаза на пару секунд, усмиряя круги перед глазами.

Если кровь не её, значит, догадка только подтвердилась. Да только вот своё Денис уже отвыл, а потому лишь губу прикусил — так, чтобы незаметно.

— Где мы?

Вопрос — тихий-тихий, на выдохе, закончившийся заполошным вздохом. И смотрела так испуганно, так затравленно, словно удара ждала. Пальцами за ворот свитера цеплялась и дышала часто, как от долгого бега. Искусанные в мясо губы дрожали безостановочно — можно даже подумать, что говорила что-то.

Нахмурившись, Денис посмотрел прямо в глаза, отметив про себя, что это её ещё пуще напугало, и решил для себя сразу: говорить будет только правду.

— В плену.

Колени пронзила судорога, поэтому пришлось обойти Волкову и по щербатой стене сползти вниз. Глянув на беспрерывно дрожавшую спину, отвернулся. Тошно было настолько, что одного лишь захотелось сильнее всего — глаза закрыть и в кабинете Гончарова оказаться. Отобрать у этой дуры ручку, а приказ порвать к чертям собачьим.

На языке лишь один вопрос вертелся: довольна ли она?

Довольна?!

Но, когда губы уже дрогнули, Волкова вдруг схватила ртом воздух так тихо, так осторожно, что собственные слова осели на языке горьким ядом. Несколько раз Денис провёл ладонями по лицу, растирая щёки, подгоняя кровь к лицу, а, когда вновь открыл глаза, наткнулся на пристальный взгляд маленького затравленного зверька.

— Нас убьют?

Едва ли не одними губами, а в серых глазах — ни капли ожидаемой влаги. Только подбородок прыгал чуть заметно.

Денис пообещал говорить лишь правду. Потому ткнулся затылком в стену и пожал плечами.

— Не должны. Хотели бы убить — убили уже. Сначала разговаривать будут, узнавать, кто мы такие.

Краем глаза заметил, что сказанное почти никакой реакции не возымело. Волкова как сидела, упираясь рукой в пол, так и продолжила сидеть, только выдохнула медленно, с дрожью. Спина её настолько напряжена, что, казалось, ещё немного, и переломилась бы по хребту.

Зачем он это сделал? Сам понять потом не сможет, да только вот от стены оторвался, словно на автомате, взял валявшуюся на сене куртку за рукав, подтянул к себе и, сложив пополам, протянул по-человечески. Взгляд серых глаз мазнул по его рукам, а пальцы крепче вцепились в свитер.

— Надень и не строй из себя героиню.

И что-то, должно быть, в голосе его такое прозвучало, что то ли пугало, то ли наоборот. В общем-то, было наплевать, главное, что она подползла всё-таки на пару сантиметров и осторожно куртку забрала. Кое-как влезла в рукава, накинула на плечи. Смотрелась, конечно, весьма глупо, но ему какое дело?

Ей было страшно. Страшно настолько, что эти незримые холодные колебания даже почувствовать можно — они словно вибрировали, за загривок проникали. Длинные волосы закрывали лицо практически полностью, но зато тело говорило немало — неестественно изогнутое, бившееся в постоянном треморе. И пальцы, белевшие на костяшках, и шумное рваное дыхание. Ей страшно до такой степени, что что-то иное просто перестало существовать, что страх этот практически полностью её парализовал.

Денис закрыл глаза, едва заметно качнул головой и сглотнул. Горечь никуда не пропала, только гаже стало.

Надо начинать соображать. Наручных часов на запястье не оказалось — не то разбились и слетели, не то сняли. Впрочем, время ничего не прояснило бы, потому как и без того понятно, что час утренний. А вот какой день шёл, узнать неплохо бы. С такими травмами проваляться без сознания можно сколь угодно долго.

— Голова кружится?

Сначала она даже не поняла, что вопрос был ей адресован — только глянула непонимающе и поспешила опять отвернуться.

— Немного…

Денису захотелось вдруг вскочить на ноги, рявкнуть то, что вертелось на подкорке с завидным упрямством. Перед глазами — всё та же сцена в кабинете Гончарова, всё та же трижды клятая ручка и кривая подпись. Но вновь и вновь слова застревали в глотке, стоило только глянуть на сжавшуюся фигурку в паре метров от себя. В конце концов, его вина тоже присутствовала: значит, недостаточно он сделал, чтобы успеть отвадить её, вытравить из команды прежде, чем вышел злосчастный приказ. Значит, не только она была законченной дурой.

Он-то сам немногим лучше.

И всё это — на нём.

Снова. На нём.

Сначала показалось, что послышалось — Денис только головой тряхнул в тысячный, наверное, раз. Но, заметив краем глаза, как напряглась Волкова, глядя куда-то в сторону, прислушался. Тут же понял, что слух не обманул.

Шаги.

Поначалу негромкие, едва различимые, затем всё громче и громче. Лязгнули засовы, тяжёлая дверь со скрипом отворилась. Первое, что бросилось в глаза — автомат наизготовку. Сколько раз уже приходилось под прицелом находиться, а всё одно, внутри словно переворачивалось что-то.

Вошедшему было лет тридцать или около того. Одетый в камуфляж, смотрел озлобленно, колко — глаза как-то слишком уж лихорадочно блестели.

Этого только не хватало.

— Ты, — голос резкий, грубый. — За мной.

Внутри всё сжалось болезненно, когда почувствовал на себе взгляд испуганный. И лишь кивнуть сумел практически незаметно, в стену глядя и надеясь, что она бы поняла.

Послышалась тихая возня. Краем глаза видел, как медленно, с огромным усилием Волкова поднялась, как покачнулась, как едва не упала при первом же шаге. Но повернуться не смел, продолжая сидеть неподвижно, и только чувствовал скрип собственных зубов. А ещё почему-то просил, сам не зная, кого, об одном.

Чтобы не оборачивалась.

И она не обернулась. Молча вышла, согнувшись, и только волосы колыхались в такт каждому шагу — очень уж это запомнилось, когда он всё же посмотрел ей во след. А, когда дверь закрылась, вцепился пальцами в волосы и зажмурился, подавляя стон.

Уверенность в том, что ничего дурного ей не сделают, была практически непоколебимой. Если бы хотели, не стали тянуть, да и послали кого-то посерьёзнее, а не пешку. Почему пришедший сразу был отнесён к данной категории? Высшие ранги крайне редко баловались дурью, оставляя это пушечному мясу. Обдолбанными проще командовать. Уж об этом знать приходилось не понаслышке.

Но утешение было, мягко говоря, слабым.

Что, если он всё же ошибался?

Сомнения рвали все внутренности, резали их без ножа, а добивало осознание того, что поступить как-то иначе он, в общем-то, не мог. Не мог, потому что испугался.

Вот только не за себя.

И правила здешние знал слишком хорошо.

Сколько времени прошло? Полчаса, час? А, может, минут пятнадцать? Денис тщетно пытался считать про себя секунды, прикидывать, пусть хотя бы приближённо. Сбивался очень быстро, потому что только одно в голове вертелось: что с ней делали сейчас? Пытался успокаивать себя, втолковывая мысль о том, что всё обойдётся, но тут же вспоминал самого себя девятилетней давности. Вспоминал и чуть не выл.

Когда услышал шаги, вскочил так резко, что едва не упал.

Волкова вошла, держа руки перед собой. Вошла точно так же, как и выходила — чуть покачиваясь и держа голову низко опущенной. Ни рваной одежды, ни пятен на ней — кроме багрового на плече, уже знакомого, — разглядеть не получилось. Словно в замедленной съёмке подошла к стене и упала на колени лицом к ней. Опустила плечи и замерла.

— Пошли.

Резкий оклик, лязгнувший о бляху ремня приклад — Денис сам не помнил, как нашёл в себе силы отвернуться от хрупкой фигурки и подойти к двери. В глаза сопровождавшему старался не смотреть, зная, какую реакцию это могло бы вызвать. Послушно сложил руки за спиной и пошёл вперёд, загривком чуя устремлённый промеж лопаток автомат. Но даже не мог понять толком, было ли хоть сколько-то страшно.

Местность напоминала окраину какого-то аула. Смотреть по сторонам не получалось, а всё, что можно было выхватить боковым зрением — старые дома, кривые улочки и пару бегавших друг за другом собак. Холодный ветер продувал насквозь, но казался сейчас сущим пустяком, едва ли ощущаясь.

Вели к дому, стоявшему в начале одной из улиц. У входа, на ступеньках, сидели, куря, двое мужчин средних лет. Оба одеты по-военному, но ни одного знака отличия не имелось. На Дениса посмотрели снизу вверх, осклабились и что-то быстро заговорили друг другу, затягиваясь едва ли не синхронно.

Дом был оборудован под что-то вроде штаба. Это стало понятно, стоило только порог переступить — слишком обстановка аскетичной была — только коврики пёстрые на полу, а больше никаких украшений, типичных для таких жилищ. Белые, совершенно голые стены, скрипучие половицы с давно начавшей облезать краской, дровяная печь — от неё едва-едва веяло теплом. Пустые подоконники, окна без занавесок. Женщины здесь если и бывали, то только для того, чтобы убраться. При всей наготе помещения, грязным оно не выглядело совершенно.

Ввели в небольшую комнату, чуть темнее, чем основная, плотно прикрыли дверь. Сопровождавший остался стоять, подперев её спиной и по-прежнему держа автомат наготове. За столом, возле окна, сидел полный мужчина, неторопливо делавший самокрутку. От уверенных движений поблёскивала печатка на среднем пальце. Густая чёрная борода, такого же цвета брови… Денису не имелось до внешности никакого дела, но он всё же передёрнулся невольно — больно уж сильны оказались ассоциации.

На стене, справа от окна, висел отрывной календарь. На чуть смятой от чьего-то неаккуратного движения — крупная цифра одиннадцать красного цвета. Одиннадцатое октября девяносто второго, воскресенье. Из жизни выпали почти сутки.

— Садись.

Голос показался на удивление ровным и спокойным. Кивок в сторону стоявшего напротив стола стула получился даже мягким. Сделав несколько шагов вперёд, взглядом Денис наткнулся на багровевшие капли крови прямо возле одной из ножек и замер. Холод пробрался за загривок.

— А у вас что, баб бить принято?

Ожидал всего — удара прикладом меж лопаток, даже выстрела в ногу. Но вместо того — спокойный взгляд исподлобья и продолжившийся процесс сворачивания папиросной бумаги.

— Она не баба. Раз воюет, значит, всё равно, что мужчина.

Вновь посмотрел на алые капли и медленно выдохнул. Нашёл в себе силы для чего-то, что походило на усмешку, а затем всё же сел, чтобы не провоцировать, и сцепил пальцы в замок. На выдохе собрался с силами и посмотрел мужчине прямо в глаза. Знал, что это значило, знал, а потому делал осмысленно. Карие глаза блеснули недобро, но контакт зрительный не разорвался. Некоторое время сидели в полнейшем безмолвии, а затем Денисов выпад получил комментарий:

— Смело. Бывалый?

Лишь головой мотнул в ответ неопределённо.

— Она не воюет. Она журналист. Как и я.

Ответ вызвал изогнутую густую бровь. Мужчина подался чуть вперёд, отложив самокрутку, и с издёвкой во взгляде вновь посмотрел Денису в глаза.

— Докажи.

Практически по слогам, так, что слово это словно во внутренности сумело пролезть.

Чуть прикусив губу, вытянул ноги и полез в карман джинсов. Сложенная в несколько раз, порядком измятая бумажка увидела свет и легла на столешницу. И тут же была взята и развёрнута. Цепкий взгляд забегал по напечатанным словам.

И даже как-то неверующе, должно быть, Денис посмотрел на мужчину, прежде чем брякнуть с каким-то странным выражением в голосе:

— А вы её даже не обыскали.

По лезвию ножа ходил, но почему-то словно чувствовал, что ничего ему не сделают. По крайней мере, пока. Только вот капли под ногой покоя не давали. Словно холодом могильным веяло от них.

— Москва?

Кивок в ответ. Удостоверение сложили по сгибам и спрятали в ящик стола.

— Тем лучше. Вагиф, уведи.

Денис поднялся, однако в последний момент решил рискнуть ещё раз. Обернулся, посмотрел на мужчину: тот вновь взялся за своё занятие.

— Можно вопрос?

— Валяй.

— Какого хера, а? Мы же вашу жизнь показываем, вам же помогаем.

Пальцы дрогнули, часть табака даже просыпалась на стол, спровоцировав несколько слов, сказанных сквозь зубы явно не по-русски. И снова пристальный взгляд, но на этот раз с явственными недобрыми огоньками и едва различимым прищуром.

— Кому «нам»? Ты в Азербайджане, идиот.

Сказанное эхом отдавалось в голове всю обратную дорогу. С каждым шагом, с каждым вдохом и выдохом. Держа руки за спиной, вновь и вновь прокручивал последние услышанные слова, толком не понимая, зачем это делал. Словно осознать пытался что-то, хотя и так всё предельно ясно.

Изредка проходившие мимо местные глядели в спину, бросали какие-то, должно быть, самые искренние проклятия, которые только существовали. Денису было наплевать настолько, что понимал он это как-то словно бы с запозданием, а в голове одно лишь крутилось назойливо, с завидной силой:

«Ты в Азербайджане, идиот».

Но все мысли выветрились, когда он вошёл в хлев, а дверь за спиной закрылась.

Волкова сидела так же, как села, вернувшись. Абсолютно в той же самой позе — поджав под себя ноги и опустив плечи. Волосы полностью закрывали лицо, а из-за того, что сидела она, повернувшись к стене, разглядеть что-либо было попросту невозможно. Сделав несколько шагов — сено под подошвами негромко захрустело, — Денис опустился на корточки и, на пару мгновений глаза прикрыв, постарался сделать так, чтобы голос его звучал поровнее.

— Посмотри на меня.

Даже не пошевелилась в ответ. Казалось, если бы не подрагивавшие плечи, можно было подумать, что даже дышать перестала. В спутанных волосах застряло несколько соломинок. Окинув их взглядом, Денис осторожно, практически невесомо коснулся опущенного локтя. Медленно обхватил его, потянул на себя, почти не дыша при этом. Волкова дёрнулась в попытке высвободиться, и тогда пришлось со всей силы рвануть руку, разворачивая против воли.

— Твою мать…

Вырвалось это совершенно машинально. Потому что от увиденного к горлу вновь подступила тошнота.

Левый уголок рта, казалось, был просто разорван. Из пореза до сих пор сочилась кровь, успевшая залить всё: губы, подбородок и даже часть свитера.

Волкова дёрнула головой, попыталась отвернуться, но Денис тут же с силой схватил за подбородок и вновь развернул к себе. В серых глазах, устремлённых в потолок, сумел разглядеть просто не поддававшуюся хоть какому-то описанию боль.

— Не надо.

Столько отчаяния в голосе, столько мольбы…

Посиневшие губы не шевелились практически — нижняя, должно быть, и вовсе онемела. Пролепетала едва слышно, зажмурилась, головой осторожно повела в попытке высвободиться. Стыдно было. Поняв это, Денис лишь зубами скрипнул да подбородок ещё сильнее сдавил. Точно дура, ни дать, ни взять.

А внутри всё горело, полыхало, словно свинцом наливалось…

— Как?

Сквозь сжатые челюсти, чтобы скрыть дрожь.

Опухшая губа дрожала, кровь медленно текла по его пальцам — тёплая, тёмная, оставлявшая следы.

— П-перстнем зацеп… зацепился.

Не отрывая взгляда, Денис свободной рукой полез в карманы собственной куртки, по-прежнему накинутой на хрупкие плечи. В одном из внутренних нашёл платок и, прижав к ране, чуть надавил окровавленной ладонью. В ответ — тихий скулёж.

— Терпи.

И снова полез в карманы, но теперь уже не куртки, а её ветровки. Кое-как сумел вытащить сложенный листок, парой резких взмахов развернул его и, увидев машинописный текст, откинул в сторону.

Глядя в серые глаза, никак одного понять не в силах оказывался — почему за всё время ни слезинки Волкова не проронила. Ведь это так типично, так ожидаемо, ведь он уверен был, что в рыданиях она будет буквально заходиться, едва только сообразит, что случилось. Она точно всё понимала, потому что слишком уж взгляд был осмысленный, но сами глаза — сухие. Это не давало покоя.

Лязгнул замок, послышался скрип. Жестом показав Волковой сидеть, поднялся, прихватив бумажку. Следы крови охладили ладонь.

Вагиф принёс кувшин с водой и несколько лепёшек. При этом автомат умудрялся держать наготове. Огоньки в его глазах уже не были такими яркими: должно быть, даже не курил давненько. Глубоко вздохнув, Денис протянул бумагу.

— Главному своему отдай. Документ её. И скажи ему, чтобы бинты достал и спирт.

— Ещё чего? — Вагиф огрызнулся, зло оскалился.

Одним широким шагом сократив расстояние между собой и вжавшейся в стену Волковой, Денис схватил её за шкирку и поднял, словно котёнка. Чуть тряхнул и руку с платком от лица отнял, с лёгкостью переборов попытку воспротивиться.

— А ты вот это видел? Завтра к вечеру она сдохнет от гангрены. И денег вы получите вдвое меньше.

Что всегда получалось хорошо, так это блефовать. Несмотря на то, что злоба сейчас клокотала слишком очевидно, всё же все эти действия, все фразы были именно блефом. В чём-то отчаянным, но совершенно безальтернативным. Иначе только бог ей помощник.

Вагиф что-то проговорил сквозь зубы, глянул из-под бровей недобро и вышел, хлопнув дверью. Волкова же сделала шаг в сторону — пришлось тут же её выпустить — и рухнула обратно, в паре сантиметров от окрашенного кровью сена. Денис смёл его ногой в сторону, постоял некоторое время, словно бы не зная, что делать, а затем опустился рядом. Не сумел не отметить, что от него тут же отодвинулись поближе к стене.

Пообещав говорить правду, не учёл, что признаваться в ней самому себе окажется едва ли не сложнее, чем произносить вслух. Пытаясь обдумать хоть что-то, вновь и вновь приходил к единственному выводу, свербевшему на подкорке: положение у них патовое. Их даже через границу умудрились переправить, значит, поиски заняли бы уйму времени. При условии того, что их вообще стали бы искать.

Вслушиваясь в прерывистое дыхание, всё ждал всхлипов, но тщетно.

А, когда Вагиф принёс пакет, не смог сдержать удивления. По всему получалось, что планы на них имелись серьёзные, а с деньгами получилось угадать, ткнув, по сути, в небо. Они нужны были не только живыми, но и здоровыми, по крайней мере, максимально.

В пакете нашлись вата, бинты, пластырь и спирт. Увидев всё это, Волкова подобралась, но до реакций её не имелось никакого дела. Потому Денис лишь к себе её за руку подтянул, платок от раны отнял и вовремя по руке шлёпнул, когда хватило мозгов потянуться к губе — очевидно, чтобы попытаться прикрыться.

Плеснув спирта на руки, обтёр пальцы и взял вату. Первое же прикосновение вызвало заведомо провальную попытку вырваться.

— Тихо.

Осторожно, так осторожно, как только умел, собирал остатки крови на вату, обводил рваные края, мысленно отмечая лишь две вещи: рана оказалась совсем не глубокой, больше страшной на первый взгляд, а сама Волкова вела себя на удивление тихо. Тряслась, словно осиновый лист, а ещё почему-то цеплялась пальцами за его предплечье. Смотрела в потолок, дышала кое-как, а цеплялась с такой силой, какая, наверное, только имелась. Серые глаза словно остекленели — явно думала о чём-то, но спрашивать Денис, конечно, даже не собирался. Только дело своё делал. Не хватало ему тут ещё заражений. И так неизвестно, чем закончится теперь.

Отмотав пластырь, налепил его от подбородка до скулы и, не скрывая скептицизма, осмотрел получившийся результат. Выглядело всё это совершенно непрезентабельно, но, в общем-то, плевать он хотел. Главное, чтобы последствий серьёзных избежать удалось.

— Сойдёт.

Дрожавшие пальцы аккуратно коснулись края пластыря, губа дёрнулась ещё сильнее. И — шёпотом, хрипло и невнятно:

— Спасибо. Вы…

Обозлился вмиг, но позволил себе только зубы сжать посильнее и выдохнуть с шумом, протяжно.

— Прекрати. Убивать будут, тоже на «вы» обратишься?

Опустила голову — волосы снова упали на лицо — и обхватила себя за плечи. И голос — не голос. Так, лепет едва разборчивый.

— Убивать? Но ты… ты же… тогда…

— Я сказал «не должны». Может быть всё, что угодно. Если денег не дождутся.

— Откуда т-ты знаешь про деньги?

— Это очевидно. Больше им от нас ничего не надо: война не наша, а мы — не участники.

Повисла тишина. Уронив руки на согнутые колени, Денис рассматривал солому, думая об одном. Совесть это просыпалась, наверное. Такое непривычное ощущение царапалось сейчас где-то внутри с такой силой, что машинально даже грудь потёр и поморщился. Затем медленно выдохнул и скосил глаза: Волкова вновь сидела неподвижно, а куда смотрела, не понять. Переварить услышанное и за один день пережитое даже иному мужику крайне сложно, а тут девчонка сопливая.

Журналистка. Мать её.

Встал, спрятал руки в карманы, несколько раз прошёлся туда-сюда. А, когда остановился, глядя куда-то на стог сена, тихий вопрос ударился меж лопаток, словно нож. Льдом могильным проник внутрь.

— Володя?..

Володя.

Задохнулся, схватил ртом воздух и сжал до онемения губы, пользуясь тем, что спиной стоял. Захотелось вцепиться пальцами в грудь, разодрать кожу, рёбра переломать, чтобы сдохнуть к чертям собачьим прямо здесь и сейчас, на этом самом месте. Потому что то, о чём старался не думать совсем, то, от чего безмолвно выл совсем недавно, ткнулось в спину тихим голосом, полным бескрайнего отчаяния…

«Ты виноват».

Стало больно.

Медленно Денис обернулся.

Серые глаза смотрели пристально, а в них — целый вихрь эмоций: такая мольба, такая надежда и такая нечеловеческая, совершенно звериная боль, что внутри всё словно разрываться начало на мириады кусков. Денис смотрел в эти глаза и мог поклясться чем угодно, что чувствовал всё, что чувствовала сейчас Волкова. Медленно покачал головой, так и не находя в себе хоть каких-то сил отвернуться.

Он пообещал. Пообещал говорить только правду.

А слово своё привык держать.

— Если бы он был жив, его бы там не оставили.