Подмененный император. Альтернативная история

Светлана Игоревна Бестужева-Лада

Русский военный переводчик в Сирии попадает в районе Пальмиры в безвыходную ситуацию: его окружает отряд боевиков. По рации он передает свои координаты в штаб и требует стрелять точно по ним… Когда он приходит в себя, то обнаруживает, что на дворе восемнадцатый век, он – в России и… в теле юного императора Петра Второго, взошедшего на трон за неделю до этого.

Глава шестая. Вшивая принцесса

Та, похоже, еще не поняла, что случилось, но, сосредоточившись, нырнула под одеяло и ахнула:

— Ваше императорское величество!

— Оно самое. Решил вот заглянуть, посмотреть, как живете-можете.

— Да вот недомогаю… Сил нет с постели встать.

От тетушки шел густой винный дух в сочетании с другими ароматами перезрелой женщины. Петра аж шатнуло.

— Вот, — ваше императорское величество, — доложил ему один из адъютантов, — поймали беглеца. Чуть-чуть не успел из окна сигануть.

— Злоумышленник в опочивальне герцогини? — нахмурился Пётр. — Повесить немедленно.

Голый и не слишком молодой «злоумышленник» рухнул на колени:

— Государь, смилуйся! Не злоумышленник я! В гостях туточки…

— С каких это пор в гости к замужним дамам без порток хаживают? — осведомился Пётр. — Тётушка, что это за персона?

Со стороны кровати не доносилось ни звука.

— Князь Трубецкой я, государь. Зашел госпожу герцогиню проведать.

— Ты из меня дурака-то не делай, — нахмурился Пётр. — Мне, чай, не пять лет. Блудом сие называется. Так что приказываю: поместить под арест, ободрать кнутом на площади в назидание другим «гостям», а потом на год — на Соловки, грехи замаливать.

— Государь! — взвыл Трубецкой. — Помилуй! Богом клянусь, никогда более… Да разве я один сюда…

— Еще интереснее. Значит, на Соловках тебе не скучно будет. Пока в темницу его какую-нибудь киньте. Пусть там список гостей герцогини составит. Позже разберемся.

Рыдающего князя выволокли из опочивальни. Герцогиня Екатерина по-прежнему не издавала ни звука.

— Это как же понимать, сударыня? — осведомился Пётр. — Средь бела дня, при живом муже полюбовников принимаете?

— Бес попутал, — пискнуло из-под одеяла.

— И часто он вас так путает?

— Да в первый…

— Не лгать мне! — рявкнул Пётр. — А то тоже с кнутом спознаетесь. Отвечайте правду.

— Да не считала я их, государь…

— Ничего, я сосчитаю. Прислугу допросим, охрану… А вы, сударыня, извольте собираться. Уезжаете отсюда немедленно.

— Куда, батюшка-государь?!

— В Ивановский монастырь, там игуменья построже прочих будет. Пригляд обеспечит — чтобы ни вина, ни мужиков. Каяться будешь. А потом к мужу отправишься.

— Да уж лучше в монахини!

— Монахинь и без тебя хватает, а герцогиня Мекленбургская должна в своих владениях пребывать. Совместно с супругом.

— Так ведь скинули моего дурака с герцогства-то.

— Собирайся, — жестко повторил Пётр. — Чтобы через час готова была. А у меня тут пока другие дела есть.

Из-под ног Петра с писком разлетались какие-то старушки, девки, монашки. Деревянная лестница, на вид вот-вот готовая рухнуть, трещала и скрипела. А юный император пытался представить себе, что за дочь могла породить пьяная, толстая баба, которую он только что оставил в ее вонючих покоях.

Впрочем, невыносимо смердел весь дворец, так, что Петра даже немного замутило. Наконец его привели в боковое крыло второго этажа к посеревшим от старости и грязи двустворчатым дверях.

— Покои принцессы Елизаветы-Христины, — доложил лакей, одетый во что-то, бывшее лет десять назад ливреей.

— Она у себя?

— А где же нашей касатушке быть? У себя, вестимо, под неусыпным надзором.

«Сумасшедшая! — мелькнуло в голове у Петра. — Вот и все грандиозные замыслы о династическом браке и части территории Мекленбурга в приданное. Или обезножившая. Иначе с чего бы ее неусыпно караулить».

Двери распахнулись и Пётр оказался в полутемной комнате с наглухо зашторенными окнами. Приглядевшись, он заметил в углу кровать с балдахином, а в углу кровати — кого-то копошащегося в тряпье.

— Ваше высочество, — провозгласил лакей, — к вам государь-император пожаловали. Собственной персоной.

Копошение прекратилось, существо довольно резво поползло к краю кровати и съехало на пол на животе. Потом встало на ноги и Пётр от изумления чуть не сел на пол.

Перед ним стояла девочка, на вид лет шести. Немытая — это еще мягко сказано. Нечесаная, одетая в рваную ночную рубашку. Приплыли… Узрели будущую невестушку, красу неописанную.

— Как тебя зовут? — спросил Пётр.

— Елизавета-Христина, принцесса Мекленбургская. — неожиданно внятно ответила девочка. — Но муттерхен зовет меня Лизкой.

— А почему здесь так темно?

— Так ведь, государь-батюшка, от сглазу принцессу бережем, — зашепелявила невесть откуда взявшаяся старуха в черном. — От злых людей, от порчи, от нечистой силы…

— От свежего воздуха, — продолжил Петр. — Принцесса гулять-то ходит?

— Как можно, государь-батюшка?! А простудится дитя, с кого спрос? Нам же головы и отрубят, госпожа у нас гневливая.

— Дура у вас госпожа, — отрезал Пётр. — Отдернете занавески, да откройте окна, я приказываю.

— Дык ведь…

— Жить надоело? — рявкнул Пётр.

Шторы мигом отдернулись, причем некоторые в ходе этого процесса порвались, окна, плотно законопаченные, кое как расколупали. В комнату хлынул яркий солнечный свет и свежий воздух. Принцесса зажмурилась и звонко чихнула.

— Ну вот, — заголосила одна из бабок, — уже и простыло дите-то. Рази ж можно…

— Я император, тетка, — сказал Пётр. — Мне все можно. Даже тебя в окно выкинуть, ежели бубнить не перестанешь.

Бабка заткнулась.

Пётр внимательно поглядел на принцессу. Худая, замурзанная, но вроде здоровая.

— Принесите сюда лохань, горячей воды для мытья и мыла, — приказал он. — Да чистую одежду для принцессы.

Под непрерывный бубнеж старух, что «до чистого четверга грех мыться, боженька накажет, погубит дитя-то амператор» через какое-то время требуемое было доставлено. Только вот мыть свою будущую жену пришлось бы, как выяснилось, самому Петру: старухи отказались «опоганится» даже под страхом смертной казни.

— Девок из прачечной сюда покличьте, — приказал он.

В отличие от старух, девки были сравнительно чистые, ничем, кроме здорового пота от них не пахло и повелению искупать принцессу они не удивились. Видно, в баню хаживали по субботам, а не только раз в год.

Елизавету-Христину освободили от ее лохмотьев, посадили в лохань и тут одна из девок вскрикнула:

— Государь-батюшка, а что со вшами-то делать?

По темноволосой, изрядно засаленной голове девчонки шустро ползали насекомые, причем в немалом количестве.

— Сначала отмойте принцессу, — сказал Пётр, с трудом скрывая брезгливость. — А потом цирюльника покличьте. — Этот колтун надо убирать, одним мылом тут не обойдешься.

* * *

Через несколько часов Пётр скакал в Москву, прижимая к себе тщательно завернутую в чистую холстину куклу в белом чепчике с кружевами. Так теперь выглядела отмытая до скрипа и остриженная наголо принцесса Мекленбургская, его будущая супруга. Которая — слава Богу! — не оказалась сумасшедшей. Просто запуганным и заброшенным ребенком.

Через некоторое время, освоившись с совершенно новым для нее видом передвижения, кукла ожила, задвигалась и заговорила весьма даже бойко.

— Когда бабушка Прасковья была жива, она меня всякую неделю в баню водила. Волосики расчесывала, травками душистыми мыла. Перед сном сказки сказывала… Мне хорошо было.

— А что ты такая худая? Голодом морили?

— Нет, я просто каши не люблю, а они в меня их пихали, да пихали. Пока я не осерчала и няньку не побила. Та муттерхен пожаловалась, а она ей: «Да пусть жрет, что хочет». С тех пор я только пряники мятные, да орехи с изюмом ела. Вкусно…

Да, рациональное питание, ничего не скажешь.

— А что же ты в баню не потребовала тебя водить?

— Один раз потребовала. Так они меня чуть не утопили, кипятком ошпарили и полголовы волос выдернули, пока причесывали. Так-то спокойнее…

— Спокойнее ей… Ты принцесса, а принцесса вшивыми не бывают.

— А муттерхен говорит, что я — вражье семя.

— Дура твоя муттерхен, — в который раз за этот день сказал Пётр.

Он вёз Елизавету-Христину в Богородице-Рождественский женский монастырь, особо почитаемый на Руси. Но дело было не только в почитании. Игуменьей монастыря была матушка Ксения, еще не старая и еще очень красивая женщина, в миру — княгиня Екатерина Щербатова. Катюшу выдали замуж в шестнадцать лет, два года они с князем прожили в любви и согласии, но в одну неделю первенец княжеской четы родился мертвым, а князя унесла злая лихоманка.

Овдовевшая восемнадцатилетняя красавица отвергла все земные соблазны и постриглась в монахини, а затем стала игуменьей. Теперь ей уже было за тридцать, и она все реже видела во сне когда-то горячо любимого мужа, придворные праздники, пышные наряды. Зато была прекрасно образована и могла стать превосходным примером для маленькой принцессы. И учителей могла сыскать подобающих будущей императрице российской.

Игуменья Ксения к императору в приемную вышла почти сразу. Чай, не каждый день к ней такие персоны высокие заезжают. Да и умна была игуменья, понимала, что только очень важное дело могло привести молодого императора в женский монастырь.

— Благослови, матушка, — приложился Пётр ко все еще прекрасной руке, не иссушенной ни постами, ни ночными бдениями.

— Благословляю, государь, — негромко отозвалась игуменья. — И слушаю, какое дело привело тебя в сию обитель.

— Дело, матушка Ксения наиважнейшее — семейное.

— Никак жениться надумало ваше величество?

— Надумало, надумало. Вот и невесту тебе привез.

Бесстрастное лицо Ксении на миг выразило неподдельное изумление. Но когда Пётр экстрактно рассказал ей историю русской Мекленбургской принцессы и свои планы взять ее в супруги по совету бабушки, царицы Елены, лицо игуменьи просветлело.

— Веры-то она какой?

— А никакой. Крестили лютеране, на сем все и закончилось. Годовалым младенцем в Россию увезли.

— Значит, первым делом окрестить надо.

— Крестной станешь ли, матушка Ксения?

— Стану, государь. А в крестные отцы посоветую твоему величеству взять старого Лопухина. Родня все-таки, двоюродный дед герцогинюшки. Умен он, богат, свои дети давно подросли. А внуков пока Бог не послал.

— Так я тебе Лизавету оставлю — пусть сорок дней до крещения в монастыре побудет, попоститься, чему дельному научиться. А я пока о ее воспитании подумаю.

— Все исполню, государь.

Елизавета-Христина все время просидела в углу тише мышки. Только на матушку Ксению все глаза проглядела.

— Пойдем, дочь моя, — подошла к ней игуменья и взяла за руку. — Государь-император своей милостью желает тебя в православии видеть и надлежащее принцессе воспитание дать. Поживешь пока тут, келейку тебе выделим, послушниц приставим. А после Успенского поста окрестим с Богом. Попрощайся с государем. Теперь не скоро увидитесь.

Елизавета неожиданно с плачем бросилась к Петру и обхватила его колени:

— Не бросай меня! Хочу с тобой жить.

— На все воля Божья, дочь моя, — ласково освободила игуменья Петра. — На крещении обязательно повидаетесь и потом видеться будете. Государь сам твоим воспитанием соизволил обещать заняться. Только и ты будь послушна и прилежна.

— Буду, — всхлипнула девочка. — И своего крещения буду ждать.

На улице Петра ожидали два его адъютанта.

— Из дворца вести прислали. Граф Толстой с сыном из ссылки возвращены ждут встречи с вашим величеством, дабы припасть к ногам с благодарностью. И Шафиров из Астрахани прибыл.

Вот она, царская жизнь! Вздохнуть спокойно некогда.

К Шафирову Пётр отправил гонца с приказом быть у него завтра поутру — обсуждать дела наиважнейшие. И то за один день вряд ли управятся. Надо еще Остермана позвать — Андрей Иванович человек умный, где нужно — подскажет, где Пётр ошибется — поправит.

«А ведь мне по тутошнему исчислению всего двенадцать годков, — усмехнулся про себя Пётр. — И ведь никто не удивляется, что сопляк эдакий важными делами занят — и не без успеха. Впрочем, они не удивлялись и когда этот мальчишка вино хлестал и девкам под юбки лазил. Император же… Хотя настоящим-то императором тогда Меньшиков был».

Граф Пётр Андреевич Толстой вовсе не был сторонником воцарения Петра Второго. После смерти Петра Первого Толстой вместе с Меншиковым энергично содействовал воцарению Екатерины; он опасался, что воцарение малолетнего великого князя Петра Алексеевича, положит бы конец его карьере (поскольку он участвовал в аресте и пытках его отца царевича Алексея).

Однако ни высокое положение, занятое Толстым при дворе (он был одним из 6 членов вновь учрежденного Верховного тайного совета), ни доверие императрицы, ни изворотливость и опытность в интригах не уберегли Толстого от падения. Долго действуя рука об руку с Меншиковым, Толстой разошёлся с ним по вопросу о преемнике Екатерины.

План австрийского посланника Рабутина возвести после Екатерины на престол Петра Алексеевича, женив его на дочери Меншикова, получил горячее одобрение последнего. Но Толстой, опасаясь, что воцарение Петра II будет грозить жизнью ему и всей его семье, стоял за возведение на престол одной из дочерей Петра. Меншиков одержал верх, и 82-летний Толстой был приговорён к смертной казни, которую заменили ссылкой в Соловецкий монастырь. В день приговора он писал племяннику:

«По указу Его Императорского величества кавалерия и шпага с меня сняты и ведено меня послать в Соловецкий монастырь от крепости прямо сегодня; того ради, Борис Иванович, можешь ко мне приехать проститься, а сын мой Иван, я чаю, от печали не может приехать, а вас обоих ведено ко мне допустить… А более писать от горести не могу. Велите кафтан овчинный и более не знаю, что надобно. Впрочем, всем моим от меня благословение».

Именным Высочайшим указом, от 2 июня 1727 года, Пётр Андреевич Толстой и сыновья его лишены чинов и графского титула. Вместе с Петром Андреевичем в соловецкую тюрьму был отправлен и его сын Иван. Но проехать успели только часть дороги: юный император, к великому изумлению Толстого, не только простил его, но и повелел вернуться в столицу и далее «служить, как деду моему служил».

Пётр рассуждал просто: если наказывать всех, кто имел отношение к смерти его отца, то добрая четверть аристократии может лишиться головы или отправиться в Сибирь. Он бы и Меньшикова простил, да тот загордился и заворовался. Вот пусть за всех теперь и отдувается.

Граф Петр Толстой с сыном Иваном ожидали государя в малой приемной. Как были с дороги — в крестьянской одежде. Хотя… откуда им было знать, для чего юный император свой же собственный указ отменил? Может быть, решил для наглядности всем дедушкиным сподвижникам головы на лобном месте оттяпать? Времена такие — чего угодно можно ждать. А император юн, да и не своим умом живет — Светлейший им крутит, как хочет.

— Добро пожаловать, князь Пётр, — с улыбкой стремительно вошел в покои Пётр. — Хорошо ли доехали?

— Довезли… — уклончиво ответил князь, все еще не понимая, как судьба повернется.

— Титул графский тебе и твоим сынам я возвращаю, а на былых обидах крест ставлю. Бог тебя простит, а я простил…

— Государь, — только и сумел вымолвить граф Толстой и повалился императору в ноги.

Следом за ним растянулся на полу и сын Иван.

— Ну, хватит. Княжич Иван, ты мне сегодня не надобен, езжай домой, порадуй родных. А с батюшкой твоим у нас разговор долгий будет. Долгий и секретный.

Иван снова отвесил земной поклон и удалился.

— А ты присаживайся, князь Петр Андреевич, — предложил Пётр. — Хватит уже коленки-то протирать.

— Не знаю, как и благодарить тебя, государь, за милость твою великую…

— Сейчас узнаешь. Годы твои, конечно, преклонные, и нелегко тебе будет исполнить мое поручение, однако, окромя тебя, никому его доверить не могу.

— Приказывай, государь.

— Как тебе ведомо, дед мой отдал свою племянницу Екатерину за герцога Мекленбургского, да что-то у них там не заладилось. Герцогиня вернулась в Москву с дочерью. А герцога родной брат с престола согнал.

— Дела семейные…

— Так-то оно так, но ежели я на принцессе Мекленбургской женюсь, то должен и о приданном подумать…

— На деньги не льстись, государь, не заплатят, хоть и посулят златые голы.

— Вот и я так думаю. Дед свою племянницу в Мекленбург отправил, чтобы Россия пристойные порты на Балтике имела. Да не довел задуманное до конца. Посему хочу я, чтобы за принцессой дали остров Рюбек — в полное владение ее и потомкам.

Граф Толстой остро глянул на императора.

— А согласятся?

— А ты как думаешь?

— Добром — нипочем, ваше императорское величество.

— Значит, силой заберем. Призовем в союзники австрияков, да пруссаков и быстренько Мекленбург на части растащим.

Некоторое время в комнате царила тишина. Император и его «порученец» думали.