Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 54. «Милостивый государь»

Я вставала, и мы еще какое-то время шли, но в душе была безысходность. Вдруг впереди забрезжил свет. Я потянула ноздрями и уловила запах дыма. Мы несказанно обрадовались: невдалеке жилье.

Входя в деревню, я молилась только об одном: чтобы это было обычное селение, без староверов, от которых мы сбежали, и непонятных улыбчивых женщин. Мы постучались в первый попавшийся дом, и нам открыл мужик. Он пробасил:

— О-о-о! Боже ж ты мой! Каких фрей к нам занесло… Что ж вы в таку-то пору на улице делаете, барышня?

Я поняла, что он произнес слово «барышня» с удивлением, но без всякой злобы. Как же я обрадовалась!

— Ой, батюшка! Замело нас, а коляска наша на колесах, по снегу не проехать. Вы позволите нам войти и немножко отогреться? От усталости с ног валимся и замерзли совсем… да лошадей наших куда-нибудь поставить нужно.

Он оглядел нас и хмыкнул:

— Ну отчего ж нельзя, барышня, добрым людям завсегда можно.

Мужик кликнул сына. Вышел коренастый парень, в руках он держал масляный фонарь. Оглядел нас и заулыбался. Мужик строго сказал:

— Ну что лыбишься, Мишка? Чего, барышень сроду не видел? Веди, эвон, лошадей! Поставь в сарайку, а то околеют.

Он пригласил нас в дом. Я зашла, с опаской огляделась. Это была обычная деревенская изба, чем-то напоминающая Анькину. Я поняла, что проживают здесь простые крестьяне среднего достатка. Обычная деревня, подчиняющаяся власти императрицы. Я вздохнула с облегчением и стала греться у печки. Вошла хозяйка и всплеснула руками.

— Батюшки, барышня… как же ж вы не околели в таком-то виде? Шубка-то на вас совсем тоненька, и сапожки какие-то бамажные.

Я вытянула ноги к печи и не могла пошевелить пальцами — промерзла до костей. Холод сковал всё во мне. Казалось, если по мне стукнуть молотком, то вся я рассыплюсь в ледяную крошку.

Хозяйка хлопотала вокруг, усаживая меня поудобнее, стянула с печки какую-то одеялку, начала меня кутать.

— Ой, замерзла, совсем замерзла… Сымайте скорее свои бамажки.

Я улыбнулась, таким смешным показалось мне слово «бамажки», и попыталась расшнуровать сапожки, но пальцы не слушались. Я едва справилась с ними, разулась, снова вытянула ноги к печке… и так мне стало хорошо, тепло, что я тут же, прямо сидя, провалилась в глубокий сон. Только почувствовала, как Анюта поднимает меня и пытается положить на печку.

— Куда тащишь, отстань.

— Да замолчи ты, окаянная, еще противится. Как ты мне надоела… иди на печку, отогревайся. — Впихнула меня на лежанку и сама легла рядом. Я свернулась калачиком и уснула в этом добром теплом доме, и на тесной жесткой печке мне было так хорошо, что казалось, лучше и быть не может.

Проснулась я поздним утром. Хозяева сидели за столом, и Аня вместе с ними, они то ли завтракали, то ли уже обедали. Глава семейства что-то весело и громко рассказывал.

— Вот ведь: открываю дверь, а там две модницы стоят обледеневшие, зуб на зуб не попадает! Зато сапоги на каблуке да со шнуровкой, ха-ха-ха.

Он описывал нас и смеялся тому, как глупо и нелепо мы выглядели. Но в этом не было обидной издевки или злобы.

Я свесилась с печки и громко поздоровалась. Они сразу замолчали и поклонились.

— Доброе, барышня, доброе! Как вам спалось?

— Удивительно хорошо! Очень у вас теплый и гостеприимный дом, спасибо, что приютили.

Хозяева зарделись от похвалы, им было очень лестно.

Я спрыгнула вниз. Анька не стала раздевать меня, сняла только шубу. Было неприятно, что я столько дней не мылась и не переодевалась.

Я обратилась к мужику:

— Милостивый государь…

Не дав мне вымолвить больше ни слова, он разразился беззлобным хохотом:

— «Милостивый государь»! Слышали, как она меня называет? Милостивый государь! Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

— Простите, если я сказала что-то неправильно, — потупила я взор.

Мужик встал, приложил ладонь к сердцу и, слегка поклонившись, представился:

— Аркадием меня нарекли, я хозяин этого дома, вон жена моя, Марусей кличут, сын мой Мишка, есть еще Стеша, дочка наша, но она не дома сейчас, с животиной возится.

— А меня зовут Наталья Дмитриевна, — представилась я. — Следую из города Петербурга в деревню Тютюревку, к родственникам. Не знаете, далеко ли она отсюда?

— Тютюревка… Да как же ж не знать. Недалече, верст тридцать, — отчего-то обрадованно сообщил мужик.

Я была несказанно рада этому известию. Душа ликовала: наконец-то я почти у цели, до нее осталось каких-то тридцать верст. Всего-навсего один день, и я увижу Федора, брошусь ему на шею с криком: «Я здесь, я приехала ради тебя, будь со мной, я желаю и принимаю тебя. Мне не важно, что ты сделал. Ты не поверишь, сколько я перенесла, чтобы добраться сюда». Мне хотелось рассказать ему, что с нами приключилось, ничего не утаивая — всё как есть! Я унеслась в своих мыслях так далеко, что не сразу заметила: мужик смотрит на меня странно и Анну в бок толкает.

— Чегой-то с барышней приключилось? Улыбается как дуреха, — мужик осекся и крякнул в кулак.

— Да, она малость бестолкова, — поддакнула ему Аня.

Эти слова привели меня в чувство. Я строго глянула на Анну, которая поддалась общему веселью и сидела, улыбаясь во весь рот.

— Анька, закрой рот, толковая ты моя. Чего языком мелешь, совсем страх потеряла? Лучше отвечай: ты уже рассказала, что у нас на дороге коляска осталась со всеми вещами?

Хозяева из-за резкого изменения моего тона мигом замолчали и посерьезнели, Анька выпрямилась, отложила в сторону ложку и, проглотив кусок, ответствовала:

— Барышня, я все как есть хозяевам обсказала: и как мы выбиралися, и где коляску оставили, всё в точности описала.

Я с грустью отметила, что тащила саквояж понапрасну. Его содержимое никак не могло мне здесь пригодиться: вещи, которые в нем находились, были предназначены только для Федора. Дорожная сумка осталась в коляске, и мне не во что было переодеться.

Я обратилась к хозяину:

— Аркадий, нельзя ли нам баню истопить? Хочется помыться и себя в порядок привести.

Мужик хмыкнул:

— А-а-а, таперича понятно: барышня к дролечке едет, — сказал он, обращаясь к Ане, и подмигнул, — а баню вам Маруся справит.

Я посмотрела на него строго, желая прекратить этот балаган, и уже хотела выдать достойную тираду, как полагается рафинированной дворянке. Но не нашла ничего более подходящего, чем снова повторить:

— Милостивый государь… я попросила бы не употреблять при мне подобных выражений…

Не дав мне закончить, он, едва сдерживая смех, громко кашлянул и отвесил шутливый поклон.

— Простите великодушно, барышня, редко к нам птицы высокого полета залетают, — и вышел в сени. Не успела закрыться дверь, как мужик разразился диким хохотом.

— Ха-ха-ха, «милостивый государь»… Нет, ну вы слышали, ха-ха-ха, — и его смех еще долго доносился с улицы.

Раздосадованная, я обратилась к Ане:

— Как нам теперь вещи забрать?

— Да он, Аркадий этот, за ими и пошел. Сказывал, что дорога эта у них одна только, он ее знает как свои пять пальцев и даже в пургу найдет, а там и нашу коляску отыщет.

Я поискала глазами хозяйку. Она возилась у печки, ловко подхватывая и переставляя чугунки. Глядя на нее, я почему-то вспомнила Веру, хотя крупная, статная Маруся была на нее совсем не похожа.

Пытаясь вспомнить, что предсказывала мне Вера и от чего предостерегала, я решила воспользоваться ее советами. Вдруг это сейчас пригодится? Но сколько я ни старалась, вспомнить ничего не смогла. Наверное, я не хотела верить в плохое и потому гнала прочь от себя ее слова: «Просмотрела же Вера своего сына, может, и со мной ошиблась?» Потом вспомнила, как она уходила босая по снегу, как прощался с ней народ, и щемящее чувство утраты — словно я потеряла что-то важное в жизни — сжало мое сердце…

…Не знала я тогда, что с Верушкой нам еще предстоит встретиться и она сыграет большую роль и в моей жизни, и в папенькиной…

Хозяйка окликнула меня, заглянула мне в глаза:

— Я вас чем-то обидела, барышня?

— Ну что вы, всё хорошо! Просто устала, да помыться бы нам…

— Ой, — всплеснула она руками, — это мы запросто справим. Я на двор пойду, дочку кликну, она и сготовит всё скорехонько.

Анна тут же вызвалась ей помочь. Они вышли вместе, а я осталась в комнате. Села за стол, раздвинула маленькие занавески и начала смотреть в окно. Там уже вовсю сновал народ, люди чистили снег, по улице то и дело пробегала ребятня — деревня жила свой жизнью, простой и бесхитростной. Я наблюдала и понимала, что после недавних событий отогреваюсь здесь не только телом, но и душой. Я не помню, сколько так просидела, пока не пришла Анюта.

— Пойдемте, барышня, пар ужо хороший, можно мыться иттить.

Второй раз за свою жизнь я мылась в бане, но она не была такой жаркой, как в прошлый раз от усердия натопил Кузьма. Забыв обиды и разницу в нашем социальном положении, мы с Аней принялись радостно плескаться, шутили, хохотали и всё простили друг другу.

— Барышня, пусть вода чистая, ключевая смоет все горести, да с грязною водою всё плохое и дурное изыдет от нас.

И окатила меня ведром холодной воды. От неожиданности я завизжала так, что, наверное, было слышно во всей деревне. Я уж хотела было выхватить ведро и огреть им Аньку, но она улыбалась мне и сама протягивала другое ведро — полное. Я окатила ее, но, к моему сожалению, это не произвело должного эффекта: она лишь крякнула как мужик и слегка повела плечами. Мы засмеялись и обнялись.

— Ну что, барышня, таперича мир? Тока пообещайте мне, что хоть немножечко будете ко мне прислушиваться, я же вам плохого не желаю.

— Хорошо, Аня! Я постараюсь слушать тебя внимательнее.

Мылись мы несколько часов, пока головы не начали кружиться, потом вышли в предбанник, завернулись в простыни, накинули крестьянские тулупы, и я, к своему удивлению, отметила, что проделываю это без брезгливости. Мы выскочили на улицу и босиком побежали к избе, в щенячьем восторге визжа и крича оттого, что снег щекочет и колет пятки. Вся деревня смотрела на нас с удивлением, и люди, улыбаясь, показывали в нашу сторону пальцами.

— О-о-о, городские-то дають жару! Дорвалися девки.

А мы, слыша эти простые беззлобные возгласы, хохотали еще пуще. Ввалились в избу, отряхнули с себя налипший снег и бухнулись на лавку, млея от приятной легкости. Хозяйка улыбнулась нам, встречая.

— О, барышни наши попарились, а мы вас ужо с гостинцами поджидаем. Аркадий вернулся, коляску вашу нашел. Он на наших санях весь ваш скарб еле доволок.

— Да, барышни, — вмешался Аркадий, — в ум не возьму, как только лошади ваши вытянули такую дорогу и такую тяжесть. Удивительно, что они в пути не околели.

Мы переглянулись и засмеялись:

— Где же они? Вещи-то наши?

— Да эвон, за печкою отогреваются, перемерзли все. А саму коляску не откопать пока, я и пожитки-то еле вытащил.

Я побежала за печку. Узлы еще не отогрелись до конца. Раскрыла дорожную сумку и достала первое попавшееся платье. Правда, оно было мятое, зато чистое и целое. Я вынула из саквояжа белье и пару новых чулок, надела бордовое платье с черными кружевами и сапожки. Потом повернулась к Аньке и захохотала:

— Анька, а хочешь, я тебе барское платье дам и ботиночки, у меня еще есть?

— Да ну вас, барышня, — отмахнулась она, — разве влезу я в ваше платье-то, а тем паче в ботинки, эвон у меня лапища какая. Платья ваши на мне затрещат да рассыплются, останусь в чем мать родила, конфузу не оберешься. Нет, не надобны мне ваши глупости.

Аня облачилась в хозяйкины рубаху с шитыми рукавами и сарафан, мы оглядели друг друга и остались очень довольны. Нужно было только волосы высушить да в порядок привести. Я достала расчески, а Анька свой костяной гребень, и мы стали наводить красоту возле печки. Хозяйка позвала трапезничать. На столе стояли каша с мясом, соленья, молоко, сало…

— Садитесь, садитесь, — суетилась хозяйка, — там, в печи, лапша из петуха кипит, подам щас, и яичков подам, согреетесь да насытитесь, садитесь, милые.

Наевшись досыта, я поблагодарила Всевышнего, что он привел нас к этим простым, но очень хорошим людям, которые всё время улыбались. После стольких злоключений казалось, что мы попали в рай.

Дверь скрипнула и отворилась, появился Аркадий.

Мать, — обратился он к жене, — может, и мне щец плеснешь? А то пока я с девичьим скарбом возился, так оголодал, чую, кишка кишке колотит по башке.

Мы с Анькой переглянулись и прыснули в кулачок.

— Аркаша, щец нету. Мишка давеча петуха зарубил, так я знатную лапшу сварила. Будешь?

— Отчего же не откушать, наливай.

Ел он молча, с аппетитом и, что удивительно, совершенно беззвучно. Я даже удивилась: «Надо же, крестьянин, а вовсе не хлюпает и не чавкает. Хорошо в этом доме, чужие люди, а встретили как родных, и согрели, и накормили…»

— Ну что, вы готовы? — улыбаясь, спросил Аркадий, закончив трапезу. — Отогрелись, наелись?

Помня, как он реагирует на мое светское обращение, я захотела еще повеселиться.

— Благодарствую, милостивый государь, мы теперь в полном порядке и готовы продолжать свой вояж.

Он подавился смехом. Его щеки раздувались, он долго сдерживался, но не сумел и разгоготался, откинувшись на лавке и вытирая слёзы:

— Ну куда это годится, какой из меня милостивый государь? Ха-ха-ха.

Я засмеялась, и все в доме тоже. Нам было так хорошо, что даже выезжать не хотелось.

— Я вам сани, барышни, сготовил, домчу до Тютюревки. Если вы готовы, можем трогаться.

— Мы готовы, только вот хочется в вашем доме еще немного побыть.

Он опять захохотал.

— Побыть?! Побыть барышне в деревенской избе?! Чу-де-са! — и вышел.

— Хозяюшка, — я обратилась к женщине, — молочка с хлебушком дайте, пожалуйста.

Она живо налила. Я ела хлеб и пила молоко, и мне было необыкновенно хорошо среди этих честных простых людей, которые не лебезили передо мной.

Я смотрела в окно, когда там вдруг показалась голова маленькой девочки с конопушками на рожице. Держась за наличник, она с любопытством разглядывала меня и пищала:

— Ой, гляньте, гляньте, барыня, живая барыня, да кака красавица! — и тут же исчезла.

Я посмотрела в окошко. На снегу барахталась, видимо, сорвавшись с окна, маленькая девочка лет пяти, в тулупчике, подвязанном кушаком, укутанная теплым пуховым платком, из которого торчала забавная веснушчатая рожица. «Удивительно, — отметила я, — зимой веснушки». Рассмеявшись, я помахала ей рукой.

— Стой, маленькая, я сейчас выйду. Я побежала к саквояжу, нашла флакон французских духов, выскочила на улицу и крикнула:

— На, держи! Это тебе, милая, от «барыни», понюхай, как вкусно пахнет.

Она схватила флакон и начала жадно нюхать. Я забежала в дом и снова прильнула к окну. Девочка махала мне ручкой и кричала:

— Спасибо, спасибо, барыня, век вас не забуду, буду знать теперича, как барыни пахнут! — и побежала дальше, хвастаться подружкам.

От этого мне еще теплее стало.

— Анька, смотри, как тут хорошо, может, побудем еще немножко?

— Ну уж нет, барышня, надо ехать. Чего людей стеснять?

— Да, Анюта, ты права, давай собираться.

Я достала из большой дорожной сумки отрез на платье и шелковый платок, приготовленные в подарок родичам Федора. Подойдя к хозяйке, протянула ей:

— Маруся, примите от меня, это вам и дочке вашей.

Женщина смутилась.

— Барышня, мы ж не за корысть, а от чистого сердца…

— И я от чистого сердца. Кабы не вы, замерзли бы мы в ночи.

Маруся поблагодарила, шмыгнула носом и прижала подарки к груди.

— Спасибо, барышня, век такой красоты не видывали, — и, перекрестив меня, добавила, — ступайте с Богом, доброго вам пути.

Мы оделись. Стоя на пороге, я обернулась к хозяевам и, неожиданно для самой себя, поклонилась в пояс по русскому обычаю и задержалась в этом поклоне.

— Милые мои, дорогие, спасибо вам за всё, никогда я вас не забуду.

И с этими словами вышла. Анька шла за мной и бубнила:

— Ну точно, барышня тронулась! Ой, чтой-то нас впереди ждет, ой, барышня полоумная.

Я обернулась к ней, поняла, что мы опять вернулись к тем отношениям, от которых так старательно открещивались в бане, и зло прошипела:

— Сама ты полоумная.

На улице стояли сани, запряженные четверкой лошадей. Два моих коня стояли впереди, а два деревенских за ними. Аркадий опередил мой вопрос про третьего:

— Он, барышня, совсем плох, в горячке. Видать, подохнет к ночи.

— Жалко, конечно, но это не мой конь, вот этих было бы очень жалко.

Он усмехнулся:

— О, эти еще долго жить будут, холеные они, выносливые. Им и дорога нипочем, и мороз.

Мы сели, Аркадий тронул вожжи, кони полетели. День прошел очень быстро, мужик всю дорогу нас веселил и сам смеялся.

— Ой, барышни, пощадите, щас живот надорву от смеху-то, ой, не могу больше, ха-ха-ха…