Возвращение черной луны

Светлана Викарий

Полная версия романа. Главная героиня романа – Лора через четверть века возвращается из США в родную деревню. И старые семейные тайны, от которых она бежала, вновь затягивают ее в воронку страстей и боли, рождая новые. Российская глубинка с ее природной мистикой и сложными людскими судьбами не позволяют Лоре найти простые ответы на загадки, которые ставит перед ней жизнь. Кем стал ее сын, которого она считала мертвым? Жива ли еще ее любовь к его отцу? Обретет ли она дочку, за которой ехала на родину? Книга содержит нецензурную брань.

Оформление обложки Использована картина"Лунный свет"Жюли де Грааг по лицензии ССО.

© Светлана Викарий, 2021

ISBN 978-5-0055-4231-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Водопад любви.

Книга первая

1

Решение поехать домой не было неожиданным — она ждала этого дня несколько последних лет. Собрать чемоданы было делом часа. Трое суток с перекладными занял перелет. Из Чикаго она вылетела в Ганновер, оттуда автобусом в Калининград. Еще сутки колесила по городу, изменившемуся до неузнаваемости. И все же старый Кенигсберг, куда некогда загнала ее судьба, утонувший в зелени старых дубов и каштанов растрогал ее сердце. Закончив дела, — всего-то, — разыскать человека, которого давно не было в живых, вернее, его семью, — и отправить им деньги по почте, чтобы чувство вины, наконец, затихло. И, наконец, вылетела в Омск.

Майская ночь в Сибири была черная, звездная. Из палисадников родины одуряюще пахло сиренью, там и там слышался шепот и смех влюбленных парочек на деревянных лавочках первой любви. Она наняла машину в аэропорту и, не став ждать рассвета, торопясь, будто боялась опоздать к чему-то важному, помчалась в Новокаменку. Домой.

И в эту ночь Катя почти не спала. Грузное тело не находило покоя всю ночь: болели ноги и поясница, ныли руки. Время от времени она проваливалась в сон, как в туман. И не понять ей было: то ли спала, то ли только хотела. А тут еще на самом рассвете, уже и петух пропел зорю, пришел муж, Петя, встал, как обычно у печки, подперев плечом угол. Она даже заметила, что плечо пиджака, в котором она его похоронила, измазалось известкой. Спросил свою суженую, глядя спокойным и тоскливым взглядом:

— Скрипишь, старуля?

— Скриплю, не видишь? — так же вопросом, как привыкла вести с ним беседы, ответила Катя. Поди, семьдесят пятый годок мне пошел. Ты умер, тебе хорошо. А все наши заботы на мне остались. Или не знаешь?

— Как не знать. Знаю. Только готовься, старуля, к худшему.

— Да, иди ты! — разозлилась она. — Хорошего никогда не скажешь. Как всегда… Опять надейся на добро, а жди худа.

Она вздохнула. Выдохнула из себя горечь и былого и настоящего.

И Петя ушел.

Катя перевернула свое тело, спустила тяжелые ноги на домотканый ветошный коврик, — старые вещи, отслужившие свой век, всегда находили у нее новое применение — она была хорошей хозяйкой. Ни одна минута ее жизни не оставалась праздной. А как хотелось, а как мечталось просто отдыхать, ведь это делают миллионы людей! Не на курортах, нет, дома, на родимом подворье, в родной деревне…

Пора было подниматься, Зорьку доить да в стадо отправлять. Но сначала молитва.

— Пресвятая матушка Богородица Абалакская, прости и помилуй грешный род Горчаковых. За все содеянное делами и помыслами, за всех моих близких, — живущих ныне и в этом мире — за сына Владимира, за жену его Ирину без вести пропавшую, за деток их Дмитрия и Олега, за братьев своих Алексея и Сергея, за племянницу Лору… За всю родину горчаковскую почившую и живущую прошу прощения у тебя, и только на тебя, Богородица, уповаю… Уповаю на милость к нам, грешникам, ибо грешны мы все перед Богом и людьми и вымолить покаяние не всегда хотим, гордыней своей обузданные…

Ребятишки спали, широко разбросавшись в сладком утреннем сне. В ногах у Димки, свернувшись в клубок, примостилась пестрая кошка. И в тысячный раз, глядя на внука, Катя сказала себе: «Язви ж тебя, как ты похож на эту суку, мать свою распутную!» Ее натруженная рука с отекшими пальцами расчертила воздух и сжалась в кулак.

Младший Олежка, по-домашнему, Лешик, вовсе не был похож на свою подлую, распутную мать. Лицом удался он в деда Петра Кудинова, — такой же чернявый, а вот характером точно пошел в мать — быстроглазый, юркий, не ребенок, а ртуть.

Расстроившись, — эти перемены настроения случались с ней все чаще, как по поводу, а так и без него, — Катя спешно вышла во двор и молодая рыжая корова Зорька, вздыхающая от нетерпения в отгороженных на днях летних пряслах, заслышав ее шаркающие шаги и тренькающий звон ведра, замычала, здороваясь со своей хозяйкой. Катя привычно стала ругать Зорьку за то, что та машет хвостом от радости. Грузно присела под теплым, рыжим боком на видавший виды стульчик, сработанный еще руками Пети. Белые пенистые струи упруго забились о дно старого подойника.

Уж сколько лет она начинала утро, ухватившись за звенящую дужку этого сроднившегося с молоком ведра! Все как обычно. Вот уже десять лет, с тех пор как оставили они с Петей свою городскую, обжитую, уютную квартирку, где у них было как у других людей, нажитая жизнью обстановка: пара ковров, сервант с хрустальными рюмками для праздника, в шкафу теплая цигейковая шуба и пять комплектов белья впрок, полотенца махровые и вафельные.

Все как у людей. А что еще человеку надо? Петя, друг любезный был с ней, как и в прежние, молодые годы — покладистый, ласковый, работящий мужик — бабья надежа. И переселились они в эту деревеньку, ныне вовсе не похожую на старую казачью станицу, прежде яркую и самобытную, в десяти километрах от городка Кручинска, в родовой свой домик Горчаковых. И продолжили жизнь свою в трудах, заботах, в любви ко всему, что окружает. Да хоть к этому самому ведру, не раз латанному непутевым братом Серегой. А вещь нужная, значит, дорогая.

Среди березовых колков, сосновых боров и золотом колосящихся августовских полей поместилась некогда под голубым небом родимая Новокаменка, ставшая последним пристанищем ее жизни. А там, за ними, дальше, на далеком горизонте встал темно-зеленый частокол начинавшейся тайги, уходящий так далеко, что Катя, и представить себе не могла этакую даль. Петя был похоронен рядышком, на угорке, тихом деревенском кладбище, и родительница Ольга Петровна там же. Там же лежали друзья, что бегали с ней по полянам детства бесштанными пацанами. И ее ждало место рядом с ними.

Но Катя не спешила — слишком многое держало ее в этом изменившемся до неузнаваемости мире. И даже в тихой, родимой Новокаменке не спрятаться ей было от мучительной сердечной маеты, от боли и телесной и душевной.

Вот и стадо появилось из-за угла улицы, поднимая копытами легкую, едва прибитую утренней росной влажностью пыль. Соседка из дома напротив Надежда, — моложавая, крепкая еще пенсионерка не задержавшись, у калитки, приветственно кивнула Кате и удалилась по своим делам. Дел у бабы в деревне по самое не могу, только успевай, ворочай.

Зорька, вливаясь в стадо, скосила на хозяйку лиловый глаз. Мол, жди меня, вернусь, как обычно. Это Катя знала точно, только Зорьке она теперь и могла доверять. А вот с сыном Владимиром, сладу уже давно не было, и от внуков вовсе можно было ждать самого неожиданного.

Катя вздохнула, вспомнив о сыне… А все-таки, будь ты проклята, змея подколодная, сука крашеная! Выкормили змейку, на свою же шейку! Сына загубила, ребятишек сиротами оставила. Кто теперь сын? Не курит, не пьет, а жизни нет. Катится, как перекати-поле от бабы к бабе. Никак не пристанет. В глаза его черные с темными кругами смотреть — больше силы нет! С братьями все более-менее ясно — алкоголики, тюремщики оба, ничем им не поможешь, раз сами такую жизнь выбрали. А Вовка, сын, за что страдает? И руки золотые, и сердце мягкое, и характер покладистый. И собой разве не хорош? Еще как хорош. И крылья есть, а некуда лететь. Заключила она пословицей, до которых больно была охоча. Или еще лучше сказать: Судьба придет, по рукам свяжет. Это уж точно про сыночку.

Резкая боль в разбухших, словно студнем заполненных коленях заставила ее схватиться за железную ручку ворот. Пастух по кличке Вензель, еще крепкий мужик, одетый в давно изъеденный молью бушлат, годы спасавший его от гнуса и утреннего холода, для острастки стеганул кнутом землю, подгоняя стадо.

— Максимовна, дождя не будет, как думаешь? — выражение серого лица, украшенного ранними глубокими морщинами, выдавало человека, давно махнувшего на жизнь, если не рукою своею, то этим самодельным бичиком с кисточкой.

— Ты у нас пастух, Петрович, вот и наблюдай народные приметы. Моя главная примета — колени. Молчат, — значит, не будет дождя.

— Максимовна, ты за своей коровой ничего не замечала? Такого…

— Да, нет, никакого такого не замечала. Разве, что неспокойная.

— Они все уже неделю неспокойные. Как выгонять стали, они отчего-то и забеспокоились. В энтом годе особенно. Надеждина Лаванда на днях, знаешь, исчезла, язви ее!

— Так нашлась.

— С твоей, поди, помощью? — поинтересовался Вензель.

— Да нет, Надежда привела, сама.

Вензель Петрович покивал патлатой головой, еще раз хлестанул по траве, чтобы коровы не забывали, кто у них командир этим летом и неспешно зашагал за стадом.

— Эх, аптека не прибавит века! А ведь рецепт хороший есть. Пока белая сиренька не отцвела надо настойку сделать. — Привычно не то думала, не то рассуждала она, любуясь готовыми вот-вот взорваться бутонами. — Вон ее сколько, сирени-то… Бузует. Завтра, глядишь, проснешься, а палисад лиловым, а где и белым дымом одет.

И в эту самую минуту из-за угла вырулила машина, белый «Мерседес» с фургоном. Редкая в этих местах. Именно о такой мечтал Вовка, деньги откладывал. А дальше, перед глазами Кати поплыл белесый туман, и из этого тумана вышла женщина. Красивая, ну маков цвет! Водитель суетливо выставил два огромных черных чемодана и несколько разномастных сумок. Застыв изваянием, Катя смотрела на нее во все глаза. А женщина, раскрыв объятья, повторяла:

— Да, что же ты, тетя Катя! Не узнаешь? Не узнаешь, что ли?

Наконец, Катя очнулась.

— Лорка! Девка моя! Господи ты, Боже мой! Сколько лет тебя носило! Ты ли это?

— Я… Я — это, Катя!.. Я!.. Принимай свою блудную племянницу!

2

Вот так через двадцать пять лет отсутствия Лора Горчакова предстала перед глазами своей любимой тетки.

Неправдой было бы сказать, что Лора никогда не вспоминала о ней и о родных Пенатах. Раз в несколько лет она присылала весточки, а раз даже с оказией умудрилась передать посылочку. Катя тоже писала письма с семейными подробностями, правда, не со всеми. От иных душа болела так, что бередить ее не хотелось. Подробно рассказывала племяннице об изменениях в деревне, вспоминала родных, дорогих ушедших. Память ее хранила многие подробности.

Но двадцать пять лет канули в лету, будто их и не бывало. Катя изумилась, что племянница и впрямь заморозилась, больше тридцати не дашь. И фигурка, как у девушки, кожа светится, волосы, по-прежнему роскошные, рыжие распустила ниже плеч. Ай, да Лорка! Славно по заграницам жить! Вот какой вывод про себя сделала Катя, оторопело, глядя на племянницу.

— Девка ты, моя! Ой, красивая! Ой, да нарядная! Ну, и славно, что ты приехала, а я ведь не чаяла тебя увидеть перед смертью.

— Тетя Катя, ну что ты! О смерти-то зачем? Живи на здоровье, в радости живи! Лекарств нынче много.

Слезы лились из ореховых, по-прежнему ясных глаз Кати. Шутка ли, племянница Лорка из Америки заявилась!

— Ягода-малина, ты чемоданы в дальнюю комнату тащи, твоя будет комната. А сундук прадедушкин так и стоит в горнице, со всей его казачьей амуницией! Помнишь, как любила туда лазить?

— А как же! Я все помню… — отозвалась Лора с заметной грустью в голосе, ласково касаясь старого сундука.

— Располагайся. А я похлопочу, подомовничаю, мое дело хозяйское. Вот и я вернулась в свою стихию, как говорится, деревенскую. Недалеко птичка взлетела, только на плетень села. Вот и жизнь кончается, Лорка! Знаешь ты, что дядю Петю четвертый год как схоронила?

— Знаю, тетя Катя… Ты писала. В письме, кажется, последнем.

— А я и не помню, что писала, что не писала. У нас тут полно случаев всяких. Ну, вот, молоко процедить надо, в холодильник поставить. Молоко-то парное будешь?

Лора обняла тетку, прижалась гладкой надушенной щекой.

— Тетя Катя, ты забыла, меня тошнит от молока с детства?

— Ну, точно, забыла! Молоко коровье до трех лет пила, а потом плюнула, характер показала, и все.

— И все, с тех пор не пью. А знаешь, тетя Катя, как их зовут-то? Дай Бог памяти… Сырнички? Творожнички, вот как! Я ведь по-прежнему люблю! И сто лет не ела!

— Сделаю счас сырнички, творог у меня есть, припасен. Сырнички так сырнички… — суетливо двигаясь по горнице, приговаривала Катя. — Ты переодевайся, отдыхай пока.

Сколько раз в своих снах и грезах Лора видела эту родную русскую убогость, это небо сине — ситцевое, с затейливым узором облаков, спешащих к югу. Деревянные заплоты, амбары, навесы и завозни деревни, где прошло ее детство. Сколько раз за годы скитаний она неслышно плакала во сне, тоскуя по густо разбросанным по глади изумрудно зеленого поля темно — зеленым колкам своего детства и разноцветью весенних трав, где царит по весне желтоголовый одуванчик. А летом в жары, над степью поднимались искристые марева, воздух заполнял аромат полыни, зыбкое ковыльное, серебристое море ее слегка покачивалось в такт дыханию и шагу, будило в темной душе что-то могучее и древнее.

Просыпалась в тишине ночи и запрещала себе вспоминать. Зачем? Другая жизнь, другой, неочеловеченный пейзаж, в котором она долгие годы жила, исключали сравнения. Но снова наступала ночь, и она одевалась и защищалась ее темным бархатным покровом, чтобы отделиться от чужого, не своего и, падая в долгожданный сладкий сон, вспоминала, как от тягучего июльского зноя на глазах подрастают сочно-зеленые лопухи в желтых глинистых логах ее детства.

Лора оглядывала родные стены, узнавая их и не узнавая. Цветастые обои на стенах, которых отродясь в горчаковском доме не было, а только побелка по гладкой штукатурке, которая обновлялась каждый год накануне Пасхи. Знакомый буфет со стеклянной посудой и дешевыми чайными сервизами, газовая плита с красной свечкой баллона тут же. Раньше не было. Бабка Ольга Петровна пользовалась только печкой. А вот и поблекший под стеклом портрет прадеда с лихими усами и горящим взглядом. Герой! «Отреставрировать. — Мелькнуло в ее разумной голове. — И рама больно старая, мухами засиженная. Поменять». Стол посредине тот же старый, надежный еще, обставленный легкими венскими стульями.

Лоб Кати покрылся испариной. Промокнуть бы полотенчишком — но где искать его теперь, от радости все забыла.

— Ой, девка моя, я ведь и забыла спросить — надолго ли ты домой-то?

— На все лето, может, и в осень задержусь.

— Вот уж осчастливила ты меня, Лорка! И муж тебя так надолго отпустил? — взялась расспрашивать Катя, гремя праздничными блюдцами в буфете.

— А я его и не спросила! — весело воскликнула Лора, и Катя уловила в этом возгласе прошлую девичью ее интонацию — капризную и дерзкую.

— Это как не спросила? — не переставала изумляться Катя, который уже раз в это чудесное утро.

— А некого было спрашивать. Я теперь сама себе хозяйка.

— Ой, Лорка! — едва не заголосила Катя и на всякий случай поставила блюдца с чашками на стол. — Поди, опять развелась?

— Опять! Опять разведенка я! — весело рассмеялась Лорка тем рассыпчатым, как сметанный коржик смехом, который Катя всегда помнила.

— Это ж у тебя третий развод. Не с ума ли ты сошла, девка?

— Не третий, а четвертый, тетя Катя. У меня в Германии было два развода. В Швеции один. И вот последний, в Америке.

— И в кого ты такая, Лорка!

— Да, в себя, в себя я! Уж никак ни в родительницу! Тетя Катя, мне замуж выйти труда не составляет. Мужики на меня, как мухи на мед липнут.

— А я ни сколь и не сомневаюсь! А ты, что же только в любовь с ними играешь? — наконец, догадалась Катя.

— Играю, играю тетя Катя. — Честно подтвердила племянница, она и в юности была честной. — Я эту паскудную мужскую натуру изучила в тонкостях. Я теперь их к рукам прибираю, сначала их, потом их мани, и развожусь.

— Какие — такие мани? — не поняла Катя.

— Мани — по-английски, деньги. Мое дело деньги снять с него, как шкурку с кролика. Вот и все. Это уже даже не хобби, а работа такая. А что!? Я работаю женщиной! Работа не хуже — не лучше другой. Ну, ладно тетя Катя, потом расскажу. Все!.. Все потом! В огород хочу. Среди грядок полежать на земле, на зелень посмотреть. Как в детстве. Соскучилась!

— Земля-то еще не очень нагрелась. Поберегись. — Напутствовала Катя.

Видать, права русская пословица: В родном углу, все по нутру.

Когда Лора ушла, Катя еще долго стояла посреди горницы, забыв, что же она хотела сделать? И что сказала Лора про кролика, женскую работу и какие-то английские мани, было ей совершенно не понятно. Племянница ураганом ворвалась в тихую пристань ее жизни и занавески на подслеповатых окошках старого родового дома закачались от предчувствия перемен.

А в это время на другом конце Новокаменки аппетитно полноватая, простоватая, но весьма симпатичная женщина лет сорока, одетая в трикотажные штаны и прорезиненную куртку с капюшоном, входила в свой дом с аккуратненьким палисадником и кружевными легонькими занавесочками на безупречно блестящих стеклах окон, обрамленных узорчатыми ставнями.

В доме стоял разгром, скатерть была стащена со стола на пол, ветошные коврики сбиты. Уперев руки в бока, больше для острастки, она постояла посреди комнаты, глядя на помятое лицо спящего мужа, но в уголках ее пухлых, подрагивающих от сердечной нежности к этому непутевому мужику губ, пряталась улыбка.

Серега Горчаков, как и все алкоголики, спать долго не умел. С натугой, но все же разлепил свои глаза, и хотя перед ним, как в тумане вырисовывалась форма женщины, сообразил, что это его разлюбезная.

— Аа, Валюха моя, привет! Ты уже с дойки? А чего не переоденешься?

— Да лежи ты уже, опять проснулся ни свет, ни заря. — Махнула она рукой.

— Спать не могу. Потому что чувствую себя виноватым.

— Да сколько можно виноватиться?

— Валюх, а чтой-то я вчера наделал?

— Да и всего ничего! Куренка задавил… Скатерть с посудой на пол сбросил, перебили посуду… нет… Я убирать не буду. Так и знай! — Валентина принялась переодеваться в домашний халат, видавший виды, но чистенький и наглаженный. Голову повязала белым хлопчатобумажным платком, она не любила, когда волосы лезли в глаза. — И Петьку твоего больше на порог не пущу. — Продолжала она спокойным своим ровным голосом. — И Ваньку этого.

— Честно же говорю, Петька — зверюга, точно. Это он все. А Ванька на такое не способен. Вот беспокойство меня и мучает.

— Ну, какое такое беспокойство у тебя? Живешь, как птичка небесная! Разве я что от тебя требую? Только чтоб пил поменьше, Серега!

— Это невозможно! Я человек — русский!

— Горе ты мое русское! И за что мне такое!

Вздохнув, Валентина присаживается к нему на край кровати, обнимает, ласково теребит темные горчаковские волосы. Приободренный Серега живо приступает к исполнению второго акта авторского спектакля, который разыгрывают они в своем дуэте уже несколько лет, по разумению обоих, вполне счастливых.

— Разлюбезная моя, Валюха! Я все уберу-уберу, начищу… Ты моя единственная… Единственная и неповторимая…

— Неповторимая я дура у тебя, вот это правда. Ну, началось!.. — засмеялась Валентина негромким, грудным своим смехом, зная наперед каждое слово, которое произнесет ее благоверный. — А тебе, милый мой, еще огород поливать. Весна нынче жаркая, скоро уже и картошку окучивать. А ты не просыхаешь… Голова-то болит? Рассолу налить? Квас у меня еще не подошел.

— Налить… всегда налить… Но вот скажи, Валюха, но скажи мне по честному, в прошлом году ты, куда с Ванькой Фраерком на Газике ездила? За озеро, за Карасье, за Земляничный холм, туда…

— Я тебе раз в неделю на этот вопрос теперь отвечать буду?!

— Отвечай, когда тебя муж спрашивает!

— Тьфу, на тебя! Сено смотреть ездили, бригадир послал!..

— Валюха, а у тебя нет… в заначке? 100 граммочек! Стропы-то горят не на шутку!

3

Под сенью святых братьев Петра и Павла притулился приграничный сибирский городок Кручинск. Стоял он на высокой круче, отчего и получил свое простое название, а внизу дымился туманами глубокий лог, где протекал, стремясь влиться в батюшку сибирский Иртыш, неглубокий скромный сынок его Ишим. Вдоль Ишима грядой тянулась горькая линия озер. Испокон века добывали там соль оседлые русские и кочевники-казахи.

Золотые купола, расписные маковки за толстостенными каменными заборами святой обители… Колокол слышно далеко… Святые Петр и Павел надежно охраняли город вот уже триста лет. Шквалы жизненных чересполосиц прошли сквозь него, как вода через песок — татаро-монгольские тьмы на низконогих конях и мирные, кочевые кибитки степняков, с идущими следом табунами игреневой да гнедой масти. Память о воинских доблестях сибирских казаков навсегда сберегла эта земля. И над грядой солено — горьких озер этого просторного края пролетели легенды о гордых казахских ханах и о генерале Колчаке. Сюда по легендарному Шелковому пути гнали на ярмарки рыжих верблюдов и белых аруан, груженых дорогими коврами и пряностями, а назад угоняли скот, нагулявший жир на самых сочных и чистых травах, угоняли самых резвых кобылиц, знающих истинную свободу и нежность ветра в серебряной гриве.

Новокаменка, и ста лет не прошло, была перевалочным пунктом, сюда засылались, направленные в глубину степи купеческие татарские тюки, наполненные аршинным товаром — миткалью, бязью, ситцем для казаков и шелком и бархатом для богатых кочевников. А отсюда зимние обозы грузились бочками, наполненными знаменитым сливочным маслом Сибири, топленым салом, кожевенным сырьем, даже замороженными кишкками с боен.

Комковой, головчатый сахар, галантерея и скобяные товары, плиточный чай, стеклярус, чугунные казаны, латунные — с чернью браслеты и дутые серьги под золото для радости девок, падких на блесткое. Все имело здесь спрос: украшенные медным орнаментом сундуки, караванный плиточный чай из Индии, позументы для казаков и десертные красные вина для любителей.

Украшенный медным золотом сундук прадеда Георгиевского кавалера Евсея Семеновича Горчакова, участника знаменитого Брусиловского прорыва германского фронта в Первую мировую войну — был для Кати реликвией. Ольга Петровна — мать, завещала ей свято беречь память о родине, горчаковской отцовой линии.

В сундуке лежал черный парадный мундир с поблекшими на рукавах галунами, широкие шаровары с лампасами из тонкого синего сукна, там же хранились три дедовских Георгиевских креста — один за битву в армейском корпусе сибиряков под Вафангоу, два за лихую рубку в доблестной армии генерала Брусилова.

Ведерный самовар с фамильным тавром тульских заводчиков братьев Баташевых занимал почетное место в горнице, а по праздникам, впрочем, которых становилось на его веку все меньше, он вздувался, шипел, накаляясь солнечным жаром. В нарядную Троицу Катя Горчакова в память о горчаковской линии, всегда разжигала знаменитый самовар во дворе — грех в великий праздник запирать себя в стенах, — выставляла на стол свежеиспеченные обливные шанежки и творожные ватрушки, янтарно-хрупкий свой знаменитый на всю Новокаменку хворост, ставила пару лафитничков, счастливо сохраненных матерью с вишневой и малиновой наливкой собственного изготовления и тонкостенный сервиз, с которого она не спускала глаз во время застолья.

Захмелев, кто-то из седоусых стариков обязательно вспоминал старинную походную песню, с которой уходили прадеды на последнюю Мировую войну.

То не бури с грозами

Грянули, ребята,

На брегах привольных

У Иртыш-реки-

За орлиной стаей

Поднялись орлята-

Все в отцов родимых,

Все сибиряки!

Наши сабли вострые,

Наши кони-звери,

Только гикни-ринутся,

Черту на рога!

Сквозь огонь и воду,

Вьюги и метели,

За отцами бросимся

Мы громить врага.

Не уйдет от конницы

Вражеская стая:

Сечь башку фашисткую

Казаку с руки.

Пусть помянет песней

Родина святая,

Как громили ворога

Мы, сибиряки!

Это была последняя заветная песня сибирского казачества. Пели ее сердцем, полным неизбывной печали по невозвратному прошлому, по яркой молодости, украшенной любовью и верой в завтра, по неожиданно ушедшей радости, которая наполняла душу трепетом жизни. Молодо, отрадно звучали голоса в потемневшем воздухе, в вышине блистал остророгий месяц. И каждый что-то вспоминал из жизни своих близких, родной Новокаменки.

Катя вспоминала зимы своего детства, белые-белые, искрящиеся до ломоты в глазах снега, если смотреть в окошко долго-предолго, ожидая увидеть игреневой масти лошадь, впряженную в сани, из которых поднимается рослая фигура деда, воротившегося из обоза с гостинцами.

Из Новокаменки зимней дорогой шли обозы с круговыми слитками топленого сала с салотопен на Кокчетав — владения казачества Второго военного отдела Сибирского войска, Курган, Петропавловск, Макушино, Петухово, Атбасар. Извозный зимний промысел был хорошим приработком для семьи Горчаковых, которая особым достатком среди станичников не отличалась. Но и позора не имела — потомки Георгиевского кавалера все были работящие, красивые, смекалистые.

Это и была родина Лоры Горчаковой, здесь судьбе было угодно породить эту дерзкую, бесстрашную девчонку. Дурниной закричала она, придя в мир, когда молодая акушерка и по стечению обстоятельств родная тетка Катя подхватила ее на руки.

— Полинка! Девчонка у нас! — звонко на всю родильную перекричала младенца Катя. — Слышишь, девчонка! Лорка наша! Как и хотели! Именно Кате суждено было принять свою племянницу, дочь старшего любимого брата Бориса. Да только братка в это время отсутствовал, подался на заработки на Жаман-сопку. Как сдурел он! Катя этого понять не могла. Целый год, придя из армии, добивался он Полинку Долину, а едва забрал из родительского дома, бить начал, по бабам побежал, словно кто опоил его приворотным зельем. И бегал бы дальше, если б отец Полины — строгих нравов мужик, не забрал дочь. Полинка, жена не венчанная была не в себе — отец приказал от ребенка отказаться. Мол, не нужен он нам. Раз не нужна ты семье Горчаковых, а Борис обращается с тобой, как с сучкой безродной, то и ребенок их, нам, Долинным, не нужен. Обиделся Матвей Евграфович на Горчаковых, упрек свой сделал, отчеканил каждое слово. А слово его в краю имело вес золота. Запретил жене своей Галине Ивановне ходить в роддом. Галина Ивановна в ногах валялась:

— Дочь-то у нас единственная! Смилуйся! Это ведь грех, Матвеюшка! Что же здесь дурного, грешного, коли придет в нашу старость дитя нам на радость? Внук или внучка — человек! Кровинка наша! Неужто, ты оставишь его? Люди чужих берут, а это родное. Не греши, Матвей Евграфович!

Но Долин неумолим остался. В Бога не верил, какие уж тут бабьи слезы! Школа его жизни началась с сиротства и батрачества на молоканке богатого тестя, откуда он и украл шестнадцатилетнюю Галю свою — богатую невесту. А что толку? Проклятье вслед молодым и отчуждение от дома родительского ожидало пригожую Галю и нелегкая жизнь с суровым и малоразговорчивым Матвеем Долиным. Жизнь он провел в труде и честности, истовой праведности. А потому предельной честности требовал от других. Так что розы-мимозы его не трогали.

Но надобно жить, как набежит. И тогда Галина Ивановна пошла к соседке татарке Фатьме Юсуповой, доброй женщине на улице Новомечетной. Та была замужем за чеботарем безногим, инвалидом с войны. Жили они в жестокой бедности, во времянке, вросшей в землю. В единственной комнатенке в койках по двое спали. Здесь же глава семейства обувку для всей улицы подшивал, а Фатьма перешивала пальтишки да штаны на старой зингеровской машинке. Зато детей они едва ль не каждый год на свет пускали. С радостью. И за три месяца до того, как появиться на свет Лоре, породили они черноглазую девчонку Файку.

Галина Ивановна тупо смотрела, как Фатьма ловко завернула Лору в Файкины плохо простиранные хозяйственным мылом байковые пеленки. Полюбовалась младенцем, сказала свою мусульманскую молитву, с жалостью и пониманием прижала к полной груди.

И отправилась Галина Ивановна с дитем и новоиспеченной матерью Полинкой Под Гору к бабе Паруше, местной врачевательнице. Приняла она Полинку с Лорой. Лечила обеих, испуг выливала, сполохи, сглазы. Охраняла, берегла от людей и слухов. Галина Ивановна прибегала навестить, поплакать вместе с дочерью, потетешить внучку.

Ровно через год, в августе Матвей Долин появился в калитке саманного домика бабы Паруши.

— Ну и выстарело у тебя здесь все, Прасковья Никитична! — заявил он, обведя хозяйским глазом гибнущее старушечье подворье.

Тут Лора и вышла к нему своими ногами — пухлощекая, с венчиком рыжих волос и с такими яркими голубыми глазами, что Матвей Евграфович зажмурился. Губы его задрожали. Махнул рукой, как отрезал:

— Полинка, сбирайся домой, хватит по людям скитаться! А с тобой, Прасковья Никитична, за доброту я рассчитаюсь. Только лихом не поминай. Сам себя не помню, сердце окаменело. Вот что я, чертяка, наделал! А эта пигалица малая вмиг растопила каменное сердце мое. Прими благодарность, Прасковья Никитична, и за все прости.

И рассчитался сполна. До ноябрьских крышу перекрыл, стены поднял, печь переложил, ветхий забор заменил. И печатью своей знаменитой поставил весной на окна ставни с затейливыми голубыми наличниками, красоты необыкновенной. Этих наличников месяцами добивались поселенцы станицы с татарским названием Маканча, где жили Долины. Честью было иметь такие наличники от самого мастера Матвея Евграфовича Долина.

А Борис появился вскоре. Был он высок, скроен ладно. Шапка пушистых курчавых волос и иссиня-черные горчаковской породы казацкие глаза не могли оставить девчат Маканчи равнодушными. Но было в нем что-то нерадостное и даже печальное. Словно какое-то клеймо. Смысла этого знака Катя тогда понять не могла, любила она старшего брата до одури, защищала его и во всем оправдывала. Катя все сделала, чтобы брат вернулся к Полинке. По пятам за ним ходила, убеждала, говорила о семье, как о ячейке общества, ведь именно этому учили их на собраниях в медицинском училище. О голубоглазой дочке — будущей надежде советской родины говорила ему Катя, чтобы сердце его, ставшее куском льда, оттаяло.

И Борис вернулся. Правда, ненадолго. И не на радость Полинке Долиной, хоть она и поменяла фамилию на Горчакову.

Эх, молодость! Сколько ошибок, сколько потерь! За надеждами, за мечтами и не заметишь, как красивая свежая молодость превращается в живой труп. Ходишь, дышишь, ешь, трудишься, страдаешь… Неужто, это и есть жизнь — дар Божий? Откуда же тогда страдания? Болезни? Одиночество в душе стылой?

А ведь старик Долин упреждал дочь: «Если чего и надо беречь, так это честь смолоду, чтобы не сожалеть потом о содеянных грехах. Чтобы стыдно тебе не было ни за одно слово тобой произнесенное. Ни за один поступок».

Любовь дочери мастер в расчет не принимал, блажью считал маету и слезы, которые она лила по Борису.

Борис не проявлял к семье и подрастающей дочери ни любви, ни особого интереса. И даже когда встречал жену с дочерью в городе, смотрел сквозь Лору, как сквозь стекло, как сквозь воду. Полину этот взгляд пугал, а Лору злил.

— Противный он. И на отца моего совсем не похож. — Говорила Лора матери. — Зачем ты с ним разговариваешь?

С Полиной они все-таки разошлись, и он продолжал переходить от одной женщины к другой, попадая из одних жадных рук в другие, из горячей постели в холодную. Полина снова попыталась устроить свою жизнь, и снова неудачно. Мужчины не держались за нее, не находя в ней чего-то главного для себя и уходили к другим, хотя были те вовсе не краше Полины, и неяркая, но спокойная красота ее угасала, как угасает букет полевых цветов долго простоявший в воде, которую забыли поменять.

4

Утро не раннее, но прохожих мало. Дворники уже прибрали город, и выглядит он, как новенький. Исторические памятники — дома, принадлежавшие в девятнадцатом веке важным в городе людям — купцам первой, второй гильдии на Вознесенском бульваре отреставрированные в прошлом году, стоят рядком, радуя глаз. Теперь в них расположены дорогие магазины с импортными товарами. Старые деревья — липы и клены побелены, кустарник подстрижен, на клумбах появились первые цветы.

Ленечка — щуплый, мелкорослый мужчина лет шестидесяти идет по Вознесенскому, помахивая легкой сумочкой, в которой у него лежит бутерброд с колбасой и сыром, аккуратно завернутый в чистую салфетку. Завтракать дома он не любит. А что он любит никто в городе и не знает. Может быть, любит Ленечка свою работу, этот бульвар, свои мечты и фантазии. Выражение его лица благостное, особенное. Кожа бледная, глаза темно-бездонные и выражение их уловить никому не удается.

Он доходит до пересечения с улицей Новомечетной, там стоит деревянная будка, с вывеской «Ремонт обуви». Ленечка достает из кармана связочку ключей, неспешно перебирает их. Спешить Ленечке некуда, всю жизнь один и тот же маршрут, одна и та же работа. Он открывает будку, входит, оглядывается на ряды отремонтированной обуви, как будто хочет спросить: Все ли на месте? И убедившись в этом, надевает черный фартук. Привычно протягивает руку к розетке, включает старый радиодинамик.

Из динамика тут же возникает приятный женский голос:

«Доброе, доброе утро! С вами Сюзанна Юдина и моя программа „Интересно мне, интересно вам“. Я уже несколько раз озвучивала, что интересы у людей разные. И все же есть интересы общие. Они касаются не только нашей личной жизни, но и жизни социальной. Что это за интересы, которые становятся темами моей программы? Ответственное родительство, например. Всем интересно. Что же это такое? Или вы до сих пор считаете что, родив ребенка, вы делаете ему огромное одолжение? А кормить, поить, учить уму разуму — как получится? Нет. И не надейтесь. Примите на себя ответственность за свои родительские действия».

На часах восемь утра. Блаженно потягиваясь, городок Кручинск просыпается. Спешить особенно некуда. Пять бывших военных заводов, гордость бывшего Советского Союза, остановились еще в начале перестройки.

— Язви вас! Варники, уже смылись! — ругалась Катя.

— Даже с Лоркой не поздоровались. А ведь знали, что тетка такая у них есть на этом свете!

Впрочем, она сразу же спохватилась. Дверь в комнату, где стояли сумки гостьи, была ею заведомо заперта на ключ.

— Ты о ком это? — поинтересовалась, вернувшись из огорода, Лора. Она даже порозовела от удовольствия.

— Да о ребятишках Вовкиных. Уже поднялись и смылись. На Ишим или куда еще их черт занесет.

— Школа-то у них считай, закончилась.

— Ну, и делов-то! — Лоре было приятно вспомнить и произнести, оказывается, незабытые слова, которыми когда-то пользовалась ее бабушка и ее продолжательница тетя Катя.

— Да нет! Они ведь такие. В моде теперь у них убегать. Исчезают, а Вовка их ищет по вокзалам да по канализациям.

Теперь уже Лора пожала плечами.

— Вот ведь времена настали! А ведь это мои внуки! — с горечью воскликнула Катя. — Гляжу на них, и, веришь ли, Лорка, душа моя плачет. Милиция уже дважды находила. С собакой… И главное, все Димка! В тихом болоте и вправду черти водятся. А ведь такой кроткий, молчаливый.

Но когда Катя увидела, что исчезла гора сырников, которыми она собралась угощать племянницу, тут уж она разошлась.

— Веришь ли, паскудники, в мать свою крашеную потаскуху! Все из-под тишка, тихомолком! Вот ведь, что обидно! Я им что могу — и пирожки, и одежонку, и деньжат, если есть. А они ничего не ценят. Ну, как их мать!

— Да мать их причем? Это же дети! Дети ценить не умеют. Это уж потом… когда-нибудь дойдет до них…

Но Катя всерьез разошлась.

— Жизни моей не хватит дождаться, когда дойдет до них! В прошлом году корову продала, думала — добавлю, возьму молодую стельную. Они ведь деньги-то нашли и все спустили за три дня! А понакупали чего — как я это пережила, не знаю. Роботов, машинок, каких-то шаров расписных, пистолетов… А ведь большие уже, и не понимают.

Лора обняла обмягшие за жизнь плечи тетки. Слезы едва не полились из ее глаз. Как дорога была для нее эта единая кровью с ней спаянная Катя, яркоглазая и быстрая некогда, а теперь мало похожая на ту, что она помнила и любила всем своим сердцем. И все же, испытав легкое затмение, Лора успела осознать, что доверять только ей одной и могла. Но не все сразу. Успеем поговорить, решила она, времени впереди много.

— Ну, успокойся! Они же все равно дети! Значит, очень им хотелось этих роботов и машинок. В Америке вот, детские игрушки — дело святое! Может, вы просто как-то неправильно к этому относитесь?

Пока Лора доставала подарки, Катя все же вырвалась дожарить сырники. Наконец, Лора появилась с большой банкой кофе и бумажным пакетом.

— Без кофе не могу жить.

— Раз глянется, пей… — сказала Катя, потому что и сама, правда иногда, когда давление не давало о себе знать, была не против пахучего напитка. Особо ей нравился бразильский.

— А вот это, тетя Катя, припрятать надо.

Катя заглянула в пакет и обмерла. Сердце ее бешено застучало — в пакете лежали пачки зеленых заграничных денег, она и представить себе не могла, сколько их там.

— Лорка, это что, настоящие? — не преминула она спросить, с выражением такого изумления, что Лора искренне рассмеялась. — Я ж их настоящие только по телевизору видала!

— Настоящие. — Заверила Лора.

— И много?

— Не так чтобы много. Сняла со счета уже здесь.

— Девка моя! Это ж деньги миллионерские! Да я ж теперь по ночам спать совсем не буду!…

— Тетя Кать, ты это брось. Давай сделаем так: надо пересыпать в другую банку кофе. У тебя есть большая стеклянная банка? А положим деньги в эту жестяную банку, и ты спрячешь ее.

— Да дома-то нельзя! Все здесь на виду! А еще варнаки эти!

— Тогда зароешь ее в огороде. Может, за баней. Да, лучше за баней. Надо будет на расходы, я тебе скажу — ты достанешь. Менять будем в городе. В банк, думаю, не стоит класть. Тратить надо.

— Дак я и не знаю, как их в руки взять! Они ведь мне руки сожгут!

Катя присела на свой стул, ноги отказывались держать ее.

— Неужели такие деньги можно истратить? — у нее в голове все что-то мельтешило. Например, вопрос: как можно заработать такие деньжищи? Но она не задала его племяннице — постеснялась.

— И не сомневайся — истратим! — смеясь, заверила Лора. — Я приехала тратить деньги! Тебе, например, что нужно?

Катя задумалась.

— Красочки бы прикупить… Могилки не ухожены.

— Дело святое. Купим. Ты посущественнее говори.

— Красочки опять же для заплота, да шиферу, — крыша у нас прохудилась. Вовка говорит, надо обшить дом-то снаружи тесом, а то ведь дом-то наш горчаковский старый. И рубленые стены теперь холод пропускают. Быстро остывает, вот что… Топишь, топишь, а дом уже такого тепла не держит. А зимы-то у нас… помнишь? В этом годе раза два до сорока доходило, с метелью. Так выдувало под утро все наскрозь!

— Понятно, тетя Катя, отремонтируем. Ты сходи в контору, мужиков собери, кто этим делом занимается и, пусть начинают, хоть завтра.

— Да это ж деньги большие, девка моя!

— Разве это деньги! Слушай, а может, мы тебе лучше новый дом купим? А? Или построим? Давай построим, а?

— Да что ты! Что ты такое говоришь!.. Нет! Нет! — это «нет», она словно отчеканила. — Я отсюда не выйду. Только ногами вперед… Нет, нет… Ты посмотри… — она потянула племянницу за руку. — Ты посмотри… Эта печка кормила нас в войну. Здесь свадьбу нашу с Петей делали. Здесь твоя бабка Ольга помирала, видишь выщербину на матице от топора. А в этой комнате, на этой самой кровати, тебя родители зачали! Сюда привел брат Полинку-то. Здесь история нашей родины. Какая никакая, а своя! Сколько здесь произошло. И все помнят стены наши, зеркало это, окна… Ночью проснусь, глаза открою и вижу картины жизни нашей. Прямо настоящие картины. И понимаю, какая в них ошибка произошла. Понимаю, как надо было поступить тогда. Да ничего уже не воротишь.

Катя помолчала, поозиралась на родимые свои стены, крупная слеза драгоценной росинкой выкатилась из ее глаз.

— Не уйти мне от этого, срослась я с воспоминаниями. Прохудившиеся ребра этого дома, как мои ребра… И сколько уже мне осталось. Зачем менять?

Лора в душе согласилась с теткой. Согласно кивнула.

— Ну, ладно. Отремонтируем дом, теплый будет. А тебе что надо купить, дорогая ты моя, старуля?

— Да больше мне ничего и не надо! Что мне надо? Шуба у меня еще хорошая, цигейковая. Перед пенсией как раз покупала. Двадцать годков… с небольшим… назад всего-то. Она ж вечная шуба эта! — Для убедительности воскликнула Катя, проследив за ошалелым взглядом племянницы. — Шапка есть. Хорошая, меховая. Лиса — корсак. Петя еще ее подстрелил. А, нет, вру, — на рыбу выменял. Сапоги я больше не ношу, ноги-то посмотри, ни в одни сапоги они не войдут, мои бедные ноги! В валенках мы здесь передвигаемся и по снегу и по горнице… И то куда ходить — до магазина и обратно. А в этом годе — метели да метели. И никуда я не выходила, к корове только. Благо, двор по-зимнему, у нас крытый.

— Тетя Катя, ты хочешь отдохнуть? Поехать в санаторий, к морю теплому?

— Какой санаторий? Лето на дворе! Вот наш русский санаторий! Картошку ныне рано посадили, скоро надо окучивать. Жук еще этот проклятущий, американец ваш…

— Колорадский?

— Ну, и сволочь я тебе скажу! Взялся на нашу голову. Не повыведешь, ну Кащей Бессмертный! А помидоры, огурцы вырастить надо, потом солить, да варенье варить… У меня же заготовки в августе начнутся, самый сезон. И весь сентябрь — к зиме надо готовиться. Ранеток, думаю, в этом году много будет. Смородины. Ой, и сладка же у меня смородина! Помнишь? Я ее на наливочку!.. Я бы еще и в лес за грибами сходила. Может, сходим?

— Сходим-сходим! Грузди — вот где песня! В Америке таких совсем нет. Да и в Европе не знают что это такое! Шампиньоны одни.

— Только трудно мне нагибаться. Но пацанов еще пошлю за грибами-то… А мы с тобой давай, да, вместе… Как без груздей зимой? Эх, девка, что такое соленые грузди со сметанкой, с деревенской, да со стопариком самогоночки? А!..

— Помню, Катя, я все помню.

Она сказала это и словно захлебнулась. И только сейчас до нее дошло, искрой мелькнуло, как она любит это все, и как она страдала, там, в добровольно выбранной ею иноземщине, именно от отсутствия этого самого простецкого, родного до задыхания — запаха сенок, вместивших все ее детство, — аромата копченого окорока и какой-то пьяной прели, перебиваемой ароматом корицы, которую тетя Катя добавляла в пряники и сохраняла в огромной кастрюле, здесь в сенках…

Она передернула своими красивыми плечами, тряхнула рыжеволосой головой, сбросила поволоку ностальгических чар.

— И огурчики малосольные твои, и сало. И самогоночку! А ты знаешь, в Америке еда — какая дрянь! Хлеб, ну просто вата. Мы там жирность смотрим на всех продуктах, содержание холестерина… Ты знаешь, все написано на упаковках. И вот покупаешь, и представляешь, изучаешь! И врач тебе постоянно бубнит про это, мол, контролируйте уровень холестерина, если хотите жить долго. Представляешь! Как будто жизнь только от холестерина зависит!

— Правильно, вам ведь нечего делать. А у нас работы невпроворот. К врачу-то некогда сходить. Да и врача у нас в Новокаменке никакого нет. В город надо ехать. А когда? Некогда. Все по старой памяти так ко мне и бегают, перепутали меня с мамой, вот я и помогаю. Получается, что я тут главный врач.

— Понятно, раз ты медработник. А отдыхать так и не научились.

— Нет, Лорка, нет! Ты же помнишь, местком всегда мне путевки в Геленджик выделял, в Сочи только три раза ездила, на озеро, как его… конфеты даже такие были… Рици!.. Еще раз в Крыму была, на экскурсии в ботаническом саду удивительном. Я даже живую обезьяну видала! А еще в горах была, санаторий «Просвещенец» назывался рядом с Медео — катком в Алма-Ате. Красота, источник серный. Разве мало? — Катя была убеждена, что напутешествовалась она вволю. И Лоре стало жаль ее огорчать.

— Жили-то мы все же неплохо. — Продолжала она с убеждением достойным всего ее поколения. — Теперь, — хуже. Не посади я этот огород, — варнаки мои, чем будут кормиться зимой? И без коровы никак нельзя, и без поросят.

— И без курочек…

— И без курочек. И без уточек. Натуральным хозяйством мы живем, Лорка, как родители наши. Все на круги своя вернулось. Одна ты птицей вылетела. — Катя вздохнула. — А если бы не вылетела тогда?

Лора пожала плечами.

— А если б не вылетела, наверное, была бы обывательницей маленького сибирского городка. Вот кем я была бы. Толстой, рыхлой, больной теткой. Старой хозяйственной сумкой! Вот как я сказала, лихо, да? И был бы у меня муж алкоголик, которого я бы лупила этой… забыла, как она уже по-русски называется… ну, деревянная такая, тесто катают?..

— Скалкой! — подсказала тетя Катя.

— Ну, да, скалкой. Нет, у меня и здесь было бы сейчас, пять мужей!

Они долго до слез смеялись.

— Да, нет же, у меня здесь не могло быть пять мужей, потому что я одного бы уже точно грохнула, терпения бы у меня на русского идиота не хватило. И пошла бы в тюрягу, как дядька Лешка. Кстати, как он?

— Сидит. Сидит себе. Невинный десять лет отсидел, опять сидит. — Вздохнула Катя.

— Так и невинный? — не поверила Лора. — Хотя здесь все возможно. Непредсказуемая наша… ваша страна. Это все знают.

— Ты ведь эту новую историю не знаешь. Не писала я, — больно противно все это. — Катя даже сплюнула с досады. — А все Серега — подстрекатель. Ну, потом расскажу. Не сейчас.

— Неужели все такой же Серега?

— А Сереге море по колено. Увидишь еще, может к вечеру прибежит. Обычно, завидит машину Вовкину, и бежит, сигарет стрельнуть, да может, чем разжиться. Вор теперь, вор! Настоящий вор! Глаз с него не спускаю, когда здесь ошивается. А все же и его, выродка, жалко. Братка, все-таки, родная кровь. Кстати сказать, Вовка к вечеру подъедет. Батюшки! — спохватилась Катя. — Праздник у нас седни, Лорка! Пора курам башки отрубать, да к вечеру на стол накрывать!

— Праздник, так будем праздничать! — согласилась Лора. — Ну, что, пойдем в огород банку прикапывать? Пока Вовка не приехал, да Серега не прибежал.

— Скажешь тоже, — прикапывать! — снизила голос до шепота Катя. — Закопаем, это же клад самый настоящий. А потом в магазин пойдем, а то даже бутылки у меня в запасе нет. Да и откуда же мне было знать, что Лорка нагрянет?!

— А я зачем? Схожу сама в магазин. Интересно ведь.

5

Катя и тогда уже изумлялась Лоре. У нее еще тогда возникало ощущение, что эта дерзкая, красивая девочка знает нечто такое, что от нее, взрослой женщины, навечно скрыто в потемках жизни.

Семейство Горчаковых держалось на традициях старины. Воспитание было деревенское, трудовое. Жили трудно, работали много на деревенском подворье и в совхозе. Глава семьи Максим Горчаков пал на войне в самой жестокой Сталинградской битве, и Ольга Петровна одна поднимала детей своих.

На досуге она любила делать бумажные цветы. Часть продавала в базарный день, а непроданные раздаривала. Это доставляло ей радость. Брали у нее цветы для свадеб и похорон, для украшения икон. Про Ольгу Петровну в Новокаменке ходили разные слухи, мол, колдовка она, страшная женщина. Но если беда случалась — бежали только к ней. Да и к кому же бежать в Новокаменке? Она и кровь шепотком останавливала, и раны глиной залечивала, и заговорами пользовала и травы собирала, и кости в бане правила и повитухой была. Самых тяжелых на озеро водила, в такие места, которые добрым словом не вспоминались. И ведь выхаживала.

Катя первой в семье получила среднее медицинское образование, все с легкой руки своей матери. Мать дала ей благословение свое. И пошла Катя, пошла по этой тропинке. Шустрая, для всех любезная, яркоглазая и улыбчивая, на доброе слово ответная — скоро уже Катя стала душой роддома. С ней было спокойно, весело, и бабоньки рожали с шутками да прибаутками Катенькиными легко. А если не получалось иногда, Катя тут же посылала машину за своей матерью — деревенской повитухой. И главврач молчаливо одобрял. Катя сама ему сказала: «Вы не опасайтесь дурного, я понимаю, что в горздраве правильно могут не понять. Но мамаша моя им роток на замок прикроет. Они, начальство, и слова поперек не пикнут. Знает она как это делать, по-своему, по-знахарски. Нам ведь главное, женщину спасти с дитем».

И главврач соглашался. Да и ни разу Ольга Петровна не подвела.

Ольга Петровна скоренько приезжала, благо Новокаменка была рядом с городом, в десяти километрах всего — роженицу осматривала и, пошептав что-то, начинала живот править. И любо-дорого у нее получалось.

Алексей с Сергеем — младшие Горчаковы после армии немного поработали в городской электросети, это уже когда она вышла замуж за Петю Кудинова и переселилась в пригород, получив первую свою отдельную квартирешку без удобств у Мещанского леса. И как-то быстро их беззаботная юность закончилась.

Катя душевно была связана с Алексеем, он был ласковым, заступался за Катю, не выгонял, когда в детстве она цеплялась к мальчишеской ватаге всегда устремленной в какой-то дальний поход. Катя-мальчишница и на лодках плавала по старице за кувшинками и по глинистым оврагам вслед за младшими пацанами бегала нянькой. И в лес они ее с собой брали.

А с Сергеем их мир никак не брал. Серега был хитрый, драчливый, всегда держал что-то себе на уме. Серега первый раз в колонию за воровство голубей попал. Ольга Петровна слезно просила хозяина голубей не доводить дело до суда, пожалеть мальчишку. Да не пожалел он. А как Сереге вернуться через четыре года, хозяин-то тот голубиный иссох весь, так сильно заболел. Говорят, на коленях приползал он к Ольге Петровне, прощения просил. А она лишь сказала: «Поздно».

Потом еще была ходка — за ограбление магазина. Тоже больше озорство, чем ограбление. Сторожа попугали, подкоп начали делать. Мальчишество какое-то. Ну, а потом Сереге надоело все. Он решил, что больше не пойдет туда и матери слово дал. Друзья, правда, были те же, — выпивохи и неудачники, и так жизнь его понеслась напролом… Но слово сдержал. Правда, колея его становилась все уже и уже. В сорок лет он потерял человеческий облик, и стал больше походить на собаку Шарика, скитающегося по деревенским дворам. Прибился к одинокой бездетной бабе, доярке Валентине, залетной птице в этих краях — только она и могла его выдержать. Может, глупа была. А может, так невыносимо нуждалась ее душа хоть в чьем-то участии.

Ольгу Петровну изводили они вдвоем с Алексеем, который к тому времени тоже сделал одну ознакомительную краткосрочную ходку за мелкое хулиганство. А потом, в канаве под окном дома Горчаковых вытаял весной труп подружки его, разбитной бабенки все из той же компании неприкаянной молодежи, которая, как короста на теле общества появляется откуда ни возьмись, и всем демонстрирует эту свою грязь, как достоинство. Не нравится вам, а все равно смотрите! А нам нравится, быть грязными и веселыми, счастливыми и любвеобильными, смелыми и дерзкими. И все тут.

Алексей клялся на суде, что не убивал. Но десять лет отвесил ему прокурор, и бывай здоров, Алексей Максимович! Ольгу Петровну удар хватил, Катя забрала ее к себе в город, ухаживала за ней, пока та не померла. А помирать попросилась в Новокаменку, в свой дом, на родную кровать, и помирала Ольга Петровна трудно. Еле слышным голосом шептала, всю горчаковскую линию перебрала. У всех прощения просила. А особенно у Полинки с Лорой. Кате кривым пальцем грозила, передай, мол, грешна перед ними я — сердцем не приняла… Да если б только это! Испортила бабу и через нее девку. Как бы род наш горчаковский с моего греха не повывелся бы на нет…

Бориса похоронили в цвете лет — умер от рака желудка. Полинка, подружка ее драгоценная тогда тоже лежала смертельно больная, — ее доканывал цирроз. А с чего бы ему взяться? Полинка, может за всю жизнь, десять рюмок водки выпила.

И не то, что Кате было невдомек, а как на мать свою родную грешить будешь? Нет, Катя в то время отказывалась даже думать об этом. А с Лорой в это время случилось то, что должно было случиться по всем известным и неизвестным законам. Сбежав из дома, от своих разочарований, она уехала к черту на кулички на Балтийский берег, такой далекий, что и представить ее местопребывание никак нельзя было. И весточки никакой о себе годы не давала. Словно канула…

— Дочушка, вот что… — уже хрипела Ольга Петровна. Глазницы ее были черными, веки поднимались тяжело, нос заострился. Крепкое тело выболело — кожа да кости остались. — Топорик — то вбей в матицу, освободи мою душу…

Катя вбила. Но мучилась Ольга Петровна еще целые сутки.

Катя слушала мать, и оторопь ее брала. Она понимала, что пытается выразить родительница скупыми своими предсмертными словами. Но последние ее слова были просты и благостны. Произнесла она их и прикрыла свои зоркие, некогда васильково — синие глаза:

— Век мой прошел, а дней у Бога не убыло…

6

Фаина Юсупова, в замужестве Найская, в прошлом участковый терапевт, входя в свой кабинет, на дверях которого висела вывеска «Врач, народная целительница Фаина», задержала взгляд на магическом шаре, стоящем на черной скатерти, покрывающей круглый стол посредине кабинета. Легкий укол в сердце почувствовала она, и это заставило ее приостановиться и замереть. С порога оглядела она свой кабинет, ощущая в его воздухе нечто необычное, не каждодневное.

Она сняла легкий плащик, повесила его на стоячую вешалку, где забытым с весны осталось красное кашемировое пальто. Мельком глянула на свое отражение в зеркале, и оно ей не понравилось. Она увидела слегка полнеющую женщину, с высокой грудью, одетую в аккуратную классическую блузку. Короткая стрижка молодила ее лицо со слегка вздернутым носиком и пронзительно-темными глазами. Лицо было несколько бледным, да и под глазами залегли лиловые круги. И губы, некогда полные и яркие стали терять контур.

Она вздохнула, заметив про себя, что ее сверстницы выглядят куда хуже. Ей же весной исполнилось сорок пять, и она вполне могла гордиться тем, как выглядит. При ее — то заботах! Но о заботах в это чудесное утро думать ей совершенно не хотелось.

Она прошла к окну, подняла жалюзи и поздоровалась со своими пиявочками. В трехлитровых банках на окне, среди раздолья цветов в керамических горшках, спали ее любимые пиявочки — помощники. Страсть к гирудотерапии пришла к ней еще в институте, она отдала ей долгие годы, пользуя больных старушек на своем участке, когда работала участковой. Эти пиявочки сделали ее знаменитой целительницей, и только благодаря им, она решилась расстаться с государственной медициной, выйти на свой, самостоятельный путь народной врачевательницы с институтским дипломом.

Несколько минут она наблюдала за тем, как движутся, потягиваясь и играя, эти удивительные существа — божьи создания. И тут снова почувствовала, как тончайшая игла уколола ее в сердце. Она подошла к своему столу, зажгла светильник и благовонные свечи. Села, успокоив сознание, остановила свой взор на магическом шаре. Ждала она недолго: рыжеволосая женщина, кружась и улыбаясь, протягивала тонкие руки к солнцу. Разглядела она и знакомый рубленый домик, утопающий в сиреневых кустах палисад.

«Вот оно, что! Лорка, и надо же, здесь! Или собирается?..»

Стук в дверь прервал поток, готовых вот-вот нахлынуть воспоминаний. Фаина Резвановна, едва справившись с чувствами, открыла дверь. На пороге стоял Аркадий Эрастович Цишин.

— Здравствуй, Ангел мой! Ты свободна? Я вот забежал, на минуточку, поздороваться…

7

Мэр города Кручинска Александр Николаевич Халетов привычно перебирал свою почту. Утро — с половины восьмого до половины девятого, он отдавал чтению поступивших с вечера бумаг и утренних газет, которые сам покупал в киоске возле здания мэрии.

Все было как всегда в это погожее майское утро. Секретарь, строжайшая Дарья Ивановна войдет с чашкой дымящегося кофе со сливками ровно без пятнадцати девять. В девять короткое совещание, а после начнется настоящая свистопляска, не то кадриль с выходом: звонки, встречи, поездки и разного рода неожиданности…

В течение часа он подписывал бумаги, находясь в полной тишине. Никто не имел права его трогать, это было его время. И радио тоже было выключено. Достаточно газет. Для городка с населением в тридцать тысяч человек пять изданий, пожалуй, чересчур. А главное, качество информации, на его взгляд, никуда не годилось. Люди, как взбесились с этой пресловутой свободой слова! Все ринулись в журналистику, — танцоры и инженеры, туристы и экономисты, почему-то решив, что хлеб этот очень легко намазывается маслом, да еще и икрой сверху. Впрочем, он понимал, что не только ради куска намазанного маслом. Душа провинциала, дождавшаяся своего часа, требовала самовыражения, и те, кто по русскому языку в школе имели хотя бы тройку, дружно ринулись в газеты, на радио и телевидение — слово свое сказать, себя показать. Те, кто ни разу в жизни не написали и строчки, и представления не имели о том, что это такое — журналистика, назвали себя редакторами газет с вызывающими названиями типа «Ва-банк», «Новый взгляд», и пишут теперь, черт знает, что пишут! А, главное, все газеты, как раздраженные собаки, лают из каждой подворотни — одно и тоже!..

Но все хотят урвать свой куш. И все хотят чем-то удивить и обязательно напугать. Вот якобы медицинская газетка, — на те, вам, здрасьте! — ее настойчиво подсовывают ему, уже в который раз. Чтобы одобрил, заметил. А что здесь можно одобрить? Создана она, понятно, для рекламы фармапрепаратов, ведь аптек в городе видимо-невидимо — вот аппетит у учредителей и разыгрался. Коммерческий проект, только и всего. Информация из Интернета уже была проглочена и вырыгана, ему не нравилось это слово, но лучшего он не нашел, — более солидными изданиями, и все равно из народной медицины лучше всех и от всех болезней лечит черная редька с медом! Ни одного реального материала из больницы о том, как люди болеют, страдают, что они думают в то время, когда жизнь укладывает их на больничную койку?

Или вот газетка «Вознесенский бульвар». Только в заголовках не пишут, какие мы умные! А уж, какие глазастые! На первой полосе свежего номера — репортаж с помойки, с впечатляющей иллюстрацией: бомж жрет колбасу. Понятно, протухшую. Жрет без церемоний, живописно расположившись в кабине брошенного ржаветь «Запорожца». Рожа, кстати, знакомая. Рожа страшная, уже почти не человечья.

Человеку, прожившему полвека в этом городе, трудно не узнать своих сограждан даже в таком виде. Это же его поколение. И бомж этот никак Пашка Акулов, однокурсник по механическому техникуму, исчезнувший из его поля зрения уже лет двадцать. Паша, Паша — вот что с тобой случилось!

Сердце слегка засаднило. Он вспомнил Пашку, его яркие некогда светлые глаза, русый чуб с отметиной слева — седым пятном с двадцатикопеечную монету. Харизма! Так теперь пишут во всевозможных новомодных статьях. Да, жизнь! Она движется по своим законам, заставляющим таких, как Пашка — непримиримых, гордых, обидчивых жрать с помойки в конце неустроенной жизни, а других — способных схавать и говно, если это необходимо для их благополучия, жировать в ресторанах, расплодившихся опять-таки в городе, как и аптеки. Господи, и рестораны и аптеки, это же чирьи на теле опускающегося общества, продающего за деньги теперь уже не душу, она давно продана, теперь уже свои органы — гнилые, пропитые!

Он отложил газету. Подумав так оскорбительно о ресторанах, вспомнил о своем. Вернее, о Верочкином. Ее хозяйство. Этот ресторан, как кость в горле раздражал многих, порождал массу слухов. Хотя они с Верочкой делали все, чтобы ресторан по определению, был просто хорошим кафе. Может, и не надо было покупать этот монолит да Верочка настояла. Очень уж ей хотелось. А теперь вся в хлопотах. Прибыль еще, когда будет, а забот полон рот у всех. Надо было купить что-то другое. Но что другое в этом маленьком городке? Магазин, где можно продавать одежду? Но Верочка совершенно к ней равнодушна к и до сих пор ничего не понимает даже в размерах.

Теперь вот, майся. А готовить она любила, фантазировала над праздничным столом, как настоящая художница — не только розочки из лосося и фаршированные помидоры в яичных шляпках, но и акулы из огурцов и пингвины из баклажанов, кактусы из соленых огурцов и банановые собачки украшали их семейные праздники на зависть друзьям и недругам. Учительницей ее с первых дней замужества была Степанида, гражданская жена и верная подруга Аркадия Цишина. Она открыла в ней кулинарный талант и многому научила. И так вдохновилась Верочка, что бросила педагогику и решила открыть ресторан. Подходящего, меньшего по размерам помещения не было, пришлось купить этот огромный типовой ресторан, похожий на гигантский аквариум. В кредиты влезли, но Вера Станиславовна смотрела вперед с оптимизмом.

Халетов снова вернулся к размышлениям о журналистах. Что хотели сказать, умники? Вы бы акцию какую-то сделали для несчастненьких, деньжат насобирали для брошенных детишек, защитили бы жен алкоголиков от риэлтеров, которые, как вороны, кружат над квартирами. Тьфу, ты! А мои же подчиненные, чиновники! Алчны до неприличия. Равнодушны до отупения. А ведь, сколько говорю на планерках, летучках, собраниях… Пожалейте слабого человека! Постарайтесь понять его характер, не отмахивайтесь от беды, с которой он пришел. Постарайтесь увидеть за этим тенденцию, чтобы предотвратить будущие проблемы. Защитите человека, хотя бы одобрением, пониманием, научением — вы сильные, властные. Вы обязаны. Именно вы обязаны помочь отчаявшимся, одураченным, малограмотным. Вы должны привести человека к достоинству, сохранить личность. Вот в чем заключается ваша миссия.

Мы живем в маленьком городке, мы — просто большая семья. И мы сами способны себе помочь.

В этом состояло его искреннее убеждение. Еще можем создавать внутренние законы, которые помогут нам не просто выжить, а жить достойно! Перестаньте тянуть одеяло на себя, боритесь со своей алчностью, поймите, что она ваш злейший и главный враг.

Но нет, не слышат… Каждый имеет свою маленькую, а иной и большую цель, которая никак не соотносится с интересами народа. Вот ведь природа человека!

Александр Николаевич все чаще стал задумываться об этом.

И ведь не то, чтобы сказать русской пословицей, которые он очень любил сызмальства, и сыпал ими на этих же собраниях и совещаниях: на нашу лень, и завтра день!

Нет, нечто другое вырисовывалось в воздухе времени. Дух тяжелый, пугающий, смердящий… Надвигается он на каждого обывателя — силен ли, слаб он от природы. Настойчиво надвигается, мало по малу, заставляя человека сжиматься от страха и освобождать некогда завоеванное его трудом пространство мерзкому, чужому отродью.

Это мэр чувствовал всеми своими поджилками уже несколько лет. Состояние окружающего мира менялось катастрофически, и только слепые и глухие не хотели этого видеть. Мэр был уверен, что надвигается на него, на человечество, на его городок нечто страшное, безжалостное, бесчувственное.

Он любил расспрашивать о жизни в других странах. Приехавшие из Германии знакомые рассказывали такое, что у него дух захватывало.

Там, насколько он понимал, умные чиновники учитывали природу человека и потому социальные службы были устроены так, чтобы было соблюдено достоинство каждого. Они давно просчитали, что не выгодно иметь в обществе рядом с нормальными людьми алкоголиков, лентяев, людей с низкой социальной ответственностью. И они построили для бедолаг социальные гостиницы, взяли под жесткий контроль их поведение, здоровье, быт. Почему в Германии хватало казны на социальное устройство слабых и сирых, оступившихся и опустившихся?

Сильные взяли на себя право контролировать слабых и это не дискриминация, не вмешательство в личную жизнь человека. Контроль необходим каждому, потому что каждый имеет право на ошибку. Выше контроля только закон. Поэтому никто не жрет из мусорных баков, никто не валяется на асфальте в луже собственных испражнений, никто не заражает других гепатитом, педикулезом, туберкулезом в общественном транспорте. Выбор слабого человека, не желающего, а часто и не способного в силу отсутствия нужных качеств быть полноценным членом общества, — бороться за деньги, за женщину, за благополучие — все же уважается. Но и спрос тогда жесткий — не хочешь, не можешь работать — довольствуйся малым, но не мешай другим создавать и охранять красоту. Веди себя прилично, каждый день общайся со своим социальным инспектором, который ровно в девять утра выдает тебе талоны на завтрак, обед и ужин, смотрит, чисто ли ты выбрит и отутюжены ли твои брюки?

Этот принцип ему чрезвычайно импонировал. Александр Николаевич тешил себя мыслью, что с годами и опытом, он стал проникаться пониманием природы человека. И русского человека в особенности. Спору нет, талантлив русский народ, великодушен, благороден, ум его необъятен и большая душа милосердна и любвеобильна. Силен он духом и плотью, богат достоинствами души.

Ему даже показалось, что он подошел к разгадке русского характера, по-сермяжьи, но докумекал. С другой стороны, подлый он, характер этот русский, с такой червоточиной внутри, что мама дорогая!.. Любит рядиться в красивые одежды, любит хвастать широтой натуры своей. Ой, ли широта — беспредельность! Прав Достоевский, сузить бы натуру эту дрянную! И все надеется на авось, и все ищет халявы и алчет наживы. Ни мать, ни отца не чтит, ни женщину не уважает, торопится радоваться так, как будто живет последний день на свете! Грубость, животность, продажность, и все это венчается соболиной шапкой высокомерия — я — русский, я — самый рас-самый, я — умный, талантливый, я — самый умелый, я блоху подкую, если понадобиться. Я — воин, я башку, кому угодно снесу.

А все же быстро учится, быстро осваивает науки — все уж переделали под Запад — рекламу, рестораны, магазины, шоу-бизнес. Еще недавно Лев Лещенко с руками по швам пел на сцене, дородная Валя Толкунова боялась пошевелить округлым бедром, а сегодня худющие безголосые девки в бюстгальтерах и трусах скачут очумело. В самом начале перестройки и в страшном сне бы это никому не приснилось: милые девочки лесбиянки появились, развратят свое поколение, как пить дать. А жеманный Боря Моисеев, демонстрирующий свои уже далеко не упругие ягодицы… Заглядывающие в глаза наивных провинциальных девчушек великовозрастные Иванушки, Децлы всякие… И каждый из них стоит эшелона разрушителей! Что уж всякие, Шнуры и Шуры какие-то, и прочая человеческая похабель. А называется все это завлекательно — свобода!

Александр Николаевич даже закурил с досады, что делал теперь очень редко, но сигареты хранились у него в ящике стола на случай. Уже несколько лет он демонстрировал всему городу здоровый образ жизни. Ни курить, ни пить лишнего, по утрам в парке бегал на виду у всех, являя собой пример для подражания. Пора и остепениться. Пятьдесят шестым годком нынешний год стукнет по седеющей голове. Да и сердце, пылкое его сердце, стало подводить. Иной раз среди совета так зажжет, застучит, словно схватил, кто невидимый его мощной рукой и жмет до безумия — выдержишь?

А глаза у Александра Николаевича карие в окоеме длинных изогнутых по-девичьи ресниц. Красивые глаза были в молодости у Александра Николаевича — в них утонула ни одна жительница этого города. Но все было по молодости.

Все было по молодости! А потом он женился, унял свои желания. Справился, как не жаль было расставаться с разбитными бабенками, их краденой, сладкой любовью и кутежами в баньках да в охотничьих домиках, разбросанных по лесам этого благодатного края. А если б не унял, карьеру бы не сделал. И вообще, был бы просто другим человеком — вертопрахом, сластолюбцем.

Но Халетов слыл рассудительным человеком. Вырос в сиротстве, — ни мать, ни отца не знал. Отказник. Так, впрочем, до сих пор называют тех, кого мать оставила в роддоме на попечение государства. И после детского дома снимал Саша угол у старой — престарой бабки — раскладушку с тумбочкой и алюминиевым крючком для вешалки на стенке.

— А кто ты такой? — сказала ему бывшая графиня Неклюдова, показывая свой угол. — Безродный. — И добавила. — А заслужить другой жизни труд тяжкий… Хватит ли тебя?..

Больно это ударило по сердцу восемнадцатилетнего паренька. Но по прошествие лет, он понял, права была старуха, впрочем, такая же безродная, брошенная родиной на произвол судьбы еще в молодости. Она родней всех ему оказалась. Она его прописала и даже подкармливала. Хлеба со сладким чаем никогда не жалела, а он и в этом по первости нуждался. Суровая с виду Алевтина Васильевна обладала недюжинными способностями и тонкой, нежной душой, которую вынуждена была спрятать под маской простоватой, провинциальной старухи. И так как родственников она не имела, домишко Саше достался в наследство. По закону прописки. Он и похоронил Алевтина Васильевну на свои скудные тогда еще деньги, поставил в изножье деревянный крест. Он знал, что в душе свято хранила она свою веру и свое верование. А когда уже при власти, при деньгах стал Александр Николаевич, разыскал заросшую сорняком могилку, приказал богатый памятник поставить в дорогой оградке. И написал на мраморе: «Помню, понимаю, люблю». Он поумнел как раз в то время, сбросил с себя иллюзии, как плащ большого размера.

Не зря Бог привел его на ее унылый порог. Потом он был благодарен за первые произнесенные ею слова, так они его разозлили! И лежа на своей скрипучей раскладушке, под мерное шуршанье возящихся под полом мышей, Саша Халетов, которого в детдоме называли Халявой, давал себе слово: «И у меня все будет — и дом и жена красивая, много-много еды, два холодильника забитых, и дети у меня будут хорошие. Я все заработаю. Не придурок же я и не лентяй!» Мудрая Алевтина Васильевна еще говаривала: «Пока и мы — человеки, — счастье не пропало». И он крепко это запомнил.

Ее фотографии, наклеенные на твердый картон, где она молодая и красивая с высокой прической и лучистыми глазами, в платье, отделанном вологодскими кружевами и в таких же белых нитяных перчатках, он оправил в дорогие, золоченые рамки и повесил на стену своего кабинета.

— Это Алевтина Васильевна Переверзева, в девичестве графиня Неклюдова. Моя родственница. Она прошла тяжкий путь. Прошла, и не согнулась под тяжестью судьбы. — Говорил он несколько высокопарно, привирая, и присовокупляя себя к этой женщине. Он был один на свете, и притулиться к кому-то было его потребностью. Он и притулился к Алевтине Васильевне.

Он породнился с ней в душе, ведь она приняла его, учила, убогое наследство свое передала. Он свято хранил любовные письма молодой графини, дорогие ее сердцу безделушки и дневник ее одинокого сердца. У него хватало ума черпать из него, когда ситуации уходили из-под его контроля. Он открывал тетрадку в коленкоровом переплете, исписанную мелким, округлым почерком, словно Библию, и всегда находил подсказку, дающую ему верное направление. Возможно, поэтому он редко ошибался. Да и плащ иллюзий был уже сброшен. Саша Халетов, к тому же, умел работать и ни от какой работы не отказывался. Из жестокого детского учреждения он вынес самое главное — умение приспосабливаться и к людям и обстоятельствам. И он использовал это умение на всю катушку.

8

Над распахнутой дверью зданьица в центре Новокаменки, похожего на спичечную коробку, сработанную строителями, едва усвоившими принцип пары геометрических фигур, висела вывеска — красными затейливыми завитушками по небесно-голубому фону: «Сельмаг». Наверняка рисовано местным умельцем, — делает вывод Лора, но ее радует, что название не сменилось на какой-нибудь назолевший ей в Америке «Маркет».

Об порог она запинается и невольно восклицает:

— Черт возьми!.. Ну, ведь ноги можно переломать!

На этот возглас из-под прилавка появляется круглое, румяное, в венчике белокурых кудряшек лицо продавщицы Наташки Перовой, одноклассницы Лоры. Сначала Наташка столбенеет, а потом взвизгивает и подпрыгивает на месте.

— Лорка?! Мать моя женщина! Ты?..

— Я, Натаха, я.

— Ну, я не могу! Сроду бы не поверила, что увижу тебя.

— Пути Господни неисповедимы, как говаривала моя бабушка Ольга Петровна. Вот вернулась, соскучилась по дому. — Предупреждая праздные вопросы, говорит Лора.

— Когда пожаловала-то на родину?

— Сегодня утром и пожаловала. Ровно в пять утра.

— Лорка!.. — Наташка от наплыва чувств ощупывает ее, словно не верит — она ли это, ее школьная подружка, с которой за одной партой четыре года сидела, контрольные по арифметике списывала.

— Ну, защекотала, Натаха! — отстраняется Лора, уже непривычная к такому бурному выражению чувств. — Да!.. Ни черта у вас тут не изменилось. Даже порог не переделали за двадцать пять лет.

— А что его переделывать? Привыкли все. Ну, девка! Прямо, как двадцать лет тебе, Лорка! Кто же скажет, что мы с тобой в одном классе сидели! Да… Шикарно по заграницам жить!

В подтверждении этого вывода, петух, остановившись в дверях магазина, в сопровождении сказочно оперенных несушек, громко прокукарекал во славу гостье.

— А хорошо, дома, Натаха! Ой, как хорошо. — Погасила ее зависть Лора. — Водки давай, праздновать будем сегодня.

— Самую дорогую даю, Лорка, иностранцы должны пить лучшее!

Вернувшись из Сельмага, Лора принялась разбирать сумку с продуктами.

— А купить-то кроме водки и пряников у вас в магазине нечего. Даже шпрот Наташка по блату не дала. Только кильки в томате. Я купила. Двадцать пять лет не ела кильку в томате.

— Так и я кильки эти только на поминках ем! — откликается Катя.

— А мне хочется. Раньше вкусные были. И фруктов нет. Даже бананов.

— Наши фрукты еще в огороде растут.

Солнце, кажется, застыло над домом Горчаковых и не спешит совершать положенный ему круг. Довольная Катя развешивает на веревке, протянутой от крыльца до сарая простиранные вручную кухонные полотенца. Собачка Малышка вертется под ногами, смотрит на хозяйку умильными глазками, выпрашивая не то угощенье, не то ласку.

— Кать, а водку в погреб на лед положить или в холодильник?

— А как хочешь. Что в холодильник, что в погреб. Разницы нет.

— Для меня есть. — Сказала Лора и пошла в погреб.

9

В десять утра Халетову позвонила жена.

— Сашенька, Женька до сих пор не вернулся. — Ее голос снова был тревожен.

— Никуда он не денется. — Как можно небрежнее ответил он. — Верочка, успокойся.

— Сашенька, но ведь прошли почти сутки. Может, его и в живых уже нет.

— У какой-нибудь бабенки в постели нежится, а ты переживаешь. Разве это впервые? Он взрослый парень, у него своя личная жизнь. А может на рыбалке. Он теперь любит сбегать от нас. Благо, лес знает, как дом родной.

— Я не могу успокоиться, Саша. — Продолжала жена, в голосе ее прозвучала сдавленность.

— Не плачь, — упредил он, — пожалей себя, Верочка!

— Но ты же можешь что-то сделать! — почти выкрикнула в трубку жена. — Поговори с ним по-мужски!

— Я-то могу, да, но что толку! Пойми, он не ребенок. Он ведет себя как самостоятельный взрослый мужчина. Ты же знаешь, все зависит только от него.

— А телефон для чего? Мобильный.

— Конечно, он виноват в том, что не звонит. Позвонить мог бы. Хотя, может, батарея села. Хорошо, ну, хорошо. Я ему вкачу по полной программе, пусть только появится.

Вера Станиславовна обиженно замолчала.

— Дома поговорим, Верочка, золотинка моя, успокойся. Что-то должно перемениться. Когда-то эта перемена произойдет. Вот влюбится, женится… Но не может же он звонить тебе по малейшему поводу!

— Да почему по малейшему? — почти возмутилась Вера. — Он мне в ресторане нужен. Мне некого послать за продуктами. Вот его нет, и все! Я как без рук! Штат-то у нас какой, сам знаешь! Один повар, а надо два. Две официантки. Мне сегодня десять ящиков пива надо подвезти, ящик водки. Ящик шампанского. Опять твоего Николая просить?

— Вера, ты это брось! И не смей привлекать моего водителя! Это же, упаси Бог, кто узнает! Разговоров потом по городу не оберешься!

— Я понимаю, Саша. Все я понимаю. Городок наш маленький. Но у меня вечером заказан банкет, между прочим.

— Давай-ка лучше позвони Аркадию. У него полно свободных водителей знакомых, которые хотят подработать. Он что угодно разрулит. Ладно, я сам позвоню.

— Хорошо. — Со вздохом согласилась Верочка. — По-хорошему, надо экспедитора брать с машиной, раз Женька подводит.

— Отдадим кредит, возьмем. Женька ведь не работник, а помощник. У него и зал этот еще есть. И личная жизнь… Я понимаю, ты требуешь от него только внимания. Правильно, все правильно. Но ведь он иногда очень внимателен. Не можешь же ты с этим не согласиться.

— Согласна. — Со вздохом проговорила Вера Станиславовна.

— Он взрослый мужчина, пойми, наконец, Верочка. Придет

время, он встретит свою любовь, женится. — Халетов заметил, что говорит это почти мечтательно. — Родит нам внуков и у нас все будет, как у людей. Как уж я хочу, чтобы мелочь какая-нибудь появилась!

— А я-то! — сокрушенно произнесла Вера Станиславовна. — Наверное, больше чем ты.

— Ну, почему больше, Верочка!

— А потому что у меня инстинкт, материнский. И к тому ж, я неплохой учительницей была.

— Ну, да. — Согласился Халетов. — Поговорим дома, золотинка моя! Я же на работе. Через пять минут совещание. Давай, давай… целую…

Положив трубку, он перевел дух. Последнее время его очень беспокоило состояние жены. Похоже, с Верой опять что-то не в порядке. Нервы совсем сдали. И виноваты тут не только излишний вес, щитовидка и климакс. Нервы, нервы… Тревожность постоянная. И он ничего не может с этим поделать. И с чего этот психоз? Ведь с Женькой все было хорошо, здоровый, красивый парень занимается спортом, музыкой, физфак областного педагогического закончил. Увлекался единоборствами, потом перешел на бодибилдинг. Мода так мода. И хотя сам он не очень поддерживал это увлечение, ему хотелось, чтобы сын попробовал себя в бизнесе, в мужском деле… Но поступил со свойственной ему выдержанностью. Выделил по возможности удобное помещение под спортзал, ремонт сделал. Все. У тебя свое дело. Нравится тебе, думай, как дальше расширяться, как деньги зарабатывать. Спорт, фитнес, в любом случае, имели перспективу даже в этом маленьком городке. И флаг тебе в руки, сынок!

Но тут и началось то, к чему он совершенно не был готов. Бедная Верочка! Больно было на нее смотреть. Какие-то подонки стали ее шантажировать Женькой, требовать денег за сохранение репутации семьи. Угрожали, что это отразится на карьере отца. И Верочка скрывала от него, долго скрывала эту свалившуюся на них неприятность.

А тут еще однажды белым днем Женька сбил на отцовском Джипе пожилую женщину. Он действительно был выпивши. Но это была случайность! Неосторожность, даже беспечность вовсе несвойственная серьезному парню, — садиться за руль в нетрезвом виде! И все это, этот случай и это его состояние были невероятными, потому что кроме сухого вина и пива он ничего не пил.

Вот тут Цишин, друг Халетова, судмедэсперт и помог, дал заключение о том, что пожилая женщина, переходившая улицу в неположенном месте, страдала опухолью мозга и не могла контролировать свои действия. Если это была неправда, то лежащая недалеко от правды. Цишин не взял большого греха на душу. Евгений жестоко переживал случившееся, признал, что смалодушничал, когда оказался в компании малознакомых людей, подзадоривших его выпить. Он даже толком не мог объяснить, что это была за компания и как она появилась на его пути? Ни одного знакомого человека, но его хорошо знали. Знали многие подробности семейной жизни Халетовых. Мол, ты же сын мэра, тебе все можно.

Скандалом воспользовались коммерческие областные газетенки, гоняющиеся за вонючими новостями. При этом по городу поползли слухи, что сын мэра наркоман. Якобы, именно в этом состоянии он сбил женщину. Веру стали шантажировать по телефону и она, похоже, поддалась на провокации негодяев.

Следующим испытанием этого дня для Халетова стал молодой архитектор, работал он недавно, протежировали его из области, и Халетову приходилось с этим мириться. И хотя стоял он навытяжку, Халетов знал, что в душе его бушует шторм негодования против зануды мэра.

— О какой точечной застройке выговорите! Это здание закроет охраняемый исторический памятник! А сквер? Вы же его практически уничтожите! Сколько там метров останется? Одна аллейка? В прошлом году удалось реставрировать часть исторического наследия. Купеческая слобода теперь ведь, как игрушка. Вам ли это не знать! А теперь застраивать стекло — бетонными конструкциями центр, закрыть эти каменные лабазы, красно-кирпичные дома с деревянными кружевами наналичников… Нет, я не позволю.

— Да, я понимаю, ведь в реставрацию деньги вложены. — Молодой архитектор пытался вести себя развязнее, он даже считал, что имеет на это право, права равенства с занудой-мэром, ведь он был сыном крупного областного чиновника, и здесь ему необходимо было продержаться всего год, чтобы продолжить карьеру в области. Но у него не получалось.

— Именно! Теперь есть у города лицо. Туристам посмотреть интересно. Нужно думать и о развитии туризма. Хотя бы об одном маршруте. А место под новые застройки есть здесь, и здесь! Расширяйте город, стройте деловые центры за пределами исторического. Неужели места мало на сибирских просторах?

— Но ведь речь идет о современном бизнес—центре, и он должен находиться в удобном для всех месте.

— Не мудрствуйте лукаво! Я понимаю, вы — человек молодой. И взгляд у вас, как вам кажется, новый. Может, вам действительно для вашего возраста полагается, как это теперь говорят, креатив. Новые современные проекты и прочее. Но с точки зрения потребности людей, даже это неправильно! У нас в городе живет всего 30 тысяч человек. Длина автобусного маршрута от одного до другого конца пять-семь километров. И историческая застройка-это то, что греет душу, делает нас русскими людьми.

— Так-то оно так, патриотизм… Но и современному надо уступать. — Вяло, но продолжал упорствовать архитектор.

— Вот и уступайте, но за пределами исторического центра. Пройдут люди пешком или проедут на машинах до Отрадного района или до Крутояра. Никаких проблем. А историческую застройку трогать не дам.

Раздается телефонный звонок, тот который он ждет.

— Извините. Разговор окончен.

Халетов дождался пока за архитектором закрылась дверь.

— Женя, сынок, ну спасибо, что ты объявился!

— Бать, не ругайся, я только подъехал в клуб.

— Ну, и где ты пропадал? Мать едва с ума не сошла.

— Бать, ну виноват! Мобильник подвел.

— Мать не расстраивать! Мать — это святое!

— Да все я понимаю, батя… Я повинюсь… на колени встану!

— Ладно, про приключения свои расскажи.

Ну, вот и успокоилось сердце, он слышит голос сына, значит, все в порядке. Халетов усаживается за стол, удобно устраивается в кресле.

— На Тару ездил, в твой домик, — отчитывается Евгений, — порядок навел, не беспокойся.

— Опять очередная Барбириска? — Халетова не проведешь, он старый ловелас.

— Нет. Обычная девочка.

— Ой, ли? Такая ли обычная?

— Только ангел.

— Понятно, только ангелиц в нашем репертуаре еще не бывало.

— Она другая, батя, поверь.

— Другая? Это даже как-то обнадеживает…

— Да пока ничего серьезного. Экскурсию по реке сделал, звездами полюбовались… И поговорили очень хорошо об искусстве!

— Как всегда! Ничего серьезного! А мы тут с матерью не дождемся, когда же у тебя будет серьезно. Внуков понянчить нам больно хочется!

— Бать, а она, знаешь, чьей дочкой оказалась?

— Чьей?

— Романа Владимировича дочка, Косяка. Лада зовут.

— Ну, вот этого не надо было! — Халетов досадливо поморщился. — Сынок! Знаешь ведь, какие у меня с ним отношения.

— Хорошо, батя. Впредь, буду спрашивать у девушек фамилию при первой встрече.

— Свиданье назначил?

— Да, нет… Договорились созвониться. Я ж говорю, она какая-то особенная девочка. Художница. На каникулы из Питера приехала.

— Не надо, сынок, не надо!.. У меня с этим Косяком молочная война. А тут как бы в Монтекки с Капулетти не превратиться…

— Я же сказал, ничего серьезного! Хотя, Ладочка, как раз девица серьезная.

— Ладно, я мать успокою.

Едва Евгений поговорил с отцом, в клуб пришел Андрей, сменный тренер, работавший у него с весны. Андрюха был вполне отзывчивым парнем, грамотным и ответственным тренером с хорошими физическими данными. На него заглядывались девушки, но он почти не замечал их, страдая от неразделенной любви к Сюзанне Юдиной. Ради нее он работал верстальщиком газеты «Вознесенский бульвар», где царила и повелевала всеми темами маленького городка молодая журналистка, с напористостью спортсмена рвавшаяся к славе и благополучию.

— Привет, Андрюха! Новости есть?

— Только газетные. Но и их не помню. Верстал всю ночь. Голова шумит, как вентилятор.

— Рабочий день сокращает жизнь на восемь часов. Это мы с тобой здорово приспособились разбить его на несколько частей.

— Только поэтому нам удается работать сразу в нескольких местах.

— Вахту сдал.

— Вахту принял.

А Лада Косяк отца дома уже не застала, он уехал на Агрокомплекс. Но на столе стоял приготовленный для нее бутерброд, а в чашке творог со сметаной — любимая с детства еда. Позаботился папка, самый лучший папка на свете. Лада с размаху упала в кровать. Она была счастлива. В ее жизни все складывалось, как нельзя лучше, осуществлялась ее мечта стать художницей, у нее был самый заботливый отец, она приехала домой и здесь встретила парня, от первой встречи с которым ее душа воспарила к звездам. Лада была девушкой романтической, правильной, воспитанной на высоких примерах и образцах искусства. И оттого, наверное, в институте окружающие ее развязные мальчики считали ее старомодной.

Но сначала надо позвонить отцу.

— Папка, прости меня! Ну, прости! Я тебе вечером все расскажу. Все нормально! Ну, не могла позвонить, не могла! Зарядка кончилась, а в лесу электричества нет. Ну, не ругайся! Ничего со мной не случилось. Наоборот, я очень довольна… Нет, я счастлива!

10

— Ну, вот, Ангел мой, тебя увидел, и мне легче стало… легче, легче. — Приговаривая в своей обычной манере, Аркадий Эрастович прошел к столу и уселся напротив Фаины. — Что нового, Ангел мой? Ходят ли страждущие исцеления?

— Приходят, куда же им деваться — дорожка протоптана. — Проговорила Фаина по возможности мягко, пытаясь скрыть досаду — не вовремя зашел патологоанатом. Не вовремя. Ей не терпелось остаться наедине со своими мыслями и стеклянным шаром. А тут разговаривай с ним, любезничай. А он надолго. Поэтому она решила сменить тактику и попыталась в самом начале задать ему вопросы сама. Может, быстрее уйдет.

— Как живете-можете? Все нормально, Аркадий Эрастович?

— Да все нормально. Ремонтишко в анатомичке сделал, мебелишка от одного покойничка досталась. Жена его отдала мне вместе с воспоминаниями. Теперь у меня кабинетик не хуже чем у нового русского. Живем помаленьку… Вот еще к Халетову думаю, зайти. Проектик, он подписал намедни, так сказать… А я приступил уже к работе. Развернул работу, можно сказать.

— Проект? — удивилась Фаина. Какой может быть проект у патологоанатома? — Ну, ну, рассказывайте. — Она постаралась сказать это как можно заинтересованнее.

— Теперь все называют проектами и требуют этих, как их там называют — бизнес — планов. Вот и я себе бизнесок придумал. На старость лет. Этот бизнесок, старый, можно сказать, самый древний бизнес.

— Интересно, интересно. — Торопливо проговорила Фаина.

— Я ведь, Фаинька, ты знаешь, всю жизнь прослужил в системе. И ни на минуту не отлучился. Только все в передних здравоохранения, а я у задней двери просидел. Раз уж у меня такая специализация. Но сам выбрал. В молодости думал, это интересно — судмедэксперт! Геройство, помощь милиции и прочая ерунда. А теперь вот желающих работать на такой должности днем с огнем не сыскать. Просился, было один тут, да потом раздумал. Слишком велика опасность заразиться какой-нибудь ерундой. Ныне-то… А я — Мастер… У меня отмеряно, слово каждое мое для санитаров железное. Поэтому и выдерживаю. Да меня Бог милует, за что, правда, не уразумею. И здоровый образ жизни веду… Еще и молодому фору дам. В спортзале у Евгения занимаюсь, на лыжах хожу, холодной водой обливаюсь. И диета. Кухня у меня благодаря Степаниде Михайловне отменная. А как же.

Судмедэсперт сжал кулаки, словно собрал боевой дух в две кучки.

— Вы молодцом. — Вполне искренне поддержала его Фаина.

— В молодости воспринимаешь все по-иному. Эмоции! В молодости думаешь, что никогда не состаришься, никогда не заболеешь и никогда не умрешь. Не веришь в это — и все. Да и ты вот пока еще не веришь, верно?

Фаина не ответила, продолжая изо всех сил делать вид, что внимательно его слушает.

— А ведь перед полетом в неведомое… — судмедэксперт поднял вверх прямой, бледный указательный палец. — Туда… Перед полетом, именуемым Смертью, — каждый час становится драгоценным. И каждый миг этой простой, даже бытовой жизни наполняется, нет… озаряется невиданной красотой!

— Рано вы задумались. — Сказала Фаина.

— Почему ж рано? По нашим русским стандартам, редкий мужчина переплывает на лодке Харона Стикс после семидесяти. Гораздо раньше. А вот дожил я до 66, старикашкою стал, и подумал — какую же я страшную ошибку совершил. И кто теперь уж не припомню, меня романтикой смерти в молодости заразил? И я этой смерти мою жизнь, всю мою жизнь отдал! — Он снял очки, приложил руку к набрякшим векам. Губы его, змеистые, тонкие дрожали. — А, наверное, был бы хорошим хирургом, как твой Виктор.

Фаина понимающе кивнула.

— Трупы, трупы… эксгумации, вскрытия бесконечные, сотни в год… Мужчины, женщины, дети, беременные, утопленники, сгоревшие, повешенники… замерзшие в холода, умершие от удара молнии, застреленные, погибшие в авариях… половину жителей этого города я через свой стол пропустил! Только вообразить! Так нормальный человек и вообразить не сумеет — дико и неестественно ему это. Бог дал мне силы, чтобы я вынес это пребывание рядом со смертью и не сошел с ума. И не опустился, как человек. Впрочем, Фаинька, может быть, я все — таки уже давно сошел с ума, но мне никто не хочет этого говорить? Жалеют? Скажи мне хоть ты честно…

Цишин не ждал ответов на свои вопросы. Сейчас ему хотелось выговориться.

— Я, оказалось, нужен был этому городу только как чистильщик, ассенизатор, санитар! Но за что мне эта грязь и эта судьба такая?.. Жена меня оставила, бросила, как собаку. Не прожили и трех лет. Сказала, смертью от тебя пахнет, не могу с тобой жить, противен ты мне. Пережил кое-как. С головой в работу ушел. И с тех пор тщюсь по жизни с покойничками моими — одиозная фигура. Когда семья была, молодость и жизнь не такой жестокой казалась. Много было и радости. Простой, человеческой. Дачки у меня даже не было. Но на рыбалку ездил и продолжаю. Здесь я большой любитель, ты знаешь. У костерочка сиживал. А за ягодками да за грибками осенью ходил. Красота, отдохновение. И не так противно в свой морг возвращаться.

Но это ведь судьба, правда, Фаинька? Ты о судьбе лучше других знаешь. О карме. Ты ведь специально училась этому. Я свой крест несу, свою карму. Это мне, в общем, понятно. Но понять бы — за что? За какие прегрешения в прошлых, как говорится, воплощениях? Вот я и решил, раз уж со смертью я повенчан, как с женой, прикуплю-ка я землицы, а может, арендую, если нельзя купить, за аэропортом старым. И построю там новое кладбище. Красивенькое кладбище сделаю, каменным забором обнесу, сирень и березу посажу… Береза — чистое драгоценное дерево… Чтобы достоинство человеческое ощущалось и величие смерти.

Фаинька, люди мрут, как мухи!.. Ты в новой медицинской газетенке читала последнюю статистику по нашему краю? Даже мне это странным кажется — слишком много смертей! И онко, и туберкулез, а теперь по статистике на первое место вышли заболевания дыхательной системы. А сердечнососудистые отодвинулись. А хронизация какая! Все хроники, ну все поголовно. А сколько еще от наркомании гибнет. Умники в Москве уже назвали это Русским Крестом, и ведь точно!

Дрожание конечностей, сменилось возбуждением. Серо-голубые глаза патологоанатома лихорадочно блестели.

— Понимаешь, почему я хочу такой проектишко осуществить? Раз уж и мне скоро на покой, уйду я, и хочу, чтобы после моего ухода сказали: Да, человечек он был, странный, одиозный, но память о себе оставил неплохую. И хоть всю жизнь воняло от него трупами и по рукам его текли гной и кровь, — он научил людей уважать Смерть и встречать ее с достоинством. Ну, что Фаинька, одобряешь затейку мою последнюю?

Фаина постаралась улыбнуться. Ей было слегка не по себе от этого монолога. Он пробил ее до мурашек по коже. Она знала этого человека много лет, уважала за медицинскую и иную эрудицию, за простые человеческие качества, но вот такую глубину обнаружить в том, кто каждый день здоровается со смертью, — ей стало не по себе.

— Одобряю, Аркадий Эрастович, — поторопилась она заверить, — затея благая, и дай Бог, не последняя. Зачем вы так? Живите долго. Степанида Михайловна с вами. Вам теперь жить да радоваться.

— Стеша — Ангел мой! Что б я без нее делал?! — согласился Цишин. — Благодарен я ей за все, за все… И Александру Николаевичу и Вере Станиславовне благодарен. Ближе их у меня никого нет. И Евгений мне, как сын родной. Я за них жизнь готов отдать. А могилочки-то, Фаинька, у меня будут почти бесплатные. Не то, что у этих аферистов из Новопавловки. Деньги-то мне ни к чему… Ведь и вправду ничего кроме доброго имени цены не имеет. Ну, вот, Ангел мой, рассказал тебе и уверился в своей правоте. Теперь к Халетову пойду со спокойным сердцем.

— С Богом! — напутствовала Фаина. — Привет передавайте Александру Николаевичу. Что-то давненько он ко мне не заходил на предмет гипертонии. Значит, ремиссия длительная после моих пиявочек. И еще, на всякий случай, от таблеток его отговаривайте. Нельзя ему принимать химические препараты. Сердце надо поддерживать. Вы бы на него повлияли. Я травяные сборы приготовила, а он пить забывает. Уже и Дарью Ивановну просила, чтобы на работе заваривала ему и ставила на стол.

— Ну, Дарья Ивановна человек надежный. Она сделает, как надо, и проследит.

— Кстати, как Евгений? Как его книга продвигается?

— Пишет! Пишет, говорит по четыре часа в день. Ну, и гулять не забывает… Дело молодое. Все у него хорошо. А еще бизнес-план мне обещал написать к проекту. Хоть и морщится от моей затейки. Молодость!..

— А вот Вера Станиславовна испереживалась, извелась вся из-за него.

— Что из него переживать-то? — обеспокоился Цишин. — Парень делом занят. Не вижу поводов.

— Вчера была у меня. У нее крайне тревожное состояние. Глубокий невроз. А депрессия, сами знаете, очень опасное заболевание. И, похоже, причина действительно, в Евгении. Вот и решила прибегнуть к моим услугам. Да не получился сеанс…

— Это как не получился? — насторожился Цишин.

— Сама не поняла. Что-то там странное, пока непонятное. Надо разбираться. Сделать линейный анализ, просмотреть прошлое. Я, когда делала ей определенное внушение, обратная реакция пошла. Она вскочила, вскрикнула вдруг, прокричала что-то такое про ребенка, которого у нее хотят отнять. Не знаю, теперь скоро придет ли?

Цишин озабоченно помолчал, все так же держась за косяк двери.

«Упаси Бог». — Мелькнуло у него.

Когда он закрыл дверь, Фаина с облегчением вздохнула. Поискала зажигалку, чтобы зажечь свечу и благовонную индийскую палочку — в кабинете действительно стоял плотный покойницкий дух.

11

Разговор с сыном оставил у Халетова слегка тревожное впечатление. Особенно последняя новость о знакомстве его с дочерью Косяка. А тут еще принесли жалобу на санэпиднадзор и справку из горбольницы о массовом отравлении пельменями из магазина « Раздолье». Это же скандал. Необходимо было дать нагоняй теткам, засидевшимся на своих стульях.

— Объясните мне, уважаемая, как же это так получилось, что вы не посещали этот, с позволения сказать, цех в течение трех лет? Что же это за цех по производству пельменей в однокомнатной квартире? Я знаю федеральный закон №134. Более идиотического закона просто не существует. Но ведь существует здравый смысл. Вы же санэпиднадзор. Мы будем в этом разбираться. Не надейтесь, что это сойдет вам с рук. Доложите мне завтра же, сколько подобных предприятий существует в городе?

Едва Халетов положил трубку, включилась громкая связь с приемной.

— Александр Николаевич, тут к вам ученые. Из Москвы товарищи.

— Приглашай, Дарья Ивановна.

В кабинет вошли трое — миловидная женщина лет тридцати пяти и двое мужчин лет по сорока. Одеты походно.

— Добрый день! Для начала мы представимся. Владимир Иванович Абаянцев, профессор. Руководитель экспедиции. — Смирнов Алексей Владимирович. Моя супруга Елена Егоровна — мы биофизики. Первый визит к вам. Извините, мы еще в дорожной пыли.

— Приятно, приятно познакомиться… Давненько к нам не жаловали ученые точных наук. Все больше историки нас любят. Минутку. — Халетов снял трубку внутреннего телефона.

— Дарья Ивановна, чайку нам сделай с пирожками. Товарищи с дороги. У нас в буфете пирожки, ватрушки с творогом… настоящие!

— Не стоило беспокоиться.

— Да какое это беспокойство. День у меня сегодня, как ни странно, свободный. Вы располагайтесь удобно. И рассказывайте.

— Ваш краешек земли уникален. Вы, конечно, знаете, что здесь зафиксирован феномен?

— Слышал кое-что, знаю, что в послевоенные годы сюда приезжала секретная экспедиция. И потом интересовались.

— В районе сел Новокаменка, Петропавловка, Танатово — имеется особая зона в ширину 12—15 км, в длину 20—25.

— И что же там?

— Геофизические исследования показали, что в междуречье Тары и Иртыша функционирует мощная аномальная зона. Здесь отмечены гравитационная и электромагнитная аномалии. А сейсмическое сканирование земных горизонтов показало, что на глубине 12—18 м находится «нечто». Во всяком случае, приборы зафиксировали уникальное явление — эффект волновода — сигналы с почти не затухающей амплитудой… С точки зрения физики — аномалия. Более того, под землей скрывается некая структура, производящая свечение необыкновенной силы.

— Поясните, в чем же суть этого явления? — заинтересованно спросил Халетов.

— Это восьмигранный Кристалл высотой примерно 1,2 м, розовато-сиреневых тонов. Его обязательно нужно найти. Это Искусственный Разум, высочайшего уровня, созданный за пределами Земли. С его помощью можно наладить связь с иными мирами. В этом главное его предназначение. Энергия, сосредоточенная в нём, способна закрыть защитным энергетическим экраном почти всю Западную Сибирь. Значение Кристалла для современной цивилизации огромное — в нём наше спасение, поскольку человечество стоит на грани самоуничтожения! От главного Кристалла отделены четыре «луча», которые находятся в районе целительных озёр, именно благодаря их энергии вода приобрела целебные свойства. Эти фрагменты нужно найти и целостность Кристалла восстановить! — глаза ученой дамы, произносившей свой монолог с юношеским восторгом, сияли, как кристаллы антрацита. Такие же сияющие угольно-черные глаза были когда-то у самого Халетова. Но с годами он поостыл и глаза

потеряли драгоценный блеск.

— Кристалл не проявлен на физическом плане. Его можно увидеть только в виде энергоинформационной голограммы. И еще через ясновидение.

— То есть через экстрасенсорные способности?

— Кстати, наши экстрасенсы живут в разных городах и ни разу здесь не бывали. А говорят одно и то же.

— Очень любопытно — Халетова слушал ученых с нескрываемым интересом.

— На Земле завершается вызревание величайшего энергоносителя. Кристалла, который способен изменить систему, принцип и технологии энергообеспечения планеты… Он может обеспечить чистой, животворной энергией людей на ближайшие тысячи лет… и вызвать к реализации новые технические идеи: новые двигатели, новые средства производства и передвижения, новые продукты потребления и обихода.

Вошла Дарья Ивановна, дородная, лет пятидесяти пяти женщина, с подносом. Заинтересованно слушала, расставляя чашки.

— Наука может шагнуть в глубины новой энергетики. Соответственно этому очистится, оздоровится окружающая среда. Войны прекратятся! Кристалл принесёт новое мышление! — с воодушевлением продолжала Смирнова.

— Очень интересно! — Халетов все более вовлекался в тему, вообщем-то достаточно от него далекую.

— Более того, существуют древние предания о некой «капсуле времени», где содержится предупреждение о том, что нас ожидает та же беда, которую пережили наши пращуры. В «капсуле» мы найдём рекомендации, при соблюдении которых, можно либо полностью избежать катастрофы, или пережить её по более мягкому варианту, то есть с наименьшими потерями. — Продолжил Абаянцев. — Видимая материя составляет лишь малую часть Вселенной. Все остальное неведомый нам мир, помните, сказочное, — то, не знаю, что… Но это не значит, что его не существует. Александр Николаевич, вот разрешение на исследовательские работы. Познакомьтесь. Выдано Москвой.

— Все это просто фантастично! — воскликнул Халетов, мельком глянув на документ.

— Мы знаем, что еще в 1964 году дети из деревни Новокаменка, обнаружили две зеркальные каменные плиты. Плиты были светло-серого цвета. Вы помните такой случай? Вы сторожил? — спросил Смирнов

— Было такое, на моей памяти. Двое пацанят обнаружили. Лопатами рыли, наверное, клад искали.

— А дети эти… люди… сейчас…живы?

— Не знаю. Расспросить надо в Новокаменке. Они уже должны быть взрослыми. Лет по сорока с небольшим. Как вам. Дарья Ивановна, откопируй документ и в папочку, как полагается.

Секретарь закрыла за собой дверь, как всегда неслышно. Включив громкую связь, продолжая слушать разговор в кабинете.

— По логике вещей, эти плиты могли являться частью каменного сооружения, возможно, Храма, поэтому Земляничный холм в первую очередь прозвонили с помощью сейсмоприборов…

— И что эта разведка дала?

— На глубине 12 метров обнаружено искусственное сооружение! А рядом с ним источник радиоволн, работающий в диапазоне 30 мГц. Причем включался он подобно радиомаяку. В промежутки между 17—19 часами.

— Интересно… интересно.

— Периодически сюда приезжали наши коллеги, инкогнито, но работа все эти долгие годы продвигалась с огромным трудом.

— Понимаю, денег просто не было.

— А сейчас в Академии появились спонсоры, и мы, наконец, имеем возможность провести полевые изыскательные работы.

— Удивительно. Я всю жизнь здесь живу и не раз рыбачил на Карасьем озере. И на Данилове, на Шайтане. Рыбалка там хорошая. Рыба крупная. Окунь. Линь… Карась… Но ничего такого не видел, не замечал. Хотя… Вы знаете, ощущения все же испытывал… и потом не раз изумлялся…

— Чему? Какие это были ощущения? Можете сказать?

— Почему не сказать? Иной раз ощущение необычайного покоя. Как-будто каждая нервная клеточка успокоилась, и я нахожусь в нирване, что ли… Но не сонливость. И энергия… да. Да, замечал… просто восстанавливаешься. Как молодой. И ноги легкие, и голова ясная. А иной раз наоборот, бешенство какое-то. Возмущение нервов. Агрессия даже. Рыба идет, поклевка хорошая, а нервы просто рвутся.

Ученые переглядываются между собой.

— Но есть и предположения о наличии другого Храма… так называемого Черного, принадлежавшего противоборствующей цивилизации. Возможно, люди испытывают эмоции в зависимости от влияния светлого и темного Храмов.

— Экстрасенсы говорят, что от Светоносного храма во все стороны по всему периметру разбегаются ночью яркие огоньки.

— Мне говорили, что это люди видят. — Подтвердил Халетов.

— Часто исследование феномена начинается с разговоров с местными жителями. Потом необходимо проверить, сопоставить… Чистая физика начинается. Замер напряженности электромагнитного поля на разных участках и в разное время суток.

— Вы сказали, что эти ощущения, эмоции вызываются аномальной энергетикой противоборствующих Храмов?

— Предполагаем так. Сибирь — страна мистическая.

— Почему бы Шамбале не находится у нас? Почему бы не бывать на земле нескольким Шамбалам? Насколько я понимаю, Шамбала — это вход, дверь в зону космической энергетики… А там!.. Чудеса и кудесы. А всегда ли бывает какая-то конкретная информация?

— Александр Николаевич, с вами приятно беседовать. Честно скажем, такие странные ученые, поддержку у руководителей не часто имеют. А потому все так и медленно продвигается.

— Как все это увлекательно. — Халетов удивлялся сам себе, насколько он открыт для этой новой информации.

— Объектов для поисковых работ вполне достаточно. Но дело это долгое и чем оно закончится одному Богу ведомо. — Заканчивая разговор, сказал Абаянцев.

— Ну, Бог вам в помощь…

— Мы направимся в Новокаменку, сегодняшним вечером устроимся.

— И не стесняйтесь, если нужна помощь сразу же звоните. Держите меня в курсе.

В приемной Дарья Ивановна задерживает гостей.

— Товарищи! Могу я вам что-то сказать? Я сама из деревни Петропавловка, а муж мой из Тары. Так вот, в молодости, мы бегали на свидания к озеру Карасьеву, что рядом с Земляничным холмом расположено. Летом это было… Запозднились мы, ночь уже, а расставаться никак не хотелось… Прижались друг к дружке и стоим, вздыхаем на берегу. А первый час ночи… Безветрие, тишина… И вдруг видим белые столбики… вращаются над водой. Говорю же, тишина, безветрие… Одни столбики сливались с другими, и получались большие столбики… Мы посчитали 12 столбов образовалось, они выстроились в колонку, как живые и… пошли над водой или по воде, наподобие Иисусу Христу… Даже и не скажу юг или север это был… Нам стало не по себе, мы скорее сели на мотоцикл и уехали…

12

Слух по деревне пробежал о приезде к Горчаковым диковинной гостьи, едва Лора вернулась из магазина. Серега побежал к сестре рысью. Но ему и в голову не могло придти, что речь шла о Лорхен, так он называл ее в детстве.

На пожухлом его лице тлела растерянная улыбка. Вид был такой подержанный, что ничего подобного Лора, и представить себе не могла.

— Иностранка наша… — Пробубнил, потирая руки — грязные, золотые свои руки. Приблизиться не решился, ни тем более облобызать. — Я, как чуял. — Соврал. Но от всего сердца.

Лора притянула его к себе порывисто, обняла. И показалось ей, что она обнимает не деревенского алкоголика, а молодого веселого парня, каким некогда был Серега Горчаков, ее младший дядька. Она знала его тем дерзким и беззаботным, лучистоглазым и изворотливым, всегда куда-то устремленным. В детстве, глубоко в душе она принимала его лидерство и, приспосабливаясь к нему, к мальчишеской ватаге, выискивала самые слабые его места. Самым слабым местом Сереги было — тщеславие.

— Ты всегда чуешь, — проворчала Катя, — где плохо лежит и водкой пахнет. — Серега виновато пожал плечами. — Раз так, иди курей рубить. Только сначала воды кипятильником нагрей. Да принеси воды-то! Все чтобы по-человечески.

Серега не заставил себя уговаривать, подхватил ведра и поторопился к колодцу.

— Видала? А какой красавчик был. Помнишь ведь. Разница между вами небольшая.

Катя тяжело вздохнула.

— Серега пьет, Алексей в тюрьме гниет. Маета не кончается. Четыре года, как змеючина эта исчезла, с турком ли своим сбежала? Кто ее знает… А Вовку все по милициям таскают. Он подозреваемый до сих пор. Вопросы задают, мол, не ты ли убил женку да и припрятал где в лесу? А у нее, что — один турок тот был? Она у него последнее время на базаре работала. А там ведь, кто только это поле не пахал! Проблядь, вот она кто! Это же надо, перед тем как исчезнуть всю квартиру обчистила, ковер, посуду, да что там… детей родных оставила без зимней одежды, это в октябре-то! В Сибири! Вовка ее побил. А как же! Да как за это предательство не побить? Терпел ведь он, зная, что она блядует. Прощал, сколько раз прощал. Но как детей без одежки оставила, тут уж он не выдержал. Ну, а теперь это проходит в деле красной чертой. Побил ведь женщину! И не раз. Тиран вроде домашний. А разве ж это женщина? Кто бы задумался… А у нас ведь все с плеча.

Лора слушала тетку, пытаясь вникнуть в смысл произносимого, и мало что понимая.

— И что же, теперь она числится в розыске?

— Конечно! Она в бегах, ее ищут, фотографии по всей стране расклеены, а дети на меня брошены. Растить их, кормить, поить, уму — разуму учить — это мне досталось. Вовка ведь теперь находится в поисках женщины. Конечно, он хочет жениться, по-человечески жить семьей. Да только кому он нужен с двумя пацанами? Да еще с такими. Героинь среди русских женщин уже не осталось. Они ведь экземплярчики совсем не подарочные. То ли в нее?.. И вот что я думаю, Лорка… — Катя снизила голос до шепота. — Это все из-за мамы нашей, Ольги Петровны, из-за ее колдовства линия наша Горчаковская вымирает. — Катя тяжело опустилась на стул. — И веришь ли, как кто подначивает меня, вдруг вижу картинки какие-то… понимаешь?

— Нет, не понимаю, — призналась Лора, — какие картинки? Просто чушь какая-то!

— Да, это наша русская чушь! Дикие мы — русские люди. А только за счет этой дикости и выживаем.

Лора в принципе готова была согласиться с теткой.

— Доля нам такая досталась. Всем русским. Больно уж мы не простой народ. Добра себе же не желаем. Ты просто отдалилась от нас, и трудно тебе понять корни свои!

— Почему? Вроде понимаю… — попыталась возразить Лора. — Но ты права, американца, какую-нибудь американскую историю мне понять легче. Там все по полочкам: хорошо-плохо, нельзя, стыдно, можно и даже необходимо…

— То-то… А я вижу, Господи, не приведи нас к этому концу! Картинкой вижу, как мама раньше. — Катя сделала резкий крен в разговоре. — Она говорила мне, что видит картинкой, — ясновидящая была! Приходит к ней человек, рассказать что-то хочет, а она, мол, молчи, знаю все. Сделай так-то и так-то. А сегодня ко мне Петя мой, соколик, приходил… во сне, конечно. Так и сказал, мол, жди, старуля, худшего.

— Не понимаю, — снова произнесла Лора, — снам верить не стоит. Сон — это всего лишь сон. Бабушка так и говорила: куда ночь, туда и сон. Но если она видела вперед, так и этой… как ее по-русски… соломинки надо было подстелить. Хотя, честно сказать, тетя Катя, я в эту мистику тоже не верю, вернее, верю мало. Я человек рациональный, я сама все себе устраиваю и сама создаю свое будущее. Я все планирую. По-американски. Взвешиваю, прежде чем принять решение. И с бухты-барахты ничего не делаю. В Америке все так живут, рационализм развивают с детства. Я на человеческую психологию опираюсь.

— Да что такое наша психология? Ветер, настроение… сегодня одно, завтра другое… Блажь это… Опереться не на что.

— Нет, тетя Катя, ты не права! Я специально училась психологии на курсах разных. Люди, ведь народ в своем большинстве слабый. И слабости эти надо вычислить, чтобы использовать. И знаю, что только так можно преуспеть, если все планировать, цели ставить, людей меньше жалеть, а использовать их для себя…

— Ну, Лорка, ты и буровишь! Как же можно людей использовать?

— Да я не в дурном смысле! Я хочу сказать, что умный человек может использовать слабости других! На этом жизнь, можно сказать, построена. И в этом нет ничего преступного. Взять того же Серегу, разве он тебя не использует? Живет за счет того, что ты его сестра, и любишь его.

— Как сказать! Я что-то с этим, в общем, не соглашаюсь. Родство, дело другое. Святое!

— Здесь я согласна. Родство — святое. Как же я вас всех люблю! Но я это только там поняла, понимаешь? Вдалеке…

— А что не понять? Понимаю. Всегда так бывает. Максимализм этот юношеский — он любовь под гнетом держит. Слава, тебе Господи, с годами он, как дым рассеивается, и вот тогда уже видишь вся явно…

— Катя, ты у меня такая мудрая!.. Я бы не додумалась так сказать! — Лора крепко обнимает тетку. — Старуля, моя дорогая!

Взлаивает собачка Малышка, бежит к воротам. Катя опять выглядывает в окно. Соседка из дома напротив Надежда Ивановна — некогда миловидная женщина после шестидесяти уверенно проходит во двор.

— Наше вам здрасьте! Максимовна, точило не одолжишь, мое куда-то подевалось.

— Мне что — жалко? Бери вон на верстаке под крышей сарайчика.

— С гостьей вас! А гостья-то!.. Уж, часом, не Лорка ли?

— Лорка, Лорка. Она.

— Здравствуйте…

— Лорка… Ты, что ж, меня не помнишь?

— Как же, теть Надя, помню… как вы меня крапивой настегали разок.

— А я и не помню, Лорка. За что?

— Я и сама не помню, — засмеялась Лора, — значит, было за что.

— Ступай с Богом, Надежда Ивановна. Некогда сейчас разговаривать. Еще успеешь…

— Так на верстаке? Ага. А то лопата не точена. Без мужиков живем. Грядочку для лука вскопаю. Спасибочки и до свиданьица, Лариса Борисовна, красавица!

— Во как! — изумилась Лора. — Не забыли меня! И по отчеству величают!

— Ну, теперь всем все понадобится. Любопытный у нас народ. — Ворчит Катя.

— А ничего плохого в этом нет.

— Нету, конечно. Но ведь хочется спокойно семьей посидеть. Никого чужих сегодня не надо.

— Мы для деревенских отдельно праздник сделаем… Потом. — Обещает Лора.

Катя не против.

— А как же. Они же не отстанут.

Лора достает из буфета стеклянную посуду, наливает из чайника воду в широкий таз, вспоминая, как это делала много лет назад.

— Лорка, ты рюмочки протри насухо. Их надо пуще глаза беречь. Использовать только по праздникам для всей семьи. Гостям даже не давать из них пить. Бабушка твоя Ольга Петровна завещала. А мне говорила, раздать каждому из родины по одной… когда я в поход последний соберусь. Не иначе как заговорила их. Вот на что, не знаю. А знаю, что не бьются. Сколь уж раз роняла, а не бьются. Чудно.

— Бабушка и вправду колдуньей была?

— А как же! Знала много, делала хорошего и плохого. Не зря ж она помереть не могла, пока я топор в матицу не вбила. Помнишь, щербину-то в моей спаленке. Сама попросила.

— Не страшно тебе было топор вбивать?

— Страшно. А просьба умирающего — святое. Так и мать родная. Давно это было. Время — то идет! Слушай, сегодня ж пятница! Вовка после работы приедет, может, не один, с бабенкой какой. На смотрины.

— С бабенкой? И все ж, почему не он женится?

— А после той змеи подколодной, не получается. Бабы бросаются на него, мужик-то видный, с квартирой. И тут же отпадают. Как отговоренный! Вот уж где маминого искусства не хватает! Иной раз раскаиваюсь, просила же она, как просила меня… Хотела передать знахарство, а я не взяла! Хотела, что б я Хранительницей озера стала, а я отказалась.

— Бабушка была Хранительницей нашего озера?

— А кто? Только она. У меня страх был и недоверие всему, чему она верила, вот и отказалась. А кабы знала, как отговорить Вовку, да помочь ему, да и Сереге с Лехой — может, все бы у нас иначе было.

— Думаешь? — Лора пока не знала, как к сказанному теткой относиться и оставила эти размышления на потом.

Катя оказалась права, слух о приезде Лоры взбудоражил всю деревню.

— Максимовна, не одолжишь десятилитровую кастрюлю?

— Лорка, смотри, тетя Тома! И зачем тебе десятилитровая?

Над забором возвышалась седовласая голова соседки Тамары в сбившемся от азарта взбирания на забор платке.

— А холодец варить. — Не моргнув глазом, соврала соседка.

— Вроде не время для холодца. Свиней рановато резать. А вот не одолжу! Самим надо! Гостья у нас! Лорка из Америки заявилась!

— Здрасьте, тетя Тома, — Лоре было приятно произносить это забытое и домашнее «здрасьте». И даже повторила, с удовольствием слушая себя, — здрасьте!

— Тогда с гостьей вас! Здорово, Лорка! Как жизнь заморская?

— Потом расскажу, тетя Тома.

— А на нет и суда нет! Потом так потом.

— Ну, ты погляди на них! Разлюбопытствовались! Не поленилась на табуретку с той стороны взгромоздиться. Тебе сколько лет, спортсменка! Поди, забыла, как ногу ломала в свой юбилей десять лет назад…

13

Кате Кудиновой связисткой бы работать — вся ее жизнь прошла в заботах о мире между близкими ей людьми. Еще в молодости Горчаковых с Долиными мирила. С Полинкой они дружили до последнего. Она Полинку и схоронила.

Схоронила, как положено с братом своим Борисом, — рядышком, все ж были они законными мужем и женой. Ни он, ни она так и не определились с семьями, значит, место их одно, по этой жизни. Так решила Катерина Максимовна.

Матвей Евграфович после смерти дочери сляг в забытье. И лежал сутками в своей загородке, на привычно жестком своем матраце. Вставал с помощью Галины Ивановны раз в несколько дней. Кормила она его из ложки супом и жидкой кашей. Он, молча и, казалось, бессмысленно глотал пищу, наверное, не ощущая ее вкуса.

Стол кухонный стоял у окна, из него вид открывался на Маканчу, — край, где прожил он почти всю жизнь, где столько домов построил своими плотницкими золотыми руками. Глядел мастер на порядок домов, на редких прохожих, нарушающих своим расхристанным видом тишину родного пространства, которое от не человеческого, невесть откуда взявшегося духа, стало скисать, как молоко на подоконнике… Утомление приходило к нему очень быстро. Глаза его только на мгновение становились просительными. И Галина Ивановна помогала ему дойти до своего места.

Он худел и уменьшался в росте, строгие глаза глубоко запали в глазницы, помутнели, и Галина Ивановна ничего в них не видела — ни радости, ни сожаления. И пышный некогда его волос совсем выпал, сначала на затылке, потом на висках вытерся, как пух. За семь лет от крепкого рослого мужчины осталась мумия, живая мумия!.. Иногда с помощью жены она вставала, держась за стены, двигалась по комнатам.

Когда приходило письмо от Лоры, Галина Ивановна трясла Матвея Евграфовича за плечи:

— Дед, а дед! Письмо от Лоры! От внучи дорогой письмецо, слышишь?

Мумия старого мастера вздыхала, коричневые, как тончайшая, драгоценная кожа веки, вздрогнув, приоткрывались.

— Внуча, внуча моя, ро-ди-ма-я… — сдавленно доносилось из щели рта.

Он снова уходил в забытье, в даль далекую, где нет суеты и ограниченных, погрязших в пороках людей.

Что держало его здесь, на перепутье миров? Никак не могли понять ни доктора, ни Катя. Сердце крепкое, говорили.

Катя частенько приходила к Долиным, осматривала Матвея Евграфовича, — ни пролежней, ни намека даже… Что же происходило внутри этого некогда могучего тела, внутри его широкой и чистой, хотя и со своими подробностями души? Она приносила лекарства, давала советы, помогала Галине Ивановне его купать. Мыла хозяйственного куски из больницы, им частенько они доставались, приносила. Вместе они переодевали старика, стригли ему волосы и ногти, укладывали в чисто застеленную, пахнущую божьим простором постель.

Однако Галина Ивановна ушла первой. Споткнулась, упала на бегу, торопясь развесить в сенках постиранные тряпки — и сердечко ее умерло, разорвалось, как мыльный пузырек.

Матвей Евграфович или то, что от него осталось, посидел у гроба полчаса. Сгорбленно-неподвижной была его маленькая тень, прижатая к стулу, некогда сработанному его руками. А когда дали знак закрыть гроб и приготовиться к выносу, он сказал удивительно внятно и громко:

— Галя, моя единственная и разлюбезная. Иду я за тобой, уже иду.

Через семь дней Катя, забежавшая перед работой попроведать, нашла его неподвижным. На лице маленьком, коричневом, ставшем похожим на мордочку какого-то небольшого животного, были написаны покой и благость. Семь лет он лежал, подобно камню, боясь оставить Галину Ивановну одинешеньку, и всего семь дней понадобилось ему выполнить свое обещание единственной и разлюбезной.

Катя организовала, как всегда все быстро и хорошо — одновременно похороны старика и поминки Галины Ивановны. Все, оказывается, имеет место в жизни.

Когда старика Долина опускали в могилу, ее вдруг пронзила мысль: «Что-то странное есть в том, что в роддоме я каждый день ВСТРЕЧАЮ людей, а в жизни слишком часто провожаю тех, кого очень люблю». Но размышлять над этой внезапной мыслью у нее снова не хватило времени — свои беды, проблемы единственного сына, женившегося на безалаберной гулящей бабенке, бесчисленные заботы загнали и ее в тупик, и если бы не понимание Пети своего драгоценного, не тихая, успокаивающая его любовь, Кате впору было бы выть.

14

Когда Владимир Кудинов подкатил на своей старенькой машине к дому матери, там уже пыль стояла столбом. Он и не понял ничего — стол в горнице накрыт, словно в праздник, суета какая-то в воздухе двора. Серега, уже поддатый, однако помытый в бане, побритый дочиста и одетый в какие-то умопомрачительно яркие тряпки, сновал, как электровеник от огорода к дому.

День рождения матери праздновали зимой. Тогда что он мог забыть?

Его просто оторопь взяла, когда он увидел, что дядька, моложавый и легконогий, дымит не привычную «Приму», а нахально держит в руке пачку редкого в этих краях «Кента».

— Вован! Ты ж ничего не знаешь!.. — радостно воскликнул Серега.

— Откуда мне знать? Я раз в неделю приезжаю. — Удивился он. — Ты откуда такой попугаистый?

— Вован! Садись, а то упадешь! — предупредил Серега. — Бля, буду!

— Да не томи, ты! Говори!

— Вован! Праздник на нашей улице! Лорхен свалилась! Из Америки!

Новость была для Владимира лучшая за последние несколько лет. При этом совершенно неожиданная. Лорка никогда не обещала посетить родину.

— А сейчас их высочество, дева американская, баньку принимают.

— Ой, черт! — вырвалось у Владимира. — Ничего себе! Лорка! Сеструха!

— Я ж тебе говорил! Я ж тебе говорил, садись! Лорка, это ж надо! Явилась — не запылилась. А вид у нее, я тебе, скажу!

— Что?..

— Класс! Вот как она тогда свалила неожиданно, вот так и упала теперь на голову. Как двадцать пять лет ей… Веришь? Ну, тридцатник — не больше! Я такой бабы в жизни не видал. Ну, Мадонна!.. Или как эта, там жена Брюса американского, крутого, она еще стриптизершу играла…

— Деми Мур, что ли?

— Вроде она. Только та черная была, а наша Лохен рыжая. А может ни она. Вобщем, похожа на артистку…

Владимир присел на сваленные под окном березовые бревна, угостился Лориным «Кентом».

— Интересная жизнь, Серега. — Произнес, но не очень уверенно.

— Бля буду!.. Жизнь — она штука интересная, — подтвердил дядька, — мне нравится.

Племяннику впору было удивиться.

— Тебе нравится?

— А почему не нравится? Если как сегодня… так жить можно… всегда! А что?! Россия, лето, Лорелея… радость, Лорхен!

— Ну, если как сегодня, понятно. А каждый день из года в год влачить эту тяжкую ношу своего существования?.. Не устал?

— Ты куда клонишь? — забеспокоился Серега, услышав в тоне племянника несвойственный тому пафос.

Он неплохо знал своего племянника, ведь разделяли их всего несколько лет. Будучи трезвым, Серега был весьма неглупым, наблюдательным и даже деликатным. Ерничал он только по-пьянке. Но Новокаменка знала его как мужика умного, с рассуждением. Газеты он читал от первой до последней буквы, и не по принуждению, а по призванию, считался местным политическим обозревателем. Международное положение, благодаря Сереге Горчакову в Новокаменке было известно любому скотнику с животноводческой базы, которую в силу былых советских масштабов пропить было невозможно. А уж про руки его золотые всем известно было. Электромеханик он был просто отменный! Бывало, его под ручки забирали, помогая ножки переставлять, вели к машине, чтоб пособил. И руки эти золотые, что-то соединяли, скрепляли и давали ход любой машине. То же самое с холодильниками. Лучшего холодильщика за сто верст не имелось. И посему был он обеспечен водкой почти всегда.

— А я вот устал, — просто сказал Владимир, — так устал, что жить не хочется. Бесцелье какое-то. Безнадега… Работа дурацкая, нелюбимая. Дом пустой, неухоженный.

— Слушай, что ты несешь! Про бесцелье какое-то. Я тебе скажу так, это у тебя от утраченной способности правильно мыслить. Из-за этой суки. Тебе от чувства вины надо избавиться. Ты перед ней, этой шалавой, виноватым чувствуешь себя. Я в газете читал, все правильно. Пример такой был, как у тебя. Ты покайся, попроси прощения.

— У кого? — не понял Владимир.

— А у этой же суки крашеной.

Владимир оторопело смотрел на Серегу. Потом ткнул себя пальцем в грудь.

— Я?! У нее прощения? За что?

— Мысленно. За все! Все равно в чем-то виноватый.

Этого Владимир никак не ожидал. Он виноват перед этой сукой! Нет, с этим невозможно согласиться.

— Пишут, разом проблема уходит. — Продолжал дядька, от сердца желавший помочь. — Или лучше к психиатру сходи. Хоть Файку Юсупову посети, она и тело и душу врачует.

Владимир продолжал ошалело смотреть на дядьку.

«Вот ведь умник выискался! Читатель».

— Вован, да я ж ничего не придумываю! Психологи в газетах пишут. Помогает. Или ты хочешь сказать, что ты не виноват в развале вашей семейной жизни? Любую блядь бить надо сразу, блядовитость из нее выбивать. Только так можно женщину сделать нормальной. Пока ты ее любишь. Пока она тебя любит и дорожит тобой. Она бы простила — потому что любовь.

— И ты про любовь! И ты туда же! — от бессилия переспорить напористого дядьку, а главное, в чем-то правого, Владимир махнул рукой.

— А потом-то уже поздно, когда она на тебя верхом взгромоздилась, и все твои слабинки вынюхала! Я тебе вот что скажу. Поздно ты ее бить начал. Ты и виноват. Потому что ты сильно правильный, Вован! Хорошим хочешь быть перед всем миром, вот что! Любуешься прямо собой. И это доводит до крайности. В таком состоянии можно натворить такое… тем более что ты не пьешь. Мозги-то у тебя не отдыхают. Сухие мозги! А воспаленные от жара мозги, они такого напридумывают! В таком состоянии и убить можно, и рехнуться.

Дядька был прав, как ни странно это было, как ни хотелось ему слышать всего этого. Уже много лет Владимир жил в своем собственном, созданном самим дурдоме, где на окнах стояли решетки, а из двери можно было выходить на невидимом канате, жесткой привязке — только до Новокаменки и обратно.

— Да пошел ты! Если б не мать, да пацаны… Где они, кстати?

— Не видал. Вчера видал, а сегодня целый день не встречались. Я уж тут, можно сказать, с утра помогаю.

Владимир заметно помрачнел, а ведь все должно было быть наоборот — Лорка, двоюродная сестра приехала! Но то, что наговорил Серега, взбесило его до какого-то паскудного состояния. Руки дрожали, сердце ходуном ходило. Хотелось убежать, упасть в траву, разреветься, как бабе.

— Вован! Тут уже у нас все готово. Кур сварили, осталось лапшу бросить. Салатики нарезанные уже, только сметаной заправить. Жрать охота уже — сил нет! Каждому нужен и обед и ужин! Ты в баню пойдешь? Я уж баню топил, ради Лорки расстарался. А то я тебя попарю, пошоркаю тебе спину-то. — Ему хотелось утешить племянника, угодить ему, развеять поганую эту тоску-кручину, которая изводила того уже много лет, — и он вертелся, как уж на сковородке

— Вован, а Вальке-то моей как любопытно посмотреть на бабу живую заграничную! Она ж таких сроду не видала! И телевизор у нас черно-белый. Это ж просто кино бесплатное — американская родственница! Вальке счастье такое посмотреть! Да что б на нее посмотреть, надо с наших водкой брать! Не меньше чем… — он даже задумался, — так далеко его увлекло безудержное воображение — по стопарю, а?

Он и сам не понимал, что с ним? На сердце стало больно и маетно. Одному хотелось остаться.

— Хватит балаболить-то! Сгинь!

Он оглядел родной двор, в голове вихрем пронеслось детство, и тот страшный час, когда он вытащил Лору из холодной воды озера Карасьего. Он тряс ее за плечи и орал так, чтобы его услышал сам Бог: «Живи! Живи! Живи!» И Бог услышал.

Что же потом он перестал его слышать? И сколько ни обращался, сколько свечей не ставил перед иконами, сколько ни рыдал в подушку, чтобы сыновья не услышали — успокоения Боженька не давал.

Он вышел за ворота, прислонился спиной к широким нагретым доскам, которые, наверное, помнили руки отца, почти полвека назад поставившего этот забор. Солнце разорванным блином садилось за Земляничный холм. И в воздухе, смешавшем в себе аромат сирени, майскую свежесть и упрямый дух навоза зачинали свою песнь сверчки. Они вызванивали звонко и восторженно: Жжиззнь… Жжизззнь… Жжиззннь…

В смятении чувств, Владимир не обратил внимания на то, что рядом с ним остановились два автомобиля.

— Добрый вечер! Молодой человек, не подскажите, кто в деревне принимает на постой? Нам бы расквартироваться…

Едва Смирновы и Абаянцев вышли из машины, в окне дома напротив, появилось любопытное лицо Надежды Ивановны.

Владимир пожал плечами.

— Да, многие примут, с радостью. У нас, пожалуй, нельзя. Гости нагрянули, как раз сегодня. А сколько вас человек?

— Трое.

— Вы подождите… Мне спросить надо.

— Милая деревенька. Дома все старые, рубленные. А заборы… — беседовали тем временем гости, с любопытством оглядываясь по сторонам.

— Заплот тесовый называется. Казачья станица когда-то была. — Абаянцев, как всегда владел информацией. — Богато когда-то жили.

— Ну, да… когда-то. А теперь смотреть больно на такое житье. Заборы эти и дома стоят здесь с начала двадцатого века. Обветшало донельзя… — сделал вывод Смирнов, — хотя, видны и добротные дома.

— А мне нравится. Во всем этом есть нечто… — Смирнова поискала слово, — дремучее, загадочное…

Владимир вышел из ворот с Валентиной.

— Вот она, Валентина, вам все расскажет.

— Здрасьте. А вам надолго? На постой-то?

— На два месяца, пожалуй.

— А платить сколько будете?

— Договоримся, хозяюшка. Не обидим. Нам бы и пищу приготовить. Самим будет некогда.

— Насчет приготовить, тоже можно. Двоих я могу взять, комната свободная у меня есть.

— Значит, возьмите нас с мужем. А этого одинокого симпатичного мужчину пристройте в другое место. Да мы не назойливые, мы день и ночь работать будем.

Вот и настал час Надежды Ивановны. Прислушиваясь к разговору, она сообразила, что неплохо бы и ей заполучить постояльца.

— И что это у вас за работа такая в деревне, люди добрые? Дороги будете мостить или что? — прокричала она в окно.

— Мы биофизики. Землю вашу будем обследовать.

— Это что же, продать ее вздумали, нашу землю? И не мечтайте!

— Успокойтесь, женщина. Мы — ученые, у нас совсем другие задачи. Мирные.

— Как это?

— Ну, это физика… Излучения, электропроводимость. Все это надо изучать для науки.

— Ну, это понятно, раз изучать. Для науки. Тогда одного постояльца могу к себе взять. Комната отдельная. Койка с пансерной сеткой. Корова, то есть молоко имеется, сметанка и все такое.

— Ну, вот и договорились! — заторопилась Валентина. — Забирай мужчину, Надежда Ивановна! Открывай ворота! Поехали теперь ко мне располагаться. Тороплюсь я… Родственница у нас приехала, из самой Америки заявилась. Так что праздник семейный. Давайте по быстрому.

Валентина очень торопилась, ей предстояло еще накрывать на стол. А главное, ей не хотелось упустить интересное.

— Белье свежестиранное в шкафу. Удобства, как говорится, на ветру. В деревне живем! Летний душ есть в огороде. Погреб. Молоко там, сметанка. Берите все, кушайте. Холодильника у нас нет, а телек этот черно-белый.

— А нам без надобности этот телевизор, — поторопилась заверить Елена, — вы, не беспокойтесь. Мы работать приехали.

— Ну, я побежала. Дверь-то не закрывайте. Спите спокойно. У нас тут никто не шалит.

— А насчет оплаты, Валентина?

— Да завтра будет день. Кроме того, нельзя отдавать деньги под вечер. Примета такая.

Родимое мычание уже слышалось из-за угла, и вот он — коровий монолит — Зорька, теряя искрящуюся в заходящих лучах солнца слюну, тончайшими радужными струями падающую на ясную зелень гусиной травы майской, густой и сочной, не утоптанной еще ногами, — Зорька вынесла свои рога из-за угла — Мму-у… Вот она я — деревенская богиня!

За стадом бежали конопатые девчонки с хворостинами, подгоняли отставших телят и капризно блеющих коз. Уже успевшие загореть под солнце пацаны на велосипедах завершали неторопливое движение.

Увлеченный картиной, которую знал наизусть, и все же не переставал ей удивляться, Владимир не заметил как Лора, вышла из ворот и, улыбаясь, глядела на брата и на проплывающее стадо. И для Лоры это было, как в кино: замедленное движение, в котором важна каждая деталь, каждый оттенок. Пыль, не поднявшись высоко, поклубилась и расстелилась серой холстиной. Пронзительный дух навоза защекотал ноздри и Лора с непривычки, зажала их пальцами. А Владимир гладил вздымающийся Зорькин бок, чесал ей переносицу и сердце его успокаивалось. Сейчас он, как в детстве ощущал защиту под боком коровы.

— Давно не обнимался с коровой? Может, лучше меня обнимешь? — спросила, наконец, Лора, дотронувшись до его плеча.

Владимир подхватил ее, легкую, она взвизгнула, как в детстве, а потом захохотала, как ненормальная звонким своим смехом, который всегда звенел в его памяти все эти промелькнувшие, как миг годы.

— Лорка! Ягода-малина! — он тискал ее, мял своими крепкими руками, словно не веря в телесность облика, кружил. — Да как же ты догадалась приехать? А красивая! Как раньше. Просто не верится.

— Привыкнешь, — заверила Лора, — и завтра я тебе уже не буду казаться той девчонкой из нашего детства. Мне ведь сорок пять седьмого августа стукнет. Помнишь? Вот отпразднуем!

— Отпразднуем, говоришь? Лорка, так ты на все лето к нам?..

Она не дала ему договорить.

— Точно не знаю, но хочу подышать этим воздухом! Вдоволь!

— Давненько не дышала. А что он, воздух, в Америке не такой?

— Да, не такой, братка! Совсем не такой. Ты и представить не можешь, как я соскучилась по тебе, по тете Кате, по этому дому! Слушай, братка, — она кивнула в сторону груды металла, которую лишь условно можно было назвать автомобилем, — чья это развалина тут стоит?

Владимир рассмеялся.

— Это мой друг. Мы дружим уже восемнадцать лет. Кстати, родительский подарок на тридцатилетие. Мы обожаем друг друга. Разница между нами только в одном. Видишь, он голубой, а я чернявый.

— Ага, а не мечтаешь ли ты, братка, завести себе нового друга? Юного, непорочного и очень прочного. Ну, как я еще не забыла родной язык, видишь, даже каламбуры получаются.

— Ты и на английском так шпаришь?

— И на английском, и немецком.

— Ну, ты и сила!

— Силу девать, точно, некуда! Может, в родных Пенатах использую.

Катя выкатилась из ворот, — круглая, распаренная, помолодевшая, одетая в невиданной красоты халат — Лорин подарок.

— Корову-то что держите! — привычно закричала она, как кричала всем ребятишкам на протяжении всей своей жизни. — Здравствуй, сыночек! Видишь, какая радость у нас. А ты и не ожидал! Молочко течет из вымечка, стекает по копытечку… Пойдем, Зорька, пойдем, моя красавица! Ненаглядная моя! А вы во двор идите. Во дворе обнимайтесь. Лорка, пора и лапшу запускать. — Катя была рада раздавать команды, как в прежние, добрые времена. — А я доить пошла.

Владимир держал в своих руках тонкие Лорины запястья, гладил ее мокрые волосы, распустившиеся по плечам, и никак не хотел верить, что это она его любимая сестра, с ним рядом.

— Мне тебя и отпустить боязно, вдруг растаешь?..

— Валентина, ты уже следи, когда лапшу запускать! Курей-то я уже из бульону вынула. — Выглянув из-за коровьева бока, скомандовала Катя. — А то некому.

Серега душевно шлепнул запыхавшуюся и довольную свою благоверную по мясистому заду.

— Бабы в избу — мухи вон!

И Валентина помчалась в дом хозяйничать.

Ворота закрылись, лязгнула щеколда калитки, и Горчаковы не увидели, как мимо дома проехала по направлению к озеру серебристая «Тайота» мэра Кручинска.

15

Халетов все-таки вытащил Цишина и Евгения на рыбалку. Утренний разговор с физиками взволновал его, захотелось проверить свои ощущения.

— Красота! Всю зиму мечтаешь, ждешь этого лета, как соловей. А оно так быстро проходит. — Сетовал он, спускаясь пешком к озеру, полными легкими вдыхая воздух, наполненный сосновым духом и сладким майским разнотравьем.

— Заметь, с каждым годом, все быстрее и быстрее. Время поспешает. — Вздохнул Цишин. — А мы начали отставать.

— Или нам так кажется? Или законы какие-то работают.

— Саша, закон этот один и называется он — возраст.

— Да, ну!.. Мне кажется, я еще сильный, здоровый… — ему совсем не хотелось записываться в пациенты поликлиники.

— Стрессы твои зря не проходят. Видел я вчера, как ты к сердцу руку прикладывал.

— Вот поэтому я сегодня все бросил, и мы дружно отправились на сеанс рыбалкотерапии…

Женька, знавший привычки своих партнеров по рыбалке, отплыв в сторону, предался своим тихим размышлениям. Ему хотелось думать о нежной девочке, с которой он провел невинную ночь. Печально, что у отца такое непримиримое отношение к начальнику Агрокомплекса. Роман Владимирович всегда производил на него впечатление надежного, серьезного человека. И в глаза он смотрел всегда прямо. Не должно человеку с такими глазами участвовать в чем-то отвратительном.

— Тащит опять Женька, линя тащит!.. Ну, везунчик, наш парень!

— А у нас что-то совсем застой. А на закате клев должен быть всегда. Давай-ка передвинемся к камышам.

— Давай. Только ты не расстраивайся, Саша. Главное, сеанс терапии.

— Да совсем я не расстраиваюсь. Ты вот как сейчас себя чувствуешь?

— Преотлично.

— Думаешь, что я вас сюда затащил сегодня?.. Это эксперимент. Сколько времени сейчас? Девятнадцать двадцать. И я себя преотлично чувствую.

— Так у нас же природотерапия.

— Аркаша, сегодня у меня были ученые. И они сообщили мне, что вот это все… аномальная зона. Некий энергоцентр. Вот тут у нас под ногами не просто остатки древних цивилизаций, а информация, которая изменит нашу жизнь. Жизнь всей земли…

— Новости! И чем она аномальна? Я слышал что-то, но давненько это было.

— Физики ищут вход в сибирскую Шамбалу. Здесь, где-то в глубине располагается древний Храм… и кажется, не нашей цивилизации…

— Эко они загнули!

— Все не просто. Я сегодня окончательно понял, что противоборство добра и зла — главная тема нашей земной жизни. Где-то здесь есть и второй Храм — Черный.

— Это уже известно?

— Известно. Биофизики работали приборами, которые улавливают особые излучения.

— Но энергоцентр не один на земле. В Америке, я слышал, тоже имеется…

— Знаю, в штате Аризона на Гран-Каньоне. Люди считают, что прямо над ним в тонком мире находится невидимый город духов, который излучает вниз особую энергию.

— Ох, как тебя подковали ученые!

— А ведь интересно, Аркаша! Я же почитываю литературку на досуге. Знаю, что отсюда, из Сибири должно начаться возрождение России… Сколько лет уже говорят. И вот здесь люди, которым суждено войти в лучистое человечество, заметь, так говорил Циолковский, соберутся все, как на новый ковчег и переживут то, что называют концом света.

— Мы не доживем.

— Но мы поможем! — с оптимизмом воскликнул Халетов.

— Эх, эх, эх… Сашенька! Мне, который каждый день наблюдает смерть, эти красивые истории понять трудно. Ну, что, будем передвигаться к камышам?

Евгений добродушно усмехается, видя их передвижения.

Вечер уверенно продвигался к своему завершению, чтобы передать права темной в этих краях настороженной и настоянной на запахах трав ночи.

Управляющий Агрокомплексом Роман Владимирович Косяк, приземистый, лысоватый мужчина лет пятидесяти был счастлив не менее своей дочери. Любимая единственная доченька, его радость и гордость, свет в окошке его одинокой жизни, хозяйничает на кухне. Настроение у нее хорошее, она даже что-то напевает.

— Папка, ты каждый день так поздно приходишь с работы? — кричит из кухни Лада.

— Это еще не поздно.

— Руки мой, и за стол. — Командует она.

— Да погоди ты, не торопи меня! Я — человек обстоятельный. Пыль дорог надо смыть с себя. Я сегодня пол района исколесил. И так каждый день. А еще в область надо наведываться. Порой дома только ночую.

— Пап, ты щи ешь со сметанкой. Капустка уже свежая, на рынке покупала. Мокренькое обязательно для желудка, хоть раз в день…

— Угодила, дочка. Люблю я, грешник, поесть на ночь. А салатик?

— С кукурузкой и креветками. Как ты любишь.

— И так ты будешь баловать меня все каникулы?

— Буду, папулечка. — Обещает Лада.

— Погоди! У нас ведь вино есть. — Косяк достает из буфета бутылку красного вина. — Французское. Коллекционное. На день рождения подарили. Ну, теперь рассказывай свои приключения.

— Пап, я вчера с одним парнем познакомилась.

— Где случилось это незабываемое событие?

— На Вознесенском бульваре.

— Как жаль, что не на городском балу!

— На балу, конечно, более романтично. Ну, что ты все иронизируешь! Он очень хороший. Он меня пригласил на лодке покататься по Таре.

— Я все понимаю, но на ночь глядя, зачем было ехать так далеко? Ладка, ты что не чувствуешь опасности, которая может исходить от мужчин?

— Папа, я все чувствую… В Питере есть парни, с которыми я никогда и разговаривать не стану, хотя они оказывают мне знаки внимания. Ты думаешь, что я у тебя такая серая мышка, что меня никто никуда не приглашает? Приглашают! А этот другой. Он очень хороший. Воспитанный, интеллигентный.

— Ну и что ты заладила — он очень хороший… А зачем с ним ехать в лес? Ну, ты как на свет народилась… наивная, доверчивая. Хорошо, что все хорошо окончилось. Он хоть не приставал к тебе? Честно?

— Нет! Нет! Я же говорю, мы просто беседовали. Он очень образован, с ним можно о чем угодно говорить… Мы говорили об истории нашего края, об Абалакском монастыре… Я ведь там ни разу не была.

— Я обещаю свозить тебя туда!

— Ловлю на слове, тебя, папка! Очень интересно мне поехать туда! Он там не раз был. А мне-то это еще и… необходимо. Я потом тебе расскажу, почему необходимо. Потом мы на лодке катались. А красиво как было! Стемнело уже. И как назло мой телефон разрядился.

— А его?

— И его тоже! Нет, я не вру, папка! Честное слово! Он говорит, тут рядом сторожка моя. То есть отцовская. Можно заночевать.

— И ты согласилась остаться в лесу с совершенно незнакомым человеком!

— Ну, почему незнакомым? С совсем незнакомым я бы не осталась. Я бы пешком пошла домой! Мы же познакомились.

— Ну, и как его зовут, этого воспитанного?

— Его зовут Евгений Халетов, он сын мэра…

Лада не могла не заметить, что на лице отца появилась тень растерянности.

— Он хоть, вел себя прилично? — наконец, спросил он, прервав долгую паузу.

— Папка, конечно! Мы просто разговаривали. Никаких намеков, ничего!..

— Но сердце он твое потревожил… вижу, дочка.

— Папа, он хороший! Очень!

— Евгений — парень красивый, не отнимешь, спортом занимается. И совсем не глуп. Не одно сердце он разбил. Впрочем, как и его отец.

— Он похож на своего отца?

— Картина, с него написанная.

— А почему я его раньше не знала?

— Не случилось. Вы в разных школах учились. А его мамаша Вера Станиславовна учительницей была — литературы. А теперь она хозяйка ресторана «Ишим».

— Но ведь ты с Халетовым общаешься. По работе, хотя бы.

— По долгу службы, конечно. А вообще-то у меня с ним конфликт. Давнишний. Неприятие, какое-то личностное скорее, чем производственное.

— Почему?

— Видишь ли, слишком категоричный он человек.

— Но ведь, категоричный, значит… честный! — со всем прямодушием наивной натуры воскликнула Лада.

— Честный… Бывает и такое. Но чаще, честный, это себе во вред. Взяток категорически не берет. Но…

— Что, но… А ты взятки берешь? Папка, неужели?

— Да, ну, что ты, доча! Зачем? Взятки берут те, кто помогает продвинуть, тэндор выиграть, деньги этим большие заработать. А у меня производство. Еще, слава Богу, натуральное. Без всякой химии. У меня, конечно, свои секреты, но по большому счету, совесть чистая.

— А почему ж тогда с Халетовым у тебя лада нет?

— Понимаешь, он управленец, такой старой провинциальной закалки. Из комсомола вышел. Многих вещей в экономике и производстве он не понимает. Да и образование его, наш механический техникум, конечно, учился в ВУЗе Омском, потом заочно… Но слабовато для нового времени. А потом, палкой систему не перешибешь… А есть еще люди, и они пострашнее системы. Доча, завоевывается все огромным трудом. Гибче надо быть, а он слишком прям… А таких, более сильные всегда развернут.

— Как это, папа?

— Он не понимает жизни без компромисса. А без компромисса сейчас никак. — Этими словами Роман Владимирович поставил точку в разговоре, который его растревожил. — Что это мы о Халетовых… Ты мне скажи, выставку будешь делать? Я уже вчера говорил с директором Дома Культуры. Он просто обрадовался такому предложению! Это ведь будет культурное событие для города. Первая выставка молодого художника в родных стенах! Две недели дает — хороший срок. Весь город успеет посетить и оценить твои работы.

— Даже не знаю, стоит ли? — Лада не кокетничала, она действительно сомневалась.

— Мне кажется, доча, что если есть возможность сделать эту выставку, ее надо сделать… С чего-то надо начинать.

— Как-то неудобно… Будто я использую твои связи. А я ведь, пока студентка.

— Глупости. Ты студентка-дипломница столичного учебного заведения. У тебя есть картины для экспозиции. Но не количеством же берем! Определи тему, и не затягивай.

Пока Лада мыла на кухне посуду, Роман Владимирович, устроившись с сигаретой в кресле-качалке, в которой по обыкновению заканчивался его рабочий день, размышлял о мире, в котором жить становилось все труднее и тревожнее. Словно кто-то затягивал петлю на шее, а потом расслаблял узел, давал вздохнуть и снова затягивал. Почему предложение баллотироваться в мэры так настойчиво повторяют именно ему? Есть другие кандидаты — молодые самохвалы, торопыги, не совсем опытные, но амбициозные люди с хорошим образованием. Он догадывался, что кого-то больше не устраивает Халетов, хотя Александр Николаевич, и он был с этим совершенно согласен, сделал для города немало и заслужил репутацию порядочного человека и руководителя.

Стать мэром этого городка? Нет, он вовсе не готов к этому. Тогда почему так упорно кто-то невидимый хочет усадить его, производственника, в кресло мэра? И это тогда, когда он поднял из руин Агрокомплекс, получил результат, к которому шел долгие годы?

16

Абаянцев комнатой своей был вполне удовлетворен. Умываться пришлось холодной водой в горнице у рукомойника, но для него это было не в новинку. Умывшись, он сел за стол, возле которого хлопотала его новая квартирная хозяйка.

— Как вас по отчеству… Надежда…

— Ивановна я.

— И я Иванович. Владимир Иванович…

— Ох, уж и много у нас в России Ивановичей. Владимир Иванович. Кормить вас буду. Сало деревенское уважаете? С яишенкой.

Профессор, сорокачетырехлетний видный мужчина, с ясными голубыми глазами и благообразно обеленными сединой висками целый день мечтал о деревенской яичнице на сале.

— Хлеб сама пеку. Магазинскому не доверяю. — Продолжала завлекать его Надежда.

— А как же! Еда мужская, настоящая. Хлеб да сало. А вы, как я погляжу, Надежда Ивановна, одна проживаете?

— Одна. Вдова я. Уж, сколько лет одна. Привыкла.

— А дети?

— Бог не дал. Видать не заслужила. Племянник у меня есть, двоюродной сестры сын. Коля. Мне помогает. Заезжает. В прошлом годе крышу перекрыл. Он — шофер, самого мэра города возит. Александра Николаевича.

— Значит, не скучно вам?

— У нас в деревне не заскучаешь. У нас все какие-то события.

— Это что же за события такие?

— Вот сегодня в дом, напротив, к Максимовне племянница из Америки. Интересно же.

— Интересно. Согласился Абаянцев. — Не каждый день в сибирские села приезжают американские родственники. — Соглашался он с хозяйкой.

— Дак двадцать пять лет девка пропадала! А сегодня явилась, — продолжала Надежда Ивановна, — ну, это, конечно, большое событие. Остальные у нас помельче. Но тоже интересные.

— Какие, например?

— А вот у соседки Подкопытовой Томки в прошлом годе теленок с двумя головами родился.

— Да ну! Живой теленок-то?

— Какой живой! Томка его от страху сразу и порешила.

— А зря! Надо было ученым сообщить. Это действительно событие. Редкий случай. Ну, а еще что у вас интересного?

— А тут недавно корова моя пропала. Пошла я ее искать ночью к озеру… А место это нехорошее у нас считается… Страшноватенько… А еще страшнее, что Лаванда моя не найдется вовсе. Сгинет.

— В болотах?

— У нас тут всего полно, скраю, вон энтого, — она указала рукой в темноту, — березовые колки, Ишим там течет, ну, а с этой стороны боры сосновые, болота, озера да речки мелкие. Там Тара протекает. Вот там и напасть. Скотина пропадает иногда. Даже люди пропадали. Правда, давно. А красивейшие места!

— И у коровы красивое имечко. — Польстил хозяйке гость.

— Так в честь Софии Ротары назвала! — живо отозвалась Надежда.

— Чем же не хорошо место у озера? — поинтересовался Абаянцев.

— Испокон веку что-то творится там. А что, никто не знает. Приезжали до вас, давно, делали какие-то замеры… но нам ведь никто не объяснит. А мы по-своему, по-деревенски кумекаем… жизнь здесь живем… наблюдаем…

— И что же вы наблюдаете?

— Странности. Грибы там, например, брать нельзя. Вырастают огромные и ядовитые. Травились ими. Знаем. Земляничный холм называется, а земляники сроду нет. На нашей памяти. А ведь назвали так, значит, была там земляника. Иначе, зачем так называть? А озеро само Карасье чудное… утонуть в нем нельзя.

— Почему?

— Да кто ж его знает? В соседних озерах тонут, а в нем ни один не утонул, доподлинно это все в Новокаменке знают. И еще кудесы бывают над озером — облако выплывает — ну чисто портрет Боженьки! И в этот раз, когда за коровой-то пошла, гляжу, а по Земляничному холму огоньки бегают, чудно так… И, верите, две луны! Одна маленькая, а одна вот такая агромадная…

— Так, так, так… На что похожа была большая луна?

— Ну, громадное блюдце висит! А краешки с бирюзовой подсветкой.

— Блюдце? Может, больше на тарелку похоже?

— Ну, может, и тарелка… застыла я от страха-то. Гляжу луна-то, полная как раз, в тыщу раз ее меньшее.

— А корова?

— Глянь, а она рядом стоит. Откуда ни возьмись! Подняла я глаза — а там уже ни второй луны, ни огоньков по холму. Как моя корова языком слизала. Пригнала я ее домой, доить ведь надо. Дою, а она пустая. Ну, литры не дала!

— Может, какой человек выдоил?

— Да она у меня с норовом, никого сроду к себе не подпустит! Нет, это она с испугу. Что-то там случилось на Земляничном холме.

Катя ожила, ноги после банной радости помолодели и понесли ее по двору своему и дому, как молоденькую. И сама она зарумянилась, похорошела. Валентина взялась молоко через сепаратор пропускать, в банки разлила живехонько. Делалась привычная работа. К тому же, всем хотелось уже скорее сесть за стол.

Валентина уже все приготовила, накормила кошку, трущуюся об ноги, овчарку Дина, охранявшего огород и мелкую Малышку, неизвестной породы, обладавшую правом беспрепятственного движению по двору, а также за ним.

Наконец, сели на старые скрипучие стулья, когда-то бывшие венские. Дух пищи — сытный, густой заполнил горницу, так что запотели стекла. В тарелках с лапшой островками плавал золотистый куриный жирок. Блюдо с толченой картошкой, политой сверху зажаренными шкварками с луком, дымилось, как вулкан. Миска с котлетами, большими и мягко-округлыми красовалась посредине. Еще с десяток тарелок: с солеными прошлогодними груздочками сдобренными сметаной и лучком, с солеными помидорками и пузырчатыми огурчиками, квашеной капустой с клюковкой и не старым салом, припорошенным черным перцем, с мясными розовыми прослоечками, нарезанными основательными шмоточками, маринованной свеклой и кабачковой икрой, норвежской селедочкой, приправленной уксусом и пахучим подсолнечным маслом, щедро присыпанной кольцами лука, — завершали этот русский натюрморт, достойный кисти только русского художника.

Лора истекала слюной, вдыхая аромат родной деревенской вскормившей ее пищи.

Владимир разлил водку «Жириновский» в старые, помнящие прародительницу Горчаковых стопки — граненые и высокие. Слеза выкатилась из глаз тети Кати.

— Родные мои! Выпьем сперва, за встречу. Девка моя! Если б ты знала, паразитка такая, как мы ждали тебя эти двадцать… сколько там лет! Сколько слез я в подушку пролила, о тебе думая! Сколько весточек я мыслями тебе послала в эту Америку, и еще где ты там скиталась. Сколько я свечек за тебя в церкви поставила… Сколько я молитв Богородице Абалакской обращала… Мы же кровью связаны. В наших жилах течет одна кровь… горчаковская… горькая… но такая уж нам Боженькой дана! И не забыть нам друг друга, где бы мы ни находились, пока хотя бы в двоих Горчаковых течет кровь. А наша кровь — не водица. Мамаша наша так говорила, а мамаша знала… — Катя остановилась, и по-прежнему держа руку с наполненной рюмкой, вторую преподнесла к левому уху, словно хотела к чему-то прислушаться.

Возникла довольно длинная пауза. Серега мучительно ждал команды выпить. Валентина, напряженно улыбаясь, во все глаза разглядывала гостью.

«Нет, такого не бывает! Не может баба моего возраста быть девкою! А может, она чего знает, такого… ну, этакого…? А может она, в бабку свою колдовку, а, Господи, прости!»

На лбу Валентины выступили капельки пота. В глазах Владимира застыло недоумение.

— Господи ты, Боже мой! — выкрикнула Катя в следующую минуту. — Господи ты, Боже мой!..

Клацанье металла, стук в ворота услышали все в тишине наступившей паузы. Взлаяла овчарка Дин, и следом звонким тявканьем залилась Малышка.

— Пацаны, пришли. — Произнесла Лора, ощущая, как сердце ее почему-то ускоряет биение. С чего бы это?

— Пацаны всегда через забор лазят. И собаки их знают. Собаки всех знают, кто к нам ходит. — Сказала Катя, и с размаху вылила, наконец, рюмку куда полагается. — Это он, — Алексей наш.

За столом вновь на секунду воцарилась настороженная тишина, как перед грозой.

— Что? — спросил Серега.

— Кто? — словно уточнил Владимир.

— Картинка была мне. Братка вернулся. Стоит за воротами. — С усталостью в голосе проговорила Катя.

Серега было взметнулся. Глаза стали растерянные, почти что жалкие.

— Нет! Сиди уж! — Остановила его сестра. — Вовка, сынок, иди, встречай!

Следующая минута, казалось, тянулась вечность. И когда на пороге следом за Владимиром возникла худая, высокая фигура Алексея, нагнувшего свою безволосую голову при входе в родимую дверь, Катя выдохнула:

— Ну, вот и тебя мы дождались! И ведь восемь лет, как сон! — Катя высвободила из-за стола свое грузное тело, подошла к брату, припала к его груди.

— Браткаа!.. Ой, и как же тюрьмой от тебя пахнет, словно псиной! Лешкаа!.. Мой ты сердешный! Если кто и ждал тебя, так это я. Ночами все вспоминала, какой ты был — пригожий да ласковый в детстве… И потом, здоровый да красивый. А кто же еще ждать тебя будет, если не сестра твоя старая? Кому ты нужен, если не мне? Голова твоя дурная… Лешкаа!..

Лора поднялась из-за стола, и, глядя в его серое настороженное лицо, долго по-бабьи, по русской привычке, неистребимой и родившейся вместе с ней качала головой, пока обильные слезы не полились из ее глаз. Сердце ее впервые ощутила связь, кровную, мертвую, доставшуюся ей с кровью бабки Ольги. В ее памяти Алексей оставался молодым, красивым парнем, когда-то дававшим ей защиту. И так же, как Катя она приникла к его груди, вдыхая душный, тюремный дух его тела.

— А, ну-ка, — вдруг очнулась Катя, — Леха, живо в баню! За стол не пущу пока вонь тюремную не смоешь с себя… А манатки-то оставь, — она кивнула на узелок, оброненный на порог, — тут у Вовки сменка есть, я тебе принесу, братка. Иди, иди с Богом, поди, не забыл, где банька в родительском доме?

Алексей слабо улыбнулся.

— По ночам снилась. — Тугой комок, подступивший к гортани, мешал сказать ему то заветное, что годы копилось в душе. — И все вы… родные мои!..

— Ну, и ладно. Ладно. — Катя подпихнула Алексея в спину. — Иди.

— Я, пожалуй, с Лехой пойду. А то, кто его отогреет свежим веничком? И отшоркать его как следует надо. Последний взгляд Владимира был в сторону Сереги.

Серега молча взирал на сцену, классическое название которой всем было известно со времен советской школы: «Не ждали…»

17

Над городом висел круглый голубой шар луны. Вокруг него распространялось нежнейшее сияние, ореол. Глядеть долго на луну становилось томительно. Цишин задернул занавеску.

— Полнолуние. А раньше мы полнолуния не боялись, — заметила Стеша, — гуляли по Вознесенскому. Помнишь? Когда молодыми были.

Стеша неспешно поставила чайник со свистком на огонь газплиты, принялась хлопотать за столом, достала сахарницу и конфеты «Коровки», которые любил Аркадий. — А ты, что касатик, такой беспокойный, вроде и на рыбалочку съездили, отдохнули?

— Так приехал ведь пустой! Не наудили ничего мы с Сашей, а Женьке подфартило. Веришь, на два кило линя вытащил…

— Женюшка — он у нас парень фортовый.

— А вечер был прекрасный. И все же сердце у меня сегодня не на месте, Стешенька.

— Отчего же?

— А вот как-то заволновался вдруг с утра и не объяснить. Собственно, даже вчера это почувствовал.

— Если не объяснить, что-то случится, касатик мой. Да к тому ж полнолуние.

— И я так думаю. Так к добру или к худу?

— Давай я тебе мяты положу в чай, мята хорошо помогает при волнении.

— Ангел мой, Стешенька! Как бы я без тебя жил?

— Ну, вот рядом, считай, жизнь прожили.

— Зря ты за меня замуж не вышла, Стеша.

— Не зря, Аркаша. Разве я тебе пара была? Штукатурша на стройке.

— А жизнь доказала, что пара. Самый верный мне человек. Штукатур — это всего лишь профессия. А главное-душа, преданность, забота.

— Да все хорошо, касатик мой. Крыша над головой есть, здоровье пока есть, и ты рядом. Жаль, дети мои выросли, разъехались…

— Скучаешь…

— Скучаю. А как же…

— А помнишь, как у тебя от ребятишек весело было? Четверо — это не один.

— Как же… Тут Виталик звонил утром, привет тебе передавал, звал на лето.

— Поедешь, Ангел мой?

— Не знаю. И денег обещал прислать.

— За деньги ты даже и не думай, я тебе дам. У них с деньгами там не очень хорошо. А ты на внуков полюбуешься.

— Посмотрим, Аркаша. Пока на дворе май. Лето говорят, будет долгое, жаркое. Фаина в интернете прогноз читала.

— Забегала?

— Да нет, в магазине промельком встретились.

— А я с утра забегал к ней. Поговорил. Так, о проектике.

— Ты с этим проектиком замаялся совсем. Все ж хлопот много. Пирожки подогреть? Вот с картошечкой, а эти с рисом и яичком.

— И не говори… Бумажки, будь они неладны! Кто их придумывает! Саша сам за голову берется — не понимает, откуда такое количество бумаг. Ну, любое плевое дело, а обставь его бумагами со всех сторон.

— Так сверху спускают! Бумажки им вместо микроскопа. Чтоб народишко всегда виден был, подконтрольный. Я так думаю.

— Молодец, Стешенька, и правильно думаешь. С яичками хочу. Пирожки твои отменные, двадцать пять лет ем и не наемся.

— Борща завтра наварю, как ты любишь с пампушками, с чесночком.

— Нет, Ангел мой, послезавтра свой борщ вари, а завтра мы с Александром Николаевичем в ресторане у него встречаемся. А сейчас, Ангел мой, давай прогуляемся по Вознесенскому. На воздухе-то сейчас красота. От Ишима свежестью веет, и сиренью уже пахнет по городу!.. И соловьи в Мещанском лесу запели.

В каждом месте есть свои примечательности. И в этом милом городке они тоже имелись. Одной из них была Вечная Девушка. История ее, давно превратившаяся в миф, была слишком давняя и туманная. Вечная Девушка, по подсчетам старожилов, появилась еще во времена Полины Долиной и Кати Горчаковой, когда они были еще свежи и не разглядывали в зеркало первых морщинок. У этой невесть откуда взявшейся красавицы были не глаза, а очи. У нее были не щеки, а ланиты. У нее были не руки, а крылья. У нее были не ноги, а растения. У нее были не груди для вскармливания потомства, а перси. У нее все было ни как у других девушек провинциального городка, которые на благо будущего повышают свое самообразование в механическом техникуме или медицинском училище. Во всяком случае, так говорили. А придумали это или нет, за давностью лет не важно.

Вечная Девушка всегда была одинока. Эта печать словно лежала на ней проклятьем. И в юности она чуралась подруг, но каждый вечер ее можно было увидеть на местном проспекте — пространстве, ограниченном городским садом и театром. Бульвар по старой памяти продолжали называть Вознесенским, по имени венчающей его золотоглавой церковки Вознесения, построенной еще в 17 веке и чудом уцелевшей в битвах за материализм. Но именовали его теперь центральной улицей Ленина. Именно здесь проходили гулянья под красными флагами и без них. Здесь встречались, здесь знакомились те, кто не были еще друг другу представлены, здесь обменивались впечатлениями о погоде, хвастались зарплатой, здесь судачили и передавали друг другу хорошие и плохие новости.

Вечная Девушка, тогда еще только девушка, — имени ее никто знал, — все стеснялись спросить, — каждый вечер, прямо-таки как по инструкции не пролетарского поэта Александра Блока, в час назначенный, а именно — на закате, когда уходящие солнечные лучи прощально обнимали пеоны и розы, мальвы и маки, — эти провинциальные цветы в палисадниках рубленых домов, — схваченная диковинными шелками, окутанная каким-то густым нездешним ароматом и небывалой в этих местах негой, — в одиночестве, появлялась на Вознесенском бульваре, и медленно продвигалась по нему от театра до кованых черных ворот сада.

Она продвигалась как во сне, как лунатичка, никого не замечая. Она словно проходила сквозь людей, погрязших в некрасивой суете и пустом суесловии, которые не имела к ней никакого отношения. У ворот сада, где смуглые южане продавали сладкую вату, а разговорчивые старушки жареные семечки, она останавливалась на некоторое время, смотрела своими дивными очами на пеструю толпу, пробивающуюся к танцплощадке и, перейдя на другую сторону, возвращалась к театру. Выражение ее лица, прикрытого вуалью, кажется, никогда не менялось.

Одни говорили, мол, она такая гордая, что к ней и приближаться страшно. Действительно, парни обходили ее за три квартала, а девушки откровенно недолюбливали и завидовали. Те, кто попроще, говорили, что она просто чокнутая. Жила она, кажется, Под Горой, во всяком случае, оттуда начался ее путь и там заканчивался. С кем жила? Об этом тоже никто не знал. Ворота и коричневый забор ее дома были похожи на неприступную крепость, и что там за ней делалось, одному Богу было известно. На воротах имелась табличка: Во дворе злая собака.

Время шло, ее сверстницы повыходили замуж, понарожали детей и вывели их на тот же Вознесенский бульвар. Детей на бульваре стало как котят по весне. И некоторые заметили, Вечная Девушка, кажется, готова была фыркать от того, что они мешали ей двигаться в привычном ритме.

И опять прошли годы, но в ней ничего не поменялось. Она застыла, как доисторическая стрекоза в янтаре: все тот же тонкий стан, ремешком схваченный, всеми позабытые шляпки с вуальками и траурными перьями, вязаные перчатки, шуршащие шелковые юбки, веящие древними поверьями, и туфли на тончайших шпильках… И очи, томные, бездонные и далекие, пребывающие не в этом рабочем городке, где жизнь на пяти заводах начинается по рабочему гудку, а заканчивается в пивной. Эта грязь не предназначалось для Вечной Девушки по какой-то нелепой случайности оказавшейся в этом заштатном городке.

И вечной загадкой оставалось: почему же она здесь, где приходиться обходить плевки на асфальте и затыкать уши от мата неотесанных мужланов у гастронома, а не ТАМ, где красота услаждает глаза и музыка душу? Не ТАМ, где текут реки нежности и поют соловьи страсти. Не ТАМ, где среди столетних дубов и склоненных долу ив заблудился и канул на веки долгие в поисках ее — златокудрый принц на белом коне. Не ТАМ, где в величественных палатах стоит ее золоченый ТРОН.

Сначала в городе забыли имя Вечной Девушки, потом забыли ее голос — так редко она говорила. И она действительно замолчала. Ее голосом стал указующий перст. Она указывала им и обыватели, словно прислужники с поспешностью, повинуясь ее царственному повелению, подносили ей желаемое и еще рассыпались бисером, словно это была не городская сумасшедшая, но, по меньшей мере, жена мэра.

С ходом времени Вечная Девушка стала одним из символов города, и уже невозможно было представить без нее течение жизни. Если она долго не появлялась, завсегдатаи озабоченно искали ее глазами в толпе по-прежнему двигающейся по вечерам от театра к саду и наоборот.

Только теперь все круто изменилось на этих трех километрах центральной магистрали города. Специализированные бутики, забитые дорогими шмотками, салоны красоты, рестораны с экзотическими названиями, типа «Русская Флорида», супермаркеты с полками, заполненными иностранными консервами, универсамы с шикарными витринами, яркие рекламные щиты, размещенные на улицах и стенах некогда унылых пятиэтажек, новые здания, отстроенные по последним евротехнологиям. Привычные пивнушки заменили летние кафе на тротуарах, под элегантными радужными зонтами. И даже сами жители этого провинциального города, несмотря на нескончаемые трудности — экономические кризисы, политический дебилизм, распущенность нравов и разрастание преступности, — стали улыбаться чаще. Впрочем, может быть, они всего-навсего, стали смеяться над собой. Или виноват был в этом наблюдатель Задорнов, сыплющий с экрана телевизора свои хохмы о глубинном нутре русского человека?

Вечный кавалер, как и Вечная девушка тоже всегда ходил одной дорогой, той по которой пролегал излюбленный маршрут Вечной Девушки. В межсезонье он был одет в длинный поношенный плащ серого цвета, — не то дождевик, не то пыльник. На голове шляпа. У гастронома «Раздолье» в людном месте, где сновали торговцы и побирушки с испитыми лицами и глазами кроликов, он останавливался и часами стоял, прислонившись спиной к каменному крыльцу. В руке его был зажат букет. В зависимости от сезона это могла быть сирень и черемуха, быстро вянущие одуванчики, или непритязательные цветы палисадников, которые особенно любят старухи маленьких городков.

Остановившись, он наклонял голову к своему букету, и кажется, что-то шептал цветам. Шептал он беспрерывно, вернее, рот его постоянно двигался, но окружающие перестали обращать внимание на его странности, может, уже и не хотели слышать, что же говорит Вечный Кавалер?

Это был старик лет восьмидесяти, с остатками едва улавливаемой былой мужской роскоши. О ней намекал прямой красивой формы нос и по-молодому черные брови, словно две шевелящиеся гусеницы над провалами глаз. В левой его руке был крепко зажат букет, а висящая вдоль туловища правая рука заметно подергивалась.

Очень уж больно было на него смотреть. Чистенький, аккуратненький его облик с трогательным букетом в руке, старческая слабость, шаркающая походка вызывали жалость. Подавали ему от чистого сердца. Хотя он явно и не просил. Он даже пытался протянуть свой букет подателю милостыни, но обычно букета никто не брал. Разве, что не городские…

Откуда взялся этот высокого роста старик и кто он — опять же никто не ведал. Знали только, что он почти слеп, — частенько переводили его через улицу сами жители города. Глаза его были замутнены серой плотной пеленой. Жил он тоже Под Горой и каждый день проделывал свой путь с букетом.

Вечная Девушка проходила мимо него, как мимо столба, как мимо закрытого на ночь киоска, не видя. И сколько бы молва не судачила на их тему, мол, вот бы им собраться в парочку, на старости-то лет!.. Вечная Девушка, гордая и по-прежнему неприступная, молча проплывала мимо Вечного Кавалера, не удостаивая его ни взглядом, ни даже жалостью.

18

Когда спина Владимира исчезла в проеме двери вслед за спиной брата, Серега растерянно произнес:

— Кать, может мне уйти? Надо, наверное, уйти. Пойдем, Валька…

— Сиди пока! — скомандовала сестра. — Никто не гонит. Пока моется, надо подумать.

— В чем дело? — не поняла Лора. — Что происходит?

— Да я ж тебе не писала! — С досадой воскликнула Катя. — А все из-за этого паразита. — Имелся ввиду, конечно, Серега. — Провокатор этот. Он его два года травил. Петух, мол, ты петух! А каково Лехе! Сколь лет не по своей вине сидел. Так каким горем ему там далось — в этой проклятущей тюрьме свои законы, свои правила. Он же деликатный, Леха у нас. Да и кто б его спрашивал и с ним считался? А плакал как!.. Про все свои унижения со слезами рассказывал. Он вернулся, жить начал, бабенку себе одну присмотрел, и она вроде благосклонная к нему… А этот идиот, как осатанел! И разговоры заводит дурацкие и дразнит его и подначивает и собой хвастает. Вот какой, мол, сильный. А ты — слабак. Вот он и не выдержал. По-пьянке, опять же… Шилом пырнул этого придурка…в сердце, Лешка-то. Как еще жив остался Серега, непонятно. Может моими молитвами. И врачи изумились, как жив остался?

— Ну, ты и…! — не удержалась Лора. — Да как же ты мог-то…

— Бес попутал… Сам не знаю… Думал, думал, Лорхен!.. Все эти годы, что он в тюрьме был — переживал. Что?.. Не верите? Мне легко, что ли было? А почему так творил сам не знаю. Ну, сволочь я, такая я сволочь! И Бога молил все эти годы, чтоб вернулся Леха. Раскаивался. Валька, ну скажи за меня слово!.. Разве я не каялся?

Валентина торопливо закивала головой.

— Каялся, Лорочка, он. Видела б ты, как он каялся… Плакал по ночам все эти годы. Как вспомнит брата, так плачет. Так ему Алексея жалко. Он ведь днем, как дурак, а еще пьяный… ботает, что не попадя, язык ведь без костей. Везде нос свой сует, а меня-то он не слушается. Я для него дура распоследняя. Он никого не слушается… Авторитетов нет у него. Хоть директор совхоза ему скажет, что новый русский какой. Вот лбину-то расшибет об стенку — присмиреет. А потом сызнова. А переживал он, как подставил Алексея, истинно говорю, все эту амнистию призывал. Газеты до дыр зачитывал, где про амнистию…

— Ну, и что теперь? — растерянно спросила Лора. — Дикость какая! За что! За то, что ты его спровоцировал!

Потрясение было настолько сильным, что она не знала, как выразить боль и негодование, разом вскипевшие в ней.

— Вот про это я тебе и не стала писать, Лора. Больно было очень. Рука не поднималась. Сяду писать, только слезами листок залью…

Еда перестала дымиться, о ней все забыли. Катя плакала беззвучно, утирая слезы. Серега, охватив голову руками, насупленно молчал.

— Кать!.. Лорка!.. Да я все вынесу, чтобы он меня простил! Бля, буду, от сердца говорю! — вскочив, выкрикнул он.

По серым щекам его катились слезы, крупные как роса на рассвете, замершая на траве. Катя поднялась.

— Пойду, белье отнесу. А ты, Серега, сиди и в две дырочки свои посапывай. Лорка, пить ему не давай! Валька, головой отвечаешь! Главное дело твое теперь, молчать, Серега. — Она оглядела стол. — Девки, подогреть все придется. Валька, а ну давай со стола бутылки, я этому провокатору не доверяю. Лучше с собой возьму.

— Да это ж просто библейский сюжет какой-то! — воскликнула Лора, когда дверь за теткой закрылась. — Каин, Каин, где твой брат Авель?

— Ну, ты скажешь, Лорхен! Какой я Каин? Дурак я просто.

— Вполне на Каина тянешь. Только ты его морально убивал, а он стал защищаться. — Лора никак не находила слов, чтобы выразить свои чувства.

— А ты что думала, приедешь в русский деревенский рай? — огрызнулся Серега. — Пенки с молока, банька, березовый веник!.. Конечно, ностальгия! Слово на всех языках красивое. Но есть еще навоз, грязь, пахота, пьянь, блевотина, неустроенность… как было, так и есть. У нас ничего не изменилось. Ни в жизни вокруг, ни в башке. Понимаешь? Пять директоров сменилось уже, были среди них и порядочные мужики. Ого-го! Они готовы были работать и нам дать достойную работу. Но нельзя у нас так жить! В нашем царстве-государстве обстоятельства приравнены к законам! И работают они с точностью до наоборот. Если человек хочет добра — оно превращается в зло. Если человек хочет заработать себе денег — он получает нищету. И еще кого-то обездолит… в процессе. А потом все это в клубок гремучий совьется, и крутит, и жалит всех, пока все не обессилят.

Понимаешь, золотой середины не существует, этого самого золотого сечения! Все одни крайности. Одни только крайности в нашей русской натуре и в действительности. Директор хороший — оказывается просто утопистом. И проект село-солнце у него не получается, как у того исторического Кампанеллы, что ли… А другой, что теперь уже директор ООО — просто рвач и у него одна задача — вырвать побольше. А мы, простота народная, быдло человечье — между молотом и наковальней.

Так с чего нам меняться? Ну, ладно, я, — оболтус, пьяница… Но не все же такие. Вон Валька тридцать лет коров доит, бруцеллезом болеет, а ей что — зарплату хорошую дали? Дом построили? Пенсию обеспечили, чтоб хоть прожить? Я сдохну, она пенсию мою будет получать, как в Германии? Нет! Зачем мне тогда работать, ради кого стараться? Вот и живем одним днем. Страховку медицинскую и ту нам до сих пор не дали.

Нет, в нашей жизни того, что меняет человека к лучшему — ничего нет! А это ведь только от них, тех, кто наверху сидит, зависит. Политики драные! Чинуши оголтелые! Они оттяпали свой кусок властенки, деньжат на сытную жратву, да на баб пока хрен стоит…

Так зачем нам меняться? Зачем чертоломить на то, чтобы какой-то незнакомый мне чудак сытно жрал, катал на заграничных машинах девок и путешествовал по заграницам. Не хочу! Не хочу у него, у этого неизвестного мне господина в рабстве жить. Лучше так. Лучше пить буду. Русский человек с горя пьет и с радости. И пропадай жизнь!..

— Она уже пропала, Серега, твоя жизнь. Разве это жизнь? — печально произнесла Лора.

— Ну, пропала, так пропала. Хотя, как сказать. Ценности у тебя, Лорхен, свои. А ты думаешь, у меня их нет? Хоть малюсенькие, а все равно имеются. И вообще… Ты что из самой Америки приехала мне морали читать?

— Да пошел ты! Твоя жизнь принадлежит тебе, делай с ней что хочешь. Но у Лехи после той ходки шанс был выбраться из дерьма… а ты…

— Не было у него шанса! Это только так воображается, такими учительницами арифметики, как ты! Его бы по той ходке друганы по тюряге достали. Я ли законов не знаю! Все повязаны, все обязаны. Только сильный вырывается из этого круга. По молодости я сильный был, кое — как отбился. Чуть не замочили. Но отбился. А у него все по-другому. Сил у него, в молодости уже не было. Не было их никогда! Интеллигентный он, романтический… Ему бы в другом семействе родиться. Сыном директора завода или какого-нибудь начальника. В городе. А лучше подальше. В столице, например. На худой конец, в Свердловске или Тюмени. Может в Омске. Не знаю. А его вот угораздило здесь! А здесь, в этой природе — силы нужны не дюжинные! Разруху эту надо понять сначала, принять, а потом начать преодолевать… А как преодолевать, если тебе двадцать с небольшим, ты хорош собою и гармон твой играет лучше всех! Не преодолеть искушений этих, желаний… базы нет, воспитания этого самого… Фундаменту!

Все равно бы спокойной жизни, о которой вы с Катькой для него мечтаете, не получилось. Потому что он, как и я — меченый! Мы другими быть не можем. Нас сломали еще в молодости, а может еще раньше. Большая рыба маленькую целиком глотает. Только где, когда — знать бы!.. И ты, Лорхен, это нюхом своим стервозным учуяла, что и тебя могут поломать… вот ты и убежала из этой огромной тюрьмы на волю.

«А ведь он прав, — подумала Лора, — разве меня не ломали?»

Память угодливо подкинула картинку: Сладострастная физиономия патологоанатома Цишина, склоненная над ее лицом. Его узкие, лезвиями губы, впивающиеся в ее рот. И запах, пронзительно тонкий запах тления… Лора резко развернулась, скинула картинку под ноги, как учил ее американский психоаналитик, растоптала. «Пошла вон, лихоманка, во тьму ночную, в овраг зыбучий, в глубь морскую, где и рыба слепа». — Закончила русским заговором, подслушанным в детстве у бабки Ольги Петровны.

— Ты, Лорхен, просто ничего не понимаешь в нашей жизни. Не русская ты уже. Может, тебе на чужбине сладкое и не в горчицу. А нам на родине и хрен за леденец. Русский простой человек без родины не живет. Слишком далека ты от родного народа. Кто-то приблизительно так говорил из литературных классиков или из политиков. А ты же иностранка! Эти пенки, веники, груздочки, огурчики теткины опротивят тебе через неделю. И уедешь ты в свою цивилизацию. А мы тут помрем сами по себе и вместе со своей исторической родиной. Потому как судьба наша такая. И будем мы лежать на родном погосте, вместе с нашей прародительницей. И журавли над нами пролетят. Милые наши журавли!

И ветры нас обдуют. И береза желтый лист обронит. И ежевика на могилке вырастет. Сладкая черная ежевика на могилках самая-самая!.. Давай за это выпьем, Лорхен! Вот за это только и стоит выпить. Ни за здоровье, ни за что другое. А только за это — как за вечную ценность. Опять же говорит русская пословица, именно про нас — доля есть, да воли нет.

— Философ доморощенный! Катя забрала обе бутылки. — Напомнила Лора. — Сердце щемило, говорило, прав твой дядька, деревенский алкоголик, прав.

— Несмотря на то, что в общих рассуждениях ты прав, — вынуждена была признать она, — ты не прав в частностях, и это тебя губит. Думай о себе, а не об общем.

— И я также говорю. А он — заткнись, да заткнись! Я, говорит, радею за все человечество, а не за себя. — Вставила свое Валька.

— Все человечество любить легко. Себя любить трудно. А ближнего, как трудно любить! И хочешь, а не получается! Я вот, Вальку разве не люблю? Люблю. А за что ж ее не любить?

Валька даже зарделать от признания, засияла глазами, опухшие руки свои стала гладить.

Впрочем, дальше Серега распространяться о любви к Вальке не стал, но она уже и услышанным была горда и довольна.

— Об этом еще русские классики писали. — Вздохнула Лора.

— Не скажи! Проблемы отцов и детей резко изменились. Другие теперь программы. Как выжить, брошенным своей страной, системой… Впрочем, это я не о себе. Я, как всегда, не жалуюсь. А что касается тебя — думай о себе… Ты правильно, по-американски думаешь. А мы русские. Сколько бы ни думал, русский человек все равно заскучает. Обречен он на скуку смертную в своем родимом захолустье! А вот об общем думать и приятно, и благородно.

— Не велено тебе пить! — зашептала ему Валентина. — Хватит про программы да, про думки свои. Поешь лучше. Ты ж три дня ничего не ел толком.

— Мне что впервой? Да это ж грех — рубать такой закусон, и не опрокинуть стопарик! — на губах Сереги снова зазмеилась улыбка, он снова был готов балагурить. Морщины на помятом лице слегка разгладились и лукавые глаза ярко по-горчаковски заблестели.

А Лоре стало маетно. Она поднялась и пошла во двор.

Этот запах едва не опрокинул ее с порога. Запах детства, в котором смешался аромат душицы, затерявшейся в сене, сырокопченого свиного окорока, подвешенного на черном потолочном крюке в холодном амбаре, вместе с запахом скисшего молока, забытого в алюминиевой кружке на узком подоконнике сенец и пыльной сутемени, попрятавшейся по углам. А еще деревенских пряников, испеченных из грубой серой муки, посыпанных сверху сахарком, с грубым узором, сделанным вилкой для красоты и пропеку, заложенных от ребячьих глаз на долгое храненье в старой дырявой кастрюле… Она прислонилась к косяку двери и замерла, вбирая в себя, каждой порой своего существа эти струи, идущие с разных сторон.

В крыше крытого двора с конца марта месяца были отворены окна, и сквозь них виделось небо — темно-синее в звездах. Сколько ни смотрела Лора в небо, а запомнить звезды никак не могла. И где эта Венера, которая делает ее для всех желанной женщиной? И где этот Меркурий, который приносит деньги по одному ее желанию? Но сейчас подглядывающие в окно крестьянской крыши звезды показались ей как никогда далекими.

Катя, оказалось, сидела на лавочке у бани. На коленях, в переднике лежали перед ней две бутылки водки.

— Выходят уже мужики. Намылись. — Сказала она раздумчиво, завидев Лору. Сказала так, словно после их выхода произойдет что — то еще, к чему надо готовиться. Впрочем, так оно и было.

— А я все в себя придти не могу от неожиданности. Сколько сегодня всего свалилось. — Вынула из кармана передника рюмку — Выпьем, Лорка! День-то, какой великий!

Они выпили по очереди, не ощущая горечи водки.

— И пацанов до сих пор нет. Вот ведь варнаки! Могут и не придти. А ты тут переживай за них всю ночь. А сука та крашеная и думать забыла о детях своих. Шляется где-то…

Дверь бани открылась, и вместе с клубком пара вывалились мужики. Одетый в чистые слегка коротковатые для него брюки и хлопковую хорошо отглаженную рубашку с коротким рукавом, Алексей выглядел очень молодо. Порозовело вытянутое бледное лицо с прекрасными черными горчаковскими глазами, словно нарисованными художником. И вот что отметила про себя Лора — ни единой наколки на руках, ни печати тюремной, которая запечатлевается в облике, взгляде, движениях. И это после стольких лет тюрьмы!

Сели за стол снова и Лора отметила про себя как ест Алексей Горчаков — без жадности, спокойно, несет ложку ко рту бережно. Плечи выпрямлены, голова слегка склонена, глаза видят сотрапезников. Он ел так, как будто бы только и делал в жизни, что пировал в ресторанах да по гостям ходил. А Серега, так тот просто навис над едой, локти на столе, торопится, ест шумно, смотрит в тарелку и будто удивляется — куда так быстро исчезает пища?

«Чисто, дитя». — Говаривала про него мать Ольга Петровна.

«И это братья! — изумилась Лора про себя. — Какие же они разные. И как сумел Алексей сохранить в тюрьме это благородное спокойствие, эти манеры?»

Лора помнила, что Алексей всегда отличался спокойным нравом, не суетился, не терпел торопливости, делал все обстоятельно. За что бы он ни брался, все получалось у него отлично. Но с девушками не везло с юности. Одна не дождалась его из армии, вторая не оценила его романтической натуры, ушла к другому, который трепал ее и не ценил. А Алексей окончательно разочаровался в женщинах, которые даже не пытались понять глубину его спокойного, жертвенного, но пылкого внутри характера.

Сейчас Алексей не смотрел на брата. Зато, поднимая глаза от тарелки с нежностью и глубокой тоской, вглядывался в лица Лоры и Кати, то его взгляд останавливался на лице племянника. Серега боялся смотреть в его сторону.

Поужинали молча, назначенный в честь приезда Лоры пир, неожиданно перешел в тихий ужин. Катя сидела рядом с Алексеем, и все подкладывала ему.

— Ешь, ешь, родненький мой братка, — приговаривала, — отощал на тюремных харчах. Ну, да ничего. Откормлю я тебя, отогрею.

Выпили еще по паре рюмок, и хозяйка скомандовала отбой. Серега с Валентиной удалились. Владимир вышел с ними, чтобы сделать обход деревни, надеясь, что его пацаны где-то неподалеку.

— Кать, ты постели мне на печке, — попросил Алексей, — страсть как мечталось на печке поспать, дома… Мамаша говаривала: На печи всегда красное лето… Помнишь?

Лоре тоже хотелось спать, она просто рухнула на мягчайшую пуховую перину в кровать, украшенную до сих пор сияющими серебряным блеском металлическими набалдашниками. На этой кровати некогда зачали ее мать с отцом.

Катя легла последней.

— Спокойной ночи! Полезла Катерина на свою перину.

Она еще повыглядывала в окна, в ожидании сына с внуками, повздыхала и, наконец, затихла, высвистывая носом лишь тонкую трель. И на эту трель, как на гудок, сообщивший о конце дневной смены, завозились под полом мыши, запищали, зашуршали старой соломой.

Одна жизнь угомонилась, другая вступила в нее.

Владимир дважды обошел деревню, — пацанов, как корова языком слизала. Не было их ни у клуба, где молодежь постарше устраивала дискотеки, ни у старицы, где молодняк жег костры, сообщая небу о себе. Свет во всех окнах погас, деревня успокоилась, угомонились собаки. Только слышен был вздох коров в летних пряслах да фырканье разомлевших после вечерней кормежки свиней в своих узких стайках.

В горчаковском дворе бряцал цепью овчарка Дин, тоже не спалось, видимо, — ему сегодня пришлось полаять на незнакомых людей, побеспокоиться, и даже обильный ужин с праздничного стола не принес старой собаке успокоения. Владимир присел на лавочку, закурил. Собачка Малышка, заслышав его, вылезла из-под ворот и уселась рядом.

События последних часов этого вечера были настолько волнующими, что он забыл о своей, кажется, навечно поселившейся в его груди боли. Он сунул руку в карман и яростно скомкал извещение. Это извещение пришло утром, а днем он уже побывал в милиции, в знакомом кабинете, путь к которому его ноги знали наизусть.

Майор Виктор Петрович Катенин, ведший дело об исчезновении его жены Ирины Кудиновой, наконец, известил, что дело закрыто, — в соседней Омской области был найден труп женщины, по всем приметам совпадавший с описанием Ирины. Главной приметой были две золотые коронки на зубах, стоящие подряд — на третьем и четвертом зубе с правой стороны. Майор спросил, не желает ли он съездить на опознание? Владимир отрицательно покачал головой.

Так как других живых родственников у нее не было, вопрос снимался.

— Почему вы не спрашиваете, при каких обстоятельствах погибла ваша жена? — поинтересовался Катенин.

— Не хочу. — Владимир поморщился. — Какая разница. Смерть есть смерть. У нее могла быть только эта смерть. Другой не заслужила она.

— А останки? Забирать останки вы тоже не будете?

— Зачем, если ее похоронили? Пусть покоится.

— Логично, — закончил майор, но чарез паузу добавил, — похоронили под номером. Без креста. Все равно не по-людски. Впрочем, дело ваше. Вас можно поздравить, как это ни странно звучит.

— Да совсем это не странно, во всяком случае, для меня. В каком-то смысле, да, можно поздравить. Хотя бы потому, что история эта закончилась. Устал я за четыре года, вы не представляете… Дети к тому же измотали.

— Стало быть, дети не совсем благополучные? — с осторожностью в голосе поинтересовался майор.

— Стало быть. — Вздохнул Владимир. — Не справляюсь, и сладу никакого с ними нет.

— Ну, бывайте, Владимир Петрович. Всяких благ вам. — Напутствовал Катенин. — А дети, это, конечно, не дай Бог никому. К тому же без матери. Какая никакая мать, а это лучше, чем ее нет никакой.

— Не знаю. — Честно сказал Владимир.

Спускался со второго этажа по лестнице — ноги были ватными, держался едва не обеими руками за перила. Неужели история эта закончилась, и его больше не будут подозревать в убийстве собственной жены? Больше он сюда не придет. Заключение о смерти Ирки ставило точку. Но точка ли это?

— Что я скажу пацанам? — впервые за весь день задал он себе вопрос. — Может, лучше молчать дальше. Они-то, поди, ждут ее, надеются на возвращение. Может, эта надежда им помогает, дома удерживает. А если сказать, окончательно почувствуют себя сиротами — хуже будет. Убегут сдуру. С них станется. Убегали ведь. Первый раз ссадили их с поезда на станции Петухово, на границе Казахстана и России. Второй раз упороли аж к Красноярску автостопом. Истории по дороге сочиняли о больной бабушке, которая их ждет, не дождется в далекой сибирской деревеньке. Страсть к передвижению у них, видно, уже была в крови от матери. Ездил он в тот приют, привез назад — отмыл, одел, а потом выпорол ремнем — неделю оба на задницы сесть не могли. Присмирели вроде. Но надолго ли? Дома стенка шведская, гантели, гири, штанга — все для них, лишь бы удержать. Ан не выходит. И все, старший, Димка заводит, исподволь, тихо-тихо… Учеба напрочь запущена, оба второгодники, хотя такие ушлые ребята, и так быстро и красиво соображают, что дураками вряд ли можно назвать. Но ум какой-то колючий, нервный, извращенный. Старший в уме что-то держит всегда такое, что страх берет заглядывать в голубые, прозрачные, острые, как лезвия его глаза. И каждый раз узнает он в нем мать, повадки Иркины подлые, хитрые, воровские. А Олежка просто хвостом, в услуженье у него.

Конец ознакомительного фрагмента.