Город: от карты к шагам

Светлана Веселова

Попытка построить ментальные карты городов, уловить мерцающую ауру траекторий тех, кто ходил здесь прежде, изменяя пространство. Города – это застывшие потоки чьих-то воль, надежд, желаний, страхов, исполнения или крушения, счастья или трагедии. Каждый город мертв до наших шагов в нем. Каждый город может ожить под нашими ногами, если мы научимся попадать в такт шагам минувших жителей. Они отдаются в нашей культурной памяти и могут быть проявлены в сознании.

Париж — изгнанные тени

Сегодня как никогда для города важно научиться стареть. Лишь немногие города как Рим, Сиена, Кордоба, Буссана ди Веккия, Палермо научились стареть, что позволило им сохранить жизнь, оазисы, наполненные силой архетипических архитектурных форм и простых вещей, избавленных от современных агрессивно-коммерческих городских конструкций. Кто не ловил себя на мысли, что великие города прошлого, как Венеция, Флоренция, Париж стали почти не досягаемы под покрывалом конструкций туристического брэндинга, предлагая туристам дешевые копии самих себя. И лишь часы ночных прогулок способны напомнить об их былом величие, будоража литературную память, чувства и воображение.

Курьезно, что в качестве «стен переживаний» героев фильм «Ангела А», Люк Бессон выбирает Париж, однако, это совсем не тот Париж, перегруженный транспортом, туристами, коммерческими потоками рекламы и потребителей, который мы можем увидеть сегодня. Бессон снимает ранним утром, Париж — конструкт имперской архитектуры, на фоне пустынного величия которой разворачивается новая история соединения земного и небесного с триумфом «града земного», правда эстетически очищенного от экономического измерения и всех захвативших его коммерческих потоков.

Париж не научился стареть, эту способность у него отняли масштабные перепланировки Османа, превратившие Париж узких улиц в массивный гомогенный город широких бульваров, который позже без боя сдался индустрии развлечений и продаж. После того, как «очистив, проветрив и украсив» (фр.: d’aérer, unifier et embellir la ville) Париж, Осман вторгся в подземные катакомбы для прокладки канализации и газопровода, по городу поползли слухи, что барона инспирируют «божества снизу, а не Бог с небес».

Впрочем, Париж вел давнюю войну со своими тенями, уже в конце XVIII века он попытался изгнать их, заточив в катакомбы. С 1786 года в подземельях Парижа, там, где Гюго размещает свой знаменитый «двор чудес» — пристанище маргиналов и теней мертвых, начинает складываться оссуарий — перезахоронение костей и черепов, которые свозят со всего Парижа на повозках. Парижские кладбища начинают стеснять город и захоронения, начиная с кладбища Инносан, перевозятся на тысяче повозок в подземные гроты и катакомбы, где перемешанные кости десятков тысяч трупов выкладывают «не без орнаментального изыска»¹. «Поколения мертвых накапливаются в этих мрачных складах […] их количество в двенадцать или пятнадцать раз больше, чем нынешнее население Парижа»². Се ля ви, такова судьба Парижа быть геометрической сеткой города, наложенной на уходящий во тьму исторический лабиринт подземелий. Они не совпадают, создавая множество микрополей напряжений. Но между светом и тенью, между жизнью и смертью здесь — искусственно возведенная дамба. И оттого Париж, законодатель моды и гламура, давно уже ни жив, ни мертв, давно уже утратил яркость отпечатка, которая случается только там, где свет и тьма проникаю друг в друга, образуя форму.

Свет и тьма — с ними всю жизнь имел дело Надар, фотограф и воздухоплаватель, поднявшийся над Парижем на воздушном шаре и спустившийся в катакомбы, чтобы сделать фотографии при помощи вспышки. В то время дело фотографа напоминало промысел Бога. Современная цифровая фотография декоративна, она смешивает потоки времени, текущие в разных направлениях, и, как раз поэтому, теряет различие исторических эпох. Городу важно удерживать весь спектр различия собственных исторических времен, чтобы не превратиться в дешевую сувенирную пародию самого себя. В своем разнообразии эти превратившиеся в туристические бренды, наполненные сетевыми магазинами и ресторанами города, становятся до отчаяния похожими. Тщетно перебираясь с улицы на улицу, мы не можем найти в них подлинности места и собственного чувства. Ведь подлинность собственного чувства мы обнаруживаем только по отношению к следам присутствия другого. Лишь кое-где наше воображение еще увлекают разрывы на гладких утопиях нового Парижа: старомодный эркер, стиснутая мансарда, обломок здания или стены подобны обломкам корабля из прошлого, потерпевшего крушение в роковом спрямлении улиц, его части выброшены штормом на чужую землю. Рассматривая их, мы хотели бы отправиться в плавание и достичь иных берегов, историю жизни которых эти фрагменты воплотили в себе. Сады, крыши, изрезанные готическими окнами, дворы, булыжники мостовых, горбатые мосты — эти реликвии разоренных вселенных мы все еще можем увидеть на набережной Целестинцев, в квартале Сен-Поль, на канале Сен-Мартэн. Нам не внятен язык эти заколдованных замков, оттого эти места являются потенциальной пустотой для вариативного наполнения их многими языками. Они — места слома однозначности города. Они рождают призраков, без которых город мертв. Современные четко спланированные функциональные районы, кичащиеся своей полезностью и рациональностью, изгнали непозволительные для живущего в графиках и расписаниях человека разнообразные иллюзии. Они слагаются все более и более из такого безличного содержания и материала, что подавляет любую личную окраску и индивидуальность. Но город жив, покуда он культивирует иллюзии и способен стать стенами нашего воображения.

Примечания

1

Aries P. The Hour of our Death. New Yerk.: Vintage, 1981.

2

Berthet E. Les Catacombes de Paris. Bruxelle., 1854.