Когда круг замкнулся

Светлана Бестужева-Лада

В далеком заполярном городе, где практически никогда не было преступлений, в один день находят убитыми трех молодых женщин. Следователь Виктория Керн, пытаясь раскрыть эти убийства, обнаруживает, что все они связаны с преступной группировкой, в которую входит… ее родная мать.

Глава вторая. Виктория

Я просыпаюсь и, не открывая глаз, знаю, что через секунду прозвучит сигнал точного времени. Шесть часов утра. У меня давным-давно по утрам не включается радиоприемник, я его вообще редко слушаю, но привычка просыпаться в это время осталась. Судя по всему, на всю жизнь. Во сколько бы я ни легла накануне, какой бы усталой себя ни чувствовала, в шесть утра организм уже желает бодрствовать, нагло наплевав на свою хозяйку. Привычка, черт бы ее побрал! — вторая натура.

И этой привычкой, и многим другим я обязана своему отцу (царствие ему небесное), который воспитывал меня без преувеличения железной рукой. Никаких детских сентиментальных глупостей не было, до первого снега я ходила с голыми коленками и непокрытой головой, отвечать за свои поступки должна была самостоятельно и по полной программе, при этом жалость к самой себе не поощрялась. И профессию — следователь — мне, в общем-то, выбрал отец, хотя произошло это уже после его гибели. Я-то всегда хотела быть журналистом.

Возможно, если бы у меня, кроме отца, была мама, ситуация сложилась бы по-другому. Но мама умерла через два года после моего рождения, во время своих вторых родов. Умерла и новорожденная девочка, почему — я не знаю. Знала только, всегда знала, что отец маниакально хотел сына, но так и не получил вожделенного наследника.

Возможно, и хорошо, что мама ушла в иной мир: зная несгибаемый характер отца можно было предположить, что она рожала бы снова, и снова, и снова, пока не выполнила бы заветное желание супруга. Но и я тогда воспитывалась бы совершенно по-другому. Как? Я не знаю…

Пять минут седьмого… Я встаю с постели, поднимаю жалюзи на окне сначала в той запроходной шестиметровой каморке, которая гордо именуется «спальней», а потом — в проходной «гостиной», чтобы впустить в комнату свет бесконечного полярного дня. В квартире — стерильная чистота и абсолютная тишина, словно здесь сто лет уже никто не живет. Надо что-то делать, хотя бы как-то украшать жилище, иначе долгой полярной ночью без Михаила, который вечно торчит на буровых, я тут умом тронусь. Сейчас хоть в окно можно полюбоваться.

Я вижу перед собой все ту же самую картину: тундра с низкорослыми деревьями, убегающая за горизонт. Погода снова изо всех сил делает вид, что здесь — знойный юг, поэтому дышать в квартире уже нечем. Кондиционеры, столь популярные в офисах этого города, в типовых окраинных четырехэтажках не предусмотрены проектом. Да и были ли кондиционеры в России, когда эти дома строились? Что-то мне сомнительно.

В большой комнате мне делать нечего, во всяком случае, одной. Мы с Михаилом успели только вынести шкаф, которым был отгорожен угол с кроватью покойной свекрови, да саму кровать — никелированное чудо дизайна начала прошлого века. Остались старенький диван, два продавленных кресла, да журнальный стол, в который Миша превратил обычный после того, как у него подломилась ножка. Интерьер — супер. Но с моей зарплатой следователя не расшикуешься, к тому же мне не хочется ничего делать… Ничего…

Я бреду на кухню, то есть в несколько шагов пересекаю комнату и оказываюсь в четырехметровом закутке, где с трудом помещается газовая плита на две конфорки, раковина, миниатюрный холодильник и небольшой стол с двумя табуретками. Третья задвинута под стол, она нам теперь не скоро понадобиться… если понадобиться вообще. Свекровь, Мишина мать, умерла этой зимой.

Так нам с ней и не удалось вкусить всей прелести общения совместной жизни. Может, и к лучшему, хотя женщина она была прекрасная, добрая, набожная… Только я — не такая. Господи, и кто планировал такие квартиры, да еще селил в них трех-четырех человек? Это же нормативы тюремной камеры! Впрочем, одной мне места с избытком хватает даже в этих «хоромах».

Включить кофеварку, сунуть хлеб в тостер. Пока завтрак готовится — ледяной душ и двадцать пять отжиманий. Довольно странное начало дня для молодой женщины, которая занимается все-таки умственной работой, то есть должна явиться на службу к девяти утра. У меня есть стол в кабинете на троих, где, кроме двух моих коллег, есть электрический чайник и кондиционер. Вот такая немыслимая роскошь, беда только в том, что кондиционер, как и двое моих коллег, дорабатывает положенный срок до списания «из принципа», но делает это кое-как, лишь бы не очень приставали. Удивительное сходство в поведении с моими коллегами!

Я кое-как делаю отжимания. Никто уже давно не заставляет меня вести активно-спортивный образ жизни, да и жизнь у меня теперь совсем другая, но — привычка. К тому же упорядоченность и некоторая монотонность существования позволяет мне забывать о моей проблеме и даже неплохо существовать в изменившихся условиях. В общем, я не жалуюсь на жизнь, я просто пытаюсь в нее вжиться.

Я не жаловалась на жизнь и когда была маленькой, потому что другой не знала и не представляла. Папа был военным, после моего рождения его перевели в другой гарнизон с повышением в звании. А после смерти матери он сам подал рапорт о новом переводе, его просьбу, удовлетворили и даже опять повысили в звании. Из небольшого уральского городка, где я родилась, мы перебрались на Дальний Восток, которого я, естественно совершенно не помню. А уже оттуда — в военный городок под Тюменью, где отец был полковником и самым главным.

Поэтому я видела его не слишком часто, и оказалась в местном детском саду, где была самой маленькой и самой одинокой. У всех детей были родители, у многих — старшие и младшие братья и сестры, даже бабушки и дедушки существовали, правда, по большей части, где-то далеко. Но они были, а у меня был только отец. И то поздним вечером и ранним утром. К тому же я так и не научилась играть в куклы и прочие девичьи забавы, мальчишеские развлечения привлекали меня гораздо больше, но к ним меня не очень-то подпускали. В результате, чужая обоим «лагерям», я довольно рано привыкла к одиночеству.

Может быть, поэтому, меня не слишком тяготит нынешнее состояние. Муж, ради которого я и взяла назначение в этот город, пропадает на нефтяных приисках, домой приезжает от силы раз в месяц. Я не могу жить без него, а он — без нефтяных вышек. Такой вот своеобразный «любовный треугольник». И жаловаться мне не на что и не на кого: Мишка был таким же одержимым, когда мы только познакомились. Бачили очи, шо куповалы… Мне иногда бывает немного грустно, но я этим ни с кем не делюсь, равно как и остальными своими переживаниями.

Я всегда была… замкнутой и не слишком разговорчивой. В детском саду меня не дразнили и не обижали (дочь полковника!), но просто не замечали. Да и говорить я начала поздно, хотя к двум годам, как рассказывал отец, я что-то уже довольно связно и четко излагала, но после маминой смерти замолчала надолго. Объяснялась, в основном, жестами, если уж никак нельзя было обойтись без объяснений. Сослуживцы советовали отцу показать меня специалистам в Тюмени, но он только отмахивался:

— Врачи! Мать ее погубили, чем ей помогут? Изуродуют только.

Возможно, конечно, молчаливый ребенок его вполне устраивал. Тем более, я практически не болела, так что забот со мной было немного. А уж слова «Подъем» и «отбой» я понимала не хуже солдата, и выполняла соответственно. С трех лет я умела одеться, обуться, заправить кровать и умыться за пять минут. Можно назвать это дрессировкой, но отец называл воспитанием. Не знаю…

Первое слово я сказала, когда мне было года четыре. Отец тогда уехал в командировку и меня отводила в детский сад и забирала из него соседка по квартире, Нина Филипповна, пожилая, полная женщина, жена подполковника. Их взрослые дети давно уже разъехались по стране, приезжали в гости лишь изредка, и внуков понянчить Нине Филипповне пока не пришлось. Она пыталась перенести всю эту нерастраченную нежность на меня, но отец подобные попытки жестко пресекал: считал, что баловать его дочь совершенно ни к чему, станет неженкой и кривлякой, как все женщины.

Только потом я поняла, что отец женщин не любил вообще, считал их недоразумением, годными только для ведения домашнего хозяйства да продолжения рода. Точно знаю, что после маминой смерти у него не было женщин: в военном городке утаить ничего невозможно, а отец и в командировках вел себя, как дома: только дело, ничего лишнего, особенно — никаких сантиментов.

Так вот, мое первое слово предназначалось Нине Филипповне, когда та в первый раз попыталась помочь мне постелить постель. Я сказала: «Сама». Потом подумала немного и добавила: «Не маленькая». Эту историю Нина Филипповна потом много лет подряд рассказывала всем, кто соглашался слушать.

— Такая маленькая, хрупкая, а меня от постельки своей плечиком отодвинула и говорит: «Сама. Не маленькая». И даже не улыбнулась, а постельку заправила как солдат-старослужащий. Бедный ребенок! Из нее отец, по-моему, хотел бесполого робота сделать, так переживал, что сына у него нет, а есть дочка.

Вторая соседка, одинокая и интеллигентная Ксения Станиславовна, пыталась приохотить меня к музыке и художественному рукоделию, но совершенно безуспешно. Мне не хотелось часами разыгрывать на ее стареньком пианино гаммы, равно как и выводить иголкой по канве какие-то узоры. Зачем? Отец все равно не признавал в доме никаких «художественных излишеств» и вышитую думочку вряд ли бы одобрил.

К тому же и с его точки зрения все это была пустая трата времени, игра в бирюльки и дамские капризы. Его ребенок — изнеженная барышня?! Да никогда в жизни! Но от музыкальных упражнений мне увернуться не удалось, тем более что и у нас самих музыкальный инструмент имелся.

Папочка мог бы и не переживать: он почти достиг своей цели. Во всяком случае, я не похожа на большинство женщин: меня не волнуют тряпки, косметика и прочая фигня, над любовными романами я зеваю, а сплетни ненавижу. Физические отношения мужчины и женщины довольно долго вызывали у меня чувство недоуменной брезгливости.

По телевизору-то много с некоторых пор можно было увидеть, а уж в общаге — и подавно, причем, как говорится, в натуре и с последующей разборкой полетов. Но я, ко всему прочему, четко усвоила из наставлений отца, что от таких занятий бывают дети и неприличные болезни, а вот уж это мне вообще было ни к чему.

Впрочем, мужская половина нашего студенческого коллектива проявляла ко мне ничуть не больше интереса: недостатка в веселых и незакомплексованных девушках не было, причем большинство из них физически были много привлекательнее меня. И вот только Мишка… Все, гимнастика окончена вместе с воспоминаниями. Наступает самый приятный момент моего дня. И этим нужно воспользоваться.

Первая утренняя радость — первый глоток кофе, горячий тост с сыром, первая сигарета. Когда-то я вывела для себя нехитрую формулу счастья: если я с удовольствием завтракаю, значит, накануне ничего особенно неприятного не произошло, грядущий день тоже вроде бы не готовит сюрпризы, значит…

Значит, сегодня о счастье можно забыть. Вчера был очень трудный день, причем все неприятности, связанные с убийством подруги некоего столичного магната и кражей у нее драгоценностей на сумасшедшую сумму, пока еще только начинаются. И подозреваемых нет — только если кто-то решил таким образом насолить этому самому магнату и нанял убийцу. Если…

Но киллеры не крадут у жертвы украшения и не убивают их в солярии. Наш медэксперт, конечно, почти правильно сказал насчет небольшого засоса на шее убитой, только немного ошибся. Девушке просто нажали на вполне определенную точку, что дает обычно мгновенный летальный исход.

Но только в том случае, если это делает профессионал, потому что не знакомому с этим приемом человеку практически невозможно задушить кого-то «в одно касание», да и в несколько тоже, если уж на то пошло. Этому меня учил мой Наставник, и неплохо выучил. Интересно, где он сейчас? Между прочим, если бы не странное, мягко говоря, воспитание, данное мне отцом, Наставник никогда бы не появился в моей жизни, а это было бы неправильно…

Кстати, о воспитании. Заговорив, я этим процессом не слишком увлеклась, предпочитая помалкивать. Может быть, это происходило потому, что я подсознательно чувствовала: отец младенческим лепетанием умиляться не будет, а вот общение «на взрослом» уровне для него было в самый раз. Правда, со стороны это сильно напоминало отношения солдата и командира, но кто сказал, что это плохо?

К тому времени, когда надо было идти в школу, я превратилась в образцово-показательного солдатика, для которого самое главное — дисциплина, а приказы начальства обсуждению не подлежат. Кроме того, отец научил меня готовить: чистить картошку, варить кашу, жарить купленные в магазине котлеты.

В гарнизонный магазин, кстати, я тоже ходила сама, а потом отчитывалась перед отцом за потраченные деньги. Купить себе шоколадку или мороженное мне в голову не приходило: такие вещи были поощрением за примерное поведение и отсутствие нареканий. Справедливости ради скажу, что поощрения я получала практически каждую неделю. И всегда с одним и тем же вздохом:

— Была бы парнем, цены бы тебе не было.

В результате я искренне считала, что женский пол — это какой-то врожденный дефект, и что чем больше в моем поведении будет от мальчишки, тем больше мною будет доволен отец. Даже игрушки у меня были соответственные: конструкторы, всевозможные наборы «Сделай сам», модели самолетов и кораблей, которые нужно было клеить.

Не могу сказать, что мне это было очень уж интересно, но осваивала я эти «премудрости» довольно лихо. Если теперь я в состоянии сама поменять прокладку в водопроводном кране или справиться с перегоревшими пробками — то в этом огромная заслуга отца, отлично подготовившего меня к самостоятельной жизни.

А в том, что я избавилась от этого комплекса женской неполноценности — огромная заслуга Михаила…

Но зачем профессиональному убийце воровать драгоценности? И зачем вору (если допустить, что это был вор) убивать несчастную девушку? Она мирно лежала под непрозрачным колпаком, слушала музыку из своего плеера, так что можно было спокойно вынести не только золотишко, но и все из солярия вообще. Зачем было открывать колпак, да еще снимать с жертвы черные очки, а потом снова их надевать? Может быть, убийца может убивать одним своим видом? Изумление-то в глазах был неподдельное, как будто она кобру увидела… Или трехголового теленка.

Вторую чашку кофе я наливаю себе чисто машинально — под очередную сигарету. Насколько я могу вспомнить, такие отступления от режима мною допускались крайне редко. Сейчас я должна была бы совершать сорокаминутную пробежку — как раз вокруг города по дуге.

Между прочим, неспешным шагом город можно обойти по периметру за час, и пересечь в любом направлении за тридцать минут. Правда, зимой это — удовольствие ниже среднего, но если грамотно одеться… В любом случае, в смысле кроссов город крайне удобен своей компактностью и безопасностью: движение интенсивностью не отличается. В другом месте так не побегаешь.

А город красивый… Широкие улицы, обсаженные низкорослыми, почти карликовыми деревьями, небольшие скверы. Кафе, сооруженное в старом (если не старинном) паровозе, которое местные жители называют «Анна Каренина». Новый храм, воздвигнутый на одном из холмов, и новая мечеть возле озера среди сосен. Интересный, одним словом, город.

Нет, со мной сегодня положительно происходит что-то странное, я даю волю эмоциям и пренебрегаю ритуальными процедурами. Даже в институте я так не распускалась. А уж при жизни отца…

В нашем военном городке была и начальная школа, хотя обучалось в ней в разные времена всего от двадцати до сорока детей во всех четырех классах. Как и воспитательницы в детском саду, так и учительницы в школе были офицерские жены, как правило, имевшие соответствующие дипломы. Это вообще-то редкая удача для супруги военного — работа по специальности. Ну, почти по специальности, особых знаний и педагогических навыков от них никто не требовал. Воспитывали и учили детей, как умели.

А в нашей маленькой семье день проходил по раз и навсегда установленному графику. Подъем — в шесть часов утра, заправка постели, зарядка, водные процедуры, сорокаминутная пробежка, завтрак. В семь тридцать отец уходил на службу, а мне полагалось полчаса на влажную уборку помещения и сборы в школу.

Возвращалась я из школы сразу домой, обедала, мыла за собой посуду и ровно час гуляла. Либо на велосипеде, либо на лыжах. Поскольку время для этого было обозначено раз и навсегда, гулять с кем-либо из моих школьных приятелей и приятельниц было проблематично: в их семьях из расписания не делали культа.

Затем — уроки, приготовление ужина (а заодно и обеда на следующий день) и ожидание прихода отца. Это время считалось моим личным и напрямую зависело от того, как быстро я сумею справиться с домашним заданием, и как долго отец пробудет на службе. Плюс полчаса упражнений на пианино: отец, как ни странно, вполне прилично играл на рояле и считал, что разыгрывание гамм и этюдов способствует укреплению самодисциплины.

Забегая вперед, скажу, что из музыкальных занятий ничего не вышло ввиду абсолютного отсутствия у меня способностей. Ну, и тот самый медведь, который на ухо наступил. Даже отец это понял довольно быстро и отступил, вздохнув:

— Не всякий пехотинец годен для военного оркестра.

И на том, как говорится, спасибо.

Как я выполняла уроки, отец не проверял, он раз в неделю просматривал мой дневник. Видел в нем сплошные пятерки, ронял сухое одобрительное слово и поощрял материально. Или морально: разрешал сходить на день рождения, если меня к кому-то приглашали, или посмотреть у соседей художественный фильм по телевизору. Но только отечественный и «правильный», типа «Дорогой мой человек» или «Коммунист». Можно было и книгу почитать, но тоже — идеологически выдержанную. Список отец составил лично и в гарнизонной библиотеке мне выдавали книги именно по нему.

До сих пор удивляюсь, как в этот список попали Александр Дюма и Вальтер Скотт. По-видимому, отец считал их «мальчишескими романами» (скорее всего сам не читал), посему не видел особой беды в том, чтобы после «Железного потока» одного из классиков советской литературы я ознакомилась с увлекательными похождениями благородных мушкетеров и прекрасной негодяйки Миледи.

Из этих же книг я почерпнула идею о том, что есть на свете такая штука, называется она «любовь» и ради нее, в основном, совершают либо подвиги, либо подлости. Так что тот еще компот сварился в моей коротко стриженой головке.

Впоследствии туда же добавилось совершенно невероятное количество специальной литературы. Моя беда (или, наоборот, редкий дар) заключаются в том, что я, во-первых, без напряга читаю сто страниц в час и почти стопроцентно запоминаю прочитанное. Причем запоминаю навсегда, нужна мне эта информация или нет. Тех же «Трех мушкетеров» я могу цитировать наизусть с любого места, а в институте поражала своих однокурсников тем, что, взглянув на страницу какого-нибудь учебника, могла безошибочно продекламировать любой, даже самый заумный пассаж.

Естественно, экзамены я сдавала без малейшего напряжения, а на подготовку к ним времени вообще не тратила. Правда, приступив к работе, я с огромным интересом обнаружила, что девяносто процентов полученных мною знаний совершенно бессмысленны на практике. Чего стоит «фиксация информации с помощью видеозаписи»! Но юриспруденция мне, в принципе, нравилась, хотя самым любимым предметом в институте были… занятия физкультурой. И это предпочтение тоже уходит корнями в мое детство.

Если бы в поселке был кружок фехтования, я бы, конечно, первая туда записалась. Но, увы, такового не было. Зато вполне исправно функционировали кружок художественной гимнастики, который зимой трансформировался в кружок фигурного катания, художественная студия и музыкальный кружок. Занятия музыкой я ненавидела, но тут отец был непреклонен. Так же, впрочем, как и в вопросе о моих занятиях художественной гимнастикой или фигурным катанием, на которые он наложил категорическое «вето».

— Жизнь штука серьезная, акробатика не поможет. Ты должна уметь в случае чего постоять за себя. А фигуристка, тем более, гимнастка — это не профессия, а так… бабочки.

«Бабочками» отец называл все, с его точки зрения, лишнее и бессмысленное, привлекающее только легкомысленный женский пол. И, следуя своей логике, отдал меня заниматься в кружок самообороны, где я была единственной девицей. Тогда восточные единоборства были не в почете, а почти запрещены, но наш преподаватель, родившийся и полжизни проживший в Манчжурии, учил своих любимцев именно по восточной методике, создав собственную систему из элементов самых разнообразных школ. Как ни странно, меня он тоже включил в этот кружок избранных, чем я втайне ужасно гордилась.

И уж совсем втайне он дал мне несколько уроков специальных приемов, с которыми я могла практически ничего не бояться и голыми руками уложить трех человек в считанные секунды. Женщин, вообще-то, в такие вещи не посвящают, не положено, но для меня сэнсэй сделал исключение.

Впоследствии я много раз мысленно благодарила его за то, что он это сделал, поскольку если не жизнь, то человеческое достоинство и женскую честь мне это пару раз спасло. Отца я в эту тайну посвящать не стала, руководствуясь какими-то смутными предчувствиями, что ему это может не понравиться, а у сэнсэя, соответственно, возникнут неприятности.

У него и без меня хватало этих неприятностей. В группе занимался парень с буквально ангельской внешностью, которого за глаза прозвали «фиалка». Во-первых, за странное предпочтение к этому цвету: хоть рубашка, хоть галстук, хоть носовой платок обязательно были этого колера. А во-вторых, за цвет очей, которые больше подошли бы девчонке. Сколько живу, ни разу не видела парня с действительно фиалковыми глазами. Впрочем, девчонка с подобными очами мне тоже попалась всего одна — его младшая сестра.

Ко всему прочему, он еще был и красив: удивительной, античной даже красотой. Греческий профиль, губы — «лук Амура», ресницы — с ума сойти. Девчонки и сходили, причем пачками. Но я после некоторых событий, о которых мало кто знал, на всю жизнь зареклась иметь дело с красивыми мужчинами. Во всяком случае, старалась держаться от них подальше.

Во-первых, я как-то случайно увидела, как наш Фиалка (на самом деле его звали, кажется, Леонидом), поймал маленького котенка и методично выкручивал ему лапки. Даже не выкручивал, а ломал, одну за другой, медленно, с наслаждением, которое отчетливо было написано на его красивом лице. По-моему, несчастный котенок уже погиб от болевого шока, во всяком случае, никаких звуков он не издавал, отчетливо слышался только сухой треск косточек.

Я убежала за угол дома, где меня стошнило от ужаса и брезгливости. Ничего подобного я в жизни своей не видела. Но никому не рассказала: отец раз и навсегда вбил мне в голову, что ябедничество и доносы — это совершенно неописуемая мерзость. Хотя разницу между доносом и рассказом об увиденном я понимала не слишком хорошо, но на всякий случай промолчала.

Второй случай был не такой… Хотела сказать «безобидный», но это слово тут не подходит. Тоже был мерзкий случай, только из другой серии. Фиалка избил какого-то малыша только за то, что тот нечаянно толкнул его, пробегая мимо. Ну, не избил, а применил несколько приемов, которым нас учил сэнсэй. Мальчонка потом долго болел, а Фиалка, глядя на всех своими огромными, невинными глазами, только плечами пожимал:

— Он на меня налетел, да как-то неудачно. То ли в локоть врезался, то ли об ногу споткнулся.

Не верить ему в этот момент было просто невозможно. Я бы тоже не поверила, если бы не видела все это собственными глазами. И девчонки по-прежнему млели от этого невозмутимого красавца и ходили за ним хвостиком. Он был не из нашего городка, тут бы он вряд ли себе позволил такие фокусы: все свои, быстренько разоблачили бы. Но приходил заниматься восточными единоборствами, и первое время сэнсэй в нем души не чаял. А потом Фиалка совершил ошибку…

Одна из девчонок в нашем классе, менее других поддавшаяся чарам неотразимого Фиалки, внезапно оказалась в «интересном положении», причем спохватилась довольно поздно, когда избавляться от ребенка было уже невозможно. И вообще выяснилось все совершенно случайно: сама себя она, как выяснилось, считала девственницей, поскольку ни с кем из мальчиков «этого самого» у нее не было. Зато была пара походов на дискотеку с Фиалкой, но этот романчик быстро сошел на нет.

— Ничего у меня с ним не было! — рыдала девочка в кабинете директора. — И ни с кем не было. Мы с Леней когда последний раз ходили на диско, я на обратном пути споткнулась и у меня закружилась голова. Он меня подхватил. Дальше ничего не помню, то есть, наверное, потеряла сознание. Очнулась — сижу на лавочке неподалеку, Леня рядом со мной мне мокрым платком лоб промокает. Крови немножко было, наверное, поцарапалась, когда упала. Вот и все.

— Где кровь была? — устало спросила директриса.

— На платке…

Так эта история и осталась тайной. Девчонку родители быстренько сплавили в другой город к бабушке с дедушкой. Фиалка о ней ни разу не вспомнил, во всяком случае, в разговорах, которые долго не умолкали, участия не принимал. Меня же не покидало странное чувство того, что я знаю разгадку этого происшествия. Но прошел год, прежде чем все в моей голове встало на место.

Это произошло в спортивном зале после очередной тренировки с сэнсэем. У нас давно вошло с ним в привычку оставаться на четверть часа, когда все расходились, и в это время Наставник как раз и делился со мной некоторыми наиболее тайными хитростями своего мастерства. Больше он никому не доверял, и, как оказалось, был прав. Но об этом — чуть позже.

Он как раз объяснял мне, как можно двумя пальцами одной руки без особых усилий ослепить и обездвижить противника — на время, на неограниченный срок и даже навсегда.

— Единственный недостаток этого способа — остается довольно явственный след. Синяк небольшой, или след слишком пылкого поцелуя. Но мало кто знает этот прием, а уж рядовые следователи и оперативники вообще о нем понятия не имеют. Так что «трупы без признаков насильственной смерти» — это еще не значит, что не было совершено убийства.

Собственно говоря, он уже передал мне массу подобных секретов, это был лишь один из них, но в этот раз произошло вот что. Краем глаза я увидела, как шевельнулась дверь, ведущая из мужской раздевалки в общий зал. Там явно кто-то был, и наверняка подслушивал. И моя безотказная память тут же выдала аналогичную мизансцену: тогда Наставник рассказывал о приеме отключения сознания у человека — тоже на время или навсегда. Все зависит лишь от того, с какой силой надавить на определенную точку сбоку у основания шеи. И тогда дверь вот так же колыхнулась…

В следующий момент я уже была рядом с ней и рывком распахнула ее. Фиалка не ожидал от меня такой прыти и не успел испариться. Правда, он не стал дожидаться гнева сэнсэя и смылся, а больше на занятиях не появлялся. Но и без того было ясно, что до этого подслушивал он регулярно, если не всегда. И потеря сознания девушкой, которую он провожал с дискотеки, стала понятна и объяснима. Для меня, во всяком случае.

Сэнсэю я ничего говорить о своих догадках не стала: и без того он жутко расстроился, что некоторые его смертоносные секреты могли попасть в нечистые руки. А то, что Фиалка при случае не погнушается этими секретами воспользоваться, причем отнюдь не в целях самообороны — слепому ежику было понятно. Так же, как и то, что инстинкт самосохранения у Фиалки был развит отменно: через несколько недель, сразу после выпускного вечера, он уехал в другой город и, по слухам, поступил в летное училище. Больше я о нем ничего не слышала.

А я поступила в институт, где меня выставляли на все без исключения соревнования и олимпиады. Золотых и серебряных медалей я, честно скажу, ни разу не получила, но и чести нашего юрфака не посрамила. Гармонично развитая личность, прекрасное сочетание феноменальной памяти и отличной физической подготовки. Так что чем дольше я живу, тем больше благодарна отцу за воспитание, которое он мне дал, каким бы экзотичным оно ни казалось со стороны.

Это сейчас я постепенно начинаю понимать, вспоминая те годы, что отец проводил со мной все свободное время, которого у него было не так уж и много. Именно ему я обязана умением неплохо водить машину, быстро бегать и ходить на лыжах, ездить верхом, отлично плавать и… стрелять с обеих рук навскидку. Он же научил меня играть в шахматы, которые, по его глубочайшему убеждению, дисциплинировали мозг не хуже математики.

— Прирожденный снайпер, — вздыхал отец, разглядывая мои мишени. — И угораздило же девкой родиться! Куда теперь с таким талантом?

Тогда еще не было моды на женщин-снайперов, да и «горячие точки» только-только начали появляться. «Военный» — это звучало гордо, о так называемой «дедовщине» никто слыхом не слыхивал (свидетельствую: в нашем гарнизоне ничего подобного никогда не происходило, равно как и издевательств офицеров над нижними чинами). Думаю, мой отец собственноручно расстрелял бы любого офицера, уличенного в нечистоплотности, воровстве или садизме. В крайнем случае, немедленно отдал бы под трибунал.

Так что все зависит от командира, можете мне поверить. Если бы все офицеры были такими, как мой отец… Наверное, мы бы жили все еще в том, другом государстве, где над словами «честь и достоинство» никто не измывался. Увы…

Мне было двенадцать лет, когда рухнула железобетонная система под названием «Советский Союз», и я, естественно, ничего не поняла во всей той карусели, которая после этого завертелась. Отец сутками пропадал на службе, мотался по каким-то командировкам, я привычно училась и занималась самообороной, и дико комплексовала из-за странных изменений в моем организме.

Из тощего, угловатого подростка я превратилась в стройную девочку, небольшого роста, но мускулистую, с почти незаметным бюстом, но довольно длинными ногами, соразмерными, правда, остальному телу. Некоторые физиологические явления стали для меня довольно тяжелым испытанием: я чуть не спятила от страха, когда проснулась однажды в лужице крови с довольно сильной болью внизу живота.

Спасибо Ксении Станиславовне: когда я, белая от ужаса, выползла в коридор, она мгновенно разобралась в ситуации, раздобыла где-то все необходимое для таких случаев и на пальцах разъяснила мне происходящее. То есть то, что я стала женщиной и теперь должна об этом все время помнить.

Почему-то мне показалось, что отца это событие не порадует, и информировать его о «чрезвычайном происшествии» я не стала. Сам же он, естественно, ничего не заметил: мелочи его никогда не волновали. Правда, мне пришлось просить его увеличить мне выплаты на карманные расходы: все эти приспособления для соблюдения гигиены стоили определенных денег, а тех, что давались «на мороженое», уже и на него-то не слишком хватало.

— Зачем тебе понадобились деньги? — поинтересовался он.

Сразу не отказал — уже хорошо.

— Я расту, папа, — скромно опустив глаза, доложила я. — Нужно приобретать специальные предметы для ухода за собой.

— Это какие же? — недоуменно вскинул брови отец.

— Ну, как тебе объяснить… Если бы я была мальчиком, то попросила бы денег на бритву и все такое прочее.

— А-а, «бабочки»! Надеюсь, ты не собираешься покупать краску и пачкать себе лицо.

— Не собираюсь. Речь идет о предметах гигиены, а не о косметике.

— Кто вас разберет, — махнул рукой отец.

Но денег стал давать все-таки больше. А я подвергла соседку допросу с пристрастием, узнала, что подобная заморочка будет продолжаться до старости и означает, что я готова к рождению детей. Между прочим, организм будет сигналить об этом каждый месяц. Вот удовольствие, действительно! Тут я сама пожалела, что не родилась мальчишкой: им такие напасти неведомы.

Моя безмятежная жизнь оборвалась довольно резко: на одном из учений, которые проводились все реже и реже из-за сокращения материальных возможностей, какой-то мальчишка новобранец случайно выдернул из гранаты чеку. По рассказам свидетелей, стоявший рядом мой отец успел вырвать у него гранату, оттолкнуть в сторону и примять гранату к земле собой. Шансов выжить у него, естественно, не было, да и хоронить то, что осталось, пришлось в закрытом гробу.

Мне только исполнилось шестнадцать лет и до окончания школы и поступления в институт оставался год. Командование поступило со мной в высшей степени гуманно: оставило в покое и даже приказало выплачивать мне ежемесячное пособие в размере половины отцовского оклада. Комнату за мной тоже сохранили — пока. Впрочем, ходили упорные слухи, что нашу часть скоро расформируют, а военный городок станет обычным поселком городского типа.

Оставалось продержаться год — до поступления в институт. Я уже знала, что буду поступать на юридический факультет, потому что отец несколько раз высказывал желание видеть меня следователем. Не адвокатом, которых он почему-то недолюбливал, не правозащитником, а именно следователем.

— Профессия нужная, почти как военная, — говорил он. — Армию сейчас разваливают, смотреть больно, хуже — растаскивают по мелочам, да и по-крупному тоже. Кто-то должен выводить этих деятелей на чистую воду. Иначе будем жить в стране воров и мошенников.

При всей своей прагматичности отец оказался неплохим пророком. Первый раз я столкнулась с тем, что он предвещал, где-то через полгода после его гибели, когда меня вызвали в соответствующую инстанцию и объявили, что мой отец причастен к хищению со складов и продаже какого-то невероятного количества вооружения. Мне предлагалось добровольно выдать полученные за это деньги. Если не выдам — произведут обыск и, возможно, даже заведут уголовное дело — за пособничество.

— Обыскивайте, — пожала я плечами. — Но только по всем правилам, будьте любезны. Понятые — настоящие, а не из ваших сотрудников, и так далее по протоколу.

Высокий военный чин вытаращил на меня глаза. Несмотря на гадость и боль момента, мне стало смешно.

— Я готовлюсь поступать на юридический, читаю необходимую литературу. О каких-либо служебных злоупотреблениях моего покойного отца не знаю, готова только сказать, что он их совершить не мог.

— Почему? — гаденько усмехнулся высокий чин. — Потому что он — ваш папенька?

— Потому, что он советский офицер и коммунист, — отчеканила я. — Знаю, что мы живем в другой стране, а слово «коммунист» стало чуть ли не ругательным. Но я пользуюсь этими понятиями, потому что он по ним жил. И погиб, как герой, между прочим. Как-то не очень вяжется: вор спасает мальчишку ценой собственной жизни. Вам так не кажется?

Чину вообще ничего не казалось, ему было ясно одно: такая красивая была версия — все списать на покойника, — может не пройти из-за упрямой, чересчур начитанной и идейной девчонки. И довольно прозрачно намекнул, что мое субъективное мнение никого не интересует, а квартиру можно отобрать легко и непринужденно.

Мне стало совершенно ясно, что в Тюмени мне будет нелегко, даже поступление в институт может оказаться проблематичным, если я начну бороться за справедливость и устанавливать советскую власть. Я проявила слабоволие и за справедливость бороться не стала, но зато кое-как дотянула до конца школы, не отправившись на оставшееся время в детдом. А, получив аттестат зрелости, отправилась сдавать экзамены в Свердловск, который только что перекрестили в Екатеринбург. Поступила без проблем, получила место в общежитии и стипендию.

Комнату оставила на попечение Ксении Станиславовны, хотя была не слишком уверена, что вернусь. Вторая моя близкая соседка — Нина Филипповна — уже уехала к детям в другой город и больше просить присмотреть за жилплощадью было некого. В том, что ее отберут, я, мягко говоря, сомневалась: военный городок вымирал на глазах и никому не был нужен. Меня хотели напугать — меня напугали. После чего о моем существовании вообще забыли, против чего я никоим образом не возражала.

Чувство ностальгии для меня было понятием относительным. Хотя отец и прослужил на одном месте чуть ли не пятнадцать лет подряд, военный городок меня не держал. Последние события начисто отбили охоту встречаться с людьми, которые попытались оболгать моего уже покойного отца.

Да, обвинение было выдвинуто где-то наверху, но ведь готовятся такие вещи не начальниками, а подчиненными…

Я решительно встряхиваю головой, отгоняя воспоминания. Обвинение… Мне сейчас нужно думать о том, кто и зачем убил эту несчастную девицу в салоне красоты. Для начала попытаться хотя бы определить, кому была выгодна эта смерть. А совсем для начала еще раз внимательно просмотреть журнал записи клиентов: при беглом пролистывании мне показалось, что загадочная «Нат. Георгиевна» мелькала там достаточно регулярно.

Да, а для начала нужно позвонить судмедэксперту, Валере, который занимался вскрытием трупа несчастной Лолы еще вчера. Интересно, что он там открыл, точнее, вскрыл? То, что девушка убита, а не погибла естественной смертью, лично мне было ясно даже до вскрытия: темно-синее пятнышко около шеи — это не засос, это то самое рассчитанное нажатие на точку, которое вырубает человека, как минимум, на пятнадцать минут.

Или убивает… Я помню, как сэнсэй показывал мне этот прием. Значит, кто-то еще его прекрасно знает и хорошо использует, только опять же — не для самообороны.

Лолу сначала отключили. А потом? Или перестарались? Или вполне сознательно отключили навсегда? Скоро узнаем, но пока очевидно, что преступник — мужчина. Женщины обычно пользуются другими приемами и методами.

Мне повезло: Валера у себя и уже заканчивает оформление отчета о вскрытии. Поэтому настроение у него еще не подпорченное, жарой он пока не измучен и общение с ним не должно вызвать никаких эксцессов. Эксперт у нас Валера классный, но характер… Неизвестно, когда и чего ожидать: блистательного раскрытия или элементарного хамства.

— Значит так, мать, — басит Валера, не тратя время на вежливые слова, типа «доброе утро» или «здравствуй». — Трупик интересный. В легких нет следов яда, но в организме есть некоторые признаки отравления. Впрочем…

— Что — впрочем?

— Есть яды, испаряющиеся моментально, есть признаки удушения, совпадающие с признаками отравления. В данном случае через сутки вообще бы никаких следов не было.

— Обычно так не бывает! — искренне удивляюсь я. — Ведь иногда даже эксгумацию проводят через очень долгое время. И что-то обнаруживают.

— Ну, не знаю, как там обычно, а тут — тридцать три загадки. И в центр послать невозможно — не доедет, все симптомы исчезнут. Похоже, кто-то заставил ее вдохнуть смертельную пакость, причем этого-то она и испугалась.

— То есть понимала, что ее убивают бесповоротно? — уточняю я.

— Вот именно. Она прекрасно понимала, что именно происходит, значит, с ядом была знакома или хотя бы видела емкость с ним и слышала о его действии. А в остальном здоровье — хоть в космонавты. Жила бы себе девушка и жила до глубокой старости…

— А синее пятнышко на шее?

— Мать, это вульгарный засос. Мы же еще вчера это поняли. Девчушка-то не в монахинях служила, сечешь?

— Секу, — обреченно вздыхаю я. — Только если в это место пальчиком правильно нажать, человек теряет сознание, причем надолго. Так что я полагаю, сначала она увидела убийцу с ядом, а потом этот самый убийца ее отключил. Чтобы не мучилась.

— Что-то сложно у тебя получается. Может, он ее сначала просто вырубил…

— И бездыханное тело послушно вдохнуло смертоносное снадобье? Которого, на самом деле, могло и не быть?

— Это, мать, еще сложнее, хотя, не спорю, красиво. Но — для боевика, а не для реальной жизни.

— Придумай проще. Ладно, Валера, спасибо тебе. Пойду сейчас разбираться с порядками в салоне красоты. Хочу как следует с журналом поработать, не нравится мне эта Нат. Григорьевна, она там несколько раз мелькала, причем, кажется, в одно и то же время. И никто ничего о ней не знает.

— Пойди, пойди. Может, тебе там заодно бесплатно маникюр сделают.

— Ага. Или брови выщиплют, — в тон ему добавляю я. — Спасибо за информацию, дальнейших тебе успехов в труде.

— Сглазишь ведь! — орет Валера. — Мой труд и успехи… Да ну тебя, в самом деле.

— Ну прости, даже не знаю, что пожелать. Не удачной же охоты или «не пуха ни пера, ни хвоста ни чешуи»? Больше разрезов хороших и разных?

— Остроумица — бурчит Валера. — Покоя мне пожелай, а главное — кондиционер и пару холодного пива. Это именно то, чего мне не хватает для счастья.

— Не много же тебе нужно, — поддеваю его я. — Ну, желаю море пива с косяками воблы и все стены в кондиционерах. Пока.

— Арривидерчи, — бросает Валера и отключается.

Кондиционер, кондиционер… Штука, конечно, классная, и в салоне-то она точно есть. А вот в моем кабинете в прокуратуре… Минуточку! Я знаю еще одно место, где должны быть кондиционеры и куда мне тоже нужно заглянуть.

Или Игоря, оперативника, послать? Лариса-то у нас в больнице, администратор высшего класса, в курсе всех дел салона. Ладно, решу по ходу дела. Тем более, сегодня с утра Игорь должен коллектив салона опрашивать, на предмет личных отношений или неприязни. Обещал позвонить, когда закончит, только еще рано. Салон открывается в десять, сейчас еще девяти нет, значит, начинать рабочий день нужно будет именно с этой точки отсчета, пока туда клиентки не набежали.

Я быстро убираю остатки своего завтрака, споласкиваю чашку и пепельницу, надеваю легкий, почти невесомый, костюм, поскольку жара продолжала держаться, и готова отправиться совершать подвиги. Четкого плана у меня в голове пока еще нет, но я знаю: он появится вместе с первой зацепкой. Так что теперь нужно эту зацепку найти и вцепиться в нее намертво.

Зеркало в ванной показывает мне привычное до оскомины зрелище: рыжеволосое смуглое создание, которому давно не мешало бы сделать модную стрижку и привести в порядок руки и лицо. Но я как всегда ограничиваюсь тем, что закалываю свою рыжую гриву в узел и небрежно провожу по лицу пуховкой. Как говорила Ксения Станиславовна: «ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца», что всегда приводило отца в тихую ярость.

Но я действительно совершенно не похожа ни на голубоглазую блондинку — мою маму, ни на кареглазого шатена — отца. Их портрет — единственное, что я везде вожу с собой, — самое яркое тому доказательство. Но характер-то папин, и уж это ни в каких доказательствах не нуждается. Чистота и аккуратность — да, при любых условиях. Всякие там финтифлюшки — ну, нет!

Подкрашивать глаза, губы, ресницы… увольте! Я и Мишу-то не слишком часто балую таким зрелищем, а уж стараться неизвестно для кого — вообще глупо. Потерпевшие, что ли, будут моим макияжем любоваться?

А может быть, все-таки взять себя в руки и попытаться поухаживать за собой, любимой? В бассейн записаться, он здесь классный, и народу никогда много не бывает… Ага, а заодно сделать в квартире ремонт, хоть бы и косметический, сменить хронически текущий бачок, треснувшую раковину, отчистить темно-желтую от местной воды ванную…

Обои наклеить повеселее, занавесочки какие-нибудь повесить: от грядущей темноты отгораживаться. Надо же чем-то заниматься, кроме работы и бесконечных ночных размышлений в кухне с сигаретой. Так и умом недолго тронуться. Решено: буквально с сегодняшнего вечера…

В этот момент звонит телефон и голос дежурного по городу сообщает мне, что в своей квартире, в двух кварталах от моего дома, обнаружен труп молодой женщины. Соседи обратили внимание на то, что дверь в ее квартиру не заперта, а лишь прикрыта.

Специалисты уже оповещены, подтягиваются к новому месту действия, мне также надлежит быстренько подскочить на место преступления. Самостоятельно. Машина ушла с Игорем в гостиницу. А я — вот она, — живу, можно сказать, на соседней улице.

— Других следователей нет? — не могу удержаться от ехидного вопроса.

— Как всегда, Викуся, — басит дежурный. — Один в отгулах, другого вчера прострел настиг, еще с полудня. Ну что ты, не понимаешь, что ли?

Я понимаю. Понимаю, что мне выпала не самая светлая полоса в профессиональной деятельности. Именно мне, потому что больше действительно некому. Конечно, вместе со мной в прокуратуре трудятся еще два следователя, которым до пенсии осталось — всего ничего, и которые сразу, как только я появилась на работе, радостно свалили на меня практически все текущие дела, оставив себе только руководящие функции. «Молодым везде у нас дорога».

Но если до вчерашнего дня все происшествия действительно ограничивались пьяными потасовками и мелкими кражами, то на сегодняшний день мы имеем уже два трупа. Причем оба принадлежат молодым женщинам. Интересно, кто обнаружил очередной? И кто эта, вторая жертва пока неизвестно чья: тоже залетная путана или местная?

Честно сказать, я даже для себя не могла решить, какой вариант хуже.

Где-то в России тридцать лет тому назад

В интернате девочка старалась «быть как все», но окружающие чувствовали, что она — другая. Ее не интересовали нехитрые детдомовские радости: стащить с кухни кусочек какой-нибудь, покурить втихомолку в подвале, пустить по кругу невесть откуда взявшуюся бутылку дешевого пойла. Ну, и секс, конечно: не по возрасту развитые воспитанники детского дома считали, что это — один из непременных атрибутов «красивой жизни». Покурить, выпить, потрахаться… Чего еще-то для счастья надо?

Ей же для счастья было нужно совсем другое. Отмучиться в этой полу тюрьме, полу казарме, вернуться в свою комнату в бараке, постараться поступить в институт. Если не получится в очный, то хотя бы в вечерний. Правда, в их городке высших учебных заведений не было, но ведь можно получить место в общежитии. Стать математиком, она любила точные науки и с удовольствием ими занималась. А потом — пойти преподавать в какую-нибудь школу в своем городке, где у нее жилье…

К тому же, на свою беду, она из гадкого рыжего утенка постепенно стала превращаться в красавицу. Ее не уродовали ни стандартная детдомовская стрижка, ни жуткое форменное платье, ни ботинки, больше всего напоминавшие опорки. Достаточно ей было слегка улыбнуться и поднять на собеседника свои, унаследованные от матери, невероятной притягательности глаза, как вся убогая рамка вокруг точно исчезала.

Мальчишки проявляли к ней интерес и преследовали, зло и изощренно, за то, что она этим интересом явно пренебрегала. Девчонки, обладавшие куда более выигрышной наружностью, интуитивно чувствовали в ней какой-то внутренний аристократизм (хотя откуда бы ему взяться?) и безумно завидовали нежно белой коже, тонким пальцам и густой шапке волос цвета спелого меда. И тоже преследовали, еще более изощренно и гадко, чем представители сильного пола. А уж когда выяснилось, что она, несмотря на все сложности и подвохи — лучшая ученица класса, чуть ли не вундеркинд по детдомовским меркам — всеобщая ненависть была ей гарантирована.

И директор интерната, мужчина средних лет и апоплексического телосложения сразу выделил ее из числа других воспитанников. Тихая, скромная, учится блестяще, ни в каких глупостях не замечена, да еще и прехорошенькая. И молчаливая, жаловаться не склонна, все стерпит и не проболтается. Просто сокровище, изумруд среди битых стекляшек. Правда, сама своей прелести не понимает, совсем еще глупенькая, но у него глаз наметанный, именно из таких вырастают настоящие красавицы. Пообтесать бы ее…

Интерес директора к новенькой не укрылся от глаз окружающих. Многие пытались открыть ей глаза на отеческие улыбочки директора, на его манеру класть ей руку на плечо, гладить по голове, приобнять за талию. Но она пропускала все эти намеки мимо ушей. Сами в грязи вывалялись, так и других такими же считают. Да, директор ее хвалит, поощряет. Но ведь это потому, что она — лучшая ученица не только класса, но и школы.

Другие открыто подталкивали ее на скользкую дорожку. Стать подругой фаворитки директора — это многое значило для детдомовских воспитанниц. А для воспитательниц возможность покровительствовать такой девочке, стать ее крестной матерью, наставницей и благодетельницей — значило еще больше. Ловушек и намеков девочка не замечала с доводящей до белого каления наивностью, упрямо придерживаясь своего видения вещей.

Прозрение пришло внезапно и было горьким. Как-то под вечер директор вызвал девочку к себе в кабинет, запер дверь на ключ и… От ужаса и боли девочка даже кричать не могла, не то, чтобы сопротивляться. А директор, получив свое, предложил ей отметить вступление «во взрослую жизнь»: налил ей и себе по стакану водки. Вот уж этого ему лучше было не делать: кошмарное видение пьяного отца и всего с этим связанного, вспыхнуло в памяти девочки так ярко, что она потеряла сознание. И на две недели попала в больницу: при интернате своей санчасти не было.

«Ярко выраженное изнасилование с лишением девственности, — значилось в первоначальном диагнозе. — Потерпевшая В. четырнадцати с половиной лет находится в психологическом шоке, отягощенном алкогольным отравлением, и самостоятельно пояснить суть произошедшего не может».

«Тяжелое протекание месячных на фоне алкогольного отравления, — значилось уже при выписке. — Больная получила необходимое лечение и выписана в удовлетворительном состоянии. Спиртные напитки категорически противопоказаны по крайней мере до совершеннолетия».

Про то, что случилось, девочка не рассказала никому, даже врачам. Она боялась, что вся эта грязь, в которой ее искупали, прилипнет к ней намертво, тогда интернатовские мальчишки (да и девчонки тоже) втянут ее в свои недетские забавы. А жаловаться на директора ей в голову не пришло, он сам ее предупредил:

Конец ознакомительного фрагмента.