Уже или ещё? (сборник)

Саша Кругосветов, 2019

В новую книгу Саши Кругосветова вошли рассказы и лирические зарисовки, ранее публиковавшиеся в еженедельнике «Литературная Россия», а также произведения, не вписавшиеся в объём газетных полос, но оценённые в литературно-критических статьях на страницах издания. «Уже или ещё?» – этот вопрос мы задаём себе и в пятнадцать, и после шестидесяти. В народе говорят: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Но, на самом деле, и в юности можно сделать зрелый выбор, и в солидных годах – ощущать внутреннюю молодость. Об этом, об исканиях и обретении счастья, любви, свободы и рассказывает данная книга.

На краю бездны

Когда уходит близкий человек, кажется, что на мгновение заглядываешь вместе с ним за край жизни и невольно задаешься вопросом — а что действительно важно для нас, для тех, кто остался?

Это было сродни помешательству

Это было сродни помешательству, он был как пьяный. Пьян, но не настолько, чтобы не понимать: его дом, дом его жизни рассыпался, разлетелся, вдребезги разбился.

Внутри него размещалось столько разнообразных вещей — понятия, слова, воспоминания, танцевальные па, ощущение прекрасной женщины, примы, которую он гордо несет на выпрямленной руке под аплодисменты зала, электронные компоненты, чудные книги, которые он проглатывал целиком, складывал как птица в зоб, а потом отрыгивал и разбирал по словам и слогам, пробовал на вкус порциями, смакуя каждый отдельный кусок.

Семья, дочь, бизнес… Еще совсем недавно все это было так тщательно разложено, распределено, все знало свое место. И вот теперь перемешалось. На чердаке, на полу, на антресолях, под кроватью, на потолке плавали и сияли осколки вечной вселенной, звучала бравурная музыка…

Рваные балетные пачки, старые пуанты, крошечные трусики с тампонами, грязные кровяные пятна, все это вперемешку с виниловыми пластинками, спутанными магнитофонными лентами, кусочки барышниковского танца «Вестрис^[1]», одноглазые Аримаспы^[2] бились с Нефелибатами^[3], слова со словами, сколопендры глубоко под землей бились в своих земляных норах с ужасными, жестокими медведками.

«Символ веры» свивался жгутами с блатной лирикой Розенбаума, сухие юридические нормы — с чьим-то любовным лепетом, образы Андрея Рублева и братьев Дионисиев — с отвратительными рожами братков, музыка Шнитке с «гоц-тоц, Зоя, а ты давала стоя, в чулочках, что тебе-е-е я подари-и-ил».

И огромные яростные лица женщин с алыми ртами. И морды котов с бешеными клыками и колючими зрачками, узкими вертикальными черными зрачками, рассекающими все видимое и невидимое — смотрите, смотрите через нас в другой мир, а попался, дружок, — нет, это он, другой, чужой, враждебный мир смотрит на тебя из четвертых, пятых, шестых измерений через эти зрачки. Вперемешку, вперемешку… Беспорядок царил, правил, повелевал, растекался потоками, размазывался по стенам, потолку, волосы, кругом волосы, грязные немытые патлы, стеклянные глаза заполняют пространство, какие-то документы, факсимиле, всё в ржавых пятнах.

Тарелки с отбитыми краями и остывшим супом. В супе — сваренная, не полностью ощипанная несчастная крыса с закрытыми глазами, будто спящая, — какие у нее красивые ресницы! — и длинные спутанные волосы.

На столе — опять трусики, гнилая картошка, грязные бинты, отрезанный палец с обгрызенным ногтем — какой-то знакомый палец, чей это может быть палец?

Все разрасталось, взбухало, булькало, испускало смрад, пуфф-гриб выбрасывал желтоватые споры, все сливалось и превращалось в чудовищную музыку. Это, наверное, великий Прокофьев — он шлет привет будущим поколениям — марш Монтекки и Капулетти: «Эй, вы, ну-ка попробуйте, сможете как я?»

Нет, это какофония, вызов ухоженным квартирам родственников — боже, какая тоска видеть этих правильных, безупречных родственников, умеющих все объяснить и потребовать… Да, потребовать! Ведь есть еще вечные истины, черт побери!

Здесь бродило прошлое, искало пуговицу от рубашки и находило только мышиные горошки.

Настоящее — ему надо было побриться, нельзя же небритым, надо встречаться с людьми, настоящее пыталось бриться крышкой от консервной банки, потому что бритву кто-то закопал в горшок под корни пахистахиса.

Время крутилось, носилось взад и вперед, то и дело переставляя местами события, которые по очереди становились то причиной, то следствием. А он, Руслан, тяжело дышал, он думал, что живет до безумия остро, дышит полной грудью, созерцая весь этот беспорядок. Потому что беспорядок в его чувствах и мыслях и был подлинным порядком. Именно посреди этого бедлама он чувствовал себя настоящим, чувствовал, что он, наконец, свободен, что может и должен сделать то, что можно и должно сделать. Уйти через безумие, чтобы обрести рассудок. Принять единственно верное решение.

Тогда-то он и решил, что поедет за Лизой. Станет ее тенью. Забросит все к чертям собачьим. Только бы быть рядом. Ловить на улице. Видеть издали. Писать на тротуаре: “I ♥ Liza”. Наклеивать на ее машину стикеры «Обожаю офтальмологию!» или что-то в этом духе.

Передал бизнес Наталье. Взял какие-то деньги. Ничего не объяснял. Жена, теща, тесть — с ними ничего не обсуждалось. Объявил, что уезжает в Париж по делам, на сколько — неизвестно. Теща покрутила пальцем у виска и громко сказала: «Крыша поехала!»

Смерть Арона

Арон умирал. На громоздкой реанимационной конструкции — кроватью ее никак не назовешь — лежал худой, небритый старик с огромным горбатым носом, глубоко посаженными глазами хищной птицы и большими грубыми ладонями. Старик? Да нет, он еще не был стариком — всего пятьдесят с небольшим. Узкая талия и широкие костистые плечи выдавали в нем физически очень сильного в недавнем прошлом человека.

Как это случилось? Почему так рано ухожу? До сих пор твердею от прикосновения молоденькой сестрички, а уже в путь-дорогу. Путь-то далекий, наверное, и нелегкий.

Скорей всего, сам виноват. Живот болит уже несколько лет. И кровь в какашке. Думать надо было. Обследоваться, лечиться. Вообще-то был у врача. Спиртного не пить, мясо не есть, с женщинами — ни-ни. Что за жизнь?

Я, конечно, неправедный еврей. Водку пью, свининой закусываю, и до женской породы охоч. У евреев, вообще-то, все мужчины ходоки. Абрамчик, правда, Дорин муж, похоже, не ходок. Весь в семье да в работе. Все равно, неправильный я еврей. Идиш не знаю, мат-перемат на каждом шагу. В синагоге был только пару раз — и то в молодые годы. Ходил с девочками знакомиться, танцевал, пил в мороз водку из горла, в бутылочку играл. В общем, не набожный я. Что такое Тора — знать не знаю, в глаза не видел. Отец всегда лупцевал меня… Лупцевал не лупцевал — все равно, зачем мне Тора? Жизнь и без Торы хороша… Если и есть Яхве, то он ведь все уже сделал для человека: вкусная еда, хорошая выпивка, а самое сладкое — это русские бабы — вот уж ешь, не хочу.

В общем, не пить, не курить — само собой — и это нельзя, и то… Я, конечно, обещал. «Конечно, доктор, я понимаю, доктор, обязательно, доктор». И три года назад, и год… И полгода с небольшим — тоже. Тогда вообще доктор строго мне выговаривал. Таблетки прописал.

А я что? — таблетки съел и опять к Ляльке. Сколько ей сейчас — тридцать, тридцать пять? Почти на 20 лет младше Сени. Сеня, конечно, мой друг и однокашник, но разве я виноват, что у него с женой ничего не получается? Так она мне сказала. Наверное, правду сказала. Иначе не бросалась бы на меня. «А ну, Арончик, старичок, покажи, на что способна старая гвардия». У нас с ней, конечно, не любовь. Я ей на фиг не нужен, только ради этого… Она мне тоже — обычная лярва, у меня таких сколь угодно было. Нет, какая я все-таки дрянь, — хорошая Лялька женщина, всей душой ко мне. И собой хороша, бестия! У нас с ней как бы соперничество. Кто над кем верх возьмет.

Только почему-то я всегда верх брал. Она говорила обычно: «Ну ладно, Арончик. Сегодня я слабину дала. Следующий раз, держись, живой от меня не уйдешь». А тогда — как в воду глядела. Не было следующего раза, схватило меня — сил нет. Кровища из задницы так и хлещет.

Увезли по скорой. Сразу на операционный стол, отхватили половину кишечника. Может, и больше. Говорят — поздно приехал. Советская медицина — лучшая в мире. Сказали, что кишки вырезали, а все одно — зря. Зашили и все. Так и сказали: «Не жилец ты, Арон Семенович, извини».

Пища уже не проходит, непроходимость кишечника. Боль страшная, с каждым днем все сильнее. Сил нет терпеть. Морфий колют. Боль отходит часа на четыре, полегче становится. Если не сплю, все думаю, думаю. Сколько мне осталось? Дня три-четыре. А может, и один — сегодня, и все. В дорогу собираюсь. Что за скандал за дверью, кто там кричит снаружи?

«Пустите, пустите! Как это нельзя в реанимацию? Человек умирает. Как это невозможно? — я должна его увидеть». «Дочка с женой уже были, ты-то кто?» «Кто, кто? — дед Пихто. Да пустите вы меня, черствые люди. Все равно пройду».

В палату ворвалась молодая женщина, светлая, в легком платье, в потоках солнечных лучей и воздуха, просто какая-то светящаяся комета. Кинулась на колени у больничной конструкции, схватила за руку умирающего: «Дядюшка, дядюшка, да как же это? Нет, нет, вы не умирайте, не может этого быть, мы только-только познакомились, и двух месяцев нет, нет, нет, этого не может быть».

— Не плачь, дочка. Боб-то знает, что ты здесь? Не знает… Вижу, ты такая, все сама, сама. Хорошую девчонку племяш отхватил. Я б такую встретил в молодости — может, вся жизнь пошла бы иначе. Да нет, что я говорю — у каждого своя судьба, а такая, как ты, не пошла бы со мной. Боб — совсем другое дело. Я-то с малолетства по блатным компаниям. А там что? — водка, карты, бабы. Ты не думай — ни скокарем, ни щипачем я не был, не формазонил, не бакланил… ничего не было такого. Но дружил с этими… Ростовская шпана, — дружил, а как иначе? — мои соседи, друзья детства. Учился в техникуме, но это так, между прочим. Подрабатывал на бильярде — нет, шулером не был, просто играл хорошо. Операцию мог провернуть, левый товар толкнуть, денежку заработать. Одевался с иголочки, да ты видела мои фотографии. Тогда же и усики завел. Теперь говорят — как у Гитлера, поздно мне уже привычки менять.

Лихой я был парень. Как Галю свою встретил в компании, пригласил потанцевать. Она влюбилась с первого взгляда. Красивая была, да и сейчас красивая. Самая красивая. Хоть и растолстела с годами. А лицо и сейчас красивое. Даже сегодня, когда приходила с дочкой, плакала, кричала, надрывалась: «не уходи, Арончик, не уходи», а все одно — красивая…

Дочь Света не очень получилась, на меня похожа — поджарая, длинноногая, с моим шнобелем — сама посуди, чей еще у нее может быть шнобель? А Галя красивая. Галочка у меня самая красивая. Бегал я, конечно, много, не сиделось на одном месте. Запои по несколько дней… Друзья находили меня в городе, приводили домой. А она ждала. Плакала, убивалась, ждала, а потом приводила в чувство. Все мне прощала и сейчас прощает.

Что не сиделось? Жилплощадь есть, это в наши времена — будь здоров! Работа неплохая, фабрика моя сантехнику клепает, унитазы, раковины, и заработок хороший. На это всегда спрос будет, как без отхожего места жить? — вот и спрос. И семья у меня — дай бог каждому. А жена… Лучше моей Гали никого нет. А чего бегал? Такая натура у меня подлая.

Да нет, дочка, не только в этом… Куда ни кинь — дурной я человек.

Умирать? Нет, умирать не страшно. Ты, наверное, думаешь, я в ад попаду? Нет никакого ада. Это у меня вся жизнь была адом, сам его и создавал — вот этими вот руками. И для себя. И для Гали моей, и для дочки.

Думаешь, я Галю не люблю? С первого взгляда полюбил ее. Такая чистая девочка, такая добрая. Женщин-то у меня много было. И до, и после женитьбы. Она одна любила меня по-настоящему. Как же я мог не ответить на ее чувство? Просто души в ней не чаял, а сейчас — тем более.

Нет, смерти я не боюсь. Боюсь только, как Галя без меня жить будет. И дочка. Вы с Бобом их не бросайте.

— Что же, дядюшка, вы считаете — смерть и все, и ничего больше? А как же Бог?

— Какой бог, твой православный, что ли, или мой еврейский? Не знаю я. Что-то, наверное, есть. Ну, решили, что бог это… Называют так. Это все не по силам нашему человеческому уму. Насчет бога не знаю. Не видел его. Говорят, есть люди, к кому приходил. Ко мне — нет, точно не приходил. Ни бог, ни ангел. Не заслужил, видно, высокого посещения. Черти тоже не приходили. Нет, тут я, пожалуй, вру, дочка. Говорят, ведь, «напился до чертиков», верно говорят, бывало у меня и такое. Как допьешься до точки, всюду черти мерещатся.

А, ты про смерть… Я, конечно, не мыслитель какой-нибудь. Хотя народ наш умным считается. Аарон — первый еврейский священник… Но я-то не особенно умный, хоть и Арон. Обычный человек, природный что ли. Какова моя природа, так я и жил.

Но ты все-таки послушай меня. Это же так просто.

Вот человек умирает. Человек или собака, или какое другое животное, к примеру. Тело из молекул состоит, из атомов. Что, они тоже умирают? Нет, ничего такого с ними не происходит. Молекулы — не знаю, а атомы точно никуда не исчезают. Атомы, как кирпичики, они атомами и остаются. Уходят в землю, в воду попадают, растениями подхватываются, в новой жизни участвуют. Чувствуют себя при деле. Атом главную игру ведет. Из него все строится. Так что тело наше не умирает. Как, я думаю, и все остальное.

Ты меня про остальное не спрашивай. Это тебя надо спросить, дочка, что там остальное? Может, и душа. Сознание наше. Оно ведь сложное. Разве оно может так — раз и исчезнуть? Оно тоже остается. Куда девается, куда девается… Ученые вы теперь, а простых вещей не понимаете. На тот свет уходит. На тот свет — зря что ли люди так говорят? Просто так говорят? Нет, дочка, народ умнее нас с тобой. Народ ничего просто так не скажет.

— Что же там, дядюшка, на той стороне?

— А я почем знаю? Наверное, там мир, такой же, как и наш. Может, и не совсем такой. Но жить там, я думаю, тоже можно. И совсем неплохо. Наш свет. Есть еще «мир иной». Может, и не один этот «мир иной». Может, и много их. Вот туда мы и уходим. Сколько уже народу нашего с Земли туда перебралось.

— Как же, дядюшка, я рада, что у вас настроение сейчас получше. И говорите, и улыбаетесь.

— Морфия дали побольше, вот и говорить могу. А потом еще я тебе очень рад. Рад, что у племянника моего жена — такая чудная девушка. Сколько уже прошло с вашей свадьбы — месяц, два? Да, два месяца. Красивая ты. Самое главное — добрая, лицо у тебя доброе… Отзывчивая. Молодец, Боба, что нашел такую чудную девочку.

— Ну, ладно, дядюшка. Что это вы все меня нахваливаете? Вы меня и не знаете совсем, не такая уж я и чудная.

— Хорошая, хорошая. Если скажут, что нехорошая, не верь, у меня глаз — ватерпас.

— А вот и нет. Как в первый раз я приезжала в Ленинград, мы с Бобом уже встречались, это было год назад… До сих пор не могу себе простить этого. Что на меня нашло? Помутнение разума какое-то… Я ведь, мерзавка, дура провинциальная, изменила тогда ему. С молодым мальчиком, барабанщиком из оркестра…

— Ну, так что?

— Как что?

— В жизни все бывает, дочка. И все забывается. А лучше бы — запомнить, чтоб это тебе уроком стало, уроком и предупреждением. Чтобы в другой раз не сглупить и больше уже не оступаться.

Да нет, не думай, хорошая ты. И с Бобом у вас все хорошо будет. А за меня не беспокойся, я ухожу спокойно. Может, чему-то эта жизнь меня и научила — заживу Там по-другому. Говорят, что Там ближе к Господу. Какая ерунда. Если он есть, и если уж он создал эти многие миры, тогда почему в одном мире он должен быть далеко от нас, человеков, а в другом близко? И за себя тоже не беспокойся, в смысле смерти. Тебе, конечно, рано об этом думать. Но все равно — там все будут, никому не избежать этого. Так уж наша жизнь устроена.

— Пусть так, дядюшка. Если уж мы все перебираемся в этот самый «мир иной», — что это, дорога в один конец, что ли? — тогда кто-то должен и к нам от них приходить. Иначе их мир очень быстро переполнится. Почему обратно никто не приходит?

— Почему не приходит? Мы, может, и не возвращаемся. А кто-то из того мира, видимо, приходит к нам. Наверное, таких очень даже много.

— Как же узнать, кто нашенький, а кто с «того света» прилетел?

— Как не узнать, милая? Боба своего любишь? А не думала, что он не от мира сего? Не думала? Не здешний он, не такой, как мы с тобой. Почему не такой? Да, посмотри на него. Открытый, свободный. Обо всем знает. Все-то у него ладится. Только захотел чего-то, тут же все и получилось. Живет в ладу — и с самим собой, и со всем светом. Нездешний он. Пришелец в наш мир. А я-то его веником охаживал, он тогда еще совсем молодым парнем был, впервые в баню пошел, я привел его и ну молотить по ребрам ладонями, ладони-то у меня видишь какие жесткие, а потом веником, веником… Хороший парень, племяш мой, прозрачный, безоблачный человек. Не от мира сего.

— Дядюшка, а сами-то? — вокруг вас лучи прямо так и ходят. Мне кажется, вы теперь ничего не боитесь, будто новую жизнь начали. Может, почувствовали, что болезнь ваша отступает?

— Не надо обманываться. Невозможно уже что-то изменить, дочка, я знаю, что меня ждет. Сегодня — завтра. Но почему-то ничего не боюсь. Не только не боюсь — чувствую себя по-настоящему счастливым. А знаешь почему? Потому что я теперь свободен, впервые по-настоящему свободен.

Не надо ни врать, ни изворачиваться. Могу, наконец, Гале всю правду сказать, что гулял, что изменял… Она и так знает. Что ее одну всю жизнь любил. Если бы сейчас встать и пойти, я смог бы начать все по-новому. Никуда бы не побежал. Насколько проще ничего не вытворять. Не ловчить. Не выманивать у заказчика деньги, — зачем? Мне и так хватает, я ведь неплохо зарабатываю… И потом — не надо врать и обманывать.

Знаешь, почему я на войну не пошел? Никому не говорил, даже Галя не знает, а тебе скажу, дочка… Мне вообще легко тебе рассказывать, как в поезде — симпатичному попутчику. Так вот, не пошел на войну… Сделал себе белый билет, вот почему, дал денег военному комиссару. Если можно было бы повернуть время вспять, ни за что бы так не поступил. Не врал бы, не обманывал. Пошел бы воевать, как все. Мог и не вернуться. По крайней мере, умер бы как честный человек. Умирать ведь не страшно.

Иди, девочка, я устал. Когда увидишь Галю, скажи ей, что Арон всю жизнь только ее одну любил.

— Сами и скажете.

— Да я уже и сказал. Похоже, не поверила она. А тебе поверит. Завтра еще раз скажу, а как не доживу до завтра?

* * *

Галю покачивало, она уже не плакала, только принимала одну за другой таблетки. Ее поддерживали под руки дочь и сестры. Рядом с сестрами застыли фигуры их мужей и детей. Пришел и Сеня с супругой. Высокая, видная, с бледным, словно опрокинутым лицом, она стояла, намертво вцепившись в руку мужа, неподвижная, как беломраморная статуя. Были здесь и молодожены — Боб, племянник усопшего, с хорошенькой, молодой женой.

Рабочие кладбища суетливо сбрасывали ржаво-коричневые полосатые срезы земли в мокрую могилу, тяжелые комья гулко стучали по крышке гроба.

Когда все закончилось, родственники поехали к Гале. Вспомнили Арона, выпили по стопочке — «пусть земля ему будет пухом». Молодожены вернулись домой, жена рассказала Бобу о недавнем посещении больницы.

— Знаешь, Боб, дядюшку тогда словно подменили — от него будто сияние исходило. Мы о разном говорили, он сказал, что считает себя дурным человеком, что жил скверно, суетливо, обманывал, ловчил и все такое, а теперь ему незачем что-то скрывать, можно говорить все, как есть, сказал, что впервые чувствует себя свободным и совсем не боится смерти. Ты был в тот день на работе. А я после больницы весь день проплакала.

— Жаль дядьку. Я любил его. Гулял, конечно. Но что жил скверно… Не знаю. Хороший он был человек. Я, например, от него только хорошее видел. Еще до войны вытащил моего деда из Соловков, тот, к сожалению, недолго прожил после этого…

Сеню, например, своего однокашника, просто спас. Во время войны тот оказался в плену, по возвращении попал в фильтрационный лагерь, «путевки» в ГУЛАГ избежал, а вот в трудовые батальоны вполне мог загреметь — без права смены место работы и возвращения домой. Ему удалось сообщить о себе на «большую землю», дядька подключил прежние ростовские связи, нашел влиятельных людей… Помогли, Сеня попал в «нужный» список и был отпущен домой. Вернулся к обычной жизни, нашел работу, женился…

А что повинился, правду рассказал… Исповедался перед смертью. Как-никак — на встречу с Богом отправился. Хотел напоследок душу очистить.

— Ты, Боб, умеешь увидеть все с лучшей стороны. Мне так хорошо с тобой — только не хотелось бы, чтобы у нас осталось что-то недоговоренным; мне, наверное, тоже надо перед тобой повиниться.

— Я не священник, чтобы грехи отпускать. Между нами и так ничего не стоит, дорогая. — Боб обнял и поцеловал жену.

— Нет уж, выслушай меня. Помнишь, я первый раз приезжала в Ленинград? Почти год назад… До сих пор не могу себе простить…

— Мне это совершенно неинтересно, душа моя.

— Ты с ума сошел, что ли? Тебе что — все равно? Как так, почему? — отвечайте, Борис Николаевич, когда жена спрашивает.

— Отвечаю, милая, отвечаю. Когда уходит близкий человек, кажется, что на мгновение заглядываешь вместе с ним за край жизни и невольно задаешься вопросом — а что действительно важно для нас, для тех, кто остался?

Ты ведь любишь меня? А я — тебя. Это абсолютно неоспоримый естественнонаучный факт, разве нет? Только это и важно.

Примечания

1

«Вестрис» — балетная миниатюра, созданная в 1969 году балетмейстером Леонидом Якобсоном для танцовщика Михаила Барышникова на музыку Геннадия Банщикова.

2

Аримаспы — мифический народ на крайнем северо-востоке древнего мира. По Геродоту, это были одноглазые люди (что и означает слово «аримасп» на скифском языке).

3

Нефелибаты — шествующие по облакам (греч.), слово, заимствованное у Аристофана.