Медсестра, солдат и шпион

Сара Эдмондс

Подсчитано, что в Гражданской войне между промышленным Севером и плантаторским Югом в США участвовало 400 женщин – причем не всех женщин, конечно, а тех, что переодевшись в суровую мужскую одежду пошли прямо в армию, чтобы с винтовкой и револьвером доказать, что за идеалы они могут сражаться не хуже любого мужчины. Такой была, например, Френсис Клэйтон. Она не только стреляла, но и пила, жевала табак и прекрасно ругалась. Она сражалась за Север – в артиллерии. Были женщины-шпионы, например, знаменитая конфедератка Белль Бойд, своей хитростью и известностью сравнимая только с Алланом Пинкертоном – начальником Секретной Службы Линкольна. Были медсестры – Флоренс Найтингейл, к примеру, чей системный подход к лечению раненых послужил толчком к образованию Красного Креста. Но автор и главная героиня этой книги воспоминаний – Сара Эмма Эвелин Эдмондс (1841 – 1898), – была всеми ими – и медсестрой, и солдатом, и шпионом-разведчиком. Само название ее книги весьма недвусмысленно дает читателю понять, что раскрыв ее, он погрузится в саму ту героическую эпоху, с ее белыми и черными сторонами жизни, и почувствует саму душу юной и романтичной девушки – хотя и сорванца в детстве, как она бегло упоминает об этом, – которая приложила поистине гигантские усилия, чтобы реализовать все свои побуждения и жизненные принципы. И у нее это получилось, ибо тогда она не рассказала бы нам об этом. Итак, вот она – жизнь и невероятные приключения храброй, умной, хитрой и романтичной Сары Эдмондс – медсестры, солдата и шпиона армии Союза.

ГЛАВА III

ВОДА ДЛЯ РАНЕНЫХ. — СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА КЭМЕРОНА. — ПОЛЕ БОЯ. — БРИГАДА БЕРНСАЙДА. — ЗАХВАТ БАТАРЕЙ ГРИФФИНА И РИККЕТТА. — МЯТЕЖНИКИ ПОЛУЧАЮТ ПОДКРЕПЛЕНИЕ. — ПАНИКА И ОТСТУПЛЕНИЕ. — СРЕДИ РАНЕНЫХ В СЕНТЕРВИЛЛЕ. — Я ИДУ НА РАЗВЕДКУ. — ВСТРЕЧА С СОШЕДШЕЙ С УМА ЖЕНЩИНОЙ. — Я ПРЯЧУСЬ ОТ ВРАГОВ. — ВОЗВРАЩЕНИЕ К РАНЕНЫМ. — В ОЖИДАНИИ ПЛЕНА. — Я УБЕГАЮ ОТ МЯТЕЖНИКОВ. — Я ИДУ В АЛЕКСАНДРИЮ. — СТЕРТЫЕ НОГИ И УСТАЛОСТЬ. — ПРИБЫТИЕ В ВАШИНГТОН. — ПИСЬМА ОТ РОДНЫХ ПОГИБШИХ СОЛДАТ.

Я поспешила в Сентервилль, располагавшийся в семи милях отсюда, чтобы пополнить свой запас бренди, корпии, etc. По возвращении я обнаружила, что место битвы было буквально сплошь усеяно ранеными, мертвыми и умирающими. Миссис Б. нигде не было видно. Неужели ее убили или ранили? Несколько секунд мучительной неопределенности, — и вот, — я увидела — во весь дух она скачет ко мне, а с ее седла свисает около пятидесяти привязанных к нему фляг. На все мои вопросы последовал лишь один ответ: «Оставьте пока раненых, солдат мучает жажда, они отступают». Затем прибыл и м-р Б., после чего мы все трое направились к источнику — в миле отсюда — по дороге собирая все попадавшиеся нам фляги и бутылки для воды. Это был самый ближайший к полю боя источник, враг знал это, а значит, стремясь не допустить наших людей к воде, разместил возле него стрелков, убивавших любого, кто пытался взять из него воды. Тем не менее, под дождем пуль Минье мы наполнили свои сосуды и благополучно вернулись назад, чтобы щедро и справедливо распределить плоды нашего труда среди наших измученных мужчин.

Таким образом, мы провели около трех часов, под ужасный шум ставшей еще более яростной битвы, и до тех пор, пока враг, с новой силой навалившись на наших людей, не овладел этим источником. Лошадь капеллана Б. получила пулю в шею и спустя несколько мгновений умерла. А потом мы с миссис Б. спешились и снова принялись ухаживать за ранеными.

А потом полковник Кэмерон — брат Военного Министра, — с криком: «Вперед ребята, мятежники отступают!» бросился вперед и упал — с пробитым пулей сердцем. Хирург П. в ту же секунду оказался возле него, но помочь полковнику было уже невозможно — его рана была смертельной, и вскоре он перестал дышать. На вынос мертвых времени не было. Мы сложили его руки крест-накрест на его груди, закрыли его глаза и оставили — в холодных объятиях смерти.

Тем не менее, битва продолжалась — воздух, наполненный картечью и всевозможными снарядами, дрожал от их пронзительных, сообщавших всем о своем страшном предназначении воплей, вид этого поля ужасен — искалеченные, сплошь покрытые ранами люди, безумными жестами призывают о помощи, их ноги, руки и тела изорваны и изломаны, земля красная от крови. Пушки мятежников — словно траву — смели бригаду Бернсайда, наши люди не в состоянии сдержать этот кошмарный шквал пуль и ядер, они дрогнули и медленно отступают, но тут, как раз в самый подходящий момент, к их глубокой радости, со своей командой появляется капитан Сайкс. Они — словно вихрь — взлетают на тот холм, который истощенная и почти совершенно уничтоженная бригада Бернсайда все же удерживает, и их встречает такой крик радости, какой испустить не может никто, кроме солдат, которых почти одолел злобный и ожесточенный враг и которые тем не менее получили поддержку своих храбрых товарищей.

Они идут вперед — к скатывающимся по склонам занятого вражескими пушками сгусткам огня и облакам дыма, — с ружьями наперевес — выстрел, еще выстрел — короткая вспышка — низкий, словно гром, звук залпа, — и теперь видно, как пошатываются и падают артиллеристы мятежников. Еще несколько секунд и пушки замолкают. В рядах мятежников паника и неразбериха. Полки рассеяны, офицеры на своих конях мечутся повсюду и яростно, стараясь перекрыть гром битвы, отдают свои приказы.

Батареям капитанов Гриффина и Рикетта приказано выдвинуться вперед и занять очищенную от мятежников высоту. Они занимают эту позицию и открывают такой интенсивный огонь, что почти полностью уничтожают врага. Битва кажется почти выигранной, враг в замешательстве отступает. Вот что генерал мятежников Джонсон сообщил тогда в своем официальном рапорте:

«Длительное сопротивление более сильному врагу и большие потери, особенно среди полевых офицеров, сильно обескуражили солдат генерала Би и полковника Эванса. Положение было критическим.»

И еще:

«Поскольку битва продолжалась много часов, при палящем солнце и без капли воды, успеха наши люди достичь не могли, ведь человеческой выносливости есть пределы, нам казалось, что все пропало.»

Эти слова — ясное свидетельство того, что со всей отчаянностью сражались обе стороны, и если бы не пополнение, победа, несомненно, была бы наша.

И вот как раз в тот момент, когда наша армия обрела уверенность в своем успехе и славно использовала все имевшиеся у нее преимущества, именно тогда мятежники получили подкрепление — это и я вилось причиной изменения хода битвы. Два свежих вражеских полка пошли во фланг — для того, чтобы взять батареи Гриффина и Рикетта. Они пошли через лес, поднялись на холм и выстроились прямо за спинами артиллеристов. Гриффин видит их приближение, но ему кажется, что это его подкрепления от майора Бэрри. Тем не менее, приглядевшись к ним внимательнее, он понял, что это мятежники и направил на них свои пушки. За мгновение до приказа открыть огонь, появился майор Б., крича: «Это ваше подкрепление, не стреляйте!» «Нет, сэр, это мятежники», — ответил капитан Гриффин. «Говорю вам, сэр, это ваша поддержка», — возразил майор Б. Повинуясь его приказу, пушки развернули обратно, и в то же время, мнимые подкрепления дали залп по артиллеристам. Мгновенно погибли все — и люди. И лошади. А еще через секунду эти славные батареи оказались в руках врага.

Известие об этом несчастье, словно лесной пожар разнеслось по нашим рядам; офицеры и солдаты полностью потеряли самообладание, полк за полком, бросал оружие и бежал — а потом начался хаос. Дорогу беглецам преградили перекрывшие ее несколько отрядов обнаживших свои сабли кавалеристов, но сил их было явно недостаточно, чтобы справиться с таким количеством бегущих. А потом, когда появилась артиллерия, с яростно хлещущими своих лошадей возницами, это еще больше усилило панику — и без того охватившую уже тысячи людей. Вот так мы и добрались до Сентервилля, где, хоть и не вполне, но в какой-то мере, порядок все же был восстановлен.

Миссис Б. и я отправились к каменной церкви, возле которой мы увидели огромные кучи сваленных без всякого порядка мертвецов. Но какими же словами мне описать то, что мне пришлось увидеть внутри! Я видела такие страдания, о которых, я думаю, ничье перо не сможет рассказать! Об одном из них я никогда не забуду. Это был несчастный юноша, оба бедра которого были перебиты, а все, что находилось ниже коленей, просто измолото на мелкие кусочки. Он умирал, — но — о! — как он умирал! Он бесновался, разум совершенно покинул его, и потребовалось два человека, чтобы хоть как-то удержать его. Но горячка и воспаление быстро сделали свое дело — смерть освободила его от мучений, таким образом оказав большую услугу и нам, и этому бедняге.

Я подошла к другому умирающему — он терпеливо переносил все выпавшие на его долю страдания. О, каким бледным было его измученное лицо! Я вижу его сейчас, его побелевшие губы и умоляющие глаза и его — такой трогательный — вопрос: «Как вы думаете, я умру до утра?» Я сказал ему, что мне кажется, что да, а потом спросила его: «Вы боитесь?» Он улыбнулся мне той прекрасной и доверчивой улыбкой, каковую мы иногда можем увидеть на устах умирающего святого, и сказал: «О, нет, я скоро упокоюсь в Иисусе», а потом тихо и жалобно произнес:

«Asleep in Jesus, blessed sleep.»

Кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела, что меня просят подойти к тому, кто лежал в углу, на полу, лицом к стене. Я опустилась на колени рядом с ним и спросила: «Что я могу сделать для вас, друг мой?» Он с усилием открыл глаза и сказал: «Я хочу, чтобы вы взяли это», указав мне на лежавший рядом с ним небольшой пакет. «Храните его у себя до тех пор, пока не доберетесь до Вашингтона, а потом, — если для вас это не окажется слишком сложным — я хочу, чтобы вы написали моей матери и рассказали ей, как я был ранен, и что я умер истинным христианином». И только тогда я узнала, что я стою на коленях перед Вилли Л. Он почти ушел — совершенно готовый «выйти на поле боя и победить». Он дал мне знак наклониться к нему, и когда я выполнила его просьбу, он, положив свою руку на свою голову, попытался отделить от нее прядь своих волос, но не смог, но я все-таки догадалась, что он хотел, чтобы я сама срезала их и вместе с пакетом отправила его матери. Заметив, что я поняла его, он, похоже, очень обрадовался, что его последняя просьба была выполнена.

Потом капеллан Б. помолился за него и во время этой молитвы, счастливый дух Вилли вернулся к своему создателю. Небеса обрели еще одну душу, а одинокой матери осталось только оплакать его. Я подумала тогда, о, как уместны по отношению к ней эти поэтические строки:

«Not on the tented field,

O terror-fronted War!

Not on the battle-field,

All thy bleeding victims are;

But in the lowly homes

Where sorrow broods like death,

And fast the mother's sobs

Rise with each quick-drawn breath.

That dimmed eye, fainting close—

And she may not be nigh!

'Tis mothers die — O God!

'Tis but we mothers die.»

Наши сердца и руки были полностью заняты участием в подобных вышеописанным сценах и ни о чем другом мы не думали. Мы ничего не знали об истинном положении дел за пределами госпиталя и не могли поверить, что это вообще возможно, узнав, что вся армия отступила к Вашингтону, оставив и раненых в руках врага, и нас тоже — вот в такой довольно неприятной ситуации. Я не смогла принять эту суровую правду и решила сама во всем удостовериться. Я вернулась к холмам, где я видела складывающих для хранения и укладывавшихся на землю для сна и отдыха солдат, но теперь там никого не было. Тогда я подумала, что они просто перешли в другое место, и если я пройду дальше, я обязательно встречусь с ними. Вскоре я заметила мерцавший вдалеке огонек лагерного костра. Надеясь, что теперь все разъяснится, я поспешила к нему, но подойдя ближе, увидела возле костра лишь одного человека, и этим человеком была женщина.

Это была одна из прачек нашей армии, я спросила ее, что она тут делает, и куда ушла армия. Та ответила: «Я ничего не знаю об армии. Я готовлю ужин для своего мужа, каждую минуту я ожидаю его появления дома, посмотри, что у меня есть для него». С этими словами она указала мне на огромную кучу одеял, чересплечных сумок и фляг, которые она сама собрала и теперь охраняла. Вскоре я поняла, что бедняжка сошла с ума. Ярость и жестокость битвы оказались непосильны для нее, и все мои попытки убедить ее пойти со мной оказались совершенно бесполезны. Времени терять попусту мне нужды не было, я теперь точно знала, что армия и в самом деле ушла.

И вот я снова отправилась в Сентервилль. Пройдя лишь несколько родов^[3], я услышала стук лошадиных копыт. Я остановилась и, глядя в сторону только что покинутого мною костра, заметила, что к нему подъехали несколько кавалеристов, а женщина все еще сидела возле него. К счастью, у меня не было лошади, которая могла бы каким-то образом привлечь ко мне внимание, я оставила ее в госпитале, ведь я не собиралась покидать его надолго. Мне было ясно, что это мятежники, и теперь передо мной стала задача немедленно исчезнуть из поля их зрения, если это возможно, пока они не уедут. Затем мне подумалось, что женщина у костра наверняка не нашла ничего лучшего, как рассказать им о том, что я была возле ее костра лишь несколько минут назад. К счастью, я находилась у ограды, возле которой рос густой кустарник, и по мере того, как на землю опускалась ночь, а потом начал накрапывать дождь, я думала, что до утра, по крайней мере, я наверняка останусь незамеченной. Мои подозрения оказались верными. Они понемногу приближались ко мне, да и эту женщину они заставили идти впереди и указывать им верное направление. Я решила заползти под ветви одного из кустов, что я и сделала, и едва я скрылась под ними, как они тотчас появились и стали именно у того самого, укрывшего меня, куста.

Один из всадников спросил ее: «Послушайте, миссис, вы уверены, что она может рассказать нам что-нибудь, если мы найдем ее?» «О, да, конечно, конечно», — ответила им эта женщина. Затем они отъехали от нее, а затем снова вернулись, вновь и вновь они обвиняли женщину в том, что она просто играет с ними, наконец, они пригрозили застрелить ее, и она заплакала. Спектакль, конечно, интересный, несомненно, но он мне не понравился, ведь мне было так неуютно в такой непосредственной близости от его участников. Все закончилось тем, что терпение их лопнуло и они, прихватив с собой ту женщину ускакали прочь, а я оставшись в блаженном неведении того, какую тайну они хотели от меня узнать, впервые в своей жизни порадовалась тому, что моя «любознательность» не была удовлетворена.

Я оставалась по кустом до тех пор, пока не исчез последний отзвук их удаляющихся шагов, а потом я очень осторожно выбралась из-под него и направилась к Сентервиллю, где меня ожидала интересная новость — м-р и миссис Б. ушли, и предположив, что я попала в плен, мою лошадь увели с собой.

Мятежники пока еще не вошли в Сентервилль, и я могла без всяких неприятностей уйти из него, но как же я могла бросить на произвол судьбы госпиталь — битком набитый умирающими, и, проявив полнейшее бездушие оставить их без глотка воды? Я должна была снова войти в церковь — даже рискуя попасть в плен. Так я и сделала, а потом — эти крики «Воды! Дайте воды!», гремящие под ее сводами и заглушающие стоны умирающих. Перед уходом капеллан Б. уведомил их, что скоро они окажутся в руках врага, о том, что армия отступила к Вашингтону, и вывезти раненых никакой возможности нет. Вот так они и лежали, спокойно ожидая появления жестоких захватчиков и, по всей видимости, полностью готовые со всем смирением принять любую уготованную их злобой и яростью судьбу. Ах, какими же смелыми были эти люди! Какой моральной силой они обладали! Ничто, кроме милости Господней и верности тому великому делу, за которое они столь благородно сражались и истекали кровью, не могло примирить их с такими страданиями и унижениями.

Все они в один голос уговаривали меня бросить их и не подвергать себя опасности варварского обращения, с которым я, наверняка столкнусь, если попаду к ним в плен. Они говорили мне: «Если вы останетесь, мятежники не позволят вам ухаживать за нами». Один раненый сказал: «Д-р Э. только что уехал — своим перочинным ножом он — из моей руки и ноги — извлек вот эту и еще три пули. Я своими глазами видела двадцать одну пулю — все они были извлечены им из рук и ног тех, кто лежал в этом госпитале. Он твердо был настроен остаться с нами, но мы не одобрили его решения, поскольку знали, что после прихода мятежников ему ничего не позволят для нас сделать, так что вам тоже нужно уходить, и как можно быстрее — очень скоро они будут здесь».

Поставив для них воду таким образом, чтобы они могли дотянуться до нее и напоив тех, кто не мог сам утолить свою жажду, я направилась к выходу. Чувства, которые я испытывала тогда, описать совершенно невозможно, но когда я уже стояла у самой двери, меня позвал слабый голос — он принадлежал молодому офицеру из Массачусетса. В его руке был золотой медальон. И передавая его мне, он сказал: «Я очень прошу вас, откройте его». Я исполнила его просьбу. А затем я подержала его так, чтобы он мог в последний раз посмотреть на вложенную в него фотографию. Он страстно, снова и снова прижимал ее к своим губам. На фотографии была леди — редкой красоты и с младенцем на руках. Она сама казалась чуть ли не ребенком, на обратной стороне фотографии находились ее имя и адрес. Он смотрел и смотрел на нее — губы его дрожали — а я стояла рядом и терпеливо ждала его нежного послания для близких, но внезапно совершенно недвусмысленный звук донесся с улицы — цокот копыт кавалерийских лошадей — и буквально через секунду я выхватила медальон из руки умирающего и выбежала вон.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Род — мера длины, применяемая в англоязычных странах при землемерных работах, по меньшей мере с начала 13 века по 20 век, равна 5,5 ярда, (с 1959 года в Соединённых Штатах и с 1963 года в Великобритании составляет в точности 5,0292 метра). — Прим. перев.