Взмах над морем

Р. Е. Бар

Проведя всю жизнь в Детском Доме, теперь он не знает, что и как ему делать в реальности. Он ходит на работу, общается с людьми и старается чаще улыбаться. Он гуляет с собакой и старается думать только о будущем, не вспоминая прошлое.Он не ищет новых знакомств, и повстречав на улице какую-то слепую девчушку, проходит мимо.Он и не догадывается, что этот ребёнок перевернёт всю его историю.

Дизайнер обложки Иоаннушка

Корректор Цветущий пень

© Р. Е. Бар, 2023

© Иоаннушка, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-6599-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДЕНЬ 1 (суббота)

На улице опять холодно. Я раздражённо вздыхаю, порядком устав от того, что последние полторы недели улицы города постоянно страдают от хлёстких ударов ветра по холодным стенам домов и незакрытым форточкам. Но погода, и так не подходящая для августа, разумеется, не считаясь с моими желаниями, с каждым днём только ухудшается, так что мне остаётся лишь сильней укутаться в куртку.

Помогает слабо: в такую стужу старая кожанка не лучший помощник.

По-хорошему, давно уже пора её выкинуть, но я почему-то всё откладываю это на потом — впрочем, у меня всё равно вряд ли хватит денег на покупку новой. Мысль об отсутствии денег сразу же приводит к неприятному вспоминанию о том, что хозяйка квартиры опять повысила арендную плату. Я недовольно корчусь и клянусь самому себе, что если она когда-нибудь поднимет аренду ещё, уже в третий раз, то я пусть и не убью её, но точно найду способ ей отомстить. Подкину ей блохастую кошку или сожгу её любимую книгу, которая, как мемориал, стоит в центре её книжного. Мысль эта — из разряда «просто нагадить», но какое-то моральное удовольствие всё равно приносит.

Грина медленно плетётся за мной. Старая немецкая овчарка уже давно не резвится в кустах и не бегает по полю. Медленно переставляя лапы, она только и делает, что каждую минуту поворачивает морду то влево, то вправо, реагируя на каждый услышанный звук. Вставать каждый день в полшестого утра — далеко не самое приятное в жизни действие, но эта старая псина гадит ровно в шесть, и сколько бы я ни пытался её переучить — ничего так и не вышло. Я всё чаще задумываюсь, почему до сих пор не выставил её обратно на улицу.

А я ведь на самом деле никогда и не хотел собаку — мне бы о себе для начала позаботиться. Но вот опять я с самого утра на ногах и опять — в этом маленьком парке недалеко от дома. Я бы предпочёл, конечно, гулять перед домом, но тогда мне опять придётся выслушивать недовольные ворчания соседей — лучше уж пройти пару лишних кварталов.

В парке грязно. Вчерашний дождь полностью размыл все тропинки, превратив их в чёрно-коричневую смесь. Ботинкам моим, без сомнения, кранты: вряд ли удастся когда-нибудь отмыть их после такого. Я стараюсь не думать о том, как мне придётся отмывать Грину.

Деревья тоже грязные. Кроны их уже не зелёные, а болотного цвета, вперемешку с коричневым. То и дело помятая листва опадает на землю и, неприятно шумя, крошится под ногами. Ветки все понурые, и создаётся впечатление, что ты бродишь среди ив. Сильными ударами, никого не щадя, дождь уничтожил все стремления деревьев расти вверх и зеленеть.

Я сам чувствую эти удары. Раз. Два. Раз. Два. Три. Раз. Грина негромко лает и рвётся в сторону, замечая на дереве белку. Я недолго размышляю над тем, чтобы позволить собаке поймать добычу, но, понимая, что маленькое животное не заслуживает такой смерти, тяну поводок на себя.

— Не сегодня. Пойдём.

Я то и дело с беспокойством поглядываю на небо — как бы дождь опять не пошёл. Вон та туча слева выглядит совсем хмурой. Погода ужасна. Ещё одно доказательство того, что жизнь — дерьмо.

Я подгоняю овчарку и направляюсь к выходу. Собака недовольно лает, ей хочется погулять ещё, но я настойчив.

— Не сегодня. Скоро может пойти дождь.

Грина ещё раз подаёт голос, но, понимая, что изменить уже ничего не получится, кое-как плетётся сзади, двигая лапами ещё медленней, чем обычно. Она изо всех сил пытается растянуть прогулку. Я, наоборот, хочу как можно скорее вернуться домой, хоть и не тороплю собаку. Еле переставляя ноги, под стать овчарке, я в очередной раз вздыхаю. У меня нет желания быть здесь. Мне не хочется вставать в такую рань из-за животины. Не хочется в очередной раз терять день жизни на работе. Если честно, признаюсь я сам себе, мне не хочется ничего. Только спрятаться под одеялом и заснуть.

Перед тем как свернуть на нужную улицу, я ещё раз бросаю взгляд на небо и, убедившись, что дождь не начнётся в ближайшие минуты, решаю заглянуть в кофейню. Кофе я пью редко — обычно как раз именно в такие вот дождливые дни, когда всё, чего тебе хочется, — это сидеть дома и смотреть какие-нибудь сериалы. Но дома сейчас холодно, Интернет барахлит, а меньше чем через час я должен быть на работе. Когда я вспоминаю об этом, меня охватывает чувство непередаваемого раздражения. Боже, я же работаю в маленькой пекарне… Да кому вообще нужны все эти пирожки и булочки в восемь часов утра? Они и в девять никому не нужны. Они вообще мало когда кому-то нужны — только детям да любителям сладкого. Но те появляются всегда только после обеда, после школы или работы.

Чёрт, как же хочется спать! Я непроизвольно мотаю головой, и Грина, повторяя за мной, тоже трясёт мордой. В кофейню с собакой нельзя, так что я оставляю её около входа. Надо бы, конечно, привязать её к перилам, но я никогда этого не делаю.

Грина, впрочем, никогда и не убегает.

В зале никого нет, что меня не удивляет: было бы куда страннее, если бы тут в такое раннее время кто-то был. За кассой тоже пусто. Сначала в голову приходит мысль, что заведение ещё не работает, но, увидев, что возле кассового аппарата лежит чей-то телефон и что вся подсветка горит, я понимаю, что продавец просто куда-то отошёл. Это вызывает лёгкую усмешку. Каким идиотом надо быть, чтобы оставить всё вот так, — просто подарок для воров! Для меня, впрочем, это только хорошо: можно спокойно выбрать себе напиток без пристального наблюдения, которое всегда вызывает во мне отвратительный дискомфорт. Ассортимент в этой кофейне небольшой, так что я останавливаю свой выбор на простом эспрессо. Чуть подумав, всё же решаю взять латте — он будет послаще. Так как продавца всё ещё нет, осматриваю прилавки с десертами. Меня до сих пор, даже спустя почти пять месяцев, поражает их разнообразие.

Когда-то я думал, что из кондитерки существуют только вафли и печенье с вареньем или, может быть, ещё желе. Так и не привыкнув есть сладкое и стараясь быть с ним поаккуратней, я всё равно каждый раз засматриваюсь на красиво украшенные чизкейки, сотни видов мороженого, на романтичные круассаны и аппетитные макаруны. Я посмеиваюсь над самим собой, вспоминая, как, впервые попробовав всё это, я так объелся, что потом ещё два дня не было аппетита. Вообще.

Я быстро пробегаю взглядом по рядам и всё же решаю взять булочку с маком. Иронично: работая в пекарне, я покупаю булку тут.

Мысли о работе душат. Это маленькое здание, больше смахивающее на каморку и спрятанное между двумя большими магазинами одежды, без посетителей, с видом на дорогу и гаражи вдалеке, и на нём нет даже нормальной вывески — лишь небольшой старый указатель, толку от которого нет никакого, но который хозяин ни менять, ни убирать не собирается, как ни уговаривай. Работа мечты…

Платят там, само собой, гроши. Хотя с учётом того, как идут дела, удивительно, что вообще что-то платят… Качая головой, я понимаю, что жаловаться мне, конечно, грех. Не имея никакого образования, я должен радоваться, что вообще получилось найти хоть какую-то работу. Сиди в этой пекарне с утра до ночи, уткнувшись в телефон или в сотый раз пересчитывая зубочистки-салфетки, и не жалуйся. Разве у тебя плохая жизнь?

Кассира всё ещё нет. На часах — семь двадцать три. В голову приходит понимание, что мне нужно успеть завести Грину домой до работы, но мысли кажутся совсем неважными. Я прикрываю глаза, чувствуя усталость во всём теле. Ничего не хочется. Действительно ничего. Всю жизнь презирая тех, кто опаздывает, я в последние месяцы сам перестал приходить куда-либо вовремя. Заставлять себя что-то делать с каждым днём становится всё сложней.

Я со слабой надеждой раздумываю, может ли быть так, что у меня появилась смертельная болезнь?

Подхожу к окну и ещё раз кидаю взгляд на небо. Туч стало больше, но дождя пока нет. На противоположной улице в ровный ряд выстроились маленькие магазинчики: обувной, булочная, цветочный, продукты «24 часа»… Перед ними через каждые три метра разбили красивые клумбы с пионами. Не так давно на них ещё росли астры, а до этого — фиалки. Интересно, кто их меняет?

Сейчас эти яркие цветы кажутся инородными среди всей этой унылой сырости, серого асфальта. Сквозь мутные разводы на стекле я вижу воздушные линии электропередачи, чью-то старую Toyota Comfort, припаркованную около урны, и спящий уличный фонарь, одиноко стоящий среди кустов шиповника.

Вдруг из-за угла обувного магазина виднеется скомканная тень, а за ней — скрючившаяся маленькая старушка. Её курчавые волосы спрятаны за зелёным платком, а лёгкий разноцветный сарафан, резко контрастирующий на фоне общего пейзажа, кажется сейчас совсем не по погоде. Появляется непроизвольное желание зажмуриться, но я сдерживаюсь.

Бабулька медленно плетётся по каменистой тропинке, периодически останавливаясь и на что-то облокачиваясь. Тележка, катящаяся позади неё, подпрыгивает в такт шагам хозяйки — вверх, вниз, вверх, вниз. Перед поворотом старушка останавливается и недолго думает, куда свернуть.

Мне становится интересно, что она выберет и куда она вообще направляется в такое раннее время, но мой взгляд судорожно перенимает другое движение: следом за пожилой леди, метрах в шести от неё, идёт девочка. Она продвигается ещё медленней, чем старушка, из-за чего её легко не заметить, приняв за часть общего пейзажа. Я содрогаюсь: на секунду мне мерещится, что это моя сестра. Из прошлого, когда она была ещё маленькой, разумеется. Девочке на вид лет восемь-девять. Наваждение длится не дольше секунды — девчушка и близко не похожа на Лену. Но это окончательно привлекает моё внимание. Понаблюдав, я понимаю, что схожесть и впрямь вовсе не во внешности — скорей, в движениях. А может, даже и не в них, а в той лёгкости и уверенности, что девочка источает. В чём-то, что я никак не могу понять. Но в чём-то есть точно.

Левую руку девочка неотрывно держит на стенах магазинов, проводя по ним своими тоненькими, слишком длинными для её возраста пальчиками. Когда те оказываются на гладкой поверхности стекла, она замирает на долю секунды, проводит рукой вперёд-назад, будто ощупывая его, и продолжает свой путь. Её длинные пряди чёрных волос то и дело путаются в листьях пионов, но она, кажется, этого совсем не замечает.

Девочка останавливается, дойдя до булочной, и я даже думаю, что именно сюда она и направлялась. Но девчушка внутрь не заходит. Отсюда мне не видно её лица, и поэтому я не могу даже приблизительно догадаться, о чём она думает.

Когда девочка разворачивается ко мне спиной, я могу разглядеть, что на её футболке сзади что-то написано, — правда, у меня не получается прочитать, что конкретно. Наверное, она что-то высматривает за витриной, поскольку следующую минуту незнакомка не движется, и даже её свободная футболка замирает, не шевелясь от ветра.

Я вижу, как расслабляются её плечи. Кажется, я даже вижу, как она дышит. Мне почему-то тоже становится спокойней, но, когда девочка вдруг резко поворачивается назад и продолжает свой путь, я дёргаюсь. Походка её теперь легче. Создаётся впечатление, что она и вовсе не касается земли, хотя я отчётливо вижу, как потрёпанные кеды ступают на запылённый тротуар.

Ещё через пару метров девочка останавливается у цветочного. Сейчас он ещё закрыт, но перед входом стоит небольшой столик, на котором красуются горшки с хризантемами и азалиями. Девочка скользит над ними рукой и, уткнувшись пальцами в аглаонемы, гладит широкие листья. Затем она проводит по стеблям и, задев большим пальцем землю, — по глиняному горшку. Девочка ненадолго задерживает на нём ладонь, прежде чем переместиться на шаг вправо.

Я замечаю, как её рука тянется в сторону кактуса, и моё сердце начинает судорожно биться в опасении, что сейчас девчушка поранится, но она всё с той же лёгкостью в движениях дотрагивается кончиками пальцев до иголок и замирает. Аккуратно, миллиметр за миллиметром, девочка проходится пальцами вдоль растения, еле-еле задевая кончиками колючки: будто бы гладя, она изучает растения.

Мою идиллию нарушает неприятный скрип, пронзив меня тысячью игл. Я отхожу от окна, разворачиваясь, и понимаю, что это вернулся продавец. Парень лет семнадцати явно удивлён, что у него есть посетитель в столь раннее время: он замирает, быстро рассматривая меня, издаёт непонятный звук, сродный то ли удивлению, то ли возмущению, и быстро возвращается к кассе. Убедившись, что ничего не пропало, он извиняется за своё долгое отсутствие — я отвечаю, что это ничего и что я совершенно не тороплюсь.

На часах уже семь двадцать восемь. Продиктовав, что хочу, я возвращаюсь снова к окну, но ни старушки, ни девочки уже не видно. Исчезла и чёрная Toyota Comfort. Улица совсем поникла. Парень за моей спиной чем-то шуршит, и вот уже звук работающей кофемашины заполняет гробовую тишину. Через пару минут всё готово. Я достаю деньги, говорю короткое «спасибо» и, взяв заказ, направляюсь к выходу. Кофе ужасно горячий, и я боюсь, что выроню стаканчик ещё до того, как выйду на улицу. Пакет с булочкой, аккуратно упакованной в бумажную салфетку, качается, свисая с другой руки.

На улице похолодало ещё сильней: ветер разыгрался не на шутку. Грина, как и ожидалось, всё так же сидит около ступенек. Заметив меня, она лениво привстаёт и поворачивает морду в сторону пакета. Я шикаю, давая понять, что это не для неё, и поднимаю с тротуара конец поводка — видно, сильный порыв ветра сдул его с перил. Теперь он стал грязным и мокрым, и я, недолго думая, кладу его на большую спину собаки — если Грина захочет, она и так пойдёт за мной, без привязи.

Овчарка поворачивает голову, внимательно наблюдая за моими действиями. Почувствовав склизкий кусок плотной ткани у себя на спине, она лишь фыркает, но не возмущается и поводок не сбрасывает.

Осматривая дорогу, я вдруг испытываю желание пройти через ряды магазинов, которые я видел из окна кофейни, через горшки с цветами и через булочную. Ничего интересного и нового я там не найду — это я понимаю, но пройтись всё равно хочется. Я решаю, что это глупо, и сворачиваю на свою обычную дорогу до дома.

Девятиэтажка встречает меня знакомыми одинокими балкончиками и ярко-красным граффити около двери второго подъезда. Появилось оно ещё месяц назад, но раздражает меня до сих пор. «Радуйся», — приказывают выпуклые буквы. Радуйся…

Лифт, к счастью, работает, и мы с Гриной поднимаемся до седьмого этажа за считанные секунды. Площадка перед квартирами большая и светлая, перед серым окном стоит ваза с крестовником. Зелёные шарики листьев спускаются до подоконника и спадают вниз. Я с иронией замечаю, что в подъезде лучше, чем на улице.

Стараясь не разбудить Глеба, тихо прохожу внутрь квартиры, зная, что иначе мне сильно влетит. Мужик он, конечно, неплохой, но часто бывает вспыльчив. А ещё любит долго и много спать. Когда он работает, я вообще понятия не имею. А работает ли? Хотя хозяйке квартиры платит всегда вовремя. Я тоже стараюсь. В пекарне иногда задерживают зарплату, но до сегодняшнего дня я всегда успевал заплатить за комнату в срок.

Я запускаю собаку внутрь, и Грина сразу же проходит на кухню. Она знает, что, когда Глеб встанет, он сразу же её покормит, — за это я ему очень благодарен. Когда я искал жильё, то был уверен, что делить квартиру не только с тощим неопрятным парнем, но ещё и с большой собакой никто не захочет. Однако Глеб сразу проявил к Грине дружелюбие, а со временем, замечая, что иногда я забываю её покормить или выгулять вечером, сам стал за ней ухаживать. Мне это жизнь, несомненно, облегчило, но я всё же стараюсь не злоупотреблять его добротой. Сейчас, правда, мне опять некогда заниматься Гриной, так что приходится оставить её на соседа.

По ламинату расползаются коричневые лужицы. На месте, где сидит собака, — комья грязи. Что ж, было бы здорово, если бы Глеб её ещё и помыл.

Я хочу взять зонтик, но поблизости его не оказывается. Чертыхаюсь. Но у меня нет времени его искать. Стараясь громко не хлопнуть, закрываю дверь. Подъезд всё такой же светлый и дружелюбный, голубые стены сливаются с белым потолком, и я думаю, что вот так и должно выглядеть настоящее небо. Голубой. Белый. Небо. Облака. Лёгкие. Нежные.

Я кидаю стаканчик от кофе и пустой пакет в урну и вызываю лифт. Зелёные цифры бегают по серебристому экрану. Один. Два. Три. Тройка задерживается, мигая раза два, высаживая пассажира. Четыре. Пять. Я стараюсь не моргать, когда шестёрка начинает оживать. Вот она распрямляется, вот протягивает руку, опускает голову, и вот зрителям улыбается уже не шесть, а семь. Двери с тихим жужжанием раскрывают створки, и я захожу внутрь. Неторопливо лифт начинает падать.

Мне приходится вызвать такси. Дождь всё-таки начался. И кажется, будто сегодня он ещё сильней, чем был вчера. Попробую добраться пешком — точно заболею. А денег на лекарства не осталось. Пересчитывая кучку мелочи, я молюсь, чтобы её хватило хотя бы на поездку.

Машина приходит почти сразу же. Белый Isuzu Gemini 1995 года. Я даже не сразу соображаю, что это за мной. Старая и сильно потёртая, машина, тем не менее, создаёт хорошее впечатление: видно, что за ней старательно ухаживают.

Я сажусь за водителем. Тот представляется и, уточнив адрес, тихо трогается с места. Звон бьющихся капель становится все ясней и ясней: долетая до стекла, они умирают, разбрызгиваясь по всей поверхности. От сильного ветра и из-за движения машины они соскальзывают и, скатываясь справа налево, срываются, улетая в неизвестное пространство. Друг за другом они совершают одну и ту же эту ошибку.

Я смотрю, как за окном стремительно проносятся парк, в котором я был всего пятнадцать минут назад, и различные здания. Неточные, размытые сквозь залитое дождём окно, они превращаются в смесь серых оттенков. Лишь здание печати выделяется на их фоне, удивляя своим ярко-оранжевым цветом.

Я вспоминаю, что одна девушка, которая выпустилась на год раньше меня, устроилась туда работать. Становится интересно: а взяли бы туда меня? Я плохо представляю, что там нужно делать, но, думаю, справился бы. Помню, когда я был ещё совсем мелким, мы с Бруно хотели сделать собственную детдомовскую газету. «Мы станем знаменитыми, — уверял меня он. — Все будут приходить и рассказывать нам свои новости, а мы их будем записывать».

Идея была провальной с самого начала. У нас и ручки-то не всегда находились, а карандаши береглись больше одежды, так что, чем бы мы «печатали» свою газету, я не представляю. Мне было не больше десяти, но уже тогда я понимал, что ничего путного у нас не выйдет. Интересно, чем сейчас занимается Бруно? Может, он тоже работает в этом оранжевом здании и выпускает газеты? Хотя кто их сейчас читает…

А может, всё-таки стоило его послушать? Попробовать, набраться опыта? Вдруг бы вышло! Были бы сейчас он, Лена и я какими-нибудь состоятельными редакторами…

Становится смешно от этой мысли.

Я прошу остановить на углу улицы: пекарня находится около узкой части дороги, и развернуться там водителю будет сложно. Таксист предлагает всё же довезти меня до конечной точки, но я отказываюсь, отдаю деньги под его участливое: «Промокнешь же, парень» и быстро выскакиваю из машины. Бежать и прятаться от дождя не хочется, но я заставляю себя идти быстрей.

Замок открывается сразу, и я проскальзываю в помещение. Меня тут же окутывает запах выпечки. Лёгким шёлком он ниспадает на мою голову, лицо, плечи. Ещё ничего не разогрето, но аромат исходит не от булок — он в стенах, в потолке, в столах и стульях, в прилавке, в стёклах, во мне. Он уже вросся. Стал неотъемлемой частью окружающего мира.

Я зажигаю свет — признак того, что пекарня заработала, — и открываю кассу. По инерции я разогреваю вчерашнюю выпечку, выставляю всё на прилавок и начинаю замешивать новое тесто. Сам я пеку редко — обычно мне привозят готовые продукты, но иногда, когда мне особенно скучно, я делаю маленькие булочки или пиццы. Большего здесь и не сделаешь. Хоть и подразумевалось, что всё должно быть «с пылу с жару», на деле тут нет почти никакого оборудования и никаких продуктов.

Я дёргаюсь, когда слышу внезапный звон колокольчиков над дверью. Мягкое тесто подпрыгивает вместе со мной, застревая между пальцев. Стройная высокая леди в сером костюме приветливо улыбается. Я с недоверием оглядываюсь на часы. Восемь двенадцать. Женщина неспешно проходит к правой витрине. Лёгкое цоканье её туфель отражается от пола и разносится по воздуху, смешиваясь с запахом выпечки. Её русые волосы мокрыми прядями спадают до плеч. Я вижу, как с самых их кончиков стекают струйки воды, расползаясь маленькими лужицами на воротнике. Но посетительница, кажется, даже не замечает этого.

Мне хочется спросить, почему она тут в такую рань, почему не на работе, а если она только едет туда, то почему не торопится и не переживает за мокрую одежду, но я молчу.

Женщина вдруг ахает и, взмахнув руками, улыбается шире.

— Это то, что я искала!

Я с любопытством протягиваю шею, желая понять, что её так восхитило. Подойдя ближе ко мне, она объясняет:

— Ко мне сын приезжает, а он обожает манник с творогом. Я его печь не умею.

Тут женщина опускает взгляд, будто стыдится такой ужасной оплошности.

— И никак не могла его нигде купить. А Гарри должен приехать уже сегодня! Я даже не знала, что тут есть пекарня. Вот мне повезло!

Она смотрит на меня и улыбается. Я киваю в ответ.

— Так Вам манник?

Женщина кивает. Я прохожу к нужной полке и начинаю упаковывать товар. Краем глаза я вижу, как она рассматривает меню, которое у нас написано на чёрной доске на стене, что висит за кассой. На манер, как это делают в кофейнях.

— Кто это всё писал?

Посетительница поворачивается обратно ко мне и указывает на меню.

— Я.

Мне становится не по себе, так как я думаю, что она вот-вот сделает мне какое-нибудь едкое замечание. У меня корявый почерк, и я не уверен, что написал все названия верно.

— Вы красиво пишете.

Эти слова меня поражают. Я перевожу взгляд на список, но там начерчены всё те же кривые закорючки, что и вчера. Мне кажется, что женщина смеётся, и опять поворачиваю голову в её сторону, чтобы в этом убедиться, но она смотрит уже в окно. Я так и не понимаю, была ли это издёвка или всё-таки нет. Хочется верить, что нет. Мне приятно. Наверное, стоило бы сказать «спасибо», но я просто киваю. Глупый жест: женщина всё равно его не видит.

Я называю цену, чтобы вернуть её внимание, и протягиваю заказ. Покупательница, кажется, о чём-то задумалась — её плечи немного дёргаются, когда она слышит, что её зовут. Предлагаю женщине переждать дождь тут, в пекарне, но она отказывается. Я слышу, как звон от её каблуков затихает, и мне опять становится интересно, куда она направляется.

Коридор чистый. Слишком чистый для этого здания. Ни подтёков, ни отковырянной штукатурки. Незнакомая девушка ведёт меня вперёд, крепко держа за руку. У неё коричневые волосы и смуглая кожа. Я смотрю на маленьких голубых дельфинчиков, которые булькают и резвятся на её платье. Они совсем крохотные, и рядом с ними я кажусь себе взрослым и сильным. Я бы даже мог их съесть! Но я этого не сделаю: пусть живут. Мне нравится, как они плавают по ткани платья.

Я осматриваюсь вокруг. Не плавают ли они ещё где-то? Но стены просто жёлтые. И пол просто жёлтый. А потолок просто белый. И мебель везде тоже белая. Я расстраиваюсь. Мне хочется, чтобы тут было больше красок. Больше дельфинов и растений. Девушка иногда поворачивается и смотрит на меня. Что, интересно, она хочет? Проверяет, не сбежал ли я? Но она же держит меня за руку. Небольно, но ладонь уже затекла.

Я хочу высвободить пальцы из её хватки, но боюсь, что на меня накричат. Взрослые всегда кричат по пустякам. Девушка улыбается мне. Я тоже ей улыбаюсь. Но вообще я не понимаю, почему мы улыбаемся друг другу, — ведь ничего смешного и весёлого не происходит. Вот если бы она дала мне сейчас мою красную машинку, которую у меня Вовка отобрал в воскресенье, вот тогда я бы точно улыбнулся. Потому что по машинке я скучаю. Если мне ещё кто-нибудь её вернёт, то я буду долго-долго улыбаться. А может, даже и посмеюсь. Но не как дурак, а немного, чтобы прилично.

Комната, в которую меня заводят, тоже белая. Но стол, за которым сидит мужчина, красный. А стул у него чёрный. И цветы у него есть. На подоконнике.

— Привет.

— Здравствуйте.

Перед столом стоит девочка. У неё светлые кудрявые волосы и горбатый нос. А глаза у неё болотные. Но вообще она красивая. И сарафан у неё красивый, только вот без дельфинчиков. Девочка, наверное, тоже меня рассматривает, потому что зрачки её бегают, а пальцы неловко перебирают друг друга. Я тоже начинаю нервничать. А она, замечая, что я замечаю, что она изучает меня, начинает нервничать ещё больше. И я начинаю нервничать ещё больше. И я так уже нервничаю, что ничего не вижу и не слышу. А почему я нервничаю, я не знаю. Наверное, люди просто так нервничают, чтобы не забывать, как это делается.

И когда я уже нервничаю как мастер с чёрным поясом по нервничанию, я слышу, как мне говорят, мол, эта девочка — моя сестра. Но этого не может быть! У меня нет сестры. И братьев нет. И родителей. У меня есть только я. Так я им и говорю. Но мужчина в ответ возражает.

Я смотрю на девочку ещё раз и думаю, что мы совсем не похожи. У неё и волосы чуть темней, и ростом она выше. А глаза у меня как трава, а не как болото. А она, наверное, точно так же думает про меня.