Война. Сборник короткой альтернативной прозы

Рэй Дж.

Первый полноформатный сборник рассказов Рэя Дж.Десять историй об обыкновенных на первый взгляд людях, ищущих, мечтающих и терзаемых страхом, исполненных сомнений, ненавидящих и раздираемых страстью, летящих за мечтой и спотыкающихся об острые камни действительности.В некоторых текстах содержится ненормативная лексика. Книга содержит нецензурную брань.

I. ПОКОЙНИК

Холодным октябрьским утром порог нашей квартиры переступил мой двоюродный дядя. Одетый в длинный бежевый макинтош с блестящими черными пуговицами, он стоял в дверях и тяжело дышал. Его очки в толстой пластмассовой оправе сползли на кончик носа, а темно-синяя фетровая шляпа была сильно побита ливнем.

Мама сказала, что он погостит у нас совсем недолго. Отец был настроен менее оптимистично, и на мой вопрос о дяде он лишь недовольно буркнул, что тот будет торчать здесь до скончания своих дней.

Прошло около двух недель. Дядя редко выходил из отведенной ему комнаты, ссылаясь на постоянное недомогание. Все случилось утром в воскресенье. В этот день я хотел выспаться. Предыдущие шесть дней мне приходилось много заниматься до поздней ночи — грядущим летом меня ожидало поступление в университет. Около десяти часов в мою комнату вошла мама и стала что-то искать в бельевом шкафу. Я открыл глаза и спросил у нее, в чем дело. Она была растерянной, мое ранее пробуждение и этот простой, на первый взгляд, вопрос ввергли ее в смятение.

— Будь в своей комнате и не выходи. Дядя Коля умер.

Ледяной пот окатил мою спину, а сердце провалилось куда-то в область кишечника. Случилось то, чего я боялся все свои сознательные годы. В нашем доме покойник. Я присел на край кровати и опустил ноги на студеный, продуваемый осенним сквозняком пол. На этом мои силы закончились, я не мог более сделать ни шага, ни малейшего движения.

Мною овладел насилующий душу страх. Противно щелкала секундная стрелка настенных часов. В окно бил дождь. Редкие прохожие кутались в воротники пальто и курток, прятали головы под зонтами. Промокшие улицы гнали их прочь.

Я не следил за тем, сколько времени прошло с момента короткой беседы с мамой. За пределами моего убежища суетились люди. Громкие шаги, обрывки фраз, хлопанье дверей. До меня донесся противный скрежещущий голос участкового терапевта, приехавшего на освидетельствование. Пухлая амбулаторная карта усопшего и оставшийся после него набор лекарственных препаратов убедили его не назначать вскрытие.

Вошел отец.

— Дядя Коля в соседней комнате. Дверь туда закрыта, сейчас ты его не увидишь. Пойди и съешь что-нибудь, уже полдень. Не дело портить желудок в столь юном возрасте.

Не смея перечить родителю, я натянул трико, футболку и вышел в прихожую. В это время входная дверь открылась и на пороге возникла наша соседка с третьего этажа — одинокая бабушка с библейским именем Серафима, крупная телом и строгая нравом женщина.

— Саша, здравствуй! Меня твоя мать пригласила. Чего не запираетесь-то? И да… соболезную.

— Спасибо, но я ведь не знал его совсем. Он приехал только пару недель назад.

— Знал — не знал, как-никак — родня, никуды от нее не денешься. Сейчас Шура подойдет еще, будем мыть дядьку твоего. Мы с Шуркой кого только в этом доме ни мывали уже! — Серафима родилась в Энске и всю жизнь отдала работе в душном цеху хлебокомбината, но в силу почтенного возраста она обрела манеру подражать сельскому говору.

— А его что, не увезут? — в ужасе спросил я.

— Куды везти-то? Не в больнице помер, в мертвецкую не возьмут. Там и без него своих полно. Да и дорого это, папка твой один жилы рвет, матка работу найти-то не сподобится. Ты, Сашенька, не бойся. Покойник — он с места-то не сдвинется. Живые страшнее.

Сил на ответ у меня не было. Я бросил взгляд на дверь, за которой лежал дядя.

— Вам еще похороны устроить надо, на все копейка нужна… — пыталась продолжить разговор Серафима, но я поспешил в сторону кухни. В тот момент мне было не до светских бесед со словоохотливыми старухами.

Кухня казалась жуткой, тоскливой, неимоверно уродливой — кухня квартиры, в которой находится покойник. Вся еда, вода, даже то, что было спрятано в холодильнике и за дверцами гарнитура, теперь все это было пропитано смертью, отравлено холодным черным ядом. На плите стояла кастрюля с остатками картофельного пюре, которое мы ели вчера на ужин. Дядя Коля тоже ел. Теперь эти бледные липкие картофельные комья стыли в его мертвом желудке.

Меня вырвало в раковину, поверх горы посуды, оставшейся после прощального дядиного ужина. Даже мысль о пище была для меня слишком противной. Я вернулся в комнату и вновь сел на кровать. Ждать было нечего, все оборвалось.

Спустя несколько минут за дверью снова началось движение. По голосам я понял, что пришли Серафима, баба Шура и еще какая-то женщина. В ванной зашумела вода. Пора было начинать омовение.

Я слышал, как куда-то пошел отец. Вопреки собственным правилам, он закурил сигарету прямо в прихожей. Ему было явно не по себе — все хлопоты по организации похорон легли на его плечи. Дядя привез с собой мало денег и много проблем, а его мертвое тело навеки стало частью истории нашей квартиры.

Гроб привезли только к вечеру. К голосам моих родителей и старух добавились несколько мужских. В одном из них я узнал нашего соседа — одинокого пенсионера-выпивоху. Я не знал, во сколько ушли от нас посторонние люди и что именно творилось за закрытыми дверями. Пробыв в комнате весь день и вечер, я так и не съел ни крошки. Я лишь размышлял о том, почему люди наделяют себя правом умирать в чужих квартирах.

Ночь была нескончаемой. Утро пролетело быстро. День не сулил ничего хорошего.

Чувство голода так и не проснулось.

Ко мне вошли родители. От отца пахло коньяком и терпким табачным дымом.

— Сын, — осторожно начала мама, смутившись моим растрепанным видом. — Мы должны уйти ненадолго. Венки отец привез утром, но еще столько всего… Тяжело найти место на кладбище, цены неимоверные. Катафалк нужен. Разрешение на захоронение опять же, а он еще и приезжий. Мы хотим похоронить его завтра, как и полагается. Столько всего, столько всего… К нам еще приедут тетя Элла с сыновьями, нужно разместить их как-то…

Я молчал. Родители вышли, выполнив свой долг — донести информацию о своем отбытии до оказавшегося в полной прострации сына. В тот момент я наверняка напоминал умственно отсталого, и пытаться вести со мной какой-либо разговор было не лучшей идеей. Было слышно, как они собирались. Мать защелкивала кнопки на куртке, отец шнуровал ботинки. Все звуки казались в разы громче.

Только когда хлопнула входная дверь, я понял, что остался с мертвецом один на один. Странно, но эта мысль меня даже успокоила. «Сейчас почищу зубы и выпью кофе!» — храбро подумал я. Мое сердце бешено стучало уже больше суток, что выгодно отличало меня от несчастного дяди Коли.

Я зашел в ванную и увидел голубой таз, в котором лежали несколько тряпок. «Ими обтирали дядино тело, ведь мертвеца же не сводишь в душ…» — прошептал я и стравил небольшую порцию желчи в раковину.

Оставив идею с чисткой зубов, я отправился на кухню, чтобы вскипятить чайник. Заметил, что из-под обеденного стола пропали все табуретки. Да, кофе тоже не вариант, кислый ком в горле легко убедил меня в этом.

Выйдя в коридор, я старался не смотреть на дверь временного морга. Мой взгляд, направленный на клетчатый линолеум, невольно пал на дядин дорожный чемодан. Видавший виды коричневый саквояж. Сколько городов он проехал? Сколько пыли стер с вагонных полок? А сколько разных человеческих лиц стали свидетелями его путешествий?

Я подошел к чемодану, немного постоял рядом… и все же решился открыть. Пара свитеров, несколько застиранных рубашек, набор для бритья. Хлам, который вчерашним утром лишился своего хозяина. На дне лежал фотоальбом в кожаном переплете недурного качества. В него был вложен пожелтевший конверт, набитый солидным количеством писем. Письма были похожи друг на друга, скучны, но среди них я нашел одно, которое заинтересовало меня больше остальных. Любопытство пересилило детский страх, и я начал читать. Почерк дяди был очень ровным, приятным для глаз. На уроках литературы мне казалось, что именно таким идеальным курсивом все великие творцы выводят при свете свечи свои нетленные произведения.

«Дорогая Эллочка! Пишу тебе не ради жалости, а в целях исключительно благих. Хочу, чтобы ты знала, что я еще полон жизни и все прогнозы докторов мне НИПОЧЕМ! Только вот с деньгами худо. За квартиру платить больше нечем, меня выселяют. Работать не могу, да и куда возьмут калеку с почти отказавшим сердцем? Но не об этом. Телевизор у меня забрали в том комиссионном магазине, где мы тогда купили гитару. Да и зачем он мне? Я давно его не включал.

Милая Элла! Я знаю, ты будешь ругаться, но свои книги я тоже продал. Часть забрал Коля, мой тезка и наш сосед. Помнишь его, такой, со смешным носом, как у пьяницы-грека. Себе я оставил только Хемингуэя, которого ты мне подарила. На вырученные деньги я выкупил таблетки, даже с запасом, пусть будут…»

А дядя не хотел сдаваться!

«Букинисты оценили мое собрание американских классиков вполне сносно, отдал без раздумий. Я уже взял билет. Еду к Наталье, несколько недель проведу у них, а там посмотрим. Я жду звонка от Валеры Игнатьева, мы с ним вместе учились. Он обещал устроить меня в санаторий. Там подлечат и могут даже дать работу в обмен на еду и проживание.

Горячий привет моим мальчикам! Мы еще обязательно свидимся!

Целую, люблю. Ваш Коля!»

Почему он не отправил письмо перед тем, как поехать к нам? Как же так?! Он горячо любит свою семью, а они бросили его умирать… Вернее, любил. Ему пришлось продать все, что он имел. У него остался чемодан со старьем, пачка писем да непонятная книга. Кстати, где она?

Желая узнать о дяде больше, я открыл фотоальбом.

Первая карточка была сделана в ателье. Николай и его супруга сидели рядом на фоне новогодней елки, и каждый держал на руках по мальчику двух-трех лет. Близнецы! Я и не знал, что среди нашей родни были близнецы. Дядя улыбался, в то время как мадам Элла выглядела до предела отстраненной. Несмотря на растянутые дядины губы и старания фотографа, их семья не напоминала счастливую.

Альбом был полон семейных фотокарточек: озорные мальчишки, детские игрушки, пластмассовый самосвал на веревочке, смеющийся дядя и его суровая жена. Я был поражен, насколько скромной, но при этом уютной была обстановка их дома.

На одной из фотографий дядя стоял в оранжевой (мне так казалось, хоть фото и было лишено красок) каске на фоне строящегося многоэтажного дома. На следующей он склонился над ватманом, держа в руках циркуль и неизвестный мне железный прибор, видимо, предназначенный для черчения.

Какое замечательное фото! Дядя сидел на лавочке у деревенского домика под развесистыми ветвями яблони, усеянной крупными спелыми плодами. Одной рукой он обхватил полную пивную кружку с пенистой верхушкой, а другой демонстрировал в объектив жирную вяленую рыбу. Леща вроде бы.

На карточках шла жизнь, мальчики взрослели, а Элла становилась все более хмурой. Белые сорочки и нелепые бабочки, детские утренники и первая школьная линейка, футбольные мячи и деревянные пистолеты. Я листал альбом дальше, и мне стало казаться, что дядя постепенно исчезал из жизни жены и сыновей. Фотографий с ним становилось все меньше.

За эти беглые минуты, что я провел в прихожей над раскрытым дядиным саквояжем, я узнал нового человека. Не того хмурого мужчину неопределенного возраста с недельной щетиной и пустыми бледно-сапфировыми глазами, который вчера так нехотя жевал свое последнее картофельное пюре, а настоящего человека, у которого когда-то были жена и двое бойких мальчишек. Он много читал и умел управляться с чертежными приборами, строил дома!

Мой мозг судорожно искал материалы, которыми я мог бы дополнить дядин образ, внезапно ставший мне приятным. Мама же рассказывала об их детстве! Как они вместе гостили у прабабушки и дядя бесстрашно закрыл ее от внезапно напавшей бродячей овчарки и потом стойко переносил уколы в живот. О том, как он развлекал детвору смешными небылицами и все девчонки в их дворовой компании заливались хохотом.

Оказывается, я знал его. Мама пыталась поделиться со мной частичкой своего мира, а я был так невнимателен…

Я знал его, но не того дядю Колю, который переступил порог нашего дома две недели назад. Другого — юного мальчика из солнечных маминых воспоминаний, которого никак не отождествлял с нежеланным гостем.

Содержимое саквояжа сделало его образ в моей голове зрелым и самостоятельным. Мне стало невыносимо стыдно. Рядом с нами умер человек. Не кусок плоти со вчерашним пюре в стылом желудке, а ЧЕЛОВЕК, внутри которого некогда клокотала целая вселенная. Он приехал к нам, потому что больше его нигде не ждали. Все эти дни он жил рядом, а я с удовольствием демонстрировал всем своим глупым видом зарвавшегося подростка свое полное безразличие к нему.

«Сейчас или никогда!!!» — закричал мой внутренний голос. Взгляд переместился на закрытую дверь страшной комнаты. Не давая себе времени на размышления, я приоткрыл ее и осторожно заглянул.

Штора задернута, кровать застелена, вокруг — образцовый порядок. Все как всегда, за исключением лишь одного. В углу, рядом с окном, на исчезнувших с кухни табуретках стоял обитый красным бархатом деревянный ящик. Коробочка для человека, который утратил силу мысли и дар речи. Перестал дышать.

Я решился войти. Эта комната была маленькой, около десяти метров площадью. Сделав несколько шагов, я оказался рядом с гробом. Ноги дяди были укутаны белым покрывалом с вышитым на нем золотистым крестом. Посиневшие руки сложены на животе. Его лицо было желто-лиловым, а губы фиолетовыми. Веки казались налитыми кровью, застоявшейся и давшей им кобальтовый оттенок. Дядя был одет в свой старый, купленный еще в Союзе коричневый пиджак — именно в нем он был на фото со стройки. В нем он переступил порог нашей квартиры две недели назад. И в нем же он ее покинет завтра. Навсегда.

Опустошение. Мой самый жуткий страх снял маску и показал свое изуродованное, растоптанное миллиардами поколений нескончаемого людского потока лицо. Он терзал меня так долго, но вера в наличие смысла человеческой жизни помогла мне спрятать внезапно ставший глупым страх глубоко за полупрозрачной ширмой хрупкой мальчишеской души.

Я знал, что дядя не шелохнется, не поведет рукой. Его глаза не откроются, а губы не произнесут ни слова.

Мне было шестнадцать. Тогда я впервые понял, что жизнь рано или поздно закончится и я стану покойником — самым нежеланным гостем в любом доме.

И, когда мое тело предадут земле, я буду смотреть на людей с матовой бумаги выцветших фотографий, а в их головах будет звучать мой голос. Они будут переделывать его интонацию на свой мотив, на свой лад, будут говорить с собой за меня, а мое мясо и кости в это время будут поданы на стол к омерзительным жирным червям, ничего не смыслящим в правилах похоронных обрядов.

Моя ладонь коснулась дядиных рук. Они были ледяными. В нашем городе, стоящем на стыке двух рек — Вогжи и Энки, из года в год октябрь приносил с собой жуткий холод, а отопления еще не было. Но его руки были столь холодными совсем по иной причине. Я прикоснулся к нему. Я больше не виноват перед ним. Как и он не должен испытывать вину перед нашей семьей за то, что его сердце перестало биться именно здесь, в тесной холодной комнатушке на окраине города, ставшего последним в маршруте его жизни.

Мне захотелось уйти. На тумбочке лежал томик Хемингуэя. Примерно из середины книги виднелся кончик закладки. Сколько раз он читал этот подарок тети Эллы? На чем он остановился перед своим финальным вздохом? Ему он больше без надобности. Я взял книгу с собой. Выходя из комнаты, я заметил, что в противоположном от гроба углу стояли два венка. Золотые буквы на черных лентах шептали: «Брату и дяде от Натальи, Владимира и Александра» и «Любимому мужу и отцу». У меня не было ни тени сомнения — оба венка купили мои родители.

«Не так страшен покойник, как мрачный, надуманный глупыми людьми антураж вокруг него», — подумал я, вернувшись в свою комнату и распластавшись на кровати. Меня забирала приятная, согревающая грудь полудрема, когда я услышал, что в квартиру вернулись родители.

Дядю хоронили во вторник. С темно-серого неба лил ледяной октябрьский дождь. Кладбищенское воронье громкими криками приветствовало нового постояльца его печальной гостиницы.

Элла и мальчики на похороны так и не приехали.