Россия и мусульманский мир № 9 / 2014

Коллектив авторов, 2014

В журнале публикуются научные материалы по текущим политическим, социальным и религиозным вопросам, касающимся взаимоотношений России и мировой исламской уммы, а также мусульманских стран.

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ — НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ — ДА!

Современная Россия: Идеология, политика, культура и религия

Посткрымские конфликты: Стоит ли Париж (шенген) мессы?

А. Алейников, доктор философских наук (Санкт-Петербургский государственный университет)

А потом будем долго огни принимать за пожары мы. И людей будем долго делить на своих и врагов.

Владимир Высоцкий

Динамика посткрымских конфликтов сегодня еще, в лучшем случае, может быть описана, но вряд ли объяснена и понята, не говоря уже о предложении концептуальных моделей, включающих сценарное прогнозирование и выработку рекомендаций. Недаром в социальных сетях среди экспертов, обсуждающих «крымский вопрос», популярен анекдотический диалог двух политологов: «Ты что-нибудь понимаешь?» — «Я тебе сейчас объясню…» — «Объяснить я могу и сам. Ты что-нибудь понимаешь?» Впрочем, и Конгресс США инициировал расследование работы своих спецслужб, так как те не знали о планах России на Украине. Сотрудников ожидает служебная проверка специальной комиссии Палаты представителей США.

Одно из оправданий случившегося конгрессмены видят в разном стиле работы аналитиков, что и объясняет разницу в выводах разных групп разведки. К сожалению, из сообщений СМИ не ясно, использовала ли какая-нибудь группа для работы теоретическую схему как-то постепенно выходящего из моды, зачастую высокомерно критикуемого «серьезными социологами», но штудируемого на всех мировых политологических факультетах Самюэля Хантингтона. Все его концепции — образец элегантной стройности, эрудированной аргументации, доступности формы изложения и брутальной простоты выводов. В период вьетнамской войны «Карл Маркс Пентагона», как его называли, умело заточил теоретические положения исследования «Политический порядок в меняющихся обществах» под практическую политику Вашингтона. Протестующие против войны студенты пикетировали его кабинет в Гарварде, а он в это время лично выезжал во Вьетнам консультировать американское командование по стратегии борьбы с партизанами. Хантингтон рекомендовал Вашингтону не комплексовать и относиться прагматично-реалистически к своему вынужденному покровительству военным и авторитарным правителям Третьего мира и не стеснялся в качестве одного из лучших примеров модернизационной диктатуры называть сталинский режим в СССР [Дерлугьян 2013: 344–346].

В своей политконсалтинговой деятельности он предлагал модели, позволяющие политикам «систематизировать и обобщать реальность; понимать причинные связи между явлениями; предчувствовать и, если повезет, предсказывать будущие события; отделять важное от неважного; показывать, каким путем двигаться, чтобы достичь наших целей». К сожалению, С. Хантингтон ушел из жизни 24 декабря 2008 г., оставив Конгресс и спецслужбы США без своих мощных, теоретически аргументированных консультаций.

Но еще в 1993 г. он сформулировал ряд тезисов, цитируемых, как правило, по случаю, но которые сегодня выглядят пророчески:

— осознание различной культурной идентичности определяет модели сплоченности, дезинтеграции и конфликта;

— наиболее масштабные, важные и опасные конфликты произойдут между народами различной культурной идентичности, и они всегда возникают вдоль «линий разлома»;

— относительное влияние Запада снижается;

— универсалистские претензии Запада все чаще приводят к конфликтам;

— русские сплачиваются вокруг символов своей идентичности;

— Украина является расколотой страной с двумя разными культурами, линия разлома проходит прямо по ее центру вот уже несколько столетий;

— конфликт между русскими и украинцами маловероятен, если политические лидеры приложат значительные усилия и избегут давления крайних националистов с обеих сторон;

— вероятным вариантом развития ситуации является раскол Украины по линии разлома на две части; восточная — войдет в состав России;

— вопрос отделения первым поднимется в Крыму;

— «обрезок» униатской и прозападной Украины может стать жизнеспособным при активной и серьезной поддержке Запада, которая может быть оказана только в случае серьезного ухудшения отношений между Россией и Западом вплоть до уровня противостояния времен «холодной войны»;

— Россия и Украина являются стержнем, необходимым для единства православного мира;

— выживание Запада зависит в том числе от принятия мировыми лидерами полицивилизационного характера глобальной политики и сотрудничества для его поддержания [Хантингтон 2003: 11–14, 254–258].

Малкольм Гладуэлл в социологическом бестселлере «Переломный момент» сформулировал ряд закономерностей социальных изменений. Одно из них гласит, что большие перемены следуют за малозаметными событиями, и иногда эти перемены могут быть очень стремительными. Силовой разгон студентов на Майдане ноябрьской ночью 2013 г. вряд ли сам по себе был смертельным для сложившихся глобальных правил, но стал триггером для реального воплощения фукуямовского «конца истории». Исторический резонанс этого события обрушил институциональную систему соотношения сил, суть политики и идеологии конфликторазрешения (пусть прагматической и циничной), называемой то ли realpolitk, то ли balance of power politics.

Воронка втянула в себя ранее действующие условия, позволяющие сбалансировать силу участников конфликтов — внутренних и международных. От состояния, описываемого как посткоммунистическая, постсоветская трансформация, Россия переходит к какому-то новому, еще плохо поддающемуся артикуляции (не принимая в расчет ее истерические апокалиптические или ура-патриотические формы) этапу формирования качественно иных форм и методов управления конфликтами между политическими лидерами, военно-политическими блоками и государствами.

Зафиксируем последствия, которые уже достаточно очевидны на данный момент (это далеко не полный перечень, но говорить о рисках надо, ибо, к сожалению, генералы всегда готовятся к прошедшей войне, а политики готовятся к прошлым конфликтам).

• Утрачена былая самоочевидность понятия «постсоветское пространство» и создана другая реальность, новое политическое, экономическое, культурное, образовательное и управленческое пространство. Нельзя в этом сюжете не отметить и роль социологических пророков в своем Отечестве. В 1995 г. как изысканный и загадочный интеллектуальный прикол воспринимался анализ российского социолога А.Ф. Филиппова, провидчески заметившего: «Действительно, сейчас есть международно признанные границы “России”, унаследованные новым государством от Российской Советской Федеративной Социалистической Республики в составе СССР. Однако велика ли цена этой фактичности?.. Сегодня власть в Москве у политиков, сделавших ставку на признание административных границ между союзными республиками бывшего СССР в качестве межгосударственных. Завтра она может перейти к тому, кто хотел бы прирастить территорию за счет “исконно русских земель”. Наконец, сегодня “мировое сообщество” признает Россию в одних границах, а завтра, быть может, признает в других… Однако со времени формального распада СССР таких чрезвычайных событий набирается что-то уж слишком много, промежутки между ними невелики, и процесс, судя по всему, еще не пришел к завершению. Кто, кроме ангажированных политиков, возьмется сейчас предсказать ближайшие изменения в территориальном устройстве нынешней России? Кто решится определить, исходя из одного только фактического положения дел, что вообще есть Россия?» [Филиппов 1995].

• Расширены границы одного государства (России) при проблемности смыслов существования другого (Украины) даже в уменьшенных территориальных рамках.

• Россия находится в состоянии антагонистического конфликта и невооруженной конфронтации с Европейским союзом и США, экзистенциальной вражды со значительной частью украинского общества, перемаркировавшего внутригосударственный конфликт в национальный, при котором внутренние разногласия переформатируются во внешний выбор враждебности по отношению к России.

• В сложной ситуации оказалась Российская православная церковь (в украинских приходах Московского патриархата около половины общин РПЦ), неясны перспективы Всеправославного собора в 2016 г.

• Ухудшилась «политическая кредитная история» пророссийских лоббистских групп, и стало проблемным (на сегодняшний день) использование Россией рычагов политического влияния на конфликты в мировой экономике, в том числе связанные с развитием точных производств и высоких технологий.

• Возможно обострение территориальных конфликтов на постсоветском пространстве, где появилась возможность апелляции к нарушению принципа нерушимости границ самой Россией, ранее обладавшей статусом признанного арбитра и гаранта соглашений, сложившегося баланса сил и интересов.

• Представляется потенциально конфликтным и сам процесс «вписывания» политического и экономического субъективирования Крыма в нынешнюю архитектуру Российской Федерации. Примечательны два высказывания в одной из телепередач представителей крымской элиты: «Мы научим Россию политической культуре референдумов» и «Мы не для того выгоняли донецких олигархов, чтобы позволить распоряжаться нашими ресурсами другим бизнес-пришельцам», вызвавшие ступор у присутствующих российских депутатов, которые предпочли «замять тему». Кроме того, Крыму предстоят выборы, а его электоральные традиции подразумевают реальный разговор и реальную борьбу, особенно с учетом «татарского фактора» и отсутствия российских механизмов реализации продекларированного до референдума принципа «национальной квотности» представительства в политических институтах.

• Принятие мер по защите российского бизнеса от западных санкций при определенной трансформации может привести к затуханию публичной политической борьбы с коррупцией.

• Конфликты переходят в личностную плоскость (коммуникации не друг с другом, а друг о друге), в ревность к чужому лидерству, которая приобретает у западных политиков характер агрессивной конфликтогенности, имеет провоцирующий характер максимального осложнения личной жизни (если не самому первому лицу, то его близкому окружению). Тезис Аль Капоне: «Это просто бизнес, ничего личного» — переворачивается, это теперь в основном «личное».

• Конфликтное поведение становится демонстрационным, широко используются «конфликты возмездия». «Истерически-инфантильная» конфликтность Барака Обамы, для которой характерно экзальтированное преувеличение своей роли, приводит к смеси мессианского стремления изменить Россию «по образу и подобию своему» и беспрецедентной публичной демонстрации идейной архаики — обычая кровной мести (высказывания о стратегии и тактике нанесения максимального ущерба, разрушения экономики Российской Федерации, о чем никогда не позволяли себе заявлять президенты США). Примеров подобного «радикализма слабости» немало и в посткрымском российском политическом дискурсе. При этом, чем мельче (по степени реального влияния, а не формального статуса) политик, тем активнее он замещает дефицит своего властного потенциала месседжами демонстрационной конфликтности, заботясь о виртуальном впечатлении от своей «крутизны».

• Возрастает аффективность конфликтов, для которой характерны нерациональная гиперреакция даже на незначительное раздражение, провоцирующее непропорциональность ответных действий: «Мы все равно покажем, кто здесь главный!»

Признаем, что Россия классически, прямо по Ральфу Дарендорфу, сумела тактически и территориально-локально (в Крыму) «справиться с конфликтами» и на этом этапе взяла «под свой контроль ритм истории». Упустившие такую возможность получили «этот ритм себе в противники»¹. По Ницше, любое важное историческое событие есть отражение меняющегося соотношения сил, находящихся в постоянной борьбе, признак того, что некая превосходящая сила установила свое господство. Исходя из этого, крымские события — не преднамеренное действие или реализация определенного проекта и не свободный контракт участвующих сторон. С его точки зрения, это последовательность «более или менее укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания, включая и чинимые ими всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций» [Ницше 1996: 456].

Социологические исследования ставок и целей различных государств в конфликтах классифицируются в литературе, исходя или из логики поведения в конфликте, зависящей от склонностей государства: «плохие вещи исходят от плохих государств (плохих руководителей)», или из логики ситуации: «плохие вещи возможны, если хорошие государства оказываются в плохом месте» [Аллисон, Зеликов 2012: 65].

И. Кант писал, что «ни одно государство не должно насильственно вмешиваться в политическое устройство и правление других государств… Сюда… нельзя отнести тот случай, когда государство вследствие внутренних неурядиц распалось на две части, каждая из которых представляет собой отдельное государство, претендующее на полную самостоятельность; если одному из них будет оказана помощь посторонним государством, то это нельзя рассматривать как вмешательство в политическое устройство другого (иначе возникла бы анархия)»… И еще: «…всякая попытка привить, как ветвь, государство, имеющее подобно стволу собственные корни, к другому государству означала бы уничтожение его как морального лица и превращение морального лица в вещь и противоречила бы идее первоначального договора, без которой нельзя мыслить никакое право на управление народом» [Кант 1966: 262 — 263, 266, 274, 260].

Возможны ли действия по принуждению к деэскалации конфликтов вне пределов своей территории и юрисдикции, если речь идет о защите «своей клиентелы»? Действует ли в этом случае либеральная парадигма «демократии никогда не воюют с другими демократиями», ибо в них изначально заложены механизмы и структурные ограничения в использовании силы, нормы мирного разрешения конфликтов?

В.В. Путин не сделал ничего не укладывающегося в различные, в том числе и либеральные, парадигматические социологические конструкции внешней политики и международных отношений, — «правление, сопровождающееся Нарвами без Полтав, есть бессмыслица» (В.О. Ключевский). Сужая анализ частными характеристиками Путина, многие западные политологи выбирают стилистически красивые («Он засыпает с мышлением Петра Великого и просыпается с мышлением Сталина»²), но неверные индикаторы представлений о наборе факторов национальной стратегии России, зачастую разрывая и размывая конфигурацию «системы РФ» (Г.О. Павловский).

Стандартное выделение лишь одних аспектов и их классификация и оценивание лишь одним способом искажают концептуальную призму. Симон Кордонский методологически изящно призывает при анализе российских контекстов отличать «в реальности» и «на самом деле», артикулируя, что «онтологическое единство и логическая несовместимость “реальности” и “на самом деле” порождают дискомфорт, когда слова не способны выразить в полной мере ни положения говорящего в структуре социального бытия, ни его отношения к этому бытию. От этого, наверное, и мучительный накал политико-философских дискуссий, когда один дискутант говорит о том, что есть “в реальности”, другой ему возражает — а “на самом деле” все не так… Раздвоенность придает жизни своеобразную авантюрность, от которой некоторые иностранцы впадают в ступор» [Кордонский 2000: 53–64].

Наряду с «фантасмагорическим модерном» (Вальтер Беньямин) аналитики-россиеведы легитимируют свой фокус оптики политологическим фундаментализмом, тоталитаризируя концептуальные основания исследования России одной специфической доктриной (в концентрированном виде ее выразил американский сенатор Д. Маккейн: «Россия — это автозаправка, маскирующаяся под страну. Это клептократия, это коррупция. Это нация, которая основывает свою экономику исключительно на нефти и газе»).

Более рафинированные и не столь русофобски-ангажированные эксперты, к числу которых относится Майкл Макфол, полагают, что одновременность внедрения демократии, экономической депрессии и ощущения имперской потери сгенерировали «контрреволюционную реакцию», тоску по старому порядку, недовольство итогами «холодной войны». Суть рассматриваемой посткрымской ситуации и поведения России бывший посол определяет так: «Мы не искали эту конфронтацию. Новая эпоха подкралась к нам исподволь, потому что мы не добились решительной победы в “холодной войне”. Россия не интегрировалась в западную модель мироустройства» [McFaul 2014]. Это — «в реальности».

«На самом деле» Запад не уловил (не смог, не сумел, не захотел, не успел) мегатренды изменения самой реальности, ее социально-политической физики и химии, смену социального кода поведения. Посткрымский сюжет — это точка, в которой государство Российское лишь «зафиксировало вес» на определенном этапе постсоветской трансформации, который П. Штомпка характеризовал как преодоление «посттравматического синдрома».

На наш взгляд, нет особой необходимости в поиске экзистенциального смысла в крымском конфликте, более перспективен его анализ в структурах и практиках повседневности, где сложилась ситуация, когда корректирующие действия врача после травмы совпали с желанием самого больного.

Созданный новый мир России и Запада отнюдь не идеален. Разногласия имеются, они серьезны и требуют принятия сложных системных решений.

Какие конфликтные модели мы видим сегодня?

1. Стороны вступают во взаимодействие, которое ведет к нанесению серьезного вреда каждой из них, пока одна из них не выйдет из игры. В теории игр примером является ситуация, когда два автомобиля идут навстречу друг другу, и тот, который первым сворачивает в сторону, считается «слабаком». Надо создать напряжение, которое бы привело к устранению игрока. Стороны не могут ничего выиграть, и только гордость заставляет их сохранять противостояние до финальной точки. И если никто не уступает, то столкновение и фатальная развязка неизбежны. При этом, как правило, ограничителями, красными флажками трагического исхода являются как убежденность одного субъекта конфликта в своем здравомыслии («я никогда не доведу дело до взрыва»), так и уверенность другого субъекта в знании своим противником его готовности к любым решительным действиям («он остановится, потому что знает: я-то пойду до конца»).

2. Стороны конфликта могут или демонстрировать свою силу, запугивая противника (стратегия «голубя»), или физически атаковать противника (стратегия «ястреба»). Если обе стороны выбирают стратегию «ястреба», то они сражаются, наносят друг другу увечья. Если же одна сторона выбирает стратегию «ястреба», а вторая — «голубя», то первый побеждает второго. В случае если обе стороны выбирают стратегию «голубя», то стороны приходят к компромиссу, получая выигрыш, который оказывается меньше, чем выигрыш «ястреба», побеждающего «голубя».

3. Известная «дилемма заключенного» утверждает, что максимальный выигрыш достигается кооперацией, соглашением, балансом сил и интересов.

В этой архитектуре конфликт не может быть разрешен полной капитуляцией одной из сторон. От них обеих требуется не разрушение коммуникаций, а иная логика, другая этика и новая эстетика управления договороспособностью.

Томас Шеллинг, тяжеловес среди разработчиков стратегии конфликта, классик и непререкаемый авторитет для западных теоретиков дипломатии и международных отношений, подчеркивал, что, безусловно, обязательным является допущение существования у участников конфликта как общих, так и взаимно противоречащих интересов. «Чистый конфликт, в котором интересы двух противников полностью противоположны, — особый случай; он появляется в случае войны до полного истребления, но даже для войн другого типа он неприменим. По этой причине “выигрыш” в конфликте не имеет строго состязательного смысла; это не победа, одержанная над врагом. Здесь подразумевается выигрыш относительно своей собственной системы ценностей, и его можно добиться путем переговоров, компромиссов, а также избегая поступков, наносящих обоюдный ущерб» [Шеллинг 2007: 17].

Нельзя прятаться от чужих ценностей и неприемлемых идей, обосновывая в экстазе идейной архаики истового пафоса борьбой с ними внутреннюю и внешнюю политику и обеспечивая идейный и ценностный консенсус подавлением инакомыслия, загоняя социум (и российский, и западный) в ограничения, разрывая логику и смысл договоренностей и обязательств, норм и правил. Но это не означает терпимость в отношении того, что заведомо неистинно, когда трезвый анализ подменяется моральным негодованием (конфликт в России — больше, чем конфликт). Это дискурсивное публичное поле выражено в известном вопросе: «Вам шашечки или ехать?»

Ясно, что череда посткрымских конфликтов обеспечит драйв перехода российской политико-экономической системы в иное состояние. И его нельзя редуцировать к различным вариантам концепта «отката к тоталитарному СССР» или, напротив, выстраивания России в качестве самостоятельного цивилизационного центра, осознанно формирующего собственный самобытный путь с опорой на свою ценностную матрицу. Из 1983 г. к нам возвращается сенсационно-горькое разочарование Юрия Андропова: «…мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, и вынуждены действовать эмпирически, весьма нерациональным методом проб и ошибок». Но это уже совсем другая история — конфликта дискурсов о России.

Литература

1. Аллисон Г., Зеликов Ф. 2012. Квинтэссенция решения. На примере Карибского кризиса 1962 г. — М.: УРСС: КД «ЛИБРИКОМ», 528 с.

2. Дерлугьян Г. 2013. Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы. — М.: Изд-во Института Гайдара, 384 с.

3. Кант И. 1966. К вечному миру. — Сочинения в 6 т. Т. 6. — М.: Мысль. — С. 257 — 310.

4. Кордонский С. 2000. «В реальности» и «на самом деле». — Логос. — № 5/6. — С. 53–64. Доступ: http://www.ruthenia.ru/logos/number/2000_5_6/2000_5-6_07. htm (Проверено 27.03.2014.)

5. Ницше Ф. 1996. К генеалогии морали. Полемическое сочинение. — Сочинения. В 2 т. Т. 2. — М.: Мысль. — С. 407–520.

6. Филиппов А. 1995. Смысл империи: К социологии политического пространства. — Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 3. Россия как идея. — М.: Аргус. Доступ: http://old.russ.ru/antolog/inoe/filipp.htm (Проверено 27.03.2014.)

7. Хантингтон С. 2003.Столкновение цивилизаций. — М.: ACT, 603 с.

8. Шеллинг Т. 2007. Стратегия конфликта. — М.: ИРИСЭН, 366 с.

9. McFaul М. 2014. Confronting Putin's Russia. — New York Times, March, 23.

«Власть», М., 2014 г., № 4, с. 10–16.

Возвращение геополитики

Уолтер Рассел Мид, профессор международных отношений (Бард-колледж), колумнист журнала «The American Interest»

Ответный удар ревизионистских держав

2014 год начался очень бурно — на первый план вновь вышло геополитическое соперничество. Российские вооруженные силы захватывают Крым, Китай выступает с агрессивными заявлениями из своей прибрежной акватории, Япония отвечает на это все более резко, Иран пытается использовать альянс с Сирией и «Хезболлой», чтобы доминировать на Ближнем Востоке… Словом, старомодные силовые игры возвращаются в международные отношения.

Соединенные Штаты и Европейский союз обеспокоены таким поворотом событий. Они предпочли бы оставить в прошлом территориальные и силовые проблемы геополитики, сосредоточиться на вопросах мирового порядка и глобального управления, связанных с либерализацией торговли, нераспространением ядерного оружия, правами человека, верховенством закона, изменениями климата и т.д. С момента окончания «холодной войны» главной целью внешней политики США и ЕС было смещение акцента международных отношений с противостояний с нулевой суммой на тематику обоюдной выгоды. Втягивание в соперничество, от которого веет временами старой школы международных отношений, как сейчас на Украине, не только отвлекает от важных тем, но и влияет на сам характер международной политики. Атмосфера становится мрачной, перспективы поддержания и продвижения мирового порядка туманны.

Но Запад и не мог рассчитывать на то, что классические приемы геополитики так легко уйдут в прошлое. Крах Советского Союза был истолкован в корне неверно: речь шла об идеологическом триумфе либеральной капиталистической демократии над коммунизмом, а не о том, что жесткий режим отжил свой век. Китай, Иран и Россия так и не смирились с геополитическим порядком, сложившимся после «холодной войны», и предпринимают все более активные попытки его разрушить. Процесс не будет мирным и, независимо от того, преуспеют ли в этом ревизионисты, их действия уже подорвали баланс сил и изменили динамику международной политики.

Ложное чувство безопасности

Когда закончилась «холодная война», многие американцы и европейцы, по всей видимости, думали, что наиболее жгучие геополитические вопросы в принципе решены. Оставалось несколько относительно менее значимых проблем, таких как раздираемая противоречиями бывшая Югославия и палестино-израильский конфликт. Границы, военные базы, борьба за национальное самоопределение и раздел сфер влияния перестанут, как они полагали, быть важнейшими проблемами мировой политики. Людей нельзя винить в том, что им свойственно надеяться. Подход Запада к реалиям мира после биполярного противостояния был разумным. Вообще трудно представить, как обеспечить стабильность, не отказавшись от геополитического соперничества в пользу либерального миропорядка. Однако на Западе часто забывают о том, что сам этот проект базируется на геополитическом фундаменте, заложенном в начале 1990-х годов.

Реалии тогдашней Европы включали объединение Германии, распад Советского Союза, интеграцию государств бывшего Варшавского договора и республик Балтии в НАТО и Евросоюз. На Ближнем Востоке это доминирование суннитских держав — союзниц США (Саудовской Аравии, государств Персидского залива, Египта и Турции) и взаимное сдерживание Ирана и Ирака. В Азии — безоговорочное господство Соединенных Штатов, имевших договоры о безопасности с Японией, Южной Кореей, Австралией, Индонезией и другими странами региона.

Такое положение отражало тогдашнее соотношение сил, и оно оставалось стабильным, пока эта расстановка не менялась. К сожалению, многие наблюдатели ошибочно восприняли геополитические условия, временно сложившиеся в начале 1990-х годов, и окончательный исход идеологической борьбы между либеральной демократией и советским коммунизмом как единое целое. Знаменитый тезис политолога Фрэнсиса Фукуямы о том, что с завершением «холодной войны» наступил «конец истории», касался идеологии. Но для многих распад СССР означал не только прекращение идеологической борьбы человечества, но и финал геополитики.

На первый взгляд, такой вывод представлялся экстраполяцией аргументов Фукуямы, а не их искажением. В конце концов идея конца истории вытекала из геополитических последствий идеологической борьбы со времен немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, который сформулировал ее в начале XIX в. По мнению Гегеля, битва при Йене в 1806 г. положила конец войне идей. Для Гегеля полный разгром прусской армии Наполеоном в результате короткой кампании символизировал триумф Французской революции над лучшей армией предреволюционной Европы. Это означало конец истории, утверждал Гегель, потому что в будущем только государства, перенявшие принципы и методы революционной Франции, будут способны соперничать и выживать.

В приложении к реалиям постбиполярного мира аргумент был истолкован в том духе, что в будущем, чтобы сохранять способность к конкуренции, государства должны перенять принципы либерального капитализма. Закрытые коммунистические общества типа СССР явили полное отсутствие творческой инициативы и неспособность развернуть эффективное производство. Поэтому они не смогли соперничать с либеральными государствами ни в экономическом, ни в военном отношении. Их политические режимы оказались непрочными, поскольку либеральная демократия — единственная форма общественного устройства, обеспечивающая свободу и человеческое достоинство, столь необходимые для поддержания стабильности современного общества.

Чтобы успешно бороться с Западом, нужно уподобиться ему, но тогда возникает риск превратиться в слабое пацифистское общество, не готовое вообще ничего отстаивать. Поэтому угроза миру может исходить только от «государств-изгоев», вроде Северной Кореи, но, хотя у них достаточно воли, чтобы бросить вызов Западу, устаревшая политическая и социальная структура не позволит им подняться выше уровня простого раздражителя (если, конечно, они не обзаведутся ядерным оружием).

Таким образом, бывшие коммунистические государства, включая Россию, оказались перед выбором. Они могли запрыгнуть на подножку уходящего экспресса модернизации и стать либеральными, открытыми и миролюбивыми, а могли продолжать держаться за свое оружие и свою культуру и смотреть, как их обгоняет весь остальной мир.

Вначале казалось, что это сработало. История закончилась, фокус сместился с геополитики на развитие экономики и ядерное нераспространение, в международной политике на первый план вышли такие вопросы, как изменение климата и торговля. В совокупности «закат геополитики» и «конец истории» открывали перед Соединенными Штатами заманчивые перспективы: меньше вкладывать в международную систему и больше от нее получать. Можно было сократить военные расходы, урезать ассигнования Госдепартаменту и уделять меньше внимания внешней политике — а мир все равно оставался бы процветающим и все более свободным.

Такое видение казалось привлекательным и либералам, и консерваторам. Администрация Билла Клинтона сократила бюджеты Пентагона и Госдепа и с трудом убедила Конгресс продолжать выплачивать взносы в ООН. В то же время политики полагали, что международная система станет более прочной и всеобъемлющей, продолжая при этом отвечать американским интересам. Республиканские неоизоляционисты, в частности бывший член Палаты представителей от Техаса Рон Пол, утверждали, что, учитывая отсутствие серьезных геополитических вызовов, Соединенные Штаты могут существенно сократить расходы на военные нужды и международную помощь, продолжая получать выгоду от глобальной экономической системы.

После 11 сентября 2001 г. президент Джордж Буш-младший строил внешнюю политику, рассматривая в качестве единственно опасных оппонентов ближневосточных террористов. Поэтому он начал против них длительную войну. В некотором отношении казалось, что мир вернулся в поле истории. Но представление администрации Буша о том, что демократию можно быстро перенести на Арабский Ближний Восток, начиная с Ирака, свидетельствовало о глубокой вере в американскую фортуну.

Президент Барак Обама исходил из убеждения, что «война против терроризма» чрезмерно раздута, история действительно закончилась и, как и во времена Клинтона, приоритетом является распространение либерального мирового порядка, а не классические геополитические игры. Администрация сформулировала амбициозную повестку дня по поддержанию этого порядка: противодействие стремлению Ирана получить ядерное оружие; урегулирование палестино-израильского конфликта; глобальный договор об изменении климата; масштабные торговые соглашения в Тихоокеанском регионе и в Атлантике; договоры по контролю над вооружениями с Россией; налаживание отношений США с мусульманским миром; продвижение права на однополые браки; восстановление доверия европейских союзников и прекращение войны в Афганистане. Обама планировал значительно сократить военные расходы и уменьшить вовлеченность в дела ключевых регионов мира — Европы и Ближнего Востока.

Ось короедов?

Все эти благие намерения вот-вот пройдут проверку. Спустя четверть века после падения Берлинской стены мир выглядит менее постисторическим. Об этом говорит противостояние между ЕС и Россией по поводу Украины, в результате которого Москва присоединила Крым; активная конфронтация Китая и Японии в Восточной Азии; межрелигиозные конфликты как элемент международного соперничества и гражданские войны на Ближнем Востоке. Разными способами и с разными целями Китай, Иран и Россия пытаются пересмотреть итоги политического урегулирования коллизий «холодной войны».

Отношения между этими тремя ревизионистскими державами очень непростые. В долгосрочной перспективе Россия опасается подъема Китая. Взгляды Тегерана на мировое устройство практически не совпадают с представлениями Пекина и Москвы. Иран и Россия экспортируют нефть и заинтересованы в том, чтобы цены оставались высокими; Китай — крупнейший потребитель, и ему было бы выгодно снижение цен. Политическая нестабильность на Ближнем Востоке может дать преимущества Ирану и России, но представляет серьезные риски для Китая. Поэтому говорить о стратегическом альянсе трех государств не приходится, а со временем, особенно если им удастся подорвать американское влияние в Евразии, противоречия между ними, скорее всего, усилятся.

Единственное, в чем они не перечат друг другу, так это убеждение в необходимости пересмотреть статус-кво. Россия хочет восстановить Советский Союз, насколько это возможно. Китай не намерен ограничиваться второстепенной ролью в мировых делах и не готов принять нынешний уровень влияния Соединенных Штатов в Азии и территориальный статус-кво в регионе. Иран мечтает изменить нынешний порядок на Ближнем Востоке, где лидирует Саудовская Аравия и доминируют суннитские государства, став его центром.

Лидеры трех стран также едины во мнении, что основным препятствием на пути к воплощению их ревизионистских планов является мощь США. Их враждебность по отношению к Вашингтону и поддерживаемому им миропорядку носит одновременно наступательный и оборонительный характер: они не только надеются, что ослабление Америки поможет установить собственные порядки в соответствующих регионах, но и опасаются, что Вашингтон попытается их свергнуть в случае роста недовольства внутри. Ревизионисты стараются избегать прямой конфронтации с Соединенными Штатами, за исключением тех редких случаев, когда ситуация явно складывается в их пользу (как при вторжении России в Грузию в 2008 г. и при захвате и аннексии Крыма в этом году). Вместо того чтобы напрямую бросить вызов статус-кво, они ищут возможности ослабить нормы и отношения, на которые он опирается.

С тех пор как Обама стал президентом, каждая из трех стран реализовывала определенную стратегию с учетом своих сильных и слабых сторон. Парадоксально, но Китай, обладающий наибольшим из всей тройки потенциалом, недоволен результатами больше других. Его попытки укрепить позиции в регионе лишь прочнее сплотили азиатских союзников вокруг США и подогрели национализм в Японии. По мере роста возможностей Пекина у Токио все меньше надежды. Стремление Китая к власти встретит адекватное сопротивление Японии, и напряженность в Азии, скорее всего, отразится на глобальной экономике и международной политике.

Иран, по многим аспектам самое слабое из трех государств, оказался самым успешным. Вторжение американских войск в Ирак и их преждевременный вывод позволили Тегерану укрепить давние связи с основными центрами влияния вдоль иракской границы, что существенно изменило конфессиональный и политический баланс сил в регионе. В Сирии Иран при содействии «Хезболлы», своего давнего союзника, смог остановить наступление повстанцев и поддержать правительство Башара Асада, несмотря на активное противодействие со стороны США. Триумфальное шествие Realpolitik в регионе серьезно повысило влияние и авторитет Ирана. В целом «арабская весна» ослабила суннитские режимы, баланс сил продолжает смещаться в пользу Тегерана. Этому способствуют и растущие разногласия между суннитскими правительствами по поводу «Братьев-мусульман», их последователей и ответвлений.

Россия оказалась ревизионистом средней руки — более влиятельным, чем Иран, но слабее Китая, более успешным в геополитике, чем КНР, но не добившимся таких результатов, как Иран. России удалось достаточно эффективно вбить клинья в отношения между Германией и США, но стремление президента Владимира Путина возродить Советский Союз сковано недостаточными экономическими возможностями страны. Чтобы построить реальный евразийский блок, как мечтает Путин, России придется списать долги и оплачивать счета бывших советских республик, а это непозволительная роскошь.

Несмотря на подобную слабость замысла, российский президент тем не менее действовал необычайно успешно, срывая проекты Запада на бывшей советской территории. Ему удалось остановить экспансию НАТО, Грузия лишилась части территории, Армения вошла в сферу влияния России, присоединен Крым. Действия по ситуации на Украине стали неожиданным, неприятным и унизительным ударом для Запада. С западной точки зрения, Путин обрекает свою страну на беспросветное будущее — бедность и маргинализацию. Но Путин не верит, что история закончилась. На его взгляд, он укрепил свою власть внутри страны и напомнил враждебным западным державам, что у русского медведя по-прежнему острые когти.

Державы, которые будут

Ревизионистские державы преследуют различные цели и обладают далеко не одинаковыми возможностями, поэтому обеспечить глобальное, системное противодействие им, как это было во времена СССР, невозможно. Как следствие, американцы очень медленно осознают, что эти государства подорвали евразийский геополитический порядок и затруднили реализацию планов США и Европы по строительству выгодного всем постисторического миропорядка.

Следы ревизионистской деятельности остались повсюду. В Восточной Азии, где расположены самые быстрорастущие экономики мира, агрессивная позиция Китая пока не принесла ощутимых геополитических результатов, но уже кардинально изменила политическую динамику. Политика в Азии сегодня строится вокруг национального соперничества, территориальных претензий, наращивания ВМС и весьма схожих между собой исторических споров. Возрождение национализма в Японии как реакция на действия Китая запустило в регионе процесс, когда националистический подъем в одной стране подпитывает аналогичные настроения в соседних. Китай и Япония используют все более жесткую риторику, наращивают военные расходы, чаще провоцируют двусторонние кризисы и в целом все более явно вводят в практику противостояние с нулевой суммой.

Европейский союз по-прежнему остается в постисторической эпохе, но республики бывшего СССР за пределами Евросоюза живут в совершенно иных реалиях. В последние несколько лет надежды на трансформацию бывшего Советского Союза в пост-исторический регион померкли. Захват украинской территории Россией — только последний из серии шагов, превративших Восточную Европу в зону острого геополитического конфликта и сделавших невозможным стабильное и эффективное демократическое управление за пределами стран Балтии и Польши.

На Ближнем Востоке ситуация еще острее. Мечты о том, что арабский мир решительно движется к демократии, — а ими руководствовались администрации Буша и Обамы во внешней политике, — не оправдались. Вместо того чтобы строить либеральный порядок в регионе, Соединенные Штаты столкнулись с разваливающейся государственной системой, созданной еще в 1916 г. в результате соглашения Сайкса–Пико, по которому были разделены ближневосточные провинции Османской империи. Система управления разрушена в Ираке, Ливане и Сирии. Обама предпринимает максимум усилий, чтобы отделить рост влияния Ирана в регионе как геополитическую составляющую от вопроса соблюдения им Договора о нераспространении ядерного оружия. Но из-за того, что Израиль и Саудовская Аравия опасаются региональных амбиций Ирана, делать это все труднее.

Еще одним препятствием на пути заключения соглашений с Ираном является Россия, которая использовала свое место в Совете Безопасности ООН и поддержку Асада, чтобы помешать США добиться целей в Сирии.

Россия считает влияние на Ближнем Востоке важным фактором соперничества с Соединенными Штатами. Это не означает, что Москва на рефлекторном уровне будет противодействовать США, используя каждую возможность, но взаимовыгодные решения, к которым так стремятся американцы, иногда будут заложниками российских геополитических интересов. Решая, как надавить на Россию в связи с украинским кризисом, к примеру, Белый дом не может не просчитывать возможные последствия для ее позиции по войне в Сирии и ядерной программе Ирана. Россия не способна превратиться в гораздо более богатую или более крупную державу, но ей удалось утвердить себя как более важный фактор в американском стратегическом планировании, и теперь у нее в руках рычаги, которые она может использовать, чтобы добиться важных для себя уступок.

Успех ревизионистских держав осложняет положение государств, обеспечивающих статус-кво. Ухудшение ситуации особенно заметно в Европе, где катастрофа с единой валютой разделила общественное мнение и заставила сосредоточить все внимание на проблемах ЕС. По-видимому, Евросоюзу удалось избежать худших последствий кризиса евро, но его готовность и способность предпринимать эффективные действия за пределами европейских границ существенно подорвана.

Соединенные Штаты не испытали того экономического недуга, который пришлось перенести Европе. Но страна столкнулась с тяжелым внешнеполитическим наследием эры бушевских войн — масштабной системой слежки, медленным восстановлением экономики, непопулярным законом о здравоохранении. Общество охвачено пессимизмом. Американцы, придерживающиеся как левых, так и правых взглядов, ставят под сомнение преимущества нынешнего миропорядка и компетентность его архитекторов. К тому же простые обыватели разделяют мнение элиты о том, что в мире после «холодной войны» Америка должна меньше вкладывать в международную систему и больше от нее получать. Поскольку этого не произошло, люди стали винить своих лидеров. В любом случае общество не жаждет новых масштабных инициатив дома или за границей, а циники с презрением и скукой отворачиваются от поляризованного Вашингтона.

Придя к власти, Обама планировал сократить военные расходы и уменьшить значимость внешнеполитических вопросов, укрепляя при этом либеральный миропорядок. Пройдя чуть больше половины своего президентского пути, он оказался вовлеченным в разного рода геополитические соперничества, которых надеялся избежать. Реваншизм Китая, Ирана и России пока не разрушил миропорядок, сложившийся в Евразии после «холодной войны»; возможно, и не разрушит. Но эти государства превратили бесспорный статус-кво в оспариваемый. Американские президенты больше не обладают свободой действий при продвижении либеральной системы, им приходится укреплять геополитический фундамент.

Сумерки истории

22 года назад Фукуяма опубликовал книгу «Конец истории и последний человек», но возвращение геополитики в современный мир, кажется, окончательно опровергает его тезисы. И все же реальность намного сложнее.

Идея конца истории, напоминал читателям Фукуяма, принадлежит Гегелю. Последний утверждал, что хотя революционное государство восторжествовало над старым режимом, противостояния и конфликты продолжатся. Он предсказывал мятежи на периферии, даже когда коренные земли европейской цивилизации перейдут в постисторическую эпоху. Учитывая, что к периферии Гегель относил Китай, Индию, Японию и Россию, неудивительно, что спустя более 200 лет мятежи не прекратились. Мы живем скорее в период сумерек истории, нежели ее конца.

Если взять за основу гегелевское представление об историческом процессе, сегодня можно было бы сказать, что с начала XIX столетия мало что изменилось. Чтобы обладать влиянием, государства должны предлагать идеи и развивать институты, которые позволяют им использовать титанические силы индустриального и информационного капитализма. Альтернативы нет — общества, которые не способны или не готовы идти по этому пути, превращаются в марионеток истории, а не ее творцов.

Но путь к постмодернити тернист. Чтобы укрепить свою мощь, Китаю, например, придется пройти процесс экономического и политического развития, требующего решения проблем, с которыми сталкивалось и современное западное общество. Однако нельзя быть уверенным, что движение Китая к стабильной либеральной современности будет менее бурным, чем, скажем, Германия. Сумерки истории — неспокойное время.

Вторая часть книги Фукуямы привлекла к себе меньше внимания — возможно, потому, что была не слишком лестной для Запада. Рассуждая о том, каким будет постисторическое общество, Фукуяма пришел к обескураживающему открытию. В мире, где главные проблемы решены и геополитика подчинена экономике, человечество будет очень похоже на склонного к нигилизму «последнего человека», созданного воображением философа Фридриха Ницше. Это самовлюбленный потребитель без особых устремлений, если не считать очередной поездки в торговый центр.

Другими словами, люди будут очень напоминать сегодняшних европейских чиновников или вашингтонских лоббистов. Они достаточно компетентны, чтобы решать свои проблемы в среде постисторических людей, но им трудно понять мотивы и противодействовать стратегии силовых политиков старого образца. В отличие от менее развитых и менее стабильных оппонентов, постисторические люди не готовы чем-то жертвовать, они сосредоточены на ближайшей перспективе, легко отвлекаются и не способны на дерзновенные поступки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Здесь можно предположить серьезное внимание В.В. Путина к теоретическим проблемам конфликтологии вплоть до имплицитного, текстуально совпадающего цитирования Зиммеля и Дарендорфа, причем в формате свободного обмена мнениями. Вот одна из новелл: «Конфликты всегда есть. Понимаете, конфликта нет только на кладбище, там все тихо и спокойно. Поэтому это нормальное явление, когда есть конфликт. Вопрос в том, чтобы найти цивилизованные инструменты решения конфликта и выходить из конфликта, укрепляя общество и государство, а не разрушая его». Путин В. 2013. Встреча с представителями непарламентских партий. — Президент России. Официальный сайт, 20 ноября. Доступ: http://www.kremlin.ru/news/19659 (Проверено 27.03.2014.)

2

New York Times, 2014. 23 марта.