Россия и мусульманский мир № 2 / 2014

Коллектив авторов, 2014

В журнале публикуются научные материалы по текущим политическим, социальным и религиозным вопросам, касающимся взаимоотношений России и мировой исламской уммы, а также мусульманских стран.

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ — НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ — ДА!

Современная Россия: идеология, политика, культура и религия

Российские элиты в современной номадической цивилизации

О. Гаман-Голутвина, доктор политических наук (МГИМО (У) МИД России)

Исследования элит традиционно выступают фокусом изучения политических процессов на постсоветском пространстве. Обычно предметом рассмотрения являются структурно-функциональные характеристики или персональный состав властных групп. Доминирование структурно-функциональных дискурсов в изучении российских элит и востребованность этой очевидно актуальной оптики в прикладном плане оставляли «за кадром» глубинные пласты смысложизненных ориентациий и базовых мотивационных установок властных групп. Решение значительного числа «структурно-функциональных» исследовательских задач актуализирует рассмотрение этих фундаментальных характеристик, поскольку именно они определяют феноменологию политического поведения — управленческие стратегии, стили лидерства и принятия решений, оси кристаллизации субэлитных сообществ, модели внутриэлитных отношений и взаимодействий по оси «элиты — массы». Или, говоря языком Аристотеля, понимание физики процесса ставит на повестку метафизические задачи. Рассмотрению исторического контекста изменения качеств элитных групп и мотивов поведения российских политиков современной генерации посвящена данная статья.

Наиболее обсуждаемый концепт в постсоветском дискурсе и одновременно лакмусовая бумажка качества человеческого потенциала постсоветских элит последних лет — это концепт модернизации. Впрочем, на постсоветском пространстве модернизация стала феноменом скорее сознания, чем бытия. В качестве причин неудач модернизации на постсоветском пространстве называются структурные проблемы экономики, финансовый кризис и даже природно-климатические катаклизмы. Однако, на наш взгляд, причины неудач модернизационных проектов на постсоветском пространстве во многом определены слабостью модернизационных ценностей и установок в структуре мотивационных характеристик элит, т.е. специфическими характеристиками именно человеческого капитала элит. Базовые установки последних во многом определили конфигурацию конкретных проявлений неэффективности систем государственного управления на постсоветском пространстве. Речь идет о специфике рекрутинга и ротации административно-политической бюрократии (практически повсеместное доминирование патрон-клиентных отношений и доминирование клановой матрицы в формировании элит, нивелировка меритократических принципов, фактическое отсутствие концептуально выстроенной системы подготовки кадров, непропорционально высокое влияние партикулярных интересов по отношению к государственным, не-оптимальность отношений управленческой бюрократии с крупным бизнесом, высокая степень внутриэлитной конфликтности и др.). Особо негативную роль играют патрон-клиентные отношения в процессах рекрутинга элит. Несмотря на амбивалентность данного феномена (об этом свидетельствует, например, опыт Сингапура, где патрон-клиентные связи бизнеса и бюрократии не помешали модернизации), на постсоветском пространстве клиентелизм выступает деформирующим фактором. В чем истоки модернизационной слабости постсоветских элит?

Полагаем, что помимо конкретно-управленческих измерений проблема слабости модернизационных мотиваций элит имеет и исторические измерения. В чем они?

Пролить свет на данную проблему могут помочь положения теории этногенеза Л.Г. Гумилёва, и прежде всего ключевое положение этой теории — идея стадиальности изменений социальных групп и их лидеров, об изменяющемся характере вклада социальных акторов в историко-политический процесс, о преходящем характере взлетов и падений отдельных индивидуумов и целых народов.

Попытки найти объяснение неравномерности исторического развития, связав эту стадиальность с качеством человеческого измерения исторического процесса, побудили Л.Н. Гумилёва предложить понятие пассионарности как русскоязычный эквивалент термина drive. Он был призван определить кумулятивный результат действия этнологических, географических и исторических детерминант как «фактор икс», приводящий в движение народы¹: «Пассионарность — это способность и стремление к изменению окружения»². Рассматривая примеры известных пассионариев — Александра Македонского, Наполеона, Люция Корнелия Суллы, Жанны д’Арк, Яна Гуса, протопопа Аввакума, — Л.Н. Гумилёв показал, что дело не в личном «героизме», а в создании этнической доминанты, которая организует пассионарность системы и направляет ее к намеченной цели³: «Работа, выполняемая этническим коллективом, прямо пропорциональна уровню пассионарного напряжения»⁴; «Не отдельные пассионарии делают великие дела, а тот общий настрой, который можно назвать уровнем пассионарности»⁵.

В рамках данной методологической гипотезы находит разрешение дилемма «герой или массы» в качестве субъекта политического действия. Ключевая роль в истории принадлежит, несомненно, выдающимся личностям, однако из этого следует не игнорирование роли масштабных социальных групп, а констатация их опосредованного участия: большое сообщество становится субъектом благодаря своей избыточной энергетике (пассионарности), что проявляется в выдвижении крупных исторических деятелей, призванных и способных к реализации масштабных исторических задач. Со всей определенностью можно констатировать глубинную связь между сообществом в целом⁶ и масштабом лидеров. Причем порой энергичные социальные движения возникают из-за незначительных поводов, просто давая выход плещущей через край энергии молодого этноса: «Способ поддержания целостности системы зависит от эпохи, точнее от фазы этногенеза. В молодых системах элементы контактируют весьма напряженно… страстно, что и вызывает столкновения. Часто кровавые распри не несут ни идейного, ни классового смысла, происходя в пределах одного социального слоя»⁷.

Концепция этногенеза Л.Н. Гумилёва стала развитием имевших место в более ранних памятниках социальной философии попыток понять природу энергии, лежавшей в основе поступков выдающихся личностей и целых народов. В частности, Г.В.Ф. Гегель писал в «Философии истории»: «…ничто великое в мире не совершалось без страсти». Немало страниц рассмотрению роли индивидуальных страстей в развитии исторического процесса, в том числе включая самые низменные страсти, как «алчное стремление к богатству», приведшее к возникновению антагонистической социально-классовой структуры общества, посвятил Ф. Энгельс в известной работе о происхождении семьи, частной собственности и государства. Известный французский историк О. Тьерри оставил описание наблюдавшихся в истории мощных общественных движений, ведомых мощной энергией, не всегда осознаваемой: «Народные массы, когда они приходят в движение, не отдают себе отчета в той силе, которая их толкает. Они идут, движимые инстинктом, и продвигаются к цели, не пытаясь ее точно определить. Если судить поверхностно, то можно подумать, что они слепо следуют частным интересам какого-нибудь вождя, имя которого только и остается в истории. Но эти имена получают известность только потому, что они служат центром притяжения для большого количества людей…» (Тьерри О. Избранные сочинения. — М., 1937. С. 255).

Отмеченные подъемы, как правило, сменяются спадами, а на смену титанам во главе государств на этапе их восхождения приходят пигмеи в эпоху упадка.

Возвращаясь к реалиям постсоветской политики, можно сказать, что предельно лаконичной характеристикой нынешнего периода эволюции постсоветских элит является его определение как постимперского этапа.

Распад ставшего преемницей Российской империи СССР в высшей точке его могущества в немалой степени был инициирован самой отечественной элитой — позднесоветской номенклатурой. И если логика действий руководителей национальных республик в составе СССР очевидна — обретение независимой от Москвы легитимности, — то не вполне логичный с формальной точки зрения добровольный отказ центральной элиты от власти во многом был определен особенностями внутренней организации, ментальности и установок сознания отечественной элиты конца 1980-х годов. Именно эти особенности сыграли ключевую роль в определении судьбы страны.

Полагаю, что тремя китами любой империи являются собственный «Большой проект», избыточная энергетика населения (пассионарность — как витальная, так и метафизическая) и эффективные технологии рекрутирования имперской элиты, осознающей свою миссию. Совокупность перечисленных факторов составляет метафизическое пространство империи, вне которого невозможно ее физическое тело.

Первым собственным значимым историософским имперским проектом стал проект «Москва — Третий Рим». Впоследствии этот проект обретал различные версии, одной из которых стал III Интернационал. Не случайно Н. Бердяев писал, что вместо Третьего Рима в России удалось осуществить III Интернационал. Особенность историософской доктрины Российской империи (после 1917 г. в формате СССР) — установка на развитие: «рука Москвы» была тяжелой и жесткой, но на периферийных территориях она выполняла функцию модернизации. Определенные аналогии в этом можно провести и с империей Британской: несмотря на чудовищные издержки имперского строительства, империя не рассматривалась британцами исключительно как источник наживы — ее воспринимали как взаимосвязанное сообщество. Сложившееся в середине XIX в. представление о «бремени белого человека» сформировалось не в последнюю очередь как оправдание цивилизаторской — модернизационной — миссии.

Что касается энергетики населения, то именно пассионарность и эффективная энергетика населения России на протяжении веков выступали неиссякающим ресурсом, необходимым «горючим материалом» исторического движения страны. Однако, похоже, безжалостный к России XX в. истощил доселе бездонный ресурс исторической энергии: несколько революций, форсированная системная модернизация страны и победа в самой кровавой из войн потребовали таких усилий, что поставили население страны на грань психологического и физического выживания на рубеже тысячелетий.

Но важнейшие причины, определившие специфику постимперской эволюции России, коренятся в особенностях формирования и ментальности ее политического класса.

Специфика российской элиты была определена характером, условиями и темпами имперского строительства в России. Важнейшим по значимости фактором стали особенности территориального строительства Российской империи. Вызов пространства — «собирание земель», необходимость освоения и консолидации огромных территорий — наиглавнейший вызов любой империи, однако в случае Руси-России территориальный вызов оказался не просто одним из вызовов — он стал смысловой доминантой в процессе государственного строительства и источником легитимности власти.

Динамика территориального расширения в процессе создания Российской империи была беспрецедентной. Только в период с середины XVI в. и до конца XVII в. Москва ежегодно в среднем приобретала земли, равные площади современной Голландии (150 лет подряд!). К началу XVII в. Московское государство равнялось по площади всей остальной Европе, а присоединенная в первой половине XVII в. Сибирь по масштабу вдвое превышала площадь Европы (А. Тойнби впоследствии написал, что присоединение Сибири стоило России цивилизации…). К середине XVII в. Российское государство стало самым большим государством в мире, а к середине XVIII в. территория России по сравнению с Московским княжеством начала правления Ивана III увеличилась более чем в 50 раз, составив шестую часть обитаемой суши: Российская империя по величине территории вышла на второе место после Британской. Таким образом, процесс территориального расширения предстал базовым фактом русской истории: «…история России есть история страны, которая колонизуется» (Ключевский В.О. Сочинения: В 8 т. — М., 1956. Т. 1. С. 31).

По сути, правящий слой России на протяжении последних пяти веков складывался как геократия — слой, призванный собирать земли и управлять ими. (Термин геократия используется также Д.Н. Замятиным, но с другим смысловым наполнением: для обозначения той неопределенной когнитивной ситуации, которая сложилась в результате осмысления роли географического пространства в истории России и российской цивилизации. См.: Замятин Д.Н., Замятина Н.Ю. Пространство российского федерализма // Полис. 2000. № 5. С. 98–110.) Другим, не менее важным фактором стала необходимость защищать завоеванные земли. Описывая политический строй Московского государства, В. Ключевский отмечал, что этот своеобразный склад государственного порядка «объясняется господствующим интересом, его создавшим. Этим интересом было ограждение внешней безопасности народа». Россия значительную часть своей истории провела в оборонительных войнах, что дало основание В. Ключевскому уподобить Московское государство вооруженному лагерю.

Для понимания роли пространства для российской элиты в историческом прошлом следует вспомнить мысль Ф. Ницше о внешнем и внутреннем пространстве: внешнее пространство составляет формальные структуры — социальные, политические и т.п., тогда как внутреннее пространство вбирает в себя важнейшие области духовной сферы, язык, сознание и т.п. В результате сложения факторов мощного по масштабу и стремительности территориального расширения Руси-России и необходимости ее защиты территория-земля стала и внешним, и внутренним пространством российской элиты. Более того, собирание земель и их защита предстали фактором легитимности российской власти, которая выступала в качестве основного инициатора территориального расширения: «Главная особенность российской колонизации заключается в том, что ее стимулятором, организатором, регулятором был “центр”, средоточие власти. И массовое перемещение населения из центральных губерний на просторы Сибири могло осуществляться лишь после того, как эти просторы были “завоеваны”, стратифицированы, поглощены властью. Именно по наущению или с ведома “центра” или поставленных им в главных сибирских городах воевод или поддерживаемых и стимулируемых властью промышленников снаряжались лихие землепроходческие экспедиции вроде походов Семена Дежнёва, Ерофея Хабарова или Василия Пояркова. Все оставленные ими на географической карте отметины… не только объявлялись принадлежащими московскому государю, но и геополитически привязывались к одному из центров власти — не к Москве непосредственно, так к Якутску, где сидел царский воевода, т.е. становились микрокосмами, а затем и локусами власти…» (Королёв С.А. Бесконечное пространство. — М., 1997. С. 33). Таким образом, пространство предстало подлинным фактором легитимации российской власти в историческом прошлом.

Территориальное расширение в столь значительных масштабах, такими темпами при бедности государственной казны и перманентных внешних угрозах (не случайно русский историк Сергей Соловьёв применительно к России употреблял выражения «бедная страна», «бедный народ») требовало запредельного напряжения сил и населения, и элиты. Не случайно именно с петровских времен берет начало многовековой спор сторонников расширения территории страны и приверженцев сдержанности в расширении границ государства — спор, актуализировавшийся в советскую эпоху.

В условиях подобного имперского строительства России рекрутирование властного класса, начиная с XV в., было выстроено по «служилому лекалу», основанному на принципе «привилегии — за службу государству». Этот принцип предполагал наделение управленческого класса государства — его политической элиты — временными привилегиями как вознаграждение за несение службы государству. Поэтому в качестве политической элиты России на протяжении пяти веков выступал высший эшелон административно-политической бюрократии. Сложившись еще в Московском государстве, этот принцип благодаря реформам Петра I стал технологией выстраивания политических конструкций Российской империи. Можно с определенностью сказать, что имперская элита в России началась с отказа от принципов местничества и принципа землевладения в пользу «служилого критерия».

Этот критерий не случайно стал основанием системы рекрутирования власти: привилегии были «пряником», необходимым для привлечения на государственную службу, поскольку последняя в условиях России порой была весьма далека от положения праздного класса. Более того, Василий Ключевский констатировал, что в России обязательные государственные повинности падали на высшие служилые классы порой с наибольшей тяжестью.

Положение российского политического класса действительно было весьма далеко от статуса подлинной элиты, что определило востребованность формирования российского властного класса по принципу наделения врéменными, на условиях несения службы государству, привилегиями. На основе этого принципа формировалось боярство в Московском государстве, дворянство и имперская бюрократия в Российской империи, партийно-хозяйственная номенклатура в СССР. Этот «сквозной» исторический принцип формирования российской элиты определял перманентность ее стремления обрести передающиеся по наследству, а не временные и увязанные с несением службы государству, привилегии. В этом контексте можно упомянуть Манифест о вольности дворянства Петра III (1762), подтвержденный Жалованной грамотой дворянству Екатерины II (1785). Обретение полноценных привилегий в 1990-е годы стало революцией элит в качестве сообщества, нацеленного на реализацию партикулярных интересов и приватных целей (не случайно тогда термин «элиты» побил рекорд по степени употребления). Более того, собственность стала основанием рекрутирования во власть. Произошла приватизация не только государства, но и статуса элиты. Из носителя миссии она стала приватным субъектом. Создание империи — акт «длинной» исторической воли, требующий пассионарности, страсти. Но страсть истощает. Имперская элита устала от имперского бремени, а распад территории стал материализацией отказа имперской элиты от имперской миссии — «страсть истощает».

Не исключено, что отказ элиты от миссии и истощение пассионарности общества не имели бы столь эпохальных для страны последствий и глобального контекста, если бы не совпали с глубинной трансформацией. Эта трансформация многоаспектна, но в данном контексте затронем только два из ее измерений, а именно: ослабление привязки национальных политических и экономических акторов к «месту приписки» и всеобъемлющую маркетизацию системы общественных отношений.

Одним из первых характеристику философско-политических последствий первой из отмеченных трансформаций представил еще в начале 1990-х годов многолетний советник президента Франции Ф. Миттерана, бывший глава Европейского банка реконструкции и развития, автор десятка книг французский экономист и политолог Жак Аттали в работе «На пороге нового тысячелетия». Ж. Аттали определил рождающийся на рубеже XX–XXI вв. новый этап цивилизационного развития как «цивилизацию кочевников». Принципиальным отличием этой цивилизации становится изобретение и широкомасштабное внедрение в обиход компактных мобильных предметов и технологий, использование которых будет сопровождаться утратой традиционной привязанности к стране, общине, семье: «Привилегированные жители как Европейской, так и Тихоокеанской сферы, а также богатейших примыкающих к ним провинций, станут освобожденными, наделенными властью номадами, связанными между собой лишь желанием, воображением, алчностью и амбицией. Такая новая кочевая элита уже формируется, уже разрывает свои связи с родными местами — своим народом, своими ближними.…Культура выбора, соединенная с логикой рынка, выделит для человека средства достижения беспрецедентной степени личной автономии. Владение кочевыми предметами (или доступ к ним) будет повсюду рассматриваться как признак свободы и могущества» (Аттали Ж. На пороге нового тысячелетия. — М., 1993).

Другим, но близким концептом, предложенным для характеристики новой эпохи, является понятие «текучей современности» как динамического потока времени-пространства, ключевыми акторами которой становятся дисперсно организованные, малозаметные властители, не привязанные к определенной территории — в отличие от массовых групп, определенно идентифицирующих себя с территорией-государством. Важнейшей характеристикой элиты новой эпохи становится мобильность (Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества. — М., 2004; Его же. Текучая современность. — СПб., 2008). Для определения этой новой генерации А. Неклесса предложил удачный термин — «люди воздуха»: «К усложнившейся и модифицированной системе власти получает доступ генерация “людей воздуха”, тесно связанная с постиндустриальным (нематериальным, эфирным) производством» (Неклесса А.И. Люди воздуха, или Кто строит мир? — М., 2005. С. 22). Этот новый субъект по определению глобален и «не имеет внешних для себя обязательств: у него нет ни избирателей, ни налогоплательщиков» (Делягин М.Г. Глобальный управляющий класс // Свободная мысль. 2012. № 1/2. С. 74).

Российская элита довольно легко вписалась в отмеченную тенденцию. Платой за приватизацию статуса элиты и обретение прежним служилым классом сопутствующих этой приватизации беспрецедентных по масштабу привилегий (передающихся по наследству, а не увязанных со службой государству) и стал отказ постсоветских элит на исходе XX в. от модернизационной миссии и «сброс» территорий. Территория утратила статус фактора легитимации, таковым стал скорее фактор экстерриториальности. Российские элиты в значительной мере предстали органическим элементом номадической генерации современных элит, легитимация которых увязана с органичностью их интеграции в глобальные сообщества.

Однако в оценке отказа от модернизационной миссии элит автор далек от обличительного пафоса, как минимум, потому, что ответственность за судьбу страны несут не только элиты, но и общество: каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает. Качество руководящего слоя есть лакмусовая бумага качества общества. Кризис лидерства — верный признак упадка нации. Тяжелейшего, но временного и преодолимого или окончательного — вопрос открытый… В «Философии истории» Гегель разделял народы на исторические и неисторические. Предназначение первых — воплощение воли мирового духа (или «смысла истории» в терминологии Карла Ясперса) на различных этапах истории. Выполнив историческую миссию, народ может перейти в статус неисторического. Хочется думать, что применительно к евразийскому пространству этот исход не предопределен.

Что касается второго аспекта трансформации, то рубеж XXXXI вв. (не только в России, но в мире в целом) стал переходом к нестационарной системе социальных связей и радикальной перемене значения политики и экономики, когда важнейшей доминантой социальной организации предстала широкомасштабная маркетизация системы общественных отношений. Применительно к сфере политики эта трансформация нашла выражение в превращении политики в сферу бизнеса и формировании политических рынков как разновидности экономических рынков, основанных на принципах прямого обмена спроса и предложения. Причем последние понимаются не просто как специфика современных электоральных кампаний, представших, в том числе, как коммерческий процесс, а как глубинная трансформация системы отношений между управляющими и управляемыми. Данная трансформация затронула системы государственного управления: современные государства обрели сервисный формат, сближающий их со сферой коммерческого обслуживания.

Сказанное означает принципиальное изменение механизмов легитимации элиты: рынок «все больше и больше признается легитимной инстанцией легитимации» (Бурдье П. О телевидении и журналистике. — М., 2002. С. 42), а профессионально вовлеченные в мир политики участники занимаются политикой как бизнесом и ориентируются в своем политическом поведении на бизнес-стратегии (Пшизова С.Н. Политика как бизнес: российская версия (I–II) / Полис. 2007. № 2, 3). Это меняет легитимность существующего порядка и дает основание ставить вопрос о делегитимации демократии как идеально-типической модели политического режима и переходе к постдемократии.

В данном контексте не случайными выглядят результаты эмпирических политико-биографических исследований состава политической элиты России, согласно которым значительная часть управленческого класса (депутаты Государственной думы, члены Совета Федерации, губернаторского корпуса, федеральной исполнительной власти) по базовому профилю деятельности — это выходцы из бизнеса — либо политические предприниматели, либо предприниматели классического толка (см.: Человеческий капитал российских политических элит. Политико-психологический анализ / Под ред. Е.Б. Шестопал и А.В. Селезневой. — М., 2012).

Полученные в рамках упомянутого политико-психологического исследования данные коррелируют с результатами проведенных в разное время других исследований. Впервые вывод о том, что ведущей тенденцией рекрутирования российской политической элиты является не приток выходцев из силовых структур (о чем писали многие публицисты в начале 2000-х годов), а массовый приход в сферу управления выходцев из бизнеса, был сделан в рамках осуществленного под руководством автора этих строк масштабного проекта «Самые влиятельные люди России». Хотя в начале 2000-х годов эта тенденция действительно имела место. В этой связи в начале 2000-х годов немало писалось о том, что возрастание удельного веса действующих и бывших военных в период первого срока президентства В.В. Путина привело к формированию в России новой правящей хунты — милитократии (см., напр.: Крыштановская О.В. О формировании милитократии в России // Pro at Contra. 2003. Осень — зима. Критику данной позиции см.: Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России: персональный состав и тенденции эволюции // Самые влиятельные люди России. — М., 2004; Ривера Ш., Ривера Д. К более точным оценкам трансформаций в российской элите // Полис. 2009. № 5; Гаман-Голутвина О.В. Региональные элиты России: персональный состав и тенденции эволюции // Самые влиятельные люди России. — М., 2004). Подтверждение того, что предпринимательство стало ведущим форматом политической деятельности на примере депутатского корпуса, было получено в рамках исследования персонального состава Государственной думы в 1993–2011 гг., а также выполненного под руководством автора данных строк исследования в рамках общеевропейского проекта по изучению персонального состава национальных легислатур.

Другие проекты, нацеленные на изучение представительства крупного бизнеса в составе ведущих политиков России, также показывают, что выходцы из крупного бизнеса составляют весомый сегмент политической элиты России на протяжении последних 20 лет (см.: Шабров О.Ф. Динамика изменения удельного веса и влияния корпоративного компонента политической элиты постсоветской России // Элиты и общество в сравнительном измерении. М., 2011).

Таким образом, непосредственное (например, участие крупного предпринимателя М. Прохорова в президентских выборах 2012 г. в качестве кандидата) политическое участие крупного бизнеса или опосредованное (когда предприниматели обретают депутатские мандаты или занимают губернаторские кресла, что, как подтверждают исследования, для России весьма распространенное явление) — это наиболее заметная черта современной российской политики.

Что касается политического участия действующих или бывших сотрудников специальных структур, то анализ показывает, что профильное военное или специальное образование не мешает его носителям быть эффективными лоббистами коммерческих структур, что вписывается в упомянутую тенденцию всеобъемлющей маркетизации.

В России отмеченные тенденции масштабной маркетизации системы общественных отношений и изменения механизмов легитимации власти элит проявляются с большей силой, нежели в странах с устойчивыми демократическими традициями. Постсоветский период в России стал больше, чем простым отказом от политико-идеологических оснований предшествовавшей эпохи — он стал радикальным отрицанием прежних системообразующих смыслов.

При анализе особенностей российской версии маркетизации следует принять во внимание ее принципиальную особенность, а именно конгломератный характер. Этот термин, предложенный А.Д. Богатуровым, означает сосуществование разнородных укладов и отношений. В данном контексте речь идет именно о сосуществовании — наряду с системой рыночных отношений — уклада, заметно от нее отличного, а именно феодального. При этом данные уклады существуют не как рядоположенные, а взаимопроникающие, вследствие чего российский рыночный сектор деформируется и обретает характер квазирыночного. Данное положение требует ряда пояснений.

Термин «феодальный», впрочем, как и ряд других терминов социального знания, имеет различные трактовки. Наиболее распространенное значение — это определение одной из неповторимых стадий общественно-экономического развития. В данном же контексте этот термин используется в его политическом измерении для определения универсального явления, базовой характеристикой которого выступает слияние экономического и политического управления и образование на основе отношений патрон-клиентной зависимости самодостаточных образований в рамках границ национального государства. Эта трактовка восходит к пониманию феодализма М. Блохом. Именно такие квазигосударственные образования сложились в России второй половины 1990-х годов. Сформировавшиеся в тот период политико-финансовые структуры (олигополии) обрели собственный финансово-промышленный потенциал; собственные службы безопасности; свои креатуры в органах власти различного уровня, силовых и правоохранительных структурах (МВД, ФСБ, прокуратура, суд); сформировали собственные информационно-аналитические империи и связи с определенными регионами и отраслями; обзавелись «диванными» политическими партиями и установили контакты с определенными сегментами оппозиции. В результате крупнейшие олигополии превратились в многопрофильные и почти самодостаточные квазигосударственные образования. Это дало основание констатировать тенденцию квазифеодализации модели элитообразования, о чем свидетельствует приватизация приватными структурами прерогатив публичной власти. Дополнительным аргументом в пользу квазифеодального характера данных образований свидетельствует предпринятый в работах М. Афанасьева анализ отношений в рамках этих образований, который показал отчетливый патронклиентный характер данных отношений. Воспроизводство отношений клиентелизма можно рассматривать в качестве веского основания для диагностирования архаизации процессов элитообразования.

В итоге переплетения различных укладов образуется российская версия общества риска и российский вариант текучей современности (см.: Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. — М., 2000. См.: Бауман З. Текучая современность. — СПб., 2008). Формирование общества риска есть мировая тенденция, затрагивающая в той иной степени все значимые сегменты мира. При этом каждая из значимых версий этой тенденции имеет свои особенности, для понимания которых можно использовать предложенную П. Ханной характеристику структуры современного мира. Отказываясь от традиционного видения этой структуры, П. Ханна полагает, что его трехполюсная структура — первый, второй и третий миры — стала анахронизмом; сегодня осталось разделение на первый (США, ЕС, Китай) и второй миры (все остальные). При всей дискуссионности данной дихотомии ее можно принять в отношении одного критерия, а именно: качества социальной организации и оснований социально-политической мобильности. В первом мире — при всех его очевидных уязвимостях и слабостях — вектор социальной мобильности в той или иной мере содержит элементы продвижения по формализованным рациональным основаниям (профессиональная компетентность, образование, заслуги и т.д.); во втором — системы мобильности основаны на иных критериях. Учитывая разнородность и разнокачественность «второго мира», можно предположить, что в наиболее архаичных анклавах второго мира принципы социальной организации и вертикальной мобильности основаны на откровенно рудиментарных принципах организации традиционных обществ (кровное родство, племенные характеристики, откровенный клиентелизм); в модернизированных версиях эти архаичные принципы сочетаются или, по крайней мере, завуалированы модернизированными принципами (образование, партийная карьера, профессиональная компетентность, опыт работы), однако решающими, как правило, выступают не эти принципы, а основанные на неформальных отношениях критерии.

В России на протяжении двух последних десятилетий эксперты, включая автора этих строк, неоднократно фиксировали доминирование в системе социальных отношений патрон-клиентных отношений. При этом отмечалось отличие российского клиентелизма от его классических версий, распространенных в обществах традиционного типа, к числу которых на постсоветском пространстве относились государства Центральной Азии: если в последних базовым основанием консолидации элитных кланов выступают кровно-родственные и земляческие основания, то в России 1990 — 2000-х годов — экономические интересы.

Анализ процессов рекрутирования доминирующих групп во втором десятилетии текущего века позволяет скорректировать данную характеристику, к сожалению, не в пользу модернизации критериев. В сплачивающих элитные группы экономических интересах все более отчетливо просматривается более архаичный компонент, а именно родственный. Естественно, наиболее заметными родственные связи являются в формировании бизнес-элит: анализ поколенческого обновления бизнес-структур показывает приход на руководящие позиции младшего поколения создателей бизнесов. Однако бизнес-элитами эта тенденция не ограничивается и охватывает сферу публичной власти. Два поколения семей Жириновских, Воробьёвых, Пономарёвых, Гудковых, родственные связи других действующих членов Государственной думы и Совета Федерации Федерального Собрания России, семейные тандемы в составе правительства в 2007–2012 гг. — лишь «надводная» часть родственно-семейных айсбергов, отчетливо сигнализирующая о том, что современный российский клиентелизм обретает семейно-родственные очертания.

Своеобразие данного варианта заключается в противоречивом сочетании не просто разнокачественных, но конфликтующих укладов — феодального и современного, даже постсовременного. Если первый предполагает статичность отношений, их основанность на принципах статичной структурации, низкой мобильности и низком качестве оснований мобильности, то последний предполагает изменчивость границ, принципиальную относительность разделительных линий и включенность социума в систему глобальных коммуникаций.

Очевидно, что в данной системе субъектность имеет крайне противоречивый характер и вектор. Доминирующим компонентом субъектности становится приватный: даже персонифицирующие публичные институты лица действуют по преимуществу как приватные акторы. Так, коррумпированность бюрократии означает, что она действует по преимуществу не как агент государства, ответственный за производство общественных благ, а как приватный актор, нацеленный на максимизацию собственной прибыли.

Следует оговориться, что под восстановлением субъектности имеется в виду не стремление к созданию новой империи — об этом речь не идет в принципе. Субъектность в данном случае означает более адекватное использование разнообразного и обширного ресурсного потенциала для реализации масштабных инновационных (социальных и технологических) проектов, что позволит стать России более успешным и влиятельным политическим игроком.

Парадоксальность ситуации заключается в том, что объективные предпосылки российской субъектности налицо — разнообразный потенциал, обширная территория (Российская Федерация является самым крупным государством мира), разные политические механизмы. Недостаточно одного, но ключевого ресурса — «длинной» политической воли. Пассионарности. Куража. Каждая эпоха рекрутирует своих героев: империи создаются титанами. Но героические эпохи — в прошлом. Страсть истощает…

Впрочем, снижение политической субъектности может быть сублимировано в экономическую пассионарность. Вспоминается известная траектория развития экономического класса США — «финансист — титан — стоик». История может повториться…

«Политические элиты в старых и новых демократиях», Калининград, 2012 г., с. 34–45.

Этапы и перспективы радикализации ислама в Российской Федерации

И. Добаев, доктор философских наук Н. Анисимова, аспирант (ЮФУ, Ростов-на-Дону) Р. Гаджибеков, аспирант ПГ ЛУ (г. Пятигорск)

Вопросы, связанные с процессом радикализации в различных странах, в последние два десятилетия находятся на острие исследовательских интересов многочисленных зарубежных и отечественных ученых. Эта проблема нашла отражение, в частности, в работах таких отечественных исследователей, как А.А. Игнатенко, С.И. Чудинова, И.И. Добаев и др. [1]. Исламский фактор в его политическом измерении самым серьезным образом влияет и на политические процессы в России и ее регионах. Однако тенденции в радикализации игнорируются исследователями, в то время как они исключительно важны, поскольку продуцируют многочисленные взрывы, риски и угрозы для национальной безопасности страны. Настоящая статья имеет целью в определенной степени наполнить содержанием сложившиеся научные лакуны по затронутой проблеме.

Ислам в Российской Федерации преимущественно локализован в его суннитской версии ханифитского толка. В то же время практически до последнего времени исследователи четко дифференцировали два качественно отличающихся друг от друга ареала распространения ислама — Поволжье, Урал и Западная Сибирь, с одной стороны, Северный Кавказ — с другой. На Северном Кавказе последнее время религиозно-политический экстремизм и терроризм стали суровой реальностью, поэтому сконцентрируем внимание именно на нем.

На Северном Кавказе, как и в других регионах России и мира, ислам не представляет собой монолита, но разобщен в рамках существующих направлений, толков и идейных течений. В регионе, как и в других субъектах РФ, доминирует его суннитская версия, относительно небольшое количество шиитов проживает в южной части этой северокавказской республики. Их невысокая численность и относительная политическая пассивность позволяют в ходе дальнейшего анализа вывести их за рамки рассмотрения.

Что касается толков (мазхабов, или правовых школ в исламе), то с этой точки зрения северокавказский ислам достаточно условно можно разделить на две части: на Северо-Западном и Центральном Кавказе (Адыгея, Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария и Северная Осетия-Алания) представлен ханифитский мазхаб, считающийся самым мягким и гибким в исламе. На Северо-Восточном Кавказе (Дагестан, Чечня и Ингушетия) преобладает шафиитский толк, более жесткий, чем ханифитский.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. — М., 1990. — С. 260.

2

Там же. — С. 266.

3

Там же.

4

Там же — С. 273.

5

Там же — С. 270.

6

Для его определения Л. Гумилёв употреблял не вполне удачную конструкцию этноса: «Этнос — не просто скопище людей, теми или иными чертами похожих друг на друга, а система различных по вкусам и способностям личностей, продуктов их деятельности, традиций, вмещающей географической среды, этнического окружения, а также определенных тенденций, господствующих в развитии системы… реальную этническую целостность мы можем определить как динамическую систему, включающую в себя не только людей, но и элементы ландшафта, культурную традицию и взаимосвязи с соседями» (см.: Гумилёв Л.Н. Указ. соч. — С. 103).

7

Гумилёв Л.Н. Указ. соч. — С. 261.