Машины времени в зеркале войны миров

Роман Уроборос, 2020

Автор культового романа "Цезарь и …", а также, по совместительству, отец русского метамодерна, Роман Уроборос разродился своей восьмой книгой: "Машины времени в зеркале войны миров". Данная книга является частью безымянного метапроекта, который состоит из двух частей: собственно говоря из сабжа, который будет доступен только в виде электронной книги и книги "Воины миров в зеркале времени машин", которая будет выпущена позже и, которая будет доступна исключительно в бумажном виде. Всё это безобразие написано, в основном, в модном жанре weird fiction и погружает читателя в тревожное состояние, сомнения в самом себе и фундаментальных основах реальности. О чём эта книга? Думаю, даже сам автор романа не ответит вам на этот вопрос. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно всего лишь начать читать на экране ноутбука, телефона или планшета эту, с позволения сказать, книгу. Начинайте, не бойтесь, но помните – ВСЁ ДЕЛО В ШРИФТЕ. Содержит нецензурную брань.

УПОТРЕБЛЕНИЕ

7-Methoxy-Beta-Carboline (Telepathine).

— Что ты там интересного разглядел? — спросил я его.

— Все-таки ты не дрочил, — хихикнул он. — А чего так долго не открывал?

Он не дождался ответа и прошел в коридор, слегка задев меня плечом. Скинул мокасины и босиком проследовал в комнату. На плече у него висела большая спортивная сумка. Он не бросил ее, по обыкновению, на пол. Он умудрялся бросать сумки именно так, чтобы я обязательно по нескольку раз запинался об них. Он сел на кресло и бережно положил сумку на колени. Потом, помолчав немного, спросил.

— А чего так долго не открывал?

— Я уснул, — я подошел к подоконнику, сел на него и закурил.

— Ты уснул? Так рано?

— Да. Очень странно. Я курил, высунувшись в окно, и внезапно уснул. Сигарета выпала из моих рук и чуть не спалила шикарную шевелюру итальянца, моего соседа снизу.

— Ты видел сон? О чем он?

— Да так, — я немного засмущался, — сисястая брюнеточка с голубыми глазами выходила на берег из моря.

Угу, — я видел, что он не хочет больше обсуждать свой сон, поэтому сменил тему, — ты помнишь, что мы собирались с тобой сегодня делать?

— Не очень отчетливо помню, — ответил ему я, — поужинать в пиццерии? Напиться в соседнем пабе? Пойти к той сестричке и трахать ее всю ночь вдвоем?

— Нет, ты все забыл. Неужели ты не помнишь того, что мы так долго с тобой обсуждали? Группу Coil, машины времени, наркотики. Ты ведь был трезвый вчера. Почему ты ничего не помнишь?

— Я смутно помню. Я не буду употреблять наркотики. Это незаконно. Что это за группа Coil еще?

— Ну как же, — эмоционально отвечаю я ему, — группа Coil. Джон Баланс и Крис Кристоферсон. Мои любимые музыканты. Наркоманы. Алкоголики. Гомосексуалисты.

— Фу, какая мерзость, — отвечаю я ему и, предварительно глянув вниз, выкидываю сигарету из окна, — какая взрывоопасная смесь. Они еще выпускают свои альбомы?

— Нет, они умерли. Сначала Баланс упал с лестницы и сломал себе шею. Потом Кристоферсон тихо умер во сне. Теперь они на небесах и ждут встречи с нами.

— Слушай, зачем ты мне это рассказываешь? Я не хочу слушать их музыку. Я не хочу употреблять наркотики. Это вредно и ведет к половому бессилию.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — я покатился со смеху, — наркотики ведут к половому бессилию? Где ты это прочитал? Насмешил. Но мы ведь решили не просто употреблять наркотики. Мы решили совершить ритуал, где музыка — это дверь. А специально подобранные вещества — это ключ.

— Ключ к чему? — не понял я.

— Этого мы еще сами не знаем. Возможно, они — ключ к осознанию себя, как машины времени.

— У меня появляются нехорошие ощущения, бро. Ты точно ничего не употребил только что, ну или накануне?

— Ничего я не употребил. Я все с собой принес.

— Что ты с собой принес?

— Все я тебе рассказывать не буду. Должна же быть какая-то интрига. Для первого этапа у нас все есть. Это ингредиенты для приготовления ******** (зачеркнуто цензурой) и двойная виниловая пластинка группы Coil. Сегодня мы будем слушать первую сторону. На ней записана одна композиция 7-Methoxy-Beta-Carboline (Telepathine). Это как раз то, что мы будем употреблять.

— Мы музыку будем употреблять?

— Нет. Вещество. Послушай. Извини за оффтоп. Я давно тебя спросить хотел. Скажи, а почему сейчас наш диалог обычным шрифтом в книге оформлен? Не логичней бы было, например, твои реплики обычным шрифтом излагать, а мои, например, курсивом выделять?

— Нет. Не логично. Так было бы логично, если бы я прикидывался, что с кем-то посторонним диалог веду. Со своим эго, например. А я сейчас сам с собой разговариваю. Я всегда, правда, сам с собой разговариваю, но зачастую разыгрываю целые пьесы и играю подчас за несколько персонажей. Иногда количество этих персонажей доходит до нескольких десятков. Плюс массовка.

— Круто, — выдавил из себя я это слово. Я сейчас реально испугался. У меня мурашки по телу побежали, — меня, что ли нет? Ты за меня играешь?

— Не ссы Капустин, поебем и отпустим, — я улыбнулся, но затем стал сосредоточенно серьезным, — я пошутил. Конечно же ты существуешь. Ты — есть. Ты можешь смело говорить, как твои любимые англичане. I am. Но тебе придется развернуть эти понятия. Что такое «ай» и что такое «эм». Хотя бы по несколько предложений. Иначе дальше никак. Как же ты собираешься ******** (зачеркнуто цензурой) свою готовить, если ты не знаешь, кто есть «ты», а кто есть «есть»? Но перед тем, как ты пойдешь на кухню готовит эту свою дурь, а я начну подготавливать и настраивать аппаратуру для прослушивания… Перед этим я должен открыть тебе одну тайну мироздания. Итак, слушай и запоминай. Это очень важно. Узнав эту тайну, ты сможешь единолично управлять Вселенной. Готов? Слушай. Прозшолонуц шцгунуекпарыв хххрххрхршшш шшшшсзззузазззззшегк шгплулллллллубл булбплбулбллу бнбе нлулбулбу проапркгшугкрарцорвпрпн нанеуне папроыне палльллф лопоплолнлуннплоулонп уонп уолнплон плонулн пну плону н пону плону плну лпу лнук лон п улон клон плон луон кН плону лнон.

— Это чего за хуйня?

— Товарищ майор, это магнитофон пленку зажевал. Подождите, сейчас я на «стоп» нажму.

— Иванов, блядь, ты дебил? Ты нахуя в двадцать первом веке прослушку на кассету записываешь? Сейчас в цифре все. Цифровые записи, цифровое хранение.

— У нас аппаратура новая, товарищ майор. Инструкция непонятная. Половина на китайском языке. А у меня по китайскому только базовые знания. Нажимаю на кнопки, программу запускаю, а у меня ничего не работает, ничего не получается. Я давай в техподдержку звонить. А технари пьяные, день рождения Пола Маккартни отмечают. Но я за полчаса перед дежурством одну покупку совершил. Осуществил мечту детства. Купил двухкассетный магнитофон Шарп, три пятерки. И целую сумку проводов и несколько аудиокассет с записью. Ну, я поколдовал немного с аппаратурой и подсоединил кассетник и осуществил запись. Я не знал, что у меня пленка замятая. Визуально вообще все идеально выглядело.

— А продолжение есть?

— Конечно есть.

— Давай отмотай чуть назад, повнимательнее послушаем. Ты конспектируй на всякий случай. Но, Иванов, надо потом будет все в цифру перевести. Ты меня понял?

— Так точно, товарищ майор.

Иииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии (это идет перемотка) ииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии. — Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — я покатился со смеху, — наркотики ведут к половому бессилию? Где ты это прочитал? Насмешил. Но мы ведь решили не просто употреблять наркотики. Мы решили совершить ритуал, где музыка — это дверь. А специально подобранные вещества — это ключ.

— Ключ к чему? — не понял я.

— Этого мы еще сами не знаем. Возможно, они — ключ к осознанию себя, как машины времени.

— У меня появляются нехорошие ощущения, бро. Ты точно ничего не употребил только что, ну или накануне?

— Ничего я не употребил. Я все с собой принес.

— Что ты с собой принес?

— Все я тебе рассказывать не буду. Должна же быть какая-то интрига. Для первого этапа у нас все есть. Это ингредиенты для приготовления ******** (зачеркнуто цензурой) и двойная виниловая пластинка группы Coil. Сегодня мы будем слушать первую сторону. На ней записана одна композиция 7-Methoxy-Beta-Carboline (Telepathine). Это как раз то, что мы будем употреблять.

— Мы музыку будем употреблять?

— Музыку. Музыку. На чем, кстати, мы ее будем употреблять?

— Ну как же, на Деноне ДП-2800. Стол из мрамора плюс обтяжка кожей. Легендарный фономотор ДП 2000. Моментально стартует, моментально переключается с 33 на 45 скорость и обратно. Кварцевая стабилизация…

— Стоп, стоп, стоп. Не читай мне лекцию. Ты главное скажи, звук хороший?

— Звук отличный. Ты такого никогда не слышал. На твоей херовой Соне, точно такого звука не добьешься.

— У меня ММ-головка.

— Иди в жопу.

— Ладно. Я пойду готовить зелье. А ты давай священнодействуй с аппаратурой. Басов добавь. Басы здесь главное. У тебя там емкости стеклянные есть? Кастрюли там какие-нибудь?

— Есть, есть. У меня образцово показательная кухня, ты же знаешь. (Пауза). О чем дева плачешь? О чем дева плачешь? О чем дева плачешь, о чем слезы льешь? О чем дева плачешь, о чем слезы льешь?

— Это что блядь такое, Иванов?

— Это, товарищ майор, у меня там раньше на кассете была записана, значит, русская народная песня «По Дону гуляет».

— А запись?

— А запись закончилась.

— Так, понятно. Ответь мне, пожалуйста, Иванов на последний вопрос, перед тем, как я тебя застрелю. Мне одному показалось, что второй раз на записи они немного не то же самое говорили, что в первый раз?

— Вам одному, товарищ майор, показалось. Вы уберите, пожалуйста, пистолет обратно в кобуру. Небезопасно это…

«Что там у тебя грохнуло?» — спросил я, дернувшись от внезапного грохота.

— Разделочная доска на пол грохнулась, — задумчиво ответил я.

Теперь я уже хочу побыстрее нажать на перемотку. Потому что описывать, как один готовит-шаманит ******** (зачеркнуто цензурой), смешивает, там, ингредиенты (или наебывает меня, а сам давным-давно все приготовил, подмешал всякой херни и выдает все это за ******** (зачеркнуто цензурой), пользуясь тем, что я ни разу ее не пробовал), а другой подготавливает аппаратуру (или наебывает меня, а сам тихо снимает пистолет с предохранителя так, чтобы я не услышал и кладет его под подушку), ставит пластинку, крутит ручки громкости, НЧ, ВЧ и подкручивает баланс. Это описывать мне, лично, неинтересно. Поэтому нажимаю на перемотку.

ИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИИииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии вот принес.

Он принес в высоких стаканах, полных до краев, какую-то странную жидкость. Пахла она (сейчас понюхаю) очень странно, и я не удивлюсь, если она вообще никак не пахла. Стаканы были опустошены нами очень быстро. Я подумал, что если я почувствую, что он меня отравил, и я точно буду знать, что скоро умру, то я разряжу в него всю обойму из своего табельного ТТ.

Отмотаем чуть-чуть назад. ИИИИИИИИиииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии.

На самом деле он принес какие-то таблетки и два стакана воды. Как я понял, кастрюли там всякие, его рассказ, что он что-то там варил — это как обычно была его наёбка или розыгрыш, как он любил говорить. Мы выпили таблетки и быстро запили их водой. Я подумал, что если я почувствую, что он меня отравил, и я точно буду знать, что скоро умру, то я разряжу в него всю обойму из своего табельного ТТ.

— Ну вот хули ты всего ссышь? И самое смешное, что больше всего ты ссышь за то, чего вообще на самом деле не существует. За свою жизнь, так называемую. Жизни не существует и смерти не существует. Ты разве еще не понял этого, балбес?

— Кто это вообще со мной разговаривает? Откуда идет голос? Почему я тебя не вижу?

— Я далеко нахожусь. Тебе меня не увидеть. Разговариваю я с тобой телепатически. Поэтому мой голос идет прямо из ниоткуда в твой мозг. Улавливаешь?

— Это все ******** (замарано цензурой), которую я только-что употребил, я понял. А где этот дегенерат, который уговорил меня употреблять наркотики?

— Его нет и никогда не было. Не было лондонской квартиры, не было соседа итальянца, который снимает квартиру этажом ниже. Это все ты, ты и ты.

— Я понял. Эта хуйня, ******** (зачеркнуто цензурой)… в ней, короче, очень много этого вещества… как оно называется… вспомнил… телепатин…

— Ну и?

— Вот оно и позволяет мне улавливать чужие мысли. Какие чужие мысли? Ты вообще, как можешь отличить чужие мысли от своих? По каким критериям? Ну, мои мысли, это — мои мысли. Я повторяю их своим голосом, про себя, то есть мысленно. А чужие мысли, они визжат чужими голосами, их просто отличить. А сейчас, как ты отличаешь свои мысли от чужих? Сейчас все мысли повторяются твоим голосом. Как ты отличаешь свои мысли от чужих? Ну… ну… не знаю. Я говорю умные вещи. А чужие мысли говорят хуйню какую-то. По-моему, сейчас хуйню говоришь ты. И как все это понимать? Знаешь, мне кажется, я запутался, мне кажется, нам пора сделать паузу в разговоре. Посидеть в тишине и погрузиться в собственные ощущения. Давай помолчим, а? Помолчим? Ты думаешь ******** (замарано цензурой) тебя так быстро отпустит? Да у тебя сейчас в голове, некто в три голоса будет пиздеть, не переставая. Я уши заткну. Заткни, заткни. А я тебе прочитаю пока одну поучительную историю.

Жизнь с высоты птичьего полета.

Они встретились случайно совершенно на одном из сентябрьских балов, который давал в своем московском доме князь, скажем, Трубецкой. Было это в середине 19 века. Живых свидетелей к настоящему времени не осталось, приглашения на бал, написанные, кстати, на превосходной бумаге каллиграфическим почерком, истлели в пыль. Книгу, в которую записывались все приходящие гости, если она вообще существовала, постигла та же участь. Поэтому автор и позволил употребить это слово — «скажем». Но история эта абсолютно правдивая, за это автор совершенно ручается, потому что красивая очень история.

Она была француженкой, и звали ее Мари. Однако, что она делает здесь в Москве, она, наверное, и сама бы нам не сказала. Красивая, как богиня стерва, объявилась на балу внезапно, испепелив синими глазами всех собравшихся мужчин. Качнув копной черных, как смерть волос и поджав, красные же, как смерть пухлые детские губы, она гордо несла свой курносый носик в самый дальний конец зала. Заверяю вас, дорогой читатель, что грудь, ноги и плоский как у юноши живот… Да в придачу ко всему пупок… Вообще, любой мужчина, которому посчастливилось увидеть это воочию, надолго лишался дара речи. Иногда на всю жизнь.

А в самом дальнем углу зала стоял невзрачнейший человечек, князь Михаил Аркадьевич Вавилов, который даже сам до сих пор не понимал, каким же образом он оказался на этом балу, где у него решительно ни одного знакомого не было. Он практически ежеминутно доставал из кармана платок и вытирал от пота абсолютно лысую голову, иногда он в этот платок сморкался. Нос-картошка, лысая голова и водянистые глаза — вот, пожалуй, и все, что нужно знать читателю о внешности Михаила Аркадьевича. Да, он был на самом деле еще довольно-таки полным мужчиной, потому что любил на ночь поесть потрошков или пирожков с мясом или борща на худой конец. Князь мысленно считал до двух тысяч пятисот, ведь он твердо решил: как только досчитает, сразу же раскланяется с хозяевами, сядет в экипаж и поедет в гостиницу.

Когда наш добрейший главный герой увидел стремительно приближавшуюся к нему Мари, он сначала подумал:

«К гусарам». Ибо по правую руку от него стояли два высоких гусара, на которых это стремительное приближение тоже произвело неизгладимое впечатление.

«Или, скорее, к этому красавцу, капитану-артиллеристу». Капитан-артиллерист смотрел на Мари и выстукивал правой ногой какой-то только ему ведомый марш.

Когда, наконец, князь понял, что Мари идет все-таки к нему, он подумал: «Сейчас очень бы пригодился небольшой такой сердечный приступ или апокалипсический удар небольшой тоже или желчь чтобы разлилась.» Он закинул руки за голову отчаянно посмотрел на нее и захотел что-то сказать, но так и ничего не сказал, потому что губы его тряслись мелкой дрожью.

«Invitez-moi à la prochaine danse, monsieur», — тихо сказала Мари. После этого она развернулась и уже довольно медленно отошла от Михаила Аркадьевича. Остановилась ровно посередине зала. «Какой еще следующий танец, если никакого предыдущего танца не было», — подумал князь, — «так, а до каких я досчитал? По-моему, до тысячи восьмисот пятнадцати». Он продолжил свой счет. В это время заиграл вальс. «Все, конец», — обреченно подумал Михаил Аркадьевич и кротко посмотрел на Мари. Она стояла посреди зала и глаза ее сияли небесной синью. Он неохотно, но довольно быстро медвежьей походкой ринулся к девушке. Гусары и капитан-артиллерист с позеленевшими лицами провожали его взглядами внезапно покрасневших глаз, как стая волков. Подошел и, наклонив голову, тихо сказал, естественно по-французски. «Сударыня, разрешите пригласить Вас на вальс». Они начали вальсировать как два осенних листка, которых гонит неугомонный ветер порывами вечности. И на несколько минут им почудилось, что зал опустел, что они одни в целом мире бездонном. Но тут навалилась реальность на них телами, которые просторный зал наполнили внезапно, вдруг. Музыка кончилась. Она резко отстранилась от него и, постояв минуту в нерешительности, направилась к выходу и покинула зал также внезапно, как и появилась. Он простоял, не двигаясь ровно минуту, наверное, считал про себя до шестидесяти, а потом сломя голову побежал за ней, даже не рассчитывая ее догнать.

Как ни странно, выбежав из парадной двери, Михаил Аркадьевич сразу же увидел Мари. Она стояла и как будто специально поджидала его. Князь подошел и представился ей как полагается. Она представилась ему в ответ. Он сразу же без обиняков начал приглашать ее к себе в имение, расписывая как сейчас там хорошо и прелестно в это время года. Она сказала, что завтра отбывает в Париж, так как там ее ждут неотложные дела. Из глаз Михаила Аркадьевича беззвучно закапали слезы, которые он даже и не пытался скрыть. Видя его смятение, Мари, растрогавшись, сказала ему, мол, милый князь, не расстраивайтесь, скажите, в какой гостинице вы остановились, и я пошлю Вам туда записку со своим парижским адресом. Вы напишете мне письмо, я Вам отвечу. У нас начнется переписка и, в конце концов, мы когда-нибудь обязательно встретимся снова. «Дайте мне свой адрес прямо сейчас, я запомню. А так, никакой записки Вы мне в гостиницу не пришлете, я знаю», — прошептал он. «Я вообще-то девушка порядочная, и, если говорю, что сделаю что-то, значит — сделаю», — резко выкрикнула Мари, развернулась, подошла к экипажу, села вовнутрь и уехала в сентябрьскую мглу. «Боже мой, я больше никогда ее не увижу», — прохрипел князь и сел на землю.

Однако, на следующее утро, когда Михаил Аркадьевич лежал в своей постели и страстно желал скорейшей смерти, в номер постучали. После вялого вавиловского «войдите», в комнату вошел слуга, передал ему записку и вышел. Развернув ее дрожащими руками, князь увидел адрес, написанный на листе бумаги прекраснейшим женским почерком. Он вскочил проворно с кровати и сплясал беззвучно лезгинку, танцевать которую научился еще в молодости во время какой-то очередной войны на Кавказе. «Как же она узнала мой адрес? Это чудо, чудо. Господи, спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь» — подумал он и потерял сознание…

Вернувшись в имение, он, даже не отобедав, сразу сел за свой огромный письменный стол в рабочем кабинете и на одном дыхании написал Мари длинное довольно письмо. В нем он подробно описал знатность своего рода, детство, отрочество, юность и то, чем он занимается сейчас. А также особо подчеркнул, что никогда не был женат. Потом вызвал управляющего имением, отдал ему письмо, запечатанное в конверт, и приказал срочно отправить его адресату. После чего он с огромным удовольствием отобедал и даже выпил водки.

Так и началась эта замечательная история в письмах. Мари вернулась в Париж лишь через несколько месяцев. Ей зачем-то вздумалось заехать в Брюссель, а затем и в Амстердам. Приехав, она сразу же велела принести ей всю корреспонденцию и, быстро осмотрев пачку писем, выбрала письмо от Михаила Аркадьевича, вскрыла его и жадно прочитала. После чего сразу же написала ответ, где подробнейшим образом описала свое путешествие по Европе, а также то, чем она занимается в Париже. Умолчала она только об одном. А именно, что раз в неделю, иногда и чаще в дом к Мари приходит молодой маркиз, которого она принимает в своей спальне и к середине этих встреч маркиз и Мари всегда становятся совершенно раздетыми. Потом писем стало много. В каждом из них они описывали друг другу все события, происходящие в их жизни, от одного отправленного письма до другого. Письма эти были ужасно скучные, события, описываемые в них — страшно однообразными. Однако и князь, и Мари всегда очень ждали этих писем и с жадностью их читали. Князь даже было один раз, собрался уже поехать в Париж, но разразившаяся в Европе война или слухи о том, что эта война вот-вот разразится, смешали все его планы и он не поехал. Мари же зачем-то поплыла на пароходе в Северную Америку и пробыла там где-то полгода. Вернувшись в Париж, она тут же написала письмо Михаилу Аркадьевичу с описанием тех событий, что произошли с ней в Америке. Через какое-то время ей приходит письмо от управляющего имением, где тот пишет, что Михаил Аркадьевич скончались такого-то и такого-то числа и похоронены там-то и там-то. А еще он переслал письмо князя, которое тот написал незадолго до своей смерти. Вот что было написано в этом письме.

«Милая моя драгоценная любимая Мари. Вот уже прошло три года с того самого времени, как мы познакомились на балу у Трубецких. И вот три года меня преследует это видение — наш с тобой вальс, запах твоих волос, прикосновение твоих рук. Три года я перечитываю твои письма и храню их, как величайшие драгоценности Вселенной. И я хочу сказать тебе о том, как безмерно, как глубоко я любил тебя все эти годы. Я не мог тебе признаться в этом ранее…». Здесь письмо обрывалось, и на бумаге красовалась неровная черта и клякса.

Мари сидела неподвижно целый час. Потом послала за маркизом. Но, не дождавшись маркиза, умерла. Доктор после вскрытия, поставил диагноз — разрыв аорты.

Последнее, что видела Мари перед смертью — она и князь танцуют вальс, вальс, вальс…

Съемки порнофильма. Сцена первая. Филиокве.

— Ну, это вообще хуйня какая-то, а не рассказ.

— Почему? Обоснуй. К чему эти необоснованные оскорбления?

— Обосновываю. Рассказ написан современным графоманом, который неумело пытается стилизовать этот никчемный рассказик под середину или конец девятнадцатого века. Пытается написать в стиле реализма. А зачем современному постмодернистскому писателю это нужно? Никогда не задавал себе вопрос?

— Не будь так строг. Автор просто перенес некий случай или эпизод, а возможно некий кусок своей жизни в этот рассказ. Там, скорее всего, некий очень неудачный любовный эпизод в жизни автора, вполне возможно, что даже несколько драматический. Возможно, ему категорически отказали. Или, возможно, он не так все понял и подумал, что ему категорически отказали. И, таким образом, трагически, в виде этого выдуманного рассказа, он решил поставить точку в этом своем жизненном эпизоде, но, наверное, у него это не очень хорошо получилось. Но концовка же, все ж гениальная, согласись. Последнее, что видела Мари перед смертью — она и князь танцуют вальс, вальс, вальс…

— Тс. Тихо. Слышишь. А ведь я совсем забыл. Музыка слышишь? Это, как будто монотонно гудит что-то. Что это такое? Что это за музыкальное оформление в реальной жизни? И музыка слышна со всех сторон и изнутри. Где я? И вспомнил еще. То, что ты читал мне, я вовсе не как звуки слышал. Я смотрел немой фильм. Где очень много субтитров. А музыкальное сопровождение вот было то же самое, что и сейчас. Это не музыка. И вот этот банальный сюжет, с отвратительной игрой актеров и из рук вон плохой операторской работой, с таким вот музыкальным сопровождением, становится вдруг гениальным, задевает самые тайные струны моей души и до слез. Вот, прям, до слез! Что это за нечеловеческая музыка такая?

— Ну, как же. Это 7-Methoxy-Beta-Carboline (Telepathine). Первая песня группы Coil из альбома Time Machines. 1-я сторона пластинки. Но слушай, давай, все же, продолжим обсуждать прочитанный мной рассказ. Мне кажется, автору особенно удались…

— Да иди ты на хуй со своим рассказом! Тише. Видишь, где мы находимся? Это съемочная площадка. Режиссер, актеры, оператор, осветители, гримеры. Чувак с целым ворохом салфеток на коленях.

— Так, сегодня второй съемочный день. Сегодня у нас довольно простые сцены. Вчера мы все познакомились. Прорепетировали. Притерлись друг к другу. Член Партизана никому уже не кажется большим. Да Дочка? (Дочка смеется и что-то нечленораздельно отвечает). Ну, вот и хорошо. Итак, сейчас у нас снимаются Бабушка с Дедушкой. Остальные отдыхают. Никуда не расходимся! Учитель! Мэр города! Смотрим, учимся у ветеранов. Ветераны. Значит так. Сначала Бабушка делает Дедушке минет. Значит Бабушка. Стараемся. Не увиливаем. С заглотом. Яйца ему помассируй, как ты умеешь. Это у нас где-то минут на пять. Оператор ты с разных ракурсов снимай. Чаще чтобы в кадр попадала мясистая жопа Бабушки. Дедушка, тебе Виагру или Левитру дать двойную дозу? Чтобы ты, как в прошлый раз не опозорился. Чтобы съемки не задерживать. Все нормально? Ну, смотри у меня. Значит, потом минут пять покувыркаетесь в миссионерской позе. Потом раком. Потом Бабушка на Дедушке. Оператор. Сиськи бабушки крупным планом, а не как в прошлый раз. Ну как такую красоту и крупным планом не показать? Потом Дедушка кончает на лицо Бабушке. Все. Вопросы есть? Вопросов нет. Приступаем.

Отрывок из книги Ноэля Кребо «Как я снимался в порнофильме»:

«Дедушкой режиссер называл самого старшего порноактера, но тому было от силы 45 лет. Он молодился, красил волосы и выглядел лет на 35. Был спортивен, подтянут. Член у него вставал достаточно быстро, особенно если какая-нибудь из порноактрис делала ему минет. Поэтому мне не совсем понятна извращенная логика режиссера. Мне непонятен ход его мыслей и что творилось в голове у режиссера, когда он назвал нашего лучшего актера Дедушкой. Но Дедушка улыбался и отшучивался фразами. Мол, не так страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой. Бабушкой наш оригинальный режиссер называл также довольно молодую женщину, лет тридцати, тридцати пяти, с огромной жопой и сиськами, симпатичным лицом и крашенными обесцвеченными волосами. Бабушка могла участвовать в съемках двадцать четыре часа в сутки и так симулировала оргазм, что у оператора, по его собственному признанию, вставал член. Двух молодых блондинок, одинакового роста и одинаково сложенных, режиссер называл — Мама и Дочка. Они были одного возраста, но Мама выглядела лет на пять старше своего возраста, оттого что чересчур часто пользовалась косметикой, а дочка выглядела лет на пять младше своего возраста. Из-за того, что постоянно смеялась и была в хорошем настроении. Учителем он называл хлипкого и неразговорчивого малого, тщедушного телосложения. Но с огромным членом. Он мало разговаривал и не проявлял, практически, никаких эмоций даже тогда, когда актрисы под ним орали, как резанные от экстаза. Партизан был здоровенной детиной, весь с макушки до пят покрытый черной растительностью. Он был нервный, постоянно орал и грозился покинуть съемочную площадку. У него были периодически проблемы с эрекцией, особенно с похмелья. Но зато никто лучше него не мог делать кунилингус. И, наконец, МэромГорода, ПризидентомБанановойРеспублики и Бахамамамой он называл тихого, неразговорчивого, но отлично сложенного, трахающегося, как швейная машинка и со стальной эрекцией негра, который бежал то ли из Ганы, то ли из Сенегала, не помню. Ну, где там у них Президент своих подчиненных ел? Периодически подлый язык режиссера пытался назвать бывшего обитателя джунглей Людоедом, но режиссер тут же осекался на первом слоге «Лю», так как опасался, что слова его окажутся пророческими. К тому же у режиссера была одна очень странная фобия. Он боялся, что рано или поздно, какой-нибудь мужчина оттрахает его в задницу. Поэтому ночью, отдыхая от съемок, он всегда в свой вагончик приглашал попеременно то Бабушку, то Маму, То Дочку, а то и всех троих одновременно. Оператора, гримера, осветителей, рабочих на съемочной площадке и салфеточника я описывать не буду. Не хочу. Я хочу, чтобы вы потренировали свою фантазию и сами их себе представили. Тем более готовые образы разбросаны в медиапространстве тут и там. И собрать из этих деталей конструктора готовое визуальное изделие, вам не составит никакого труда. Единственное, что я могу вам сказать, что съемки фильма проходили в стандартном для такого рода фильмов месте, в большом доме на берегу моря с бассейном и с огромными стеклянными окнами и дверями. Что еще? Еще повсюду росли пальмы. И на берегу океана и дальше, в глубине острова. Пока все готовились к съемкам, Режиссер читал сценарий. Пока все готовились к съемкам, к режиссеру подошла Дочка (на ней был надет только полупрозрачный халат), присела рядом и начала заливисто смеяться. Режиссер остановил ее серией щелчков пальцами перед самым ее лицом».

— Я хочу рассказать тебе о книге, которую я сегодня ночью прочитала. Можно?

— А можно ты это сделаешь после съемок? — сказал ей Режиссер, не отрываясь от своих листков.

— Нет, я не могу, меня распирает всю от восторга, я поделиться со всеми с вами хочу этой мудростью, что я прочла в книге. Хочу вам рассказать о тех возможностях, которые нам открываются, в связи с вновь открывшимися для меня и для вас фактами. Подходите, рассаживайтесь рядом.

Несмотря на то, что Режиссер скорчил зловещую рожицу и бешено сверкнул глазами, все с большим интересом начали придвигаться к Дочке, даже Дедушка, который весьма замысловатым способом, вот уже две минуты пытался добиться устойчивой эрекции.

— Я хочу вам рассказать о Филиокве, я только что прочитала об этом книгу. И еще об одном немецком философе Эдмунде Гуссерле, — Дочка не переставала улыбаться.

— Эдмунд, большой муд, старый блуд, а-ха-ха-ха-ха, — вдруг ни с того, ни с сего Бабушка залилась грубоватым неестественным смехом.

Все неодобрительно покосились на Бабушку.

Дочка, как ни в чем не бывало, продолжала: «так вот этот Гуссерль был очень умным малым и он говорил следующее — очевидность — это «схватывание самого сущего или так-сущего в модусе „оно само“ при полной достоверности его бытия, исключающей, таким образом, всякое сомнение». (Украдено у Гуссерля из книги «Картезианские размышления»). Или вот, например, еще он говорил — («непосредственное „видение“ — не просто чувственное, постигающее опытным путём смотрение, но видение вообще как сознание, дающее из первоисточника (каким бы такое созерцание ни было)». (Украдено у него же из книги «Идеи»). Он короче придумал феноменологию.

— Это что за зверь такой? — спросил Режиссер, делая вид, что он сосредоточенно читает сценарий. Видно было, что это у него не очень получается.

— Феноменоло́гия (нем. Phänomenologie — учение о феноменах) — направление в философии ХХ века, определявшее свою задачу как беспредпосылочное описание опыта познающего сознания и выделение в нём сущностных черт. (Украдено из Википедии (статья «Феноменология на русском языке»)), — отвечала Дочка, — но это еще не все. Главное в этом учении было понятие «феноменологическая редукция».

— Слушай, мать, кончай философствовать, а то ты такая умная, что мне сейчас кажется, что в самый ответственный момент у меня на тебя не встанет, или, еще хуже, в самый ответственный момент упадет. А это животное, наш режиссер будет орать на меня, глотку надрывать, — вставил свое веское слово Партизан.

— Сам ты животное, — буркнул Режиссер, одарив Партизана презрительным взглядом.

Дочка, как ни в чем не бывало, продолжала.

Феноменологическая редукция — это вот что. Феноменологическая редукция — одно из центральных понятий феноменологии Гуссерля, связанное с процессом освобождения сознания от натуралистической установки. (Украдено из Википедии (статья «Феноменологическая редукция на русском языке)). И вот мы теперь подходим к ключевому понятию в философии Гуссерля. Ну, это как я, конечно же, понимаю. ФИЛИОКВЕ. Филиокве — «задержка, остановка, удерживание, самообладание») — принцип рассуждения в философии, который означает приостановку всех метафизических суждений — суждений о бытии предмета вне воспринимающего его сознания.

— То, что ты сейчас описаль, ты неправильно сделать, — вдруг подал свой голос Черный Хозяин Тайги, как иногда в минуту острейшего удовлетворения своей жизнью, называл его Режиссер, — то, что ты сейчас описаль, называется — «Эпохе». С ударением на последний слог.

— Еб твою мать, — сказал Учитель, — одни философы в порнушке дешевой трехкопеечной снимаются, доктора наук, бля…

— Не слушай идиотов, продолжай Уголек, — сказал Режиссер, он отложил сценарий и смотрел на происходящее с неподдельным интересом.

— Филиокве — это совсем другое…

— Да, черт, ты прав. Эпохе, — сконфузилась Дочка и залилась пунцовой краской, — я, блин, дура все перепутала. А что такое Филиокве? Просвети, Наполеончик (непонятного негра, оказывается, звали Наполеон).

— Филиокве — это всего лишь Латинское словосочетание пишется оно вот так — Filioque, а переводится вот как — «И Сына», — подал голос Партизан.

Тут Режиссера переклинило и он начал орать:

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ! (Замарано цензурой).

Вместо всей этой хуйни послушайте лучше детский стишок:

О том, как #дорогмнесейчас,

О том, что #связываетнас,

О том, что #хочетсяскорей

#увидетьплодлюбвисвоей.

Я сейчас ни над кем не издеваюсь. Хотя кое-кто подумал, ты подумала, что я над тобой издеваюсь. Украв твой детский стих и присвоив авторство. Еще замаскировал свою выходку хештегами, чтобы выглядеть модным, хотя выглядеть модным и пожилым — невыносимо и неприятно. Но такая уж у меня работа. Призвание не выбирают. Миссию не выбирают. От нее полжизни бегают, а вторую половину жизни пестуют и лелеют, но это уже другая история. Хотя я очень хотел, очень хотел увидеть, как тебя трахают другие мужчины. Хотел пристроится невидимкой у изголовья кровати, дрочить и испытывать боль. Сильную, сладкую, позорную и изматывающую. Это не я тебя трахаю, это другой. Это не я. Почему не я? За что такая несправедливость? Господи, ну почему ты помогаешь не мне, а этому кретину? Потому что ты жадный. Ты вцепился в нее всеми своими восемью руками и не хочешь отдать ее миру, не хочешь отпустить ее. Отдай ее миру на растерзание, не защищай ее. Ведь твоя защита хуже смерти. Это небытие. Это остановка. Вечные семидесятые. Вечное ретро. Вечное возвращение. Отпусти ее, пускай она состарится и умрет, родится и снова умрет. И так бесконечное число раз. Настолько бесконечное, как бесконечность, когда в бесконечности пропадает сам смысл времени. Ибо весь смысл времени в конечности. И вот, однажды, на бесконечном витке повторений, ты останавливаешься и понимаешь, что из наблюдателя, простого наблюдателя, ты стал исполнителем, актером, реализатором потенциалов. Остановив время, ты вошел, наконец, в поток и перестал быть чем-то одним, став одновременно всем и ничем. Нет чувств, нет мыслей, нет эмоций. Это очень необычное состояние смотреть на мир из мириадов осколков огромного бесконечного зеркала. Смотреть на самого себя из мириадов осколков бесконечного, разбитого тобой зеркала и видеть из мириадов осколков все те же мириады осколков, которые отражают лишь сами себя. Искривленный единый мир, который никогда уже не станет изначальным безмятежным. Да он и не был никогда изначальным безмятежным. Всегда осколки отражали осколки, всегда ты сам смотрел на самого себя. Но зачем же ты на шкале ввел точку отсчета, «ноль»? Начало всех начал, вечное вранье. Да эта точка может быть на любом месте шкалы. На любом месте. В этом все дело. Достаточно лишь понять, что бесконечность, она находится не где-то там, вдали. Она находится именно в каждой точке на шкале. И от того назовешь ты ее нолем, единицей или еще какой другой цифрой, ничего не изменится. Бесконечность в каждой точке.

— Слушай, как на тебя все-таки подействовал телепатин. Я такой хуйни больше никогда и ни от кого не слышал. Даже от Т., хотя он, когда не под кайфом, мудак мудаком. Ты прям чемпион по производству хуйни. Жаль только нас никто сейчас не записывает, не пишет никто больше наши с тобой разговоры. Майор застрелил все-таки своего подчиненного, нервы у него не в порядке. Жена ушла к другому. Опять же, другая страна, Лондон этот, будь он трижды неладен, психанул человек. Выстрелил из пистолета в лицо своему подчиненному. И вот лежит тот в фургоне, лица у него нет. Майор быстро ретировался из фургона и сидит в пабе напротив, заливает свою тоску-печаль пивом. Кто-то услышал выстрелы и позвонил в полицию, сообщил, что слышал в фургоне, что припаркован рядом с магазином «Секонд Хэнд», какие-то подозрительные звуки похожие на выстрелы… И..

— Почему вы считаете, что никто не записывает ваши разговоры? Я записываю.

— А кто ты такой?

— Я тот, кто пишет сейчас этот текст.

— Ты тоже принимал телепатин?

— Вовсе нет.

— Просто иногда, я представлял, что она — это я. И это я лежу на кровати, на спине, раздвинув ноги. А он трахает меня. И я испытываю боль. Сильную, сладкую, позорную и изматывающую. Это не ты меня трахаешь, это другой. Это не ты. Почему не ты? За что такая несправедливость? Господи, ну почему ты помогаешь не ему, а этому кретину. Потому, что ты жадная…

Замерли все. И Режиссер, и Оператор, и Бабушка с Дедушкой, и Мама с Дочкой, и Учитель с Партизаном, и Эфиоп (его я решил заменить на другого персонажа временно, но только тело, а не душу, душа осталась та же самая и с испугом глядит из другого уже тела на мир). Я построил совсем другие декорации, я обманул их, я загипнотизировал их и во сне заставил их выучить новые роли. И еще я забыл им рассказать, что это игра. Слушайте, ребята, это игра, это всего лишь игра.

— Блядь, ну когда же этот дебил заткнется? Вообще же ни хера не понимает, как устроено Мироздание, а все туда же. Игра, блядь! Чикатило, тоже всем своим жертвам говорил. Не бойтесь, это игра! И хули ты думаешь, кому-то из них легче от этого стало?

— Ошибается товарищ. Но ты же знаешь, что у каждой ошибки есть фамилия, имя и отчество.

Выходит юная пионерка и белоснежным голосом объявляет: «Роман Уроборос «Ночь Единорогами Полна». Исполняется впервые».

НОЧЬ ЕДИНОРОГАМИ ПОЛНА.

Ночь единорогами полна,

Спи спокойно, милая страна,

Сталин позаботится о нас,

Ленин позаботится о нас.

Пьеса в одном действии.

Действующие лица и исполнители:

Староста — именуется Петр Семенович. Учитель — все его так и называют, Партизан — раненный, сомнительная личность, лишь один раз за все время его назовут Васькой, Марина Сергеевна — учительница немецкого языка, Катя — ее дочь, Тетка Наталья — пожилая женщина предпенсионного возраста, Дед Иван — участник русско-японской войны 1905 года. Майор — эсэсовец, Голоса — неизвестные, никто их не слышит. Зрители — слышат. В эпизодах несколько эсэсовцев.

Август 1943 года. Заброшенная деревня. Амбар. В амбаре заперты: Староста, Учитель, Партизан, Марина Сергеевна с дочкой Катей, тетка Наталья, дед Иван. Амбар окружен эсэсовцами. Все ждут приказа Майора. После приказа амбар должны поджечь. Слышен лай немецких овчарок.

Староста. (Стоит около двери, говорит негромко). Господин майор. Господин майор. Это какая-то ошибка. Что Вы хотите сделать? Нет, это невозможно. Здесь же старики, женщины, дети…

Майор. (Из-за двери кричит по-немецки, чувствуется, что уже сильно пьяный). Hör auf zu plaudern, Peter! Stirb wie ein Mann!

Староста. (Отходит от двери). Марина Сергеевна, я извиняюсь, он что сказал? А то я немецкий учил, конечно, но он быстро так, да и нервничаю я.

Марина Сергеевна. Посоветовал Вам умереть достойно, как и подобает настоящему мужчине.

Староста со всей силы бежит к двери, но резко останавливается. Хочет что-то сказать, но молчит.

Партизан. (Хохочет). Ну, вот даже помирать не так страшно, когда вместе с тобой помрет гнида нечеловеческая, пес вражеский, предатель Родины. Петр Семенович, мать твою. Вот и послужил фашистам. Вот они тебе, гаду нечеловеческому, отплатили. Ой, не могу.

Староста. А мне, между прочим, смотреть на твою смерть будет даже не интересно. Я за свою жизнь столько смертей видел…

Учитель. Прекратить! Прекратить немедленно! Здесь же ребенок. Совесть у Вас есть?

Партизан. Ребенок, взрослый или старик — неважно это сейчас. Нам всем одна работа предстоит. Тяжелая до невыносимости — помирать до срока.

Слышна громкая немецкая речь.

Староста. Что говорят?

Марина Сергеевна. Похоже все. (Прижимает к себе дочь).

Голоса.

— Ну вот, еще одна безвыходная история человеческая.

— Которая, как обычно закончится в считанные минуты.

— Запахом копченого мяса. И нечеловеческими воплями.

— А души — в неведении, и опять все по кругу, по кругу, по кругу.

— Спасем? Поможем?

— Дадим шанс.

— Какой шанс? Как? Рука с факелом вон уже занесена, сейчас все полыхнет.

— Сейчас майор Шульц вспомнит одну несуществующую инструкцию, по которой перед сожжением какого-либо объекта, его надо облить со всех сторон бензином.

— А не керосином?

— Слушайте, не искажайте частностями общую, и такую прекрасную, надо сказать, картину мира.

— Да он забьет на инструкцию.

— Немец? На инструкцию? Это также невероятно, как если бы русский разбил ящик водки и не заплакал бы.

— Итак?

— Итак, Майор Шульц, вы забыли одну важную инструкцию. А Ваш заместитель, очкастая обезьяна….

Слышна немецкая речь. Заводится мотоцикл и уезжает. Начинает идти довольно сильный дождь.

Староста. Что там еще?

Марина Сергеевна. Они поехали за бензином.

Староста. За каким бензином?

Марина Сергеевна. Майор вспомнил про какую-то инструкцию, по которой, любой объект надо обязательно… (Плачет).

Катя. Мама, мамочка. Что случилось? Почему ты плачешь?

Марина Сергеевна. Ничего, ничего, дочка, все хорошо.

Катя. А зачем нас заперли в этот амбар?

Марина Сергеевна. Нас выпустят, нас обязательно выпустят.

Учитель. Катенька. Ты пойди к деду Ивану и к тетке Наталье. Пускай они тебе сказку расскажут. А мы здесь взрослые поговорим. Дед Иван! Тетка Наталья! А ну, развлеките Катеньку. А то вы как голубки уже давно шепчетесь. О чем вы так оживленно разговариваете?

Дед Иван. О чем же сынок можно еще перед смертью-то разговаривать. О любви, конечно же.

Учитель. Ну-ну. Беги Катенька к ним. (После паузы, обращается к Старосте и Партизану). Вы же взрослые люди. Неужели нельзя было языки прикусить? Зачем орать при ребенке про смерть, про все такое? Даже от возмущения слова подобрать не могу? (Слышен удар гонга). Что это? Вы слышали? Нет? Так. Что-то происходит. Нам зачем-то дали этот час. Ведь мотоцикл до ближайшей деревни и обратно, да по такой дороге будет где-то час ехать.

Староста. Ну, может минут сорок-пятьдесят.

Учитель. Даже если полчаса. Нам их дали зачем? Чтоб вы все тупо в пол уставились?

Партизан. Жизнь свою, посвященную борьбе за счастье человечества, чтоб обозреть вновь.

Учитель. Зачем сейчас жизнь свою заново обозревать? Что ты там сейчас нового увидишь? Раньше это делать надо было. Да и нечего там тебе обозревать, раз ты сюда здесь и сейчас попал. Мне тоже, к сожалению, вспомнить нечего. Хотя нет, я один раз с Далай-ламой встречался.

Староста. Чего делал?

Учитель. Ничего. Я ведь весь этот разговор только из-за ребенка затеял, я если бы не ребенок, сел бы и заснул прямо сейчас. Я смерти-то совсем не боюсь после десяти лет лагерей.

Партизан. Еще, значит, один враг классовый классический мне попался. Эх, если бы не дед с бабкой, да не женщина с дочкой, не смерть, а прямо радость и счастье смотреть на мученье врагов моих лютых.

Учитель. Так давай с тобой вместе придумаем, как их спасти, вывести отсюда. А мы со Старостой с удовольствием тебе компанию составим. Он же на самом деле прикидывается, что смерти так боится, деятельный просто очень. Не может спокойно на месте сидеть.

Староста. Хм. Балабол.

Партизан. Так как ты их выведешь, спасешь? Амбар-то весь фашистскими гадами окружен, они шутить не будут, если что — сразу огонь на поражение. Вот если бы мои товарищи знали о злодеянии этом, они бы пришли, дали бой фашистам и освободили бы нас. Но не знают они ничего, не придут. Так что спасти нас может только чудо.

Учитель. Чудо! Чудо! Вот то слово, которое я ждал. Когда я был ребенком, со мной произошло большое невообразимое чудо вседозволенности, которое стало реализовываться в ежедневные маленькие, большие и просто огромные чудеса. Я стал видеть сны наяву. Я плавал с пиратами в южные моря под Веселым Роджером. Я громил с мушкетерами надменных англичан. Я летел на Луну. В огромном стеклянном стакане диаметром больше километра я пролетал мимо колец Сатурна, я видел их так близко, так близко. Причем, все это происходило наяву, вовсе не в моей голове и не во снах. Я испытывал боль, я получал ссадины и мелкие ранки. Один раз, спасаясь бегством от индейцев в дельте Амазонки, я сломал ногу, и все лето пролежал в районной больнице. Нет, это была настоящая жизнь. Я мог заснуть в кровати в нашем маленьком деревенском домике, а проснуться в прерии около костра. У меня было очень счастливое детство.

Староста. И когда это все у тебя прекратилось?

Учитель. Когда меня приняли в пионеры. Мне после этого даже простые сны перестали сниться.

Партизан. Тебе, друг, надо было просто врачу показаться.

Учитель. Я сейчас не о том даже. Это достаточно объяснимо, то, что вы не верите мне. Я о другом. Неужели даже перед смертью, вы не можете поверить в чудо — основу нашей жизни, в чудо — единственное, с чем надо было столкнуться в этой жизни, в чудо — которое сейчас обязательно произойдет?

К разговаривающим подходит дед Иван.

Дед Иван. И еще в любовь.

Учитель. Что?

Дед Иван. В любовь надо обязательно верить, сынки. Я вот служил во флоте его императорского величества, долго служил, просто получилось так. Не от меня это зависело. Я службу проходил на Тихом океане. В девятьсот пятом как раз служба моя к концу подходила. А тут война с японцами. Ну и предчувствия нехорошие терзать меня стали неодолимо, что помру скоро, а точнее погибну я в морском сражении. Сон один и тот же снился каждую ночь, в деталях, между прочим, как я люто погибаю от снаряда японского. Болеть я начал духовно и телесно, лихорадка и жар со мною приключились. Врач меня в койку уложил, лекарство прописал и должен был я по приходу в порт лечь в лазарет. Но не тут-то было. Встретились мы внезапно с японской эскадрой и вступили в бой неравный, который скорой погибелью грозил нам. Когда я услышал первый залп наших орудий, меня с койки как сдуло, жар пропал, ломота в костях тоже пропала, и я пулей бросился к орудиям. О смерти и думать-то забыл. Господи, что же это был за бой. Как же вокруг было красиво и страшно. Матросы не делали ни одного лишнего движения, капитан давал единственно правильные команды. Корабль уверенно маневрировал между японцами и двоих потопил уже. Но матросы наши гибли, несколько пробоин уже получил корабль и стал тонуть. Представьте себе — нас остался с десяток где-то, корабль горит, тонет, вокруг ад. Снаряды рвутся, товарищи наши гибнут. А мы с улыбками на губах делаем свою работу, стреляем из орудий, топим японцев, три уже корабля потопили, потому что знаем, за что бьемся — за веру православную, единственную святую. И вот из всего экипажа один я в живых остался. Встал на колени и стал Богородице молиться, чтобы спасла мою заблудшую душу. И тут полыхнул яркий свет, как во время грозы, только ярче, и в лучах света появилась Она. Красивее и светлее этой женщины я в жизни своей ни до, ни после не видел. Говорит она: «Что, отрок, пришел твой смертный час? Ты так думаешь?» Я отвечаю ей: «Какой же я отрок? Мужчина я уже. Вон сколько народу за свою матросскую жизнь поубивал». Она улыбнулась так, что лег я и зарыдал. А она и говорит мне: «Не время еще тебе на небеса идти. Должен ты главное в жизни совершить». Поплыло у меня все в голове, и потерял я сознание мгновенно. Очнулся в холодной воде. Вокруг обломки нашего корабля плавают. Японцев нет. Я прикидываю, сколько мне до берега плыть и понимаю — лучше мне было погибнуть в этом бою, ведь сейчас ждет меня мучительная, долгая смерть. Гляжу, лодка какая-то странная под парусом мимо меня плывет, на нем люди в диковинных красно-желтых одеяниях, если по лицам судить — японцы. Подняли меня на борт, напоили какой-то непонятной, но довольно вкусной жидкостью, накрыли одеялом. Недолго думая, я заснул. Проснулся и стал за ними тихонько так из-под одеяла наблюдать. Странный это был, я вам скажу экипаж. Сидели они все в необычных позах и не двигались. А лодка как бы сама собой шла. Я капитана-то сразу вычислил. У него глаза ярко голубые были, а у остальных — карие. Подошел я к нему, поблагодарил за спасение. По-русски. Думал, не поймёт он меня. Но он на чистом русском ответил мне: «Пожалуйста». Я спросил его, куда мы путь держим. Он сказал, что они — тибетские моряки, и что идем мы в ближайший порт, где стоит русская эскадра. Сел я на палубу и заулыбался от счастья. И вот так в сне-полусне я до самого порта и просидел. Когда увидел я родную эскадру, то капитан спросил меня, смогу ли я сейчас до берега доплыть. Я опешил и говорю: «Что же вы меня до берега не доставите?». Он отвечает, мол, нельзя им на берег, как и китам, нельзя. Если выйдут они на берег, то, как и киты не проживут на суше и часа. Поблагодарил, поклонился матросам этим необычным, перекрестился — и за борт. За два часа доплыл до своих. Рассказал, как все было, ничего не утаил. Доктор меня долго осматривал. Доктор на Макаренко был похож. Ну, написал он потом, что я от переживаний всех умом тронулся. Вот. А через два месяца я в родной деревне и оказался.

Конец ознакомительного фрагмента.