Прощание Франсуа Вийона

Роман Кун

Как-то странно сейчас писать о Вийоне. Уже столько о нем написано. Нет ничего обидней, когда его творчество «бросят в полк», в массы, которые пролистают его и тут же забудут. Ведь все давно известно и в сотне учебников написано. Но у меня есть своего рода оправдание – я хочу понять, насколько это вообще возможно, его, как человека, его душу. Меня извиняет и то, что я искренен, да и жалость – единственное бескорыстное человеческое чувство. И мне его неимоверно жаль.

© Роман Кун, 2023

ISBN 978-5-0060-0951-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение.

О Вийоне я узнал впервые уже в университете, хотя, правильнее было бы сказать, начал там думать о нем много. В библиотеках, куда я ходил в школьные годы, помню, его томик 63-го года появлялся, но как-то не заинтересовал. А в университете этот же томик я просмотрел уже более внимательно и прочитал «Французские тетради» Ильи Эренбурга. Немного рассказала о нем наш медиевист Нина Викторовна Ревякина.

Понятно, что зацепили такие фразы (в переводе И. Эренбурга), как «я всеми принят, изгнан отовсюду» и «я знаю все, но только не себя». Ключевыми они являются для меня до сих пор. Однако, заинтересовали и все стихи поэта, прежде всего, те, что были переведены Эренбургом. Потом появились переводы Ф. Мендельсона, которые я принял далеко не сразу.

С тех пор поэзия Вийона сопровождает меня всю жизнь. Я прочитал о нем множество книг и статей, не только на русском и французском языках, собрал неплохую личную коллекцию изданий его стихов, тоже на самых разных языках, и работ о нем, от специфически профессиональных, принадлежащих литературоведам, до эпигонских и непрофессиональных. Кое-что написал и сам.

Однако меня всегда больше интересовали не столько особенности его поэзии как таковой, отношения его с французским языком, место в истории французской литературы и т. п., сколько его личность, его внутренний мир, то, чем он жил. Это, видимо, прозвучит странно, но мне всегда было его жалко. Я реально переживал все те беды и унижения, которые обрушились на него. Что-то в нем, как человеке, мне не нравилось, что-то даже отталкивало, но я переживал за него, как переживают за своего непутевого сына, который живет далеко и несчастливо. Я, конечно же, ничем не мог помочь ему, но хотел. Понимал, что это невозможно, жизнь его явно не получилась легкой и счастливой, но мне всегда хотелось хотя бы спасти его честь. Меня бесили все те ярлыки, которые «любители поэзии» навесили на него. От него, как от коверного клоуна, ждали только смешное, злое и подлое. Вор и убийца, с точки зрения «человечества», не может иначе писать, да и не должен. До сих пор ему, и на том свете, не дают покоя. И я вряд ли смогу хоть немного помочь ему, но буду стараться.

Короче, я хочу, после того как всю жизнь вчитывался в его стихи и вживался в его жизнь, рассказать о нем с помощью своего воображения, сопереживания и соразмышления. Получится ли — я, видимо, никогда не смогу это понять. И ладно! Для любого человека ведь важно, чтобы нашелся хоть один человек, который бы его хотя бы один раз в жизни пожалел. И это важно не только для живых. И я хочу быть этим человеком для Франсуа Вийона.

Жизнь, несмотря на такую боль, на такое абсолютное одиночество — чем не урок для меня самого! Столько боли, столько грязи выплеснулось в нашей жизни за последние десятилетия! И это не метафора! По крайней мере для меня. Взорванная Франция пятнадцатого века и взорванная, избитая, изнасилованная Россия двадцатого века — близнецы сестры. Рискну сказать, что никогда за всю свою многовековую жизнь наши страны не испытывали подобных и телесных, и моральных страданий. Культуры нет, она либо на страницах очень и очень немногих книг, либо в душах, выброшенных в буквальном смысле на помойку истории и жизни интеллигентов. Сверкают огни бессмысленных реклам и суетятся бездарности на сценах и в лужах интернета. Пусть это звучит искусственно, особенно, с точки зрения тех, кто сейчас столь активно отрицает необходимость морали, пусть это звучит пафосно, но я искренне утверждаю это. Пафос сейчас остается последним оружием в борьбе с тем сумасшествием, которое поразило современное припадочное человечество. Я, человек, далекий от религии, не могу не согласиться с тем, что это всё бесовщина. Сатана здесь правит бал! Может быть, Маргаритам на нем интересно, может быть, крошки со стола достаются здесь отдельным людям, но мне страшно!

Думаю, что так же страшно в те времена было и «маленькому школяру». Он мелким бесом крутился перед герцогами и ворами, просил помощи и прощения, унижался, уничтожал самого себя в своих стихах, но… продолжал жить, избитый, ограбленный, но все же не опустившийся на колени. Это не жизнь — это вечная агония! За что ему это?!

И всё же я завидую ему! Потому, что, несмотря на все унижения, оскорбления, предательства, подлости, он остается самим собой. Он не стал таким, как Ги Табари, Гийом Вийон, Тибо д’Оссиньи, даже Карл Орлеанский. Он сказал в своих стихах, что не изменится — и не изменился! Возможно, он погиб-таки, действительно, но остался самим собой! Не стал вором или лизоблюдом, не стал «зарабатывать деньги», унижать других.

«И он убит, и взят могилой». Да, его нельзя было переделать — его можно было только убить. Может быть, его и не убили в буквальном смысле, не повесили, не зарезали, но долго жить он бы не смог и сам. Инфаркт, инсульт, рак — да мало ли у судьбы эффективных и эффектных средств борьбы с настоящими людьми, настоящими мужчинами?!

Вийон нужен мне еще и своей предельностью в стремлении понять всё, дойти до последнего почему. Как мне не хватает этого его умения обойтись без штампов, умилений, вынужденного лицемерия, тем более, ханжества. Я всю жизнь учусь его искусству видеть только то, что есть, а не то, что хочется. Увидеть, а не придумать, не представить, а понять. А еще его прощению. Как Христос не требовал от людей невозможного и прощал за то, что «не ведают, что творят», так и он, дав рентгеновский снимок душам многих людей, не старался их изменить. Да, мы научились делать рентгеновские снимки человеческих тел, а он умел глубоко сканировать души и дела. И при этом прощать. Не уважать, даже презирать — он никогда не отказывался даже в мелочах от свое кредо (верую!), но не стремился изменить ни людей, ни мир.

Да, еще раз скажу, долго с таким отношением к людям и жизни не проживешь. И снова пафосно скажу, что тихая, спокойная, рациональная, гибкая, умная и т. п. жизнь длиной, быть может, даже в столетие, после Вийона особенно мне кажется просто безвкусной.

Жизнь Вийона, опять не могу обойтись без пафоса, мне кажется уникальнейшим, хотя и грубым, необработанным алмазом и он гораздо дороже россыпи изящных, мастерски обработанных бриллиантов.

Как-то странно сейчас писать о Вийоне. Уже столько о нем написано, даже на русском языке, я уж не говорю о других языках. Кто только не переводил его стихи? Даже альбомы с его стихами и иллюстрациями из средневековых художников стали появляться. Диссертации по его творчеству защищаются и весьма неплохие, оригинальные и глубокие.

Он, в общем, уже настолько известен, что становится неинтересным. Нет ничего обидней, когда его творчество «бросят в полк», в массы, которые пролистают его и тут же забудут. В лучшем случае, к месту и не к месту, ввернут строчку-другую. И не спрашивайте их, кто эту строчку сформулировал по-русски, и из какого конкретно она стихотворения.

А начнешь рассуждать о нем вслух, посмотрят, как на дурачка — о чем это и зачем это?! Ведь все давно известно и в сотне учебников написано. Как при жизни поэт по-настоящему был известен только самому себе, так и после смерти никому больше не интересен как личность. Даже, если бы он сам начал что-то говорить о самом себе, ему бы прямо в лицо рассмеялись — о чем ты, дурачок, что ты можешь знать об этом?!

Но, если даже ему самому не верят, кто мне-то поверит?! Он и сам бы мне не поверил.

Понятно, я не могу сказать, что знаю о нем больше всех, и больше его самого. Любая мысль рискует быть названа непрофессиональной или даже просто неумной. А сам Вийон, быть, может, и в драку полез бы.

Но у меня есть своего рода оправдание перед ними и перед специалистами. Я хочу понять, насколько это вообще возможно, его, как человека, его душу. И мой интерес не потребительский и не гаденькое я в нем хочу разглядеть. И в то же время я не равнодушен, и не беспристрастен. Мне жалко этого человека. Да, он мне интересен, как поэт, моя душа тянется к его душе, но, главное, я его жалею. Может быть, «на том свете» он нашел наконец-то утешение, а, может быть, и нет, но на этом-то его никто еще ни разу не пожалел. Получится ли у меня — бог весть!

Меня извиняет только то, что я искренен, да и жалость — единственное бескорыстное человеческое чувство. И мне его неимоверно жаль. Вот возьму сейчас и выпью сто грамм за его душу. Пусть простятся ему все грехи вольные и невольные!

Царствие ему небесное!