Пушки и колокола

Роман Злотников, 2016

Николай Булыцкий, обыкновенный школьный учитель из нашего времени, оказавшись в XIV веке, успешно совершил там промышленную революцию. А заодно привлек к Московскому княжеству нежелательное внимание могущественных соседей. Кто отныне станет Великим князем всея Руси? Честолюбивый Витовт Кейстутович, коварный Ягайло Ольгердович или все-таки суровый Иван Дмитриевич Донской? На карту поставлено будущее Московского княжества. Сумеет ли Русь при помощи современных технологий противостоять средневековым агрессорам?..

© Злотников Р., Ремер М., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

Тьма. Звук торопливых шаркающих шагов, отражающийся от потных стен невидимого тоннеля. Многократно усиленный, он уже больше напоминает грохот марширующих шеренг, сквозь который тяжело прорывается сиплое дыхание задыхающегося от бега Николая Сергеевича.

Провалившись в катакомбы, он кружится на месте и, то и дело натыкаясь на холодные влажные стены, тщетно пытается выбраться из западни. А ведь изначально бедой и не пахло! Неведомо каким образом оказавшись на арене захудалого балаганчика, он, под задорный хохот переодетого в конферансье^[1] Дмитрия Ивановича Донского, ловко и непринужденно вынимал из шляпы диковины, несказанно поражая собравшихся на потеху зрителей, богато одетых в парчу. Поначалу устраивая целые представления в стиле Акопяна, пенсионер, ускоряясь и как следует разогревшись, схватил реквизит и, встряхнув, перевернул, высыпая на пол целый ворох упакованных в цветные фантики невероятных безделушек: листы бумаги, какие-то там подобия британских кэбов, паланкины, прялки с ножным приводом и так далее. Увлекшись, он и не заметил, как кулисы за его спиной разомкнулись и на сцену медленно выкатилась неимоверно громоздкая конструкция, собранная, подобно монстру профессора Франкенштейна, из кусков совершенно разных судов: корпус — от обычной рыболовецкой лодьи, на которую установлены три шаткие мачты, кое-как перевязанные между собой и абсолютно невероятным образом прикрепленные к бортам. Довершали картину разномастные, словно наспех скроенные паруса, беспорядочно закрепленные тут и там, сильно напоминающие развешенные на веревках простыни и наволочки. Опасно раскачиваясь, непонятное творение выкатилось на середину сцены, где, не выдержав очередного крена, с треском повалилось на бок.

— Княжича! Княжича чуть не сгубил, шельма! Порох где?! Душегуб, а пороху и не дождешься с тебя! Тьфу, пропасть! В поруб!!! — Мощные руки князя легко подхватили отвлекшегося пенсионера и, оторвав от земли, швырнули на пол. Падение жестким не оказалось. Напротив, манеж, спружинив, словно батут, подбросил учителя чуть вверх, а через миг разошелся на две части, пропуская страшно матерящегося Булыцкого вниз, в холодные сырые катакомбы. Уже там, придя в себя, попытался он сориентироваться и хоть что-то разглядеть в кромешной тьме, однако тщетно. Темнота была настолько плотной, что даже на расстоянии вытянутой руки невозможно было видеть ничего. Более того, как понял пришелец, пару раз наткнувшись на холодные стены, попал он не в поруб, а в какой-то подземный лабиринт…

— Никола, муж мой, иди сюда, — чей-то до боли знакомый мелодичный голос окликнул уже совсем отчаявшегося пенсионера, и тот, уловив направление, аккуратно двинулся на зов.

Ловя отзвуки, Булыцкий тащился по длинному сырому коридору, который постепенно становился все шире и чище. Несколько шагов, и, судя по доносившимся звукам, учитель вышел в здоровенный зал.

— Муж мой горяч, да порою как отрок несмышленый; хоть и волос бел уже, а все одно — самодурничать надо да по-своему учудить.

— Кто ты? — слепо выставив руки вперед в попытке нащупать стену, крикнул во тьму Николай Сергеевич.

— Алена. Женка твоя законная. Забыл, что ли?

— Кто?!!

— Сестрица Твердова, — звонко засмеялась невидимая во тьме женщина.

— Да какого?!! Что вы тут все, с ума посходили?!! — проорал Николай Сергеевич.

— Ты, Никола. — Помещение внезапно наполнилось слепящим светом, да так, что пенсионер поспешил закрыть лицо руками и лишь через несколько секунд смог подняться на ноги. Резко развернувшись на голос, он увидал князя Дмитрия Ивановича Донского.

Тот, держа в руках двух огромных змей с человеческими головами, задумчиво переводил взгляд с одной рептилии на другую, словно бы мучаясь выбором. Существа же, шипя и скалясь в гаденьких улыбочках, неторопливо, прямо-таки панибратски, обвивали руки Великого князя Московского, неприятными шипящими голосами что-то там нашептывая Дмитрию Ивановичу.

— Чего в твоем грядущем про них говорят-то, а? — Подняв глаза на собеседника, тот протянул вперед обоих гадов, и так и сяк поворачивая их, чтобы мужчина мог как следует разглядеть показавшиеся знакомыми головы рептилий. — Выбрать надобно бы. Чего скажешь? — и, не дожидаясь ответа, князь снова принялся разглядывать рептилий, решая: а какую же из них выбрать.

— Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще в пути с ним. — Еще раз обернувшись, учитель уперся взглядом в невесть как появившегося здесь Сергия Радонежского. Тот, стоя на коленях и смиренно склонившись, монотонным мотивом, как молитву, начитывал какое-то странное пророчество. — Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит^[2]. Блажены алчущие и жаждущие правды, яко те насытятся, Блажены нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное. Какой выкуп даст человек за душу свою? — Резко подняв голову, Сергий посмотрел на съежившегося от такого взгляда пенсионера. — За живот свой трясясь, молитвы попусту читая, иль за жизнь ближнего своего Душу Диаволу вручить!

— Что?!! — Николай Сергеевич подался вперед, но звуковой волной от этих вроде негромких слов его резко отбросило назад, к одной из влажных стен.

— Отдай, и получишь!!! — Многократно усиленное эхо вновь сбило его с ног, разом лишив ощущения реальности.

— Да что…

— Живот потерять страху нет, а вот за душу — ох как боязно! — вновь склонившись в молитве, смиренно продолжал Сергий. — Как смирен, так и Господь Бог в душе твоей. Как от Отца Небесного отворачиваешься, так и Диаволу радость; гневом или усладою глаза, что пеленою устилает, да в грех с блудом тянет. Знать, уже делят они душу твою бессмертную. Так, помни, наказ про царство, — все так же негромко продолжал Радонежский. — Так, знай: тебе срок, чтобы душу свою спасти — покуда Иуд четверых пути не пересекутся! Как пересекутся, — поднял голову Сергий и тихо улыбнулся, — так и наказ княжий исполнишь.

Земля, словно живая, взбрыкнула, сшибая с ног пожилого человека, и за его спиной раздался противный треск взрыва. Последнее, что успел увидать развернувшийся на грохот пришелец, так это довольная физиономия Милована, держащего в руках плотно набитый мешок с тонкой змейкой горящего фитиля.

— Это ж Бубль-Гум, — запрокинув косматую голову, расхохотался тот, да так, что Булыцкий, распахнув глаза, подскочил на жесткой своей скамье, разом просыпаясь и тщетно пытаясь удержать в памяти хотя бы обрывки безумного сна.

— Фу-ты! — Сообразив, что фантасмагория сия — все же не более чем сновидение, преподаватель тяжко выдохнул, приходя в себя. Он — Николай Сергеевич Булыцкий. Пришелец из будущего. Сейчас он — в Троицком монастыре, и цель его — вскрыть и провести ревизию заложенных чуть менее двух лет назад селитровых ям с тем, чтобы перед закладкой очередной партии по возможности отсечь заведомо негожие варианты, медленно, на ощупь продвигаясь вперед. А сны… неспроста такие приходили. Да еще и столь яркие. А раз так, то, сосредоточившись, он попытался вспомнить детали приснившегося… однако, увы, не удалось. Образы, постепенно теряя яркость, слились в одно аляпистое пятно, а взбодрившийся было пожилой человек — сморенный усталостью, снова заснул.

Тишину морозного утра потревожили звуки шагов и глухого сиплого кашля; кто-то тяжко пробирался сквозь заснувший ельник, держа курс на небольшую, с холмиками поляну.

— Чего опять дохаешь? Банок давно не ставили, а?!

— Банки нынче — для князя да сына его. Не по дружинника честь, — из чащи донеслись сварливые голоса странников.

— Надо будет — для тебя раздобуду.

— Ты — да. Боек не по годам. Аленке, вон, подарок.

— Не замай! И без того тошно.

— Как скажешь, Никола, — закашлялся невидимый в чаще мужик. Затем, переведя дыхание, добавил: — А чего такого-то? Подумаешь, женят. Была бы дворовая какая, — беда, а так… И тебе подспорье, и ей — почет. Ты же, Никола, нынче — о-го-го! Жених — на зависть!

— Просил же тебя, Милован!

— Прости, Никола. — На поляну вышли два бородатых мужика, за которыми семенили пятеро монахов, держащих в руках грубые деревянные лопаты с металлическими наконечниками^[3]. — Здесь? — оглядевшись по сторонам и заприметив с десяток холмиков в ряд, поинтересовался мужик с перекинутым через плечо луком.

— Здесь, — выдохнул его собеседник. — Только рано еще. Оно — неполных два года минуло^[4]. Еще бы годок хотя бы.

— Ты про то князю рассказывай. Мое дело — малое. Велено проверить, вот и проверяю.

— Все бы тебе на него кивать, — огрызнулся в ответ первый, тот, в котором читатель без труда узнает Николая Сергеевича Булыцкого. — Князь велел, князь женит, — передразнил он.

— Ох, и сердит ты на него, да все попусту.

— Тебе-то печаль какая?! Ну, сердит! А что с того? Тебе, что ли, в порубе сидеть?

— Не кручинься, Никола! Ты у него теперь в почете. Вон, орудия какие отлил. Тюфяк с ними в сравнении — тьфу! А плинфа?! Рукаст!

— Ну так и что?!

— А то, что и веры тебе сейчас — втрое! Вон, сам князь тебе поверил! Шутка ли; пороху сробить наказ! Не по каждому и честь такая!

— Нужна мне честь эта, — проворчал учитель. — Честь — это когда довольны все! А наказ, за неисполнение которого — поруб…

— Сдюжишь! — уверенно остановил его собеседник. — А что порубом стращает, так то не обессудь. Господь наш великий за неисполнение заповедей тоже Адом напущает. Так то — Отец наш небесный, а князь — людина лишь, воле Господней судьбу свою вверивший.

— И что, воля на то Бога, чтобы мне в порубе сидеть за наказ, с которым ведать не ведаю, как управиться?

— Князь, он как и отец: судьбам других хозяин, да не своей. Свою смиренно Богу и отдал. И тебе так же надобно. А там и сложится все, как положено.

— Ох и замудрил, — огрызнулся Булыцкий.

— Сам бы и отговорил князя ямы твои вскрывать! Так ведь и деваться тебе некуда! Чего тогда кручиниться-то, а?! Или, — усмехнулся вдруг Милован, — самому небось интересно, а? Чего там за порох из мест отхожих.

— Сметлив ты стал больно, как я погляжу, — отпустив гнев, усмехнулся преподаватель^[5].

— С кем поведешься, — беззлобно ответил второй.

Перебрасываясь фразочками, мужики подошли к одному из холмиков.

— Ну, Никола, поднимаем?

— Поднимаем.

Сопровождавшие их монахи принялись раскидывать снег.

— И не жалко тебе, Никола, лопаты такие?! — с завистью поглядывая на железные наконечники, оскалился Милован. — Тут бы хоть и князю в подарок, а ты! — не закончив, он с досадой махнул рукой: чего, мол, там говорить?!

— То сейчас — князю в подарок. А погодя чуть, так и безделицей станет. Что лучина. В каждом доме.

— Так и в каждом? А домов, ты сам сказывал, что деревьев в лесу.

— Так и есть.

— Это же сколько кузнецов надо, чтобы оконечники на каждую выковать?! А угля перевести?! И углежогов^[6] сколько души Богу отдадут, так то подумать даже страсть?!

— Э, Милован, объяснять долго. Даст Бог, покажу, как по-новому такие вещи робятся. Разом по нескольку штук. Да не за день, а вон, от заутрени до обедни, и не просто оконечник железный, а вся, целиком! Черенок только и будет деревянным.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»!

— Гляди, Николай Сергеевич, — окликнули мужчин сопровождающие, уже вскрывшие пять из шести ям.

— Ох, и смердит! — поморщился Милован, едва заглянув вовнутрь. — В грядущем твоем, поди, и не продохнуть, раз порох — такая же безделица, как и лопаты?

— А чего не продохнуть-то? — прикрыв нос и внимательно разглядывая содержимое, поинтересовался пришелец.

— А сколько той ямчуги снимешь?! Слезы! Так ям, выходит, надобно, чтобы пороху — вдоволь! — аж присвистнул бородач.

— Чего?! — Булыцкий обалдело уставился на собеседника. — Что за ямчуга?

— Из ям выгребных которая.

— Ямчуга, — задумался учитель, копаясь в памяти и пытаясь вспомнить, а где же он слышал это слово. Ведь знакомо было.

— Ну, ямчуга! — видя колебания товарища, добавил товарищ. — Без нее и пороху никакого! Она, сера, да уголь.

— Селитра, что ли? — сообразил наконец пенсионер. — Откуда про нее ведаешь?!

— А чего тут такого? — в свою очередь поразился Милован. — Знамо же: пороху чтобы получить, уголь, ямчуга да сера надобны. Угля — вдоволь, ямчугу и сами можем, серу, вот, только откуда бы…

— А раньше чего молчал?! — набросился на товарища историк.

— А ты спрашивал, что ли?!

— Тьфу ты, пропасть! — выругался в сердцах мужчина. — Князь требует, а я… Ох, ведь в поруб бросит.

— Знамо дело, бросит! — утвердительно мотнул головой бородач. — Ежели волю княжью не исполнишь. Оно, вишь, княжьей воле непослушание — грех второй после Бога воле переченья. Так и тебе времени — до зимы следующей. Управишься.

— Да поди ты! — сплюнул Николай Сергеевич.

— Не кручинься ты, — примирительно продолжал бородач. — Ты, вон, ямчугу как-то иначе сробить пытаешься. Что получится если, уже спасибо. Ты, Никола, смекалист. И серу как осилить, прознаешь. Вон, гляди!

— Чего?

— Гляди, Никола! — взбудораженно тыча пальцем в дальний угол той самой ямы, к которой подозвали монахи, прокричал дружинник. Учитель проследил за тем, куда показывал его сопровождающий, и обомлел. Сверху, на зловонной жиже собрались едва заметные легкие белесые кристаллы! Первая селитра, добытая преподавателем. Без специальных знаний. Фактически по наитию!

— Так ведь говорил: селитру и сами можем, — нацепив каменное выражение на морду и едва удерживаясь от того, чтобы не подпрыгнуть на месте, проговорил трудовик.

— Ты же, — переводя восторженный взгляд со зловонной кучи на товарища, прошептал дружинник, — ты же сам отнекивался: мол, знать не знаю, ведать не ведаю!

— Ну, говорил, — польщенно улыбнулся пришелец.

— Так вон учудил чего: сробил ямчугу-то! Додумался же!

— И что?

— А то, что рукастый ты да смышленый! А раз так, то и порох добыть — тьфу, а не забота! Верно ведь, Никола?! — тот требовательно поглядел на собеседника.

— Ну, Бог даст, так и сделаю…

— Ты, Никола, того. Бог тебя ох как любит! Вон, и от лиходеев уберег, и хвори победил, и гнев княжий отвел. И с Аленкой сладится.

— Тьфу на тебя! Ведь просил же… — расплывшийся было в улыбке Булыцкий поморщился и в досаде сплюнул.

— Да чего взъерепенился-то?! — в свою очередь взорвался Милован. — Дело — решенное! Не хотел как бы, уже и утек давно, а то… Покуда собираешься, боязливо, может. Так то — пока! Пост окончится — сватами отправимся к Тверду, а дале — свадьба! — Трудовик ничего не ответил, лишь, еще раз сплюнув, принялся осматривать содержимое остальных ям. Впрочем, там результат оказался намного скромнее. Кристаллы, но в гораздо меньших количествах, были обнаружены в еще одной, поэтому, порывшись в торбе и отыскав нужный берестяной свиток, Булыцкий, щурясь и отчаянно вглядываясь в едва видные насечки, принялся восстанавливать исходные параметры. Вскрытые ямы засыпали вновь; дожидаться следующей ревизии. Цель похода была выполнена; дальнейший вектор развития определен и рецептуры, по которым будут заложены очередные десять ям^[7], выбраны.

— Возвращаемся, — удовлетворенный результатом, кивнул пришелец. — К Сергию, и — домой.

— Возвращаемся, — послушно повторил Милован.

Остаток дня провели в обители Сергия Радонежского и следующим же утром отправились обратно в Москву, коротая дорогу в разговорах ни о чем. День, другой, третий. Уже на подъезде к Москве зашла беседа про селитру.

— А ждать-то сколько, чтобы ямчуга твоя созрела? — кутаясь в тулуп, поинтересовался Милован. — Или и должно так: с ямы — кукиш? — продолжал рассуждать тот. — Ям сколько надобно? И ладно — зима, а летом как? Смердеть ведь все будет!

— А кто его знает? — Булыцкий лишь пожал плечами. — Мож, пять годов. Или все десять… Мне, вон, и самому неведомо, сколь еще ям надобно, чтобы все как должно делать научиться. Вот, сразумеем, а там уже и видно будет.

— А в грядущем твоем как?

— В грядущем… — переспросил трудовик. — Там все иначе совсем: и селитрой той больше землю удобрять будут. А порох совсем по-иному делать: без ям. А вот как, неведомо мне, — трудовик пожал плечами, мысленно сетуя, что в свое время невнимательно читал «Таинственный остров», в котором Жюль Верн скрупулезно описал технологию создания нитроглицерина и на его основе — порох.

— Ямчугой?! Землю?! Во сказанул! Это кто же такое удумать-то сподобился?!

— Ты, Милован, помнишь, у Калины еще сам дома в небо упирающиеся видел ведь, так?

— Ну, видывал, — согласился бывший лихой.

— А тогда чему удивляешься, что все, не как сейчас? И бабы, вон, в чем мать родила ходят, и дороги — не чета нынешним…

— И срам сплошной! — перебив товарища, бородач поспешил сплюнуть.

— То сейчас — срам.

— Что грех есть, тому и через века грехом быть, — убежденно отвечал Милован. — Бог, он вопрошать не будет, а разом — в Геенну Огненную на веки вечные!

— Ну, нехай по-твоему будет, — не желая ввязываться в ненужный спор, отмахнулся Николай Сергеевич.

— То-то и оно, — довольно ухмыльнулся его оппонент.

Дальше ехали молча. Тема исчерпана, а вопросы ради вопросов задавать не хотелось; взрослые как-никак люди. Потому, замолчав, в собственные думки погрузились.

— Крики вроде, — вывел их из задумчивости рыжебородый детина, отправленный с небольшой дружиной в охрану экспедиции, как в шутку называл их поездку Николай Сергеевич.

— Чего? — встрепенулся Милован. — Что за крики?

— Кажись, лиходействует кто, — прислушавшись, сплюнул рыжий.

— А и верно, — встав в полный рост и прислушавшись, кивнул Милован. — Ох, кого-то отвадим, — снимая лук, грозно проворчал он.

— Не велено, — прогудел рыжий. — Князь говаривал, что головой отвечаем за чужеродца; и ты, и я.

— Никола здесь ждать будет! Не пойдет он с нами.

— А как западня на Николу твоего? Кому голова с плеч?!

— Какая западня?

— Мне знать почем?! Вон, Дмитрий Иванович зря, что ли, в охрану дружину отправил?! Велено охоронять, так и охороняю, да вопросов не задаю!

— Твоя правда, — чуть поколебавшись, отвечал бывший лихой. — Поехали дальше.

— Э! Стой! — всполошился пенсионер. — Как поехали? Поворачивай! Поворачивай, кому говорят!

— Не твоя забота, Никола! — попытался угомонить его товарищ. — Поехали!

— А ну стоять! — взвыл пенсионер. — Там, — ткнул он пальцем в сторону, откуда доносился шум, — души православные губятся, а он: «Поехали!»

— Не замай, — набычился в ответ бывший лихой. — За грехи, знать.

— Князем не велено, — добавил рыжий. — За ослушание сам знаешь, что.

— За жизни трясетесь?! — взбеленился в ответ Булыцкий. — Перед князем предстать боязно?! Так, значит, шкуры сохранив, душами расплатитесь, да?! Или перед Господом боязни нет? На Суде Страшном с пятном на душе предстать, а?!

— Ты имя его всуе не поминай, — бывший лихой попытался осадить товарища, но тщетно. Тот, вмиг набрав обороты, уже не на шутку разбушевался.

— Медь пустозвенящая! — выпалил тот в ответ. — Поклоны бьете, да вера та — от лукавого! Авраам по наказу Божьему сына в жертву принести собирался! Сын Божий, да те, кто за ним шел, смерти мученические приняли во имя спасения душ чистых, а вы! Гнева княжьего убоялись, да как Ионы во чреве рыбы, попрятались!!! Трусы! — Соскочив с саней, Булыцкий решительно двинулся на крики.

— Да стой ты, леший! — первым пришел в себя Милован. — Стой, черт! А, шельма, и пес с тобой! — Решительно скинув лук, тот бросился вслед за товарищем. — Чего пялитесь, тетехи?! — развернувшись, прикрикнул он на топчущихся в неуверенности дружинников. — Айда на помощь!

— За мной, православные! — тяжко бросил рыжий, вынимая меч, благо источник шума совсем рядом был. Буквально за располагавшимся в двух сотнях шагов прилеском.

Расстояние преодолели одним махом, выстроившись в длинную цепочку. Со всего ходу врубившись в заросли, задыхаясь, вылетели к месту происшествия.

— Вот шельмы, — на секунду остановившись, оценивая обстановку, зло сплюнул Милован.

Несколько десятков орущих мужиков штурмовали добротный сруб. Воинственно размахивая кто ножами, топорами, а кто и просто дубинками, они уже повалили хлипкий забор, отгораживавший строение от остального мира, и теперь, с матерками и криками выламывали двери дома.

— Никита, шельма! А ну, выходи!!!

— Дом попалим!

— Выходи, кому сказано!

— Пшеницу втридорога решил! У, мы тебя!

Разошедшись, мужики, похоже, настроены были серьезно. Уже и взвился дым — подпалили один из углов жилища. Дверь с треском вылетела прочь, и из дома, пытаясь спастись, с криками и визгами вылетели одуревшие от страха женщины и, как были — босые и простоволосые, кинулись в разные стороны. Кое-кто из собравшихся мужиков бросил свое занятие и, рассыпаясь в похабных шуточках, ринулись догонять баб. Остальные же, не обращая ровно никакого внимания на беглянок, продолжили штурм.

— А ну, охолони! Ноги пообрубаю! — Вылетев из прилеска, дружинники, разделившись, ринулись кто куда: человек десять — на одуревших от азарта насильников, остальные — усмирять разбушевавшихся смердов.

Погнавшиеся за бабами первые сообразили, что влипли. Догнав было беглянок и повалив их в снег, мужики, приведенные в чувства мощными пинками подоспевших дружинников, теперь сами, отхаркиваясь кровью, валялись на снегу и слезно молили о пощаде. Пара самых резвых попытались утечь, однако тем еще больше раззадорили ратный люд, которые, рассвирепев, уже не разбираясь, одним махом посшибали тем головы.

А рассвирепевшая толпа продолжала штурмовать дом. Не обращая внимания на разбегающихся домашних и челядь, мужики выволакивали на улицу отчаянно голосящего хозяина, умоляющего разбушевавшихся о пощаде.

— Кончай разбой! — На пути толпы возникли два десятка ратных дел мастеров с мечами наголо. И как бы ни были разъярены смерды, но и они, остановившись, принялись отчаянно креститься, не отпуская все же изрядно побитого Никиту. — Зачинщик кто? — тяжелым взглядом обводя притихших мужиков, спросил рыжий. Толпа пришла в движение и, чуть погудев, вышвырнула к ногам дружинника того самого горемыку. — Как такое возможно? — наступив тому на руку и не давая подняться на ноги, поинтересовался здоровяк.

— Шельма, пшеницу втридорога уторговывает!

— Поперву за бесценок брал, а теперь со свету сживает!

— Жрать нечего, а он — в грех!

— Брехня! — отчаянно взвизгнул Никита, снизу вверх глядя на детину. — Почто беру, по то и отдаю!

— Наказ Дмитрия Ивановича: сколько есть, пшеницу токмо княжьим людям продать. Утаил значит? — насупившись, отвечал тот.

— Христом Богом молю, — сообразив, что попался, заверещал торгаш.

— Провиантом, кроме как монастырям или людям княжьим, торговать запрет был; скажешь, не ведал?! — подняв меч, грозно прикрикнул муж.

— Прости, бес попутал! — взвизгнул тот, отчаянно прикрываясь свободной рукой.

— По дереву мастеровой кто? — не обращая внимания на ревущего Никиту, поинтересовался рыжий. Из толпы неуверенно вышел щуплый мужичонка преклонного возраста.

— Шельма он, — уткнувшись в землю, отвечал тот. — Алчности грех на душу взял, да Бог прощать велел. И так страху натерпелся небось. Ты бы отпустил.

— Не твоя забота! — оборвал мастерового человек Дмитрия Донского. — Грамоте обучен?

— Ему своего греха на душу — вдоволь. Грешного накажешь, так и свой грех и его на свою душу посадишь, — словно и не услышав вопроса, продолжал бубнить старик.

— Отвечай, коли вопрошают! — потеряв терпение, прорычал рыжий.

— Не обучен, — замотал головой тот.

— Поди! — прогнал старикана муж. — Этого, — кивнул он на обливающегося слезами торгаша, — и тех, кто баб лапать полез, — на висельню. Огонь гасите, да припасы — в Москву. Там нехай раздают всем, кому потребно.

Мужики, погудев, разбрелись выполнять наказы княжьего человека.

— А ты стой, — выискав глазами того самого старика-мастерового, детина, схватив, ловко подтащил его к себе. — Висельню сладишь. Сразумел?! Не сразумел если, — не дождавшись ответа, прорычал грозный муж, — самому башку — долой! — подтащив обмякшего, как кукла, старика, проревел дружинник. В ответ мужик лишь мотнул головой, и уже совсем скоро на закрепленной между жердинами ворот перекладине разъяренные холопы повесили хозяина дома с разбушевавшимися в запале лиходеями.

— Шельмы, — сплюнув, покосился на них рыжий. — А ну, цыц! — замахнувшись на воющих рядом женщин, прикрикнул он. — Ведомо же, что против воли княжьей пошел, так и чего теперь глотки рвете! Поехали, — убедившись, что все кончено, подытожил Милован. — Князь ждет.

Перекрестившись, Николай Сергеевич со своими спутниками направился дальше.

Дома царила суета. Никодим, освободившись от забот, по вечерам гордо выхаживал по комнатам в новых, специально по праздничному случаю скроенных одежках: красной атласной рубахе, добротных штанах и богато украшенных валенках, важно раздавая указания дворовым, наводящим марафет в и так содержащемся в идеальном порядке жилище. После успешной демонстрации технологии литья князь расщедрился, оплатив из своей казны все расходы Николая Сергеевича, понесенные при возведении домны, строительстве помещений и закупке сырья. Кроме того, Дмитрий Иванович распорядился выделить еще двадцать рублей гостю своему в знак высшей княжьей милости. Недолго думая, трудовик, разделив сумму, отдал семь рублей обалдевшему от такой щедрости Никодиму и по три — Ждану с Матреной. Парнишке — «на сладости», девушке — «на приданое». Понятное дело: те отнекиваться принялись от столь щедрых даров, да так, что учителю и поорать пришлось, и погрозиться.

Кроме того, понимая, что Матрена скоро уйдет к Миловану, пенсионер нанял еще дворовых, целью которых было поддержание дома и хозяйства. Ладные, рукастые, покладистые. И мальчонка с ними бойкий — Матвейка. Шумный да на язык остер. Что ни слово — так с шуточками да прибауточками. Нанял, и ловчей по дому все стало. Да и потом, по уверению ближайшего его товарища, дворовый люд добавит важности при смотринах, сведя к минимуму риск отказа. Хотя тут он, конечно, перегнул; если и сам князь взялся за дело, то и говорить не о чем было. А если прибавить к этому то, что поведал пришельцу Владимир Андреевич, так и вообще становилось непонятно, за каким лядом ему дали еще почти три месяца после удачной демонстрации домны. Истиной причины Булыцкому, конечно, никто не объяснил, но, как догадывался сам пришелец, то была некая дань уважения традициям земли, откуда прибыл чужеродец. Впрочем, и эта поблажка лишь на определенный срок была. Мол, будь по-твоему, Никола Сергеевич! Ухаживай! Позже женим.

Скрипя зубами, учитель начал наведываться в гости к будущим родственникам. Поначалу вроде как по хозяйству помочь: полочки те же самые сладить или, например, разъяснив кузнецам что да как, крючки изготовить для одежды. Для себя, понятное дело, вначале. Потом Матрена петлицы нашила на зипуны да штаны, а трудовик первое подобие шкафчика смастерил с дверками закрывающимися, да крючки те внутри приколотил. Дождавшись очередного визита высоких гостей, с гордостью продемонстрировал новинку. Ох, понравилась она и Дмитрию Ивановичу, и Владимиру Андреевичу. Уже через неделю в палатах княжьих такие появились. А затем, к невероятной радости покалеченного Тверда, такую же сбили в доме бывшего рынды^[8]. Так, за заботами этими, слово за слово начал с Аленой общаться.

Поперву, понятно, — дежурно. Доброго, мол, здравия. Как, мол, поживаете? И прочее. Потом уже, в хлопотах разговорившись, начал понимать, что не такая уж и мегера она, как вначале виделась. И приветлива, и умна, и ладная. В общем, выражаясь словами Великого Комбинатора, «Лед тронулся!». Только по упертости своей природной преподаватель все еще фыркал, едва заходил разговор о его скорой женитьбе. А на деле так и радовался втихаря выбору князя: ведь и вправду дуреху мог какую подсунуть, с которой только в запой или в петлю. Ну или времени не дать совсем, и кто его знает, как бы тогда оно все вышло. Особенно с поправкой на характер Николая Сергеевича. В общем, по мере приближения сватовства отходил Булыцкий, злобу свою постепенно умаляя.

— Слышь, Никола, да ты уж и расцвел прямо! — усмехнулся как-то Милован. — Оно хоть и ерепенишься, да, видать, и не тяготит тебя женитьба, а?

— Все-то ты, леший, видишь, — проворчал в ответ преподаватель. — Ты-то когда свататься собираешься?

— Так после тебя сразу, — расплылся в улыбке его бородатый товарищ. — Матрена просила.

— А ей-то какая беда? Что ей с того, когда за тебя идти?

— А такая, что сделал ты для нее ох сколько! Как отец! Приданого, вон, — три рубля! Батя родной не каждой дочери такого даст! Вот и желает, чтобы все так было. А я и не перечу; больно ладный ты мужик, Никола, а еще и брат названый. Куда мне поперек старшего-то лезть?

— Спасибо на слове добром, — улыбнулся пришелец.

— Славные они; Тверд да Алена. Задиристые только, так без этого нынче как? Да никак! Ты тоже — хорош. На пустом месте иной раз дров таких наломаешь!

— Ладно, ладно, — остановил его Булыцкий. — Погутарили, и будет.

— Как скажешь, — спокойно согласился его собеседник. — Будет так будет.

За хлопотами утекли еще полторы недели, за которыми и наступил последний день Рождественского поста. А раз так, то начали собираться сваты, наряжаясь в лучшие одежки да дары наготавливая. В назначенный день, отстояв утреню, Милован с Никодимом в сопровождении свиты верных пацанят погрузились в специально подогнанные для этого дела сани да покатили к дому Тверда. Булыцкий же, выйдя на крыльцо, облокотился на перила, ожидая посланцев. Ведь тут уже историка интерес взыграл, шутка ли: самолично принять участие в уже практически забытом в наше время обряде, пусть и местного масштаба! И хоть не так это было увлекательно и завораживающе, как битва за Москву или посещение скоморошьих потех, но все равно — захватывающе. Особенно когда ты под шестьдесят годов вдруг молодоженом заделался!

Ну и сам факт, конечно, душу грел, что только ему, обычному преподавателю из Подмосковья, за невесть какие заслуги довелось поучаствовать в глобальном эксперименте: «Измени историю». Причем не в роли фактически бесправного наблюдателя, а-ля дон Румата, но — непосредственного участника процесса с правом на внесение корректировок. Порой даже совершенно невероятных! Улет! Особенно учителю, для которого самым масштабным мероприятием до того было организация областной историко-краеведческой конференции!

Ждать пришлось долго. Уже и замерзать начал Булыцкий, и надежда затеплилась: вдруг там криво что пошло, да и отказал Тверд гостям. Да только и она скоро угасла. Задорные свисты задолго до появления «свадебного кортежа» известили окрестности о том, что сторонам удалось прийти к согласию. Минута, и во двор влетела шумная орава.

— Все, Никола! — не дожидаясь, пока остановятся сани, разгоряченный Милован соскочил на утоптанный снег. — Согласие дал Тверд. Третьего дня теперь на смотрины жди! Да гляди мне, — в шутку погрозил он кулаком своему товарищу, — лицом в грязь не ударь! Я тут жениха так нахвалил, что хоть бы и саму княгиню тебе!

— Ух, умолил! — статно сошел на землю Никодим. — С таким-то ясыком хоть бы и на ялмалке толгофать! Уш больно шибок! — как показалось виновнику торжества, даже с завистью посмотрел на товарища ремесленник. — Женку пы отдал свою, коли такой толховаться плиехал пы, — неожиданно звонко расхохотался мастеровой.

— Да ну тебя, — фыркнул в ответ Булыцкий.

— Все, Никола. Ежели ты не оплошаешь, считай, дело сделано! — подбоченясь, гордо вымолвил дружинник.

— Оплошаешь тут с вами, — беззлобно проворчал учитель, — черти.

Следующие два дня пролетели за хлопотами. Холостяцкий дом, и без того вычищенный и вылизанный, теперь представлял собой образцово-показательную хату, по которой можно было охарактеризовать хозяина как мужика хоть и безродного^[9], но при этом крепкого, рачительного и рукастого.

— Казарма прямо, — усмехнулся пенсионер.

— Чего за казарма такая? — поинтересовался Милован.

— Дом большой для служилых. Ратникам военным; от всего отдельный.

— Что за во-ен-ный?

— Ратник военный — на то и назван, что только службу несет.

— Так и смерд несет, коли князь кликнет. И холоп боевой — тоже. Куда к ним еще и ратника твоего во-ен-но-го, — с усилием выговорил он непривычное слово.

— Ты, Милован, по-своему все судишь. Я — иначе, — задумавшись, а как бы толковей-то объяснить товарищу, что здесь имеется в виду. — Холоп боевой, а паче ратник — они хоть и в войске, да только служение это так: есть замятня — с оружием в руках, нет — с сохою, да про свои требы. А ежели в рати, — так пока князь не отпустит. Иной раз — хоть и год навылет. Выходит, и человека нет, и траты все обеспечь, а как посевная или страда, так и что: пропадай все?! А холопу боевому, — так вообще — князь не хозяин!

— Ну так и есть, — кивнул бывший лихой.

— А во-ен-ный, — по слогам, чтобы его товарищ хорошенько запомнил, повторил пришелец, — он только и делает, что слу-жит. Тренируется да науку ратную постигает.

— Что за наука-то? По мне, так и дело простое; коли разом все, да к тому еще и удаль есть, да дух, да воевода ладный, так и мужи на радость женкам домой с хабаром вернутся. А если разлад, да окромя толпы — ничего, так и быть беде. Да и на что твои во-ен-ны-е, ежели дружина есть? — Милован лишь пожал плечами.

— А сколько тех дружинников-то? — отвечал учитель. — Ну, сотни две. Так ты с ними с добычи поделись. Так ты с ними, как с дитями тетешкайся. А как уйдет?^[10] Да и непросты дружинники-то твои. На них, порой, и управы не сыщешь, а в бою — все одно гуляй-поле. Хоть опытны, да верны, да сильны, а каждый — себе на уме. А указывать такому полезешь, так и башку снимет.

— Что за дружинник-то, ежели ему каждый — указ?! Без гонору и муж — не муж.

— А у каждого ежели гонору того, так и делать что будешь? Да и не каждый такому и власть. Только воевода!

— Заместо дружинников своих, что ли, этих…

— Да зачем заместо?! Зачем?! Дружина — та завсегда с правителем! Чем сильнее она, тем и правителю уважения больше. А ежели князь — из городу, дружинники-то тю-тю! Вместе с ним! А лихо случись, кому оборону держать? Посадским, выходит, да тем, кто в крепость успел! Военный — тот князя не всюду сопровождает. Тот на посады охраняет, да в сечи ходит. И без гонору, да не сам по себе!

— Хоть убей, в толк не возьму! И дружинники, и холопы, и ратники. А тут тебе еще во-ен-ны-е! Куда их столько?

— То ты нынешними мерками судишь, — покачал головой преподаватель. — А оно вскорости ох как все попеременится! И люд появится, что только сечами жить и будет, и наука военная, где все наперед уже загадано; когда, кому, как да что делать в сече. Хоть бы и лютой самой. И не за хабар в руках держать будет. И без права уйти.

— Погоди, погоди! То есть как это?! А харч откуда?! Это же таких кормить! Вроде как дружинник, выходит. А в то же время — нет. Ежели смерд, то кто землю обрабатывать будет?^[11] Или лиходейничать им надобно, а?!

— Зачем лиходейничать? Они — княжьи! Князь их и кормит!

— С чего бы?! Праздность да леность — грехи!

— Да какая праздность?!

— А такая, что страда или хоть и житница, а они, вишь, баклуши бьют! Землю пахать пора пришла — а они, по лавкам сидя, сечи ждут! Князь — к соседям, так и дружина с ним, а во-ен-ны-е опять баклуши бьют.

— Да погоди ты! — замахал руками Булыцкий. — Вот завелся-то: в лености! Да баклуши бьют! Служат они! Слу-жат и ничем больше не занимаются!

— Да как так-то?! Служат, пока замятни да беды. А мир да лад ежели? Дружинник — то понятно. Он и с князем всегда рядом, и в походах, а эти чего? Ты мне, Никола, растолкуй, чем твой во-ен-ный холопа боевого, а паче дружинника, лепше?

— Тем, что не гуляй-поле, но в строю воевать обучен! И доблестью своею красоваться ему не перед кем; все дело единое делают.

— Чем тогда холоп неладен? И гонору нет, и послушен, да еще и боярский… А ратник — так вообще смирен. Вон, сколько надо их.

— Ага. А собирать их сколько будешь на сечу, а? А в бою такой как себя поведет, если, кроме плуга да топора, держать не умеет?! Если в ратном деле не смыслит ничего, толку с него?! Вон, дружинник или боярин, да хотя бы холоп боевой один со сколькими смердами сладит?!

— Да какой смерд на боярина руку подымет?!

— А ты в сшибках, наверное, спрашиваешь, прежде чем мечом замахнуться: кто, мол, будете, роду, мол, какого? — оскалился в ответ пенсионер.

— Все равно, — его собеседник упрямо мотнул косматой башкой.

— Ну, не смерд пусть! Нехай — ратник!

— Пеший конному — не помеха!

— Обучить да вооружить если, — еще та помеха. Уж поверь.

— Ну-ка, поясни, — усмехнулся бородач. — В жизнь не поверю в небылицу твою!

— Потому и не поверишь, что ведаешь: ратники — как облако комариное: рукой махнул, и разлетелись кто куда. А по одному долго ли порубить, особенно если неумелые? А ежели в строю обучить стоять, вооружить, с топором тем же научить обращаться… Так, чтобы и близко никто! И показать, как у ворога принято; отступление, для глаз отводу, дабы не обманулся и строй не рассыпал! А за ними — лучников, супротив верховых. Да не двоих или троих, а десяток! И так построить, чтобы ни с какой стороны не подступиться! Гуртом всюду обучить, по командам и перестраивались, и в атаку разом! Плечом к плечу! И назад, если придется, — чтобы стеной, а не как горох! Что? Не сила, скажешь, а?!

— Ну, — задумчиво протянул Милован… — Дружинников обучи.

— Так мне Дмитрий Иванович и дал дружину свою. В поруб швырнет, лишь заикнусь о том. Да и потом, сам сказал: гонору много. Ты таких попробуй чему обучи… Мне бы тех же смердов набрать, да наукам из грядущего обучить…

— Мож, и прав ты, Никола. Уж слова зело красиво льешь, да только вряд ли… — задумавшись, почесал затылок муж.

— Чего вряд ли?

— С холопами боевыми, как на ладони все: боярин кормит их да содержит. А за то ему — земля в распоряжение, чтобы и сам кормился, да людей своих… А с твоими во-ен-ны-ми, выходит, князю одна только морока: одень, накорми, вооружи! Не до того сейчас Дмитрию Ивановичу, — так же задумчиво продолжал Милован. — Оно, с одной стороны, людей пристроить бы куда, чтобы и на глазах, и при деле, и на лихо не тянуло. С другой — еще и сверх тратиться… Накладно. Почитай рублей по пять на душу, и то, без кольчуги если, ну, или совсем ежели с худой. Ну, семь… Ну, никак не меньше! Не пойдет он на то сейчас, — бывший лихой покачал головой. — Тебе бы с боярами перетолковать. А дело-то, кажись, доброе, ежели все разом, как один!

— Так зачем разом вооружать-то? Ты пока собери, да обучи хоть бы и с оглоблями, как с копьями, да с палками заместо мечей! Да командам научи боевым.

— Что за команды?

— А на то, чтобы разом все, да не гуляй-поле; каждый сам по себе. Оно как метелка: по прутику, так и не сила. А как вместе, так и не перешибить. Да и потом, — видя, что его оппонент колеблется, продолжил преподаватель, — вон, орудие какое заместо тюфяков вылили! А с таким обращаться уметь надобно! Без того своих же и перебьешь. Тоже ведь обучи! Да не просто так, а чтобы, кроме этого, и не занимался ничем другим пушкарь твой.

— Верно говоришь, — чуть подумав, согласился дружинник. — Только — к князю тебе дорога прямая. Ему решать.

— Ну, так пойдем!

— Эй, эй! — всколыхнулся бородач. — Скор ты больно! Ты давай сначала с женитьбой закончи, а потом…

— Да ну тебя! — выругался Булыцкий. — Заладили: обожди, шибкий, спорый. Ждать-то чего?! Князю, оно ведь тоже время надобно! Разом только то, что он желает: вынь да положь! А тут… Сейчас скажем, к весне, даст Бог, дозволит. Пошли!

— Угомонись ты, бес окаянный!

— Не идешь?! Ну, так я сам, тетеха сонная!

— Тьфу на тебя! Как что в голову вобьешь, так чирья на заднице хуже! — выругался дружинник, но все-таки, потоптавшись, пошел вслед за товарищем.

Уже к палатам княжеским подходя, сообразили, что верней было бы поперву Владимиру Андреевичу рассказать про затею свою. Все-таки в ратных делах к нему бы прежде, чем к князю Московскому. А раз так, то и дорога прямая к Владимиру Серпуховскому. Вот только подумали об этом поздно.

— Чего, Никола, неймется? — усмехнулся вышедший на крыльцо князь. — Знаю, — жестом остановил он гостей, — если сам Никола пожаловал, так, значит, опять удумал чего-то. Прыток, — уважительно кивнул Великий князь Московский. — Заходите, чего, как татаре-то?

Поклонившись, товарищи вошли внутрь и живо поднялись наверх.

— Чего намыслил?

— Того, что не рать тебе нужна сейчас, дабы границы княжества крепить, а войско, как… Как у тевтонов тех же. Всех забот было бы, что с оружием обращаться уметь, да науки ратной премудрости постигать. Чтобы в бою и смекалист, и вынослив, и обучен! И не каждый сам по себе героем, но все вмести, как один; плечом к плечу, — разом выпалил трудовик.

— Что мелешь?! — Благодушное настроение князя разом улетучилось.

— О чем ты? — искренне поразился трудовик.

— И смекалист, и умен, и обучен, — оскалившись, передразнил Дмитрий Иванович. — Тебя послушать, так получается, дружинник княжий — дадон неуклюжий?!

— Бог с тобой, князь! — оторопел Николай Сергеевич. — Разве так говаривал?!

— Вот и твоя радость, что не ты говаривал, а я не слыхивал! — оскалился князь. — Поди!

— Сказать позволь, Дмитрий Иванович…

— Дозволил уже!

— Хоть показать, на что наука та способна, народу дай. Богом-Христом прошу!

— Ох, чужеродец, — оскалился князь, — в порубе, знать, забыл как сидеть?

— Бог с тобой, Дмитрий Иванович! Как лучше ратую ведь! Ты же мне и про Тохтамыша верить отказывался, а оно вон как вышло!

— Долго мне еще окаянным в харю тыкать будешь, а?!!

— Все, чего прошу: дозволения твоего! Дальше уже — забота моя! Время дай, хоть чуть, а там поглядишь да решишь: дельное оно или нет.

— Тьфу на тебя!!! — в сердцах огрызнулся правитель. — А дозволение — в придачу. Ты с мальцами в монастыре Троицком тетешкался, вот и бери их, да науками своими княжича потешай! Этими твоими… Потешниками! — выругался Дмитрий Иванович. — Как опротивеет, назад в смерды их всех!

— Благодарю тебя, князь, — чтобы не спугнуть удачу, поспешил поклониться Николай Сергеевич.

— Да поди же ты, репей! И про порох, — остановил он пенсионера. — Про порох не запамятуй. Иначе в порубе сгублю! Ратники ему княжьи не любы… Поди!

Не смея перечить, друзья торопливо покинули помещение.

— Талдычил же: угомонись ты, бес! — едва оказавшись на улице, набросился на товарища Милован. — Нет! Неймется ему все! Руки чешутся! Вон, слава Богу, женишься скоро; будет куда прыть свою девать! Князя на месте ровном прогневил! — пилил он друга своего. — Еще чуть — и до беды рукой подать! Что, как Тимоха^[12] желаешь, да?! Или в поруб! Все ему неспокойно!!! Князь, может, и про наказ с порохом позабыл свой, а ты тут сам на глаза явился! — до самого порога орал дружинник, мало-помалу выпуская пар. — Ты, Никола, вот чего, — наконец, успокоившись, проговорил Милован. — Ты порох лучше придумай как дать! Там князь, глядишь, дозволение даст и дружинников к тебе в помощь. Оно кто его знает: мож, хворь какая или настроение сегодня негожее. Богу ведомо, чего взъелся. Оно, — уже совсем примирительно продолжал тот, — сам иной раз не угадаешь, куда там кривая выведет.

— Так ведь дозволил князь! Дозволил!

— Тьфу на тебя! Смотрины завтра; гостей встречать. А у него — диковины в мыслях.

— Твоя правда, — машинально ответил Николай Сергеевич, уже о своем думая.

— Ну, так и добро. Ступай, отдохни, а там и видно будет, — Милован продолжал увещевать, совершенно неверно расценивая причину задумчивости друга. А учитель, спровадив товарища, забрался на печь и принялся размышлять — как бы ему пацанов количество необходимое найти для формирования потешных полков, командование над которыми возьмет юный княжич и которые, дай Бог, в будущем составят костяк непобедимой армии. И так и сяк прикидывая, кого, чему и как обучать, не заметил, как и заснул.

Утром его разбудил сиплый кашель Милована:

— Поднимайся, Никола. Уж утро божие на дворе. В храм молитву воздать, да гостей на смотрины принимать, а там — и слава Богу.

Потянувшись, преподаватель, соскочив с печи и лицо у рукомойника сполоснув, принялся наряжаться. Специально подготовленные для этого штаны, новая рубаха, сшитая по такому случаю, поверх которой — атласная верхница и очередное новшество: жилетка-телогрейка на беличьем меху.

— Ишь ты, — усмехнулся, глядя на товарища, Милован, — душегрею переладил. Ну-ка, покажись! — как почудилось, с завистью даже проговорил бородач. — Срамно одежку-то бабью мужику^[13].

— Да ну тебя! — отмахнулся Николай Сергеевич. — Чего бабьего-то увидал? Разве что похожи, да и только. Рубаха, вон, тоже и мужняя и женская есть, так и что? А с телогрейкой и статно, и пояснице, — для пущей убедительности учитель похлопал себе по спине, — лад. Вон, в тепле все, а ежели жарко, так скинул — и беды никакой тебе.

Милован ничего не ответил, только хмыкнул и до самого визита гостей то и дело взгляды бросал на гордо выхаживающего по дому товарища, выряженного в шикарную даже по современным меркам короткую жилетку.

Неожиданно для самого себя Николай Сергеевич франтом еще тем оказался; денег не пожалел ни при выборе материала, ни при крое, ни при украшении нового вида одежки, да еще и в четырех экземплярах выполненного. Опытом уже наученный, рассудил пришелец, что вещичка в быту полезная, но в массы ее продвигать всяко правильней через персон знатных. Как печку. Князю если приглянется, так и лад. Считай, полдела сделано. Если нет, то и на этот случай появились уже мысли у неугомонного трудовика.

С улицы донеслись задорные свисты и крики, извещающие о прибытии гостей. Еще раз бегло оглядев свое жилище, жених вышел на крыльцо встречать будущих родственников.

— Люди добрые, гостей встречайте, да покажите, что женишок-то ваш славен! — задорно соскочил с подлетевших к крыльцу саней раскрасневшийся от морозного воздуха Тверд. — На словах-то… — Не привыкший еще балансировать одной уцелевшей рукой, он, поскользнувшись, с размаху приземлился на снег. На помощь мужчине тут же подскочил сопровождавший его дворовый. — Поди прочь! — неловко поднимаясь на ноги, прикрикнул дружинник. — Сам управлюсь! Где жених?! — Увидав вышедших на крыльцо хозяев, гость расплылся в довольной улыбке. — Ну, Никола! Ну, учудил! Бабье напялил! — запрокинув голову, расхохотался бывший рында.

— А ты, гость дорогой, не на одежку тычь! — статно прогудел Милован. — Ты дом смотри, да погляди, каков хозяин зять твой будущий!

— А хочешь, — усмехнувшись, добавил преподаватель, — сам примерь. — С этими словами он ловко скинул богато расшитую телогрейку и протянул ее Тверду. — И ладно сроблена, и тепла, и без рукавов, что хоть накидкой носи, — с улыбкой глядя на будущего своего родственника, продолжал жать трудовик. — А? — призывно кивнул жених. — Дар тебе в знак уважения.

— У, лукавый! — беззлобно замахнулся уцелевшей рукой, расплылся в улыбке тот, давая тем самым понять, что предложение принято. Тут же рядом возник приставленный к мужу дворовый, который помог накинуть новинку.

— Ну, гость дорогой, доволен или нет? — смотря на то, как Тверд разглядывает подарок, усмехнулся пришелец.

— А дом-то твой как, годится для молодой? Манатками-то одними не упасешься, — удовлетворенный осмотром, задорно поинтересовался визитер. — Не тесна ли горница будет?

— Так зайди да посмотри! — ухмыльнувшись, отвечал дружинник, призывно распахивая двери и приглашая вовнутрь.

— Хороши сенцы, — удовлетворенно крякнул Тверд, попав вовнутрь. — И инструмент хранить, и, если гости нагрянут, разместить, и тепло в доме.

— Негоже гостю дорогому в сенях-то! Ты проходи. Милости просим, — позвал бывший лихой.

Гость не заставил просить дважды и шагнул внутрь, оказавшись в прихожей, жарко обогреваемой боковиной печи. Дальше, уже как печь заканчивалась, отгороженным от всего остального пространства плотной материей был организован бабий кут.

— Ладно скроил все, — удовлетворенно кивнул дружинник, еще раз оглядев внутреннее убранство дома. — А углов-то что клетей; не много ли? — бывавший в гостях лишь короткими набегами рында только теперь получил возможность, не торопясь, осмотреть жилище будущего родственника.

— Так то, как в грядущем, — с достоинством ответил трудовик. — Гляди. Вот — светлица. Сюда хоть и гостей, хоть и стол накрыть, — поучал он, показывая внутреннее убранство большой комнаты с бойницами крохотных окошек, затянутых бычьим пузырем. — Здесь — опочивальня, — завел он визитера в отгороженную стенкой небольшую уютную комнатку, в которой стояла добротно сбитая деревянная кровать.

— Это чего? — пораженно глядя на массивное резное изголовье, поинтересовался визитер.

— Кровать.

— Чего?!

— Кровать, говорю.

— А полати тебе чем не милы? Чем лавка не угодила-то?^[14]

— Так тоска от них! Ни повернуться, ни развернуться!

— А места сколько занимает! А как кто придет, так и не рассадишь.

— Так и нечего гостей в опочивальню водить! То для жены с мужем. Все остальные здесь — нежеланные. Вон, тебе, — кивнул он на стоящие по стенкам лавки да расставленные вокруг массивного стола стульцы, — для гостей. Надо сколько, столько и рассадишь.

— А маеты пока сладишь?! — не сдавался дружинник. — А мастерам заплатить?!

— Так не неволит никто, — пожилой человек лишь пожал плечами. — Не хочешь, не плати. Спи себе на полатях. — На этот аргумент его оппонент не нашел что ответить.

— А тут чего? — выйдя в небольшую комнатку, прилепившуюся прямо к предпечью, одной из стенок которой было полотнище, отделявшее женскую половину от всего остального пространства.

— Трапезная, — пояснил хозяин.

— На что? Княжьи, что ли, хоромы?! Ты, Никола, честь-то знай^[15], — гость непонимающе замотал головой.

— Чего непонятного, — пожал плечами Булыцкий. — Опочивальня — почивать чтобы; хоть бы и днем ты умаялся, так и ушел, пусть бы не мешал никто. Трапезная — сам видишь; невеличка, да то и лад. С утреца-то проснулись, откушали чем Бог послал, да труды творить. А как гости придут, так и в светлицу всех рассаживай. Коли остаться кто решит до утра опять же — есть где уложить.

— Ох, небось натратился, дом такой мастеря, — уважительно протянул Тверд.

— Натратился, доход, значит, имеет. Жених, стало быть, ладный! — азартно вклинился в разговор Милован. — Вон, гляди, артель по плинфе, да пушечная артель, да по валенкам — еще одна. Оно хоть и княжье, а все равно, главный там — Никола. Доволен?

— Хорош женишок. За зависть, — вместо ответа уважительно прогудел Тверд.

— Доволен, получается? — Милован подался вперед. Визитер кивнул головой в знак согласия. — Так, и за стол пожалуй. Уж мы, как видишь, тебя поджидая, по чести сготовились: и показать есть что, и на стол поставить. Наш товар, как говорится, — на ладони, теперь свой изволь. Кто ведает, может, нам чего не приглянется, а? Знать желаем, какая сестрица у тебя хозяйка!

— Ну, так и вы к нам пожалуйте, — поклонился в ответ Тверд, усаживаясь на специально приготовленное почетное место.

— Отведай, чем Бог послал, — входя в раж, продолжал верховодить бородач. — К визиту твоему вон и диковин сготовили. Гляди, — на столе появилась плошка с тушеной картошечкой, да еще одна, поглубже, с борщом, — вон и князю не всякому такого отведать доводилось, а тебе, как по наказу. Угостись, окажи честь!

— Хороши диковинки, — отведав и того и другого, довольно хмыкнул гость. — И жених на славу, и невеста клад. Род добрый пойдет!

— Ты не торопись, — оскалился в ответ Милован. — К согласию пришли, да по рукам-то еще и не ударили. Никола вон с Дмитрием Ивановичем Донским самим знается! Человек-то уже и не последний. Все в трудах, угодных князю, дни навылет! Так и пару ему соответствующую: чтобы и ладная, и рукодельница. Покажи давай, чего умеет!

— Так и мы теперь — родственники княжьи, — покончив с угощением, задиристо отвечал гость. — Так и тоже люди не последние!

— А умеете чего?

— А чего хотите-то?! Накормить, одеть, за хозяйством приглядеть, мужа ублажить? А все Аленка сделает! Как на духу тебе говорю!

— Так тебе — сам Бог велел! А пусть сестрица что скажет, а пуще — покажет!

— А ну, поехали! — поднимаясь на ноги, пригласил Тверд. — Чего словесами-то кидаться? Оно всяко краше делом доказать.

Делегация теперь уже и с Булыцким вместе дружно расселась в санях и, собирая за собой ватагу охочих до зрелищ мальцов, понеслась в гости в дом невесты. Впрочем, понеслась — сказано уж очень громко. Оно, пока внутрь крепостной стены не закатились, с ветерком. А как сменился простор на тесноту улочек, так и поплелись едва-едва, порою с трудом протискиваясь между напирающих друг на друга оградок. Так и тащились до уже знакомого дома.

— Заходите, гости дорогие! — первым соскочив с саней, пригласил хозяин в свой дом. — А ну, Аленка, встречай! — позвал тот, едва войдя в сени. — Женишок-то хорош, так и нам лицом в грязь теперь негоже!

Из двери вышла богато одетая сестра. Поклоном приветствовав прибывших, она скромно пригласила их пройти к столу.

— Хороша, — довольно хмыкнул Милован, — да чин ведает. С такой невестой хоть бы к князю самому, и то — не срам. — Тверд лишь расплылся в улыбке: знай, мол, наших!

Уже внутри, прочитав молитву, гости расселись за богато сервированный стол отведать приготовленного невестой угощения. Аленка же, скромно потупившись, встала в красном углу, ожидая дальнейших распоряжений.

— Хороша хозяйка твоя, — отведав из очередного блюда, похвалил Милован. — И все, что ли? — дерзко продолжил тот, покончив с угощением. — Алеша — три гроша, шейка — копейка, по три денежки нога; вот и вся твоя цена! Мы тебе вон какого жениха! Тут пирогами не отделаешься!

— Это один только задаток, а дело впереди! — задорно ответил Тверд.

— Так и показывай!

— А ты носа не вороти! Вон, приданое богато; часу своего ждет! — кивком указывая на небольшой, припрятанный в углу сундук, ухмыльнулся старший брат.

— Ох, и не видать-то отсюда! — приложив к глазам ладонь, поморщился гость. — Сундучок-невеличка, так и стенки по пальцу, а внутри — кукиш! Небогато приданое-то, видать.

— Яхонт красный — тоже невеличка, а цена — не укупишь. — Войдя в раж, мужчины, казалось, забыли и про Николая Сергеевича, и про Аленку. Рассыпаясь в шуточках, они сварливо, по-базарному торговались, всячески нахваливая будущих мужа с женой.

— А в приданое-то что? Дырка небось от бублика-то?

— А в приданое — зясть; мало, что ли?

— А к зятю-то что?

— А вон. Утварь, чтобы дом — полна чаша, наряды, — пусть бы красней солнца женушка-то была, покрывала, да простыни, дабы ночами мягко молодым, прялка, — чтобы всегда в обновках, серебро, да отрез^[16].

— Хороши дары, — важно кивнул головой бородач, — да что-то не верится! А ну-ка, похвались! — Уверенным шагом бывший лихой двинулся к сундуку, рядом с которым тут же вырос Тверд, чтобы, в одно мгновение с готовностью, распахнув крышку, предъявить его содержимое.

— Гляди, да глаза не сотри, — ухмыльнулся в ответ брат невесты.

— Ну-ка, ну-ка! — Совершенно не стесняясь, бородач извлек из нутра хранилища тонкой работы исподнюю рубашку. Вопреки ожиданиям Булыцкого, ни хозяин дома, ни тем более молчавшая весь ритуал Алена не возмутились такому нахальному поведению. Напротив, Тверд азартно, словно бы на рынке торгуясь, что-то там отвечал да жарко спорил, нахваливая сестру да набивая цену. А вот пришельца это покоробило. Настолько, что аж и злоба глухая заклокотала.

— Заканчивай! — когда Милован извлек из загашника очередное платье, негромко, но твердо скомандовал преподаватель.

— Чего?! — Товарищи, увлекшиеся процессом, не сразу и сообразили, что происходит.

— Балаган, говорю, кончайте! — ударив кулаком по столу, прорычал трудовик.

— Никола, ты чего?! — аж подпрыгнули участники торга.

— Хороша твоя сестра, берем!

— Эй, эй, Никола! Ты не суетись. Не горячись ты. Оно, хоть ты как крути, а без смотрин — никуда! — засуетился Милован. — Ты чего?!

— А того, что срам по сундукам девичьим мужикам лазить! — краем глаза заметив, как зарделась Алена, выпалил пожилой человек.

— Так ведь смотрины… — растерялся Тверд. — Положено.

— То снохе положено! И матери! — отрезал пришелец. — А мужику в бабьих вещах лазить — срам!

— Мож, и прав ты, — растерялся от такого поворота Милован. — Может, и срам.

— Хороша хозяйка твоя, — продолжал переть пришелец. — И стряпуха, и умелица, и красна, и приданое ладное. Берем! Тем паче что и князя с митрополитом благословение на то! — уверенно закончил он.

— Берем, — утвердительно кивнул бывший лихой.

— Ну, раз так, то отведай, гость дорогой, — в руках хозяина возникла плошка с хмельным медом, которая тут же перекочевала к жениху. Памятуя о последнем происшествии с брагой, Николай Сергеевич, прилагая все силы, чтобы не поморщиться, маленькими глотками осушил ее до дна.

— Ну, и Бог в помощь, — почему-то облегченно вздохнул Тверд.

Венчание назначили через пару дней. Свой первый и, как казалось, единственный за всю жизнь брак Николай Сергеевич, что естественно, проводил без таинства; время не то было. Да и сам… Молодой, горячий строитель социализма. Ему бы кто и предложи тогда обряд этот провести, так и не понял бы: а зачем, мол? Потом уже, с возрастом начал помаленьку в сторону церкви поглядывать. Особенно когда те самые легендарные лихие девяностые наступили. А как супруга его ушла — и зачастил по монастырям да храмам. Ну а как в прошлом и оказался да с Сергием Радонежским познакомился — уверовал. По-настоящему. Вот так оно вывернулось в итоге. А раз так, то даже и намека на какой-то внутренний протест не возникло. Более того, даже непонятно было, как вообще без венчания-то?

Утром назначенного дня, ненадолго присев на дорожку, Булыцкий с верными своими товарищами да парой особенно приблизившихся мастеровых, прихватив с собой меду, пряников да пирогов, собрался в путь.

— Ну, Никола, — первым поднялся на ноги и, перекрестившись, поклонился в сторону красного угла Милован, — с Богом.

— В добрый путь, — опершись на костыль, поднялся присоединившийся к свите больших бояр Слободан.

— С Бохом! — последовал примеру товарищей Никодим.

— Э-ге-гей, Никола! — подбодрил серьезного своего товарища дружинник, на долю которого сегодня выпало быть дружко жениха. — Не кручинься! Стерпится, слюбится! Аленка — ладная баба! Еще и с ребятенками потетешкаешься!

— Поехали уже. Условились, сосватались да смотрины устроили. Чего теперь тянуть-то? Венчание да свадьба, да и быть семье!

— Присмирел, гляжу, — усмехнулся Милован. — Так и слава Богу. Давно бы так.

— Поехали, — выдохнул учитель. — Невеста с боярами своими небось маются. Негоже, ежели молодой ждать с самого начала заставляет.

— Такого зениха и потоштать не глех, — вставил словцо Никодим.

Булыцкий не стал развивать полемику, но, лишь хмуро глянув на образа, первым вышел в сени, занимать свое почетное место. За ним, перекрестившись, двинулись остальные и, рассевшись по саням, двинулись в путь, за невестой.

В этот раз ехали медленнее; народу уж больно много было, желающего дорогу перегородить да выкуп потребовать. Так, мало-помалу и двигались, пока наконец не подкатили к дому Тверда.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — на крыльцо неторопливо вышел наряженный во все лучшее, в том числе и в шикарную свою душегрейку Тверд. — Жених на зависть: смекалист, рукаст! У самого Великого князя Московского на счету хорошем. Ну, так и мы, — усмехнувшись, продолжал встречающий, — не лыком шиты. У Дмитрия Ивановича тоже — в почете. А коли так, то и благословление роду новому. Милости просим! — распахнул он дверь, приглашая войти внутрь.

Чуть замявшись, чтобы откупиться от собравшихся зевак, жених с большими боярами вошли в дом невесты.

— Смелее, Никола, — Милован в спину подтолкнул замешкавшегося на входе товарища. — Давай же, — шепнул он пенсионеру. А потом уже громко, чтобы услышали все собравшиеся, добавил: — А места, чай, княжьи готовы?!

— Готовы, — уперши единственную уцелевшую руку в бок, отвечал брат. — Княгиня уже, вон, стосковалась по суженому своему, — кивком указал он в сторону стоящей чуть поодаль невесты с распущенными косами. — Бог с вами и благословление братово, — поклонившись, он указал молодым на их место за столом: в углу напротив красного.

Короткое застолье, и вот уже свадебный поезд направился прямиком к Чудовой церкви, где и было запланировано таинство.

Уже подкатив к зданию, остановились: не сразу решив, как быть Тверду с Милованом и пришедшим на таинство Дмитрием Ивановичем с братом. Впрочем, заминка та ненадолго была. Принимая во внимание возраст жениха с невестой, то, что оба — вдовцы, а также заслуги мужчины перед княжеством, решили: зайдут все вместе.

Высокий статный священник затянул тягучий торжественный молебен: «Благослови Владыко», после которого начался следующий, а потом — и третий. Закончив с молельной частью, служитель, взяв в руки кольцо Алены, легко и грациозно надел его на грубый палец Николая Сергеевича: «Обручается раб божий Николай рабе божией Але-е-не!» Потом с достоинством проделал то же самое и надел кольцо на пальчик невесты: «Обручается раба божия Алена рабом божьим Ни-ко-ла-а-а-а-аем».

Закончив с кольцами, святой отец постелил перед ногами молодых ярко-красное шелковое покрывало, на которое, почему-то поколебавшись, под звуки витиеватого псалма, встал глава семьи — Николай Сергеевич Булыцкий. Следом за ним на полотно поднялась и невеста.

Почувствовав над головой какое-то движение, Николай Сергеевич, подняв глаза, увидел, что над ним и над его невестой Милован и незнакомая ему женщина держат по венцу. Представив, каково сейчас коренастому, но в то же время невысокому Миловану, трудовик едва заметно усмехнулся. Непросто бедолаге, вытянувшись, держать украшение-то! Особенно с учетом того, что пенсионер на полголовы выше товарища. Эта нечаянная усмешка хоть и была практически незаметна, но не укрылась от присутствовавшего на таинстве диакона, неодобрительно качнувшего головой.

Отстояв службу, молодожены ненадолго расстались: Аленку увели в сторожку, где переодели в наряд замужней женщины, заплели косы и повязали повойник, лишь после чего отпустили обратно к жениху.

Еще раз перекрестившись, молодожены покинули церковь и под поздравительные выкрики гостей и сбившихся к самой церкви нищих оборванцев торжественно уселись в поджидавшие их сани свадебного поезда.

— Во славу божию!

— Долгих лет!

— Совет да любовь!

Истово крестясь, нищие хриплыми голосами выкрикивали поздравления, неуверенно топчась вокруг саней и не решаясь прямо просить милостыни. Готовый и к такому обороту, верный Милован живо распотрошил мешки с угощениями и незамысловатыми подарками.

— Налетай, честной люд! — подбоченясь, задорно крикнул он. — За здравие молодых молитвы вознесите! — Толпа пришла в движение. Подавшись вперед, горемычные потянулись к раздающему гостинцы благодетелю. Крестясь и кланяясь в сторону Булыцкого с Аленой, они, приняв дары, торопливо осеняли себя знамениями и, отвешивая серии поклонов в сторону храма, прижимали угощения к груди и куда-то исчезали.

— Гляди, отроков сколько, — задумчиво почесав аккуратную бороду, прогудел пенсионер.

— Так ведь во время похода Тохтамышева народу посекли, — невесть как услышав замечание товарища, отвечал бывший лихой. — Да и на новых местах холопов да смердов страсть сколько поперемерло, — уже совсем угрюмо добавил он.

— Да, дела… — угрюмо пробубнил пришелец. — Рук-то сколько ладных пропадает.

— Н-но, родимая! — азартно прикрикнул Милован, подстегивая лошадей. — Ты о других поменьше кручинься; особливо сегодня! Воля на все Божья! Знать, за грехи испытания!

Сани тронулись, оставляя позади почтительно притихших оборванцев.

— Чего смурной такой, Никола? — впервые за все время обратилась Алена к теперь уже законному мужу.

— Все ладно.

— Чего придумал опять? — улыбнулась в ответ женщина.

— А? — не сообразил мужчина.

— Голова толковая-лад, к голове той руки-клад, а как женка появится, так и Бог в помощь.

— Складно говоришь, — усмехнулся в ответ трудовик. — Умна, я гляжу.

— Муж без жены — что птица без воздуха, — потупившись, отвечала Твердова сестрица. — Муж — сила, женщина — мудрость. Друг без друга хоть и можно, да все равно вместе сподручней.

Булыцкий промолчал, но лишь про себя отметил, что Алена — женщина ох какая непростая. А поняв, мысленно отблагодарил и Дмитрия Ивановича, и Киприана, и Тверда за то, что именно на нее пал их выбор.

Покружив по узеньким улочкам, запутывая следы^[17], уже через Никольские врата двинулись к дому жениха, где еще со вчерашнего дня суетилась челядь, готовясь к свадебному торжеству.

— Э-ге-гей, Никола! — расхохотался возница. — Женка, что калита, чем к телу ближе, тем покойней! К себе прижимай, да глаз не спущай! Голубица полюбится, а там и детки и род новый, что и боярам на зависть родовитостью своей бахвалящимся! — Под эти прибаутки сани буквально ворвались во двор Николиного хозяйства. — Тпррру, родимые! — дружка лихо осадил лошадей, остановив их прямо перед крыльцом. — Мед сладкий — боярам большим, пиво хмельное — малым! — как диджей на дискотеке, без умолку голосил бывший лихой, приводя в движение все вокруг. — Без хмелю и свадьба — не свадьба, и веселье — не веселье. А хмелем — и сласть, и страсть, и хворь поутру! Ты, Никола, не робей! — подбодрил тот замешкавшегося товарища. — Невеста — из дома отчего уже ушла, так и в свой веди, да не тяни! А вы, — прикрикнул на сгрудившуюся у крылечка челядь, — а ну встречайте гостей дорогих, али не рады?!!

Живо соскочив на снег, преподаватель подал руку, помогая выйти супруге. Управившись, они двинули на крыльцо, где их уже, расстелив под ноги красную дорожку, встречал собравшийся люд. Рассыпаясь в благословлениях и поздравлениях, пришедшие на торжество принялись щедро посыпать молодых злаковыми, желая благополучия и достатка.

— Ну, Алена, вот и дом твой теперь, — показывая внутреннее убранство готового к застолью жилья, коротко представил мужчина. — Тебе хозяйкой здесь быть.

— Эгей, хозяева, — снаружи раздались задорные крики и свисты. Молодые вышли во двор, куда только-только подкатили сани князей и еще одни с совершенно незнакомым преподавателю богато одетым боярином со свитой.

— Здравствовать вам, гости дорогие, — поклонившись, молодожены приветствовали вновь прибывших. — Хлеб-соль!

— Ну, Никола, доволен, а?!

— Спасибо, князь. Доволен.

— Ну, так дары принимай! — Сопровождающие подтащили к порогу увесистый сундук. — Тебе и женке твоей на радость, — довольно расхохотался Дмитрий Иванович. — Ну, чего на улице держишь?! Или в грядущем так с гостями положено?!

— Милости просим, — разом поклонились хозяева.

— Семен Непролей^[18], — улучив момент, прошептал Тверд. — Со Смоленского княжества отошел на служение к Дмитрию Ивановичу.

Гости, весело переговариваясь, зашли внутрь и принялись рассаживаться за богато сервированным столом; строго говоря, тут тоже полагалось соблюсти целый ритуал, однако, с учетом возраста молодых, их текущего статуса вдовцов, а также приняв во внимание то, что Булыцкий, чужеродец по происхождению, вечно куда-то пропадал, возясь со своими диковинами, решили опустить эту часть. Ну, разве что в углу обоих в красном посадили. Нет, сначала, конечно, попытались вдолбить пришельцу законы проведения праздничных церемоний, да потом, видя, что преподаватель с большей охотой в мастерской проводит, да новинками занимаясь, чем науку эту постигает, махнули: «Ну и пес с тобой!» Сватовство, смотрины, венчание — все по чину; застолье — как знаешь! На том и оставили пришельца в покое. И чтобы вопросов не возникало, объявили, что пир честной уже по его, Николиному, чину будет.

Второй раз уже принимавший участие в застолье, Николай Сергеевич решил во что бы то ни стало поразить гостей. А раз так, то постарался на славу. И гусляры, и яства, и блюда из продуктов диковинных! А к столу — чугунки, по технологии новой отлитые!^[19] Булыцкий-то с них начал эксперименты свои, да только и не подумал о ценности изделия нового, аналогов в известном мире не имеющего. А вот нашлись люди углядевшие, да смекнувшие, да князю на то указавшие. Вот и потянулись купеческие караваны в княжества соседние, где чугунки те нарасхват пошли! Так, что уже и в Царьград помаленьку экспедиции снаряжать начали, ожидая, когда сойдет лед и лодьи с ушкуями, наполненные драгоценными емкостями, потянутся на Восток. Вот и получилось, что чугунок обычный разом стал украшением домов самых богатых и знатных жителей Москвы и соседних княжеств. Ну и дома Булыцкого, само собой, на зависть гостям, что попроще.

А еще одна изюминка — столовый прибор: керамическая посуда^[20] да вилка^[21] с ножом! Настоящие! Ох, намаялся, пока кузнецу объяснил, на что инструмент необычный требуется и для чего! И долго тот понять не мог, а как сразумел, так креститься начал истово.

— Ох, не вводи в грех! Где видано: с рогатиной, да за столом! Инструмент дьявольский и не проси; не выкуем отродьям на радость! Поди от греха-то подальше!!!

И долго так еще мыкался от мастера к мастеру, пока не отыскался горемыка из деревни нищей, за харч который согласился работать, да на металле давальческом. Отяба — так звали исхудавшего мастера, — поворчав лишь, принялся за дело и после нескольких попыток и согласований выковал ничего себе так инструмент с двумя изогнутыми зубьями. А к нему — простого вида нож по образу и подобию столового. Похмыкав, пришелец одобрил изделия и заказал еще несколько комплектов на случай, если кто из гостей решится последовать примеру хозяина дома и испытать диковины. Хотя, конечно, не очень-то и рассчитывал трудовик на то, что оценят гости его старания. Так, собственно, и вышло. Нож с вилкой, которыми сам Булыцкий попытался отрезать кусок мяса, поначалу вызвали бурю негодования: мол, «чего это рогатинами на празднике светлом орудуешь?!» и «Чем тебе руками да ложкой нелепо?». Кое-как сгладив эффект, учитель вызвался продемонстрировать новинки в работе и под любопытными взглядами отрезал и попытался отправить в рот небольшой шматочек мяса, да вот беда: не донес. Под довольный хохот собравшихся кусочек, не удержавшись на зубцах, соскочил и шлепнулся на пол.

— Ну, Никола, — довольно крякнул Дмитрий Иванович, — диковины твои из грядущего не только ладные, да еще и потешные. Вон, скомороху не всякому так повеселить народ честной дано. Нечего, — смахнув слезу, продолжал князь, — рогатинами…

— Сейчас, может, и нечего, — буркнул в ответ трудовик. — В грядущем только так и будут.

— Ну, и чего в них? — презрительно кивнув в сторону приборов, брезгливо поинтересовался Дмитрий Иванович. — Смердам отдай. Они с вилами мастаки.

— А того, — спокойно пояснил пожилой человек, — что руками грязными нечего хватать. Вон, брюхо мучить будет.

— Чего это грязные? — Его оппонент и так и сяк повертел ладонями перед глазами. — Чай, не смерды. У тебя вон рукомойник, что ли, зазря стоит?

— Рано еще, — пенсионер не стал ввязываться в ненужный спор. — Ты, князь, картошечки отведай с икрой кабачковой.

Донской, довольно крякнув, наложил в отставленную было тарелку яств, кивком приглашая всех остальных последовать его примеру. Инцидент с вилкой благополучно замялся и благодаря конфузу с демонстрацией приобрел даже характер шутки, что ли. Настолько, что, начерпав из корчаги да испив хмельного меда, гости один за другим решились попробовать непривычный инструмент в деле. Под одобрительные окрики собравшихся первым на то отважился Владимир Андреевич. Уверенно, как рукояти мечей, взяв их, брат княжий, буквально вонзив вилку в запеченный окорок, ножом откромсал приличный кусок. Довольный успехом, он под веселые шуточки собравшихся попытался отправить добычу в рот, но был вынужден отказаться от затеи: уж шмат слишком здоров. Да и в кулаке держать вилку оказалось ох как неудобно! Приходилось и так и сяк выворачивать кисть, чтобы отхватить кусок.

— На, Никола, — кое-как управившись, отбросил он инструменты хозяину дома. — Мудрено больно. Умаешься, пока брюхо утолкуешь. Ладно, вон, застолье ежели потешное. А в походе как?!

— Ну, так в застольях поперву, — пожал в ответ плечами пришелец. — Потом, как пообвыкнешь, так и лад.

— Мудрено! — князь упрямо мотнул головой.

— Чего мудреного-то? — разгорячившийся от хмельного преподаватель вновь взял в руки приборы. — Гляди! — принялся он за дело. В этот раз гораздо успешней. Отрезав небольшой кусок того же окорока, пришелец ловко отправил его в рот.

— Ну-ка! Дай сюда! — потребовал Дмитрий Иванович. Преподаватель молча передал ему инструменты. — Ничего мудреного, говоришь, — тот сосредоточенно повторил все действия пришельца и, изловчившись, отправил в рот добычу. — Долго, — проглотив кусок, подытожил он.

— Неумеючи — да, — согласился молодой.

Итак, гости, по очереди попробовав в действии вилку с ножом, сошлись на том, что вещички в общем-то потешные, да толку с них — чуть. Умаешься, пока сладишь, да и дороги; не укупишься. Раз так, то решили, что князю отдаст их трудовик, чтобы тот гостей заморских потешал да удивлял. Застолье пошло своим чередом, инцидент замяли, превратив его в объект для задорных шуточек, а гости, приналегши на хмельной мед да как следует разгорячившись, уже кто и в пляс пустился, а кто и про подвиги свои ратные завел речь.

Рассевшись по лавкам, они, по очереди слово беря, в воспоминания погружались. А между гостями, ловко орудуя уточкой, носился Матвейка, следя, чтобы плошки их не опустошались. И чем дальше застолье, тем жарче речи, тем кичливей похвальба, да тем медленней и неуверенней Матвейка, то и дело проливавший мед мимо плошек.

— Ты, Никола, вот чего, — когда пиршество подошло к концу, склонился над трудовиком князь. — Третьего дня Ваську в обучение примешь. Считать, да про земли рассказывать далекие, — наставительно поднял палец он. — Киприан в помощь человека надежного даст. Учи мальца, — тяжко поднимаясь на ноги, пробасил великий князь Московский. — Ему дело продолжать начатое.

— Благодарю, князь, — поклонился в ответ ошеломленный Булыцкий.

— Бога и благодари. Моя судьба в его руках, как твоя — в моих. Я, мож, для того и княжича даю тебе, чтобы обучить его ты успел, прежде чем в поруб тебя, коли пороху дать не сподобишься. Уж почитай третий год жду!^[22] — Булыцкий, поджав губы, промолчал, понимая, что сейчас перечить хмельному князю как минимум рискованно для жизни.

Примечания

1

См. книгу вторую «Тайны митрополита».

2

Евангелие от Матфея.

3

В описываемые времена лопаты были деревянные. В редких случаях использовались металлические наконечники. Обусловлено это было дороговизной металла и сложностью его переработки.

4

По данному повествованию первые селитровые ямы были заложены в конце весны 1382 года. Сейчас — конец 1384 года.

5

Главный герой — Николай Сергеевич Булыцкий. В нашем времени — преподаватель истории, но из-за некомплекта держащий вторую ставку — преподавателя труда.

6

Углежог — добытчик древесного угля. Как правило, недолгожители, т. к. производство древесного угля предполагало большой объем продуктов горения древесины, которыми в итоге и травились мастера.

7

Специфика производства селитры предполагает, что селитряные ямы закладываются недалеко от мест проживания большого количества людей (исходное сырье — продукты жизнедеятельности человека и животных), однако первые ямы по приказу князя были разбиты недалеко от Троицкого монастыря, т. к. главный герой проживал именно там (см. «Исправленная летопись-1: Спасти Москву»).

8

См. книгу первую «Спасти Москву».

9

На Руси того времени в домах жили родами: старики, их дети, внуки и т. д. Булыцкий проживает один.

10

На Руси дружинник — военная элита. Князь содержал дружинников из доходов казны, а также делился хабаром.

11

В описываемые времена обычные ратники еще не выделялись в класс профессиональных воинов. Только в XVI–XVIII веках оформилось выделение из общей массы отдельного класса — холопов (деловых и боевых).

12

См. книгу вторую «Тайны митрополита».

13

В обиход традиционная мужская телогрейка пришла несколько позже.

14

Кровати в Россию пришли вместе с реформами Петра Первого. До этого спали на лавках, полатях или печах.

15

Внутреннее устройство домов (за исключением княжьих или домов знати) того времени предполагало условное деление. Часто — комната, разделенная на две части: мужская и женская половина. Реже — пятистенок.

16

Отрез на саван — одной из важных частей приданого был отрез на саван, который дарился на случай гибели во время родов матери или ребенка.

17

Одна из примет свадебного обряда — возвращаться другой дорогой, чтобы не сглазить.

18

Семен Гаврилович Непролей — боярин Смоленский. Основатель одного из старейших боярских родов.

19

См. книгу вторую «Тайны митрополита». В оригинальной истории чугунки появились много позже, т. к. технология литья чугуна была неизвестна, а сам чугун, оставшийся после обработки металла, называли чушками, свиным металлом и т. д. Таким образом, эта новинка — своеобразная драгоценность, доступная далеко не каждому. Вдобавок хороший экспортный продукт, не имеющий пока аналогов в мире.

20

На Руси в широкий обиход тарелки (тарели) входят с XVII века. До этого — лишь отдельные упоминания. Обычно использовались блюда, каждое в расчете на несколько человек, или чугунки, или кувшины (в простых семьях). Тарелки использовались при застольях. Обусловлено было чаще всего теснотой помещений и большим количеством человек, обычно живущих в доме. Поэтому, из соображений экономии места, все ели из одной емкости.

21

Первые вилки на Руси появились с Мариной Мнишек, но прижились они только в среде знати и дворянства и в основном благодаря усилиям Петра Первого. До этого вилка действительно вызвала волну негодования и заклеймена как «Рогатина» и «Дьявольский инструмент». В народе ввод в обиход вилки связывается в основном с приходом советских общепитов.

22

См. книгу первую: «Спасти Москву».