Ответы

Роман Воронов, 2022

Что в бесконечности неизведанного определяет курс познающего? Верный ответ – скажет один, правильный вопрос- возразит другой, ветры обстоятельств – поправит третий, Бог – ответите вы, прочитав эту книгу.

Кто ты, Архимед?

Кто ты, Архимед? Что заставляет тебя не обращать внимания на легионера, стоящего за спиной с обнаженным мечом? Неужто линия, прочерченная на высохшей земле оливковым прутиком, напоминающая склон горы или очертания согнутого лука? Вот она начала свой путь параллельно горизонту, робко, едва заметно отрываясь от невидимого притяжения, но осмелев, осознав свою внутреннюю силу, поднимается выше и к середине пройденного изгибает спину, будто кто-то желает согнуть ту самую ветвь оливы, но она не ломается и уже взмывает ввысь, приближаясь, прижимаясь, но не касаясь вертикали.

— Это гора, старик? — спрашивает солдат, пораженный столь явным безразличием жертвы к своей судьбе, висящей сейчас на волоске и полностью зависящей от его воли.

— Это гипербола, — спокойно отвечает странный старик.

— Скажи мне, чем ты можешь купить свою жизнь, я не намерен торчать здесь и слушать глупости, пока мои товарищи грабят город, — раздраженно говорит легионер.

— У меня нет ничего, кроме оливковой ветви, — старик демонстрирует прут солдату, — и Истины, ценность которой превосходит все сокровища Сиракуз.

— Видимо, это заклинание, превращающее камни в золото? — насмешливо спрашивает римлянин.

— Это Знание, преображающее человека в Бога, — не обращая внимания на смех, отвечает Архимед.

— В какого, их целый Пантеон? — заинтересованно спрашивает легионер.

— А который нравится тебе больше?

— Марс-воитель! — восклицает римлянин и задирает вверх свой короткий меч со следами запекшейся крови.

— Это несложная задача, — произносит старик, — ты им стал в тот момент, когда взял в руки гладиус.

— Неужели речь о Зевсе? — у солдата глаза лезут на лоб.

Архимед внимательно смотрит на римлянина, решая, как выстроить разговор, по всей видимости, свой последний, с солдафоном как с учеником, которого предоставила судьба, а не выбрал он сам.

— Эта линия, — наконец прерывает молчание Архимед, — путь на Олимп.

— Продолжай, — торопит его легионер, присаживаясь рядом на мраморную скамейку.

— Все, что под гиперболой, ну, то есть сама «гора», это Свобода Выбора, — старик обвел поле под линией прутком, — понятно?

Наклонившись к Архимеду получше разглядеть чертеж, римлянин уронил непристегнутый кассис к ногам старика. Солдат оказался молодым человеком, еще юношей, светловолосым галлом с веселыми глазами и обнадеживающей улыбкой.

— Я свободный человек, гражданин, — заявил он, — но мой центурион остер на словцо и у него тяжелая рука, это я насчет свободы выбирать.

— Мальчик мой, — ласково обратился к солдату Архимед, — свобода заключается в бесконечном множестве путей, приводящих тебя к выбранной цели, и не имеет отношения к римскому уставу и личностному восприятию окружающего мира отдельно взятого командира.

— Похоже на муравейник, — задумчиво произнес юноша, — внутри него много ходов, но он ограничен по размеру тем количеством былинок, которые натаскали насекомые.

— О, — воскликнул удивленный Архимед, — приятно узнать, что и среди вояк попадаются неглупые люди.

— Не забывайся, старик, — осадил его легионер, — ты в моей власти. Что над линией?

Архимед с нескрываемым интересом посмотрел на юного «завоевателя», потом перевел взгляд на чертеж: — Ответственность.

— Ответственность за что? — солдат поднял кассис и водрузил его обратно на голову.

— За выбор, — Архимед широко улыбнулся юноше.

— Если вершина «муравейника» — Олимп, то что здесь? — спросил легионер и с размаху вонзил гладиус в самое начало гиперболы.

— Точка Адама, — невозмутимо ответил Архимед.

— Что за Бог? — удивился солдат.

— Не Бог, Первочеловек. — Архимед веткой засыпал песчинками рубец, оставленный мечом, который юноша уже выдернул из многострадальной сиракузской земли. — Его свобода мала, он только что сотворен и почти ничего не знает.

— Как дитя?

Архимед кивнул головой: — И ответственность его, не знающего и облеченного малым выбором, ничтожна. Ребенок, повидавший на своем веку три-четыре холодных сезона, обронив по неосторожности масляный светильник и спалив жилище родителей и соседей, понесет иной ответ, нежели муж разумный, вроде тебя, сожжет по умыслу или во время осады дом врага своего.

— Что же ты скажешь, старик, про жилище Богов, Олимп? — с издевкой поинтересовался римлянин и, не трогая линии, по всей видимости из страха и преклонения, осторожно указал гладиусом на верхний конец гиперболы.

Легкая улыбка тронула уста старика, он прекрасно понимал, куда клонит солдат:

— Бог имеет безграничную Свободу Выбора. — Оливковый прутик прочертил линию вверх, сколько хватало его длины. — И безграничную Ответственность за это, а посему он не ошибается никогда. На этом зиждиться должна Вера в Него, а не на страхе.

— В них, — поправил старика юноша, — в Пантеоне двенадцать Богов.

— Двенадцать ипостасей одного Единого, — возразил Архимед.

— За речи такие предам смерти тебя, старик, немедленно! — вскричал легионер, но глядя на оппонента, не сопротивляющегося и не возражающего ничему, остыл.

— Кто же накажет Бога за содеянное Им, кроме другого Бога, оттого и есть не один Он, а двенадцать.

— Ты мудр не по годам, мальчик мой, ибо только что ответил на весьма важный вопрос сам. Бога может остановить только Он сам, выше нет никого, и только Он может разделить Себя на части, одна из которых будет судией другой. Абсолютная Любовь в основании своем есть Самопожертвование, Самооценка, Самоограничение и Самовоспитание. — Оливковая ветвь начертила на песке четыре точки, друг против друга, и соединила их линиями, получился Крест.

— Вот символ Божий, — уверенно закончил рассуждения Архимед.

— Ты выжил из ума, старик, — усмехнулся римлянин, — на таких перекладинах мы распинаем преступников, скорее это символ Наказания.

— Наказывая другого, наказываешь себя, — философски заметил Архимед. — Чужая боль не сводит мышцу, но губит сердце. Не вешает ли на крест человек Бога в себе, отворачиваясь от него в страхе и неверии?

— Мы отдельно, и Боги отдельно, нет никого их них внутри нас, — отчеканил юноша, «возвращаясь» в настоящего солдата, как только кассис придавил золотые локоны.

— Ты только что совершил распятие, сынок, всего Пантеона, — улыбнулся Архимед.

— Я разговариваю с сумасшедшим, к тому же еще и нищим, в то время когда мои сослуживцы набивают карманы сицилийским золотом, — картинно произнес юноша, — проболтай я с тобой еще немного, и мне не достанется ни монет, ни женщин, ни маленькой толики славы завоевателя Сиракуз, которую я оплатил своей кровью. — При этих словах легионер продемонстрировал старику кровоточащую рану на правом плече.

— Тогда поторопись, — невозмутимо ответил Архимед, — успеть насладиться чужой болью и страданием.

Он ткнул мыском сандалии в песок:

— В этом и состоит Свобода Выбора, но не забывай об Ответственности, которая пока еще давит (Архимед провел веткой по горизонтальной линии), а не является партнером (оливковая указка «запрыгала» через гиперболу на вертикальном участке).

Легионер, как завороженный, следовал взглядом за кончиком прутка, выписывающего разнообразные дуги, штрихи, окружности и «восьмерки» около «муравьиной горы». Что-то внутри головы кричало: «Иди в следующий двор, пока не поздно, пока разграбление города на полпути, пока еще есть время», но мягкий, ласковый голос сердца шептал: «Останься здесь, сделай правильный выбор, у старика есть то, чего не найдешь в сундуках и кошельках, не увидишь за оторванной половицей или сломанной каменной кладкой тайника».

Легионер колебался, что категорически запрещено человеку с оружием в руках. Видел бы меня сейчас центурион, думал он, все слова застряли бы в горле, а глаза точно вылетели бы из раковин. Хотя, возможно, что-нибудь вроде «солдат никогда не гнет спину перед врагом» сотник и выдал бы, а уж после затрещина, сравнимая с ударом стенобитного орудия.

Кстати, а почему линия «муравейника» изгибается так резко, от почти горизонтальной к почти вертикальной?

— Старик, — воскликнул юноша, — отчего твоя черта согнулась, как рыба, выброшенная на песок?

— Это точка излома, момент Пришествия, — ответил Архимед, сидевший с закрытыми глазами.

— И кто должен прийти? — недоуменно спросил солдат.

— Тот, кто принесет в Мир символ Божий, Крест, тот, кто объяснит Свободу и Ответственность всем, а не одному, как я толкую тебе сейчас.

— Как же он сделает это?

— Житием своим и смертию, — из-под опущенных век Архимеда покатились слезы.

— Если у тебя есть еще что-то, говори, время, проведенное в беседе с тобой, слишком дорого обходится мне, — заторопил юноша старика, прислушиваясь к шуму, замешанному на гоготе солдат и женских воплях, перемещающемуся по городу.

— Ты задаешь вопросы, я — ищу ответы, — смиренно промолвил Архимед.

— Тогда вот тебе задача, старик. Кто, даровав возможность делать все, что заблагорассудится, удержит безрассудство вольного в пределах «муравейника»? Скажи рабу — свободен, он и хозяина убьет. Что ж Бог твой, а моих вообще числом двенадцать, не додумался до этого, иль ты в своих речах мне лжешь?

Юный воин во гневе разметал песчаный «холст», затоптав изображенную оливковой веткой схему бытия.

— Додумались, мой друг, тысячелетие уж как в фараоновых землях хранятся письмена, высеченные на камне, кои и заповедовают, что делать, а чего не делать, дабы уравновешивать Свободу и Ответ за нее, — Архимед открыл глаза, — числом двенадцать.

— Странное число, почему не десять, как в моей контубернии, удобно, — возмутился легионер.

— Каждую из заповедей давал Бог, а их, как ты настаиваешь, двенадцать, — снова улыбнулся Архимед.

— Один, ты сказал, — возразил юноша.

— Один, себя двенадцать раз повторивший, — подтвердил Архимед.

— Ты спорщик, каких свет не видывал, старик, — рассмеялся римлянин, — но мне пора, я сыт твоими россказнями и плоть свою удовлетворил той Истиной, что обнажилась для меня. Стал ли я богаче? Верю, что да. Прощай, укройся в доме, он беден так же, как и ты, и вряд ли кто из легионеров позарится на жалкое жилище и старца, что без умолку бормочет о неведомых вещах.

Юноша развернулся к выходу, но вдруг услышал за спиной:

— Постой.

Старик неторопливо поднялся со скамьи и снова прочертил на песке свою гиперболу.

— Войдя в мой дом, ты находился здесь, — и он ткнул прутом в горизонтальную часть линии, недалеко от начала, — речь о твоем сознании, мой друг. Я в этот момент примерно тут, — и старик передвинул свою указку в вертикальную часть линии, чуть выше излома.

— Что же с того? — весело спросил солдат, вытягивая шею в сторону смещающихся к центру города звуков разграбления.

— Теперь ты находишься там, где не должен быть — подле меня. Ты узнал то, чего не прожил, а значит, не осознал.

Архимед провел линию от нижней точки к верхней:

— Я «перетащил» тебя насильно, так же, как Архием Коринфский убедил меня в свое время запроектировать на «Сиракузии» две дополнительные башни, что привело в дальнейшем к гибельным последствиям для судна во время шторма.

Легионер подошел к старику и похлопал его по худому плечу:

— Ничего, мне неплохо здесь, — и он указал гладиусом на верхнюю точку.

— Моя Свобода Выбора выплеснулась через «линию ограничения», я не удержал страстного желания учительствования в рамках предоставленной ответственности. Я сделал то, чего не должен был, гордыня прорвала сети, и я лечу в тартар. — Архимед посмотрел прямо в глаза солдату. — Откровение имеет определенный вес, и для познавшего, и для открывшегося.

Он мягко взял правую кисть юноши и направил гладиус острием себе на грудь:

— Мой выбор — смерть.

У римлянина глаза полезли на лоб:

— Глупости, старик, я не стану убивать тебя.

— Ты делал это много раз бездумно, как машина, сотвори же сейчас осмысленный акт выбора, все знание о коем я передал тебе, — настойчиво проговорил Архимед, нажимая лезвием на себя. На тунике проступило алое пятно.

Солдат отдернул руку:

— Поведай мне причину столь странного желания, и если убедишь, я сделаю то, о чем просишь.

Архимед вздохнул:

— Я вроде бы уж все сказал тебе, но повторю, знать, не дошли слова мои ни до ушей, ни до разума, ни до сердца. Всяк ограничен в могуществе своем согласно багажу, что за плечами он имеет, как видит мир и в нем себя, на что способен боле — впустить или отдать и жертву видит в чем, в ничтожном иль в великом. Его Олимп имеет высоту по силе ног, а захоти он прыгнуть выше, то крыльев не дано и весь полет — паденье в пропасть, то есть смерть.

— Скорей, старик, — раздраженно окликнул Архимеда солдат, — мне не достанется от славных Сиракуз буквально ничего, пока ты водишь хороводы слов вокруг меня.

— Война лишила меня всех учеников, быть может, кровь кого-нибудь из них засохшими пятнами «украсила» твой меч, а коли забрал их «совокупный ты», то и пришел ко мне.

— Да я случайно, — возразил юноша, — мог завалиться и к соседу.

Архимед покачал головой:

— Ты заменил их всех, энергия прерванной не в срок жизни привела тебя, ты полон ею, ты стал этой энергией.

— Старик, я не собираюсь быть твоим учеником! — закричал легионер и угрожающе поднял гладиус.

— Сделай то, что предначертано моим выбором, — Архимед ринулся на солдата. Меч опустился, римлянин у самого выхода из дворика оглянулся — возле мраморной скамейки, широко раскинув руки, лежал старик. От левого плеча вниз до пояса по белой тунике расплылась алая река, немного напоминающая гиперболу Выбора и Ответственности, ценности которой не хватило поверженному для оплаты своей жизни.

Кто ты, Архимед? Что заставило тебя принять смерть от руки того, кому передал увиденное и осознанное тобой в последние минуты пребывания на плотном плане?

Неужто желание сохранить обретенную Истину не только в душе своей, но и в сердце случайного ученика, дабы не растерять ее крупицы в потоке времени, не упустить золотую рыбу одной парой усталых рук и не потеряться, не разбрестись по странам и столетиям, но родиться рядом, ибо связаны кармическим узлом убийца и убиенный и встреча их в мире проявленном гарантирована, даже в качестве учителя и ученика.

Кто ты, Архимед? Может, ты и я?