Однажды я… Рассказы про меня

Роман Витальевич Шабанов, 2017

Однажды я… проснулся, влюбился, сломал руку, поверил в Бога, захотел заработать, сам себя потерял, а потом еще и воевал с бабушкой. Но это еще не все. Я следил, занимался ушу, забыл про папин день рождения, искал смысл жизни, написал роман. А потом решил молчать, превратить мечту в реальность. Однажды…

…Проснулся

Однажды я проснулся.

Утро 31-го. Тяжело и грустно. Тяжело думать, что завтра… а грустно, потому что вчера… Плетусь на кухню, там все — и мама у шкваркающей плиты, и папа с шелестящей газетой. Вчерашняя. Перечитывает. Свежая позже. У мамы — спина, у папы — тапочки.

— Руки!

Конечно, не мыл. Но идти не хочется.

— Мыл.

Не проверяют. Потеряли бдительность — у папы Кубок кубков, а мама перебирает в голове поток несделанного, что надо успеть за день, хоть это и нереально.

1. Стрижка

2. Костюм

3. Сумка…

— Зоя Федоровна, так мы придем?

Договаривается. У меня дрожит рука. Ложка скачет по тарелке. Брызги манки попадают на стол, где лежит горбушка, намазанная маслом. Можно, я не буду доедать? Никому нет дела — папа так и не вынырнул, мама повернулась, но только на мгновение:

— Быстро. Какао стынет.

Холодное. Всегда же так. И каша — соли больше, чем сахара. Интересно: когда мама готовит, то задумывается о том, как я это буду есть? Или для нее важнее тарелка после завтрака: съел — хорошо, нет — кто-нибудь съест, не выбрасывать же.

Парикмахерская через дорогу. Сегодня ветер. Листья вертятся в небе, как потерявшиеся.

— Отрастил, — ворчит мама. — На бабушкиных харчах.

Не люблю это слово. Как будто что-то неприятное и мокрое. Да, мокрого там было предостаточно, но из неприятного только то, что мало. Лето я провел у бабушки в Гаграх, на сметане и водных процедурах. Еще залез на две горы, где поставил отметку, что был там.

На входе ждал незнакомый сенбернар. Тоже стричься?

В комнате было три кресла. В первом сидел старичок с редкими волосами (их количество можно было подсчитать) — он все смотрел на себя, как будто не верил, что может так выглядеть. Во втором — бабушка в «кричащем» костюме. Она застыла, как будто для ее прически так надо. В третьем — мальчик моих лет с русыми, почти невидимыми волосами.

Над ними боги, обжигающие… головы. И только руки: чик-чик. Взмахи лезвия, волосы, как брызги, — красиво, ловко. Только звуки кромсания… звонкие, жужжащие, бросающие в дрожь.

— Подожди, — остановила меня одна из трех богинь, — я так и не увидел, кто из них точно, как будто голос был записан. — Почитай пока.

Журналы предлагали купить стойкую крем-краску, поехать в Китай и разобраться в отношениях с тещей. Еще я нашел рекламу гостиной. В картине мне понравился вид из окна: там летел огромный дирижабль с надписью «Невозможно не заглянуть».

Мальчик встал, вежливо спросил, сколько с него. Назвали цену, он расплатился и вышел. Был возрастом как я, только без мамы. Ему доверяют деньги, он сам переходит через дорогу, он не боится этого «вчик»…

— Давай же, — поторопила мама. В кресле лежала дощечка — для таких, как я, и просто низкорослых. Я сел на нее. — Я скоро, — мама убежала, оставив меня один на один с парикмахершей.

— Готов? — спросила Зоя Ф., женщина неопределенных взрослых лет. Я кивнул.

Огромные ножницы прокричали: «Ссыч!». Я дрогнул. Хотелось закрыть уши. Я смотрел на огромный зеркальный квадрат и видел свое сморщенное лицо и две полоски вместо глаз.

— Не дрейфь. Мы просто отрежем все лишнее.

Успокоила… Парикмахерша была похожа на бочонок с вытекающим маслом — ее губы блестели, лоб лоснился, и руки тоже как будто выжимали масло.

— Спину!

Я выпрямился.

— Голову!

Бочонок умел командовать. Двум другим клиентам закончили прически одновременно. Они еще о чем-то посмеялись при выходе, и я не заметил, как они что-то платили. Я подумал, что у кого нет денег, тот может расплатиться шуткой. Стал придумывать шутку, чтобы сэкономить маме деньги, но ничего путного не приходило в голову.

— Не вертись!

Она силой повернула меня. Неприятно, однако. Мамина знакомая… она должна, напротив, ко мне отнестись более внимательно. Тепло и сладко. Чтобы как дома. Потому что близкая знакомая — это все равно что семья. Но тут другое. Тут — словно я ей мешал. Мне нужно было замереть и не двигаться, невзирая на все, что со мной может произойти. Она дергала волосы, крутила голову, наклоняла, как будто играла в игру, где за каждый наклон, поворот начислялись очки.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Нервный какой-то.

Почему я не мог встать и просто уйти? Я не был связан, просто скинуть, спрыгнуть, дверь прямо, никто меня не остановит. Может, бросят: «Ты чего?» Может, отвечу: «А ничего, хочу ходить с длинными волосами». Но… нет. Буду сидеть. Потому что… во-первых, мама не поймет. Папа, может быть, поймет, он сам по юности носил пятьдесят три сантиметра. Во-вторых, школа. В-третьих, дурацкая привычка — обязательно коротко, и сменка в школе, и домашка сделанная, и все… эти привычки просто так из себя не выкинешь.

Ножницы просвистели. Они срезали первый ряд, пробежались по прямой, сместились на десять градусов, волосы взлетали, как будто ветер был не только на улице, но и здесь, и тут же слепленными полосками падали вниз.

«Ссыч!»

«Хы-хы!»

Два лезвия, превратившие мое утро в кошмар, — когда ничего не можешь сделать. И только терпеть, время замерло, только ножницы, эти две половинки смыкались в противном звуке.

— Глаза не закрывай.

Почему не закрывать?

Зоя Федоровна, видимо, считала, что я слишком мал, чтобы все объяснять. А я и не спорил — я действительно был мал и верил, что взрослые не могут причинить вреда. Верил, по крайней мере старался. Она включила телевизор, где ведущий на рябом экране рассказывал о пользе молока.

— Молоко сейчас не из молока…

Она не смотрела на ножницы, я видел, как ее глаза вцепились в экран. Я следил за ее рукой, и мне показалось, что она движется независимо от парикмахерши. Ее рука, как в фильме ужасов, несла в себе зло.

— Чего они машины понаставили? Сегодня снова не выйдешь. Фаритыч, ты мне жизнь не порть.

Рука двигалась быстро, как будто ее завели, и завод еще не скоро кончится. Ведущий попрощался, и запрыгали буквы начинающейся передачи «Учим итальянский».

— Попробуем, а вдруг меня занесет.

Ножницы шаркнули около уха, немного защемив мочку.

— А! — крикнул я.

— Я тут, — сказала она и продолжила лязгать, кажется, с удвоенной силой.

Зажмурился. Не хочу, не хочу, но должен верить, она же семья почти, но не могу, и с закрытыми глазами хотя бы проще это делать.

— Глаза не закрывай.

Но я уже не слышал, ни это «ссыч!», ни «хы-хы», мне было хорошо, я спасся, единственное, что я видел, — губы, повторяющие быстро-быстро: «Волосыкостюмсумка».

— Волосы? Костюм? Сумка?

Я закрыл глаза, а когда открыл, то увидел мамино лицо…

— Лицо белое. Обморок. Я же говорю: не закрывай. Они все так. Сперва закрывают, давление… только у меня в первый раз так…

Мама шуршала пакетами, волосы были сбиты — она не хочет сделать прическу?

— Не позавтракал, — пожала плечами мама. — Какао надо было выпить.

— Я пил.

— Ты же меня знаешь, — не останавливалась Зоя Ф. Но я уже голосил:

— Аривидерчи, Аванти…

Меня никто не слышит? Все, все.

— Надо закончить, — читаю в глазах. Мама не двигается. Скидываю, спрыгиваю, слышу в ответ: «Нервный какой-то» и мамино: «Нормальный», и я на улице. Сенбернара не было. Я встал на его место. Ждал, пока мама переговорит, заплатит и как-то успокоит Зою Федоровну, уверенную в том, что мой побег ее вина, но почему — все же нормально сидят, пока над ними не встряхнут накидкой и не проведут грубым полотенцем по шее.

Мама!

— Ладно, — радостно провозгласила она, плавно проведя ладонью по голове, словно тестировала мою прическу. — Пойдет.

Если мама сказала, что пойдет, то… действительно пойдет. А может быть, поняла, что ее знакомая не прежняя Зоя Ф., почти семья, а совсем не семья и даже больше — мстит за что-то. Через меня. Может быть, они однажды с мамой что-то или кого-то не поделили. Мама забыла, а вот парикмахерша помнит. Хорошо, что я помог ей в этом разобраться. И пусть у меня не все срезано и уложено, зато мы ушли.

Красный глаз. Стоим. Троллейбус замер на повороте, прогнувшись в косую дугу… Реклама «Доширака» уговаривала есть и улыбаться всей семьей.

— Кто ест доширак, тот заработает рак, — проворчал прохожий с синими ушами.

Меня била дрожь.

— Да что с тобой?

— Н-не з-на-ю-ю.

Мне было холодно. Ветер не был таким ледяным, но дрожь другая. Как при гриппе.

— Скажи: «Ножницы».

— Почему ножницы?

— Нормально… вот и порядок… Домой обедать. А вечером нас тетя Лара позвала.

— А костюм?

— Костюм я тебе тоже купила. И сумку.

Конечно, он на мне висел. Сестра жеманничала, по-обезьяньи ходила по коридору. Как же она ждала этого дня: мне покупали обновку, чтобы Жанка могла поообезьяничать.

— Лохнесское чудовище.

— Ничего, подошьем, — успокаивала мама. Не буду же я тебе каждый год новый покупать.

Причина… Для мамы она была веской. Отец работал сдельно. Судил кого-то. Приходил и прятался за газетой. Мама часто искала возможность найти его, чтобы робко спросить: «У тебя не будет..?». Громко кашлял и делал вид, что не слышал просьбы. Хотя мама все равно его подлавливала, когда тот шнуровал ботинки.

Только разве эта дылда поймет? Дылда — это Жанна. Жанна — это и дылда, и градусник, и переворот сознания, и «потомушта», и «ненра». Ей не нравилось, как я здороваюсь, как хожу, что ношу, как говорю. Но если бы только я был объектом… Ими были и мама, и папа, и любой, кто назывался ее другом.

Количество ее «друзей» перевалило за сотню. У нее была традиция — дарить при знакомстве феньку… И она каждый день заготавливала себе коллекцию этих веревочек, чтобы расстаться с ними назавтра. Действительно расстаться, так как новые знакомые тут исчезали после первого спора о неправильных ходьбе, кроссовках и минеральной воде, которую они пьют. Но она продолжала резать, наверное, надеясь найти самого терпеливого. Об этом (резании) знал только я… это была тайна, которую я мог бы, если был более сообразительным к этим годам, продать — даже если недорого взять.

— Где в этом доме ножницы?

Мама хотела подшить костюм. Эта вечная борьба продолжалась уже долго… Сперва сестра резала себе платья для кукол. Потом были анкеты, куда она вкладывала вырезанные из журналов машины, квартиры, яхты. Теперь — «друзья». А ножницы почему-то, как и градусник, — на весь дом одни.

Папе тоже они были нужны. Дело в том, что папа подстригал себе усы. Каждый день. Он тоже делал это тихо, потому что всеми ножами, ложками, вилками, и ножницами в том числе владела мама. И поэтому ножницы он брал каждое утро, пока мама спала, потом клал на место. Через час просыпалась сестра, три часа резала свои веревочки и тоже убирала на место.

Но сегодня произошел коллапс. Мы вернулись пораньше. И папа тоже проспал. И хотел взять ножницы, не зная, что они используются еще одним членом семьи.

И только я знал. Но только увидел, как сестра…

«Ссыч!»

«Хы-хы…»

Я вздрогнул. Мне стало дурно. Я даже присел. Выпил воды, добавил лимона и сахара.

Она все резала…

«Хы-хы-ха… сысыч!»

— Я погуляю.

Во дворе копошились трехлетки. Они шли по следам какой-то дворняги, чтобы найти клад, который искали все в этом дворе, даже я. Дворняга подойдет любая, а клад — все равно какой. Главное — верить в то, что он действительно был.

— Шулик, мой папа сказаль, что твой папа тюфяк, — запищал Мика в джинсовом комбинезоне. Мамаши трещали на скамейке, взмахивая руками, как те парикмахерши, разве что по другому случаю — чтобы показать, какие они образцовые: и с детьми умеют, и о себе не забывают. Но что мелькает у них в руках? Не может быть! Зачем?

Папа нервно похаживался по квартире. Не тюфяк, конечно, но что-то общее есть. Не обратил внимания, как я пришел, как сообщил, что у него разные носки, даже на свежую газету, которую я ему сунул в руку, не взглянул. Ему было не до того. Он мерил комнату широкими шагами, а мама, присев на краешек дивана, зевала. Папа был раздражен. Это репетиция суда? Обычно папа обходился без этого, разве что пел в ванной что-то древнее-военное.

«Темная ночь…»

или:

«Бери шинель, пора домой».

Но сегодня если и песня, то какая-то не песенная.

— Когда я что-то хочу найти, то беру это из того места, где оно лежит. И перестань зевать!

— Когда я хочу зевать, я зеваю, — парировала мама.

Сестра тоже хотела поучаствовать во всем этом. Она же любила спорить. Поэтому стояла и доказывала, что мама не виновата, что папа слишком многого от нее требует. Она женщина. Нахваталась где-то. Эти журналы из парикмахерской… точно чаще меня туда ходит.

Через мгновение я был у нее в комнате. Мулине были аккуратно разложены по цветам (одна фенька — от трех до пяти цветов). Объект — в пяти сантиметрах. Когда я вернулся, спор не затихал. Еще мгновение, и ножницы оказались в моей комнате глубоко под кроватью. Рядом с пылью и потерявшимся тапочком.

Я знал, что делаю. Пусть папа отрастит бороду, мама не подшивает, а просто поменяет костюм на мой размер, а сестра перестанет резать эти полоски, которые уж очень напоминают георгиевские ленточки, что сегодня раздаются бесплатно, словно снег… чтобы что?

И правда — они успокоились, потому что нам нужно было идти в гости, о чем мама договорилась заранее.

— Ларочка, ну мы придем?

Тетя Лара жила близко, поэтому в гости к ней мы ходили часто. Конечно, мало кого интересовало, что мне было так скучно. Когда кончались печенье и конфеты, я зевал (маме можно?). Но сегодня она как будто знала, что меня нельзя бросать после чая, и махнула рукой:

— Идем-ка.

Я не знал, что у нее есть еще комнаты. Есть кухня, зал со скрипучим диваном, на котором мы сидели, Спальня, куда она бегала поливать цветы. Была еще одна дверь, за которую я не заглядывал. А тут — она идет, я за ней прямехонько туда. А там кровать, стол с книгами и тетрадь открытая. И на стене картины, фотографии без цвета. Садится, я тоже. Достает альбом. Хотел спросить, но она опередила:

— Комната моего сына. Он давно уже отдельно живет. А все это осталось. Иногда достаю. Вспоминаю.

Думал, что это альбом с фотографиями, но тут было другое… Я в детстве собирал книжки, склеивал их вместе. Только вместо обычных марок или фотографий, здесь были… смешные картинки.

— А что это?

— Карикатуры. Он собирал в детстве. А я ему помогала. Покупала. Оказывается, этих коллекционеров так же много, как филателистов или нумизматов.

Я застыл. Не знаю, что на меня сильно произвело впечатление. Завтра 1 сентября, и это вряд ли мне поможет в учебе. Тогда что?

Дома я взял в руки папину газету, которую он отбросил, наверное, до завтрашнего утра, достал ножницы из-под кровати и вырезал картинку про спящего лыжника, вклеил в свежую тетрадь, которую мама только сегодня купила.

Гром прошел скоро.

— Кто это сделал?

Не отбросил. Решил перед сном прочитать.

Папа бегал по дому. В одном я был точно прав — ему сейчас точно было не до усов. За ним бежала мама, которую не интересовали мои брюки, в стороне стояла сестра, которая напрочь забыла про феньки: все ждала, когда же сможет включиться в новую перебранку.

Все забыли, что завтра 1 сентября. Уже второй час ночи, пора спать, а мы еще и не собираемся, как будто завтра 1 января и каникулы…

Буду сонный. Ну и что.