Дневник Алёны, или Как научиться себе не врать?

Родионова Маргарита, 2022

Кто-то сказал, что в нашей жизни ничего особенного не происходит, неправда, происходит сама жизнь. Для кого-то моя жизнь – ерунда, для меня – моё сокровище и моя вселенная. Однажды, посмотрев назад, я поняла, что весь полученный мной опыт, каждая кажущаяся ошибка или тупик на самом деле были прямой дорогой к себе, какой я должна была стать. Научилась ли я себе не врать? Да. Вместо жизненного опыта за спиной снова растут крылья. Я перестала казаться, я начала быть.

Детство и юность

***

Я знаю — я очень интересна. И симпатичнее меня окрест трудно найти такую же. Это не хвастовство. Присмотритесь. Я даже сексапильна. Хотя и не модель… Я немного слукавила, есть ещё точно такая же красотка — это моя сестра-близнец. Смотрите, не перепутайте.

Многие говорят, что в нашей действительности ничего особенного не происходит, неправда, происходит сама Жизнь. Для кого-то моё существование — ерунда, для меня — моё сокровище и моя вселенная. Сверкнёт слезой счастья — как искоркой падающей звезды — по щеке неба. Кто-то успеет загадать желание, а кто-то нет. Попробуйте! У вас обязательно что-нибудь получится. Главное верить и загадывать из самой глубины души большое, светлое, заветное. Не бойтесь! Загадывайте!

А я начну писать дневник. Пройдут года, я стану старой, дряхлой, умудрённой сединами, как черепаха Тортилла. Буду сидеть, окружённая многочисленными детьми и внуками, им будет забавно, как и чем я жила, что я чувствовала, чего боялась. Может быть, это кому-нибудь пригодится и он найдёт ответы на свои вопросы, а, если нет, так хоть развлечётся от моей наивности.

— Какая же была у тебя интересная и долгая жизнь, — скажет многочисленное потомство, если его, потомство, это заинтересует.

А я, умудрённая сединами и морщинами, буду снисходительно улыбаться, и рассказывать историю за историей, которые будут похожи на сказки. Мои многочисленные внуки будут удивляться, восхищаться и недоверчиво слушать, раскрыв рот. Как я иногда заслушиваюсь рассказами своей мамы. И с ней проживаю всю её жизнь. Я — это она, она — это я. Всё слишком просто?! А постарайтесь пережить всё это сами. За других. Попробуйте стать рассказчиком, видеть мир его глазами, слышать его ушами и переживать вместе с ним его чувства. Это сложно, но, когда это случится, сравните, получится ли у вас лучше. И в обычной повседневной жизни ощутите уникальность каждой судьбы.

Начну с самого начала. Появилась на свет я тёплым летним днём тем единственным способом, каким все мы сюда приходим. Свой приход в этот мир я, естественно, не помню. Первопроходцем была моя сестра-близнец, я ещё думала минут десять: осчастливить мир своим появлением или не стоит. Но моё желание уже никого не интересовало — не могла я оставить одинокой мою сестру, с которой мы были неразлучно девять долгих месяцев. Вся наша семья была рада нашему рождению. Больше всех радовалась наша мама, которая сказала:

— Слава Богу, я отмучилась за один раз!

Папа многозначительно молчал; как все мужчины, он мечтал о сыне, поэтому ещё лелеял надежду на его появление. Но, как показало время, наследника он так и не получил.

Бабушка утешила папу:

— Человек предполагает — Бог располагает. Будь счастлив тем, что имеешь.

Счастья и хлопот мы с сестрой дали столько, что о сыне никто уже и не помышлял. Просто об этом было некогда даже мечтать, всё время родителей заняли наши проделки.

В нашей семье пять человек. Мамина бабушка — Александра Александровна; мама — Евгения Александровна; папа — Игорь Андреевич; моя сестра — Оля и я — Алёна. Живём мы в обычной новостройке, в четырёхкомнатной квартире. Одна нам с Олей, где мы можем делать всё, что нам угодно: рисовать на стенах, вешать на них всевозможные плакаты, переставлять мебель. А самое главное, нам за это ничего не будет! Другая комната — маме и папе, куда вход строго запрещён. Сюда отправляют кого-нибудь особо отличившегося в проказах. Третья — бабушке, в которой нам нравится бывать. У неё стоит старинная мебель, на окнах тяжёлые бархатные тёмно-синие шторы; такая же скатерть на столе. На комоде расставлены портреты в рамках, на стене картина с мрачным пейзажем, в углу — икона. А в четвертой, в зале, мы собираемся все вместе, где и проводим большую часть времени, лишь на ночь разбредаемся по своим норкам. Здесь у каждого есть любимый уголок: бабушка Саша облюбовала себе кресло, мама с папой заняли огромный диван, а мы с Ольгой делим второе кресло или устраиваемся на полу на зелёной дорожке, так похожей на луг.

Наш микрорайон можно перепутать с любым другим районом какого угодно города. Такие же, как везде, многоэтажки, много машин, мало травы и деревьев. Половина саженцев, из тех, что мы сажали, не прижились. Уцелевшие — чахлые, вялые, зажаты каменными джунглями, асфальтом, машинами, гаражами.

Прабабушка моя — Александра Александровна — высокая, с прямой осанкой, с седой косой вокруг головы, в металлических очках. У прабабушки удивительные руки — тонкие, изящные, кожа на них тонкая-тонкая, вся в морщинках, она напоминает старинный пергамент. Эти бабушкины руки — золотые, за что бы она ни бралась, у неё всегда всё получается. Бабушка прекрасно играет на пианино. Но, к сожалению, редко. Но когда на неё находит вдохновение, мы замираем и незаметно перебираемся ближе к пианино. Бросаем все свои дела и молча слушаем, как мелодия заполняет квартиру, как меняется бабушка. Она становится молодой и красивой, комната превращается в зал какого-то дворца. А бабушкины руки, словно живут сами по себе — они порхают над клавишами, и из-под каждого пальца рождается звук, сливается в единую мелодию и завораживает. Мы слушаем и, кажется, что даже не дышим, боясь нарушить это музыкальное чудо.

Мама тоже играет, она окончила музыкальную школу, но предпочла технический вуз. А мы выучили собачий вальс, да и тот наполовину, на этом наши способности закончились. Музыкального слуха у нас просто нет, поэтому в школу нас не взяли, бабушка вздохнула и махнула на нас рукой:

— Зачем терзать инструмент деревянными пальцами?

Наша бабушка знает и умеет всё, она училась в институте благородных девиц в Смольном, потом началась революция. О дальнейших событиях я не знаю, бабушка не любит рассказывать о себе, отшучивается:

— Что может рассказать вам склеротичная старуха? Я уже не помню себя молодой.

Она притворяется, потому что с памятью у бабушки Саши получше, чем у нас всех вместе взятых. Она наша домоправительница — так говорит папа. Бабушка занимается домашними делами, нашим политическим воспитанием, так как она первая смотрит все новости по телевизору, первая прочитывает все газеты. Наша домоправительница строгая, но справедливая, по-моему, даже папа её немного побаивается. Мы с сестрой стараемся бабушку не огорчать, потому что безмерно её любим, она проводит с ними больше времени, чем родители, играет в наши игры, помогает решать наши девичьи проблемы. Бабушка Саша много читает и помогает нам готовиться к ненавистным политинформациям в школе.

— Бабушка, как ты относишься к политической обстановке, — пристаём мы к ней.

Она хитро улыбается, сверкая молодыми голубыми, не выцветшими глазами на морщинистом лице:

— Деточка, политику надо делать политикам, — совсем непонятно объясняла бабушка. — Вырежи вот это, это и это, — она торкает длинным пергаментным пальцем в газету. — Подклей в тетрадь, а завтра прочитаешь. Это как раз то, что надо для завтрашней темы.

Она всегда оказывается права. Можно сказать — политинформацию бабушка готовит за нас. Мы не спорим, всегда слушаем её, зная, бабушка всегда даст нужную информацию.

Мама наша — Евгения Александровна — молода и удивительно красива. Она похожа на бабушку, где та снята в старинном наряде, на шее жемчужное ожерелье, две толстые косы на груди. Когда мы ходим с мамой, все незнакомые люди удивляются, узнав, что мы её дети. Наша мама смешлива и готова вместе с нами повеселиться. Если мы идём на карусели, отцу приходится брать билеты нам и маме. Она всегда садится с нами на качели-карусели. Сам папа говорит, отказываясь:

— Детские забавы. У тебя, Женечка, ещё детство играет.

А мама смеётся, подкалывая его:

— Боится! Просто боится и не признаётся! Ну, скажи, что тебе страшно!

Мама работает на заводе, начальником какого-то секретного военного цеха. Про работу свою она ничего не говорит, поэтому мы знаем только то, что мама чем-то там руководит. Она пыталась стать главой семьи. Но наш тихий, спокойный папа этого ей не позволил.

— На работе ты можешь командовать хоть всей страной, Женечка, а дома я твой муж — бог и господин. Все решения буду принимать я, — твёрдо сказал он.

Мирно ли они пришли к этому или нет, но патриархат в нашей семье жёсткий.

Мама вспыльчива, но быстро отходит. Все ссоры начинает она: бушует, что-то доказывает, кричит — папа молча слушает. Отведя душу, мама замолкает, обижается на нечуткое папино отношение к женщине. Отец несколькими ласковыми словами и поцелуем заканчивает ссору.

Наш папа солидный, высокий, плотный — как гриб боровик, говорит бабушка, — с густой тёмной шевелюрой, чуть тронутой сединой. Он носит очки в тёмной металлической оправе с чуть затемнёнными стёклами, так что всегда кажется, будто он наблюдает за тобой. Очки папе идут так, словно он родился уже в них. Когда папа снимает очки, он похож на испуганного мальчика с большими круглыми глазами. В нашей семье у всех голубые глаза. Это единственное, что нас объединяет, так как характеры у всех разные. Если судить по гороскопам, то вместе наша семья ни в коем случае не должна собираться, безопаснее находиться друг от друга как можно дальше. Но так уж получилось, что судьба свела нас всех под одной крышей и наградила родством. А родственников, как известно, не выбирают.

Папа занимается бизнесом. Он руководит несколькими магазинами, домой приходит усталый. Мама суетится возле него, словно у них всё ещё продолжается медовый месяц. Глядя на них, можно с уверенностью сказать, что существует вечная любовь, как бы в этом не сомневались окружающие.

Принимая какое-либо решение, папа внимательно всех выслушает, но решает сам. Бабушка с ним согласна. Она тоже считает, что в доме хозяин — мужчина.

Я и Оля — худенькие, светловолосые, с белёсыми бровями и ресницами. Мы не такие красивые, как вся остальная наша семья.

Мы никакие — беленькие мышки, мы не похожи ни на одного из наших родственников, только друг на друга. Мы всегда в поиске — чтобы такого сделать плохого. Мы — близнецы, одинаковые, как две капли росы, даже мама иногда спрашивает, кто есть кто. Хотя, мне кажется, что она лукавит, потому что всегда наказывает ту, которая была инициатором шалостей.

Зимой мы катались на деревянной горке, и я застряла пуговицами в щели между досок. Пока я висела, беспомощно барахтаясь на ней, у меня созрел план — проверить, любят ли нас или нет. Я послала сестру сказать бабушке, что я повесилась и умерла. Бабуля возникла возле горки в домашних тапочках и без пальто в мгновение ока. Увидев меня, застрявшую посередине и весело смеющуюся, сдёрнула меня с такой силой, только пуговицы посыпались, как горох из треснувшего стручка. Поставила на ноги и молча потащила домой, Ольга плелась сзади повторяя:

— Бабушка, мы пошутили. Мы пошутили, бабушка.

А я громко ревела — мне было жалко красивых деревянных пуговиц, которые остались под горкой. Я знала, что ребятишки подберут их, а у меня больше не будет такой красоты. А это была моя гордость.

Бабушка Саша пила лекарство, мама суетилась возле неё, а папа был чернее ночного неба. Нас наказали обеих. Для начала лишили воскресной прогулки и сладостей, и неделю с нами не разговаривали. Что мы чувствовали? Досаду и злость на родителей — это же шутка, что тут такого? За что такие лишения? Ведь ничего же не случилось. Это я должна обидеться, потому что мои красивые пуговицы так быстро исчезли из-под горки. А мне их даже не дали собрать. Нам казалось, что наказание было несправедливым. Почему нас не замечают? За что мы стали не нужны никому. У нас был страх, что нас отдадут в детский дом, и мы никогда-никогда больше не увидим ни маму, ни папу, ни бабушку. Это был первый урок. Только своей вины мы так и не признали, не поняли. Мы считали себя потерпевшей стороной. В том возрасте мы не умели заглянуть дальше, для нас будущее словно не существовало, у нас было только настоящее. Для нас будущее — это события ближайшего вечера или завтрашнего дня.

В конце зимы, после долгой болезни, нас отправили на молоко к деду. Мы приехали поздно и автобусы со станции до деревни уже не ходили. Нас закутали в тулуп, посадили на санки и дед повёз нас домой. Путь был длинным, мы ехали по снежной дороге, вокруг темно, только полная луна освещала дорогу, да звёзды мерцали высоко в небе. Было невероятно красиво, как в сказке. По краям дороги огромные сугробы, поля, засыпанные снегом, деревья в снегу, как в шубах. Мы с Олей толкались и баловались, а потом, деля место в больших деревянных санках, сделанных дедом, Ольга вытолкнула меня на крутом повороте. Я лежала и придумывала, что сейчас ко мне подберутся волки и съедят и от меня ничего не останется. Но я не успела додумать свою грустную думу до конца, меня тут же подобрали, а Ольгу нашлёпали так, что мне её было жалко. И опять взрослые играли в какие-то свои игры. Зачем было обижать Олю, ведь не случилось же ничего. Я даже не успела испугаться.

Но зато летом, в Прибалтике, попало мне. Это я подговорила Олю сбежать и отправиться путешествовать, как две заколдованные принцессы. Мы ходили по небольшому городку, где прямо на улицах росли высокие сосны; заглядывая в магазины и кафе; спустились на пляж, походили по воде, не снимая сандалий. Но наше путешествие закончилось через два часа. Высокий милиционер в красивой форме поинтересовался, где наши родители, а мы ответили, что мы приехали одни. Он доставил нас в отделение милиции, куда примчались заплаканная мама и сердитый отец. Меня заперли в доме. И я долгое время ходила, держась за мамину руку, как прикованная. Ну почему родители такие сердитые и совсем не понимают шуток? Это же интересно! Ничего же страшного не произошло — почему опять мы наказаны? Где в этом взрослом мире справедливость?

Наказания нас не останавливали. Мы просто даже не смотрели так далеко. У нас возникала идея, и мы её воплощали в жизнь. Самое интересное это придумать, вот тут предела нашей фантазии не было! Ведь ни столько важен финал, сколько дорога к нему. И так каждый раз, посовещавшись между собой, придав лицам невинную честность, мы придумывали очередное преступление. Нам всегда казалось, что никто ничего не узнает и наше приключение пройдётнезамеченным. А мы самые хитрые и ловкие.

С такими невинными лицами мы однажды поймали Витьку — мучителя животных в нашем дворе. Витька — толстый и противный мальчишка, играть с ним никто не хотел, потому, что он всегда громче всех ревел и ябедничал. Заманив его в подъезд, мы для начала его поколотили, потом привязали к ногам консервные банки, старые кастрюли и крышки, какие-то железки — всё, что могли найти на помойке. Отпустили и с радостными криками индейцев, вышедших на тропу войны, стали гонять по всему двору, стегая по ногам крапивой. Все ребятишки во дворе пристроились к нашей акции мести, зато взрослые, отловив нас, устроили судилище в воспитательных целях. Поднялась такая буря, что незаметно из этой истории нам выйти не удалось. Мама с отцом запретили нам выходить гулять, долго извинялись перед Витькиной матерью. Но, выслушав наши объяснения, ругали нас вяло, мама то и дело отворачивалась, и голос её срывался. Видимо её саму это смешило, но, тем не менее, нас всё равно наказали. И опять мы не чувствовали за собой вины — мы восстанавливали справедливость, отстаивали права животных. За что? В мире взрослых справедливости нет — сделали мы вывод. У них какие-то рамки, ограничения, «подумай — к чему это могло привести». Уже привело, уже всё случилось. Удачно или нет — произошло так, как произошло. Зато Витька больше не издевался над животными. А пострадали мы ни за что.

Когда мы начали учиться в школе, наши дневники пестрели красными записями: «Дрались с мальчиками», «Разбили стекло», «Плохо вели себя», «Прошу родителей зайти в школу» и ещё много подобных записей, не приносящих радости близким. Не часто, но в школе, а затем в институте мы отвечали друг за друга. Оля хорошо знала и любила биологию, с радостью отвечала за меня, а я отвечала за неё. Некоторые предметы мы так же сдавали в институте. В классе мы вместе сидели только первого сентября, второго нас уже рассадили: меня пересадили в ряд у стенки, а Ольгу у окна.

Однажды на перемене мы съели на спор цветок. Надо сказать, что озеленением класса занимались сами ученики: приносили цветы и ухаживали за ними. Мы с Олей договорились и начали громко рассуждать, что домашние растения можно есть, якобы мы это прочитали в энциклопедии. В наш спор втянулись все ученики. Постепенно поднялся крик, шум, гам; под этот шумок мы с сестрой и съели растение, которое принесла Наташка — вредная ябеда. Мы хотели ей отомстить за то, что она рассказывала учительнице про наши проделки. В результате от цветка остался только стебель. Листья были довольно отвратительными на вкус. Правда, нам помогли желающие попробовать. Учительница зашла в класс — Наташка рыдает в голос, обнимая ощипанное растение; мы с Ольгой плюёмся в раковину; остальные галдят, делясь впечатлениями.

Итог заранее предсказуем — вызов в школу родителей. После маминого возвращения, взрослые закрылись в кухне, откуда доносились звуки то ли рыдания, то ли смеха. Чтобы узнать нашу участь, мы подкрались к кухонным дверям. Наше подслушивание прошло неудачно, только мы приложились к дверям ушами, как двери распахнулись, отбросив нас на середину коридора. Дверь больно ушибла нас, но боль заглушил страх: нас застали на месте преступления. Родители, увидев нас сидящими на полу и потирающими ушибы, веселились долго. Воспитательное мероприятие возложили на бабушку.

А вечером, услышав зов к столу, мы пришли на кухню и увидели на своих тарелках покрошенные листья нашей любовно взращиваемой"берёзки"для класса.

— Ешьте, ешьте! Приятного аппетита, — ядовито сказала бабушка и вышла из кухни.

Нам было так жалко растение, но плакать мы не смели, зато поняли, как плохо Наташке, как ей обидно, как она жалеет свой цветок. А он на самом деле был красивый. Нас даже ничего не лишили, и это сильнее, чем наказание. Нам было стыдно, мы жалели наш и Наташин цветок, нас терзали угрызения совести, нашей подлости, жестокости. Целая буря отрицательных эмоций в свой адрес захлестнула нас. Мы изливали всю эту боль друг перед другом, сидя над покрошенным в тарелках цветком. А нас даже не наказали… Почему? Мы же поступили очень и очень плохо, гадко. Вот пойми этих взрослых! Где наше справедливое наказание? Мы одновременно поднялись из-за стола, и подошли к папе:

— Папа, нам нужны деньги.

— Вот как! Позвольте поинтересоваться, зачем? И много?

— На цветок для Наташи, — без предисловий начала Оля.

— Ага… А какой у неё был?

— Мы не знаем, но хотим купить ей самый красивый.

— Похвально. Ну что ж, вместо каруселей купим для Наташи что-нибудь красивое.

Мириться с Наташкой мы шли, торжественно неся в красивом горшке раскидистую берёзку. Мы боялись, но осознанно решили пройти через это испытание. Мы ещё не научились чувствовать чужую обиду и боль, мы поняли, что чувствовала Наташка.

Мама ходила в школу, затем проводила воспитательные работы дома. Бабушка наказывала нас рукоделием: для нас самое тяжёлое — сидеть на одном месте, занимаясь однообразным трудом. Она усаживала нас в разные углы, и мы вышивали, вязали, шили куклам наряды, а бабушка рассказывала о маме, когда та была маленькая или читала нам. Когда терпение и мамино и бабушкино подходило к концу, вмешивался отец. Он выстраивал нас перед собой и грозно вопрошал:

— Что ещё натворили, жемчужины?

Если он так спрашивал, то можно ещё надеяться на снисхождение. Мы честно рассказывали о случившемся, а папа выносил решение:

— Кино не будет, прогулок тоже.

Мы лишались воскресного выхода или в кино, или в театр, или ещё куда-нибудь, сидели дома и занимались рукоделием, читали. Вели себя тихо-тихо, как благовоспитанные мышки.

Но если папа спрашивал:

— Так, в чём дело?

Мы лишались сразу и всего надолго.

— Видеть вас не желаю, — в заключении говорил отец.

Нас переставали замечать, интересоваться нами, нашими делами, словно мы исчезали из поля зрения взрослых. Нас для родителей просто не существовало. Это было обидно и страшно. А слёзы, как метод воздействия на родителей, в нашей семье не поощрялись.

— Крокодильи слёзы, — говорила бабушка.

Нас сразу отправляли в ванну — поплачьте там, а после поговорим. Плакать без зрителей, без перспективы на жалость и прощение не интересно. Мы сидели в своей комнате. Чувствуя свою ненужность, раскаивались в содеянном и обещали друг другу — никогда-никогда больше мы ничего такого не сделаем. Вот все увидят какие мы хорошие, примерные и тогда нас наконец-то заметят и снова будут любить.

Бедная мама, мы, как два чертёнка, вечно что-то придумывали, а затем получали по заслугам. Но наша жизнь была не только в чёрных красках. Или в чёрненьких.

***

Но наша жизнь была не только в чёрных красках. Или в чёрненьких. Она, как разноцветные бусы из камня «кошачий глаз» — красивые переливающиеся разноцветные камушки, чередующиеся в совершенно произвольном порядке.

Наступил черёд тусклой серой бусинки. С неба шёл долгий, противный дождь, на дворе стояла чёрная отвратительная осень, впереди бесконечный учебный год, который, мне казалось, не закончится никогда. Я посмотрела с тоской на телефон — может быть, хоть кто-нибудь вспомнит обо мне? Ольга углубилась в очередную книгу, от которой её ни за что не оторвать. На все мои призывы она отмахивалась:

— Потом. Дай дочитать. Тут начинается самое интересное.

«Самое интересное» продолжалось уже давно и всё ещё не заканчивалось. «Потом» — это вежливая форма «никогда» — уныло подумала я. Посмотрела на часы — рано, спать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Бабушка пекла пирожки, я послонялась по кухне, изображая из себя помощницу, стараясь ухватить или кусочек теста, или пирожок, за что была изгнана из кухни.

Чёрная меланхолия это не моё состояние, но она откуда-то выползла, заполнила весь мир. Я ничего не хотела. Я слонялась по квартире из комнаты в комнату, смотрела в окна, за которыми шёл дождь, барабаня по подоконнику и стёклам, стекая мелкими ручьями, бурными реками. Из-за этих потоков и из-за темноты за окнами ничего не разглядеть.

Моё чёрное настроение возникло не просто так. Противно от самой себя уже потому, что я обидела хорошего парня. Он же не виноват в том, что не нравится мне. Зачем тогда с ним встречалась, целовалась? Я сама не могла ответить на вопросы, задаваемые самой себе. Знаете ли, чрезвычайно сложно честно отвечать самой себе. Для этого нужна большая смелость. Смелости не было, я в норке: ничего не вижу, не слышу, не понимаю. Но это была ложь себе, всё я видела, слышала и понимала.

Какими бесконечными казались дни в детстве! Они растягивались в целую жизнь. Как легко и просто жилось в мире детства, где хорошо — это значит хорошо, где радость самая радостная, а горе самое горькое. Первые встречи, знакомства, свидания, ожидание чуда, какого-либо события. Мы каждый день волновались в предвкушении чудес. Вот-вот, за этим поворотом, вот-вот с утра, вот-вот к вечеру это случится. Словно слепые котята торкались мордочками в разные стороны, открывали новые ощущения, переживания, чувства. Казалось, если не успеешь сегодня, то не успеешь никогда. Рождались из девочек женщины с неумелыми ещё хитростями, капризами, поцелуями, объятиями. А мальчишки строили из себя умных, уверенных, умелых и опытных, всезнающих мужчин. Нам это нравилось, мы верили и не верили, чувствовали себя рядом как-то по-другому, по-новому. Словно краешком прикоснулись к тайне. Но дальше поцелуев, да неуклюжих объятий не шло. Хотя говорили об интимной жизни открыто, смакуя на слух слова, изображая"опытных", не открывая занавес до конца. И вдруг влюблённость, она потом пройдёт, но мы-то знали — это навсегда. Вот оно чудо! Учились думать, сопереживать, страдать. Шли через вопросы"почему?","зачем?","да или нет". Не находили ответов, задавали новые вопросы, сами искали пути, ответы, поставленные самим себе. Не слушали советов, ведь такого никогда ни у кого не происходило! Мы не учились на чужих ошибках, мы их делали: и свои и чужие.

Когда на дискотеке Славка — парень из соседней школы — предложил дружить, это мне так польстило, что я, не задумываясь, согласилась. Каждая первая девица согласилась бы! Любимчик всех девчонок, симпатичный, блондин, правда, невысокий, за ним бегают в школе, на дискотеках, заглядываются на улице. А тут он сам мне предложил! Сам! Мне! Это не то что приятно, это суперприз! Я воспарила под облака в эйфории, под ложечкой засосало — это, наверное, проснулись бабочки в животе. А если бабочки, то это любовь?

Хотя мне всегда нравились высокие, крупные ребята. До сих пор мне никто из парней не предлагал дружить, а тут такая удача! Девчонки от зависти умрут! Я тогда не задумывалась о своих чувствах к парню — я оценивала ситуацию: как круто! Как все будут завидовать! Как все к этому отнесутся, что будут говорить, обсуждать… Да какая разница, что будут делать окружающие и будут ли они думать о тебе? Главное — что ощущаю я. Но, увы, в то время я зависела от мнения и разговоров своих сверстников. Себя я не слышала. И желаемое принималось за действительность.

Собираясь к нему на свидание, я спрашивала у бабушки:

— Бабушка, я красивая?

— Не в красоте счастье, деточка. Красивым можно сделать любого урода, было бы мастерство. Красота внутри человека.

Нужна мне эта внутренняя красота, когда я собиралась покорить красавца десятиклассника! Её ведь разглядеть надо, для этого нужно время, а мне надо поразить именно сейчас, сразу и наповал, чтобы все это видели. Все! Поэтому я нанесла боевую раскраску индейца, вышедшего на тропу войны, воспользовавшись маминой косметикой. Оделась с особой тщательностью — и в бой! Атака удалась, принц был сражён, покорён, завоёван мной. Победа была одержана. Враг, в лице оставшейся без Славки женской половины, повержен.

Но любовь во мне ещё не проснулась, пока было лишь желание любить. Ожидаемых ощущений, навеянных книгами, я не испытывала. Мне хотелось взрослых отношений, как в книгах или кино, но я ещё не понимала, что это такое, желание любить и быть любимой принималось за действительность, которая на самом деле оказалась неинтересной. Где бабочки, головокружение, сердцебиение, дрожащие ноги, глаза-в-глаза? В кино и книгах всё врут?

Парень был внимателен, нежен, рассказывал смешные истории, в подъезде, расставаясь, нежно целовал. Мне стало скучно; встречаемся, а дальше что? Вот это любовь?! Мне было жалко времени, потраченного на прогулки. Сказать Славке — я больше не хочу с ним встречаться — не хватило мужества.

— Ну, как я могу отказать первому красавцу? Хоть бы кто-нибудь его уже забрал, — жаловалась я Оле.

Посовещавшись с сестрой, мы решили его разыграть. Опять мы не задумывались о чувствах молодого человека, нам всё равно. У нас даже мысли не возникло, что мы жестоки. Просто мы устраняли мою проблему. А я была предпочтительнее остальных. Я своя, а Слава чужой и что с ним будет дальше, нас не интересовало, мы даже не задумывались об этом. У нас был свой мир — я и Оля. Всё, что было за пределами и угрожало нашему миру, отметалось, отрезалось, устранялось.

Глядя на сестру, я словно смотрелась в зеркало — настолько мы похожи. И вот, вместо меня на свидание пошла Ольга. Бедный парень, он так ничего и не понял. На свидание к нему мы ходили через день, а вечером обсуждали разговоры, действия, хохотали и радовались своей изобретательности. В «свой» день каждая из нас «забывала», что происходило вчера. Славка злился, ничего не понимал, а однажды заявился ко мне (или к нам?) без предупреждения. Я открыла дверь.

— Привет. Всё ещё страдаешь провалами в памяти? — спросил он.

Тут в прихожую выскочила сестрица.

— Кто там? К кому?

У моего (или нашего?) ухажёра был такой вид, словно он увидел привидение. А меня осенило.

— Ты к кому? Ко мне или к ней? — это было предательством с моей стороны, ударом ниже пояса, не спортивным поведением. Это было подло, низко, но я об этом не задумывалась. Мне стало интересно, что он скажет, что сделает. Я веселилась. Глупая, самонадеянная эгоистка. Что чувствует, что переживает в данный момент Славка мне даже в голову не пришло. Я ждала продолжения розыгрыша. Мы обе стояли и улыбались, красуясь перед парнем.

Он ещё постоял немного с открытым ртом, как замороженная рыба, потом до него дошли наши проказы. Он развернулся и ушёл. Ушёл молча, достойно. У меня в душе даже что-то шевельнулось тяжёлое и досадное. Это проснулась совесть?

А теперь я мучилась её угрызениями и приставала к сестре:

— Может быть, извиниться. Парень-то хороший, — канючила я.

— Отстань. Он тебе нужен? Нет. В чём тогда дело? — отмахнулась Оля. Она даже не переживала, не терзалась муками совести. Ольга жёстче меня.

Чем старше мы становились, тем меньше походили на сорванцов. Наши проделки из мелких пакостей перешли в иную категорию. Розыгрыши и шутки порой получались злыми, некрасивыми. Просыпающаяся совесть заставляла стыдиться своих поступков, но было поздно — увы, уже всё свершилось. Мы легко забывали о своих поступках, пряча глубоко в душе царапающее, неприятное ощущение. Собирали коллекцию своих скелетов, которые прятались в пыльном шкафу души. Мы об этом подумаем завтра.

Хоть мы и похожи, как две капельки, Ольга — скептик, живёт разумом, всегда и всё делит на «да» или «нет», на «чёрное» или «белое». А я живу чувствами, ищу полутона и компромиссы. Сестра, посмотрев на проблему, выдаёт, как компьютер, решение, рецепт, дальнейший путь к действию. Я долго думаю, прежде чем что-то предпринять. Ольга не любит неизвестности и ожидания, она всегда в движении, а я, сделав почти всё, могу остановиться. Начиная какую-нибудь авантюру, сестрёнка шла до конца, а я трусила. А когда плоды наших действий готовы упасть нам в руки — только протяни, — как перезрелый плод, я останавливалась, начинала терзать сестру вопросами: «Зачем нам это надо?» Ответа, как правило, не находилось. А я всё равно пыталась отговорить Ольгу от дальнейших действий.

***

Отговорить Ольгу от дальнейших действий невозможно.

— Юлька ни тебе, ни мне не нравится. Слишком много о себе воображает! Надо её проучить. И ничего не значит, что Юра тебе не интересен, ты же не замуж за него собралась!

— Да не хочу я его отбивать! А о чём я буду с ним разговаривать?

— Это мы придумаем после. Назначь встречу для разговора, а потом видно будет, — убеждала сестра.

— А почему я? Может быть, ты вместо меня всё сделаешь, у тебя получится.

— На кого Юрка иногда заглядывается? На тебя!

— Но мы же одинаковые.

— Для него нет!

Оля бегала по комнате и приводила кучу доводов, чтобы осуществить очередную авантюру. Юлька — наша местная красавица, заводила. Уж не знаю, кто первый сказал о её красоте, я бы поспорила, но как-то так и повелось считать её красивой. Девица, как и все мы, среднего роста, худенькая — «ни в попе, ни в груди» — как говорит бабушка. Глаза у Юльки круглые, как у кошки, серые, на голове — буйные кудри, с которым не дружит расчёска. Ничего особенного, встретишь в толпе — не запомнишь, не оглянешься. Просто Юля, как староста, всегда на виду. Характер у неё — не дай бог! Всегда и во всём права только она, а кто поступает в разрез с её мнением — считай, потерянный человек для общества. Юлька, не задумываясь, могла обидеть любого, а потом удивлялась:

— Я никого не обижала, я просто сказала правду.

Юлькина правда всегда жёсткая, обидная. Она не умеет преподнести её, смягчить. Кому приятно услышать при всём классе, что туфли у тебя не модные, а на физкультуре ты выглядишь коровой, что вкуса у тебя нет и ещё что-нибудь подобное. Не умела Юлька подойти и тихонько посоветовать, она говорила громко, чтобы все слышали и знали. Получалось так, что пример во всем — это Юля, а остальные чем-нибудь, да обделены. Нетерпеливую, не умеющую считаться с чувствами других людей, Юльку приводило в ярость неподчинение. Если Юлька чего-нибудь захочет, она будет стремиться любой ценой получить желаемое.

Совсем другое дело — Юрка: черноволосый с пушистыми усами, высокий — разговаривая с ним, приходилось закидывать голову — со спортивной фигурой. Вот уж кто действительно красавец! Так замечательно гармонировали голубые глаза с чёрными кудрями! Он — миролюбивый и терпеливый, с патологической потребностью жить в гармонии, всегда старался как-то смягчить резкие Юлькины высказывания, превратить в шутку. Но Юля прерывала его:

— Человек должен знать правду о себе!

Но мне-то Юрка не нужен. И зачем мы всё это затеяли? Почему нам не живётся тихо и спокойно? Почему всегда надо придумать какую-нибудь пакость? Что это? Гормоны? Адреналин? Самоутверждение за счёт других?

Зима выдалась настоящая — снежная, морозная. Морозы стояли такие сильные, что деревья, стоящие в инее, трещали, птиц прятались на чердаках, снег хрустел под ногами и искрился на солнце радугой. Воздух густой и холодный, от него перехватывало дыхание. Проходя небольшое расстояние от дома до школы, мы умудрялись отморозить носы, ресницы и брови покрывались пушистым инеем.

Школу закрыли и нас освободили от школьных занятий. Получились внеплановые каникулы, которым все мы обрадовались. От школы-то нас освободили, но гулять ведь никто не запретил! Мы пропадали на катке всем классом. Такое повышенное внимание одноклассников вызвано тем, что из трёх классов собрали один, и мы приглядывались друг к другу, флиртовали, занимались чем угодно, только не уроками. Ежевечерние встречи на катке уже вошли в привычку или традицию. Когда заканчивался очередной хоккейный матч или тренировка, гасли большие огни и стадион освещался одним дежурным фонарём, мы выходили кататься на коньках. Лёд блестел, по краям стадиона, куда не попадал свет, полумрак, в котором целовались парочки. Скудно освещённый каток накладывал загадочность и таинственность на лица, волновал и будоражил сердца.

Юрка катался с Юлей, а мы с Ольгой за ними. Мы как раз находились за полосой света, сестра шепнула: «Пора» и подставила ногу, я споткнулась, Ольга толкнула меня на Юрку с Юлей и я с визгом полетела на них. Мы все сложились в хорошую «кучу-малу». Сестрица, пытаясь скрыть улыбку и сделать испуганное лицо, бросилась нас растаскивать. Юлька осталась стоять и хохотала. Ольга потащила меня за руку.

— Я не могу. Нога…

По моим щекам побежали слёзы. И не потому, что я ушибла колено и не потому, что я великая артистка. Просто в этот момент я подумала, что мне это не нужно, мне стало стыдно и страшно — вдруг все догадаются, что это нарочно подстроено. Какие же мы неугомонные дуры с Ольгой! А Юрка испугался. Схватил меня и, как пушинку, поставил на ноги.

— Можешь стоять?

Я пожала плечами и хлюпнула носом. Слёзы покатились ещё сильнее, то ли от жалости к себе, то ли от Юркиной заботы, то ли ещё от чего-то, что называется совесть. Он осторожно смахивал их с моих щёк и приговаривал:

— Прекрати, ты сейчас покроешься льдом. Я провожу.

Ольга перепугалась, а Юля надулась и капризно произнесла:

— А кто меня проводит?

Юлькины слова повисли без ответа, Юрка не слышал. Он смотрел на моё зарёванное, замёрзшее лицо так, словно видел в первый раз. Он подхватил меня с одной стороны, сестра с другой и наше траурное шествие потянулось к дому. Я продолжала играть свою роль хромой, слабо протестуя:

— Да ладно, ничего страшного. Дойду с Олей.

Ольга злобно пнула меня локтем в бок, мол, что ты мелешь, иди и хромай! А Юрка продолжал тащить меня дальше. Шли молча. Не знаю, почему молчал Юрка, а я молчала от стыда, страха, ненужности затеи. Юрка довёл нас до дверей квартиры, Ольга быстренько шмыгнула домой, оставив меня для заключительной сцены. Юрка осторожно вытер мои уже высохшие слёзы и вдруг нежно прижался губами к моей щеке, позвонил в дверь, махнул рукой и сбежал вниз по лестнице. Когда Ольга открыла дверь, я была к ней спиной и смотрела вслед исчезнувшему Юрке.

— Ну что? Сказала? — зашептала Оля.

— Отстань, — я отодвинула её и прошла в квартиру.

Ольга выпытывала, сказала я Юрке, что нам надо поговорить или нет. Я не отвечала, потом начала отбиваться от нападок сестры:

— То, что мы придумали, это азарт, игра, доказательство для самих себя, что мы можем управлять людьми. Но так ведь нельзя! Зачем это нужно? Кому? И что потом мы будем делать? Тебе надо ты и встречайся с ним, отбивай его у Юльки. А я не хочу.

— Да ладно тебе, не хочешь, не надо. Договорились о встрече или нет?

— Нет, — зло бросила я.

— Вот и славно, будем считать, что ничего не произошло, — успокоилась сестра. Вот как она так умудряется, что любая ситуация заканчивается её резюме: вот и славно, ничего не случилось.

На следующий день, через неделю и месяц ничего не изменилось. Юрка по-прежнему общался с Юлей, только я иногда ловила Юркины задумчивые взгляды и думала: «Что же из этого получится?» Ничего из этого не получилось. Всё осталось по-прежнему. Юлька не давала заглядываться своему парню на других девиц. Юрка являлся для неё пожизненным верным пажом — подай, принеси.

А потом нас настигло несчастье — умерла наша бабушка. Ещё вчера шутила и была здорова, а утром её не стало.

— Лёгкая смерть, — сказал доктор, приехавший утром.

Мама ходила с опухшими глазами и молчала, у нас с Олей, не переставая, лились слёзы. Папа подозрительно часто сморкался, ссылаясь на насморк. Мы тяжело переживали бабушкину смерть. Мы не говорили об этом, у нас не было сил, слов, эмоций. Слова замерзали в горле, мы не знали как можно выразить наше безграничное горе. Мы все молчали. В доме стало тихо и печально. Нам везде мерещился бабушкин силуэт: вот она сидит в кресле, вот зазвучала музыка, вот на кухне запахло кофе, зашелестели газеты или страницы книги…Ещё недавно она смеялась и говорила:

— Когда умру, не буду приходить к вам во сне, чтобы не пугать.

И ведь так никому и не приснилась! Нам очень её не хватало, казалось, повернёшь голову и увидишь её сидящей в любимом кресле с газетой или книгой в руках. Кто-нибудь из нас ещё долго после её смерти, забывшись, кричал:

— Бабушка, посмотри.

И нет ответа. Тишина. И тебя пронизывает такая боль, пустота и холод… Слёзы начинают литься рекой не только у тебя, а у всех, кто рядом. Тогда я поняла, что кроме радости и размеренной жизни случается горе, которое не спрашивает тебя, хочешь ли ты этого или нет. И с любым из нас может это случиться. И как это пережить, как с этим жить дальше? Ещё неосознанно, неумело, не зная с чего начать, я задумалась о жизни. Ведь родились мы не только для того, чтобы потом умереть. Нужно чего-нибудь добиться, что-то сделать, а не просто встать утром, а вечером лечь в постель. Должна быть какая-то цель, какие-то дела, которые оставят о тебе воспоминания. Намного позже, когда боль немного притупилась, мы много говорили на эту тему с сестрой, с родителями. Нам всем не хватало бабушки. У нас у всех было ощущение, что она тут, просто вышла ненадолго…Папа сказал как-то:

— Из любой ситуации можно найти достойный выход. Нужно достойно жить в мире с самим собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем.

***

Мы старались достойно жить в мире с собой и с окружающей действительностью, чтобы не было мучительно больно за ошибки и поступки в будущем. В десятом классе все думали об экзаменах, бегали на подготовительные курсы. Потом сдавали выпускные экзамены в школе, поступали в институты. Окончили школу и разбежались кто куда, по своим дорожкам, словно и не было тех десяти лет, что мы вместе прожили, дружили, влюблялись и расставались. Иногда встречаясь, впопыхах интересовались: как дела? Кто где? Мы словно стали чужими, с трудом находили тему бесед. Мы отдыхали от нас школьных, входили в новую взрослую жизнь, преподнося себя по-другому, и по-другому относясь к действительности. Мы искали новые пути, новых друзей, новые впечатления.

Мы с Ольгой поступили в разные институты: сестра поступила в медицинский институт, а я в педагогический. Встречались по утрам и вечерам на кухне. Разговаривать, придумывать и воплощать бредовые идеи нам было некогда. Может быть, мы повзрослели? У сестрёнки появились свои подруги, у меня свои. Мы тоже разделились, стали не так близки, хотя от этого никто не страдал. Мы отдыхали друг от друга, ощутив, наконец, что есть «я», а не «мы».

Из двух худеньких, как былинки, белёсых страшненьких девчушек получились вполне симпатичные, фигуристые девицы. Волосы весенним ливнем спадали по плечам, голубые глаза, опушённые ресницами, манили и завлекали, губы бантиком просились на поцелуи. Мы пользовались успехом у второй половины человечества. Зря мама волновалась, глядя на нас — блеклых и некрасивых:

— Природа отдыхает на детях красивых людей, — утешала она то ли себя, то ли нас.

Кружить головы парням, развлекаясь шутить над ними — все это нравилось нам, пока Ольга не влюбилась. Любовь — чувство для многих радостное и долгожданное, и не зря говорят, что она «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь».

Любовь нечаянно настигла сестрёнку на литературном вечере, посвящённом молодым дарованиям — поэтам, куда нас занесло со скуки. Пригласил нас Ольгин сокурсник Валера, тайный (как он предполагал) её воздыхатель, придумывающий всевозможные уловки, чтобы покорить мою сестру. Увидев нас вместе, он пометался, как осёл между двумя копнами сена, и всё же остановился на Ольге, видимо потому, что она была чаще рядом. Оля была для него вершиной труднодоступной. Ну, а этот вечер сделал её и вовсе недосягаемой, чего, к сожалению, никак не мог предугадать незадачливый поклонник. Да и где ему было получить Олину любовь! Красавица Оля никогда и не смотрела на него, как на кавалера. Так, товарищ и всё. Весь какой-то угловатый, неуверенный, робкий, с длинным, как у Буратино, носом, с глубоко посаженными глазами, окружёнными бедненькими ресничками. Весь какой-то чересчур правильный — а это прилично? А разве так можно? Валера тенью появлялся у нашего подъезда по утрам, тенью сопровождал Ольгу в институт, тенью следовал на дискотеки. Её бесило и раздражало его присутствие.

— Он мне всех кавалеров распугает! Хожу, как под конвоем!

— Под конвоем собственной тени, — подколола я. — Просто твоя тень более материальна.

Потом она привыкла к нему, принимая его присутствие, как неизбежное. Тень — она ведь не мешает. Объясняла особо любопытным:

— Мой телохранитель.

Вечер проходил в университете, в актовом зале. Мы пришли с опозданием и, под дружное шиканье и недовольные взгляды, согнувшись почти вдвое, проползли на свободные места. Не так уж много в зале свободных мест. То ли поэтов много, то ли их поклонников. Выступала какая-то расфуфыренная девица, стиль её одежды было трудно определить. Что-то среднее между Фатимой из гарема и панкующей хиппи. Лица не рассмотреть — мы сидели далеко от сцены, и из-за спущенных на её лицо волос.

— Избушка, избушка, стань к нам передом, а к лесу задом, — прокомментировал наш провожатый.

Мы фыркнули, но под возмущёнными взглядами поклонников затихли, слушая девицу, одетую в пёстрый балахон, снятый, видать, с бабушки необъятных размеров или с бабушкиного дивана. В этом балахоне можно трёх таких поэтесс, как она, поместить. Из разрезов балахона виднелись весьма потрёпанные, все в порезах джинсы. На голове дреды — пятнадцать косичек — пятнадцать сестёр, нависающих на лицо. Девица с подвыванием читала стихотворение о несчастливой любви и смерти, если эта любовь не станет тут же счастливой. Грешно, конечно, смеяться над чужими произведениями, если не пишешь своих, но уж достаточно глубоко спрятано дарование у этого молодого дарования.

Мы мужественно выдержали ещё несколько выступлений, среди которых неожиданно оказались вполне приличные, на наш взгляд, стихи, которые хотелось бы услышать или почитать не при таком столпотворении, а где-нибудь наедине с собой. Я уже подбивала Олю сбегать в буфет или проветриться, но тут на сцену вышло привидение. Это я так подумала. Хотя, привидение, если оно настоящее, при таком количестве народа вряд ли бы решилось на выход.

Длинный, худой, совершенно некрасивый парень с длинными немытыми лохмами читал свои стишки с закрытыми глазами почти шёпотом. Не знаю, как с точки зрения литературы, но зал сидел, затаив дыхание. Я хотела прокомментировать его выход, повернулась к Оле и слова у меня застряли в горле. Ольга сидела, подавшись вперёд, вцепилась в ручки кресла так, что побелели пальцы и, не отрываясь, смотрела на «привидение». А он читал и читал, казалось, ветер шелестит словами, складывая их в строчки.

— Оль, всё нормально? Ты… — мне не дали договорить.

— Ш-ш-ш, — замахала рукой Оля.

Дарование исчезло, как и положено привидению, растворилось, будто его и не было. Некоторое время ещё продолжалась тишина, которая вдруг взорвалась аплодисментами. Ольга подскочила и исчезла за занавесом в недрах закулисной жизни. Я бросилась за ней не сразу, пока сообразила что к чему — сестра уже пропала. Отыскать её мне не удалось, в обратный путь я тронулась под присмотром Ольгиного воздыхателя. Валера запричитал:

— Как Оля доберётся до дома? Куда она пропала, почему ты её не задержала? Надо её найти.

Долго переносить его терзания я не могла.

— С ней ничего не случится, девочка уже большая, дорогу найдёт! А ты, если так переживаешь, иди к универу и ищи её сам.

Он как-то подозрительно быстро утешился и покорно перенёс на меня свою симпатию к Оле и начал ухаживать, как за потерпевшей.

— Нас сблизила потеря моей сестры или ты нас просто перепутал?

— Вы так похожи и мне кажется, что я говорю с Олей, — мямлил парень.

— Пойми ты, я не Оля! Я просто её лицо. Не утомляй ты меня, — раздражалась я, хотя чувствовала, что не права.

Он же не виноват, что любит. У своего дома я еле-еле от него отбилась.

Ольга пришла спустя два часа, родители уже начали трясти меня:

— Где Оля, почему вы не вместе вернулись?

Я отбивалась, потихоньку нервничая.

— Куда ты так поспешно исчезла? Хоть бы предупредила, что оставишь несчастного на меня, — набросилась я, как только она вошла в дом.

Оля сидела с таким видом, словно на неё сошла божья благодать, она стала похожа на блаженную.

— Да что с тобой, в конце-то концов?! Где ты была?

— Алёна, это гений! Ты представить себе не можешь, он как рыба, выброшенная на берег, его оберегать надо.

— Ты бредишь? О ком ты? Кто рыба? — мне показалось, что сестра немного тронулась умом.

Рыбой оказалось привидение, читавшее стихи, звали его Антон. Ольга нашла его за кулисами и со всей своей прямотой набросилась на бедное дарование, восхваляя и превознося на заоблачные высоты. Даровитый поэт-привидение, само собой, согласился с Олиной оценкой своих качеств и снисходительно позволил себя превозносить. С этого дня с Олей не о чем стало поговорить, только о нём, его стихах и трудном поиске себя в грязном и грешном мире. Она могла болтать о своём возлюбленном 24 часа в сутки, лишь бы кто-нибудь слушал. А если никто не хотел слушать, Олю это не огорчало, она разговаривала сама с собой, словно себя убеждала в его гениальности. Ольга не позволяла сомневаться в исключительности своего возлюбленного, набрасывалась на всех, кто сомневался в его даре.

Встречались они редко, но зато когда Антон приходил к нам, Оля вертелась возле него, как любвеобильная мамаша, годами не видавшая своего сынка. Подавала, подносила — окружала такой заботой, что мне иногда казалось, что Оля немного свихнулась. А как она смотрела на него! Заглядывала в рот, не замечая никого вокруг, не различая ни дня, ни ночи. Наблюдая за ними, я решила, что ещё немного и Оля растворится, как дым, и у меня не будет сестры, чего мне не хотелось бы. Я не находила в её «привидении» ничего гениального, отрешённого от всего мира. Пишет вполне сносные стихи — ну и что, не он один…

Какими глазами смотрела на возлюбленного чистюля Оля и что видела, я не понимала. Это любовь? С бабочками и потерей разума? Что-то мне расхотелось такой любви, растворяющей тебя без остатка.

Антон смотрел на мир полуприкрытыми глазами и никакой любви к моей Оле я там не видела. Там было: я позволяю себя любить. Немытые волосы (он их моет хоть раз в месяц?), грязная одежда. Отрешённости от всего земного я что-то тоже не замечала у него. Он съедал в доме всё, сколько бы ему не положили. Я один раз провела эксперимент и подкладывала тушёной картошки Антону в тарелку по мере её опустения. Он съел целую кастрюлю и не моргнул! Если бы кастрюля была больше, он продолжал бы есть и не подавился бы. Жаль, я посмотрела бы на утончённого поэта, кашляющего картошкой! Неумытость-неухоженность я относила к психологическому давлению: посмотрите, какой я жалкий, но гениальный.

— Оля, он весь грязный, неопрятный, некрасивый, противный какой-то! — пыталась я вразумить сестру. — Посмотри на себя и на него! Вы же совершенно разные!

— Ничего подобного! Он красив внутри! Он гений! Он Пушкин наших дней! — защищала своего возлюбленного сестра.

Все мои доводы разбивались о её большую любовь. Сказать разбивались «как волны о берег», слишком поэтично. Это была любовь катка, который укладывает асфальт, размажет, если ты стоишь на его пути. Сколько я не искала у Антона внутренней красоты, никак не могла найти. Может быть, он и Пушкин наших дней, но уж слишком неприятен. «Тонкий лирик со склонностью к унынию», — язвила я о нём с неприязнью. Я смирилась — любовь зла, но смирилась не до конца. Я пыталась найти выход из этой ситуации, не травмируя сестру. Олю надо спасать!

Конец ознакомительного фрагмента.