Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»

Роберт Льюис Стивенсон, 1885

Роберт Льюис Стивенсон – известный английский писатель, автор таких произведений, как «Остров Сокровищ», «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» и многих других, – вошел в историю литературы как тонкий стилист и мастер психологического портрета. Большой популярностью пользовались его рассказы о приключениях принца Флоризеля Богемского. В 1878 году были опубликованы истории о «Клубе самоубийц» и об «Алмазе Раджи», созданные в витиеватой манере восточных сказок, а спустя семь лет на свет появилось своеобразное продолжение – «Самые новые сказки „Тысячи и одной ночи“», созданные Стивенсоном в соавторстве с женой, Фанни Стивенсон, и получившие восторженные отзывы читателей. В книге рассказана история трех праздных джентльменов, решивших в ближайшую же ночь пережить невероятное приключение и устроить свою судьбу в загадочном Лондоне, этом «Багдаде Запада, городе нечаянных свиданий». И судьба идет им навстречу: вскоре каждый из них оказывается замешанным в необъяснимых, но смертельно опасных интригах… Тексты печатаются в новом, блестящем переводе Веры Николаевны Ахтырской.

Пролог в табачной лавке

В городе нечаянных свиданий, в этом Багдаде Запада, или, точнее, на широко раскинувшейся мощенной камнем площади Лестер-сквер двое молодых людей лет двадцати пяти — двадцати шести встретились после долгой разлуки. Один из них, отличавшийся весьма изысканными манерами и одетый по последней моде, тотчас же узнал своего приятеля, исхудалого, в поношенном костюме.

— Кого я вижу! — воскликнул он. — Пол Сомерсет!

— Я точно Пол Сомерсет, — отвечал другой, — или, по крайней мере, то, что осталось от него после заслуженных испытаний бедностью и судебными разбирательствами. Однако вы, Чаллонер, нисколько не изменились; можно сказать без всякого преувеличения: «Десница времени морщин не провела / на синей глади твоего чела»^[4].

— Не все золото, что блестит, — возразил Чаллонер. — Но мы выбрали весьма неудачное место для доверительных признаний и не даем пройти этим леди. Давайте, с вашего позволения, найдем уголок поукромнее.

— Разрешите мне проводить вас, — отвечал Сомерсет, — и я смогу предложить вам лучшую сигару в Лондоне.

И с этими словами, взяв своего приятеля под руку, он молча, быстрым шагом, отвел его к дверям неприметного заведения на Руперт-стрит, в Сохо. Вход в него украшала одна из тех гигантских деревянных фигур шотландского горца, что уже обрели едва ли не статус почтенных древностей, а на витрине, где был выставлен обычный набор курительных трубок, табака и сигар, виднелась надпись золотыми буквами: «Богемская табачная лавка Т. Годола». Помещение лавка занимала небольшое, но уютное и богато убранное; их встретил хозяин заведения, серьезный, улыбчивый и чрезвычайно учтивый, и молодые люди, попыхивая изысканными регалиями, вскоре расположились на плисовом, мышиного цвета, диване и продолжили разговор.

— Теперь я барристер^[5], — поведал Сомерсет, — но Провидение и атторнеи^[6] до сих пор лишали меня возможности показать себя в полном блеске. Вечера я проводил в избранном обществе, собирающемся в трактире «Чеширский сыр»; дни мои, как может засвидетельствовать мистер Годол, проходили по большей части на этом диване, а утра свои я из предосторожности взял привычку сокращать, не просыпаясь до полудня. Такими темпами я очень быстро и, с гордостью припоминаю, не без приятности промотал свое наследство. С тех пор некий джентльмен, единственное достоинство которого заключается в том, что он приходится мне дядей с материнской стороны, выдает мне небольшую сумму, по десять шиллингов в неделю; и если вы вновь когда-нибудь увидите, как я праздно фланирую, разглядывая уличные фонари в своем любимом квартале, то без труда догадаетесь, что я получил состояние.

— Кто бы мог подумать, — протянул Чаллонер. — Но я, несомненно, повстречал вас, когда вы шли к своим портным.

— Визит к ним я намеренно откладываю, — с улыбкой проговорил Сомерсет. — Мое состояние весьма ограниченно. Оно равняется, или, по крайней мере, этим утром равнялось, ста фунтам.

— Не удивительно ли, — поразился Чаллонер, — что за странное совпадение! Я и сам доведен едва ли не до крайности и располагаю точно такой же суммой!

— Вы?! — воскликнул Сомерсет. — И однако, царь Соломон во славе своей…

— Увы, с этим приходится мириться. Признаюсь, я на мели, приятель, — сказал Чаллонер. — Кроме той одежды, что сейчас на мне, в моем гардеробе не сыщется даже одних приличных штанов, и, если бы знал как, я тотчас же поступил бы куда-нибудь на службу или занялся коммерцией. Имея сто фунтов капитала, мужчина не может не добиться чего-то в жизни.

— Пожалуй, и так, — откликнулся Сомерсет, — но что мне делать с моей сотней — ума не приложу. Мистер Годол, — добавил он, обращаясь к хозяину лавки, — вы повидали мир: что молодой человек, получивший солидное образование, может сделать с сотней фунтов?

— Смотря по обстоятельствам, — отвечал торговец, вынимая изо рта манильскую сигару. — «Признавай власть денег» — заповедь, совершенно мне чуждая; тут я объявляю себя скептиком. На сотню фунтов вы с трудом проживете год, с несколько большим трудом истратите ее за ночь и без всяких усилий потеряете за пять минут на Лондонской фондовой бирже. Если вы принадлежите к числу тех, кто борется с судьбой, то столь же полезен, как и сотня фунтов, вам будет пенс, а если вы из тех, кто прозябает, сетуя на судьбу, то пенс у вас в руках окажется столь же бесполезен, как и сотня фунтов. Когда сам я внезапно обнаружил, что остался в жестоком мире один, без денег, помощи и поддержки, мне посчастливилось вспомнить, что я владею одним искусством, а именно умею отличить хорошую сигару. Вы обладаете хоть какими-нибудь знаниями, мистер Сомерсет?

— Не знаю даже законов, — откликнулся тот.

— Ответ, достойный мудреца, — констатировал мистер Годол. — А вы, сэр? — продолжал он, обращаясь к Чаллонеру. — Могу ли я, как друг мистера Сомерсета, задать вам тот же вопрос?

— Что ж, — проговорил Чаллонер, — я недурно играю в вист.

— Сколько сыщется в Лондоне людей, — сказал торговец, — у которых тридцать два зуба? Поверьте, молодой джентльмен, тех, кто недурно играет в вист, в Лондоне найдется еще больше. Вист, сэр, распространен чрезвычайно широко; умение играть в вист — достижение невеликое, сродни способности дышать. Однажды я познакомился с юнцом, который объявил мне, что усердно изучает науки, готовясь стать лорд-канцлером Англии; весьма честолюбивое намерение, несомненно, однако оно несколько уступает замыслу человека, мечтающего зарабатывать на жизнь игрой в вист.

— Боже мой, — произнес Чаллонер, — боюсь, мне придется унизиться до того, чтобы найти службу.

— Унизиться до того, чтобы найти службу? — повторил мистер Годол. — Неужели, если благочинного лишат сана, он унизится, заняв пост майора? Неужели, если армейского капитана уволят со службы, он унизится, вступив в должность рядового судьи? Я не устаю удивляться наивности вашего среднего класса. Он полагает, будто вне его пределов царят всеобщее невежество, грубость и упадок нравов, поражающие всех без разбору, однако на взгляд внимательного наблюдателя все сословия образуют отчетливую, стройную иерархию, каждое звено которой обладает собственными похвальными способностями и знаниями. В силу недостатков вашего образования вы не более способны сделаться простым служащим, чем правителем империи. У ваших ног, сэр, разверзлась бездна, а истинно учеными, требующими подлинного искусства профессиями, единственными, на какие не в силах еще притязать самодовольный дилетант, остаются ремесленные.

— Какой же он напыщенный и высокопарный, — прошептал Чаллонер на ухо своему приятелю.

— Да уж, он неподражаем, — прошептал в ответ Сомерсет.

В эту минуту дверь лавки отворилась, вошел третий молодой человек и довольно робко спросил табака. Он был моложе остальных и отличался какой-то неброской, неповторимо английской пригожестью. Получив свой табак, он закурил трубку и, усевшись на диван, отрекомендовался Чаллонеру, назвавшись Десборо.

— Что ж, Десборо, — осведомился Чаллонер, — вы где-нибудь служите?

— Сказать по правде, — отозвался Десборо, — я решительно ничем не занимаюсь.

— Выходит, у вас есть собственное состояние? — поинтересовался его собеседник.

— Нет, — довольно мрачно отвечал Десборо. — Признаться, я все жду, не подвернется ли какой-нибудь шанс.

— Значит, мы все в одной лодке! — воскликнул Чаллонер. — Может быть, у вас тоже есть всего сто фунтов?

— И того нет, — сказал мистер Десборо.

— Какое жалкое зрелище, мистер Годол, — подвел итог Сомерсет, — трое никчемных юнцов.

— Никчемные юнцы — характерное порождение этого суетливого и пустого века, — изрек торговец.

— Сэр, — возразил Сомерсет, — не соглашусь с вами, что век наш суетливый и пустой, признаю всего один непреложный факт: что я никчемен, он никчемен и что все мы трое совершенно никчемны. На что я гожусь? Я лишь самым поверхностным образом изучил начатки юриспруденции, изящной словесности, географии, математики и имею некоторые практические познания в судебной астрологии; и вот лондонская жизнь с ревом проносится мимо меня в конце этой улицы, а я стою беспомощный, как младенец. Я испытываю безграничное презрение к своему дяде, но стоит ли отрицать, что без него я просто распадусь на отдельные элементы, словно нестойкий химический состав? Я начинаю понимать, что необходимо досконально знать хоть что-нибудь, пусть даже литературу. И все же, сэр, отличительная примета этой эпохи — светский человек; он обладает множеством самых разнообразных знаний, он повсюду чувствует себя как дома, он видел жизнь во всех ее проявлениях, и не может же привычка к подобному существованию не принести какие-нибудь плоды. Я полагаю себя светским человеком, получившим утонченное образование и воспитание, талантливым cap-à-pie^[7]. А вы, мистер Десборо?

— Да-да, — откликнулся означенный молодой человек.

— Что ж, мистер Годол, вот перед вами три светских человека, не имеющих на троих ни единой службы, ремесла или какого-либо полезного занятия, однако заброшенных волею судьбы в стратегический центр Вселенной (вы ведь позволите мне именовать так Руперт-стрит?), в самое средоточие людского океана, в пределах слышимости самого непрерывного звона монет, какой только оглашал поверхность Земли. Сэр, что же делать нам, цивилизованным людям? Я покажу вам. Вы выписываете какую-нибудь газету?

— Я выписываю, — торжественно изрек мистер Годол, — лучшую газету на свете, «Стандард».

— Отлично, — резюмировал Сомерсет. — Сейчас я держу ее в руках, и что же она такое, как не глас целого мира, телефон, без конца оповещающий о нуждах и потребностях людских? Я открываю ее, и на что же упадет первым мой взгляд — нет, не на рекламу пилюль Моррисона, — а, да, конечно, вот то, что я искал, здесь и чуть выше, вот где ахиллесова пята, слабое место, прореха в доспехах общества… Вот призыв о помощи, вот завуалированная жалоба на несправедливость, вот благодарность, готовая принять осязаемую, материальную форму: «Две сотни фунтов вознаграждения. Означенная сумма будет выплачена тому, кто сообщит любые сведения о личности и местонахождении человека, замеченного вчера в окрестностях Грин-парка. На вид он более шести футов ростом, с чрезвычайно широкими плечами, коротко стрижен, с черными усами, носит котиковую шубу». Вот как мы если не сделаем состояние, джентльмены, то по крайней мере заложим основы своего будущего достатка.

— Дружище, вы предлагаете нам сделаться сыщиками? — осведомился Чаллонер.

— Нет, сэр, это не я предлагаю нам сделаться сыщиками, — воскликнул Сомерсет. — Это сама судьба, сам ход вещей, само мирозданье повелевает нам избрать подобное поприще. Здесь мы сможем применить все свои таланты, здесь пригодятся наши манеры, привычка к светскому обращению, умение вести беседу, гигантский запас отрывочных знаний — все наши достоинства и сильные стороны в совокупности являют набор свойств, необходимых как воздух совершенному, идеальному сыщику. Коротко говоря, это единственная профессия, которая пристала джентльмену.

— Напрасно вы старались нас увлечь столь красноречиво, — ответил Чаллонер, — ведь до сего дня я пребывал в убеждении, что из всех грязных, подлых, недостойных джентльмена занятий это — самое низменное и ничтожное.

— Но как же защита общества? — возразил Сомерсет. — Готовность рисковать собственной жизнью ради других? Искоренять тайное, могущественное зло? Я обращаюсь к мистеру Годолу. Уж он-то, по крайней мере, философический наблюдатель жизни, отвергнет такие мещанские взгляды. Он знает, что страж порядка, поскольку обстоятельства неизменно вынуждают его противостоять превосходящим силам, будучи к тому же хуже вооруженным и руководствующимся более достойными мотивами, и внешне, и по сути своей благороднее солдата. Кстати, уж не обманываете ли вы самого себя, полагая, будто генерал будет требовать или ожидать от лучшей армии, которой он когда-либо командовал, и во время самой решающей битвы, поведения обычного констебля на Пекхем-Рай?^[8]

— Я и не предполагал, что нам предстоит вступить в ряды полиции, — сказал Чаллонер.

— Это ни к чему. Я говорил о руках, а нам надлежит сделаться головой, сэр! — воскликнул Сомерсет. — Итак, решено! Мы выследим этого злодея в котиковой шубе.

— Допустим, мы согласны, — ответил Чаллонер, — но у вас нет плана, нет знаний, вам невдомек, с чего начать.

— Чаллонер! — воскликнул Сомерсет. — Неужели вы придерживаетесь учения о свободе воли? Неужели вы столь лишены склонности к философским размышлениям, что продолжаете разделять давно изжившие себя заблуждения? Земной суетой повелевает Случай, слепой бог язычников, и на него единого я уповаю. Случай свел нас вместе; затем, когда мы распрощаемся и каждый двинется своим путем, Случай будет непрестанно открывать нашему беззаботному взору тысячи убедительных ключей к разгадке не только этой, но и иных бесчисленных тайн, окружающих нас ежедневно. Вот тут-то и вступает в игру светский человек, прирожденный и развивший свои способности сыщик. На этот ключ к разгадке преступления, который целый город даже не замечает, сыщик бросается с кошачьей быстротой, завладевает им, опираясь на него, ведет расследование увлеченно и искусно и по одному ничтожному обстоятельству восстанавливает всю картину преступления.

— Именно так, — произнес Чаллонер, — и я в восторге оттого, что вы открыли в себе столь похвальные качества. Но пока, старина, признаюсь, я не в силах к вам присоединиться. Я не родился сыщиком и не развивал в себе способности детектива, мне выпал жребий кроткого, незлобивого и мучимого жаждой джентльмена, и сейчас мне очень хочется выпить. Если же говорить о ключах к разгадке тайн и о приключениях, то единственное приключение, которое скорее всего меня ожидает, — это встреча с судебным приставом.

— Какой самообман! — воскликнул Сомерсет. — Теперь-то я разгадал секрет вашей никчемности. Мир просто переполняют приключения, приключения теснят вас, не давая пройти по улице, вам призывно машут из окон, к вам бросаются авантюристы, клянущиеся, что познакомились с вами когда-то за границей, вас окликают всевозможные любезные и сомнительные личности, льстиво и подобострастно умоляя их заметить. Но вы не удостаиваете их и взглядом: вы отворачиваетесь, вы погружаетесь в свою привычную рутину, вы ходите и ходите по установленному кругу, избрав самый скучный образ жизни. Послушайте, прошу вас, примите с распростертыми объятиями первое же приключение, какое только попадется вам на пути, каким бы оно ни было, подозрительным или романтическим, не упустите свой шанс. Я поступлю точно так же, и, чем бы нам это ни грозило, мы по крайней мере позабавимся, и каждый в свою очередь поведает историю своих удач и разочарований моему философическому другу, владельцу табачной лавки, великому Годолу, теперь внимающему мне с затаенной радостью. Ну же, по рукам? Обещаете ли вы воспользоваться первым представившимся шансом очертя голову броситься в любой омут и, сохраняя бдительность и хладнокровие, внимательно и вдумчиво наблюдать и изучать происходящее? Ну же, обещайте мне, и я посвящу вас в тайны профессии, как никакая иная требующей хитрости, изворотливости и коварства.

— Мне это не очень-то по вкусу, — сказал Чаллонер, — но так и быть, если вы настаиваете, я согласен, аминь.

— Обещать-то я пообещаю, — посетовал Десборо, — да только ничего необычного со мной не случится.

— О маловеры! — воскликнул Сомерсет. — Что ж, по крайней мере я заручился вашими обещаниями, а Годол, по-моему, вне себя от восторга.

— Я льщу себя надеждой, что ваши рассказы окажутся разнообразными, интересными и увлекательными, — проговорил торговец со своим обычным безукоризненно-светским спокойствием.

— А теперь, джентльмены, — заключил Сомерсет, — нам пора прощаться. Спешу отдаться на милость случая. Вслушайтесь, как доносится в этот тихой уголок лондонский шум, подобный гулу далекой битвы; здесь теснятся четыре миллиона судеб, и под защитой надежных «доспехов» — ста фунтов на предъявителя — я готов броситься в гущу этого боя.

Примечания

4

В оригинале обыгрываются строки поэмы Джорджа Гордона Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда» («Childe Harold’s Pilgrimage», 1812–1818), изображающие безмятежное море («Time writes no wrinkle on Thine azure brow — / Such as Creation’s dawn beheld, Thou rollest now» (IV, st. 182); «Время не проведет ни единой морщины на твоем лазурном челе — / Ты и теперь катишь свои волны, такое же, как на рассвете мирозданья»).

5

Барристер (англ. barrister) — адвокат, имеющий право выступать в высших судах Великобритании, член одного из так называемых судебных иннов, т. е. адвокатских корпораций.

6

Атторней (англ. attorney) — поверенный, доверенное лицо, представляющее интересы своего клиента в суде.

7

Здесь: с головы до ног; во всем (фр.).

8

Здесь арабский автор помещает одно из своих отступлений. Видимо опасаясь, что несколько эксцентричные взгляды мистера Сомерсета бросят тень на истинную роль стражей порядка, он призывает англичан с благодарностью вспомнить о совершенных полицейскими подвигах, об их героических деяниях, оставшихся незамеченными, обо всех случаях, когда они, выполняя свой служебный долг, бесстрашно вступали в борьбу с превосходящим их численно и лучше вооруженным противником, когда они зачастую в одиночку бросали вызов преступникам. Арабский автор напоминает о том, сколь скудно вознаграждается служба в полиции, не приносящая стражам порядка ни денег, ни славы. Как представляется переводчикам, здесь он касается вопросов слишком серьезных, чтобы всесторонне обсудить и исчерпать их на страницах этой книги. — Примеч. автора.