Созвездие разбитых сердец

Ричард Брук

Мария Лазич была подающей надежды актрисой, а теперь вынуждена работать официанткой в театральном кафе. По воле случая, она привлекает внимание эксцентричного режиссера Антона Войновского, и он дарит ей шанс сыграть «роль мечты». А в сердце Марии вспыхивает безумная страсть к актеру Павлу Бердянскому – талантливому и эгоистичному красавцу…Все события и персонажи романа – вымышленные. Совпадения с реальными фигурами и местами театральной Москвы считать случайными и непреднамеренными. Книга содержит нецензурную брань.

Дизайнер обложки Марина Козлова

© Ричард Брук, 2023

© Марина Козлова, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0055-5894-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Глава 1. Восходящая звезда

Мария в последний раз оглядела себя в зеркале и, махнув рукой на свой внешний вид, толкнула тяжелую дверь со строгой жестяной табличкой «Отдел кадров».

— Можно?

Дородная тётка в синем шерстяном костюме, что-то вдумчиво читавшая за массивным столом, подняла голову и устремила на Марию пустой взгляд:

— А вы по какому вопросу, девушка? — тон ее голоса выдал недовольство и признаки простуды.

— Я по объявлению… насчет работы. Мне звонили, что я могу подойти…

— Аааа… — тётка с большой неохотой захлопнула книгу с красноречивым названием «Невольники страсти» и кивнула на чёрное кожаное кресло с высокой спинкой:

— Садитесь. Представьтесь.

— Спасибо, я Мария… Мария Лазич. — она опустилась на указанное место, а тётка принялась с деловым видом копаться в бумагах. Не найдя среди них нужной, она смачно ругнулась себе под нос и сняла трубку допотопного дискового телефона:

— Аллоу! Ириша, что у нас там с вакансиями?.. Да нет, не с теми… Тут какая-то просто Мария пожаловала… Ага… Ясно… Приходи кофе пить и журнал захвати заодно. Ну да… вот и я о том же… Слушай, а бланки-то ты куда засунула? Понятно. Ну всё, милочка, до встречи.

Кадровичка швырнула трубку на рычаг, сунулась в нижний ящик своего обширного стола и, жестом фокусника выхватив оттуда нужный бланк трудового соглашения, протянула его Марии:

— Заполняйте, только разборчиво! Кем устраиваетесь?

— Хотелось бы актрисой…

— Шутница! — фыркнула собеседница. — Думаешь, у меня времени навалом, шутки с тобой шутить? Так кем — уборщицей? Или официанткой?

Мария равнодушно пожала плечами и повторила себе:

«Если не заплачу аренду за следующий месяц, меня попросят с вещами на выход, а если не куплю себе новые ботинки, то остаток осени прохожу босиком… Но ее вряд ли интересуют такие подробности…»

— Я бы хотела совместить обе должности… если возможно.

Вопреки ожиданию, тётка вовсе не удивилась, только скептически скривила полные ярко накрашенные губы:

— А здоровьичка-то хватит — совмещать?

— На здоровье не жалуюсь. Пока.

— Ну и славно. Тогда вот… — новым факирским жестом она извлекла из недр стола ещё одну пустографку и шлепнула её рядом с первой — заполняйте оба бланка. Завтра можете выходить. Аванс четвертого числа каждого месяца, зарплата двадцать первого.

Мария ещё не успела заполнить до конца второй бланк, а кадровичка уже заграбастала первый, бегло его просмотрела и принялась вводить новую работницу в курс дела и объяснять ей обязанности, покровительственно перейдя на «ты»:

— Значит так, Маша… Лазич. Ты молдаванка, что ли, по папе?

— Нет. Сербка… Папа серб, мама русская.

— Хммм, я так и подумала. По уборке на тебе будет весь второй этаж, а гримёрки и зал убираешь только в паре с Линой. Кафе на третьем этаже, обслуживает только сотрудников театра и тех, кто по приглашениям… Работа сменная, через день… Ну в смысле — день уборка, день в кафе. Один выходной в неделю фиксированный, один плавающий. Поняла?

— Да.

— Умница. Так… на работе не пить и не курить, подружек-любовников за кулисы не таскать, ничьих телефонов никому не давать. Это тоже понятно?

— Вполне. — рассеянно кивнула Мария, пытаясь сосредоточиться на заполнении бланка. Тётка, к счастью, отстала от нее с поучениями, и примерно минута прошла в относительной тишине. Но когда Мария протянула ей готовую бумагу, дверь внезапно распахнулась, с грохотом ударившись о стену, и к ним ввалился высокий и превосходно сложенный парень лет двадцати восьми-тридцати, рассерженный и, кажется, слегка нетрезвый.

— Что за странную новость я узнал только что, а? — прямо с порога он набросился на владычицу кабинета — Чем это вы, Лидия Петровна, собираетесь испоганить мою трудовую книжку и мою безупречную, нет, без-упреч-ней-шую репутацию?

— Вот что, Бердянский! Еще одно такое явление — и ты не только выговор получишь, ты у меня из труппы в два счёта вылетишь! Понятно, мальчик?

«Бердянский?..»

— Да чхал я на все эти ваши выговоры! — темноволосый красавчик, поименованный Бердянским, шагнул вперед, размахивая руками, зацепился за кресло, в котором притаилась Мария, и едва не растянулся на полу. Но подозрительно ловко для пьяного выправил баланс и продолжил своё наступление:

— Лидия Петровна, для меня времена дневников и двоек по поведению успешно закончились лет пятнадцать назад! Усвойте себе это уже раз и навсегда! Я вам не мальчик, чтобы вы меня отчитывали, как… как хулигана на перемене! Раз вам так это нравится, идите директором в школу, а здесь театр, театр! Понимаете вы сие, формалистка хренова?

— Андрей! — проигнорировав с ледяным спокойствием бушующего перед ней молодого человека, Лидия Петровна обратилась к кому-то, оставшемуся за дверью — Не прячься, я тебя заметила! Иди сюда и уйми своего приятеля, или я позову охрану, и будем составлять акт о пьянстве на рабочем месте.

— Да вертел я эту вашу охрану на…!

— Паша, Павлуша! Ну все, кончай буянить, пойдем! — явившийся на зов грозной кадровички угловатый парень с растрёпанной рыжеватой шевелюрой резво потащил смутьяна к выходу, а по дороге продолжал увещевать с материнской заботой:

— Все, не кипятись, ты своё пари выиграл…

— А ваш акт засуньте себе в…

— Шшшш! Ни слова больше! Идём-идём уже в буфет!

Андрей с трудом вытолкал из кабинета своего приятеля Павлушу, чей возмущённый голос еще какое-то время доносил до Лидии Петровны всё, что его обладатель о ней думает.

Мария, на протяжении этой бурной сцены сидевшая в кресле тихо, как мышь, была готова узреть на лице кадровички что угодно, только не… широкую улыбку, обращенную вослед ушедшему хулигану.

— Ох, Бердянский, Бердянский! Ну что за несносный мальчишка! Артист от Бога, творческая натура, чёрт его побери…

Тут она вспомнила про девушку, только что принятую в штат служителей Мельпомены, и по-свойски предложила:

— Давай-ка мы с тобой кофейку тяпнем, да? Работать начать ты завтра успеешь, а я тебя сейчас такими конфеточками угощу… ммм… пальчики оближешь! Этот оболтус мне их сам и подарил, кстати, пару дней назад.

Призыв к распитию кофе прозвучал в ее устах, как тост, и Марии ничего не оставалось делать, как согласиться:

— Кофе я люблю, спасибо.

Мельком посмотрев за окно, где хозяйничал беспросветный ноябрьский дождь, Мария порадовалась неожиданному радушию этой грозной мадам, любительницы сентиментальной женской прозы, шоколадных конфет и молодых буйных парней.

Павел Бердянский… Почему ей самой так встревожило душу это имя, словно нарочно придуманное для театральной афиши?

— Значит, ваш Бердянский не только хулиган, но и большой талант? — полюбопытствовала она, догадавшись, что кадровичка и сама настроена посплетничать о нем.

Лидия Петровна, отвлекшись от инспекции кофейных банок, повернулась к своей гостье и, подняв указательный палец, торжественно объявила:

— Не просто талант — звезда! Комик, трагик и эксцентрик в одном лице! По крайней мере, так про него в газетах пишут… и на этих… фо-ру-мах ваших… Главреж от него в восторге, считает своим открытием, самородком! По мне, так тот еще павлин, этот самый Пашка-вверхтормашка.

Мария невольно улыбнулась:

— Вверхтормашка?.. Забавное прозвище. Это из-за характера?

— Да он циркач бывший! Гимнаст воздушный, без страховки любил работать на большой высоте — и вот однажды доработался… Может, слышала, в начале девяностых был такой аттракцион «Между небом и землей» в цирке на Цветном? С программы давно снят.

«Господи, какая же я дура…»

Ну конечно! Павел Бердянский!.. Вот почему его имя показалось ей таким знакомым: несколько лет назад оно красовалось на всех цирковых афишах страны, а она тогда еще ходила в цирк…

Мария зябко поежилась и покрутила головой, отгоняя воспоминание, но полузабытый кошмар упорно лез из памяти прямо на внутренний экран… Лидия Петровна что-то еще увлеченно рассказывала, но словно кто-то выключил звук.

Реальность дрогнула и сместилась на пять лет назад, в летнюю Ялту, куда приехала с гастролями столичная цирковая труппа. Мария снова сидела в переполненном павильоне, слушала пение скрипок и рыдание виолончели, с замиранием сердца внимала сухой дроби кастаньет и гулкому барабанному бою. Арену заливал мертвенно-голубой свет, а в лучах двух ярких прожекторов под самым куполом парил гимнаст-эквилибрист в серебристом трико…

Это ради него она вновь купила билет и пришла на следующее представление сезона… потом — еще на одно… и еще на одно, вместе с охапкой одуряюще пахнущих розовых пионов. И вновь замирала от восторга, от сладкого трепета где-то под ложечкой, внимая скрипкам, виолончели и испанской гитаре, что вплетала свой густой вибрирующий голос в мелодичный дуэт. И вновь неотрывно следила взглядом за гибкой фигурой в черно-серебряном трико, скользящей по натянутой проволоке на немыслимой головокружительной высоте. И с нарастающим волнением ждала финального прыжка с каната на трапецию…

Никто не знал, что же случилось в тот злополучный вечер, почему руки гимнаста, служившие ему верой и правдой, вдруг соскользнули с гладкой перекладины… Люди закричали все разом, повскакали с мест на одном резком выдохе, заглушив ужасный звук падения тела на арену. Тут же к упавшему подскочили коверные в голубых ливреях, засуетились, окружили, кто-то еще выбежал из-за кулис, кричали: «Врача! Врача!» и «Погасите чертов свет!”… Свет погас, из репродуктора прозвучало грозное объявление с требованием соблюдать спокойствие и порядок… на том представление и закончилось.

Конферансье, бледный, как Пьеро, принес зрителям извинения за то, что им пришлось стать свидетелями несчастного случая, уверил, что артисту оказывается необходимая помощь и, скомкано попрощавшись, передал полномочия представителям службы безопасности, что организовывали вывод публики из зала.

Людской поток вынес Марию прочь — во всяком случае, она не помнила, как оказалась на улице, как дошла до набережной… Ее отчаянно тошнило, глаза слепило от слёз… Села на парапет и только теперь вспомнила про букет, зажатый во вспотевшей ладони. Она швырнула злополучные цветы в море — и с тех самых пор ненавидела запах пионов и цирковые шоу…

Пять лет прошло с тех пор. Мария жила себе дальше, жила своей жизнью, постаралась навсегда вычеркнуть из памяти то южное лето и свою краткую трагическую влюбленность в принца на проволоке. И все же изредка ей снился цирк, цветные прожектора, голубоватый «снег» от вращающегося зеркального шара, красивый гимнаст в черном с серебром костюме, парящий под куполом на трапеции, хлопок лопнувшего троса — и стремительное падение… иногда она парила вместе с гимнастом и обнимала его на высоте, и вместе с ним падала, чтобы в момент удара о землю проснуться в слезах и ледяном поту…

А тут вдруг выяснилось, что Бердянский вовсе не умер и не стал инвалидом, несмотря на жуткие слухи, ходившие по Ялте после того, как цирк отменил последние представления, на которые уже были проданы билеты, и спешно свернул гастроли.

Павлу повезло — поправился, сменил арену на сцену, а эквилибристику на эксцентрику… Получил второй шанс. Чудны дела Твои, Господи.

— Ну что, допила? — житейский вопрос, заданный Лидией Петровной, вернул Марию в актуальную реальность, в театр, который теперь станет отчасти и ее миром тоже.

— Да. Спасибо… — она отодвинула чашку, хотя не успела выпить и половины.

— Тогда пойдем, я тебя познакомлю с твоей напарницей и с нашим «главным по тарелочкам», он тебе униформу выдаст.

«Театр есть театр, всегда начинается с вешалки, что по ту сторону кулис, что по эту…» — Мария снова внутренне улыбнулась. — «Хотя с несравненным и неповторимым „Музеоном“ этому заведению не тягаться».

Они шли по бесконечным коридорам, приближаясь к святая святых — закулисному царству, где не ступала нога простого смертного, где кипят страсти и плетутся интриги, достойные Шекспира и Дюма. Не так давно Мария сама пала жертвой закулисных разборок, и теперь бывшая прима молодежной танцевальной труппы, еще утром безработная и нищая, получила сразу две новых роли — уборщицы и официантки. Достойное продолжение карьеры, ничего не скажешь…

Лина оказалась энергичной толстушкой лет тридцати пяти, добродушной и болтливой. Она просияла, узрев новую уборщицу:

— Ох, слава яйцам! Я-то опасалась, что мне опять подсунут какую-нибудь старую пердуниху, с которой ни посплетничать, ни покурить! Сработаемся?

Марию вовсе не порадовал щедрый аванс напарницы — она очень мало и редко курила (ну разве что от сильного стресса), а театральные сплетни ненавидела, особенно после того, как испытала на себе их последствия. Но Лина ей все-таки понравилась, так что она улыбнулась в ответ вполне искренне:

— Сработаемся…

Коллектив небольшого уютного кафе — с несколько двусмысленным названием «Синева» — оказался куда менее приветлив.

Лидия Петровна церемонно представила Марию молодому мужчине в голубом жилете, а его самого отрекомендовала Эдуардом Витольдовичем Вишняускасом. Судя по надписи на бейджике, Вишняускас и был в кафе «главным по тарелочкам» — менеджером-администратором.

Брезгливо глядя на Марию, он сухо уточнил, есть ли у нее опыт работы официанткой, и долго и нудно инструктировал, подчеркнуто называя по фамилии:

— Учтите, Лаааазич, отна шалоба от клиента на фас — штраф, две — штраф и фыыыговор, три — уффольнение. Эттто яаасно?

Выраженный прибалтийский акцент превращал Вишняускаса в персонажа анекдотов про эстонцев, но Марии было не до смеха. Очень уж Эдуард Витольдович походил на ее прежнего босса, Козлевского: то же высокомерие и сомнительный талант с первых минут настраивать против себя любого собеседника.

Посетителей в этот час в кафе не наблюдалось, зато две молоденькие официантки, очень хорошенькие, в коротких форменных черных юбках и белых рубашках с вишневыми галстучками, беззастенчиво разглядывали новенькую, хихикали и перешептывались.

— Этто Фаина, а этто Илона, пудете работать с ними в паааре посменно, Лазич. — менеджер наконец снизошел до представления Марии ее коллег и добавил, скептически скривив губы:

— Ошень надеюсь, что ффы сработаетесь… Наччинаете заффтра с девяти утра, но придете порааааньше, Илона даст фам форму и еще раз ффас проинструктииирует.

Когда Мария оказалась на улице, уже совсем стемнело. Дождь закончился, но над бульваром серебряной сетью повис туман. У театрального подъезда тут и там сбивалась в кучки молодежь, кто-то спрашивал у них лишний билетик на балкон или галерку, подъезжали и отъезжали машины, из которых чинно выбирались зрители первых рядов партера…

У Марии мучительно защемило в груди — «Музеон» отверг ее, и в этом московском театре музыкальной драмы и комедии она чувствовала себя чужой — не актриса и не зритель, так, непонятно кто, ни там, ни тут.

«Так, ну-ка хватит предаваться грустным воспоминаниям и пустым сожалениям! Прошлое осталось в прошлом, его призраки мне не помешают жить дальше…» — решительно встряхнула она себя и, повернувшись к своему новому месту работы спиной, быстро перебежала бульвар, чтобы попасть на остановку нужного ей троллейбуса…

Глава 2. Сэндвич с ветчиной

Еще со школьных лет ранние подъемы — часиков в семь — были для Марии настоящей жестокой пыткой. Полуголодное существование на протяжении последних шести месяцев, когда она еле-еле сводила концы с концами, имело один несомненный плюс — ничто не заставляло ее вскакивать ни свет ни заря, и Мария спала, сколько хотела. И вот настал тот черный день, когда будильник, мрачно молчавший целых полгода, ликующе заорал прямо ей в ухо, едва электронное табло переключилось на цифру «семь».

— Да слышу… слыыыышу… уймись… — сонно пробормотала Мария и, полежав еще с минуту, с тяжелым вздохом откинула одеяло. Соблазн задержаться в постели следовало преодолеть, иначе ее снова затянет пушистое облако сна, и тогда первый же рабочий день может стать последним.

— Везет же тебе, рыжая сволочь… — с неприкрытой завистью, но без всякой злости обратилась она к громадному огненно-рыжему коту с очень подходящим ему именем Урфин. Урфин был единственным «парнем», делившем с нею квартиру, стол и постель после скандального ухода из «Музеона».

Домашний тигр красной уссурийской породы приоткрыл желтый глаз, издал нечто среднее между мурком и всхрюком, и, сладко потянувшись всем телом, перевернулся на другой бок. Он твердо намеревался отоспаться и за себя, и за свою непутевую хозяйку. Хотя это еще кто кому тут был хозяин, если без всяких там умных биологических теорий посмотреть на симбиоз кота и человека…

Холодный утренний воздух, пробравшийся в комнату сквозь неплотно прилегающую форточку кухонного окна, взбодрил получше зарядки. Мария прихватила со стула теплый махровый халатик и поспешила спрятаться от сквозняка в ванной.

Четверть часа спустя, вернувшись на кухню, она включила чайник, позаботилась о том, чтобы Урфин не голодал, вытащила из холодильника сыр и масло для тостов, потом вспомнила, что хлеб кончился еще вчера, и запихнула все обратно. Пить пустой чай смысла не было, и, решив, что перекусит на работе, она вернулась в спальню, чтобы натянуть любимую «униформу»: веселенькие носки в стиле «городская сумасшедшая», черные джинсы и темно-серый свитер с высоким горлом. Мельком посмотрела в зеркало… выглядела она так себе — бледная, под глазами залегли тени, одно утешение: спортивную форму за полгода не потеряла, и джинсы со свитером сидели на ней безупречно.

Наспех причёсываясь, поймала себя на том, что волнуется, как школьница перед первым свиданием…

В сторону мысли о Бердянском, это все глупости, иллюзии… Есть вещи куда важнее.

Сумеет ли она остаться спокойной, вдохнув до боли знакомый запах гримерок, закулисной пыли и краски с задников-декораций? Сможет ли бесстрастно махать тряпкой или шваброй, слушая, как актеры увлеченно обсуждают сценарий новой постановки и спорят до хрипоты с режиссером о несправедливом распределении ролей? И не рыдать потом от досады, что она не в их числе, не прима и даже не танцовщица массовки, а просто обслуга, Золушка, лишенная шанса попасть на бал?..

Нет, не может быть, чтобы месть этого козла-Козлевского удалась настолько, чтобы ей был заказан выход на любую московскую сцену! Кто он такой, в конце-концов? Не Захаров, не Виктюк, не Табаков, а так, заштатный режиссёришка в экспериментальном театре, руководитель молодежной музыкально-танцевальной труппы, как он сам любил им выговаривать — «почти любительского уровня»! И почему она вдруг поверила, что он всемогущий бог? Да, орал, что перекроет ей кислород, что сделает все, чтобы ее не приняли ни в один приличный театр… но приняли же! Пусть не в труппу — об этом и речи не было — но приняли, и какая разница, кем быть, главное, что это все-таки театр, а не галантерейный магазин…

Взглянув в зеркало и придав лицу решительное выражение, Мария твердо пообещала вслух:

— Я вернусь на сцену! Чего бы мне это ни стоило! Обязательно вернусь! — и в этом боевом настрое, нацепила шарф, короткое пальто, подхватила сумку и выскочила за дверь. Опаздывать на работу в самый первый день точно не входило в ее планы.

По счастью, Илона появилась в театре даже немного позже самой Марии, так что новой официантке пришлось несколько минут топтаться у запертых дверей кафе, изучая листик меню, небрежно вправленный в прозрачную рамку.

— Ой, ты уже здесь? Молодец, Эдик жутко не любит опозданий, учти… — Илона приветливо улыбнулась Марии и завозилась, доставая ключи из недр дамской сумочки, гордо сверкающей какой-то фирменной пряжкой. — Нам открываться через пятнадцать минут, а мне тебе еще столько всего показать нужно…

Пропустив Марию вперед, напарница прикрыла двери изнутри на задвижку и провела ее в подсобное помещение рядом с кухней. Там стояли шкафчики для одежды, две двери вели в душевую и туалет. Открыв один из шкафчиков, Илона вытащила вешалки с униформой и, быстро произведя какие-то расчеты, протянула одну из них Марии:

— Так… у тебя размер ведь не больше элечки… даже эмочка, скорее… должна вот эта блузка подойти… и вот юбку тоже примерь… Ой, давай дам другую, тут шов подшить нужно… Туфли ты зря взяла на низком каблуке, Эдик не одобрит… он любит высокий, и ему плевать, что у нас вся работа на ногах…

Мария споро переодевалась, молча внимая речам наставницы и мотая себе на ус. Накрахмаленная блузка пришлась по размеру, юбка тоже села как влитая, а насчет туфель она решительно заявила, что будет носить такие, какие ей удобны, даже если придется каждый день выслушивать от «главного по тарелочкам» нуууудные эстооонские замечаааания.

— Я все-таки в официантки нанялась, а не стриптиз на барной стойке показывать.

Илона хихикнула и одобрительно кивнула:

— Хвалю за смелость, с этим занудой только так и надо, быть посмелее, отстаивать себя, а то он слишком много себе тут воображает! Ну, теперь косищи прибери, чтобы не свисали до тарелок, и пойдем, покажу тебе, что тут и как…

В зале их встретил Эдуард Витольдович. Удовлетворенно оглядел ладную фигурку новой официантки, самолично поправил ей галстучек, съехавший немного на сторону, и предупредил:

— Носииите аккурааатно, за пооорчу тоооже буудет штрааафф.

Мария вытянулась в струнку и, прищелкнув каблуками, козырнула новому «боссу»:

— Бууудет испооолнено, шеееф!

Вишняускас захлопал коровьими глазами и только руками взмахнул, не зная, что ответить на этакое нахальство…

— Эй, кончай выпендриваться! — Илона строго пресекла игривый порыв Марии и, поманив за собой, начала показывать, где что лежит из кухонной утвари, откуда брать меню и подносы, куда уносить грязную посуду, где раздача готовых блюд и все такое прочее.

— Чаевые в конце рабочей смены сдаешь мне, мы их потом делим с кухней, все по-честному.

— А что, тут еще и чаевые официанткам дают? — удивилась Мария. — Здесь же вроде как все свои…

— Ну и что? Мы же для них работаем, чем свои от не-своих отличаются? Сами за собой и чашку из-под кофе никогда не уберут, так что пусть платят, чай, не обеднеют! — Илона непритворно возмутилась самой мысли новенькой о том, что посетители кафе могут так жульничать:

— Хотя, конечно, не все дают и не всегда, ты права… есть жлобы. Но в день премьеры, к примеру, бывают очень даже щедрые… А однажды мы тут банкет обслуживали, актерский междусобойчик, так нам с Фанькой виновник торжества, Павлушка Бердянский, по тыще рублей в блузки засунул. Правда, пьяный был в лоскуты и приставал к Фаине со всякими глупостями… Я-то его сразу отшила, и ты — смотри! — тоже держись с ним построже, а то вечно руки распускать норовит, бабник чёртов…

При упоминании Бердянского, Мария поймала себя на том, что вовсе даже не прочь была бы оказаться на том банкете, но тут же мысленно шлепнула себя по губам, удивившись этой внезапной фантазии. Да, она когда-то бешено влюбилась, но вовсе не в него — чертова бабника и начинающего алкоголика — а в свою фантазию… В сказочного гимнаста на проволоке и страдала безмерно, думая, что он погиб или покалечился, стихи даже писала трагические в его память… А теперь вдруг размечталась о пьяных приставаниях красавчика-актера… Позорище.

«Ну-ну, пора уже с целибатом завязывать… найти себе нормального парня, наладить регулярную половую жизнь, а не то так и буду свои дурацкие эротические фантазии смотреть на ночь глядя…» — Мария вздохнула, тряхнула головой, отгоняя навязчивый образ бывшего циркача, и сосредоточилась на дальнейшем инструктаже.

Первые несколько посетителей, театральные техники в спецовках, пожилая тетенька — по виду бухгалтерша или билетерша — и грузный, одышливый дядька-электрик, пришли ровно к открытию. Заказали кто чаю, кто кофе с выпечкой, сосредоточенно позавтракали и так же одномоментно удалились на свои рабочие места. Уютный зал «Синевы», обставленный ажурными полированными черными столиками, такими же стульями и тепло освещенный круглыми лампами с розоватыми абажурами, снова опустел.

Корпулентная повариха София (по прозвищу «Ромовая баба», как на ушко сообщила Илона) принесла в бар поднос со свежей порцией выпечки, добродушно кивнула девицам:

— Кушайте, пока не остыло. А то такие обе тростиночки, где только силы-то берете, чтоб подносы таскать!… — и удалилась обратно, в свое царство кастрюль, сковородок, миксеров и острейших, как японские катаны, ножей.

Пронаблюдав за тем, как Мария справилась с первой партией посетителей, Илона одобрительно поаплодировала ей:

— Поздравляю с боевым крещением! Теперь можно расслабиться, часов до двенадцати, а то и до часу, никого не будет, актеры или на утреннем прогоне, или еще десятый сон досматривают, так что заявляются в кафе никак не раньше полудня. Зато ох как любят тут после спектаклей до самой ночи позависать, поболтать про роли-гастроли, да и просто посплетничать, кости друг другу помыть… — продолжала делиться сокровенными знаниями Илона:

— Давай, пока мы с тобой бездельничаем, тоже кофейку выпьем, а то что-то у меня ноябрит прогрессирует…

— Что-что у тебя прогрессирует? — переспросила Мария, смахивая тряпкой с последнего столика крошки от булки и кристаллики сахарной пудры.

— Ноябрит… Это такая осенняя хандра, которая в ноябре обостряется… Бердянский придумал. Все время спать хочется или жрать что-то вкусное и сладкое. Но я фигуру берегу, потому лучше просто кофе, взбодриться чтоб. — охотно пояснила напарница и сама встала за барную стойку. — Ты с кофемашиной умеешь обращаться? Если нет, давай сюда, я тебя в два счета научу, куда тут нажимать и как варить эспрессо, латте или капуччино.

За увлекательным мастер-классом и последующей болтовней о парнях и модных шмотках, Мария не заметила, как пролетел целый час. Ей все хотелось вывести Илону на разговор про спектакли, будущие премьеры, но ту больше волновала жизнь за пределами сцены и репетиционного зала. Мария быстро поняла, что интеллектом напарница отнюдь не обижена, и тоже имеет диплом о высшем образовании, может быть, даже два. Простоватая манера общения была для Илоны лишь способом быстро войти в доверие к новенькой, узнать о ней побольше, а о себе рассказать поменьше…

Волосы у Илоны были удивительного иссиня-черного цвета, а кожа при этом белая, как молоко. Светлые, чуть раскосые русалочьи глаза она эффектно увеличила с помощью умелого макияжа. Наверняка у нее было полно поклонников среди посетителей кафе, но Илоне актерская братия не нравилась. Все они казались ей слишком легкомысленными и переменчивыми в сердечных предпочтениях, да и в массе-нищеброды… даже те, что считались звездами. Она же хотела видеть рядом с собой солидного и серьезного мужчину, из тех, что так успешно перестроились и разбогатели, ловко пользуясь открывшимися перед всей страной рыночными перспективами. Одна проблема — сюда такие редко заглядывали…

— А вот и первые звезды завтракать пожаловали… — Илона отвлеклась от собственных грез о богатом муже и кивнула на посетителя, только что вошедшего в кафе и целеустремленно направившегося к своему привычному столику.

— Маш, возьми на себя нашего гостя, заодно и познакомишься с нашей примадонной. Что-то он рано сегодня, дома не ночевал, что ли?.. Да, кстати, это тот самый Павлик Бердянский, и не говори мне потом, что я тебя не предупреждала…

Мария обернулась и, вопреки всем данным себе обещаниям, проводила молодого мужчину долгим внимательным взглядом. Теперь он был вполне трезвым и шел уверенной пружинистой походкой, как хищник в своих владениях… Темные вьющиеся волосы, стильно постриженные, но то ли отросшие, то ли нарочно отрощенные почти до плеч, плавно колыхались в такт шагам. Темно-синие джинсы красиво облегали сильные длинные ноги, голубая рубашка была небрежно расстегнута вверху — на пару пуговиц, а легкая щетина словно бы подтверждала предположение Илоны, что это утро Бердянский встретил не дома, вдали от своих бритвенных принадлежностей.

На стул он опустился в той же стремительной манере и грациозно взмахнул рукой, подзывая… Марию.

Она сперва удивилась и едва не впала в смятение, но вовремя вспомнила, что вообще-то на работе, и на ней надета форма официантки — потому гость и приглашает ее подойти к столику. Как говорится, ничего личного.

— Чего уставилась? Ну давай, иди уже… — Илона подтолкнула ее локтем в бок, но тут же, ухватив за край блузки, шепнула:

— Меню можешь не давать, он всегда по утрам заказывает одно и то же…

— Тогда странно, что вообще подзывает кого-то. Если он такая примадонна, как ты утверждаешь, то ты или Фаина сами должны ему все сразу принести. — резонно заметила Мария, но Илона только фыркнула в ответ:

— А как же неизменность ритуалов? Царственные особы — рабы своих привычек, в том числе и дурных… Ну все, иди, иначе порушишь ему всю мизансцену. Потом хлопот с ним не оберемся. Характер у него мерзкий.

Мария не стала дольше упрямиться, поправила блузку, галстучек, слегка провела ладонью по волосам, проверяя сохранность прически, и, приблизившись к столику, учтиво обратилась к Бердянскому:

— Здравствуйте. Что будете заказывать сегодня?

— То же, что и вчера, и позавчера и… послезавтра. — не сразу удостоив официантку взглядом, Павел расслабленно откинулся на спинку стула. Запрокинув голову, рассматривал потолочные узоры и беззастенчиво демонстрировал шею, острый кадык и выступающие в прорезь рубашки ключицы… а может быть, заодно и темнеющий на светлой коже след чьей-то страсти, говоря проще — засос.

Это было красиво, и, черт возьми, сексуально, и, кажется, «примадонна» превосходно знал, какое впечатление производит — но вел он себя просто неприлично. Жаль, воспитывать такого детину уже поздно…

— Простите, я сегодня здесь первый день, и ваших предпочтений не знаю. Можете меня просветить? — еле сдержавшись, чтобы не поддеть его чуть сильнее, Мария сделала вид, что готова все записать в блокнотик.

— А, вот как? Хмммм… — взгляд темных глаз с неким намеком на любопытство скользнул по ней: сверху вниз и обратно, задержался на уровне груди… Мария ждала, собрав всю свою волю, чтобы сохранить «покер фейс».

Бердянский вздохнул так, словно необходимость озвучить свои гастрономические пожелания была для него непомерной ношей, и сухо проронил:

— Горячий сэндвич с ветчиной и двойным сыром, бутылку «Гессера», темного.

«Пиво с утра… а Паша-то, похоже, пьет как рыба… ну и что, это его дело, не мое… Работаем.»

— Записала. Это все или… может, чашечку кофе?

— Пачку «Ротмэнс». И принесите мне другую пепельницу, я эту терпеть не могу! — он брезгливо отодвинул от себя кубическую хрустальную конструкцию.

— Хорошо. — Мария кивнула и собралась уже отойти к барной стойке, когда в дверях показались еще двое — светлоокий и хрупкий парень среднего роста, со знакомой рыжеватой шевелюрой, по которой она и признала вчерашнего Андрея, усмирявшего пьяное буйство своего приятеля. Второй посетитель был шумным и ярким, как тропический тайфун, его мощный голос, размашистые жесты и походка, вкупе с шикарной гривой длинных светлых волос и пестрой рубашкой, немедленно привлекли внимание всех присутствующих… кроме скучающей «примадонны». Но именно за столик «примадонны» и устремились эти двое, заставив Марию задержаться рядом с ним, чтобы сразу же принять заказы и у них тоже.

Долгогривый парень-тайфун без всяких церемоний ухватился за протянутую ему ладонь Бердянского и с энтузиазмом потряс ее:

— Здорово, братишка! Рад тебя видеть! Как поживаешь?

— Если не устроишь мне открытый перелом вдобавок к закрытому, буду поживать отлично. — не меняя тона, флегматично ответил Павел, но тут же широко улыбнулся над явным замешательством друга:

— Что, купился, балбес?

«Тайфун» громко захохотал, Бердянский оскалил в ухмылке белые зубы, а Андрей только головой покачал, глядя на обоих великовозрастных хулиганов, и вежливо обратился к Марии:

— Принесите минералки, пожалуйста, боржоми… если есть. И пару сэндвичей без мяса. А ему — яичницу из четырех яиц с сосисками и кофе, самую большую кружку, какую найдете.

— Эй! Почему это мне кофе? Пива хочу! Дееее… эээ… а я вас тут раньше не наблюдал, красавица! — шумный посетитель с грохотом развернул свой стул так, чтобы иметь возможность вдоволь полюбоваться ладной фигурой новой официантки, ее длинными стройными ногами и красиво подчеркнутой грудью «правильного размера» — как раз чтоб в мужскую ладонь умещалась… большую мужскую ладонь.

— Давайте познакомимся! Меня Дима звать, можно Димон или Дэни, это уж кому как нравится. А вас?

— Мария. — сдержанно ответила она и деловым тоном продолжила:

— Так. Давайте я уточню ваш заказ… Боржоми, сэндвич без мяса…

— Два сэндвича.

— Да, спасибо, записала. А вам яичница с сосисками и кофе? Или пиво?

— Нет-нет, никакого ему пива в разгар рабочего дня! А то вместо чтения сцены будет радовать нас своим раскатистым храпом! — протестующе вклинился Андрей.

— Не слушайте его, Машенька! Я на пиве лучше всего работаю, его даже прописывают певцам для улучшения звучания! Ааааааа!!! Ооооооо!!! Мииииии!!! Маааааа!!! Моооооо!!! Слышите, голоса никакого с утра, так что…

— Так, Минаев! Пиво будешь вечером пить, а пока кофе. — неожиданно пришла на помощь новенькой Илона и строго зыркнула на певуна. — И кончай тут распевки устраивать, стекла от твоих децибел дрожат! На сцене самовыражаться будешь!

— Илоночка, золотце мое!… — Димон виновато развел руками и послал ей сразу несколько воздушных поцелуев — Ну почему когда я тебя вижу, то сразу понимаю, какой же я в тебя влюбленный? А?

— Ерунды не говори, влюбленный. — Илона поморщилась и скептически покачала головой. — И не мешай нам работать, видишь, посетители пошли. Заказ у вас Мария приняла, вот сидите и ждите, когда принесем. И чтоб мне девушку не обижали, ясно?

— Ясно, ясно, мы все поняли. — Андрей примирительно поднял руки, в который уже раз выступив в роли миротворца и увещевателя. — Извините этих двух бурбонов, Машенька, они только с виду такие дурные, а так очень хорошие ребята. Когда ведут себя прилично и не выпендриваются, как школьники, перед красивыми девушками.

Услышав нелестное сравнение из уст коллеги по цеху, Бердянский фыркнул — ну в точности, как Урфин — и уставился в окно, разом утратив интерес к дальнейшей дискуссии. Дмитрий же предпринял еще одну попытку флиртануть с новенькой, но Илона своевременно увела Марию прочь, оставив эту троицу ни с чем.

— Вот терпеть не могу, когда взрослые вроде бы мужики ведут себя, как козлы какие-то! — сердилась она, пока они передавали заказ на кухню и пробивали чеки на допотопном кассовом аппарате.

— А они тоже ведь все актеры, да?

— А ты сюда не ходила, что ли, на спектакли? — Илона даже как-то удивилась вполне искренне, когда Мария отрицательно покачала головой. — Уфффф, ну вот и славно, а то я уж подумала было, что ты из тех поклонниц, что хотят любой ценой в театр пробраться, чтобы потом со своим кумиром зажиматься по кулисам… Хватит мне одной такой…

— Знаешь, мне как-то не до флирта сейчас, я просто хочу нормально работать. Но если ты мне расскажешь, кто есть кто, буду благодарна. Вот Бердянского я уже знаю, а эти двое?

— Андрей Петренко, хороший милый парень, и Димка Минаев, голосистый соловей наш, бывший оперный, кстати, играют оба в новом спектакле у Войновского… а вот и сам, кстати, Антон Войновский, наш режиссер. — Илона показала Марии на высокого худого мужчину с болезненно-бледным усталым лицом и темными волосами, собранными в хвост, одетого в вытертые до белизны джинсы с растрепанными по низу штанинами, и клетчатую рубашку. В таком виде он напоминал скорее вольного художника с Измайловского вернисажа или бродячего трубадура. Погруженный в какие-то внутренние беседы с самим собой, Войновский едва ли замечал окружающих и машинально отвечал на приветствия и рукопожатия. Сев за самый дальний столик, он еще глубже погрузился в самосозерцание.

— Выглядит он, как сумасшедший… или как гений… Впрочем, это часто одно и то же…

— Да, одни критики его костерят за попытки извратить классическое прочтение классических произведений, другие за то же самое превозносят до небес… Поди пойми, кто прав… Но факты таковы, что на его спектакли народ валом валит, спекули билеты продают с такой накруткой, что закачаешься… Стало быть, он гений!

Уж что-что, а экономическую сторону вопроса Илона не могла игнорировать, и в ее устах последняя фраза прозвучала прямо-таки индульгенцией для режиссера Войновского. В доказательство своего к нему уважения, она не стала отправлять Марию, взялась сама похлопотать:

— Я сейчас вернусь, кофе ему сделаю и отнесу… Запомни, ему только черный эспрессо без добавок и сахара. И никакой выпечки никогда не предлагай, у него язва, и он это за издевательство принять может.

— Интересно, как его язва сочетается с крепким кофе… — Мария покачала головой, и, еще раз оценив болезненный оттенок кожи, подумала, что, вероятно, никак. Но информацию запомнила, и самого режиссера тоже. Ох, непросто будет найти с ним общий язык, ох непросто…

— Маша, сэндвичи! — окликнула ее из своего окошка София, и ей пришлось вернуться к работе и к той самой троице, что наверняка будет теперь ее обсуждать на все лады… Мысль об этом неприятно царапнула, но только и всего. После той обструкции, что ей устроили коллеги из «Музеона», Марию мало какие сплетни и пересуды могли выбить из колеи.

Она уже несла поднос с заказом к столику, когда в компанию троих мужчин неожиданно вклинилась веселая рыжекудрая девица. Она подсела прямо на колени к Бердянскому и без всякого стеснения поцеловала его в губы, потом взъерошила волосы и плавно перетекла на соседний свободный стул:

— А… где обещанные эклеры? Ты что, забыл заказать их для меня? — сунув нос в тарелки, которые Мария расставляла перед посетителями, девица притворно огорчилась и тут же, вскинув цепкий взгляд на новую официантку, бесцеремонно спросила:

— Файка что, уволилась наконец-то? Сбежать решила, от греха подальше, да?

— Не знаю, сегодня, наверное, не ее смена. — Мария понятия не имела, что там за интрижки были у Бердянского с Фаиной, но моментально догадалась о том, что рыжая таким способом пометила территорию и заявила на Павлика свои права.

— Нинка, ты опять за свое, да? — Бердянский недовольно поморщился и придирчиво осмотрел сэндвич, прежде чем его надкусить.

— Ой, вот только не надо мне тут в уши петь, что у тебя с этой особой ничего не было и нет! Да тут все тараканы свидетели, как ты ее зажимаешь при каждом удобном случа! Она еще не в положении, нет? Может, потому и уволилась?..

— Нина! — тут уже возмутился Андрей. — Ну что ты в самом деле взъелась на нее? Лучше вот ему мозги вправь, еще лучше в ЗАГС затащи для верности!

— А и затащу, дело-то почти решенное! Да, милый? — рыжая вновь томно потянулась к любовнику, только что перешедшему в категорию «жених», но Павлик среагировал на это внезапное посягательство на свою свободу вполне предсказуемо: отложил сэндвич, снял со своей руки наманикюренные коготки и, демонстративно оттолкнув, заявил:

— Знаешь что, моя дорогая, жених — это еще не муж. И да — я на тебе ничего такого не обещал! — смотрел он почему-то не на свою «невесту», а прямо на Марию…

— Ах ты… засранец! — Нина с непритворной силой шлепнула его по руке, вскочила из-за стола и, метнув в сторону Марии полный ревнивого яда взгляд, стремительно удалилась из кафе

— Мисс, простите за дурную мизансцену. — реплика и взгляд Бердянского опять были обращены к новой официантке.

— Ох, Павлуша, Павлуша, допрыгаешься ты однажды… — грустно констатировал Андрей и сочувственно улыбнулся, как понимающий старший брат или добрый друг.

Мария только пожала плечами, искренне не понимая, при чем тут вообще она. Павел Бердянский был тот еще «принц золотые яйца», раз за него уже вовсю шла нешуточная женская борьба. Но встревать в чужие ревнивые разборки было вовсе не в правилах Марии Лазич, хотя врага номер один она, похоже, себе уже нажила — сама того не желая.

«Ну что же, день первый, счет один: один. Посмотрим, что дальше будет…» — Мария философски подвела первую черту и отправилась принимать заказы у новых посетителей.

Глава 3. Мендельсон или Лорка

Войновский в задумчивости прохаживался взад-вперед по гримерке, пока Павел безуспешно шарил по сумке в поисках ключей от машины; внезапно остановился и вдохновенно пояснил:

— Я кажется понял, почему у тебя не идет сцена на Тайной Вечере!

— И почему же?

— Твоему Иуде жалко Христа. Жалко, понимаешь?

— Ну и что с того? Мы же вроде от этого и отталкивались?

Антон покачал головой:

— Нет. Ты ведь ощущаешь себя предателем, а его — жертвой, и вот, тебе его безумно жалко. Но тогда вся сцена становится пронизана фальшью. В этот момент они оба знают, что готовится предательство, и понимают друг друга… «Не я ли, Господи? — Ты знаешь, кто»…

— Так, и что? — обронил Бердянский, теперь так же озабоченно проверяющий свои карманы на предмет все тех же ключей.

— А то, что петля на шее Иуды еще не затянута, он в состоянии изменить ситуацию, так как поцелуй в Гефсиманском саду — его свободный выбор…

— Погоди, погоди… — Павел провел рукой по лбу, на время оставив поиски и сосредоточившись на том, что ему вещал режиссер. — Ты же сам хотел усилить мотив обреченности, а тут вдруг говоришь про свободу выбора для Иуды…

Войновский торжествующе щелкнул пальцами, и взгляд его загорелся от прилива вдохновения:

— Ааа, вот это весьма тонкий момент! Обречены все они — Иисус, Иуда, Магдалина, Пилат, но обречены-то они вовсе не изначально, улавливаешь? Страшное пророчество сбывается именно потому, что каждый участник этой драмы обречен на осуществление своей свободной воли! Понимаешь теперь?

— Хммм… ну да, но все равно какая-то сомнительная это свобода — как оказаться между молотом и наковальней… Но давай к самой сцене. Значит, ты считаешь, что Иуда должен Христа… ммм… ненавидеть? Презирать, как неудачника, в кого он верил, но кто не оправдал его ожиданий? Так?

— Да, да, именно! — воскликнул Антон, и лицо его исказилось страданием, когда он продолжил излагать новое прочтение сцены — Ты и любишь его, и ненавидишь в то же время! И ненавидеть начинаешь больше, когда он тебя гонит прочь, отталкивает… и вот тогда ты принимаешь окончательное решение предать… обвиняешь его, ищешь его вину, а себе оправдание… Паша, я тебя частенько браню за экспрессию, за то, что ты рвешь на части сердце там, где не надо, но вот здесь… здесь как раз не сдерживай себя, выплесни на зрителя и обиду, и обманутые надежды, и страх перед будущим, угрозы, как попытку предупреждения… Ну в общем все, как ты умеешь!

— Антоша, не переживай. — Павел, наконец, выудил ключи из заднего кармана джинсов, и теперь следил за метаниями режиссера, расслабленно развалившись в удобном кресле — Это ты себя на части рвешь с этой постановкой, она же тебя просто высасывает…

— Ох, Бердянский, гореть нам всем в аду из-за этого моего вИдения и прочтения…

— Да нету никакого ада, расслабься! — фыркнул бывший канатоходец. — Я из первых рук узнавал.

— Эх, Павлуша, все под Богом ходим… — Войновский остановился и устремил взгляд куда-то вверх, словно хотел того самого Бога разглядеть сквозь потолочные перекрытия и слои смога и плотных дождевых облаков; потом вдруг резко повернулся к Павлу и пытливо спросил:

— А ты никогда не жалел, что из цирка ушел?

Павел ответил не сразу, потянулся за пачкой сигарет на столе, прикурил и, медленно выпустив дымную струю в сторону режиссера, ответил:

— Никогда и ничуть.

— И что же, совсем не скучаешь?

— По чему? По жесткой проволоке и вонючим опилкам? — глаза Бердянского опасно сузились, добавив сходства с диким котом. — По залатанным трико и ржавой трапеции? Или, может, по тому козлу-технику, у которого нет мозгов и руки растут из жопы, раз он забыл проверить крепление троса? Или по гипсовому панцирю и десяти сломанным костям? «И вот лежу я на спине загипсованный, каждый член у мене расфасованный…» — напел он, искусно сымитировав голос Высоцкого, стряхнул пепел в пустой стакан и зло так ощерился:

— Какого хрена ты меня спросил про цирк?

— Я же видел тебя на арене, здесь, в Москве. А увидев, поклялся сманить тебя оттуда к нам в труппу. Цирка тебе было мало, твой актерский талант сцены требовал, а не этого шапито… И вот только я об этом подумал, как… ну в общем, ты понял. Может, то и правда была судьба, а не пьяный техник?

Павел зябко передернул плечами и резко оборвал Войновского:

— Ну все, хватит ностальгических воспоминаний, не хочу больше об этом говорить. Поехали, сам же меня торопил, вот ключи, нашлись.

***

На улице опять дождило, казалось, что низкие набрякшие тучи уже никогда не разойдутся, а мокрый туман и смог будут висеть над городом до самой весны. По крайней мере, ветер стих, и было довольно тепло для середины ноября.

С утра Павел не очень удачно припарковался в переулке, и теперь его старушка-«ауди» стояла посреди огромной лужи. Чтобы добраться до водительской двери, пришлось пожертвовать ботинками и носками.

Пока продрогшие Антон, Андрей и Димон устраивались на своих местах, Павел завел мотор и принялся протирать стекла, моментально запотевшие от дыхания четверых мужчин. Он делал это не спеша, любовно, как будто нарочно, но настоящая причина медлительности крылась в том, что в спину и руку опять вернулась боль… Весной и осенью, особенно в сырую погоду, сросшиеся переломы часто ныли, но сейчас он точно знал, что причина в разговоре с Войновским.

Этот чертов разговор всколыхнул в памяти то, о чем помнить вовсе не хотелось. На травмы Павлу было плевать, тогда еще при цирке работали отличные хирурги и костоправы, они ловко собрали его разбитое тело и починили все сломанное в нем. Все, кроме одного — панического страха высоты.

Первая же попытка доказать себе самому, что он сумеет вернуться на арену и возобновить выступления, кончилась полным провалом, едва он решился подняться под купол. Его не хватило даже на половину высоты, когда приступ тошноты и леденящий ужас от ощущения пустоты под ногами сковали его тело почище гипсовых колодок…

Тогда-то и пришло мучительное осознание, что с цирком покончено навсегда, что номер «Между небом и землей» больше никогда не будет им повторен…

В тот вечер он напился до совершенно свинского состояния, а пару дней спустя, выйдя из алкогольного анабиоза, нашел визитку режиссера Войновского и сам ему позвонил…

…Минаев пребольно ткнул его под ребра, возвратив в реальность:

— Эй, командир, поехали уже, а? Кончай грезить о том, как новую тёлочку завалишь прямо на барную стойку!

— Что? Какую еще тёлочку? — Бердянский не сразу сообразил даже, о ком речь, но Димон живо его поправил:

— Да ладно! Как будто никто из присутствующих, ну разве что за исключением товарища режиссера, не видел, как ты ей авансы раздавал, а она тебе глазки строила! Ну эта, новенькая из кафе, с такой попкой, что я бы ей… эээ… ну прямо вдул бы… А сиськи? Ты видал, какие у нее сиськи?.. Ммммм, персики просто! И ножки, ну от ушей же растут! Чего она официанткой пришла работать, такие бы ножки да мне на плечи… ну то есть, к нам на сцену, в кордебалет! А? Что, скажете, я не прав?

Павел только теперь вспомнил ту официантку, которая их обслуживала утром вместо Фаи, и признал, что Димон не так уж и не прав, фемина была вполне достойна чего-то получше роли подавайки в переднике. Но сейчас его думы были как никогда далеки от флирта и уж тем более — эротических фантазий, а вот над образом Иуды определенно стоило еще поразмыслить до следующей репетиции…

— Напрасно стараешься, Купидоныч, наш Аполлоша весь поглощен искусством, ему в таком состоянии твои стрелы, что слону дробина… — пошутил Андрей Петренко, как всегда тонко почувствовав настроение друга.

Но Дима Минаев деликатностью не отличался, особенно когда сам западал на хорошеньких танцовщиц или вот — официанток. Илона при первом же подкате дала окорот, Фаина по уши влюбилась в красавчика Бердянского, танцовщицы же на разминках и прогонах обзывали Минаева неуклюжим медведем… На личном фронте дела у него шли с переменным успехом — только и оставалось, что утешаться с фанатками… те-то на все были готовы, только подмигни. А тут — такая аппетитная девка, прямо на блюдечке, ну грех же не приволокнуться за ней на виду у всей труппы! Ну и хорошо, что Бердянский ее не заметил или не оценил по-достоинству. А может, и правда, собрался остепениться? Нина на это намекала прямым текстом…

— Ясно все с тобой, приятель… — печальнейшим голосом констатировал Димон. — Похоже, скоро салатиков поедим под трам — там — тарам — там-там-там — там — тарарам — тарарам! — и он забарабанил пальцами по подголовнику водительского кресла в такт известной мелодии.

— Не поминай Мендельсона всуе, придурок… — беззлобно ухмыльнулся Павел.

— Аааа, значит, я прав? Решили все-таки с Нинкой расписаться, да? — Минаев сунулся между сиденьями, жарко дохнув пивом на сидящих спереди друзей.

Павел промолчал, желая подвесить интригу, но тут вдруг оживился Войновский и спросил его с самым серьезным видом:

— Это что, правда насчет тебя и Нины? А как же твоя дрим-роль в «Кровавой свадьбе»?

— А что с ней не так?

— Да все не так, если ты и правда вздумал жениться! Тебе тогда выбирать придется — или Мендельсон, или Лорка.

— Почему это? Опять твои завиральные идеи и фрейдистские теории? Леонардо — моя роль, как для меня написана, и я ее сыграю, ты сам обещал! И моя личная жизнь тут совершенно ни при чем!

— Еще как причем, Павлуша… я-то знаю, о чем говорю… Для роли Леонардо нужно оставаться вечно голодным любовником, а не сытым мужем… Ты ведь с Нинкой своей налюбишься до отвала и не сумеешь убедительно сыграть его драму… Нет, Бердянский, не сможешь. Ты после своих ночных загулов все либидо теряешь, а твоим мортидо только детишек пугать на новогодних елках… в роли Кощея. Не губи свой талант, не смешивай Эрос с Танатосом… Сублимация рождается из фрустрации, а фрустрация — из воздержания и недоступности объекта!

«Фрейдист хренов! Лучше бы прямо так и сказал, что считает Нинку бездарностью и держит ее в труппе только по большому одолжению!» — раздраженно подумал Бердянский, но снова промолчал, не желая обсуждать личную жизнь и планы на будущее, которых по сути как не было, так и нет. А вот Нина так старалась создать у всей труппы впечатление, что между ними уже все решено, что сегодня просто перешла черту.

«Сама, дура, напросилась, чтобы я ее послал практически!» — он еще больше разозлился, вспомнив свое скандальное заявление в кафе и ту истерику, которую ему пришлось выдержать уже потом, в гримерке. Успокаивать рыжую бестию пришлось наедине, долгими поцелуями в разные места и нежным интимным массажем, от которого она в конце-концов и сомлела прямо на банкетке. Мир был восстановлен, но вот надолго ли?

— Останови здесь, пожалуйста! — вдруг попросил Андрей, когда машина свернула с Садового кольца в сторону зоопарка.

— Зачем? Ты разве не с нами? В багажнике жратвы на роту солдат, и твоя веганская хрень тоже там…

— Нет… я тут кое-что вспомнил… в общем, мне нужно сегодня одно дело сделать… срочное… — замялся Петренко, старательно отводя глаза от зеркала заднего вида.

— Ну ладно, как знаешь… — Павел сбросил скорость, перестроился и притормозил возле метро «Баррикадная». — Но, может, позвонишь там, отменишь все свои дела? Мы же все-таки договаривались заранее! Вон как раз и автоматы, жетон тебе дать?

— Не надо, у меня есть… — Андрей явно колебался, раздираемый как всегда, мучительным противоречием: одна сторона его творческой натуры требовала покоя и уединения, другая же любила шумные вечеринки и темное пиво… Он немного постоял в нерешительности, потом все-таки мотнул головой, наклонился к окну и сказал:

— Ладно, я быстро. Мне только пару звонков сделать…

— Давай, мы тебя ждем. — Павел предусмотрительно включил аварийку и полез за сигаретами, Димон тут же жадно потребовал еще и себе, а Войновский, похоже, опять впал в транс или анабиоз — в общем, в то самое состояние ухода в себя, при котором никакие внешние факторы его не волновали.

— Эх, жалко парня! Ну вот почему, объясни мне этот парадокс, почему получается так, что он постоянно влюбляется в тех баб, которые влюбляются в кого-то другого? Вот в тебя, к примеру… Если бы не ты, они с Нинкой не то, что свадьбу сыграли, первенца уже народили бы! — Димон снова проявил себя слоном в посудной лавке, от души потоптавшись теперь уже на гордости Андрея, их общего и давнего друга. Хорошо, хотя бы заочно.

— Зато как играет… — вдруг подал голос откуда-то из иномирья Войновский и наставительно добавил — Вот она, сублимация в чистом виде… возгонка творческой энергии из мошонки прямо в душу… Не то, что вы, повесы и распутники, все свое богатство на баб тратите…

— Ой, вот только не призывай нас принести Мельпомене обет целомудрия, для этого дела монастыри придумали и вон, понаоткрывали заново. — фыркнул Павел, а Димон попросту загоготал, оглушив друзей децибелами могучего баритона. Отсмеявшись, он покровительственно похлопал режиссера по плечу:

— Ладно, убедил, на тебя девок приглашать сегодня не будем, сэкономим пару сотен баксов…

— Какие девки, Минаев?! — искренне возмутился Войновский и даже обернулся к артисту, вальяжно развалившемуся на заднем сиденье:

— Вы мне обещали что? Обсудить важные моменты спектакля! А на самом деле вам всем лишь бы нажраться и потрахаться, да?

— Ну да, в этом же и смысл весь! Сегодня ж пят-ни-ца! — желая помешать режиссеру превратить грядущий мальчишник в очередное производственное совещание, резонно возразил Димон. — А спектакль не убежит никуда, до премьеры еще сто раз все успеем обсудить и прогнать! Ну… если тебя это утешит, могу прямо щас спеть за весь Синедрион, хочешь?

Минаев начал демонстративно прочищать горло и уже набрал полную грудь воздуха, когда Антон протестующе поднял руки:

— Нет-с, увольте-с.

— Так, господа гусары, вон Андрюха возвращается, давайте при нем про меня и Нину не будем больше, хорошо? — Павел по-своему пресек дальнейшие препирательства и, взглянув на часы, прикинул, успеют ли они заскочить по дороге в аптеку.

У девиц, которые скрашивали их холостяцкий досуг, при себе, конечно, все было, но пополнить запас «резины» все равно стоило. Трахаться без минимальной защиты нынче было чревато не только «гусарским насморком», но и кое-чем похуже, а у Бердянского на жизнь были другие планы, в больницах он уже отвалялся с запасом…

***

Успев и в аптеку, и в ближайший гастроном за добавочным пивом и сигаретами, они выгрузили из багажника сумки с продуктами и, завалившись в подъезд, еще хранивший остатки былой сталинской роскоши, в виде пышных барельефов, и сгрудились возле сетчатого лифта.

— Езжайте, я пешком! — скомандовал друзьям Павел, зная, что поднимется раньше, чем лифт доедет до второго этажа. Холостяцкая берлога Бердянского располагалась на третьем.

Раньше он любил жить на высоких этажах, но после того, как выписался из последней больницы, спешно сменил квартиру, пожертвовав одной комнатой. Зато теперь мог спокойно выходить курить на полукруглый балкончик, под которым рос пышный каштан и несколько кустов сирени. А высокие потолки с лепниной и допотопная, но надежно греющая воду круглый год, газовая колонка даже придавали его нынешней жизни определенный богемный колорит.

Он уже возился с ключами, вскрывая тугой старинный замок, когда его вдруг окликнул знакомый голосок:

— Пашенька! — и из-за лифтовой шахты показалась ни кто иная, как Фаина.

— Фанни, ты как тут?.. — Паша немного опешил, совершенно не рассчитывая на подобное продолжение вечеринки, но белокурая девица тут же прильнула к нему, потянулась губами к его губам:

— Ты что, совсем-совсем не рад меня видеть? — пролепетала тоненьким детским голосом, и доверчиво взглянула глазами раненого олененка…

— Рад… просто удивился, что ты меня уже под дверями начала караулить. Обычно, так делают только самые отчаянные поклонницы… Ну проходи, не выгонять же тебя теперь. — Павел посторонился, пропуская Фаину в квартиру, а тут и лифт прибыл на этаж, и шумная троица выкатилась из него, едва не сломав хлипкие внутренние дверцы.

— Эй, Минаев, ну ты боров просто! Полегче! Мне же чинить потом!

— Да ладно, не бзди, урона нету. Куда все это сгружать, скажи лучше!

— Кидайте на кухне, и чур тараканов не давить, они ручные и не кусаются. И да, Антон, надумаешь покурить травку, кури на балконе, а то в прошлый раз сосед унюхал и пришел под дверью торчать. Еле его спровадил…

— Оооо, да тут у тебя уже и хозяйка объявилась! Фаиночка, здравствуй! Так вот куда ты пропала из кафе! Тебя что, Павлушка в плен взял, заставил ему посуду мыть перед гостями? — пробасил Димон, внезапно обнаружив на кухне официантку из «Синевы».

— Нет, Димочка, я просто подумала, что вам скучно будет без меня, вот и приехала… — она очаровательно улыбнулась Минаеву и приняв от него пакеты, начала выгружать продукты и распределять их так, будто делала это уже не в первый раз.

Димон и Андрей переглянулись, заметив ее уверенное ориентирование в кухонном пространстве чужой квартиры, но оба сочли за правильное промолчать о своих догадках.

Похоже, Мендельсон звучал только в прелестной рыжей головке Ниночки Муравьевой…

Глава 4. Спасённым — Рай

Неделя, проведенная Марией в новом трудовом графике, пролетела как-то незаметно. По утрам было все так же пасмурно и смурно, правда, к концу месяца слегка похолодало, и теперь по ночам лужицы затягивались тонкой корочкой льда, а на траве и пожухлой листве появлялась ледяная пудра инея. Мечта о новых зимних ботинках заставляла крепить волю и поднимать себя по будильнику, а лицедейство сразу в двух амплуа — официантки и уборщицы — успешно заменяло по уровню физической нагрузки походы в спортзал и танцевальную студию.

Да и времени в сутках вдруг резко поубавилось. Илона не соврала, когда предупредила о ненормированном графике: нередко приходилось торчать за стойкой до позднего часа, обслуживая театральную тусовку после спектаклей.

С уборкой в этом смысле все было гораздо проще — там помыла, тут протерла, в зале ковры пропылесосила, сцену подмела — и гуляй на все четыре стороны! Правда, «гулять» хотелось преимущественно до «милого дома», затерянного в переулках Замоскворечья, в старом купеческом квартале между Полянкой и Ордынкой.

Однажды, как раз после уборочной смены, Мария случайно выяснила, что по соседству живет один из актеров театра, тот самый симпатичный и вежливый парень, с золотисто-рыжими волосами, из свиты «принца с золотыми яйцами» Павла Бердянского. Они столкнулись у прилавка в магазинчике продуктов с неаппетитным названием «Кураре», куда она забегала после работы за едой для Урфина и кое-какими припасами для себя — все-таки завтракать Мария решила дома, чтобы не соблазняться шикарной выпечкой «Ромбабы» — Софьи.

— О, Мария! Приветствую… Ты откуда здесь? — Андрей моментально узнал ее и по-джентльменски подхватил пакет с торчащей из него коробкой кошачьего корма:

— Позволь, я помогу…

— Привет… — она была не особенно рада встрече, но поздоровалась вежливо — обижать этого парня с печальными глазами, что единственный из той мужской компании отнесся к ней по-человечески, без тени высокомерия или наглости, совсем не хотелось:

— Я живу здесь неподалеку. А ты какими судьбами в этих краях?

— Такими же. Мой дом вооон в том направлении. — он кивнул на колокольню пряничной красной церкви, как раз туда, куда она сама собиралась идти.

— Какое совпадение! В Старомонетном, что ли?

— Ну да… Зеленый такой дом, с аркой.

— А мой чуть дальше, у басурманского посольства.

— Вот и отлично, пойдем, я тебя провожу! — Андрей галантным жестом открыл перед ней дверь магазина и пропустил барышню вперед…

По дороге они дружески поболтали о всяком-разном. Попутно выяснилось, что Петренко тоже рьяный котолюб, и квартиру с ним делит кошка Прошка, доставшаяся в наследство от бабушки… вместе с самой квартирой.

— А вот и она, видишь? Встречает меня в форточке на втором этаже!

— Ой, не боишься, что спрыгнет и попадет под машину? Тут же улица все-таки… — озабоченно заметила Мария. Она, когда въехала в эту свою вторую по счету съемную квартиру, первым делом на все окна установила прочные сетки, способные выдержать все восемь килограммов котовьей красоты Урфина.

— Нет, что ты… В ее генах — двадцать поколений естественного отбора, она умница, никогда не станет понапрасну рисковать своей полосатой шкурильей… Да, Прошечка-Хаврошечка? — Андрей потянулся к ней кончиками пальцев, она — к нему своей лапкой, так что человек и кошка будто бы поздоровались на расстоянии.

— Мяяяу? — вопросила кошка удивленно.

— Это явно было — «Папа, куда?» — заметила Мария. — Может, пойдешь сразу к ней? До моего дома два шага… доберусь.

— Нет уж, позволь, я тебя провожу до подъезда… Проша умная девочка и догадается, что к чему, — усмехнулся Андрей, и они пошли дальше бок о бок по узкому тротуару.

— А как же она одна живет, когда вы на гастроли уезжаете? Или ты ее пристраиваешь знакомым? — Мария сочла, что общаться с приятным скромным парнем на тему кошки — лучшая стратегия этого промозглого вечера. И даже не заметила, что ее вопрос несколько выходит за рамки «смолл ток», и вторгается в область личной жизни. Но у Марии и в мыслях не было выяснять интимные подробности, да и у Андрея вряд ли возникли сомнения, что красивую знакомую беспокоит именно кошка, а не квартира в Центре, принадлежащая одинокому холостяку…

— Я ее поручаю нашей консьержке, тете Вале, да и уезжать стараюсь пореже. А так у тети Вали даже ключи есть от моей квартиры, на случай, если я где-то зависну с друзьями или… еще как-то пропаду. — он грустно улыбнулся и добавил:

— Не волнуйся, я не из тех долбодятлов, что бросают друзей на произвол судьбы, пусть даже у них из документов — усы, лапы и хвост. Прошка в надежных руках!

— Я очень рада за Прошку, повезло ей с тобой… — искренне сказала Мария, и они рассмеялись. Почему-то ей захотелось узнать, как относится к домашним животным Павел Бердянский — как будто это было важно — но вовремя прикусила язык… Не хватало еще таким вот глупым образом обнаружить свой интерес к тому, на кого смотреть не следовало даже мельком. Она же мало того что смотрела, так еще и думала о нем постоянно… и теперь тоже, идя бок о бок с Андреем и общаясь на отвлеченные темы.

Случайность — это всего лишь игральная кость в руке Господа Бога. Вероятно, именно так считал некто невидимый, смотревший на них обоих сверху, то ли с золотого креста колокольни, то ли с облака, нависшего над церковью, в лучах вечернего света…

Марии предстояло убедиться в этом очень скоро.

***

Пару дней спустя, изрядно проспав на работу, Мария спешила к метро, но ее бег постоянно задерживала образовавшаяся за ночь наледь. Она обходила очередное опасное место, когда ее слуха коснулось надрывное кошачье мяуканье. Подняв глаза, Мария с удивлением заметила Прошку: кошка наполовину высунулась из своей форточки — и буквально голосила, иначе нельзя было определить звуки, вылетавшие из ее узкой пасти…

— Эй, куда ты, дурочка! А ну, лезь назад! Оххх… я же говорила этому долбодятлу, что сетка нужна! — сердито пробормотала Мария, остановилась и жестами стала загонять кошку обратно в дом:

— Назад! Прошка, назад! — но та поступила ровно наоборот: вылезла совсем, «стекла» по оконной раме, спрыгнула сперва на козырек, а потом — вниз на улицу, и с диким мявом закрутилась у ног… Подбежала к закрытой двери в подъезд и снова — к Марии, и не переставала оглашать переулок громкими криками.

Тут Мария припомнила, что необычное поведение животных может быть признаком какой-то стрессовой ситуации, и снова взглянула на окна квартиры Андрея — а вдруг он, уходя из дома, кастрюлю на плите забыл или утюг не выключил, и там уже разгорается пожар? Но нет, дымом или газом ниоткуда не тянуло, и свет в квартире все еще горел, а значит, хозяин был дома…

«Пьяный, что ли, лежит?..»

— Ну пойдем, я тебя теперь провожу, долг платежом красен… — Мария не без усилия отворила тяжеленную створку, по счастью, пока еще не снабженную кодовым замком, и кошка, продолжая призывно мяукать стремглав промчалась вверх по лестнице.

— Проша, Прошенька, кис-кис-кис… Девушка, а вы к кому? — из маленькой комнатки высунулось добродушное круглое лицо вахтерши ведомственного дома, ныне на западный манер переименованной в консъержку.

— Да вот видите… Проша у Андрея убежала, я ее обратно впустила. Поднимусь, позвоню в дверь.

— А, ты с Андрюшкой знакома? Ну иди, иди, только входную-то дверку прикрой, сквозит…

Мария быстро поднялась на второй этаж и позвонила в ту квартиру, перед которой крутилась полосатая кошка. Хозяин что-то не спешил открывать, и Мария, позвонив еще пару раз, принялась стучать, а Прошка по-своему помогала, ставя лапы на дверное полотно и немилосердно царапая его когтями.

— Андрей! Ты дома? Открой! — позвала она, но тщетно, ответа не последовало.

«Наверное, все-таки уехал на репетицию, а свет просто забыл погасить.»

Мария взглянула на часы — восемь двадцать пять, она уже в пяти минутах от опоздания… Лина бы глаза на это закрыла, но не Эдуард Витольдович, а сегодня как раз была смена в кафе…

— Так… ну не оставлять же тебя в подъезде… Пойдем-ка быстро к тете Вале за ключами…

Она спустилась и постучала в оконце, объяснила женщине проблему и собиралась уже уходить, оставив Прошку «в надежных руках», когда консьержка вдруг протянула ей связку и попросила:

— Слушай, сходи сама, у меня коленки болят, трудно мне по лестницам туда-сюда скакать уже… Вот этот ключ. — она указала на большой желтый, висящий на отдельном колечке.

— Ага, я сейчас… мигом… Пойдем, Прошечка… — легконогая Мария вновь преодолела два пролета, ловко управилась с замком, пропустила кошку внутрь и, прислушавшись, уловила шум текущей воды.

«Вот только потопа в ноябре этому дятлу не хватало для полноты жизни…» — она решительно вошла внутрь, намереваясь спасти имущество рассеянного актера, и… в ужасе замерла на месте: Андрей неподвижно лежал на полу между комнатой и кухней и не шевелился…

Прошка тут же подскочила к своему человеку, принялась скакать вокруг и прямо по нему, призывая Марию отмереть и что-то срочно предпринять…

«Так… пульс! Пощупать пульс…» — присев на корточки, она с усилием перевернула Андрея на спину и приложила пальцы к шейной артерии… слава Богу, тело было теплым, и пульс бился, но слабо… и губы молодого человека были неприятного синеватого оттенка… в уголке рта запеклась слюна.

«Сердце… точно сердце!» — тут ей самой едва не стало плохо, когда она вспомнила историю с обширным инфарктом у отца… Инфарктом, убившим здорового и сильного пятидесятитрехлетнего мужчину за считанные часы.

Она не помнила, что делала в следующие несколько минут, пришла в себя, только услышав в телефонной трубке заветные слова:

— Скорая помощь, что у вас случилось?

Мария постаралась внятно объяснить ситуацию и, с трудом сообразив, какой у Андрея номер дома, поторопила операторшу:

— Скорее пришлите бригаду! Мне кажется, дело совсем плохо… губы… синие…

— Ждите, бригада к вам выехала… А пока они едут, вы не трогайте его, не двигайте, а то можете хуже сделать. Лучше посмотрите, что у него в аптечке.

— Да, посмотрю… Скорее, пожалуйста!..

Бросив трубку на рычаг, Мария вернулась к Андрею — копаться в аптечке было бессмысленно, она же не знает его диагноза, и в любом случае пихать таблетки в рот человеку, лежащему в обмороке, было нельзя… делать же внутривенные уколы Мария не умела.

Остается только массаж сердца… кошка, вероятно, тоже думала так, поскольку запрыгнула на грудь хозяина и отчаянно месила его лапами… а в паузах терлась об него умной серой башкой.

— Не умирай, пожалуйста, не умирай! — шептала Мария, растирая Андрею холодные руки и мочки ушей. — Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас…

Сложно сказать, что сработало — массаж, растирания, молитва, или перемена положения тела — но веки Андрея дрогнули раз, другой, щеки порозовели, пульс забился чаще… он тихо застонал и приоткрыл глаза.

Одновременно раздался резкий звонок в дверь: прибыла «Скорая», благо, подстанция была совсем рядом…

— Наконец-то!..

Встать было проблематично, поскольку Мария не просто сидела на полу, но и поддерживала голову и плечи Андрея. Она повернулась к порогу и громко крикнула:

— Входите, открыто!

Каково же было ее изумление, когда вместе с медицинской бригадой в квартиру ввалился — или, скорее, ворвался — Павел Бердянский!

Отпихнув с дороги фельдшера, он подлетел к другу, распростертому на паркете, сам бросился на колени и отчаянным взором впился в бледное лицо Андрея… на его собственном лице был написан такой ужас, что сердце Марии дрогнуло от сочувствия, и она поспешила успокоить Павла:

— Он жив…

— Андрюха… слава Богу… напугал до смерти… — Бердянский шумно выдохнул и почему-то счел нужным пояснить:

— Он мне позвонил, попросил заскочить в аптеку, сказал, что прихватило сердце, а таблетки закончились…

— Так, товарищи, посторонитесь, дайте оказать помощь. — фельдшер, похожий фигурой на средневекового палача, а лицом — на Эйнштейна, без церемоний отодвинул их обоих и приступил к осмотру. Медсестра тем временем споро мерила пациенту давление.

— Тааак… ну что там, Аня?

— Низкое, Михал Михалыч. Вот прям совсем низкое… Надо срочно колоть.

— Да, готовь, а то можем не довезти…

Услышав это, вздрогнули оба — и Мария, и Павел, и спросили почти в один голос:

— Что с ним?!

— Похоже на нарушение ССД, возможно острая ишемия или микроинфаркт… Забираем срочно в больничку. Вы жена? — рявкнул он на Марию, так что она даже вздрогнула:

— Нет… Я соседка.

— Чудесно. Значит, вы родственник? — это уже был рявк в сторону Бердянского.

— Я его друг, очень близкий. Куда… куда вы его?.. — Павел нервно выбил из пачки сигарету, сунул ее в губы, но тут же выдернул и смял в руке.

Фельдшер, видно, что-то свое понявший насчет нежной дружбы двоих молодых людей, скривил лицо:

— Понятно… Есть контакты родных?

— Да нет у него родных, он с восемнадцати лет один живет! Бабушка была, но умерла давным-давно. Вы спасать его будете или родословную выяснять?! — Бердянский начал закипать, и Мария, сама не зная почему, мягко положила руку ему на плечо и шепнула:

— Паша, не лезь в бутылку… У них порядок такой.

— Вот именно, порядок! Давай, вещи ему собери в больницу, раз ты друг. В Первую Градскую поедет, на Ленинском, в кардиологию.

— Аааа… что собирать?

— Я помогу… — Мария видела, что Бердянский от стресса впал в ступор и, пожалуй, не справится даже с элементарными вещами. Она по себе знала, как это бывает, и какой космический ужас охватывает, пронзает тело и мозг тысячами ледяных иголок, когда близкий человек оказывается в серьезной — смертельной! — опасности.

Забытая всеми Прошка, по-прежнему крутившаяся возле хозяина, снова замяукала и поскакала в комнату… должно быть, показывала, где хранится одежда и белье.

— Давай я найду для него футболку с трусами, а ты собери пасту, щетку… ну все такое… — обратилась Мария к Бердянскому. — Или лучше наоборот?

— А? Да… давай. А таблетки, таблетки ему там понадобятся ведь, да, док? — вдруг заволновался Павел и, сунув руку в карман куртки, вытащил пузырек с валокордином и блистер с нитроглицерином.

— Берите, не помешают уж точно… — пробасил фельдшер, наблюдая, как медсестра делает укол пациенту и ставит внутривенный катетер для капельницы.

— Готово, Михал Михалыч! Пульс вроде стабилизируется.

— Угум… Так, ну что, трусы-тапки собрали? Давай, друг, дуй к машине, скажи шоферу, пусть носилки несет. И проход освобождаем, молодые люди.

Несколько минут суеты — и Андрей, обколотый и по-прежнему пребывающий не то в обмороке, не то в тяжелом полусне, был погружен в «Скорую помощь». Истошно взвыв сиреной, машина рванула с места и исчезла за поворотом, а в дверях возникла всполошенная консьержка, принялась причитать и выспрашивать, что произошло. Ее появление заставило Марию и Павла поторопиться со сборами, и несколько минут спустя они сами покинули квартиру Андрея.

Мария с неохотой оставила спасительницу-Прошку на попечении тети Вали — она думала, что лучше бы пока забрать котофеишну к себе, но ей было неудобно перед Бердянским, да и консьержка наверняка заартачится…

Теперь следовало бы вспомнить о том, что ее ждет работа, и, если она не явится, хотя бы с опозданием, Вишняускас ее в лучшем случае оштрафует, а в худшем — укажет на дверь. Мария собралась попрощаться с Павлом и получить заверения, что дальше он справится сам, сможет доехать до больницы и уже там спокойно позаботится о друге. Но… это оказалось не так-то просто сделать. Сердце сжималось от жалости, стоило взгляду упасть на сосредоточенное бледное лицо и покрасневшие глаза Бердянского. Он крепился, но с ним явно было не все порядке.

«Переживает за Андрея… а может, вспоминает, как с ним все было тогда…» — подумала она мельком, и, когда он, остановившись у темно-синей «ауди», вдруг спросил:

— Ты со мной? — ответила:

— Да, конечно. Едем.

— Садись. — он распахнул перед ней переднюю дверцу, кинул сумку на заднее сиденье и, сев за руль, вновь замер, как перепуганный зверь, пойманный в капкан. Кое-как совладав с нервами, завел машину и так резко рванул с места, что Марию вдавило в спинку сиденья…

Пока выруливали из переулка на набережную и оттуда разворачивались под мостом на Якиманку, он молчал, но на первом же светофоре вдруг повернулся к ней и, испытующе глядя в глаза, спросил:

— Ты что, правда где-то рядом живешь?

— Да, через два дома… А что?

— Да нет, так… ничего… просто странно это как-то…

— Ничего странного. Мы вчера с ним в магазине столкнулись, и он меня провожать пошел, а заодно показал, где живет, и с Прошкой познакомил. А когда я сегодня на работу спешила, его кошка ко мне прямо из окна бросилась.

— Чего?..

— Честное слово. Увидела меня, выпрыгнула… ну и… вот, спасла своего хозяина, выходит…

— Черт знает что… Мистика какая-то… — он в сомнении покачал головой, шумно выдохнул, снова втопил педаль газа в пол, и машина рванула по Якиманке, то и дело подрезая новенькие иномарки — риск столкновения был вовсе не иллюзорным.

Мария не выдержала:

— Тише ты, Спиди-гонщик!.. Или сам на тот свет торопишься?.. Разобьемся же к…! — крепкое словцо удержалось на губах, но Мария надеялась, что Павел понял.

«Абсолютно без башки мужик…» — хуже всего, что в глубине души ей это даже нравилось. Он весь — от прически до пяток — нравился Марии куда больше, чем позволительно для «приличной женщины», и в замкнутом пространстве машины, где пахло его сигаретами и отличным французским одеколоном, ситуация быстро стала критической.

«Охххх, Маша, Маша… о чем ты только думаешь…» — она потерла кончиками пальцев покрасневшие щеки, и почла за лучшее отвернуться от Павла, делая вид, что высматривает что-то в окне. Это не очень помогло, поскольку Бердянский все равно был чересчур близко.

А вот не надо было садиться к нему в машину…

— Потише, пожалуйста. Меня укачивает. — очередная глупость, но, может, хоть такой аргумент на него подействует.

Бердянский хмыкнул и нехотя сбросил скорость, но они все равно домчались до больницы за считанные минуты, и даже застали ту самую карету «скорой», отъезжающую от корпуса кардиологии.

Мария поскорее отстегнула ремень и хотела открыть дверцу, чтобы выйти, но неожиданно Павел обхватил ее за плечи и развернул к себе.

— Ты что?.. — начала было она, хотя сердце у нее заколотилось как сумасшедшее, ибо намерения Бердянского были ясны до предела. Мария убедилась в этом ровно через секунду, когда губы Павла жадно прижались к ее губам.

Глава 5. Солнечный удар

В кардионеврологическом корпусе их не пропустили дальше регистратуры — забрали принесенные вещи и дали от ворот поворот:

— Пациент в реанимации, туда нельзя. Нет, посидеть в коридоре тоже нельзя…

— Почему?! Что за идиотские правила?! — Бердянский так и нарывался на скандал, и Марии снова пришлось выступить в роли дипломата:

— Простите, он очень расстроен… А когда мы сможем навестить Андрея?

— Расстроен! Тут все расстроены! — хмыкнула строгая женщина в белом халате, сидящая за конторкой. — Это не повод себя неприлично вести!

— Простите… Так когда можно придти?

— После стабилизации состояния пациента. Вот как переведут в интенсивную терапию — приходите в часы посещений!

— А скоро его переведут?

— Это уж как Бог даст, девушка! Звоните, уточняйте состояние… — женщина шваркнула на стойку листок с телефоном справочной.

— Спасибо, вы нам очень помогли…

— Да что ты перед ней приседаешь! — вспылил Павел. — «Порядок» у них! Как же, порядок… Без денег они и пальцем для тебя не пошевелят! Зато стоит заплатить — как все чудесно меняется! И укольчик тебе лишний сделают, и сигарет принесут тайком, и в задницу поцелуют… И в реанимацию на самом деле можно, просто — плата по таксе!

— Нет, ну надо же, скандалист какой! — женщина поднялась со стула и протянула руку к «тревожной кнопке». — Тебе самому лечиться надо, в психиатричке! Девушка, давайте, уходите, и этого с собой заберите, пока я охрану не вызвала! Не мешайте работать!

— Да, да… конечно… Мы уже уходим, извините. — Мария не имела ни малейшего желания проводить в больнице даже лишнюю минуту и, поспешно спрятав листок с телефоном в карман, потащила Бердянского к выходу…

Женщина проводила их сердитым взглядом, остальные двое-трое посетителей, ставших невольными свидетелями инцидента, тоже осуждающе покачивали головами.

Марии было стыдно, зато Бердянскому — море по колено. Но стоило им оказаться на улице, где небо снова нахмурилось, и заморосил дождь, Павел сразу сник. Он выглядел таким несчастным — просто убитым — что у Марии язык не повернулся выговорить ему за дурацкое поведение… тем более, что ей сразу же ярко припомнился недавний поцелуй в машине. У нее даже губы заныли от желания немедленно повторить, и на сей раз не останавливаться на поцелуе…

«Стоп-стоп-стоп… Ты, Маша, окончательно рехнулась, поздравляю!» — она вздохнула и постаралась направить свои мысли к работе, к самым прозаическим и неприятным предметам, вроде предстоящей беседы с Вишняускасом по поводу прогула.

«Надо срочно позвонить, предупредить Илону, рассказать, что случилось… Может, мне повезет, и признают форс-мажор…» — перевела дыхание и, пользуясь тем, что они все еще стояли под козырьком подъезда, прячась от дождя, и стараясь говорить самым нейтральным тоном, обратилась к Бердянскому:

— Паш, у тебя ведь есть сотовый?.. Дай, пожалуйста… мне один звонок сделать, на работу, а то уволят ведь…

Вместо того, чтобы достать телефон, Павел повернулся к ней, взял за плечи и спросил:

— Выпить хочешь?

— Что?

— Давай вместе выпьем… Мне это сейчас надо. Правда.

«Тебе надо — ты и пей, а мне надо на работу!» — был бы самый правильный и достойный ответ, после чего следовало столкнуть руки Бердянского со своих плеч и гордым шагом двинуться к метро… Увы, Мария привыкла быть с собой честной, и понимала, что хочет вовсе не на работу, а быть с Павлом, и выпить, кстати, точно не помешает.

— Хорошо, давай выпьем… но тогда мне тем более надо позвонить.

— Лучше я сам позвоню. — он по-хозяйски взял ее за руку и повел к машине.

— Павел!.. Куда ты позвонишь?..

— В театр. Ты же туда хотела, верно?.. Позвоню и сам все объясню.

— О, нет, нет! Только не это! — Мария пришла в ужас, представив его «объяснения» — вот после них точно можно будет попрощаться с остатками репутации. — Если хочешь выпить со мной, то дай мне телефон.

— Ладно, в машине дам… — он усмехнулся и покрепче сжал ее руку — так что она чуть не застонала, и вовсе не от боли. — Умеешь убеждать.

Едва они оказались в укрытии, в полутемном салоне «ауди», Павел вставил ключ зажигания, повернул и, пока грелся мотор, потянулся к Марии с той же нетерпеливой жадностью:

— Иди ко мне!..

Правильным поступком было бы упереться кулаками ему в грудь и ледяным тоном потребовать телефон — под угрозой выхода из машины, но Мария чувствовала, что хочет Бердянского так же сильно, как он ее… Перед этим желанием меркло все остальное, и вместо того, чтобы сопротивляться, она обняла Павла и позволила его языку скользнуть к ней в рот. Одновременно Павел начал расстегивать на ней джинсы, несколько секунд — и вот уже рука мужчины у нее под нижним бельем…

— Паша!.. — она задохнулась, но ничего не могла поделать со своим телом, жадно отозвавшимся на неожиданную ласку. Длинные теплые пальцы Бердянского касались ее в точности там, где больше всего хотелось, с нужной силой, в идеальном ритме… он как будто заранее изучил ее реакции, и с уверенностью виртуоза следовал рисунку эротического танца. Да еще и продолжал целовать, терзая губы, лаская языком, и почти не давал вздохнуть.

Чувствуя, что если Павел не прекратит сладкую пытку, то за пару минут легко и непринужденно доведет ее до оргазма, Мария попыталась перехватить инициативу, чтобы не сразу сдаться на милость победителя. Вслепую нащупала ремень, ширинку на джинсах… и внушительного размера член, стоящий так, что это можно было считать комплиментом.

Тут Павел наконец-то оторвался от ее губ и возбужденно прошептал:

— Не надо! Я кончу!

— Тогда ты… ты тоже… перестань… — прошептала Мария в ответ, и, собрав остатки силы воли, сдвинула бедра и заставила его убрать руку из ее трусов. — По… поедем?..

Пару секунд он смотрел на нее блуждающим взором, мало что соображая, потом, немного совладав с возбуждением, спросил:

— К тебе или ко мне?

— Лучше ко мне. — она понятия не имела, где проживает Бердянский, но до ее дома было всего несколько минут на машине, и Павел тоже об этом знал.

— Поехали.

— Только не гони, ради Бога!.. — в предлагаемых обстоятельствах просьба была столь же бессмысленной, как намерение получить бесплатный билет у спекулянта в день премьеры, но попытаться все же стоило.

— Что, скорости боишься? — усмехнулся Бердянский и, не без усилия застегнув молнию на джинсах, заново завел мотор (благополучно заглохший, пока они целовались) и вырулил с парковки.

— Не скорости, а идиота-лихача за рулем… и попасть хочу в постель, а не на больничную койку.

— Да, тут ты права… на больничной койке страшно неудобно трахаться. — с видом эксперта по экстремальным видам секса заявил Павел. И тут же увел разговор в прагматическое русло алкогольных предпочтений:

— Ты что пить будешь? Дома у тебя есть что-нибудь крепче чайной заварки?

Мария мысленно пошарила по своему кухонному буфету и, покраснев, призналась:

— Вообще-то у меня только чай, кофе и чайный гриб… а, ну еще есть полбутылки абсента, ты такое пьешь?..

— Ого! — Бердянский как-то по-новому взглянул на свою спутницу и потенциальную собутыльницу. — Ты знаешь, как правильно пить абсент?

— Знаю… — Мария скромно потупилась, припомнив первый опыт общения с «зеленой феей», проведенный в компании Хулио… Мастер-класс в исполнении испанца пошел «на ура», да и секс потом был просто улетный… во всех смыслах. Но сообщать Бердянскому столь интимные подробности она не планировала.

— Хм… интересная у тебя, наверное, жизнь была до нашего театрика… В баре, что ли, работала?

Неожиданно Марию задело это предположение — она что, в самом деле похожа на барменшу?.. — и ответ вышел весьма сухим:

— Никогда в жизни не работала ни в баре, ни в подобных заведениях… если не считать вашего кафе, но это не надолго.

— Да? А где же тогда так ловко научилась с подносом рассекать? У тебя баланс идеальный… Неужто в цирке? — слегка поддразнил ее Павел, но тут же словно сам себя одернул:

— А, впрочем, неважно… Главное, что у тебя еще и чайный гриб есть — лучший опохмелятор после рассола и кефира…

Мария усмехнулась, слегка ущипнула его за руку — и решила, что обижаться глупо: ведь Бердянский ничего о ней не знал, и впервые увидел в форме официантки… Намного хуже было то, что она, кажется, вообще не очень могла на него сердиться, чтобы он ни вытворял.

С больничной территории они выехали на Ленинский, в этот утренний час весьма оживленный, и Бердянский газанул, пересекая наискосок поток машин, чтобы успеть к ближайшему развороту. Ему кто-то бешено просигналил, он в ответ сам вмазал по клаксону и показал в окно весьма непристойный, но красноречивый жест — как в крутых американских боевиках.

На вираже Марию снова вдавило в кресло.

— Паша!.. — она вцепилась пальцами в края сиденья, борясь с искушением крепко зажмуриться, но испугаться по-настоящему не успела.

— Что, Маша? — в тон ее возгласу ответил Бердянский, ловко уклонился от столкновения, а, развернув машину в сторону центра, сунул руку в карман куртки и жестом фокусника извлек мобильный телефон. Протянул ей, но тут же отдернул руку назад:

— Погоди, заблокирован, сейчас пин-код вобью и отдам… Пользоваться-то умеешь?

Мария снисходительно посмотрела на него и заявила:

— Молодой человек, у меня был сотовый еще в те времена, когда в этой богоспасаемой стране сотовым был только мёд… Я год прожила в Испании…

Бердянский прыснул от смеха, потом вновь глянул на Марию с острым интересом:

— Я тоже в Испанию ездил. Пару раз с гастролями, но это было… давно. А этим летом в Барселону летал, брал там несколько уроков фламенко для одной новой постановки… Сильная у них школа…

— В Барселону? Не в школу Жорди Морено, случайно?.. — невольно воскликнула она и прикусила язык, но поздно… незачем, ох, незачем было заговаривать про Испанию, да еще обнаруживать свои познания в танцевальной культуре:

— Я… я просто была там на концерте его труппы… А что у вас за спектакль с испанскими танцами? — Мария попыталась прикрыть свой прокол чисто зрительским любопытством.

— Неа, я на фестиваль приезжал, видел как выступал театр фламенко Антонио Гадеса… там и мастер-классы брал… Мы тут хотим на Лорку замахнуться, поставить «Кровавую свадьбу»… только тссс, не растрепи раньше времени, сглазишь…

Час от часу не легче. «Bodas de Sangre», La Novia — роль ее мечты. Роль, которую она получила в «Музеоне», и которую сыграла бы уже этим летом, пока Театр Музыкальный драмы и Комедии, где работал Бердянский, только собирался бы с мыслями… если бы не та история со спонсором… если бы Козлевский не выставил ее из труппы…

Мария поднесла руку ко рту, с трудом проглотила подступившие слезы.

— Эй, тебя укачало, что ли? — Павел сам, без просьбы с ее стороны, сбросил скорость и прижался к тротуару, намереваясь притормозить, если понадобится.

— Нет, нет, все нормально… — она через силу улыбнулась. — Не волнуйся… в смысле, я про ваш спектакль… никому не скажу… но знаешь, Лорка — сложный автор, почти непереводимый… его почти нереально поставить в наших условиях. В Испании есть Гадес, Морено, а у нас кто?.. Актеры театра «Ромэн», в основном…

— Так в том-то и фокус весь, что нету у нас таких вот спектаклей, не ставит никто! Но идея-то классная! Это же какое потрясное шоу можно сделать! Вся Москва у нас будет! — светлые глаза Павла фанатично вспыхнули. — А ромалы пусть свою цыганочку в ресторанах пляшут…

Он снова разогнался, и, уверенно проскочив поворот на Полянку, притормозил у светофора перед мостом. Свернул на набережную, зарулил к новенькому супермаркету с гордым названием «Эльдорадо».

Мария наведывалась туда всего несколько раз, из чистого любопытства, и поняла, что название вполне оправданно ценниками… Нужно было быть владельцем золотого рудника или нефтяного месторождения, чтобы позволять себе каждодневные покупки в этом пафосном магазине.

То ли месье Бердянский очень хорошо зарабатывал на артистической халтуре, то ли по-гусарски выпендривался перед новой любовницей, но Мария дипломатично не стала гасить его порыв…

— Ты звонить передумала или как?

— Нет, Паш… прости… Я тормоз. — она стала сосредоточенно набирать номер, что не помешало Павлу говорить и забрасывать ее вопросами:

— Давай я тебя тут оставлю, а сам быстро сгоняю за винишком… Тебе что взять? Красное, белое… или водку, судя по абсенту? А сок какой любишь?

— Мартини или любой другой вермут. Сок апельсиновый и… если найдешь, горький тоник. Идеальный коктейль.

— Хм… мадам знает толк в… Ладно, я мигом! — он выскочил из машины, даже не потрудившись вынуть ключ из замка зажигания, и пружинистой походкой направился к дверям супермаркета, сунув руки в узкие карманы джинсов, отчего те натянулись еще сильнее и подчеркнули поджарую крепкую задницу.

Мария проводила его взглядом и не смогла сдержать горячую дрожь, когда представила, что очень скоро это потрясающее, шикарное тело гимнаста и атлета окажется в ее объятиях, без всякой одежды… и она сможет рассмотреть его полностью, как шедевр Микеланджело или Родена… и почувствовать в себе…

«О Боже… я чокнулась… это просто неприлично — так хотеть почти незнакомого мужика!.. Сама виновата, шесть месяцев полного воздержания — не очень весело… Все… надо позвонить…»

Номер пришлось набирать три раза, прежде чем она смогла попасть подряд во все нужные кнопки. Слава Богу, на звонок ответила Илона, а не Вишняускас.

— Маш, ты что, совсем оборзела?.. Ты на часы, вообще-то, смотришь?! Я уж не знаю, как извернуться, как твою жопу перед Эдуардом прикрыть! — начала возмущаться напарница, но, едва услышав о несчастье, произошедшем с Андреем Петренко, мгновенно сменила гнев на милость — и разразилась настоящими причитаниями… Мария была почему-то рада убедиться, что Андрея любят и ценят не только актеры труппы, но и те, кого принято называть техническим персоналом.

Она рассказала Илоне, в какую больницу отвезли Петренко, и сразу же договорилась с ней о совместном посещении, как только Андрею станет лучше, и он окажется в обычной палате.

***

Павел бывал в «Эльдорадо» достаточно часто, чтобы быстро сориентироваться, и сразу направился в отдел алкоголя, прихватив по пути тоник и пару пакетов сока. Он положил в корзинку большую бутылку вермута, себе взял водку «Абсолют», потом все-таки заскочил в кулинарию и затоварился парочкой роскошных салатов и свежей мясной нарезкой. Напоследок прихватил два крупных апельсина, ветку винограда киш-миш и коробку пирожных, уже на кассе вспомнил про сигареты и презервативы.

Для полноценного свидания не хватало только веника из роз или хризантем, но он считал, что дарить цветы перед сексом — это немыслимая пошлость. Впрочем, отдариваться срезанными растениями после секса он полагал еще более пошлым… и ненужным, даже если было за что благодарить.

Мысли о предстоящем свидании снова разбередили приутихшее было желание, жаркий прилив крови к паху тут же поднял член до состояния почти полной боевой готовности. В горле внезапно сделалось сухо, как будто то, чем он собирался заняться в самое ближайшее время с раскованной красавицей, должно было случиться с ним в первый раз. Определенно, в этом переживании было что-то волнительно-новое… и да, она возбуждала его с первого момента, когда подошла к нему в короткой юбочке, маня стройными ногами невероятной длины, гибкой талией и высокой грудью приличного размера, чьи соблазнительные контуры не смогли исказить даже форменная блузка и дурацкий галстучек…

Воображение во всех подробностях рисовало ему жаркие и бесстыдные сцены, как именно они займутся любовью, что он захочет ей предложить, что испытает, когда она согласится сделать все, что ему подскажут фантазия, желание и опыт…

Пульс у него разогнался, как на тренажере, эрекция стала почти болезненной — и, быстро расплатившись с невероятно медлительной кассиршей, Павел подхватил пакет и ринулся на волю, к Маше, такой живой, горячей… и восхитительной на вкус…

Поцелуев взасос или даже минета будет мало, критически мало для утоления такого сильного желания. Только полностью овладев ее телом, проникнув в нее, слившись воедино, он сумеет забыться, отогнать прочь незваную гостью, страшную черную тень, не дотянувшуюся до него пять лет назад, но явившуюся сегодня за Андреем…

Она уже пообщалась с театральным начальством, наверняка сообщила про Петренко, но спокойно сидела на своем месте, и явно ждала его, не пыталась соскочить, сбежать, сославшись на гнев Эдички-«педички», как давно за глаза, а иной раз и в глаза театральная братия именовала «главного по тарелочкам» в «Синеве». Бердянский рывком открыл заднюю дверь, поставил звякнувший пакет на сиденье и, запрыгнув за руль, нетерпеливо велел:

— Ну, теперь ты командуй, штурман, показывай, куда ехать?

— Штурман из меня — как из одной вещи пуля, а живу я в том же переулке, что и Андрей. Через два дома, около посольства Омана. Сообразишь, как проехать? — она положила мобильный телефон в карман его куртки… и вдруг прижалась головой к плечу, глубоко вдохнула запах Павла — смесь французского одеколона, табака, кожи и еще чего-то странного, похожего на театральный грим… или редкий, дикий цветок из тропического леса.

«Боже… Бердянский… Это же мой Бердянский, гимнаст из цирка… Я, наверное, сплю… но какой это классный сон…» — она прижала губы к его шее и ощутила, как Павел вздрогнул…

— Эээ… быстрее всего было бы сразу повернуть направо, но там «кирпич», одностороннее движение, видишь знак? Поехали кругом, бешеной собаке семь верст не крюк! — лихорадочно выкрутил стартер, сдернул передачу с нейтралки и втопил педаль газа в пол. «Ауди» обиженно рыкнула и почти прыгнула с места в карьер, выдавая нетерпение своего владельца.

«Так… спокойно приятель, а то нырнем с парапета в канал и нахрен утопимся… спокойно… тут езды — от силы три минуты… потерпи, дружок…» — увещевал он своего бойца, готового к марш-броску, а сам при этом улыбался Марии, стараясь не превращать маску светской любезности в оскал голодного зверя… Черная тень все еще касалась его между лопаток, и прогнать ее могли только женские руки, такие белые и ласковые…

***

Мария и Павел толком не помнили, как оказались на этаже, после того, как в тесном лифте вновь набросились друг на друга с жадными поцелуями… На лестничной площадке они едва не сбили с ног соседку, как назло, вышедшую на дневную прогулку со своей клюкой, собакой и авоськой.

— Батюшки святы, осторожнее, молодежь!.. — заворчала старушка, а собака залилась сердитым лаем. — Смотрите, что ль, по сторонам, куда вас только чёрт несёт?! Ни стыда, ни совести у вас нет! Бесстыдники, тьфу!

— Извините… — рассеянно пролепетала Мария, дрожащими руками пытаясь открыть замок — это удалось бы сделать быстрее, если бы не Павел, прижимавшийся к ней сзади и не согласный отпустить хотя бы на миллиметр.

— Паша!.. — замок щелкнул, дверь подалась, но злобная старушенция успела пустить в спину парфянскую стрелу:

— Пааша! Раньше-то Хулио был, а потом еще Виталик… Бессовестная! Куда только мать твоя смотрит!..

— Идите уже, бабуля, лифт уедет! — Павел отмахнулся от этой дряхлой носительницы замшелой советской морали, и, едва дверь открылась, буквально на руках внес Марию в ее дом. В темной прихожей на него пахнуло кофе, ванильным табаком и… чем-то или кем-то меховым… но сейчас больше всего он желал впитывать только ее запах — запах страстно желаемой женщины, готовой принять его.

— Мииааау! — донеслось откуда-то сверху, с полки для шляп, потом нечто огромное завозилось, развернулось, поднялось на лапы — и два ярких, янтарно-желтых глаза пристально уставились прямо в глаза незваному гостю.

— Знакомьтесь… Урфин — это Павел, Павел — это Урфин… — Мария торопливо представила кота и мужчину друг другу, а сама, кое-как скинув ботинки и пальто, отобрала у Бердянского пакет и поспешно пробралась на кухню.

— Маааау, — басовито пророкотал Урфин, и прежде чем Бердянский успел опомниться, тушка весом по меньшей мере килограммов в семь приземлилась ему на плечи, утопив в коже куртки острые когти…

— Уау? — раздалось теперь уже над ухом, и Павлу послышался в этом мявке что-то нелюбезное, вроде — «Какого хрена?»

— Паша, прости пожалуйста! — крикнула Мария из кухни. — Гони его… он просто не любит чужих мужчин…

— Аааа… это тот самый дракон, что стережет принцессу в башне и жрет неправильных принцев? — к счастью, Мария освободила его от пакета, и, действуя обеими руками, он стащил нахального котяру со своей шеи и, крепко зафиксировав перед собой, свирепо сузил глаза:

— Я тебя не боюсь, хищник ты рыжемордый! Я те не Хулио какой-то там… а Бердянский! Слыхал?

— Мрррррааааууу! — завопил кот, явно желая сказать — «Я вас презираю, Бердянский!» — и начал выкручиваться из захвата, давая понять, что дорого продаст свою пушистую шкуру.

— Ах ты, засранец! Брысь отсюда! — решив, что располосованные запястья ему совершенно ни к чему, Павел отбросил кота в сторону кухни. Урфин мягко приземлился на все четыре лапы, брезгливо отряхнулся и с неожиданной грацией поскакал на кухню, где закатил хозяйке форменную истерику…

— Сейчас, мальчик, сейчас… Полсекундочки… — Мария спешно открывала баночку с консервированной форелью, и, выкладывая розово-серебристое содержимое в хрустальную миску, виновато улыбнулась Бердянскому, вошедшему на кухню вслед за котом:

— Я его покормлю, иначе он не даст нам… ммм… будет мешать.

— Уау-Уау, — мстительно подтвердил Урфин и, вспрыгнув на стол, принялся жадно есть, то и дело поглядывая на незнакомца, что без приглашения вторгся на его территорию.

— Угу… главное, чтоб в ботинки мне не нассал из мести. Нассыт — пожалеет, что такой рыжий на свет родился… — Павел стянул и кинул на табурет куртку, расстегнул рубашку, подступив к пакету, принялся выгружать содержимое на свободную часть стола, и проворчал, подозрительно косясь на мохнатую тушку в непосредственной близи от продуктов:

— Он у тебя что, не может есть на полу, как нормально воспитанное животное?

— Так, Бердянский… — Мария с неожиданной силой схватила Павла за запястье и развернула к себе. — Слушай и запоминай. Во-первых, мой кот живет со мной уже пять лет, а тебя я знаю всего неделю. Во-вторых, он не «животное», а мой друг и член семьи, и это его дом. В-третьих, он очень умный, и если захочет отомстить — найдет для этого менее вульгарный способ, чем ссать в ботинки. И в-четвертых — я сама тебе туда нассу, если ты его когда-нибудь хоть пальцем тронешь… Понятно?

Пока Мария распекала его с нешуточным и непритворным гневом, Павел, едва слушая, пожирал ее жадным взглядом, и, улучив момент, сам поймал и сжал тонкое запястье:

— Ууу… тигрица ты моя свирепая… ну, прости, не знал, что он тут главный квартиросъемщик…

— Павел, я совершенно серьезно…

— Ладно, пусть жрет и к нам не лезет, это все, что я от него хочу в данный момент… А демаркационную линию мы как-нибудь потом проведем… Маш, хватит, иди ко мне! — он потянул ее за собой, туда, где можно было, наконец, оставить все суеты этого непростого утра и забыть обо всем на свете, включая рыжего разбойника…

Она подчинилась, обнялась с ним и дала увлечь себя в спальню. Захлопнув дверь, Бердянский накинулся на Марию, сжал крепко, до боли, и, обжигая ей шею своим дыханием, принялся стягивать с нее блузку и джинсы…

Кивнул вниз:

— Помоги… — она легко расстегнула на нем ремень, но не сразу справилась с тугой верхней пуговицей и молнией, и Павел, действуя одной рукой, все сделал сам.

Мария вышагнула из упавших на пол джинсов, сбросила блузку и осталась в одном белье… вместо того, чтобы прижаться к любовнику, она вдруг отступила назад и впилась в него восхищенным взором, не зная, как выразить словами, насколько он ей нравится, и смогла только выдохнуть его имя:

— Паша!..

Довольный произведенным эффектом, он хищно улыбнулся и ловким отточенным движением стриптизера оголил торс — потянул рубашку вниз, а затем резко распахнул… Качнул бедрами, чтобы джинсы сползли чуть ниже, но не упали, и тут же, быстро выстрелив руками вперед, заарканил Марию рубашкой и притянул к себе, как законную добычу…

Она застонала и обхватила его за бедра, он припал губами к ключице, медленно, широко провел языком вверх, вынудив любовницу запрокинуть голову и полностью открыть шею для его жадного рта…

Мария переступила, шире раздвинула ноги и сама двинулась ему навстречу, плавно, как в румбе или ламбаде, низом живота потерлась о его член, прижалась теснее, и снова потерлась, так что он смог ощутить ее влажный жар…

Бердянский сдержанно застонал, переместил одну руку на ее ягодицы и притиснул еще сильнее, а второй уже нащупал застежку у нее на спине. Через секунду бюстгальтер полетел куда-то в сторону… Ладонь Павла скользнула по лопатке, поднялась вверх, лаская, легла на плечо — и спустилась к желанным полушариям груди.

— Какая ты!.. — мягко сжимая обе груди, он жадно приник ртом к острому соску, вобрал вкус своей новой женщины, вдохнул свежий и теплый запах ее кожи… Член уже изнемогал в тесных плавках, истекал смазкой, а дразнящий запах Марии призывал, упрашивал взять ее быстро, жадно…

— Паша… Пашенька, пожалуйста… — едва не всхлипывая, зашептала она, накрыла ладонью его член и наконец-то полностью высвободила из трусов. — Я умру, если ты меня сейчас же не… трахнешь!…

— Трахну!.. Хочу… хочу тебя всю… — прошептал куда-то в шею, под роскошную темную волну волос, пахнущих цветами и морем… Подхватил ее под бедра, и, развернув, опустил бережно на постель. Провел ладонями вниз, стащил с нее промокшие трусы, устраняя последнюю преграду, и чуть отстранился, спешно избавляясь от всего лишнего… Мария протестующе застонала, и он, горя таким же нетерпением, приник к ней, властно раздвинул бедра, потерся головкой члена о текущий вход, и… со стоном вошел, лег сверху, резко двинул бедрами раз, другой, третий, врываясь в податливое, полностью раскрытое для него тело…

Мария обхватила его руками, ногами, губами нашла его губы, она отвечала заданному ритму точными, плавными движениями, и, чувствуя, как напряженный член глубоко и сильно входит в нее, выстанывала:

— Паша!.. Паша!.. — и Павел впервые узнал, как дико его может возбуждать звук собственного имени… не меньше, чем восхитительно тесные и горячие створки, что обнимали его бойца…

— Ммммм… ооооо… дааа…. дааа…. ты моя…. моя хороошая… — его басовитый голос стал совсем низким и вибрировал в такт, прокатываясь по всему телу, передавая ей сладкую судорогу…

— Боже, я сейчас кончу, Паша… — прошептала она и в следующую секунду так сжалась вокруг него, и еще раз, и еще, с громкими стонами, истекая, и призывая его:

— Паааашааа!.. — что ошибиться в природе ее наслаждения было невозможно. За пару минут он довел свою женщину до сильнейшего оргазма… всем собой… не одним только членом… И тут же сам ощутил, что вот-вот прольется, запоздало дернулся назад, но она удержала, не выпустила бойца, пожелала пленить его полностью… и Павел, низко рыча, кончил в нее несколькими мощными струями…

Машины ладони, крепко вжимавшиеся в спину, ее жаркие бедра, ее мягкий живот приняли его целиком, окутав белым сиянием, укрыв собой, и черная тень опозорено капитулировала, уползла прочь…

Глава 6. Укрощение строптивой

…После легкого полдника, кофе с пирожными и пары алкогольных коктейлей (Мария смешала их собственноручно, обнаружив немалую сноровку, хотя и отрицала свое знакомство с барными традициями) Бердянский ощутил себя полностью готовым к очередному раунду любовных утех — но его постигло жестокое разочарование… Вместо того, чтобы охотно поддаться соблазну и пасть в объятия дона Жуана, дона Анна заявила, что «хорошенького понемножку», и вообще им обоим пора вернуться в реальный мир.

— Ммммм… и куда же, по-твоему, нам надо возвращаться? — уточнил Павел, все еще надеясь, что Маша просто дразнит его, и потянулся руками к ее бедрам, а губами — к губам. Она не смогла устоять и ответила на жадный поцелуй, но уложить себя на спину уже не позволила, и осталась непреклонна:

— Мне нужно на работу… а у тебя… у тебя тоже наверняка найдутся какие-то дела.

Дела у него и впрямь были — вечерний спектакль, перед которым он собирался завернуть в автосервис, поменять масло своей старушке «ауди» и заодно переобуть ее на зиму… но страшное происшествие с Андреем, неожиданно и нелогично, как в пьяном сне, перетекшее в страстное свидание, поменяло все планы, и не сказать, что бы Павел об этом жалел. Наоборот… в уютной Машиной квартире ему было так хорошо, что совсем не хотелось уходить в стылую ноябрьскую изморозь. Он надеялся проваляться на удобном диване по крайне мере до четырех, и даже подумывал пропустить разминку, явиться только на грим. Положа руку на чресла — Машенька того стоила.

Давненько у него не было такого сексуального марафона прямо с утра… и такой горячей девчонки, напрочь лишенной комплексов и жеманства.

Тело любовницы манило, притягивало магнитом удовольствия, и бойцу Бердянского раз за разом хватало совсем короткого тайм-аута, чтобы снова встать по стойке «смирно»… и эта стойкость неизменно вознаграждалась самым приятным и пылким образом.

Многочисленные подружки, и одноразовые, и более-менее постоянные, оказываясь с Павлом в одной постели, отнюдь не спешили с ним расстаться, и всеми правдами и неправдами старались удержать рядом подольше. Он привык к сумасшедшим прощальным поцелуям, слезам и мольбам:

«Пашенька, Пашенька, ну еще полчасика, хочешь кофе?..» и трепетным вопросам: «Ты позвонишь мне?.. Мы скоро увидимся?»

На фоне подобных воспоминаний Машин трудовой энтузиазм — ей, видите ли, срочно надо на работу! — вкупе с иронической фразой:

— На этом наш экипаж прощается с вами… — вызывали в Павле странное чувство, очень похожее на обиду…

Она все-таки выпроводила его, так что в результате он успел и в автосервис, и на разминку перед спектаклем, где из крови окончательно выветрился алкоголь, но не желание. И вопрос: «Что же это все-таки было?» — так и застрял в мозгу Бердянского беспокоящей иглой.

Да еще не давали покоя две фотографии, стоявшие у Марии на книжной полке, и случайно им замеченные, когда он подошел открыть форточку… На одной — какой-то черноволосый белозубый красавчик, явно не русского происхождения, улыбается прямо в камеру, стоя в расслабленной позе, с бокалом вина на фоне красивого места, подозрительно похожего на парк Гуэль в Барселоне…

А на второй — он же, в аффектированной позе разящего матадора, облаченный в национальный испанский костюм, со всеми причиндалами — круглой шляпой, короткой жилеткой-болеро, широким кожаным поясом… Напротив него, точнее, почти под ним, как загнанная добыча, запрокинулась Мария… он даже не сразу ее узнал в черно-алом платье со множеством оборок, с высокой строгой прической, украшенной серебряным гребнем, со страстным, страдающим лицом…

На обороте этого фото была надпись по-испански:

«Para la bella Maria del corazon enamorado Julio Lopez — recuerdo de mi amor loco… Adios, querida!.. Festival flamenco. Barcelona, 05.17.1995»

Едва Маша заметила, что он разглядывает эти фото, как подскочила и отобрала, сунула куда-то между книгами, а на попытки выяснить, кто такой для нее этот Хулио, уклончиво ответила, что «больше никто». Но по ее затуманившемуся взгляду видно было, что этот самый красавчик-испанец до сих пор что-то для нее значит… и судя по всему, немало, раз хранит его снимки прямо в спальне.

Вспомнив об этих злосчастных фото уже в гримерке, сидя перед зеркалом и подрисовывая себе «итальянские» глаза, Бердянский ощутил, что злится. Злится и… ревнует?

«Да ну, что за ерунда! Ну потрахался от души с симпатичной девкой, что теперь, жениться на ней, что ли? Еще чего не хватало!» — но голос внутреннего скептика и циника, всегда помогавший ему откручиваться от назойливых поклонниц, на сей раз прозвучал как-то неубедительно… Танцевальная мизансцена, запечатленная камерой, очень даже хорошо объясняла, откуда у Марии такая нездешняя грация и королевская осанка — плюс чувство баланса, но совершенно не проливала свет на то, почему она торчит в официантках, а не блистает в народном ансамбле или в труппе музыкального театра…

Его размышления прервало появление в гримерке Димона Минаева и Мишки Ширкина, которые тоже играли в сегодняшнем спектакле и наконец-то пришли готовиться (на разминку эти два остолопа не сочли нужным явиться, поскольку не участвовали в танцевальных связках).

— О, Бердянский, ты уже тут — и даже трезвёхонек? — Минаев хлопнул его по спине так, что Павел едва не проткнул себе глаз карандашом, которым заканчивал подводку.

— Ссссс, придурок, осторожнее!

— Да ладно, если окривеешь, будешь Кутузова играть. Или Нельсона! — хохотнул приятель и, плюхнувшись в соседнее кресло, включил лампочки над гримировальным столом. — Слыхал уже, что наш Андрюха с сердцем в реанимацию загремел? Пипец вообще, как он с таким заболеванием один живет… А прикинь, Пашка, он, похоже, тебя в кои-то веки обскакал!

— В смысле?

— В коромысле! Мне, короче, птичка начирикала, что Андрюшку в больничку наша новенькая цыпочка из кафе отвезла! Стало быть, у него с ней кое-что быыыыыло… Она горячая штучка, сразу видно… Вот и ухайдокала, видать, парня до сердечного приступа!

— Да не было у них ничего, расслабься!

— Ой, ты-то откуда знаешь?

— Я тоже там был!

— Чего?… Вы это… на троих, что ли?.. Фигасе, что деется!

Павел снова почувствовал вспышку злости и раздражения от того, что приятелю в голову могла закрасться столь пошлая фантазия про него, Машу и Андрея, и что по театру уже поползли первые сплетни, никак не соответствующие реальным фактам. Это безобразие нужно немедленно пресечь в корне:

— Так, Минаев, хорош разные извращения придумывать! Мне Дрон утром позвонил, просил ему лекарство сердечное срочно привезти, а когда я приехал, там уже скорая была. А Машка… она просто живет неподалеку, как выяснилось.

— Угу. И с утра пораньше заходит к нему по-соседски, за солью, за спичками? — фыркнул Мишка, предпочитавший помалкивать, но сидевший рядом с огромным ухом.

— Иди к черту, Ширкин! Она просто помогла мне вещи для Андрюхи собрать и отвезти в Первую Градскую.

— Мааашка? — Димон был вовсе не такой дурак, каким иной раз прикидывался, и его чуткое ухо тут же уловило то, что выдало Павла с головой.

«Эх, прокололся…»

Ладно, раз все равно сплетен не избежать, то пусть уж он сам будет их источником:

— Ну да, мы с ней после больницы выпили по бокалу мартини, и я ее уложил. Так что, Дэн, ты точно в пролете, как и все остальные.

— Чего это остальные в пролете? — снова оскалился Ширкин. — Ты на ней, что ли, отметку поставил — «частная собственность»?

— На ней нет, а вот тебе бланш поставлю. Если будешь к ней яйца свои еврейские подкатывать.

— Бердянский, сукин ты сын, я хочу тебе сказать…

— Эй, Миш, погоди, погоди… — Димон широко распахнул свои и без того огромные глаза. — Тут, по-моему, дело серьезное, и мы теряем пациента… Паш… а Паш… ты что, влюбился?

— Кто? Я? — Бердянский вскочил, встал в характерную позу Петруччо — своего неистового персонажа из грядущего спектакля — и продекламировал подходящий отрывок:

— Рожден я, чтобы укротить её

И сделать кошку дикую — котенком,

Обычной милою домашней киской!

Потом склонился вперед, приглашая обоих приятелей послушать нечто секретное и добавил уже своими словами:

— Скорее влюбится она в меня,

чем я её поддамся чарам,

не будь Бердянским я!

Вот слово вам моё, друзья!

Димон и Мишка рассмеялись шутовской выходке Павла, сочли, что он в ударе и полностью в образе…

Парни засели делать грим, а Бердянский только порадовался, что слой пудры и тонального крема надежно скрыл от друзей предательски покрасневшие щеки, и отправился в костюмерный цех — проверить, все ли в порядке с его нарядом для первой сцены.

***

К счастью, с Вишняускасом все обошлось — у «главного по тарелочкам» разболелся зуб, он полдня провел в поликлинике, а после пломбировки канала ему и вовсе было не до графика официанток. Расторопная Илона быстро вызвала Фаю на подмену, обстановка была спокойная и, когда Мария в половине четвертого все-таки добралась до театра, актеры и другие сотрудники только-только начали подтягиваться на бутерброды и кофеек.

Первым делом выяснив все подробности про заболевшего Петренко, Илона подозрительно оглядела Марию и спросила:

— Ну хорошо, ты его в больницу утром отвезла, а потом-то где шлялась столько времени? Могла бы Файку пораньше сменить, а то она злая, как змея, у нее там какие-то планы были.

— Я… заехала домой, чтобы переодеться, и — представляешь — заснула… Прилегла на пару минут, а вырубилась на несколько часов, наверное, от стресса, — не моргнув глазом, соврала Мария, тем более, что ее легенда была наполовину правдива. Она лишь кое о чем умолчала, и, как обычно говорилось в детективных фильмах, раскаяния в содеянном не испытывала. Зато испытывала жаркое томление в животе и учащенное сердцебиение при мысли о Бердянском, но ни Илоне, ни кому иному в театре не следовало знать, что этому мартовскому коту и чёртову бабнику удалось снять очередной скальп.

— Ясненько. Нервные все такие… — усмехнулась Илона. — Ну а зачем тогда вообще приехала? Сидела б уж дома, телек смотрела.

— Нет, я бы уж лучше сегодняшний спектакль посмотрела. Люблю «Укрощение строптивой», я его и в «Сатире» видела, и в «Моссовете», интересно, как у вас поставили…

— Как у нас поставили? Да ты в своем уме, подруга? Или не проспалась? — хмыкнула подошедшая Фаина и враждебно уставилась на нее.

— А в чем, собственно, дело? — Мария обернулась; она редко начинала конфликтовать первой, но хамства в свой адрес не любила. — Что я такого сказала?

— «Что сказала!» Вот сказанешь такое при худруке, или при Муравьевой, не говоря уж о Бердянском — узнаешь, что! Сатира, Моссовет… Скажи еще, кукольный театр! Да у нас самая лучшая постановка в Москве, просто о-бал-ден-ная!

— Ну я рада, что тебе так нравится… но я спектакля еще не видела, и сравнивать не могу. Если получится, загляну сегодня в зал, на откидное.

— Вот ты наглая! — всплеснула руками Фаина и покрутила головой, так что ее светлые волосы негодующе взметнулись. — Всю смену прогуляла, мы с Илонкой тут корячились, а ты пришла, королева такая, не подносы таскать, а в партере сидеть?.. Ты хоть в курсе, что сегодня фуршет вечером в честь юбилея спектакля?

Мария глубоко вдохнула, выдохнула… напомнила себе, что она тут в самом деле не ради развлечений, а ради работы, и Фаина в самом деле из-за нее вышла не в очередь… по-хорошему нужно было извиниться и заняться чем-то полезным, но враждебность Фаины, похоже, была спровоцирована вовсе не ее опозданием.

Фае просто не нравилась Мария… оставалось честно признаться самой себе, что и ей тоже не нравится Фая. Фая, про которую говорили — да она и не скрывала — что уже больше года сохнет по Бердянскому… и сохнет с переменным успехом, потому что Пашка-вверхтормашка, как называла его Лидия Петровна, время от времени одаривал ее своим альфасамцовым вниманием.

Илона почуяла, что пахнет жареным, и на правах «старшей по званию» вмешалась в назревающую ссору:

— Так, девочки, рты закрыли, разошлись… работаем. До начала пара часов, сейчас непременно кто-нибудь притащится за кофе или водой. Потом, в принципе, можно и в зал заглянуть… Я на разминке была — Бердянский сегодня в таком ударе, что это просто грех пропустить! Прям фейерверк, не знаю, с чего это он такой живой да радостный, все-таки близкий друг в больнице…

Мария покраснела и сделала вид, что ее больше всего на свете интересуют пакеты с кофе и поднос со стаканами для сока.

— Я вот тоже не знаю, с чего он такой радостный… — вздохнула Фаина и, отвернувшись от Марии, вполголоса пожаловалась Илоне:

— Обещал мне сегодня косметику завезти — посылка из Италии пришла наконец-то — и даже не позвонил… И сотовый у него был недоступен часов с одиннадцати…

— Ой, да ладно, не пропадет твоя посылка! Небось валяется у него в багажнике, а он про нее и забыл. Придет сегодня на ужин — напомнишь ему. Хороший повод, кстати…

Мария старалась не слушать, но все равно слышала их разговор, и надеялась, что пылающие щеки не выдают ее с потрохами.

«Ох, это же надо было так попасть!.. Устроиться на работу — и в первую же неделю переспать с первым бабником трудового коллектива!» — о том, что будет, если о случившемся узнает гарем Бердянского, не хотелось даже думать…

Зато хотелось думать о Павле. О его прекрасных глазах — светлых и ярких, как у тигра, о горячих, нахальных губах, о сильных руках и античном торсе… и о крепком члене, которым он пользовался настолько умело, что вполне оправдывал свою славу Дона Жуана, наипервейшего любовника. Это так возбуждало и горячило кровь, что Марии было неловко стоять, между ногами точно костер горел, и она едва могла сосредоточиться на своем занятии — расстановке стаканов и бокалов в шахматном порядке…

Физическое влечение можно было игнорировать или просто терпеть, но не меньше телесной близости Мария жаждала увидеть Павла на сцене. Наблюдать, как он творит магию, оживляя персонажа, выпуская его через себя в мир на то время, что идет спектакль… душою прикоснуться к его душе, ощутить силу большого драматического таланта… и присутствие того духовного двойника, подселенца, что испанцы называют «дуэнде». (1)

У Павла Бердянского, несомненно, был свой дуэнде.

***

Когда отгремели овации и закончились выходы на поклоны, Павел занес в гримерку охапку цветов и мягких игрушек, врученных фанатками, и как был в «свадебном» костюме Петруччо, так и рванул прямиком в «Синеву», под предлогом срочной необходимости промочить горло… На самом деле он желал — и надеялся — застать там Марию.

Со сцены он отлично видел и рассмотрел, что она прокралась в зал после антракта и даже присела на откидное место в задних рядах партера… Вот тогда Бердянский остро пожалел, что в этом спектакле они не бегали туда-сюда между рядами, как в «Шахматах». Зато вновь почувствовал сильнейшее возбуждение, едва осознав, что Маша смотрит на него, что пришла сюда именно для этого — смотреть на него… На актера Павла Бердянского. И на Пашу, своего любовника…

Именно тогда он и решил, что сегодняшнюю праздничную ночь проведет вместе с ней, в своей холостяцкой берлоге на Большой Грузинской…

Витольдыч свое дело знал и, несмотря на ноющий зуб, заранее выстроил официанток, запретив уходить домой, пока актеры не отпразднуют и не разойдутся восвояси. Шутка ли — пятидесятый спектакль при полном аншлаге, да еще присвоение Бердянскому звания «заслуженного» (официальная церемония, понятно, предстояла только под Новый Год, но сегодня окончательно стало известно, что документы подписаны, и звание у Бердянского в кармане), да еще день рождения Войновского… который он всегда старается зажать, но понятно, что актеры ему этого не позволят. Словом, персоналу кафе следовало быть во всеоружии.

Мария чувствовала, что событий для одного дня явно многовато — она едва стояла на ногах, но отпрашиваться, ссылаясь на усталость и плохое самочувствие, было бы полной наглостью и подставой.

«Что ж, любишь медок — люби и холодок… Придется потерпеть».

Появления Бердянского она ждала со смесью страха и нетерпения, запрещала себе смотреть на дверь и прислушиваться к шагам в коридоре — но все равно смотрела и прислушивалась… Посидеть в зрительном зале удалось совсем недолго, всего-то полчаса во втором отделении, но этих тридцати минут сполна хватило, чтобы она влюбилась окончательно и бесповоротно, причем во всех сразу — в Бердянского-актера, гимнаста, танцовщика, мима, комика и трагика в одном лице, в Павла — молодого красивого парня с шикарным и гибким телом, и в бешеного, сумасшедшего и страстного Петруччо, то пугающего, то возбуждающего, то гомерически смешного…

Да, что ни говори, но свое почетное звание Павел полностью заслужил.

Его появление все-таки застало Марию врасплох — и насмешило одновременно. К ней танцующей походкой жениха, только что укротившего строптивицу Катарину, подошел сам Петруччо и, отвесив церемонный поклон, поймал за руку и трижды поцеловал не там, где обычно принято целовать, а в основание ладони:

— Синьора… Рад вас видеть… Рад и счастлив…

Прикосновение его теплых губ к этой чувствительной точке, тотчас отозвалось в низу живота жарким толчком крови, но Мария призвала на помощь всю свою выдержку и просто кивнула головой в ответ на театральное приветствие.

— Павлуша, ну хватит уже, выйди из образа! Вернись к нам, простым смертным! — пророкотал Баптиста-Минаев, вошедший вслед за Бердянским, под руку с Ниной, исполнявшей роль Катарины. Оба были без грима, но тоже в костюмах.

— Ну что ты, Дим… Бердянский сегодня решил собрать все цветы, даже вонючие… такие, знаешь, что в навозе хорошо растут, — скривив губы, заметила Муравьева. Они с Павлом опять были в ссоре, но Нина была уверена, что все перформансы актера с другими барышнями — в ее честь, рассчитаны на то, чтобы вызвать ревность.

— Нинка, ты хреновый ботаник! — Минаев заржал еще громче, обнял подругу за плечи и повлек в другую сторону. — В навозе вообще-то отлично растут розы и лилии, самые козырные цветочки!

— Ой, да наплевать мне… хоть кактусы! Я устала и пить хочу, что тут есть холодное?

— Да вон, смотри, шампусик, целая батарея…

Проходя мимо Марии, Нина будто случайно толкнула ее локтем, а на Бердянского даже не взглянула… как, впрочем, и он на нее.

Илона и Фаина, заканчивая сервировку фуршетного стола в четыре руки, хотя по-хорошему требовалось восемь, сердито поглядывали на новенькую, но покрикивать на нее при Павле не решались. Марии было поручено разливать шампанское по узким бокалам, а потом разносить по залу на подносе и предлагать гостям, так что дел было невпроворот. Но… разве она могла думать о делах, когда Павел, разгоряченный, наглый, умопомрачительно красивый, стоял так близко, что она чувствовала его неровное дыхание, и так страстно сжимал ей руку?

За первыми гостями в кафе длинной вереницей потянулись другие актеры и сотрудники, работавшие в постановке. Войновского среди них не было, как и бедного Андрея, лежавшего сейчас в больничной палате. Мысль о нем немного отрезвила Марию, и она решительно попыталась вытащить свои пальцы из теплой, даже горячей ладони Бердянского:

— Павел, отпусти. Мне нужно работать…

Но не тут-то было. Наплевав на ее просьбу и всякий здравый смысл, он буквально потащил ее за собой, в сторону оконной ниши:

— Работа твоя подождет пару минут… а я вот не могу. Видишь, что наделала? — и он сперва показал взглядом, а потом попросту положил ее ладонь на шелковые штаны Петруччо, дав ощутить полноценную эрекцию, к счастью, скрытую от посторонних глаз удачным покроем костюма…

— Пашка… и что ты предлагаешь, прямо здесь тебе минет сделать, при всех? — Мария, ничуть не смущенная подобным знаком его страсти, все-таки отняла руку и, взглянув любовнику прямо в глаза, попросила снова:

— Синьор, умерьте ваш пыл… Освежитесь шампанским, оно ледяное… иначе мне придется его тебе в штаны вылить.

— А это идея! Гениально! — прошептал он, горящими глазами расплавляя ее решимость держаться принятой роли недотроги, схватил бокал с подноса и… опрокинул его прямо на камзол!

— Айййййй, ну что за подстава! Девушка, милая, у вас руки растут оттуда же, откуда и ноги? Вы же мне костюм весь испортили! Вы хоть знаете, сколько он стоит, это же натуральный шелк! Да костюмерша мне голову оторвет… точнее, вам! А потом мне! А потом снова вам!

Все свидетели этой сцены дружно грохнули и чуть ли не легли от смеха… А Бердянский, воспользовавшись шумовым эффектом, наклонился к Марии и тихо приказал:

— Подыграй мне! Нужно костюм срочно спасать… — и указал глазами на дверь, ведущую к ближайшей уборной, универсального назначения — «для мальчиков и девочек», как обычно бывает при кафе.

— Ой, простите, Павел!.. Я такая неловкая… Пойдемте скорее, я помогу вам замыть пятно… Хорошо, что шампанское сухое, должно легко отстираться… — поняв, куда он клонит и на что ее толкает, Мария пришла в состояние сладкого ужаса, но все же включилась в эту авантюру.

Под заинтересованными взглядами по меньшей мере двадцати человек, они пересекли зал, вышли в узкий смежный коридорчик и скрылись за дверью туалета, где ненадолго обрели некое подобие уединения…

Задвинув шпингалет, Бердянский немедленно прижал Марию к стенке у раковины и, яростно целуя, свободной рукой нашарил кран и пустил воду. Потом опять поймал ее за кисть, прижал ладонью к возбужденному члену и пробормотал сквозь поцелуи:

— Машка… я взорвусь сейчас… помоги…

— Пашка, ты псих… — Мария, проклиная свое легкомыслие и чувствительное тело, предававшее на каждом шагу, и невместную страсть к этому идиоту с потрясающими глазами, спустила на бедра его нелепые итальянские штаны и высвободила из трико горячий член, торчащий вперед и вверх, как готовая к бою сабля…

Зрелище было таким волнующим, что Мария с трудом преодолела искушение стащить собственное белье, повернуться спиной и взяться за край раковины… Она не сомневалась, что в этом случае Павел ни на секунду не задумается о дальнейших действиях, но так рисковать было полным безумием. И все же ситуация требовала немедленного разрешения…

Не то что бы Мария не могла бросить парня в таком критическом состоянии — о, еще как могла, на это у нее хватило бы стервозности и задора, окажись на месте Бердянского кто-то другой, менее нравящийся ей, и не пробуждаюший в душе такую бурю эмоций. Но рядом был Павел, и… черт возьми, она хотела сделать ему минет. Прямо здесь и сейчас. И плевать, сколько глаз и ушей там, за дверью, и на последствия тоже плевать.

— Сексуальный маньяк… — прошептала Мария, опустилась на колени и с наслаждением обхватила губами его член.

— Еще какой сексуальный… о, даааа… ты все правильно поняла… умница моя… давай, приласкай его как только ты умеешь… — Бердянский, не ожидавший, что строптивица окажется вдруг такой покладистой, прислонился к стене и, запустив пальцы в ее волосы, ласково сжал:

— Дааа… вот так… охххх…. еще… еще…. ммм…. — он переместил ладонь на затылок Марии, немного направил ее движения, и далее уже полностью доверился умелому рту и языку…

«Паша, Пашенька… милый… хочу тебя… хочу…» — думала она, обхватив его за бедра, лаская ладонями, и упоенно лизала ствол по всей длине, мягко и тесно сжимая губами — ровно настолько, чтобы доставить предельное удовольствие, но не причинить боли. Движения губ и языка по члену отзывались в ней самой огненным жаром, сладкой, ноющей болью, и когда Мария, обхватив ствол пальцами, сосредоточилась на головке, то сама была на грани оргазма.

Бердянский не зря подметил, что у нее идеальное чувство баланса…

Павел закрыл глаза и, кусая губы, старался глушить стоны, как мог, но получалось плохо. В какой-то момент он просто перестал сдерживаться, позволив дикому зверю одержать верх над человеческой ханжеской моралью, а удовольствию — завладеть всем его существом. Часто и жарко дыша, он взлетал все выше и выше, к самому пику, отдавался страстным и ласковым губам Маши без остатка, пока, наконец, не обрушился вниз, как на американских горках, поймав животом леденящий холодок восторга, через миг превратившийся в сильнейший оргазм…

— Ооооххх… черт побери… черт побери… что ты делаешь со мной… посмотри… что ты деееелаешь… аааа…. — выдыхал он, пока член толчками выбрасывал сперму прямо ей в рот, а она принимала, выпивала его без тени отвращения, с долгим стоном своего собственного удовольствия…

— Маааашка… ты моя, Машка… мояяяя… мооояяяя, слышишь? — бормотал он, поглаживая ее по волосам, и прижимал плотнее, желая владеть ею полностью и безраздельно…

— Пашенька… Паша… — она уткнулась лицом ему в низ живота, мягко целуя, тяжело дыша, едва не плача от только что пережитого — невероятного, острого — интимного блаженства. А он поднял ее бережно с колен, вновь прижал к себе и, убрав с лица прядь, выбившуюся из роскошной косы, глубоко и нежно поцеловал в губы, убирая с них остатки собственного любовного сока… странно, Павел никогда раньше не знал своего вкуса — и, смешанный со вкусом Маши, он показался ему прекрасным.

Она обняла его… так крепко, что сама потеряла дыхание, и прошептала:

— Пашка, ты лучший…

— Тогда поедем сегодня ко мне… Прямо сейчас сбежим… и будем любить друг друга до рассвета… — опьяненный ею, бормотал он между поцелуями, чуя, что кровь все еще волнуется, и что новое желание уже набирает силу. Если с другой девчонкой он мог бы начать выяснять, с кем это его сравнивают, то с Машей хотел просто быть… Плевать, с каким порядковым номером — лишь бы за ним больше никого не было…

— Пашенька, нет, не сегодня… Прости, но нет. Мне нужно домой.

Ее тихий ответ подействовал на Бердянского, как ведро ледяной воды, обрушенное на голову.

— К-как… почему домой? Разве тебе… нам с тобой было плохо сейчас и… тогда?.. Разве ты не хочешь продолжить? — он отстранил ее и заглянул в глаза, надеясь прочитать в них, что ее «нет» на самом деле «да, но уговори меня получше».

Увы, как и днем, она не лукавила, и ее «нет» на самом деле означало отказ от предложенного по-настоящему свидания.

«Тааак… цену, что ли, себе набивает? Но вроде как поздно в динамо играть… Или у нее уже есть другие планы на вечер?» — ревнивый бес принялся лихорадочно искать правдивое объяснение Машкиной причуде — иначе было и не назвать отказ от самого лучшего продолжения их сегодняшнего интимного знакомства.

Бердянский не привык быстро сдаваться и снова повторил, глядя ей в глаза:

— Поедем, не пожалеешь ведь! Не хочу, чтобы ты подумала, что я сейчас тебя просто использовал… Ты ведь уже знаешь, что я умею… и я знаю, как тебе нравится…

— Паш, что ты несешь?.. — тихо и укоризненно сказала она и покачала головой. — Зачем ты все портишь?.. «Использовал…» Ну что за ерунда?…

— Да почему порчу-то? — возмутился он, даже не дослушав ее до конца. — Это ты отказываешься! Я же ведь по-честному приглашаю, без обмана! Что у тебя за дела такие, которые могут быть важнее меня… нас? — и вновь принялся ее целовать, и ласкать уже понастойчивее, пытаясь передать через тело весь жар своего желания сделать ей хорошо…

Мария даже растерялась при столь ярком проявлении мужского эгоизма, помноженого на чисто детскую настырность… Павел Бердянский определенно привык получать все, что хотел, и Мария не знала, как объяснить, что отказаться ей все-таки придется, но причина не в том, что она не любит его и не хочет быть с ним. Все было как раз наоборот, но Павел ее не слышал и не понимал. Зато она начинала понимать, что он за крендель, за рамками сцены и гримерки, и вне роли пылкого любовника…

— Во-первых, я кота не предупредила, что не приду, и не оставила ему еду на ночь, — это не было шуткой. — А во-вторых, Паш, ты понимаешь слово «устала»? Я на ногах с семи утра, а сейчас половина одиннадцатого, и завтра мне опять вставать в семь, и идти подметать коридоры… И между прочим, тебе тоже не мешает выспаться.

Ее рассудочные аргументы звучали убедительно, но Павел чувствовал уже, как в груди кислотой разливается обида… Котик ей, стало быть, важнее? А спину гнуть с веником или возюкаться с тряпкой лучше, чем побыть с ним в постели… хоть до самого вечера?

— Да ты просто не знаешь, от чего отказываешься! — бросил он в досаде и, сняв ладони с ее плеч, принялся поправлять одежду. Шампанское на груди уже почти высохло, только отдавало кислятиной, да и плевать! Костюмерша сама отстирает…

— От чего я отказываюсь, Бердянский? — Мария начала сердиться всерьез.

— От меня! — ответил ей резко и зло — И от того, чем мы могли бы заняться вдвоем, когда нам никто не помешает, ни эти вон за дверью, ни твой чертов кот, никто, понимаешь?

— Охххх… — она поняла, что кто-то из них двоих должен закончить эту тягостную сцену — и похоже, эта почетная обязанность выпала ей. — Ну прости, Паша, что отказалась от VIP-билета и испортила тебе праздник.

— Ничего, один не останусь, уж будь уверена…

— Рада за тебя, — его реплика больно кольнула ее в самое сердце, но она не подала вида:

— Зато теперь ты всем сможешь рассказывать, что переспал с дурой, которая променяла золотые яйца принца Бердянского на своего кота…

— Дура и есть, раз так…

–… и еще не забудь про кошку твоего друга, который сейчас в реанимации.

Вечерним делом, которое Мария себе запланировала еще днем, была Прошка — она хотела забрать ее у тети Вали и определить на постой к себе, пока Андрей лежит в больнице. Бердянский этого не знал и, судя по его враждебному отношению к Урфину, вряд ли понял бы, так что от дальнейших объяснений она решила воздержаться.

Упоминание про Андрея добило Павла окончательно, именно потому, что он и правда совершенно не хотел сейчас — особенно сейчас — вспоминать пугающие обстоятельства их утренней встречи:

— Ага, давай, назови меня еще и черствым эгоистом, который про друга забыл!

— «Ты сказал». Все? Я могу вернуться к работе?

— Я тебя не держу, как видишь! Иди, дальше я сам справлюсь. — он сердито махнул рукой на дверь и повернулся к раковине, подставил руки под ледяную струю.

— Ладно. Пока. — Мария мельком взглянула в зеркало, поправила одежду, прическу, вышла из туалета и закрыла за собой дверь…

Бердянский скрипнул зубами и дважды врезал ладонью по кафелю. Потом засопел носом, пытаясь справиться с комком гнева, досады, обиды и горького разочарования, и, устремив на собственное отражение взгляд, полный ядовитого презрения, прошипел:

— Ну что, укротитель хренов, с бабой не справился? Так тебе и надо…

Через минуту он тоже вышел из уборной, кое-как натянув на лицо маску прежней беззаботности, но настроение было безнадежно испорчено, общаться с коллегами тоже не было никакого желания. Немного послонявшись по залу и высматривая кого-нибудь из прежних своих пассий, Бердянский вскоре ушел в компании Фаины, которая просто светилась от счастья и буквально висела на нем, больше никого и ничего вокруг не замечая.

1 Дуэнде — дух музыки и танца, особый демон; это та сила, которая помогает донести искусство до слушателя, тронуть его душу, заставить его смеяться и плакать вместе с музыкой

Глава 7. Признания

Прошла неделя. Эти семь дней Мария провела в личном «бермудском треугольнике» — между театром, где ее руки, ноги и спина не знали роздыху, а сердце рвалось на части, больницей, где метался между жизнью и смертью Андрей, и собственной квартирой, где уже два кота (а точнее, кот и кошка) с утра до ночи устраивали тарарам и скачки с препятствиями. Усталость помогала справляться с душевной болью и засыпать по ночам, но решения проблем — ни одной из имеющихся — не подсказывала.

Над всем приходилось думать самой и действовать в одиночку.

За годы своей независимости Мария привыкла справляться одна, и не роптала на испытания, что Судьба отмеряла щедрой рукой. Не ожидая ни от кого помощи, она все же порой ее получала, и каждый раз воспринимала как приятный сюрприз, подарок от высших сил, с интересом наблюдающих, как разыгрывается пьеса ее жизни… Почему бы этим силам иной раз не прошептать подсказку из суфлерской будки, не поправить декорации? Но вот уже полгода ангелы-хранители были в отлучке и предпочитали не вмешиваться в сюжет — если, конечно, не считать таким вмешательством появление Главной проблемы.

Главную проблему Марии звали Павел Бердянский. После стремительного романа, продлившегося ровно один день, и столь же стремительно, сколь бесславно оборвавшегося в помещении уборной, их общение — если так можно назвать мимолетные встречи в коридорах — напоминало вальс в заминированной комнате.

Сталкиваясь с Бердянским нос к носу, Мария вежливо и спокойно здоровалась, хотя внутри сейчас же скручивался жгучий комок, а Павел молча пролетал мимо, плотно сжав губы, с напряженным лицом… за неделю он всего несколько раз удостоил ее прямого взгляда и ни разу не заговорил с ней. Но, как Мария быстро выяснила, у него было в запасе много способов изводить и доставать ту, что посмела обидеть его сиятельную особу.

Смена в кафе, если Бердянский приходил завтракать или обедать, немедленно превращалась в стресс-тест, а неизбежные актерские ужины — в филиал персонального ада с «как бы случайным» битьем посуды… Самой безобразной выходкой Павла была бутылка кетчупа, нарочно скинутая им прямо под ноги Марии и разлетевшаяся вдребезги; он тогда сказал что-то сердитое насчет плохо протертых столов, к которым все прилипает, а она добрых пять минут ползала по полу с тряпкой и совком, собирая осколки, вытирая кроваво-красные брызги помидорной эссенции, и мечтала той же тряпкой засветить Бердянскому по физиономии…

Если не считать штрафа, наложенного на нее Вишняускасом «за неаккуратность», тот раунд она выиграла — Павлу так и не удалось добиться от нее внешнего проявления эмоций, а он, судя по всему, хотел именно этого… Мария же, как ни странно, увидела в случившемся проблеск надежды. Будь она безразлична Бердянскому, он едва ли тратил бы столько сил и времени на придумывание способов мести, и уделял ей, «ничтожной поломойке», столько своего царского внимания. И не боялся бы смотреть в глаза, а скользил равнодушным взором, как по стенам или потолку, или по толстой спине Эдички, обтянутой серым пиджаком…

Павел же вел себя как заколдованный Кай — десятилетний мальчуган с застрявшим в сердце осколком волшебного зеркала, не умеющий терпеть боль и кричащий о ней всеми доступными средствами, в том числе дурацкими и жестокими.

Увы, разбитый кетчуп был еще цветочками. Ягодки поспели в конце недели, на утренней репетиции «Сверхзвезды».

Актеры собрались в зрительном зале на распевку и быстрый прогон ключевых сцен без костюмов — Войновский считал, что это дисциплинирует труппу и настраивает на более глубокую проработку образов; Марию же, обычно днем наводившую чистоту в фойе второго этажа, вместе с парой уборщиц других помещений, загнали на сцену: нужно было срочно разобрать кое-какой хлам, оставшийся после демонтажа старой декорации и тщательно подмести.

Едва она вошла в зал через верхние двери, сразу же увидела Бердянского. Павел стоял в центральном проходе и распевался, мешая куплеты из разных арий, демонстрируя весь свой широчайший голосовой диапазон — часть куплетов он пропевал на низких нотах, почти басом, потом пел баритоном и, наконец, брал высокие ноты, так что его голос звучал как тенор или даже сопрано… Эта смесь звуков, в сочетании с манерой исполнения, создавала комический эффект, и зрители, они же коллеги, уже не в первый раз видевшие и слышавшие сей музыкальный трюк, то и дело вознаграждали Бердянского смехом и аплодисментами.

Марии, чтобы попасть на сцену, нужно было либо пройти мимо него, либо в обход, через ряды партера, что было не очень-то удобно с инвентарем в руках, либо вернуться назад, обежать площадку снаружи и войти через низ. Работа есть работа. Мария решила рискнуть и двинуться по кратчайшей траектории, тем более, что ширина прохода позволяла спокойно разминуться даже не двоим, а троим-четверым людям.

Но едва она поравнялась с Бердянским, как тот буквально выхватил у нее из рук жестяное ведро и принялся петь в него, как в рупор, грассируя звук и сменив репертуар с мюзикла и опереточной классики на какой-то блатняк или псевдошансон в стиле Гарика Сукачева.

Мария остановилась, прислонила веник и швабру к ближайшему креслу, и, скрестив руки на груди, спокойно — насколько получалось, когда они были так близко, что она чувствовала запах его одеколона и наглаженной рубашки — ждала, когда Паша наиграется. Актеры, обрадованные внезапной мизансценой, не сводили с них глаз, и уже не смеялись, а ржали… благо, режиссер вышел куда-то, и труппа была предоставлена самой себе.

— Мааааш, ну где ты там застряла? Давай ведро, тут мусора полно! — крикнула со сцены Лина, чей густой бабий голос без особого труда перекрыл очередную руладу этого павлина в брачном периоде.

— Барин, отдайте ведрышко, дозвольте уборку продолжить… — не выдержала Мария и сделала ему истовый поясной поклон — как в русском народном танце. — А то вам все игры да веселие, а нам, холопам, будут задницу драть на конюшне…

— Ого! Класс! — крикнул Минаев, оценив исполнение, и показал ей поднятый вверх большой палец.

— А ты что, в актрисы нацелилась, что ли? — Бердянский, прерванный на самом похабном куплете и уязвленный восхищением приятеля, скривил губы и взглянул на Марию сверху вниз, поскольку стоял на пару ступенек выше.

— Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! — отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. — Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…

Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.

— Вот именно. Твое дело — сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! — он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил:

— Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!

— Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? — снова подал голос Минаев. — Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!

— Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! — он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.

Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..

Любому другому Мария нашла бы, что ответить, и хлестко, и зло, так, чтобы стоял да обтекал… например — да какой ты актер, тоже мне, Эдмунд Кин, ты невоспитанный самовлюбленный мудак! Но что-то мешало ей ответить унижением на унижение, и сердце защемило от дикой тоски, глаза защипало от подступивших слез…

Актеры замолчали, никто больше не смеялся, все озадаченно смотрели на нее и ждали… чего? Что она заплачет, упадет в обморок или попытается пристукнуть Бердянского шваброй?

Мария, наконец, справилась с собой и тихо сказала:

— Извини, Павел. Я не хотела тебе мешать. — повернулась и пошла к выходу из зала, опустив голову и обхватив себя руками. Последнее, что она услышала, прежде чем закрыла за собой дверь:

— Бердянский, какой же ты все-таки мудак! — голос был женский и принадлежал Лине.

***

До туалетов Мария не добежала — позорно разрыдалась прямо в коридоре. Такого потока слез из ее глаз не изливалось даже в момент прощания с Хулио… даже на похоронах отца… Упав на банкетку возле стены, она закрыла лицо руками и рыдала отчаянно, взахлеб, оплакивая все сразу — разлуки, потери, мертвого отца, умирающего Андрея, разбитую любовь, разрушенную карьеру, мужскую жестокость и глупость, женскую доверчивость, свою несуразную жизнь.

К счастью, в это время суток нижний этаж театра был пуст, и гардероб не работал, а что за ней пойдет кто-то из актеров или даже напарница — маловероятно…

Она плакала и плакала, не в силах остановиться, не видя ничего вокруг, и вздрогнула, когда над головой прозвучал резкий, чуть хрипловатый голос:

— Тааак, что это у нас здесь за всемирный потоп? Кого хороним?

Мария испуганно вскинулась и затуманенным от слез взором увидела Антона Войновского. Он возвышался над ней статуей Командора и протягивал сигарету. Вопрос задал только один:

— Бердянский?

Она слабо кивнула, но тут же спохватилась:

— Ой, нет… нет… у меня… дома проблемы… — и поскорее взяла сигарету, хотя курила очень мало и редко.

— Значит, Бердяяянский. — вынес режиссер свой вердикт, не поверив в запоздалое объяснение. Ну в самом деле, по поводу кого еще в этом театре может рыдать навзрыд красивая девушка, если не Паши-сердцееда?

— Пойдем в курилку, заодно умоешься и расскажешь, что этот грубиян тебе наговорил. Мало ему Нинки и Фаинки, еще и тебя теперь изводит, Дон Жуан хренов?

— Да… нет, Антон… Павел… я просто ему слегка помешала на репетиции… — она с трудом восстанавливала дыхание и, вытянув из кармана салфетку, некуртуазно высморкалась. — Дадо бде было подождать, пока од закодчит распеваться…

— Не говори ерунды, у тебя точно такой же рабочий день, как у него, у меня и у любого другого сотрудника театра… Если у него корона за потолок цепляется, это точно не твоя печаль, но хамить техперсоналу я никому из моей труппы не позволял, не позволяю и не позволю, запомни. Будь он хоть заслуженный, хоть народный, хоть еще как титулованный засранец.

Войновский слегка приобнял Марию за плечи; она не любила фамильярности, но отталкивать Антона почему-то не хотелось — его дружеский жест сейчас был той самой поддержкой, которой так не хватало ее одиночеству.

И тут он выдал:

— В театре каждый человек важен — от актера до вахтера, а ваш труд так и вовсе незаменим, без вас мы бы тут погрязли в помойной яме…

Пожалуй, это было наихудшее из всего, услышанного за сегодняшнее утро, и в миллион раз больнее мальчишеских обзывалок Бердянского. «Уважительные» слова Антона резанули, как опасной бритвой по горлу…

— Блядь…

— Да уж… блядь он и есть — наш Паша… Точнее, блядун. — Войновский по своему прочитал смысл этого емкого матерного словечка, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы прогнать Марии целую речь про свободу любви и ее последствия для чувствительных натур, но…

— При чем тут Паша, Антон!.. Паша — такой, каким его создал Господь, ужасный, прекрасный, черт знает какой… ну ладно он слепой, ничего вокруг не видит, кроме себя, любимого, и юбки очередной, но ты-то… неужели не понимаешь, что я… я… что я не на официантку и не на уборщицу училась!.. Школа Жорди Морено в Барселоне тебе что-нибудь говорит?.. А ебучий Институт культуры?.. Оййй, мамочки… А про Хулио Лопеса, хореографа, ты когда-нибудь слышал?.. Нет? Тогда как вы тут Лорку ставить собираетесь!..

Она не сознавала, как дико кричит, вцепившись в его рукав — пожалуй, это был ее первый серьезный срыв после похорон папы и болезненного расставания с Хулио.

— Шшшшш… тише, тише, Машенька! — Войновский перехватил ее руки и, повнимательнее приглядевшись к заплаканному лицу, наморщил лоб:

— Аааа… то-то я все думал, почему мне твое лицо знакомым показалось… Это ведь ты в «Музеоне», в труппе Козлевского выступала, да? И это тебя что ли со скандалом оттуда выперли по весне? Вот же черт! Вы же наши прямые конкуренты на испанскую тематику… А про Лорку тебе кто сболтнул? Этот балбес и болтун Бердянский? Говори, не стесняйся, я ему потом пропистон устрою…

— Не надо… он не сболтнул… сказал по секрету, я его сама на тему фламенко разговорила… — Мария немного пришла в себя и стала снова вытирать глаза и нос.

— А сюда устроилась в надежде на сцену вернуться? — догадался Антон, но осуждать не стал, спросил только:

— Почему тогда сразу ко мне не пришла или к худруку нашему? Зачем такие сложные заходы со швабрами и подносами?

— Антош, если бы тебя послали подряд в двенадцати театрах, пяти студиях и даже в трех сраных домах культуры, спорю — ты бы тоже не пришел пробоваться к режиссеру… да еще попади на прослушивание или на кастинг с моей анкетой… Брали только в стриптиз-клубы — я не смогла… После фламенко — не смогла, если ты понимаешь, не в плане техники…

— Понимаю, Машенька, прекрасно понимаю… А что не так с твоей анкетой? Это Козлевский тебе какую-то свинью подложил?

Мария помолчала, собираясь с мыслями, и решила, что терять ей уже нечего. С должности официантки Войновский ее точно не уволит — не его компетенция; в труппу, конечно, тоже не позовет, но пусть хотя бы знает, что она не просто какая-то поломойка и подавайка с немеренными амбициями.

— Ла Петенера — это был мой псевдоним в труппе Козлевского… Мой, Антон. Это со мной была вся та позорная история, с тематической «испанской» вечеринкой на даче в Барвихе… Это про меня в «Экспресс-газете» писали, что я совратила дочь нашего спонсора, отличницу-мгимошницу, и расстроила ее пафосную свадьбу с папиком из «Лукойла»… и сделала так, что моя партнерша по сцене серьезно травмировалась… по крайней мере, так считает вся театральная Москва.

Войновский закатил глаза, будто силясь прочитать по памяти все, что писала желтая пресса на тему той скандальной истории — «криминально-лесбийской», где были и мавританские страсти, и якобы воровство бриллиантов, и покушения на убийство, и попытка самоубийства, и жестокая женская месть…

— Да, на всякий случай, ну просто чтобы ты знал: я ни разу не лесбиянка… но дамам почему-то нравлюсь… особенно пожилым…

Антон хмыкнул:

— Ну, судя по слухам и сплетням, нашим дамам ты как раз не нравишься, в отличие от мужской части коллектива. Ты же, отработав меньше месяца, уже самого Бердянского окрутила и бортанула…

— Чего?.. Кого я бортанула?.. Когда?..

— Вот видишь, как быстро на пустом месте можно создать целую выдуманную историю… Думаю, что все, что про тебя тогда писали в прессе, стоит честно поделить на шестнадцать, а если совсем глубоко покопаться, то выяснится, что все дело в закулисных интригах и банальной зависти… Так ведь на самом деле все было, да?

— Не совсем. Все дело в том, Антон, что я нашему спонсору не дала… точнее, спонсорше… И она сделала так, что у «Музеона» сперва отобрали льготы по аренде, а потом и вовсе — здание перекупили, и цену за площадку задрали до небес… Ну и потом Козлевский продул конкурс на участие в кремлевском новогоднем концерте, а он взятку платил, потерял кучу денег… и взял еще денег, потому что обещал спонсорше меня «уговорить». И придумал подставу с ее дочерью, но малость перестарался… Такая вот русская «Санта-Барбара»… или скорее «Богатые тоже плачут». Ну вот теперь все богатые в порядке, плачу только я. Козлевский мне пригрозил, что я никогда ни в одном приличном театре играть не буду, ни в Москве, ни в Питере, разве только в глухой провинции… а в провинции сейчас всем так до театров, что просто слов нет…

— М-да… — Антон все еще обнимал ее за плечи и мягко поглаживал, утешая, а сам раздумывал, что ему теперь делать с тем, что он узнал, и каким образом он может помочь Марии покончить с отлучением от сцены. При этом нельзя было подставлять ни себя, ни театр под удар со стороны мстительной и, судя по всему, достаточно могущественной особы из правительственных кругов…

— Ладно, покури, умойся и приходи в зал, работай, как обычно… А когда мы начнем репетиции «Кровавой свадьбы», я разрешаю тебе присутствовать. Да и на других репетициях можешь бывать. Лично разрешаю, и пусть кто-нибудь только посмеет вякнуть! Твой сценический опыт и школа Морено нам оччень пригодятся… И вот что: давай-ка, сегодня вечером приходи в малый репетиционный зал. Хочу сам посмотреть, как ты работаешь.

— Сегодня?.. Я к Андрею в больницу собиралась, его же утром из реанимации в терапию перевели наконец-то…

— Ну и отлично. Поработаем, я посмотрю, а потом вместе поедем, я и сам собирался его навестить….

***

Лина все-таки заставила Павла лично сходить за злополучным ведром и, в качестве дополнительного наказания, дотащить до сцены еще и швабру с веником. Этой горластой бабе проще было уступить, чем при всех выслушивать ее вопли и поношения в самых что ни на есть просторечных выражениях. Но продолжать дальше разминку без перекура было решительно невозможно… Бердянский не решился идти в курилку и сбежал к служебному входу, несмотря на то, что на улице уже прилично подморозило и установился стойкий декабрьский «минус».

Сунув в рот и прикурив крепкий Rothmans, он поежился и запахнул плотнее кожаную куртку, и снова мысленно вернулся к своей дурацкой выходке с ведром и словесным нападением на Машку…

Сейчас, немного остыв и получив нахлобучку от Лины, да еще осуждающие комментарии со стороны большей части труппы, Бердянский и сам не мог себе объяснить, какая гребаная муха це-це укусила его?.. Какого хрена он напустился на Марию при всех, зачем наговорил ей кучу гадостей… в стиле капризного барчука?

И поддела она его совершенно справедливо. В таком амплуа Павел сам себе был отвратителен, и не находил ни единого оправдания столь безобразной эскападе… Да, при виде Машки его член тут же занимал главенство над всеми прочими частями тела и упирался в застежку джинсов, пытаясь вырваться на волю, а секс с другими бабами стал казаться механической дрочкой и не давал прежнего удовольствия… да, он почти перестал спать после ссоры с ней, и пил вдвое больше обычного. Но это же не повод набрасываться на Машу с оскорблениями и публично, перед всей труппой, признавать свое поражение в их поединке воль!

Полный звездец… какая-то официантка отшила Бердянского! Подумаешь, было бы о чем беспокоиться! Да у него таких девиц в постели уже несколько десятков перебывало… а то и сотня. И новые прибегут, стоит только пальцами щелкнуть!

«Нет, Паша, такой, как она, у тебя еще не было… и уже не будет. И ты это прекрасно знаешь, потому и бесишься, потому и собак на нее спустил, как будто тебе от этого легче стало… Что, я не прав?» — долбал его изнутри голос сурового правдоруба.

Сказать самому себе «нет, не прав» было бы наглым враньем, потому Павел попросту отмахнулся:

«Ты-то откуда знаешь, что она одна такая? Что за хрень, вообще! У нее там что, по-другому скроено? Края золотые, щель поперек? Все то же самое, что у остальных!»

«Дурак ты, Паша. Думаешь членом про щель, а не догоняешь, что не с щелью трахаешься, а с целой женщиной… Ты еще хоть с одной чувствовал себя так, как с Машей, когда вы просто рядом лежали и отдыхали? Ты кому-нибудь из всех твоих баб хотел душу открыть, рассказать что-то о себе, своем прошлом, своими планами поделиться, а? Тебе же с ней не только в койке хорошо, а ты… дурень… повел себя, как эгоист хренов! Ну что тебе стоило ей тогда предложить помощь? Отвез бы ее, куда ей там надо было, а потом, глядишь, поехала бы она к тебе, и все у вас сложилось бы… а ты вместо этого устроил ей бабскую истерику… Конечно, она потому на тебя и не смотрит больше, что не хочет иметь ничего общего с этаким мудаком…»

Сопротивляться голосу совести не было никаких моральных сил, и физических тоже, и Павел сдался окончательно. С отчаянной тоской, до боли за грудиной, припомнил, как нежно и бережно Маша его обнимала, как ее ладони касались там, где он хотел, именно так, как ему было нужно. Как она восхищенно смотрела на него, как произносила-выдыхала имя… «Пашенька!..» — и даже в ее молчании было больше искренней любви, чем во всех тех признаниях, какими его забрасывали все прочие любовницы и фанатичные поклонницы из партера…

Сигарета дотлела до фильтра и обожгла пальцы, вернув его в стылый сумрак короткого зимнего дня.

«Блядь, что же мне сделать, чтобы ее вернуть?» — в отчаянии обратился он к своей совести, звучавшей в сознании голосом, похожим на отцовский.

«Найди ее и извинись для начала, а там уже от нее зависит, как быстро она тебя простить готова окажется…»

— Ладно, была не была… — подавив новый всплеск неуместной гордыни, Павел спешно затушил и выкинул окурок и, вернувшись в здание театра, пошел не в зал, а туда, где скорее всего мог обнаружить Марию — к большой общей курилке и туалетам для зрителей на первом этаже.

Он не ошибся — заглянув в курилку, натолкнулся взглядом на знакомый силуэт. Мария стояла у зеркала, вполоборота к дверям и задумчиво курила длинную коричневую сигарету — девчачью ментоловую гадость… такие любил еще и Антон Войновский. Ну да ему простительно, как жителю голубой планеты, но вот курящую Машу Павел видел впервые… А когда она заметила его вторжение и, вздрогнув всем телом, обернулась и посмотрела ему в лицо, понял, что также впервые видит ее расстроенной… хуже того — заплаканной.

«Машка плакала из-за меня!»

Вместо обычного в таких случаях злорадства или торжества победителя, Бердянский ощутил себя вдруг таким гадом — ну просто подонком последним! Шагнул к ней и… на колени встав, обнял за ноги, молча уткнулся лицом в подол синего безобразного халата.

— Паша, ты что?.. Встань, встань немедленно!.. — испуганно зашептала она, выронила сигарету, и, схватив его за руки, попыталась поднять. Но он только крепче прижал ее к себе и замотал головой:

— Не встану… прости меня, идиота… забудь все, что я тебе там в зале наговорил… это все чушь и бред… Ты… ты достойна гораздо лучшего, чем ведра таскать… и уж точно не такого самовлюбленного кретина как я, а нормального парня… но я так хочу, чтобы у нас с тобой все получилось! Понимаешь?

Сказал — и замер сам, испуганный вырвавшейся откуда-то из глубины правдой, и тут же, задрав Машин дурацкий халат и юбку, принялся жарко целовать ее колени, бедра, живот, с голодной жадностью и каким-то сумасшедшим отчаянием — лишь бы простила, лишь бы не оттолкнула снова, а почувствовала, как сильно он ее любит сейчас, как желает…

— Пашка, я люблю тебя.

Бердянский замер снова, вынырнул из-под складок ее одежды и взглянул неверяще снизу вверх:

— Любишь меня?

— Да… люблю тебя… очень-очень давно… но я думала… думала, что тебя нет в живых… а ты есть… Пашенька… — она обхватила его затылок и с силой прижала к себе, словно хотела защитить, спрятать от всего мира, от смерти, что едва не забрала его, не отняла прежде времени.

Ему вдруг резко перестало хватать воздуха, горло сжалось спазмом, глаза повлажнели, а шея вся задеревенела, будто прихваченная инеем. В груди же наоборот раскрылся огненный кратер, и сердце зачастило, как у пойманного в силки зайца. Павел судорожно втянул воздух вместе с запахом Машиного тела, таким до боли родным, манящим, и, задрожав от возбуждения, вновь прижался губами к сокровенной женской сути, сквозь тонкую преграду белья.

Ощутив его пыл, она сразу же потекла, откликнулась всей собой, ахнула:

— Паша, милый!.. — и невольно развела бедра, готовая принять любые выражения любви и влечения, несмотря на не самое удачное время и совсем неподходящее место для интимного свидания… Мария считала себя довольно разумной женщиной, но рядом с Бердянским — Бог знает почему — она разом лишалась и рассудительности, и терпения. Он просто сводил ее с ума, превращал в чистое желание.

Голова у Павла кружилась, стоящий член мучительно поднывал, прижатый тесными джинсами, жар из груди волнами растекался по телу. Колени уже болели, призывая сменить позу кающегося грешника на более подходящую для нового грехопадения и взаимного наслаждения… Он желал, страстно желал немедленно овладеть Марией, заново убедиться в ее готовности принять его в себя, и в то же время хотел увести, нет — унести отсюда прочь. Туда, где они смогут любить друг друга без всякой спешки, без лишних глаз и ушей, и вознаградят себя за целую неделю вынужденного воздержания…

На сей раз человеческое начало возобладало над животным. Бердянский медленно поднялся, ведя ладонями по телу Марии, мягко заключил ее в объятия, нашел губами губы и, не прерывая поцелуя, подхватил на руки. А когда снова смог говорить, прошептал, глядя ей в глаза:

— Люблю тебя, Машенька… ты моя, только моя… что бы ни случилось…

— Пашка… — она обняла его шею и, дрожа как в ознобе, прижалась к нему всем телом. — Ты ненормальный… но я тебя люблю… больше всего на свете.

— Да… да… я ненормальный псих, маньяк, полудурок, черт в табакерке… зато весь твой… только твой… — счастливо улыбаясь, пообещал он и понес ее к лестнице, ведущей в служебные помещения театра.

Глава 8. Святая ложь

После бурного примирения и взаимных признаний, Мария не стала сопротивляться и позволила Павлу сделать все по-своему, как он хотел и считал нужным, кроме одного: полдороги до гримерки все-таки прошла сама.

Ангелы были на их стороне — ни на лестнице, ни в коридорах они никого не встретили, и хотя репетиция в зале шла полным ходом, Войновский никого не отправил на поиски сбежавшего Иуды. Видно, решил, что тому полезнее в одиночестве подумать о своем поведении, и что муки реального раскаяния помогут быть точнее во время исполнения роли…

— Заходи! — Павел пропустил Марию в гримерку и первым делом надежно запер дверь.

Пока она с жадным любопытством и немного тревожно осматривалась на его территории — точно кошка, занесенная в новый дом — он быстро скинул с дивана все, что там валялось, и подступил к ней сзади. Обнял обеими руками, прижал к себе, стал горячо целовать шею, надолго задерживая губы у кромки волос и в уютной заушной ямке, волнующе пахнущей печёным яблоком…

— Паша!.. — она прижалась еще теснее, схватилась за бёдра любовника, застонала нетерпеливо, ощутив грудь в плену мужских ладоней.

Смиряя собственное нетерпение, он принялся ее раздевать. Почему-то ему вдруг показалось очень важным не превращать их близость в торопливый перепихон или того хуже — секс-обслуживание звезды-Бердянского преданными фанатками. От сравнения Маши с ними его даже замутило, и он, повернув ее к себе лицом, снова ринулся целовать губы, шею, плечи и руки, повторяя, как заведенный:

— Моя… ты моя… моя вся… мое, все!.. и это мое… и вот это… и это… — помечал губами и языком, и мягко покусывал до легкой красноты на белоснежной коже.

Насмешливая реплика Ширкина о том, чтобы поставить на ней отметку «частная собственность» уже не казалась Павлу такой уж бредовой. Будь его воля и Машино согласие — так бы и сделал ей и себе по одинаковой татуировке… лучше всяких обручальных колец.

«Вот прямо здесь… “ — вновь опустившись на колени, он стянул с нее юбку вместе с бельем, провел языком от пупочной ямки до границы темного треугольника мягких волос и… с наслаждением скользнул чуть ниже, прямо в расщелину, чувствуя ее влагу на своих губах. Маша осталась стоять перед ним, в одних чулках, окутанная лишь собственными шикарными волосами, как мантильей, и дрожала, плавилась под его пальцами и поцелуями. Павел вновь обвил ее руками, сильно, жадно, будто змей-искуситель кольцами, и, поднимаясь, подхватил и прижал к себе, давая в полной мере ощутить, как сильно он ее хочет.

— Пааашаа… — севший голос выдал ответную женскую страсть не менее откровенно, чем горячие губы… — Пашка, я сейчас просто сгорю!..

— Вместе… вместе сгорим, Машка… — хрипло пообещал ей, шагнул к дивану, уложил бережно на плюшевые подушки, сам разделся торопливо, без прежнего позерства, смотрел только на нее — в ее глаза, в душу — потом сел, схватил за руки и потянул к себе и на себя…

— Пашка, что ты творишь!.. — простонала она, запрокинув голову, и судорожно сглотнула, словно ей в самом деле обожгло горло… — Можно я сверху?..

— Даже нужно… все, что хочешь… все, как тебе нравится… покажи мне… сделай… — горячо согласился он и продолжил убеждать руками и губами. Секундой позже Мария напрыгнула на любовника грациозной кошкой, нависла над его слегка раздвинутыми коленями, оперлась на плечи и стала опускаться на член, принимая мощный ствол постепенно, но без тени смущения или сомнения.

— Ааахх… Па-ша… ты… ммм… я так скучала!.. Я хочу тебя… люблю… — прерывисто дыша, она ритмично двигалась на нем и шептала еще что-то бессвязное, но Павел все понимал… понимал и поддерживал, приникая губами к восхитительной полной груди, целуя и страстно покусывая соски — что вызывало у Маши исступленные стоны удовольствия. Напрягая бедра, он сам подавался ей навстречу, проникал все глубже, сильнее, овладевая ею до конца, опьяненный влажными любовными запахами и тем, как звучала непритворная женская страсть.

Бедный диван, переживший на своем веку много всякого интересного, подпевал в такт своими пружинами, но держался молодцом, мягко прогибаясь под тяжестью двух сплетённых, слепленных воедино тел.

«Покуда темно-мы слиты в одно… и ты — не невеста, и я не жених…» — крутилась в возбужденном мозгу строчка из фришевского «Дона Жуана».

— Охххх… Маааашка… Машенька моя… Мааааашенька… дааа… — настал черед Павла выстанывать удовольствие, растворяясь в мощном его потоке, ныряя с головой в водоворот любви, внезапно захвативший обоих… Их дикая вакхическая пляска летела стрелой к яркому обоюдному финалу, Бердянский, откинувшись назад, потянул Марию на себя, прижимаясь грудью и животом, поймал губами губы, выпивая горячий мёд дыхания, и хрипло, гортанно простонал:

— Машка… Я уже близко… совсем…

— Аааааахх, Паша, Пашаааа, Пашенькааа!.. — кажется, она кончила просто от его тембра, сжалась на члене, купая Пашиного «бойца» в густом женском соке. — Оооооо, Паааша!!..

— Охххх… дааа… да…. да!!! — слыша и чувствуя, что любовник вот-вот кончит, Машка даже не подумала приподняться, а он покрепче стиснул ее пониже спины и не стал выходить, несмотря на слабый комариный писк рассудка о том, что они оба кое о чем позабыли… и, кончая, щедро добавил свое семя к ее сокам.

— Ты потрясаааающая, Машка… люблю тебя… люблю, моя сладкая… моя девочка… — признавался страстно, а сердце в груди так и бухало, в одном ритме с ее сердцем…

Вот только взгляд снова затуманился, и в горле встал удушливый ком, так, что он хватал воздух ртом, лишь бы не умереть вот прямо сейчас, от переполняющего, совершенного счастья… счастья вновь ощутить себя живым и…. настоящим.

Мария приникла к нему всем телом, обняла за шею, и стала покрывать поцелуями лицо, собирать губами бисеринки пота, шепча:

— Паша, Пашка, любимый мой, любимый, любимый… — она забыла о прошлом, ей было все равно, что будет потом — сейчас она была счастлива, и хотела лишь одного: чтобы Павел разделил с нею это счастье. А он слушал Машин голос, как лучшую колыбельную, ласково гладил ее горячую кожу своими длинными и чуткими пальцами, и, переживая блаженное глубокое расслабление, начал соскальзывать в сладкую дрему…

Но правду говорят: миг счастья краток, как жизнь мотылька-однодневки. Отчетливые громкие шаги по коридору и нетерпеливое подергивание ручки запертой двери грубо нарушили хрупкое совершенство момента. А настойчивый стук и голос Минаева:

— Эй, Бердянский, ты тут? Лазич у тебя? Ее Линка-былинка по всему театру ищет! — окончательно вернул их обоих из персонального рая в материнскую утробу родного театра…

— Тссс… молчи… сейчас потопчется и уберется… — упредив неосторожное желание Машки обнаружить себя, Павел прижал к ее губам сразу три пальца, но Минаев уходить не торопился:

— Павло, отзовись! Выйди-выйди на бережок! Ты там жив вообще, братуха?..

Мария послушно молчала, но смотрела на Бердянского глазами кошки, пойманной на воровстве сосисок, и с тревогой думала про дубликат ключа от их убежища — вдруг Минаев уже успел им разжиться у администратора?.. Или сама Лина, владелица заветной связки, обыскав женские гримерки второго этажа, уже поднимается на третий, в царство актеров-мужчин… и наверняка, пребывает не в самом радужном настроении по поводу помощницы, пропавшей в разгар рабочего дня. А помощница тут сидит совершенная голая, верхом на совершенно голом Бердянском… шикарный вид, как сказали бы в Одессе.

Минаев снова подергал ручку двери и, понизив голос, сообщил:

— Короче, Пашк, учти, Войновский сказал Лине, что послал твою Машку в аптеку, купить антацид, но по-моему, это наглый пиздеж, и она ему не поверила. Я пошел… а вообще ты сволочь, Бердянский, так и знай!

— Приму к сведению, а сейчас будь бобр, отвали, у меня голова раскалывается… и я сплю вообще-то… — придав голосу очень недовольную сонную интонацию, Павел даже не шевельнулся встать, покуда не убедился в том, что их временно оставили в покое. Посмотрел на Машу и весомо пояснил:

— Это обычное дело, когда в гримерках кто-то отсыпается с бодуна или после веселой ночки… Ты, главное, сама пока никому не скажи случайно, что была у меня, иначе…

— Иначе что? — вздохнула Мария и прижалась головой к его плечу, жалея, что он не знает, как мало значат для нее досужие пересуды после того, как пришлось вынести настоящую травлю.

Павел тоже вздохнул, виновато отвел глаза, но честно выложил все, как есть:

— Иначе не избежать тебе вендетты со стороны тех дурочек, что полагают меня их собственностью… Они все ошибаются, Павел Бердянский никому ничего не обещал и не должен, просто фантазия у девушек бурная…

— И сам ты невинен, как младенец… Не волнуйся, Паша. Я не собираюсь вешать на грудь табличку «Переспала с Бердянским» или обсуждать в курилке твои размеры. Это не мой стиль.

— А я заметил… заметил, что ты не такая, как они все… в тебе и гордость есть, и достоинство… ты как та самая кошка, что «гуляет сама по себе, и лишь по весне — с котом…» — пропел он последнюю фразу из «Машины времени» и снова крепко прижал ее к себе, и поцеловал во влажный висок:

— Не хочу отпускать тебя, вот совсем не хочу, понимаешь? Но… придется. Только пообещай, что сегодня ты все-таки поедешь ко мне в гости, а к тебе мы по пути заедем, покормим твоего рыжего бандита, и заодно сделаем набег на «Эльдорадо»! Согласна?

Она не могла не заметить, что Павел распоряжается ей, как своей собственностью, и не столько спрашивает согласия, сколько строит четкие планы… С одной стороны, это было очень приятно и подтверждало, что признания, сделанные в пылу страсти — не пустой звук… а с другой стороны, Бердянский как будто выставлял вокруг нее красные флажки, выстраивал «зону отчуждения», заранее предполагая, что отныне он — центр ее жизни, и даже не допускал мысли об ином развитии событий.

Интересно, с прежними своими любовницами он вел себя так же? Чем обычно заканчивались его многочисленные интрижки и романы, кроме женских слез, обид и разбитых вдребезги сердец? И что такого особенного он увидел в ней, что вообразил? Вот бы узнать…

— Пашенька, давай позже обсудим планы на вечер. Сейчас мне нужно принять душ и очень быстро убегать… — меньше всего Мария хотела снова поссориться с ним, и решила воздержаться от прямого отказа… тем более, что и отказывать не хотелось, но планы на вечер у нее уже были, и снова никак не связанные с Бердянским.

— Ээээ, нет, так не пойдет, рыбка моя… не ускользнешь от меня, не пущу, пока не пообещаешь! — он крепко ухватился за нее обеими руками, подкрепив свои слова действием, но одновременно вновь нежно провел носом по шее и нашел губами мочку уха… — Пожааалуйста… ну что тебе стоооит… — и, повернув к себе ее лицо, часто-часто захлопал ресницами и состроил ужасно трогательную физиономию милого зайки из детского утренника…

— Оххх, Пашка… — он выглядел так умилительно, был таким очаровательным, смотрел на нее с такой детской чистотой и доверчивостью, что Мария, даже понимая и видя, что все это игра, роль — ничего не могла поделать с горячей нежностью, захлестнувшей сердце. Дрогнула, растаяла тут же, как мороженое на солнце…

— Паш… Я хочу быть с тобой, правда… но… я должна съездить к Андрею в больницу — его перевели в терапию, и это еще не все… у меня дома теперь два кота — я забрала Прошку, пока Андрея не выпишут. Давай… давай лучше поедем ко мне?..

— Давай! Я тебя сам в больницу отвезу, Андрюху вместе проведаем! — горячо поддержал он предложение, правда, тут же поймал себя на том, что совершенно не хочет делить ее внимание ни с котами, ни даже с близким другом… но если это все для Машки так важно, то придется смириться и перетерпеть…

Зато потом, когда она покончит с ролью сестры милосердия… ммм…

«Так, стоооп, стоооп, младший сержант Бердянский! Отставить команду „смирно“, вольно, боец…» — Павлу пришлось усилием воли отогнать от себя пришедшую на ум эротическую фантазию с участием Маши в униформе медсестры, и кое-как отвлечься от нового витка возбуждения. Он непременно предложит ей сыграть с ним и в эту, и во многие другие игры, будоражащие воображение, но на сегодня перформанса уже достаточно.

«Нет, нет, хочу еще разочек!» — упрямо не сдавался в нем капризный ребенок, только-только дорвавшийся до вазы с конфетами и пирожными, желающий съесть все и сразу — и неважно, что потом станет плохо от одного вида сладостей… Думая про сладкую Машеньку, он почему-то был уверен — не станет. Она для него нечто большее, такое же нужное для жизни, как солнечный свет или вода, чистая, проточная, живая вода… Можно ли пресытиться светом или перепить воды?

***

В Первую Градскую Бердянский приехал один, без Маши. Эта независимая кошка снова махнула хвостом и утекла от него так же легко, как вода меж пальцев, стоило только ему отпустить ее в душ и задремать…

Чудесный секс на диване сыграл с ним злую шутку — Павел так расслабился, что сам не заметил, как дремота перешла в глубокий здоровый сон, который не смогло прервать даже вторжение в гримерку уборщицы. Увы, то была вовсе не Мария, и разбужен он был отнюдь не ласковым поцелуем, а грохнувшим об пол ведром и недовольным ворчанием пожилой тетки:

— Устроили тут притон или общагу… а это, межну прочим, служебное помещение, его освобождать надо после окончания рабочего дня… Эй, к тебе относится, межну прочим, вставай, артист, да домой катись!

— Ааа… который час? — насильно выдернутый из сладкого царства Морфея, Павел не сразу даже сообразил, что часы у него на руке, а когда сообразил, было уже поздно: уборщица успела просветить его и по этой части:

— Да уж половина седьмого, все кому надь, на сцене, а кому не надь, по домам разошлись… Один ты тут валяисся, как у себя дома! Кыш отседова, котяра, кому сказано!

— Бл… Блиин…

— От именно, блин горелый! А насвинячил-то, накидал… паразиииит…

Игнорируя дальнейшее ворчание уборщицы, Павел спешно натянул джинсы и свитер, благо что белье и футболку Машка все-таки уговорила надеть перед тем, как сама приняла душ, оделась и исчезла. Сунув ноги в ботинки и подхватив куртку, он ринулся прочь из гримерной так, словно за ним черти гнались, и тут же распахнул соседнюю дверь в надежде застать на месте кого-нибудь из коллег.

— Миха, привет! Ты это… Машку видел, тут она еще? — накинулся он на Ширкина, сидящего перед зеркалом в костюме Кризальда, с щедро напудренным лицом, и сосредоточенно лепящего мушку над верхней губой.

— Какую Машку? Бурлакову? Терещенко? Или саму Озерову Марию Павловну? — флегматично уточнил Миша, не отрываясь от своего занятия, и даже головы в сторону Бердянского не повернул.

— Не идиотничай, прекрасно ты понял, кого я имею в виду! Лазич Марию!

— Не знаю, ее вроде после обеда не видел… ааа… да-да-да… припоминаю… она ж с Антоном ушла, они вместе поехали Петренко навещать…

— А давно?

— Нууу… с полчаса уж точно… а может и больше… Так, Бердос, не отвлекай меня, у меня выход через пять минут, а она, сссука, все не лепится…

— Клеем капни — и точно приклеишь! — посоветовал Павел и исчез из этой гримерки так же стремительно, как до того из своей.

Сбежав по лестнице к служебному выходу, он притормозил у вахтерской каморки и, заглянув туда, спросил:

— Михалыч, мне никто ничего не оставлял? Не передавали? Записку там… или на словах что?

— Передавали, еще как передавали! Вот, держи! — вахтер сунулся куда-то под стол и вытащил объемистый полиэтиленовый пакет, доверху забитый какими-то бумажками. — Я все говорил тебе, забери, а ты все отмахивался, ну и вот, теперь точно забирай или выкину к едрене фене!

— Это что за макулатура?

— Сам ты макулатура! Это куртуазная литература! Наслаждение для трубадура! Писульки и открытки от твоих поклонниц, Павлуша!

— Да выброси их все, ради бога! — он в досаде отмахнулся от шутника-вахтера и стремглав выскочил на улицу.

На разогрев масла в машине ушло еще драгоценных пять минут, пока Павел мерз в холодном салоне и лихорадочно соображал, куда же ему теперь ехать — все-таки в Первую Градскую или сразу к Машке домой? Благо, адрес он помнил, и этаж у нее, кажется, четвертый… и подъезд, вроде бы, второй… вот только номер квартиры из головы вылетел от слова «совсем».

— Ладно, поеду в больничку для начала, наверняка она там еще… сестра милосердия, бля… — пробормотал он, и потер застывшие ладони друг о друга, чтобы согреть. Наконец мотор заработал нормально, и Павел, сняв автомобиль с ручника, вырулил на Тверскую, с нее — на бульварное кольцо, а там и до Замоскворечья рукой подать… Но не тут-то было — прямо перед Большим Каменным мостом пришлось потерять минут пятнадцать, пропуская кортеж правительственных машин, развозящих кремлевскую верхушку: кого в Барвиху, кого во Внуково…

Наблюдая за неспешным перемещением гаишников и таким же неспешным выездом вереницы черных машин из Боровицких ворот, Бердянский мечтал разбогатеть и подарить им всем по вертолету, чтобы не мучились сами и не мучили автомобилистов, вынужденных торчать по их милости в пробках… Он пару раз хватался за сотовый, чтобы позвонить, но в жуткой досаде кидал его обратно на пассажирское сиденье — у Машки, да и у Войновского, не было личных мобильных аппаратов, и позвонить он им не мог, а справочного телефона больницы попросту не знал.

Но вот, наконец, гаишник милостиво переключил светофор, и Бердянский, нагло оттерев с дороги навороченный черный джип, рванул на мост первым. Быстро проскочил большую часть Якиманки и… снова намертво встал в пробку, теперь уже на Ленинском.

Потеряв еще минут десять, он все-таки завернул в ворота больницы, бросил машину на стоянке для посетителей и бегом добрался до кардиологического отделения. Девица в регистратуре мурыжила его еще несколько минут — искала фамилию Петренко в своем журнале, задавая ему какие-то дурацкие вопросы, строила глазки, и в итоге отправила на третий этаж, в триста вторую палату.

— Вообще-то у нас посетителям можно только до семи, а сейчас уже семь ноль пять… Но вам, мужчина, так и быть, сделаю исключение! — с плотоядной улыбочкой напутствовала она его и добавила:

— Но в восемь всех выгоняют, имейте в виду! У нас с этим строго!

— Спасибо, что предупредили… — стараясь не пускать в сознание воспоминания о почти тюремном режиме и драконовских правилах тех больниц, где лежал он сам, Бердянский ринулся от регистратуры к лестнице, как вдруг…

— Эй, куда без бахил?! Надо бахилы надеть! — выросла перед ним еще одна представительница вахтерского цеха, и грозным жестом указала на строгое объявление, обязующее всех посетителей блока интенсивной терапии пользоваться одноразовыми бахилами.

— Где ж я их возьму? — вскипел Бердянский, ощущая натуральную жажду поубивать всех, кто продолжал чинить ему препятствия на пути к Машке.

— Ну вообще в аптеке… внизу. Она уже закрыта, до семи работает.

— Бляяяядь!!!

— Молодой человек, ведите себя прилично, вы в общественном месте! — вахтерша погрозила ему толстым пальцем, но, видя перекошенное досадой лицо, смягчилась:

— Ладно, за десять рублей у меня можешь купить… — и протянула ему синий кулечек.

— Вот берите… — он отдал деньги, выхватил у нее чертовы бахилы и, пообещав, что наденет их на третьем этаже, резво помчался наверх.

Примерно понимая логику тех, кто строил больничные корпуса и присваивал палатам нумерацию, Павел довольно быстро сориентировался, где ему искать Петренко и его посетителей, и не ошибся. Перво-наперво он столкнулся с Антоном: тот шел ему навстречу, иссиня-бледный, как покойник, и прижимал руку к солнечному сплетению…

— А, Пашка, привет! Ты тоже приехал Андрея навестить? Иди, он там со своей спасительницей общается… а мне надо… ну ты понял… — Войновский почти без заминки пропустил его дальше, а сам завернул в туалет: язва, обострившаяся в очередной раз, изводила постоянной тошнотой…

Бердянский прошел до конца длинного коридора, слабо освещенного мертвенными люминесцентными лампами, часть которых мигала, а часть попросту перегорела, и, наконец, оказался возле нужной палаты. Остановившись на пороге, он вытер лоб, пригладил волосы и перевел дыхание: все-таки не дело влетать к больному в образе свадебного коня: жопа в мыле, морда в цветах… Усмехнулся над собой, прислушался и различил два тихих голоса — мужской и женский. Воспряв духом, Павел толкнул обшарпанную дверь и, войдя в палату, застал прелюбопытную картину…

Машка — его Машка! — сидела на кровати пациента, а сам пациент, такой же болезненно-бледный, как Войновский, только еще и с капельницей, подсоединенной к вене, возлежал светловолосой головой прямо у нее на коленях! Нагло использовал их вместо подушки, гад…

— Ооо, привееет, Пашка, друг! — Андрей искренне обрадовался при виде своего давнего приятеля и однокашника со времен учебы в Щуке, и даже привстал, и руку ему протянул… а Павел, словно заколдованный, не мог с места сдвинуться, ноги будто каменными сделались и в пол вросли… Он только и мог что переводить горящий недобрым подозрением взгляд с Марии, явно смущенной его появлением, на сияющего Петренко — и обратно.

— Ну что ты там встал-то, как неродной? Иди сюда, садись рядом, я с тобой хочу с первым поделиться про нас… нас с Машей… — Андрей замахал рукой, призывая друга подойти и сесть на стул у изголовья кровати.

Павел сделал над собой усилие и, свирепо глядя на Машку, подошел, кратко пожал руку приятелю и присел на край хлипкого стула.

— Ты не поверишь, Пашка, но Мария только что мне пообещала, что когда я отсюда выпишусь, мы с ней будем вместе… и поженимся. Вооот… ты первый, кому я об этом говорю, и прошу тебя быть на нашей свадьбе шафером! — радостно заулыбался Петренко. Протянул тощую руку к Машке, нежно забрал себе ее ладонь и поцеловал… прямо при нем, а она… она ладони не отняла, а в глаза Павлу смотреть не решалась…

— Тааак… интересное дело… кхм… ну что же… совет да любовь, так ведь принято молодых напутствовать, да? — совершенно сбитый с толку, пробормотал Бердянский.

«Абсурд какой-то! Бред! Наверно, я все еще сплю, иначе никак невозможно объяснить все происходящее!» — мелькнула в голове спасительная мысль, и он даже щипать себя не стал — ну раз это ему только снится, то и пусть, а когда он проснется, Машка будет рядом с ним, по-детски сопеть ему в шею, обнимать теплой рукой, прижиматься к нему горячим бедром…

***

Мария с детства ненавидела больницы и очень боялась врачей. Люди в белых халатах, особенно онкологи, хирурги, кардиологи, гастроэнтерологи — все, кто занимался опасными и серьезными болезнями, и был наделен полномочиями вскрывать священную полость человеческого тела — казались ей жрецами бога Смерти. В своих храмах, откуда, раз попав, можно было и не выбраться, они объявляли страдальцам волю этого жуткого бога. Назначали жертвы, проводили ритуалы, чтобы умилостивить его, умолить дать пациенту надежду, исцелить и продлить существование во плоти на дни, месяцы, или годы… Они были убедительны и старательны, но их заклинания и снадобья, увы, срабатывали не всегда.

Неудивительно, что Мария старалась за версту обходить больницы и поликлиники, и переступала их порог лишь в двух случаях: если требовалась какая-нибудь справка, или если близкого ей человека — а то и ее саму — привозили на «Скорой помощи». Ее угнетали длинные коридоры, пахнущие хлоркой, карболкой и линолеумом, стены, выкрашенные однотонной унылой краской, палаты, где по определению нельзя было выздороветь — только «улучшить показатели», в крайнем случае «пойти на поправку». Выздоравливали дома, в больницах скорбели: душная аура тоски и горя, пропитанная болью или ее ожиданиям, не давала ранам заживать слишком быстро.

В Первую Градскую они с Войновским приехали прямо из театра, после просмотра, устроенного для нее режиссером, и проведенного тет-а тет в малом репетиционном зале. Когда Антон открыл дверь триста второй палаты, Мария бессознательно помедлила, прежде чем переступить порог. За прошедшую неделю она побывала здесь четыре раза — пока Андрей был в реанимации, к нему не пускали, но постоянно требовалось то одно, то другое, из списка, на ушко сообщенного старшей медсестрой: пеленки, памперсы для взрослых, кое-какие лекарства… и, конечно же, деньги. Несмотря на клятвенные заверения врачей, что «больной получает весь надлежащий уход», Мария не была слепой и видела, что больница переживает не лучшие времена — и не понаслышке знала, как «работает» младший медицинский персонал, если его не контролировать и одновременно не стимулировать материально…

У Петренко в самом деле не оказалось ни близких, ни дальних родственников, его семьей был театр, но друзья-артисты отчасти растерялись, отчасти были слишком загружены и безалаберны, чтобы взять на себя регулярную заботу и думать о неочевидных, но необходимых мелочах. Как-то само собой вышло — и все причастные согласились — что лучше всех об Андрее и его нуждах позаботиться та, что его спасла… по крайней мере, до перевода в обычную палату и выписки.

Мария молча согласилась с таким раскладом, но прошедшая неделя — по многим причинам — далась ей нелегко… хорошо хоть, что Яков Михайлович Коган, занимавший высокий административный пост в кремлевской больнице, давний «друг семьи» и нынешний любовник мамы, узнав о происшествии, согласился немного помочь «падчерице». Так у Марии появился постоянный пропуск в Первую Градскую, редкие лекарства, нужные Андрею, и немного свободных денег.

По дороге в больницу, Войновский, все еще впечатленный совместной работой в репетиционном зале, задал ей множество вопросов — и понемногу, слово за слово, вытянул все, что хотел узнать, в том числе и о происшествии с Андреем, и его последствиях, и о причинах столь сильной включенности Марии в заботы о Петренко.

— Вот же ты тихушница и декабристка! — покачивая головой, заметил он немного погодя. — Настоящее ископаемое! В театре хреначишь на две ставки, в свободное время в больницу бегаешь, как Золушка, да еще терпишь выходки этого идиота Бердянского! И все за «спасибо», то есть, даже вообще без него?.. Ничего себе, все людям?.. Умно, просто супер! А ведь ты актриса, Мария, актриса от Бога, с очень редким типом дарования… тебе нужно быть на сцене, репетировать, играть, а не горшки мыть да ведра таскать! Нет, нет, я этого так не оставлю… надо что-то делать, и как можно скорее!

Ей было приятно, что Войновский так высоко оценил ее талант, и в груди затеплилась надежда,, что он в самом деле сделает что-то, сумеет помочь ей в перспективе вернутся на сцену… но его властные речи и резкие оценки нравились куда меньше. Антон, похоже, прицеливался стать новым директором ее жизни и вмешаться, куда не просили.

Спорить сейчас смысла не было — не место и не время, и Мария отложила все прочие дела и размышления на потом. Прямо сейчас важен был Андрей, его настроение и самочувствие. И Павел… мысли о Павле не оставляли ее, с тех пор, как она ушла из гримерки после умопомрачительного секса; эти мысли были с ней, пока она наверстывала дела, и позже, в репетиционном зале, когда Антон заставил ее сперва танцевать фламенко, потом декламировать Лорку — на русском и на испанском — а потом импровизировать… и она сыграла, сымпровизировала сцену с Невестой, уходящей в паломничество по Пути Сантьяго… сыграла, вначале думая о Хулио, но в середине сцены поняла, что думает о Павле, представляет его на месте потерянного возлюбленного, и о нем читает рвущие душу строки элегии, полные неизбывной женской тоски:

Напрасно я слушаю плачущий ветер —

никто не встревожит мой слух серенадой.

В глазах, еще полных привычного зова,

все больше унынья, все больше надсада;

но девичье сердце в груди изнуренной

все вспыхнуть способно с единого взгляда.

В могилу сойдет мое тело,

и ветер умчит мое имя.

Заря из земли этой темной

взойдет над костями моими.

Взойдут из грудей моих белых две розы,

из глаз — две гвоздики, рассвета багряней,

а скорбь моя в небе звездой возгорится,

сияньем сестер затмевая и раня…

Когда она закончила и посмотрела на Войновского, то увидела, что его бледное лицо напряжено, а в глазах блестят слезы… Он выдержал паузу, а потом несколько раз хлопнул в ладоши и сказал:

— Браво.

Мария, наслышанная о его придирчивости и строгости, оцепенела, поняв, что получила высшую оценку… Это, несомненно, был повод для гордости и радости, но у медали сейчас же оказалась оборотная сторона: Антон схватил ее и больше не отпускал, они говорили и говорили, обсуждали и обсуждали… так и поехали в больницу, и у Марии не было ни единой возможности постучаться к Павлу в гримерку или еще как-то позвать его. Обращаться же к Войновскому напрямую и говорить, что она планировала ехать в больницу не с ним, а с любовником, было неловко… да и Бердянский довольно настойчиво попросил ее не афишировать их отношения. Если, впрочем, Мария все правильно поняла, и речь в самом деле шла об отношениях.

Андрей лежал в двухместной палате, но соседей у него не было (хорошо быть немножечко «блатным», протекция Когана сделала свое дело); кровать стояла в углу у окна, на нее падал мягкий свет настольной лампы, так что по наволочке, по одеялу и изножью простыни скользили причудливые тени.

Увидев входящих к нему посетителей, Петренко заулыбался и приподнялся на подушках:

— Маша! Тоша! Как же я рад вас видеть, ребята!

— Тише-тише, не прыгай! — упредил его Антон. — Мы сами к тебе подойдем…

Он придвинул к кровати стулья, но Андрей, едва Мария приблизилась, взял ее за руку и усадил рядом с собой:

— Машенька, побудь здесь, пожалуйста…

— Хорошо, хорошо, не волнуйся.

Андрея не опутывали жуткие трубки, как в реанимации, но в вену впилась игла катетера: ему только что поставили капельницу…

— Натрий хлор и глюкоза, — пояснил он. — Вот и весь мой ужин пока что…

Мария и Антон незаметно переглянулись: Петренко бодрился и держался молодцом, но выглядел плохо… Кожа его казалась совсем прозрачной, а худое тело — невещественным под теплым шерстяным одеялом.

— Наконец-то тебе стало лучше… — сказала Мария, чтобы заполнить неловкую паузу. — Ты нас всех до смерти напугал.

Он улыбнулся:

— Я сам напугался… но ты меня спасла, Машенька.

«Машенька» из его уст звучало немыслимо нежно, и повергало в еще большую неловкость. Мария не любила, когда ее имя сокращали, но для Паши — и только для него — она хотела быть Машенькой. Для Паши, для Пашеньки, не для Андрея, не для кого другого.

— Андрюш, тебя спасла Прошка… я просто случайно проходила мимо. Остальное сделали врачи.

— Не скромничай, — предостерег ее Антон, а Петренко снова улыбнулся:

— Нет, это ты меня спасла, я знаю. А как там моя Прошечка? У тети Вали?

— Нет, я ее взяла к себе на время… С ней все хорошо, она отлично ест и очень подружилась с Урфином… хотя, конечно скучает по тебе.

— Спасибо тебе… — он взял ее руку и прижал к губам. Войновский отвернулся, делая вид, что рассматривает фонарь, за окном, и вдруг скрючился на стуле, прижал руки к животу:

— Черррт… ааааа…

— Что, что такое? — в один голос воскликнули Мария и Андрей. — Тебе плохо? Позвать медсестру?

— Нет, нет… — Антон мучительно сглотнул. — Опять та же история, моя подружка-язва недовольна, что я пропустил обед и ужин…

— Так сходи, поешь! — заволновался Петренко. — Тут на втором этаже есть кафе…

— Не волнуйся, разберусь… все под контролем. Я просто покину вас ненадолго, хорошо?..

Не дожидаясь согласия, он вышел из палаты… и Мария не знала, что подумать — то ли Войновскому и впрямь стало плохо, то ли он не хотел быть свидетелем интимного разговора.

Так или иначе, они с Андреем остались наедине, и он сразу же завладел обеими ее руками, прижался к ним лицом, приник губами. Губы у него были сухие и запекшиеся, но все равно мягкие…

— Маша, я знаю, это ты спасла меня… — он снова поднял голову и посмотрел Марии в лицо своими удивительными глазами — огромными и такими лучистыми, словно в каждом было спрятано по солнцу. Темно-серый бархатный цвет в полутьме переходил в синеву северного моря:

— Ты будешь со мной, когда я выйду отсюда?

— Что за вопрос… конечно, буду, если ты хочешь.

— Я хочу… значит, я могу считать, что мы обручились?

Мария вспыхнула до ушей — такого поворота беседы она не ожидала:

— Андрей…

— Тсссс… не говори ничего вслух. Дай мне просто побыть в этом… побыть рядом с тобой.

Она растерянно кивнула и осталась сидеть рядом, не зная, что теперь делать — и не воспротивилась, когда Андрей улегся головой ей на колени.

Так и сидела, пока в палату неожиданно не ввалился Бердянский — и Андрей с порога не сообщил ему, что они решили пожениться.

Глава 9. Невеста и Леонардо

«Бред… бред… так не бывает… не может быть…» — твердил, как мантру, Бердянский, ничего сильнее не желая, как проснуться всё в той же гримёрке, но… похоже, что он попал в кошмар наяву, и заклинание не сработает, не спасет от жестокой реальности. Больничный запах был реален до першения в горле, шаткий стул под ним заставлял постоянно напрягать ноги, а ещё эти чёртовы бахилы, которые он комкал в кулаке — тоже были до отвращения настоящими, как и тётка-вахтёрша, и девица в регистратуре, и пробки на дорогах вечерней Москвы…

Только вот мозг отказывался вмещать сказанное Андреем, его лучшим другом, тем, кто всегда ему уступал, когда речь шла про девчонок, всегда был номером вторым, а то и третьим, если в игру вступал Димка Минаев…

Почему? Почему Машка выбрала Дрона? Когда только успела? Ведь всего несколько часов назад им было сказочно хорошо вместе… так хорошо, что кровь закипала и член привставал при одном воспоминании. Или эта Марион Делорм недоделанная всё время ему врала, и у них с Андреем уже что-то было до…? Может, они пара, встречаются давным-давно, просто Дрон скрывал, боялся их знакомить, ведь знал по опыту, что Бердянский такую девочку не пропустит и уведёт? Он ведь даже не выспросил её тогда толком, просто на слово поверил, что она в квартире друга оказалась по чистой случайности… Кошка, видишь ли, её позвала! Ну не бред?…

Надо было что-то ещё сказать или сделать, лучше всего — быстро попрощаться и уйти, пока… пока что? Не наорал на Дрона, не надавал предательнице-Машке по щекам, не швырнул стул в окно?..

Павел стиснул лоб рукой, пытаясь собраться с мыслями, унять разливающуюся по вискам мигренозную боль… И тут по нервам ударила трель сотового, окончательно убедившая его в том, что никакой это не сон.

Выдрав мобильный из кармана куртки, Павел уставился на тускло подсвеченный экран, пытаясь вспомнить, кто такая Света Пупс…

— Эй, Пашка, ты чего замер-то? Ответь на звонок! — Андрей удивленно смотрел на друга, все ещё сжимая ладонь «невесты», Мария же, видя, как Бердянский изменился в лице, и, прекрасно понимая — почему, лихорадочно искала способ всё ему объяснить. Но для объяснения им нужно было как минимум выйти из палаты: не при Андрее же говорить, что дурацкое «обручение» он сам выдумал пять минут назад, что никакого согласия на свадьбу она не давала, а Пашка всё не так понял!

— Д-да, я сейчас… поговорю и вернусь… — наконец, выдавил Бердянский, вскочил, как ужаленный, и, прижимая спасительный телефон к уху, быстро вышел за дверь.

— Паша!.. — Марию подбросило с кровати, она выдернула ладонь из пальцев «жениха», смятенно пробормотала:

— Извини, извини, извини!.. Я сейчас… мне нужно кое-что ему сказать…

— Да иди, конечно, иди… — не скрывая недоумения, Петренко кивнул и задышал немного чаще…

Пристыженная Мария остановилась и сперва хотела погладить его по щеке, но сообразила, что такой жест уж точно будет выглядеть интимным авансом — и оправдаться за него будет намного сложнее… Она спрятала руки за спину, как школьница, и пролепетала:

— Только не волнуйся, Андрюш, ладно?.. Я сейчас… заодно поищу Антона, вдруг ему плохо.

— Машуль, ну что ты… со мной всё в порядке, иди… я в состоянии побыть без тебя несколько минут. — он светло и так искренне улыбнулся, а ей захотелось провалиться сквозь землю…

— Алло! — рявкнул Павел в трубку, едва оказавшись за пределами душной палаты.

— Паааашечка, привееет! Ты почему мне не перезваниваешь, а? Ты ж обещаааал… — смутно знакомый жеманный девичий голосок добавил ему головной боли, и Бердянский грубо спросил:

— А ты кто вообще такая?

— Как… ты разве не узнал меня сразу? Ну ты и свиньяяя…

— Да пошла ты… — даже не удосужившись уточнить имя настырной пассии, Павел нажал отбой и едва сдержался, чтобы не запустить аппаратом в стену. Темная злость поднималась из глубины и будила в нем жажду разрушения, слепую и свирепую… Он отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, лишь бы не слететь с тормозов, не сорваться в крик, не наделать каких-нибудь ужасных поступков, после которых останется только с моста в реку или в метро под поезд…

Нет, с моста он прыгать не будет… и с крыши тоже. Не сможет, слишком высоко. Значит, остаются рельсы.

Острая боль, тоска, душевная мука резанули его прямо по становой жиле, заставили прикусить до крови губу, дышать с присвистом, на каждом вдохе чувствовать свои ребра, как будто заново переломанные… Павел вновь ощутил себя разбитым, сломанным, как тогда, после падения на арену… Падения, которому предшествовало волшебное ощущение полета, свободы, окрылённости… пока собственные верные руки не предали его, пока трос страховки не соскочил с катушки…

— Павел! — Мария выбежала в коридор и, толком не закрыв дверь, с размаху налетела на Бердянского. — Господи, что с тобой?!

— Что со мной? Что со мной? И ты еще спрашиваешь! — он твёрдо отстранил ее от себя и заметался по коридору от стены к стене, сжимая ладонями виски — в каждом билось по церковному колоколу. К горлу подкатила волна желчи, пришлось с усилием сглотнуть, удержать ее внутри, несмотря на боль справа в подреберье.

— Пашенька, милый, любимый мой, успокойся! — Мария бегала за ним по коридору, тщетно пытаясь перехватить и остановить, чтобы взглянуть ему в лицо; только что она боялась, как бы у Андрея снова не начался приступ, если он разволнуется из-за отказа стать его невестой, но сейчас все померкло перед паническим страхом за Бердянского. Она не просто видела, что Павлу адски плохо, плохо физически — она сама чувствовала его боль и отчаяние, словно их, как близнецов, соединяла общая пуповина.

— Успокойся… — прошипел он сквозь зубы, и, остановившись резко, развернулся к Марии:

— Ты! Мне!.. — предлагаешь успокоиться после того, что я слышал!.. Вы с ним уже все решили за моей спиной, да? И когда только успели-то?.. Предатели!!! Оба!!!

— Паша, Паша, нет никакой свадьбы, Андрей все придумал… за пять минут перед твоим приходом… я просто не смогла сразу возразить, я испугалась!.. — Мария схватилась за него, как тонущий за спасателя, вцепилась в жесткую кожу куртки:

— Паша! Я люблю тебя, только тебя, тебя одного, слышишь, дурак несчастный?!.. Я жить без тебя не могу! Если… если потеряю — я в окно выйду!..

— Да ладно врать! Все вы, бабы, одинаковые… сопли с сахаром разводите, а правды ни на грош… — он попытался отмахнуться, сбросить ее пальцы с рукава, но она цеплялась за него, как будто и вправду тонула. Тонула — или шла на дно вместе с ним… и вдруг отпустила, шагнула назад, отстранилась, сжалась так, словно он ее в живот ударил. Замерла у стены, обхватив себя руками, в ледяной неподвижности, как будто его злые слова обратили ее в надгробную статую. Это странным образом подействовало на Бердянского и заставило немного протрезветь.

Он тоже замер, тяжело и трудно дыша, как после бега вверх по лестнице, а боль в груди нарастала, хватая за ребра, прошивая тонкими острыми иглами до самого сердца… как у персонажа Лорки, того самого… у Леонардо в сцене объяснения с Невестой… чужой невестой…

Вот она, его дрим-роль — прилюдно разорвать свое сердце!

В памяти невольно всплыли строки монолога, который давным-давно выучил наизусть:

«…От серебра булавок острых

давно уж почернела кровь

в мятежном сне. Мне плоть моя

казалась сорною травою…»

Мария вдруг вскинула голову, так что ее косы взметнулись тёмными змеями, и, по-прежнему обнимая себя руками, посмотрела ему прямо в глаза и произнесла глухим, низким, страстным голосом, отчетливо проговаривая каждое слово:

— О, что за скорбь!.. И что за пламя

В моей бушует голове!..

Что за стекло в язык вонзилось!..

Как все смешалось! Не хочу

Делить с тобой постель и пищу,

И что ж?.. — она сделала паузу, и выдохнула с такой мукой, словно вместе со словами из ее горла истекала кровь:

— Увы! Минуты нет,

Когда б к тебе я не стремилась!..

Меня влечешь ты — я иду…

Шагнула вперед, так, что они снова оказались вплотную, и продолжила — нет, не читать театральный монолог, а облекать реальную, едва переносимую душевную боль в кровь и плоть волшебных стихов Лорки:

— Ты говоришь, чтоб я вернулась,

Но я по воздуху несусь

Тебе вослед былинкой легкой…

О, я люблю тебя!.. Люблю!..

Павел смотрел на нее, как громом пораженный. Сама того не ведая, не зная, что буквально за секунду до того, он припомнил вдруг объяснение Леонардо с Невестой, Мария ответила ему на слова, что он не осмелился произнести вслух… строфами ровно из той же сцены! Как такое могло произойти?.. Откуда она знала, каким чудом почувствовала?..

Смолчать после такого или высмеять порыв женского страдания было бы самым мерзким поступком в его жизни. И Павел, шагнув к ней навстречу, сам поймал ее руки и, глядя прямо в глаза, ответил:

— Когда бы думал я, как все,

я от тебя ушел бы тотчас.

Но я не властен над собой,

и ты, ты — так же. Сделай шаг,

попробуй. Острыми гвоздями

луна мои сковала чресла

и бедра сильные твои…

Несколько секунд они стояли молча, уставившись друг на друга, как безумные, взволнованные, тяжело дышащие… между ними сейчас произошло нечто большее, чем взаимное чтение стихов во время ссоры, нечто большее, чем сцена из пьесы, разыгранная экспромтом — возможно, потому, что они не сыграли, а по-настоящему, телами и душами, прожили этот момент трагической любви Невесты и Леонардо, причудливо отразившийся в их собственной земной жизни. Гений Лорки, словно ангел-хранитель нарождающейся любви, мягко подтолкнул их навстречу и соединил, они сплелись пальцами, притянулись телами и крепко, страстно обнялись посреди полутемного коридора.

— Паша…

— Машенька моя…

— Паша, я люблю тебя…

— Любимая моя… прости меня, дурака ревнивого… прости… — он судорожно вздохнул, с облегчением ощутив, как мучительная боль гаснет, затухает, покидает виски и напряженные мышцы спины и шеи, повсюду, где нежно проводят ее руки, разглаживая старые шрамы, очищая от налипшей ядовитой паутины сомнений…

— Браво! — раздался вдруг над их головами голос Войновского. — Bravo, muchachos. Это было… Это было!.. Вы что, уже вместе репетировали? Бердянский, хитрюга, ты почему мне не сказал, что нашел свою Невесту? Все, теперь-то худрук не отвертится, постановка будет!

— Что?.. — растерянно переспросила Мария, прижимаясь к Павлу, и переводя взгляд с него на режиссера и обратно.

— Антон, ты как тут… ээмм… ты о чем вообще сейчас? — Павел непонимающе уставился на Войновского, о присутствии которого в больнице успел напрочь позабыть…

— То есть как — о чем? О Bodas de sangre, само собой, о роли твоей мечты, сеньор Бердянский! Для того, чтобы подписать все у худрука, и начать репетиции, у меня не было двух вещей: актрисы на роль Невесты и хореографа-испанца. Ну а теперь у меня все это есть… благодаря вам, сеньорита Мария.

— Мне?

— Нет, мне! Я по твоей наводке позвонил в Барселону, сеньору Морено…

— Что?!

— Да, позвонил. Он, к сожалению, не может приехать, даже теоретически, у него все расписано на два года вперед… но зато он мне назвал того, кто может и приедет. Я узнал сумму контракта, и она, представьте, вписалась в бюджет.

Поглощенные своими переживаниями, Павел и Мария продолжали смотреть на Войновского, хлопая глазами, и не особенно вникая в смысл его речей — и он, что-то разглядев на их лицах, махнул рукой:

— Ладно, поговорим подробнее завтра, после репетиции «Одесских рассказов»… заодно поставлю вас в паре… попробуем контактную импровизацию… чтоб были оба, и без опозданий! Понятно? А то выговор вкачу… и давайте-ка, пойдем уже к Андрею! Дома пообжимаетесь, грешники…

***

Полчаса спустя, вполне по-дружески завершив общение с Петренко — совместным разыгрыванием комического этюда, и кое-как отделавшись от Войновского, которому, несмотря на язву, загорелось затащить их на ужин в «Старлайт» или «Ла Кантину» (1), Павел и Мария бродили по «Эльдорадо». Держась за руки, не в силах отпустить друг друга даже на секунду, они выбирали, чем сегодня будут ужинать, а наутро — завтракать, и никак не могли определиться.

О еде им обоим, правда, совсем не думалось: в супермаркет завернули, следуя исключительно прагматизму Бердянского и «родительскому долгу» Марии перед двумя голодными котиками. Вместо того, чтобы складывать продукты в тележку, они целовались между стеллажами с бакалеей, целовались в молочном отделе, целовались среди полок с кофе, чаем и конфетами, потихоньку тискались рядом с ананасами и бананами, и, дурачась, перебрасывались пакетиками сухофруктов и орехов под неодобрительными взглядами надменных менеджеров-консультантов.

Наконец Мария кое-как выбрала: несколько пачек спагетти, итальянский соус, мягкий и твердый сыр, кофе и печенье, подумав, взяла еще сливки для взбивания, упаковку йогуртов и банку арахисового масла, а Павел закинул в тележку огромный пакет аргентинских креветок и пару бутылок белого вина.

— У меня же есть абсент… — напомнила Мария. — И еще осталась твоя водка, вот только мартини я допила за неделю, прости…

— Чудачка, кто же запивает креветки абсентом? И уж тем более — водкой? — усмехнулся с видом знатока высокой кухни Павел, потом задумался на пару мгновений и, развернув тележку, покатил ее в сторону бакалеи.

— Раз ты так настаиваешь на абсенте, нам понадобится вот это! — он взял с полки темно-коричневую пачку кускового тростникового сахара. — Ну что, можем идти на кассу?

— Подожди, мы же не взяли самое главное… Гуляш для Урфина и печенку для Проши… ну, или вырезку, если гуляша не будет…

Соболиные брови Бердянского приподнялись в насмешливом изумлении:

— А попа у него не треснет, вырезку кушать? Мммм? Если ты кота так кормишь, можно я к тебе насовсем перееду жить? А?

Мария покраснела:

— Ой… а ты, наверное, тоже хочешь какое-нибудь мясо?.. Прости, я ужасная хозяйка… Мясо почти не ем и готовлю только по настроению… Но здесь, наверное, должно быть что-то вроде стейков… Ты умеешь их жарить?

Бердянский выразительно посмотрел на ее грудь и плотоядно облизнулся:

— Жарить я умею, и не только стейки… Уж будь уверена, сегодня дам тебе мастер-класс… будет очччень горячо…. и вкуууусно. — его рука властно проехалась по ее бедру, поверх юбки, нащупав границу чулок, а потом нагло, по-кошачьи, переместилась на попу…

— Пашка!.. Не хулигань… они же сейчас охрану вызовут, и мы останемся… ааах… без покупок… Пашенька…

— Не бойся, эти жлобы тут скучают целыми днями в пустом зале, а сейчас наслаждаются «passion show» в нашем исполнении. И зарплату получают из тех самых денежек, что я тут оставлю на кассе. Так что они не дураки охрану звать…

— Тогда пойдем за мясом… — Мария попыталась отойти от него на безопасное расстояние, но ничего не получилось, потому что ее тянуло к любовнику, как магнитом, а уж после обещания Бердянского дать ей некий мастер-класс, она сомневалась, что они вообще дотерпят до квартиры… Попытаться все же стоило.

…До квартиры они все-таки дотерпели — благо, ехать было недалеко, а холодный подъезд и грязноватый лифт не способствовали взаимной страсти, да и руки у обоих были заняты пакетами… но это не мешало им целоваться всю дорогу, на каждом светофоре, и возле машины, пока Павел ее закрывал, и в ожидании лифта…

У Марии уже губы болели от поцелуев, но она не отставала, не уступала, и на каждое касание губ и языка Бердянского отвечала с не меньшей страстью и нежностью, и в коротких паузах, когда они переводили дыхание, шептала:

— Паша, Пашенька… любимый…

Целуя Марию с жадностью голодного узника, получившего вдруг вместо привычной черствой корки целый праздничный пирог, Бердянский сам себе удивлялся — как он мог заподозрить, что она любит еще кого-то, что изменяет или лжет ему? Все это дурацкое недоразумение в больнице быстро прояснилось, и Павлу стало даже как-то стыдно перед больным другом. Выходит, что он снова увел у Дрона девушку — прямо из-под венца, можно сказать…

Конечно, Машка права, она добрая и не стала Андрюху жестоко обламывать, пока он только-только начал поправляться. Ну а как они будут объясняться с ним дальше, еще успеется обсудить и придумать. Теперь же Павел желал как можно скорее загладить свою вину перед ней, очистить их союз от ревнивых подозрений и претензий, скрепить его душевно и телесно… на простынях… в жарком любовном поединке… нет — танце… Да, танце! Именно так он хотел чувствовать ее тело, в тесном соединении и мягкой, плавной гармонии.

…Кошачий дуэт они услышали еще на выходе из лифта. Два голоса — один хриплый и басовитый, второй пронзительный и протяжный, как сирена — выли в унисон и так громко, что заглушили даже стук лифтовых дверей и вновь звонящий телефон Бердянского.

— Сейчас, сейчас, мои хорошие!.. Мама уже идет! — воскликнула Мария, всунула в руки Павлу свои пакеты и принялась нервно рыться в сумочке:

— Ахххх, ну где же, где же эти проклятые ключи?!

Кошки, просканировав пространство за порогом и опознав «маму», завыли еще громче, телефон в кармане Бердянского надрывался, а он сам, нагруженный до зубов, был лишен возможности хоть что-то предпринять: помочь Маше с поисками или заткнуть настырного абонента…

— Аааа, вот! Слава Богу! Сейчас, мои зайчики, уже иду… — Мария отперла оба замка и отворила дверь. Из прихожей на площадку упал сноп света — лампочка у нее в прихожей не была погашена, и на «лунную дорожку» немедленно выпрыгнули жирный рыжий кот и миниатюрная, но тоже округлая серая кошка.

— Уаааау! Мрррааау! Миииииииу! Муууааамма! — в возмущенных кошачьих руладах звучало нечто похожее на «где ты шлялась, мама!»

— А ну-ка быстро в квартиру! Паша, заходи… — Мария дождалась, пока Бердянский с добычей протиснется мимо нее в коридор, следом загнала Урфина с Прошкой и с облегченным вздохом закрыла дверь раньше, чем из квартиры напротив высунулась скандальная и любопытная соседка.

Невольно потянув носом, Павел с удивлением не учуял характерного котовьего острого запаха, какой ему померещился в прошлый раз, и, первым делом скинув ботинки, прошел прямиком на кухню. Избавившись от груды пакетов, он вернулся в прихожую, повесил свою куртку и небрежно сброшенное пальто Машки на вешалку, пока оба питомца наперебой голосили и крутились возле банкетки, мешая хозяйке снимать полусапожки.

— А ну брысь отсюда! — прикрикнул он на хвостатых-полосатых и, присев перед Марией, взялся помогать, заодно не упустив возможность скользнуть ладонями вверх по ее ногам, подразнить чувствительную внутреннюю поверхность бедер и самое желанное местечко между бедрами… о, как же там было горячо…

— Паша, что ты делаешь!.. — задрожав от его ласки, она все же устояла перед искушением и отодвинула любовника — не очень решительно, но отодвинула:

— Я сама…

— Самааа? Ну давай… хочу на это посмотреть… — вновь поддразнил ее Бердянский, намекая вовсе не на обыденное разувание, и плавно, но настойчиво заставил ее раздвинуть бедра немного шире…

Мария вновь покраснела до ушей и, теряя дыхание, всеми силами постаралась прогнать фантазию, как прямо здесь же, в прихожей, сидя на банкетке, закидывает ноги на плечи Павлу, так удобно стоящему перед ней на коленях, и тогда он… охххх…

— Мааааааммаа! — заорал Урфин и сиганул на нее, начал топтаться на бедрах, немилосердно делая затяжки на трикотажной юбке, и укоризненно повторил:

— Маммммааааа, голодаааааюююю! — в то же время его круглые желтые глаза сверлили Бердянского, с осмысленным и весьма сердитым выражением…

Кошачья эскапада привела Марию в сознание, и она снова отстранила Бердянского — теперь, когда на коленях торжествующе топтался Урфин и своей меховой шубой прикрывал соблазнительный вид, сделать это было намного легче:

— Паш, надо их покормить… И самим хоть немного поесть… Я в семь часов из дома ушла… Не обижайся, ладно?..

Котов в прихожей поубавилось: покладистая и разумная Прошка уже с минуту как ускакала на кухню и принялась шуршать по пакетам, а вот рыжий разбойник, спрыгнув с коленок Марии, переключил все свое внимание на самого Павла. Нагло боднул головой в бедро, провел кончиком хвоста едва ли не по губам, с явным издевательским: «Подбери слюни, любовничек!», и, прогнувшись вопросительным знаком, принялся яростно драть циновку, демонстрируя Бердянскому отлично заточенные когти.

— Ладно… подумаем сперва о хлебе насущном… и об этих живоглотах! — обреченно согласился Павел и, все-таки стащив с Маши обувь, вдруг поймал ее под колени и, закинув на плечо, торжественно понес на кухню.

— Пашка! Я же тяжелая! — это уж было чистым кокетством, довольная Машка смеялась, и Павел тоже усмехнулся:

— А я сильный и стойкий оловянный солдатик.

Бережно поставив Марию возле разделочного стола, он первым делом вынул толстушку-Прошку из пакета, где она уже разнюхала мясо и сосредоточенно жевала двойную полиэтиленовую упаковку в надежде добраться до собственно гуляша.

— Эй-эй, подруга, так не пойдет! В мои планы не входит торчать потом с тобой у ветеринара… от-пус-ти… фу! я кому сказал! — за пакетик с мясом пришлось всерьез посражаться: Прошка с голодным урчанием вцепилась в свою добычу и не намеревалась так легко от нее отказываться. Но Павел все-таки реквизировал гуляш до того, как пакет окончательно порвался, и вручил его Марии:

— Переложи в тарелку, а то сейчас всю кухню кровью зальем…

— Ничего, эта кухня и не такое видела, — вздохнула она, но послушно перехватила мясо и плюхнула в эмалированную миску.

Урфин, привлеченный запахом съестного, тут же взгромоздился на стол, и уже его когтистая лапа принялась охотиться за заветным пакетом с гуляшом.

— Мммяяяаааауусссоо! Мааааааййоооо мяяяяааааауусоооо! — орал он истошно, а Прошка вторила с пола, путаясь под ногами:

— Мммяяяя! Ммяяяяя! Мяяяяя!

— Слушай, ты неделю их не кормила, что ли? Они ж у тебя одичали совершенно! Два тигра-людоеда! — Павел вытащил из шкафчика над раковиной тарелку и, шлепнув ее сверху на злосчастный гуляш, временно предотвратил покушение.

— Оооо, это ты еще креветки Урфину не показал, вот тогда он выдаст натурального морского леопарда… — пообещала Мария с видом знатока-фелинолога. — А ты… ты, наверное, собачник?.. Ты вообще животных любишь?

Последний вопрос прозвучал как-то напряженно, и Павел кожей ощутил, что это первый тест… на что? Неужели… Сердце подпрыгнуло в груди: ох, не провалить бы этот самый тест…

— Ну да, я больше по собакам. Когда мне лет десять исполнилось, у нас дома появился ротвейлер, Густав, здоровенный такой, один из первых таких бойцовых псов в Союзе, но очень добрый… Потом в цирке с какими только пёселями не приходилось дела иметь, меня даже покусала однажды одна наша артистка.

— Покусала?.. Сильно?..

— Да нет, за руку цапнула, несильно, я сам виноват был, что полез к ней, щенной. Она под вагончик строительный спряталась щениться, надо же было ее и щенков оттуда извлечь. А вот из кошачьих меня просто обожала тигрица Дуся, каждый раз так и норовила когтями за задницу пощупать… Я ее клетку обходил по большой дуге после первого же случая.

— Ммммм… я ее понимаю… — Мария скользнула к Павлу за спину и, пока он доставал нож и доску, крепко обняла за пояс и прижалась всем телом. — Мрррррррр… у тебя такая задница, что лапы к ней сами собой тянутся… на месте Дуси я бы тоже не устояла, сеньор Бердянский…

Одна рука Марии осталась на талии Павла, а вторая скользнула вниз и стиснула правую ягодицу…

— Сссссс…. сеньора Мария… — Павел втянул воздух сквозь сжатые зубы, моментально ощутив, как от дерзких действий Машки по ногам побежали щекотные мурашки, а к члену прилила горячая кровь. — Осторожно… или придется мне найти для тебя клетку… как для Дуси…. пока эти двое нас не сожрали…

— Все понимаю… но ничего не могу с собой поделать! — жарко прошептала Мария ему в шею и принялась целовать ложбинку, то касаясь губами, то жаля кончиком языка, то облизывая по-кошачьи… ладонь ее внизу продолжала тискать столь привлекательную часть мужского тела, но потихоньку смещалась к промежности, чтобы дотянуться до еще более притягательного предмета.

— Ну что же ты замер?.. Нарезай гуляш, а то они нас и вправду съедят!

— Уаааау! — свирепо подтвердил Урфин, и его поддержала Прошка, тоже запрыгнувшая на стол.

Павел шумно выпустил воздух из груди и, кинув по паре уже нарезанных кусчков обоим троглодитам, оперся руками о столешницу. В воображении уже мелькали соблазнительные сцены… Оххх, что будет, если он прямо сейчас позволит Машке пойти в своих возбуждающих заигрываниях дальше, если повернется к ней лицом, расстегнет джинсы, поможет добраться до своего бойца, уже вставшего на караул… Волнующее воспоминание о ее смелых губах и языке на его члене мгновенно отозвалось сладкой истомой в паху, а поцелуи, дразнящие шею и загривок, мятным холодком отдавались в животе.

— Оххх, Машка-Машка… с огнем ведь играешь… не боишься, что я тебя сейчас прямо тут разложу? Мммм?…

— Не боюсь, Паша… Пашенька… — Мария прижалась еще теснее — ее била дрожь, это уходили перенесенные недавно испуг и боль, и в каждую пору вливалось безудержное, страстное желание слиться с любимым в единое целое. Отдаться ему, позволить взять себя, ощутить в полной мере, что он с нею, а она — с ним…

Скользнула ладонью по его бедру, прошлась по низу живота и остановилась на твердом члене, уже сильно натянувшем ткань джинсов.

Бердянский полуобернулся к ней, властно положил поверх ее руки свою и показал, какой именно темп и напор ему нравится:

— Смелее, он не укусит… и не поломается… — когда острый коготь Урфина немилосердно вонзился в руку, держащую нож и заодно прикрывающую вожделенное мясное лакомство. — Аййй! Аххх ты гаааад!

— Урфин, нельзя! — крикнула Мария, но было уже поздно — из глубокой царапины выступила кровь, а кот прижал уши и зашипел, но со стола не слез и только хвостом сильнее задергал, выражая то ли возмущение, то ли злорадство…

— Паша, прости… это все я виновата, идиотка!.. Я сейчас найду йод. — она перехватила у него нож и рванулась к шкафчику, чтобы найти коробку с медикаментами.

— Не говори ерунды, подумаешь, царапина… Можно сказать, он меня отметил своей царёвой печатью… — сунув оцарапанную конечность в рот, он сплюнул кровь в раковину и критически осмотрел ранку. — Ничего, жить буду…

Скверным было то, что резкая боль тут же ослабила градус эротического напряжения, и Павлу пришлось приложить волевое усилие, чтобы не отплатить наглому котяре той же монетой. Но, вместо того, чтобы выкинуть кота из кухни и оставить в наказание без ужина, он поступил с точностью до наоборот:

— Так, сволочь рыжая! Пшел-ка ты со стола, вот тебе твой гуляш, жри! — и спешно сгрузил все, что успел нарубить, в большую тарелку. Поставив ее на пол, Бердянский добился желаемого эффекта: Урфин с Прошкой тут же соскочили вниз и, то и дело шипя друг на друга и утробно урча, принялись жадно уплетать угощение.

Открыв кран с холодной водой, Павел промыл кровоточащий прокол, заново осмотрел его и, убедившись, что урон не так уж велик, вытер руки полотенцем и теперь уже весь обернулся к Марии:

— Итак, на чем мы остановились? Ммм?

Она растерянно смотрела на него, как будто в самом деле забыла, чем они занимались… и вместо того, чтобы броситься в объятия любовника, на что рассчитывал Павел, спрятала руки за спину и отступила назад. Для нее это была обычная история: в разгар любовного свидания или важной встречи, когда все идет хорошо и чудесно, вдруг получить холодный душ и оказаться в дурацком, нелепом положении. Она даже глаза закрыла: настолько ей стало стыдно… и Павел, конечно, видел сейчас именно это — смешную неудачницу с завиральными идеями милосердия, романтическими завихрениями, избыточно горячим темпераментом и невоспитанными котами.

Павел заметил ее замешательство и сам шагнул к ней ближе, поймал за плечи, притянул к себе, ласково обнял:

— Ну-ну, что ты вдруг так напряглась, родная моя? Было бы из-за чего… — и поцеловал в теплую шею, пахнущую яблоком и южным морем. — Иди ко мне… Машенька… милая… любимая…

Бердянский настойчиво вернул ее ладонь на свою задницу и попросил тихо:

— Обними меня…

Мария отмерла и прижалась к нему грудью, животом, бедрами, потерлась большой ласковой кошкой, и, глядя в глаза, выдохнула:

— Паша, ты такой красивый!.. Я насмотреться на тебя не могу… ты… ты… я же с первого взгляда, тогда, в цирке…

Она не договорила, губами потянулась к его губам, обняла обеими руками, изо всех сил, сжала своими бедрами его бедро, зная, что он почувствует ее жар, готовность принадлежать… сделать для него все, все что он только захочет…

Он сжал ее в ответ, смял ягодицы, зарылся лицом в растрепавшуюся косу, жадно поймал губами горячий поцелуй — и пламя страсти вспыхнуло с новой силой, отодвигая все остальное на второй план, как ненужную декорацию.

Почуяв ее возбуждение, он сам просунул руку между ними, расстегнул ременную пряжку и пуговицу, и, потянув язычок молнии вниз, прошептал:

— Подразни его, как ты умеешь…

— Губами?.. — не сводя с Павла страстного взгляда, она обвела их кончиком языка.

— Мммм… да, дааа, черт возьми… губами… языком… как тогда, помнишь? — он не очень-то хотел вспоминать о том, что они поругались почти сразу, как Машка сделала ему улетный минет, но сам минет того стоил.

Она скользнула к его ногам, грациозно, как одалиска в гареме, обняла за бедра и, приблизив лицо к низу живота любовника, мягко и приглашающе приоткрыла рот…

— Охххх… что ты делаешь… мммм…. — Павел сглотнул от волнения, погладил ее по нежной щеке, поймал за подбородок и наклонился поцеловать, в предвкушении небывалого удовольствия. Потом спустил джинсы на бедра, полностью высвободил член и пару раз провел по ее губам плотной головкой, слегка дразня, но не давая захватить. Находчивая Маша не растерялась и, снова играя в тигрицу или кошку, высунула мягкий язык, так что ей удалось поймать движение Павла и коснуться самой чувствительной точки под навершием.

Бердянский низко застонал от острейшего удовольствия и сам двинул бедрами вперед, позволив члену пройтись по ее языку и скользнуть прямо в рот. Его пальцы зарылись в темные пряди на затылке Маши и слегка сжали, поощряя к правильным движениям, но не торопили, не дергали. У нее тоже вырвался тихий стон, и она тесно, мягко и влажно обхватила член, позволяя Павлу двигаться свободно и наслаждаться ее ртом так, как он хотел… Ни разу не сбилась с ритма, не ошиблась в его намерениях, и, лаская губами, в то же время пальцами слегка поглаживала и массировала напряженную мошонку.

Оххх, как же ему нравилось чувствовать ее губы и горячий язык, и пальцы на мошонке, готовой вот-вот опустошиться, но еще сильнее Павлу хотелось иначе завершить их кухонный экспромт. Улучив момент, он подался назад, высвободив член из восхитительного плена, побудил ее подняться и, рвано дыша, не говоря ни слова, повернул к себе спиной. Наклонив над обеденным столом, попросту задрал мягкую ткань юбки, стянул на бедра насквозь промокшие трусики и со стоном нетерпения вошел в нее сразу и до упора.

— Паша!.. — отчаянно вскрикнула она и судорожно схватилась за края стола.

— Мааашка… Мааашенька… сладкая моя… потерпи… я быстро… — зашептал ей в шею, крепко тиская за грудь прямо через трикотажную кофту, и задвигался в ней, ускоряя ритм, с каждым ударом ощущая нарастающий восторг момента.

— Пашечка, я больше не могу… я сейчас кончу… — невнятно пробормотала Мария, чувствуя, что по телу разливается волна сухого огненного жара, всегда предшествующая оргазмической вспышке…

— Паша!!! Лю-би-мый… оооо…

— Да… да… давай, моя хорошая… давай, моя девочка… вот так… вот так… оооо… даааа… дааа…. дааа… — выдыхал он ей куда-то между лопаток, и сам не сдержался от громкого экстатического стона, едва ощутил членом ее судорожное объятие. — Ааааа… дааааа…. дааа… моя…. ты вся моя…. моя любимая… моя милая…

Мощно изливаясь в нее, он смутно подумал, что снова даже не вспомнил про презерватив, но это сейчас было совершенно, абсолютно неважно в сравнении с тем яростным восторгом, который они подарили друг другу за считанные минуты страстного и спонтанного соития.

И если Невеста и Леонардо хотя бы один раз были так же счастливы вместе — это счастье стоило того, чтобы за него умереть…

Примечания:

1 «родные» американский дайнер и латиноамериканский гриль-бар, очень популярные во 2-й половине 90-х, в том числе у иностранцев, живущих в Москве.

Глава 10. Чубчик кучерявый

Часа в четыре утра Павел проснулся от голода.

Накануне они с Марией так и не поужинали толком. Приняли вместе душ, потом наспех сварили креветок, и следующие полчаса занимались тем, что очищали от панциря нежно-розовое мясо и… каждую третью и четвертую креветку, а порою и первую со второй, отдавали котам, устроившим натуральный рэкет. В результате в наглые жадные пастки перекочевала большая часть человеческой трапезы. С печеньем и пирожными повезло больше — на сладкое Урфин с Прошей не претендовали, но когда дошло до чая, Бердянский уже засыпал на плече у Маши, и обрадовался ее предложению «просто лечь».

Забравшись под одеяло, они обнялись и моментально заснули… так крепко и сладко Бердянскому не спалось очень-очень давно, и, открыв глаза по сигналу недовольного пустого желудка, он чувствовал себя полностью отдохнувшим… И таким бодрым, что хоть сейчас на пробежку или в спортзал, а после сразу на репетицию.

Маша, наоборот, спала, что называется, без задних ног, уткнувшись лицом ему в подмышку, и не заметила, как он осторожно высвободился из ее объятий и встал — даже не шевельнулась… Зато Урфин, валявшийся в ногах, поднял лохматую рыжую башку и, глядя на Бердянского с дружелюбием ирландского террориста, издал хриплый и басовитый мявк, выражавший крайнее недовольство. Дескать:

«Эй, ты! Как тебя там! Отставить кроватетрясение…»

В тон шерстяному бандиту капризно мяукнула Прошка, свившая себе гнездо на подушке, прямо над головой Павла:

— Спяууу… Мррррано…

— Тебя не спросил… — отмахнулся Бердянский, встал и пошел на кухню в поисках чего-то съестного. Проша, мигом сообразившая выгоду, тоже спрыгнула и деловито потрусила за ним.

Быстрая инспекция холодильника заставила Павла пожалеть о том, что вчера они как-то очень уж небрежно отнеслись к покупкам, полностью проигнорировав отдел кулинарии. В своей разгульной холостяцкой жизни он привык питаться чем-то готовым, максимума его поварских умений хватало на то, чтобы пожарить стейки или яичницу, сварить макароны или пельмени, потому кулинария или актерская кафешка очень выручали в этом плане. Ну и время от времени он позволял кому-нибудь из особо настойчивых пассий занять свою кухню и сообразить обед или ужин на двоих… Судя же по состоянию припасов в доме у Машки, она тоже была «закоренелый холостяк» и вообще непонятно чем питалась…

Раздобыв кусок сыра и баночку какого-то паштета, он пошарил по навесным шкафчикам в поисках хлеба, нашел остатки багета, превратившегося в камень, с трудом накромсал его неровными ломтями, засыпав все крошками, и, пока на плите грелся чайник, попытался грызть эти импровизированные «канапе».

Прошка сидела перед ним на полу и выжидательно наблюдала за мучениями человека.

— Чего тебе, морда наглая? — проворчал Павел. — Сыра хочешь?

— Мооооу, — ответила кошка, что, вероятно, означало «да».

— Нет, пармезан тебе будет слишком шикарно… — он вспомнил, что Маша взяла в магазине еще и мягкий сыр, и совершенно точно — итальянский соус… Ладно, уже что-то: если намазать сыр и соус на сухой багет, хлеб размягчится, но не превратится в кашу; этому рецепту Павла научили испанцы, и сейчас он сам собой всплыл в памяти.

Воспоминание об испанском рецепте потянуло за собой ниточку, которая привела его к другому воспоминанию — о двух фотографиях черноволосого красавчика, которые он в прошлый раз видел у Машки в шкафу, и которые она спешно, подозрительно спешно спрятала от него… Решив, что непременно расспросит ее про этого танцора и про то, чем она на самом деле занималась в Испании, Бердянский вернулся мыслями к еде и вновь открыл холодильник. Искомый соус обнаружился не сразу — Павлу пришлось дважды обшарить полки, пока он не догадался посмотреть на те, что были в дверце.

— Аааа, вот ты где! — обрадованный, он ухватил находку за горлышко, но тут его взгляд зацепился за коробку таблеток, похожих на витамины. Из чисто мальчишеского любопытства, он решил сунуть нос в нее тоже: может, Маша принимает какие-то особые добавки, делающие ее такой неотразимо-сексуальной?

— «Диане-35»… какой еще Диане и почему именно «тридцать пять», а не «сорок шесть» или там, «двадцать семь»? — озадаченный странным названием витаминного комплекса, он вытащил из коробки бумажку и углубился в чтение. — Ого… «контрацептив с антиандрогенным эффектом»… ёлки-моталки, это ж таблетки от детей!

Павлу стало неловко — словно сам того не желая, подсмотрел в замочную скважину — и он почти уронил коробку на стол.

— Так-так, теперь ясно, почему Машка ни разу не дернулась, когда я в нее спускал… и резинку надеть ни разу сама не предложила… и с кем это у нее такая бурная и регулярная половая жизнь, позвольте узнать? — обратился он к Прошке, словно она могла дать свидетельские показания по этому вопросу. А ведь наверняка и могла бы, если у Машки с Андреем все-таки хоть разок, но было… а если не разок, а много-много раз?..

— Блядь!.. — иначе с чего Дрону вообще вздумалось мечтать о свадьбе? Он вечно влюблялся без взаимности, но по сути был таким же закоренелым холостяком, как Павел или Минаев — да еще, бывало, поговаривал, что хочет бросить театр, как греховное занятие, и поехать трудником в монастырь… и вдруг, сияя от счастья, как начищенный самовар, и валяясь головой на Машкиных коленях, сообщает, что «они поженятся!» Допустим, это он и вправду придумал, неправильно понял, и Машка на нем жениться не собиралась… но спать вместе они могли. Да, могли…

При этой мысли у Павла снова застучало в висках.

«Я люблю только тебя», — призналась ему Машка, и он поверил, но в то же время она не сказала, что у нее никого больше нет… Уж кому, как не Бердянскому, было отлично известно, что «основного» любовника можно превосходно совмещать с запасными вариантами…

Павел застонал и, вцепившись обеими руками в волосы, немилосердно дернул… от резкой боли у него выступили слезы, и возник вопрос: а какое ему, собственно, дело до Машкиных любовников, прошлых и настоящих?

Им было чертовски хорошо в постели, они даже поговорили о любви, и вроде как они теперь вместе — но… разве Машка что-то рассказала ему о себе, о своем прошлом и настоящем, разве что-то обещала ему, и самое главное, разве он ждал заверений и обещаний? А выходит, ждал!

«Тааак, Паша, Паша, что это с тобой? Что ты паранойю гоняешь на пустом месте опять? Может, это не ее таблетки вовсе?»

«Ага, в ее холодильнике и не ее таблетки? Ну-ну…»

«Или она их вовсе не по этому поводу употребляет? Вон сколько там всего понаписано про них!»

«Тогда тем более странно, что она так спокойно без резинки со мной трахалась… А вдруг у меня СПИД, сифилис или там, триппер?»

«А вдруг этот весь букетик — у нее? Ты-то почему сам не подумал об элементарной защите? Неужели так ей доверяешь? Или хочешь, чтобы она залетела, а потом тебя в ЗАГС потянула на законных основаниях? Или что?» — внутри звучал целый хор голосов, смутно похожих на голоса родственников, обеспокоенных внезапной заботой Павла о вопросе, никогда раньше его не волновавшем…

«Ааа… да ты попросту ревнуешь… ревнуешь ее, как всякий влюбленный идиот!»

«Я — ревную? Я — влюбленный идиот?…»

— Хмм… — удивленный сверх меры этим внезапным открытием, Бердянский даже про голод позабыл, и так и сидел посреди полутемной кухни, с куском сухого хлеба в одной руке и ножом — в другой…

Неожиданно над головой вспыхнул яркий свет.

Заспанная Мария вошла на кухню, приблизилась к Павлу и нежно обняла его сзади за плечи:

— Пашка… ты что вскочил? Рано же еще… пяти нет.

Посмотрела на стол, засыпанный хлебными крошками, с удивлением заметила свои противозачаточные таблетки и развернутую инструкцию к ним… Бесцеремонность любовника немного царапнула нервы, но Мария решила, что повод пустячный, и пошутила:

— Ты боишься, что переспал с инопланетянкой и теперь сам можешь забеременеть?

— А ты? Не боишься? — ответ вопросом на вопрос уже не впервые помогал Бердянскому перехватить инициативу в разговоре…

Павел положил на стол нож и багет, и, освободив руки, потянулся к Марии, привлек ее к себе ближе, распахнул полы длинного шелкового халата и поцеловал в мягкий живот, чуть ниже пупка…

— Нууу… — не ожидая, что он захочет развивать эту тему, она покраснела и зарылась пальцами в его волосы, и без того взлохмаченные со сна. — Я… боюсь. Но сейчас — нет, потому что, как видишь, принимаю таблетки. Так что… ты тоже не бойся.

— Я вижу, ты их уже давно принимаешь… и начала явно до того, как мы с тобой первый раз переспали… У тебя есть кто-то еще? — не желая выдать, насколько ответ на заданный вопрос волнует его, Павел предпочел не поднимать на нее глаз и снова поцеловал, теперь чуть выше пупочной ямочки.

— Конечно, есть, Паш. — не моргнув глазом, ответила Мария, не зная, плакать ей или смеяться — и как вообще понимать этот неожиданный допрос. — Двадцать пять любовников в очередь за дверью стоят, с четвертого этажа до первого. Вот провожу тебя, и сразу приглашу следующего…

— Уффф… ну ты и шутница, Машка… — поняв, что она его дразнит, Павел испытал некоторое облегчение. Фыркнул, по-котовьи потерся о ее бедро щетинистой щекой и, покрепче обняв, заявил:

— Пусть эти все… из очереди… катятся к чертям собачьим! Теперь ты моя. Только мо-я. Ясно?

— Куда уж яснее, сеньор.

У Марии сильно забилось сердце и стало болезненно интересно — понимает ли Павел значение своих недвусмысленных авансов, сознает ли, как женщины обычно реагируют на такие признания… чувствует ли он то, что говорит, или просто выдает свой привычный текст опытного донжуана?..

«Охххх, Бердянский, Бердянский… ты всего неделю назад на моих глазах потащил с собой Файку, не успев остыть после минета!.. И что прикажешь сказать тебе — что я полгода, даже больше, видела член только в эротических снах и у статуй в Пушкинском музее?.. Ну какой же идиот, Боже мой…»

Она вздохнула, поцеловала Павла в макушку, прекрасно понимая, что ей-то уж точно поздно пить «Боржоми» — потому что любит этого кретина без памяти — и попробовала сменить тему:

— Ты что, голодный? Сидишь тут с сухариком, бедный маленький мышонок… Хочешь кофе и яичницу? Или могу французские гренки сделать…

— Грррренки? Мммм… — голодный спазм в животе тут же переключил внимание Бердянского на куда более приятные темы, и он с энтузиазмом поддержал идею раннего плотного завтрака:

— Я только «за», причем за все сразу. Могу помочь разбивать яйца…

— Кофе, яичница, французские гренки, — подытожила Мария и приятно улыбнулась: — Заказ принят, сеньор Пабло!

Она быстро ополоснула лицо над раковиной и взялась за готовку… Пожалуй, это неплохо, что Павел разбудил ее в такую рань — теперь она точно не опоздает на работу, да и выспаться удалось на удивление неплохо… рядом с Пашей было так спокойно и уютно, и пахло от него южным осенним теплом и невозможным счастьем.

Сегодня он пойдет на репетицию и снова будет творить магию, переплавляя грубую материю плотских страстей в святые дары искусства, а ей — что ж — придется снова бегать с подносом и кофейными чашками. Войновский вчера, застав их в больничном коридоре за чтением друг другу стихов Лорки, и впечатленный прослушиванием, велел ей тоже явиться в репетиционный зал, но сейчас, вероятно, уже передумал. Не может же он вот так, за здорово живешь, включать в состав труппы кого вздумается… кадровые вопросы в любом случае нужно утрясать в дирекции, согласовывать с худруком. А худрук и директор, конечно, захотят узнать подробнее, кого это им пытается подсунуть взбалмошный модный режиссер… начнут выяснять, делать звонки… и снова всплывет история с «Музеоном». Если звездная болезнь не застит Антону Войновскому глаза, и его авторитет в самом деле что-то значит, есть крохотный шанс, что он выполнит свое обещание хотя бы на двадцать процентов.

Взбивая яйца со сливками, Мария украдкой вздохнула — не хотела портить настроение Павлу — и подумала, что если сумеет попасть в массовку, когда начнутся репетиции «Кровавой свадьбы», это уже будет громадным везением…

— Маша… — вдруг спросил Павел, глядевший ей в спину (она лопатками чувствовала его взгляд). — Кто ты?

Ее руки, державшие венчик и миску, замерли:

— В смысле?..

— В коромысле! — поддразнил он, но, обернувшись, Мария встретила серьезный, испытующий взгляд… под ним сердце сразу забилось чаще, в груди растекся жгучий холодок, а Павел спросил снова:

— Кто ты на самом деле?.. Я хочу знать… что ты делала в Испании? Как попала к нам в театр?.. Почему знаешь роль Невесты наизусть — и что, черт побери, знает про тебя Антон, чего я не знаю? Почему ты ему рассказала про себя, а мне — нет?

Мария выложила гренки на сковородку, залила взбитыми яйцами, вернулась к столу и села напротив Бердянского:

— Ты же меня ни о чем не спрашивал, Паша… а Войновский спрашивал.

Павел покраснел, вызывающе встряхнул головой и, стиснув руки Марии, упрямо повторил:

— Я хочу знать, кто ты!.. Ты же теперь моя Невеста… а я-Леонардо… значит, имею право знать все!

Марии мучительно захотелось спросить — читал ли он до конца «Кровавую свадьбу»?.. — но душа против воли растворилась в счастье, от того, что он называл ее Невестой и видел не просто любовницей — партнершей на сцене…

***

Эдуард Витольдович Вишняускас подъезжал к театру, когда на его сотовый пришел звонок от Павла Бердянского (занесенного в список контактов под игривым прозвищем Чюбчик Кучерявый — именно так, через «ю»).

— Фишняускас у аппараааттта — церемонно растягивая буквы, ответил он на вызов. — Слууушаю тебья, Паффлуууша.

— Здраааавствуй Ээээддичка, мон шееер. — в тон ему ответил Бердянский, искусно сымитировав высокий и несколько манерный голос Вишняускаса, и тут же, что называется, «взял быка за рога»:

— Ты меня ооочень обяжешь, отпустив сегодня Марию Лазич на целый день. Пусть Файка за нее смену отработает, она все равно свой дурацкий институт прогуливает постоянно.

— Лааааазич? — повторил Эдуард с неудовольствием: эта девица не понравилась ему с первого взгляда, и с первого своего появления в театре создавала вокруг себя конфликтную обстановку и напряженную атмосферу. Не говоря уж о проблемах дисциплины, постоянных опозданиях и рассеянности.

— А пошщемууу я тооолжен ее отпустит, Пааафел? Файещька не робот, я ей тепер и так тооолжен сверхурооощные. Если Лааазич хочет ощередной отгул, пуууст пишет заяфление за свой щооот. И самааа за себья проосит.

— Эдичка, мне кажется, ты меня плохо расслышал. — Бердянский свернул любезный тон и заговорил жестко и четко:

— Я же сказал, что Ты Меня Ооочень Обяжешь, уловил? Если нет, перефразирую — я буду тебе должен. Этого довольно, чтобы ты больше не лез со своими дурацкими бюрократическими вопросами и сделал, как сказано?

Вишняускас сентиментально вздохнул: у Бердянского был прекрасный голос, а когда он сердился, тембр приобретал особые агрессивные обертона, и становился сексуально-неотразим… от звуков этого голоса, поющего эмоциональную серенаду или трагическую арию, впечатлительные дамочки в партере бились в экстазе… и Эдик, общем-то, каждый раз был недалек. Так что отказывать Чюбчику, когда он о чем-то просил, было сложно — и он бы не отказал, если бы речь не шла об этой мерзкой Лазич! Вишняускасу хотелось вредничать, и он решил поторговаться:

— Оххх, Пааффлуууша… и что же именно ты мне бууудешь тооолжен? Я фед тебья знаааю: пообесчаешь, а потом обмаааанешь… кстати, ты пооомнишь, что сегодня ф одиннадцат у тебья реппетиция?

— Помню, не беспокойся. Но вот не припомню, чтобы я хоть раз тебя обманывал. Ты что ли бухал с утра или просто не проспался? — Бердянский, зная манеру этого голубка тянуть кота за яйца, только вздохнул и приготовился к позиционному торгу.

— А я пооомню. Ты обесчааал мне приглашеннииие на показ в Театр моооды… то сих пооор его жду, — с обидой высказал Эдик. — И есчо ты обесчааал познакооомить менья с Дениссом.

— Ох, вспомнила бабка, как дедкой была… — проворчал Бердянский, признав, что да, было дело, еще на новогодней вечеринке он и правда сболтнул Эдику о том, что может добыть контрамарку на шоу-показ к Юдашкину. Но это было возможно, пока он крутил шуры-муры с Надькой Мухой, одной из самых красивых тамошних манекенщиц… Да и Денис, тот двухметровый блондин, на которого похотливый чухонец положил глаз, был знаком с Павлом именно через нее, и не сказать, чтобы близко.

— Ладно, добуду тебе местечко в первом ряду, только чур слюнями на пол не капать и стояком не светить, а то позору с тобой потом не оберешься…

— Фууу, Пааааша, эттто былооо ошшен грууубо…

— Зато правда! Ну а с твоей голубо… глазой мечтой сам познакомишься, он парень простой, без понтов. Правда, учти, братан, что у него уже есть спонсор… такой, в малиновом пиджачке и с голдой на толстой-претолстой шее… Так что не уверен, что Дениска на тебя польстится… или что его бойфренд не прикажет тебя мелко нарубить и пустить на колбаски-гриль.

Тут в трубке что-то зашуршало, и Эдуарду почудилось, будто он слышит голос Лазич, которая что-то тихо выговаривает своему новоиспеченному любовничку. Он не упустил свой шанс и мстительно зарядил:

— А у тебья-то самого что за дела с эттой Лаааазич? Между прооочим, я слышал, что она спит с Петренко… гофорят, они уже тва года сожителстфуют, и что этто Петренко ее пристроил ф театр, чтоб она ффсегда была при нем. Паша, Паша… разффее ты сам не фидишь, эта деффица — корыстная стерффа, шлюха каких поискат? Типииичная подстииилка, я таких ффидел много у нас на курортах…

— Таааак, Эдичка… — голос Павла налился нотами настоящего гнева — аж динамик в трубке завибрировал — Если ты, педрила чухонский, еще раз откроешь свой поганый рот и позволишь себе такое сказануть про Марию — мне или хоть кому еще — я тебя так отделаю, что ты весь следующий год будешь лечиться на твоих сраных прибалтийских курортах! Уяснил?

«Ого… кажетца тепер мне все яяяссснооо с эттими двумья!» — Вишняускас злорадно улыбнулся — он уже знал, какую сплетню пустит сегодня, вот прямо сейчас, гулять по театральным коридорам, а вслух сказал вполне кротко:

— Исффини, Павлууууша, пыл не праффф. Хорошо, отпускаю Мариию на сефодня, как-нибуд спраффимса без нее.

Павел не стал его особенно благодарить — принял как должное, баловень судьбы — и отключился.

Эдик припарковал машину возле театра, взглянул в зеркало, поправил волосы, галстук… и поспешил в свою вотчину, в кафе, где ранние пташки из актерской братии уже собирались на завтрак. Вот они сейчас накинутся на свежую, с пылу — с жару, сплетню.

***

На одиннадцать утра был назначена репетиция «Двух королей» — вольной интерпретации «Одесских рассказов» Бабеля и городского фольклора, в постановке Антона Войновского. Худрук первоначально пришел в ужас от идеи режиссера сотворить на сцене столичного театра «бродвейский мюзикл с одесским акцентом», какую-то немыслимую фантасмагорию про доброго и милого еврейского мальчика Беню, вдруг открывшего в себе «второе я», Мишку Япончика, превратившего Беню сперва в благородного разбойника, а потом — революционера-мученика, апостола новой веры.

Но у дерзкого замысла нашлись свои сторонники, нашлись даже меценаты-американцы, заинтересованные в покупке франшизы, так что Антон получил «добро» на постановку. В результате никто не прогадал: готовый спектакль произвел сенсацию в театральной Москве, премьера стала началом большой режиссерской славы Войновского и стремительного взлета актеров, занятых в главных ролях. Постановка окупила себя в рекордно короткий срок, на второй год взяла главный театральный приз Москвы — «Золотую маску», и приносила устойчивую прибыль вот уже три года подряд. «Два короля» игрались по крайней мере два-три раза в месяц, и зал неизменно был полон…

К открытию третьего сезона Войновский пошел на риск и подновил постановку — вымарал пару слабоватых сцен, добавил важный эпизод в конце первого акта, и ввел дивертисмент в начале второго, в формате одесского кабаре.

Новшества вызвали волнения, труппа, да и критики, не сразу их поняли и приняли, но… зрители были в восторге. Дивертисмент с песнями и танцами, представлявшими немыслимое ассорти из канкана, «цыганочки», степа, романсов и шансона, пользовался таким успехом, что дирекция подсуетилась, и выпустила компакт-диск с видеозаписью, который продавался в фойе в дни спектакля.

Актеры, занятые в представлении, знали текст и все номера так, что от зубов отскакивало, но Антону этого было мало, и он назначал регулярные полурепетиции-полупрогоны, иногда в костюмах, требовал полной эмоциональной и физической отдачи — «на разрыв аорты» — и — бинго! — заставлял актеров импровизировать в процессе. Песни и танцы можно и нужно было выбирать на свой вкус, исполнять один номер за другим, но в результате должна была сложиться осмысленная и гармоничная картина, с комедийным или, наоборот, трагическим акцентом…

Так что манкировать своими обязанностями не получалось ни у кого, и к прогону «Двух королей» актеры готовились почти как к экзамену в театральной школе…. Обычно они накануне давали друг другу шпаргалки, сообщали, что собираются петь и танцевать в дивертисменте, так что у партнеров было время сориентироваться и заранее подготовить свою часть «импровизации».

Павел Бердянский, неизменный исполнитель роли Мишки Япончика, не пренебрегал этим правилом — вплоть до вчерашнего вечера… Поглощенный Марией и своими переживаниями в связи с ней, он вообще едва вспомнил, что они сегодня репетируют.

И когда ему около десяти утра все-таки дозвонилась разъяренная Нина, Бердянский, кое-как отовравшись насчет своего исчезновения с радаров, за голову схватился:

— Бляяя… Я ж ничего не подготовил, не подобрал на сегодня… А, впрочем, оно и к лучшему — будет настоящая импровизация, без дураков! Ээээх, чуб-чик, чуб-чик, чубчик кучерявый…. — он картинно прошелся по комнате, подхватил под пузо возмущенно взмякнувшую Прошку, и, подняв ее на вытянутой руке, как в танцевальной поддержке, несколько раз покрутил туда-сюда:

— Да ты не вейся, Прошка, на ветру…

— Мрррррруа? — вопросил со шкафа Урфин, и в его интонациях слышалось что-то вроде: «Бердянский, ты дурак?»

— Паш, ты что делаешь?.. — Мария догнала Павла, отняла у него Прошку и водворила на кресло, но тут же была поймана железными руками и замкнута в рабочую позицию для танца… — Ахххх, так?.. Ладно…

Бердянский заложил руку за спину, по-гусарски поклонился и, не говоря ни слова, не давая Марии никаких подсказок, повел ее в жестком и страстном ритме аргентинского танго. И одобрительно покивал, когда она мгновенно подстроилась, подхватила и пошла за ним с безупречной точностью движений… Вышло так слаженно, словно они вместе протанцевали уже бог знает сколько дней.

«Вот это да… ну а если вот так?» — Павел сменил ритм, и танго перетекло в румбу, румба в милонгу, милонга — в пасадобль, и Мария без малейшего напряжения летела за ним, будто слушала у себя в голове ту же мелодию, и безошибочно считывала рисунок танца, включаясь в него со всей страстью настоящей профессиональной танцовщицы. И то, что из одежды на ней были только лифчик и джинсы, а на самом Бердянском — вообще одни плавки, нисколько не портило ни настроения, ни танцевальной импровизации, как она есть.

Пока они таким своеобразным способом разминались перед поездкой в театр, Павлу внезапно пришла в голову сцена, которая так и просилась в дивертисмент.

— Слуууушай, а это будет просто находка! — он внезапно остановился и, поймав Марию в объятия, притянул ее к себе:

— Обещай, что согласишься сегодня мне подыграть, и я расскажу тебе, что и как делать…

Она посмотрела на него и, улыбнувшись, кивнула:

— Конечно, Паша… Что ты придумал? Рассказывай, а то я умру от любопытства!

***

В театр они вошли вместе, но в фойе все-таки разбежались: Павлу нужно было переодеться, потому что Войновский назначил прогон в костюмах — «чтобы не расслаблялись!» — а Мария, несмотря на официальный отгул, решила хотя бы показаться в кафе. Ей было страшно неудобно перед Илоной и особенно перед Фаей… наверное, нужно объясниться по-честному, и заодно пообещать «проставиться». По опыту, торт из «Праги» и бутылка мартини очень помогали разрешать недоразумения.

Она понимала, что шила в мешке не утаишь, что про ее отношения с Бердянским скоро станет известно даже мышам в подвале и голубям на чердаке. Наверняка недалек и тот счастливый момент, когда актрисы (а может быть, и актеры…) раскусят «диверсантку», начнут строить ей козьи морды и устраивать пакости разной степени безобидности; но именно поэтому Мария хотела сохранить хотя бы какое-то подобие нормальных отношений с «театральным пролетариатом». В конце концов, Лина, Илона, и София — Ромовая баба, и Света с кухни, и рабочие сцены — да все, кроме Фаи и Вишняускаса — с первого дня относились к ней по-доброму. Хорошо бы так было и в дальнейшем…

Павел обозвал ее дурочкой и довольно безапелляционно потребовал:

— Будь в зале ровно в одиннадцать! И без глупостей! — и она обещала, но опоздала на несколько минут… из-за Нины Муравьевой, которая перехватила ее у входа.

Прима напала сразу, не дав даже сгруппироваться:

— Привет, а ты что, сегодня снова с тряпками будешь по сцене елозить? Может, позже зайдешь, пока не пришлось опять за летающими ведрами побегать?

— Привет. Нет, сегодня у меня здесь другие задачи.

— Это еще какие-такие задачи? — Нина округлила глаза и стала похожа на удивленную сову.

— Ммммм… Я и сама не знаю, если честно. Лучше спроси у Антона Войновского. Или у Бердянского… это была их идея.

Мария готова была проклинать свою чувствительность и тонкую кожу, но ничего не могла поделать с румянцем, мгновенно залившим щеки. Она ни в чем не была виновата, и все же под прокурорским взглядом одной из ведущих актрис — и бывшей (возможно, бывшей) любовницы Павла — ощущала себя как пойманная воровка.

Нина сморщила нос, будто бы учуяв неприятный запах, а на самом деле уловив явственный оттенок Пашкиного одеколона, идущий от внезапно появившейся у нее соперницы, и покачала головой:

— Да уж, «узнаю брата Колю»! Ну надо же, ничего оригинальнее не выдумал, как притащить в зал буфетчицу, с которой всю ночь в постели кувыркался… Я тебе могу только посочувствовать, дорогуша, он тот еще скот и любитель злых розыгрышей. Знай, чего бы он там на тебе ни наобещал, ничегошеньки не исполнит! Так, подразнит только слегка, чтобы ты за ним еще побегала какое-то время, а потом пошлет… на хутор бабочек ловить.

И притворно-сочувственно вздохнула, придав совершенно определенный смысл появлению на репетиции новой пассии Павлика-журавлика, как всегда парящего где-то в небесах, на недосягаемой для нее самой высоте.

— Это все, что мне следует знать прямо сейчас? — Мария скрестила на груди руки, чтобы унять дикое желание вцепиться когтями прямо в ухоженное кукольное личико актрисы.

— Нууу… зависит от того, что ты уже знаешь про нашего милого Павлушу… Я бы могла тебе мнооого всякого порассказать, да некогда, Антон уже в зале, слышишь? Он не любит, когда кто-то посторонний у него за спиной торчит, так что раз уж ты пришла на этого кобеля Бердянского поглазеть, сиди на галерке тихо, как мышка. Поняла?

Марии захотелось спросить: «Иначе что?» — но лезть в бутылку прямо сейчас было крайне неумно, и она, играя дурочку, покладисто кивнула:

— Поняла.

— Смотри-ка, а ты оказывается умнее, чем я думала. — Нина довольно улыбнулась и хотела еще что-то добавить, но тут из зала донесся раскатистый бас Минаева, поющего в нарочитой «церковной» манере, подобно протодьякону, произносящему ектению:

— Ой, горе мне, горе, горе мне, тоскааааааа!

Только мне поможет дубовая доскаааааа! — и тут же вступил «золотой баритон» Бердянского:

— ЗАчем же я жЕнился, зАчем мне жена?

Я свою соседушку за ночь три разА!

За ним снова пробасил «протодьякон» — укоризненно, как будто грешника увещевал:

— ЗАчем же ты жЕнился, зАчем дуру брал?

И к «ектении» присоединился уже целый смешанный хор мужских и женских голосов:

— Лучше б обвенчался с которою гулял!

Звучало все это настолько же красиво, насколько и комически, и пение прервалось взрывом громового хохота. Мария, как ни мало располагала ситуация, тоже не смогла удержать смеха:

— Пааашка… — у нее не возникло ни малейшего сомнения, что хулиган-Бердянский нарочно подговорил Минаева спеть именно эту песню — ведь не далее как сегодня утром она рассказывала ему забавный эпизод, произошедший с ней в бытность студенткой Института культуры, на экзамене по русскому народному танцу…

Она взглянула на Нину и как ни в чем не бывало предложила:

— Пойдем? — но прежде чем успела открыть дверь зрительного зала, та сама распахнулась, и на пороге возник Антон Войновский, собственной персоной:

— Так, это что еще за опоздания? Начало в одиннадцать, сейчас уже одиннадцать ноль три! Сеньоры, извольте поторопиться: все уже в сборе… Мария, ты пришла, отлично, пока посиди в партере, присмотрись. Муравьева, а почему без костюма-то? Сказал же, сегодня полный прогон! Полный! Пять минут тебе на переодевание!

Нина злобно взглянула на Марию и, резко развернувшись, ушла в костюмерный цех, а Войновский спустился к сцене и, несколькими хлопками призвав актеров к тишине и вниманию, скомандовал:

— Так-с, други мои, начинаем сегодня с Утёсова, далее импровизируем под микс! Готовы? Вперед! Музыку!

Звукотехник врубил фонограмму, зазвучал голос маэстро в оригинале, и парни, рассредоточившись по сцене в исходных позициях, начали прогон. Бердянский в наряде матроса-черноморца — брюках-клеш, тельняшке и бескозырке, лихо заломленной на затылок, выступил на первый план и задавал остальным темп и задорный стиль танца-«яблочка», с коленцами и выразительной пантомимой: выворачиванием пустых карманов на соответствующих строках известной песни про кучерявый чубчик.

Смотрелся он потрясающе… Мария, вцепившись в бархатные подлокотники кресла, с первых тактов забыла, как дышать, и пожирала любовника горящим взглядом, жалея, что не может стать его тельняшкой, бескозыркой или даже брюками-клеш… особенно клешами! Оххххх, это же надо — от природы иметь такие длинные, стройные, сильные ноги, и уметь ими пользоваться не только для ходьбы. А талия?.. Мыслимо ли, чтобы у мужика была такая гибкая талия, при идеальных узких бедрах, широченной груди и плечах… Таких красавцев Мария видела прежде только в Испании, но, положа руку куда угодно, Павел Бердянский был в сто, в тысячу раз красивее любого из них, и даже всех вместе взятых! Глаза у него сияли, как звезды, как два темных алмаза, а длиннющие ресницы, казалось, насквозь прокалывали сердце… и губы… ммм… губы… Когда он улыбался ей, и смотрел на нее таким же горящим взглядом — Мария уплывала, против воли вспоминая, и даже чувствуя, что эти губы — и язык… — делали с ней несколько часов назад, на ее собственной кровати…

Павел танцевал «яблочко», а потом «цыганочку», и что-то вроде хорнпайпа, ей же казалось, что она смотрит стриптиз с полным обнажением…

«Аааааах, Паша… Пашааа…» — она даже пожалела, что села в первый ряд, и, ерзая в кресле, чувствовала себя девочкой-фанаткой — без всяких «с вашего позволения» — готовой прыгнуть на сцену по одному взгляду своего кумира, и отдаться ему где угодно, в любой позиции…

Сбоку на нее неодобрительно смотрела актриса средних лет, игравшая, вероятно, мать Бени Крика, но Марии было все равно. Она прижала ладони к губам и послала Павлу поцелуй.

«Паша, я люблю тебя!…» — и тут громадный Минаев неожиданно прянул вперед и сделал вид, что «ловит» не ему предназначенный поцелуй… Мария даже вскрикнула от такого афронта! — а Минаев резко сменил тональность, оттолкнул Бердянского, и, указывая на него красноречивым жестом, густейшим басом затянул под новую минусовку:

— Он капитаааан, и родина его — Марсееель…

Павел будто бы только и ждал, что этой музыкальной композиции про девушку из Нагасаки… Он легко спрыгнул в зал, подбежал к Марии и, поймав ее за руку, потянул за собой на сцену. Там они оказались чуть позади поющего Минаева, он сел за столик, заставленный реквизитом, а Мария, помня, о чем они договорились, взяла поднос и сделала вид, что убирается… Она двигала бутылки, переставляла стаканы, бестолково роняла тарелки, то и дело мешая красавцу-матросу предаваться ностальгическим воспоминаниям.

В зале, в той части, где сидели актеры, не занятые в дивертисменте, послышался смех и сперва осторожные, а затем и более громкие одобрительные хлопки.

— У ней татуировки на руках

И губы, губы алые, как маки.

И огненную джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки. — продолжал петь Минаев.

На этом куплете Павлу будто бы надоела вся эта суета «официантки» вокруг его стола, и он, пружинисто вскочив с места, отобрал у нее поднос, зашвырнул его в кулису…. А девушку потянул за собой, как будто танцевать ту самую джигу, но на деле — заданную Войновским «контактную импровизацию».

И вот тут-то в зале воцарилась подозрительная мертвая тишина… Никто не смеялся, не хлопал, но все смотрели на сцену как завороженные, включая Димона, который, по счастью, продолжал петь, но сам отошел ближе к краю и тоже с любопытством следил за танцором и его неожиданной партнершей.

Павел вышел из амплуа матроса и в следующий миг преобразился в байлаора, телом приглашая Марию показать, на что они оба способны, танцуя фламенко. Пусть ритм старинной морской баллады не очень походил на настоящее канте хондо, но песня была столь же эмоциональна, и глубокий бас Минаева придавал нужный колорит, а в импровизации допускалось любое смешение жанров и стилей. Антон требовал только одного — сильных чувств, пропущенных через тело и преобразованных в ядерную энергию…

«Будьте радиоактивными!» — наставлял он актеров. — «Излучение должно жечь, слепить зрителя… обращать в пепел… только тогда возможен катарсис!»

Руки Бердянского взлетели вверх, закручиваясь кистями в неистовом флореос, ноги поймали ритм, а глаза — взгляд Марии, сердце билось сильно и стремительно, тело превратилось в натянутую тетиву лука или гитарную струну, и он двинулся к ней, отбивая сапатеадо, вызывая, настаивая, признаваясь… Она метнулась к нему, гибкой пантерой обтекла вокруг, едва касаясь, но каждое касание словно создавало электрическую вспышку между телами любовников.

Не сговариваясь заранее, не видя друг друга, они танцевали как единое целое, разделенное лишь на время танца, они тянулись друг к другу, словно капли ртути, и расходились лишь за тем, чтобы вновь устремляться навстречу, сплетать пальцы, смешивать дыхание и проникать, ласкать полными страсти взглядами…

Они явили пару. Пару любовников, пару танцоров, пару актеров — пару сердец, предназначенных друг другу… Они сотворили Пару, взяв в свидетели всю труппу. Никто не смог бы теперь этого отрицать, даже слепец, даже самый злобный завистник.

Павел и Мария стали Парой, и это видели все.

Глава 11. Приворотное зелье

Нина вошла в кафе и сразу же увидела Бердянского — вопреки обыкновению, он сидел не за своим любимым столиком, а у окна, и с крайне хмурым и недовольным видом допивал кофе. Куда только делся тот счастливый принц с сияющими глазами, что пару часов назад на репетиции потрясал труппу и режиссера новыми гранями своего таланта… и выставленными напоказ отношениями с очередной любовницей, принцессой швабр.

Самой Швабры нигде не было видно, и грех было не воспользоваться ее отсутствием: в конце концов, чем раньше она поговорит с Павлом начистоту, тем лучше… и сперва имело смысл поступить, как российское правительство — начать переговоры с шахтерами о возможности проведения переговоров.

Нина натянула на губы беспечную улыбку и направилась к своему ветреному любовнику, чтобы подсесть за столик, но маневр не удался. Едва она подошла и положила руку на спинку стула, Бердянский вскочил, и вовсе не затем, чтобы отодвинуть для нее этот самый стул… просто решил сбежать.

Она все-таки не сдалась сразу и сделала еще одну попытку:

— Павлуш, постой! Хочу потрещать кое о чем…

— Мне некогда, трещотка, опаздываю на съемки. Пока! — скомканно попрощался Бердянский — и был таков! Нину только ветерком обдуло…

«Съемки у него… реклама трусов… тоже мне, Брэд Питт нашелся…»

Тогда она подошла к Илоне, сосредоточенно засыпавшей кофе в кофемашину, и без обиняков спросила:

— Что это с нашей примадонной? Сэндвич был с душком… или опять с твоей новенькой поцапались?

Илона неохотно подняла глаза и пожала плечами:

— Мне-то откуда знать? За Бердянским я не слежу, а Машка сегодня опять отгул взяла, коза ленивая. Эдик сказал, что ее сам «примадонна» у него отпрашивал.

— Да ладно притворяться — знаешь ты все… — вдруг подала голос Алла Мерцалова, белокурая и синеглазая эротическая греза доброй половины мужской части труппы. Она сидела не за столиком, а у барной стойки, на высоком стуле, позволяя всем желающим любоваться своими стройными ногами и бедром, мелькавшем в разрезе длинной юбки. Перед ней стояли чашка с кофе, стакан с минеральной водой и тарелка с салатом «Цезарь».

— Илонка же хитрая, вечно делает вид, что ее хата с краю. — пояснила она как будто специально для Муравьевой.

Когда Нина, выдержав положенную паузу, удостоила Аллу взглядом, та показала в улыбке белые и острые зубы и пригласила по-свойски:

— Присаживайся, Ниночка, потрещи со мной, раз Павел и тебя тоже уже отфутболил. Илона, сделай ведущей актрисе кофейку со сливками… Или ты опять на диете?

Удар был ожидаем, и Муравьева не растерялась:

— Нет, что ты, мне никаких диет не надо; я ж не так легко вес набираю, как ты, и сгоняется все за пару недель… да еще столько танцев в спектаклях, лучше тренажерки.

— Хмммм… да, танцев у тебя много… пока… но скоро, думаю, станет поменьше.

— Это почему?

— Потому что кое-кто тоже очень хорошо танцует… и вертикально, и горизонтально. Как выяснилось на сегодняшнем прогоне.

— Аааа, вот ты о чем… — Нина не подала виду, что Алла ткнула прямо в больное, и снова попала. Она все же села на стул рядом с ней и огляделась в поисках второй официантки, раз уж первая примагнитилась к кофеварке…

— А Файка-то где? Тоже в отгуле? Я смотрю, персонал кафе не особо напрягается.

Илона вздохнула:

— Давай я заказ приму. Что будешь?

— Да как обычно… Впрочем, что-то я не голодная сегодня. Кофе латте мне приготовь, с корицей.

— У Файки-Фуфайки глаза второй день на мокром месте… рыдает, как неисправный кран, — доверительно сообщила Алла на ушко Нине. Она глубоко затянулась, держа в длинных ухоженных пальцах мундштук из черного дерева с золотым ободком, и с явным удовольствием продолжила:

— Похоже, Павлин вас обеих бортанул, как я и предполагала. Фая-то ладно, мотылек-однодневка, про ее шансы и так все было ясно, а вот ты, Ниночка, марьяжные планы имела. Жаль, я не сделала тогда ставку, что ты рядом с Бердянским и года не продержишься… сегодня бы кучу денег выиграла.

Алла снова глубоко затянулась и победно выпустила струю дыма вверх.

Нина скривила губы и косо посмотрела в сторону Мерцаловой… в свое время она увела у нее Бердянского самым наглым образом. Украла, если правду сказать. Теперь Аллочка, конечно, позлорадствует, вот только у Нины не было никакого желания оставаться в положении очередной безответной брошенки…

— Не стоит увлекаться тотализатором, так и по миру пойти недолго. И Бердянский — явно не тот приз, ради которого стоит идти ва-банк.

— Да-да, конечно, зелен виноград… это все мы уже проходили… ах, никакой интриги, даже скучно как-то. Нет, нет, что это я: интрига есть! Из Пашкиной постели эта ушлая дамочка тебя уже подвинула, теперь вопрос — как скоро она подвинет тебя в распределении ролей на «Кровавую свадьбу»?

— Чего?.. Алл, ты вообще думаешь, что несешь, или у тебя от радости мозги заклинило?

— Думаю-думаю… ты же сама все видела. И слышала месье Войновского: хорошо, чудесно, вот этого я и хотел, это мне и нужно, дуэнде-шмуэнде… а после репетиции он нашу новую приму по зимнему саду водил туда-сюда, и чуть не ручки ей целовал, все пел, что в роли Невесты видит только ее… ха-ха, Бердос от ревности из штанов выпрыгивал, ты бы видела это зрелище!.. Жаль, что Антон тебя выгнал с половины репетиции, ты все самое вкусное и не застала.

Нина все-таки пропустила новую шпильку, да что там — целый точный и безжалостный удар в спину — и нервно забарабанила идеально отполированными коготками по столешнице:

— Илон, ну где мой кофе? Сколько можно латте варить?

— Сейчас… уже почти готово, корицу ищу… — проворчала официантка из-за кофемашины, а когда подала ей высокий бокал, Нине стала кристально ясна причина задержки — на поверхности молочной пенки эта бесстыжая сука издевательски нарисовала корицей разбитое сердце.

Схватив длинную ложечку, Муравьева спешно перемешала напиток, но пить его ей совершенно расхотелось — с Илонки, мерзавки этакой, станется еще и плюнуть в пенку, она-то, похоже, за Швабру выступает горой! Покрывает всячески, выгораживает уже не в первый раз и вообще… и все потому, что ей самой Бердос даром не нужен, никогда она по нему не сохла. Файке вот только сочувствовала, а теперь, выходит, рада, что Пашечка себе новую пассию завел и отстал от бедной овечки? Лесба проклятая!..

— Ну так что, Нин, поведать тебе, с чего это Бердянский такой смурной был и до светских бесед с твоей персоной не снизошел? — осведомилась Алла, и по тону было ясно — у нее в запасе еще какая-то гадость.

Нина с грустью признала, что и в самом деле много пропустила: надо было на репетиции придержать свой злой язычок, да и после конфликта с Антоном не рыдать от обиды, запершись в гримерке, а пойти в кафе, взять кофейку, смотреть, слушать, обдумывать… но теперь-то уж поздно жалеть.

Она пожала плечами, старательно делая вид, что ей безразлично, чем там теперь огорчается ее донжуанистый любовник, но отказываться от предложения не стала:

— Ну поведай, всегда ведь приятно послушать, как кто-то кого-то обломал, да?

— А то! — легко согласилась Алла и зажгла новую сигарету. — Слушай, это и правда была умора… Я Пашку знаю четыре года, но никогда таким не видела.

— Его никто таким раньше не видел… — вставила Илона на правах Аллочкиной фаворитки. — По крайней мере, в нашем кафе — точно.

— Вот — глас народа, Ниночка! Но сперва скажи: ты к Петренко в больницу ездила, хоть разок навещала нашего Маленького принца, ты, его прекрасная Роза?..

— Нет, но я собиралась как раз… завтра… — Нина покраснела, неловко оправдываясь за свою черствость, но Алла прервала ее:

— Ты-то все собираешься, а кое-кто уже добрался! И не один раз… и вот сегодня тоже.

«Сука, она и сюда влезла!.. От Андрея-то ей что надо?.. Запасной вариант, когда Пашка наиграется?.. Нет, ну какая ж дрянь хитрая!..» — она неосторожно глотнула все еще горячий кофе, поперхнулась, закашлялась и с трудом выговорила:

— Допустим… потащилась она в больницу к Андрею… и что? Мой-то Бердянский тут причем?

— Твой? Оптимистка, — хмыкнула Алла.

— А чей же? Твой, что ли?

— Давно уже не мой… твоими стараниями, но теперь уже и не твой, милочка, так что мы теперь вроде как квиты, Муравьева.

— Господи, Алла! — Нина потеряла терпение. — Не вынимай ты душу, толком расскажи — что было?

— Рассказываю, не ори… в общем, эта фифочка, после прогулки с Антоном, сюда прицокала, и такая — на кухню… Я грешным делом подумала, у нашей Золушки совесть проснулась, пошла сразу после бала горшки мыть… но нет! Она к нашей Ромовой бабе пришла за «диетическими блюдами», Софочка, добрая душа, для Андрея какие-то желе-суфле наготовила… и эта такая: «Я все равно еду, отвезу». А тут Пашка явился, и к ней такой: «Я на съемки, на Кутузовский, поехали со мной, познакомлю с Юдашкиным, то-се…» Ой, Нин, ты бы его видела…

— Ты так говоришь, будто я с человеком-невидимкой встречалась десять месяцев! — Нина все больше злилась на неторопливую манеру Аллы выдавать информацию мелкими порциями и смаковать каждую лишнюю подробность… — Ну что он такого тут выдал, чего я за это время ни разу не видела? На голове стоял? Стриптиз на стойке делал?

— Ой, да кого бы он стриптизом удивил?.. Но ты слушай, не перебивай. Короче, он ей — поедем, ну, что у него ширинка дымилась, я скромно молчу…

— Эка невидаль…

Илона, прячась за стойкой, не сдержалась и хрюкнула — именно так зло подумала Нина, а Мерцалова царственно махнула рукой:

— Тише, там, на галёрке! Так вот… а эта фифа на него смотрит зайчиком Степашкой и выдает: «Мне нужно к Андрею в больницу, а потом я с подружками договорилась в кафе пойти». Нет, ну молодец, а? Знает, чем Бердоса зацепить…

— А Павел?..

— А Пааавел вместо того, чтобы усмехнуться и в своей царственной манере отправить Золушку на кухню, форменную истерику ей закатил. Отелло отдыхает, Нин! Мол, какого хрена ты снова к Дрону тащишься, как будто больше некому? Да что еще за подружки? Да где ты с ними будешь? Да я за тобой заеду тогда-то и туда-то, и вообще, «тебе котов надо кормить!». Котов кормить, слышали? Это Бердос, который кота не мог отличить от морской свинки… и которому всегда на всех похеру, кроме себя, любимого! А тут — ну просто муженёк ревнивый, папочка озабоченный! Как тебе это нравится, а?

Нина, нервно гремя ложкой по дну опустевшего кофейного бокала, обдумывала услышанное. Нет, конечно, и у них с Павлом были моменты, когда он ревновал или изображал, что ревнует, особенно если она сама давала повод, заигрывая при нем с другими мужчинами. Но никогда на ее памяти Бердянский не становился таким настойчивым и никогда не пытался контролировать ее свободное время (хотя в глубине души она всегда хотела от него такого контроля). С ним же всегда все было с точностью до наоборот — он ненавидел, если она пыталась ему что-то навязать, и вел себя, как форменный эгоист, игнорируя просьбы, слезы и даже попытки шантажа.

— Алка, скажи честно, ты пиздишь? Разыгрываешь меня?.. — жалобно спросила Муравьева, уже готовая даже на то, чтобы стать жертвой жестокого розыгрыша, только бы не слышать больше ничего про внезапные перемены в привычках Бердянского.

— Яяя? И в мыслях не было, вот те крест! — Алла истово перекрестилась, став похожей на одну из своих сценических героинь. — И я тебе еще не все рассказала. Нин, он ей потом сумку собирал… собственными царскими ручками. Все эти баночки, судочки… так все бережно собрал, проверил — не тяжело ли, не надорвется ли его Машенька… Машенька, Нин! Я не знаю, как у вас с ним было, свечку не держала, но меня он Аллочкой величал только когда поиздеваться хотел, когда ссорились сильно… Этой же фифе он на полном серьезе: «Машенька, тебе будет тяжело, давай я тебя отвезу!» — она же, не будь дурочка: «Нет, Пашенька, ты на съемки опоздаешь, я справлюсь, я на троллейбусе доеду», а он не отстает: «Какой троллейбус?! Давай такси тебе вызову или вот, денег дам!». Ну тут она уже ломаться не стала, хотела отвязаться от него поскорее, а то он к ней так лип, что я уж решила — прямо на стойку ее завалит… Но нет, Машенька-то у нас умненькая, не то, что Фуфайка, которая сама подстелиться под него готова, эта стервоза знает, как мужика правильно за яйца держать… Взяла у него бабосики и выпорхнула прочь… Тут он, понимаешь, и посмурнел, точно его мамочка в детском саду забыла.

— И сколько он ей дал? — машинально спросила Нина: Павел никогда не был скупым, наоборот, слыл транжирой, а на совместных кутежах швырял деньги по-гусарски, не считая… однако она не помнила, чтобы он хоть раз предлагал заплатить за такси в подобных обстоятельствах — когда ей нужно было днем куда-то добраться по городу…

— Достаточно, Нин, чтобы она себе лимузин заказала. И с подружками своими на нем всю ночь по Садовому каталась… Так эта дрянь вместо того, чтоб взять и поблагодарить, ему большую часть вернула, сказала, что на такси так много не надо!

— Сука… Алл, слушай, это уже ни в какие рамки… и дело не только в Бердосе… хотя и в нем, конечно… но что она вообще себе позволяет?.. И кто она вообще, блядь, такая? Точно ведь не кулинарный техникум заканчивала! Месяца еще не прошло, как она сюда пришла, а Войновский ее уже собрался в постановку брать! Вот бы узнать, может, она и ему дала, что он за ней бегает тоже, как в жопу ужаленный?

— Вот и я про то же.

— То есть ты согласна, что надо что-то делать?

— Согласна.

Нина понизила голос и наклонилась к Алле, как к близкой подруге:

— Тогда… может, поедем ко мне сегодня? Выпьем, посидим вдали от посторонних глаз… и все обсудим. А?

— Давай, Нин, я сама хотела предложить, только не к тебе, а ко мне… в твоей коммуналке дети сопливые в трех комнатах и коты вонючие, так что давай лучше у меня.

— Ну, в твоей однушке на окраине, само собой, лучше, — усмехнулась Нина. — Только потом я у тебя останусь… или ты мне дашь денег на такси!

— Само собой останешься, куда тебя пьяную в такси сажать? Ты же этой своей… сразу не хозяйка становишься, — не осталась в долгу Алла.

На том и порешили.

***

Съемки рекламного ролика для новой коллекции мужского нижнего белья быстро измотали Павла. Муха — Надька Мухина — снимавшаяся вместе с ним, в перекурах приставала с разговорами и жалобами на нелегкую долюшку топ-модели, и намекала на совместное продолжение вечера. Разумеется, с распитием и последующим соитием.

Сценарий ролика был претенциозный и тупой, но зато у Бердянского была роль со словами. Ему следовало низко и сексуально произнести: «Посмотри мне в глаза!» — в то время как Муха, «летая» вокруг, принимала соблазнительные позы, изображала вожделение и жадно пялилась на его плавки…

Они сделали на двоих бессчетное число дублей, и режиссер долго ругал Бердянского за отсутствующее выражение лица и витание в облаках вместо того, чтобы «искрить», глядя на полуобнаженную партнершу и ее роскошные формы, подчеркнутые кусочками кружев и шелка.

Во всем этом утомительном и скучном времяпрепровождении было только два плюса. Во-первых, неплохой гонорар в «зелени», в несколько раз превышающий театральный заработок Павла. Во-вторых, ему удалось уболтать Надьку насчет приглашения на шоу «от кутюр» для Эдички и заодно заполучить для него же телефон красавчика-Дениса.

— Бердянский, а ты тоже поголубел, что ли? — спросила она напоследок, когда Павел в третий раз — и довольно резко — отказался составить ей компанию в ночном клубе.

— Нет, просто устал и хочу домой, выспаться… — вполне искренне ответил он, утаив лишь одну пикантную деталь — что домой хочет попасть сегодня не один, а вместе с Машкой. И ради этого сейчас поедет в клуб «Беллз» на Полянку, вытаскивать ее с девичника, и даже согласится заехать к ней домой, покормить чертовых котов… но потом… потом им уже ничто не помешает отправиться к нему на Большую Грузинскую.

При одной мысли о первой совместной ночи на его территории, в надежной берлоге, куда никто не вломится против воли хозяина, и о том, как он жадно возьмет Машку на собственной кровати, а потом еще и на диване, и на полу, и в ванной под душем, да везде!.. — вся кровь Бердянского вскипала, и член твердел, как камень.

***

В «Беллз» как всегда грохотала поп-музыка, и подвыпившие гости клуба бестолково дергались на танцполе, как в припадках болезни Паркинсона. Павлу стоило немалых усилий пробиваться сквозь толпу разного рода «менеджеров» и «мерчендайзеров», бурно отдыхавших после напряженной рабочей недели, отклонять заигрывания ночных бабочек, всегда безошибочно определявших мужика не только с яйцами, но и с баблом, и одновременно высматривать во всем этом человеческом муравейнике Машку и ее подруг. Поначалу он вообще ничего не мог разглядеть в густом полумраке и клубах табачного дыма, расцвеченных вспышками цветных софитов, но мало-помалу глаза его привыкли, и он стал различать не только силуэты, но и лица.

Машка обнаружилась совсем не там, где он планировал ее застать — вместо того, чтобы скромно сидеть за столиком с подругами и пить сок, или в крайнем случае светлое пиво, она отжигала в самом центре танцпола, в компании какого-то чувака в черном костюме, гибкого, как змея, и с длинными кудрявыми волосами. Вдвоем они показывали окружающим блестящее исполнение самбы, а зрители бешено свистели и аплодировали, но увлекал их явно не танец… Чувак в черном крутил Машу в вИсках и вольтах, тискал за бедра и — совсем уже нагло — пристраивался к ней сзади и волнообразно двигал телом, имитируя страстное соитие.

При виде этой чудесной сцены, Бердянский так сжал челюсти, что зубы захрустели, и, ни секунды больше не медля, ринулся вперед. Вылетев на танцпол, он отшвырнул в сторону местного прилипалу, сам обхватил Машку за спину и стиснул изо всех сил… Она испуганно охнула: то ли от неожиданности, то ли от некоторой грубости нового партнера, но в следующую секунду опознала Бердянского… Развернулась по-кошачьи, сама обвила его руками, потерлась бедрами и прижалась всем телом:

— Паша!.. Пашка!… Что, разве я опоздала?.. Уже время?…

— Ага, время уводить тебя отсюда, пока я кое-кому зубы не пересчитал… — он огляделся со свирепым видом — прилипалы и след простыл, остальные отвернулись от греха подальше. Тогда Павел наклонился к губам Марии и, уловив легкий флёр крепкого алкоголя, строго спросил:

— А где подружки твои? С кем ты тут на самом деле?

— С… с подружками!.. П-пойдем, я тебя познакомлю… мы… только о тебе и говорили… ой! — только и говорили о тебе весь вечер…

— Да ты же пьяная, Машка! — Бердянский теперь уже ясно видел знакомые признаки состояния, далекого от трезвости: по десятибалльной шкале его можно было оценить где-то на шесть.

— Паш, я не… не п-пьяная… я слегка под-вы-пив-шая, вот и все. Две… ну хорошо… три текилы…

— Так… пойдем отсюда, пока тебя еще ноги держат! — он буквально взвалил ее на себя с правой стороны, и, расталкивая публику, направился туда, где в тусклом мраке светилась зеленая табличка «выход».

— Паша, Паша, подожди! — слабо отбивалась она. — Во-первых, мои де-воч-ки… я не могу их бросить… они у меня ночуют… во-вторых, мне нужно в туалет… Паш! Правда нужно…

Бердянский вздохнул и, развернувшись, поволок ее в прямо противоположном направлении. Его собственная трезвость сыграла с ним злую шутку — обычно он сам (и частенько, что уж скрывать…) оказывался в роли тела, которое друзья-приятели выносили на себе из бара или клуба и грузили в такси. Теперь, благодаря Марии, он вдруг понял, что во всех этих случаях выглядел не лучшим образом, и ему почему-то стало стыдно за нее и за себя тоже…

— Эй, ты! — вдруг окликнул его резкий и решительный женский голос. — А ну-ка быстро отпустил ее, мудак! Я охрану позову!

— Лееенчик, все в порядке! — пролепетала Маша, цепляясь за своего кавалера, и кое-как утвердилась на собственных ногах. — Это же Пааааша… Пааааша, знакомься: моя п-подруга… Леееена…

При ближайшем рассмотрении Лена оказалась высокой и тонкой брюнеткой лет тридцати, в очках, с очень белой кожей и надменным лицом. Поняв свою ошибку, она ни капли не смутилась и не стала приносить извинения, просто кивнула с таким видом, точно индульгенцию выписала:

— Значит, это вы Павел?

— Да, я Павел, — сухо ответил он: эта дамочка — классическая «офисная стерва» — не внушила ему ни малейшей приязни, тем более, что напоила Машку, или по крайней мере позволила ей напиться. — Где женский туалет?

— Там, где и положено: рядом с мужским, — хмыкнула Лена. — И Маняша прекрасно дойдет туда сама, незачем ее волочить, как куль.

— Маняша? — эхом повторил Бердянский, удивленный таким неблагозвучным прозвищем для Марии, но она и глазом не моргнула.

— Да, Паш, правда, я сама справлюсь… — Машка выкрутилась из-под его руки и сделала шаг в сторону. — Я быстренько. А ты… ты присядь пока за наш столик, хорошо? Заодно и с Аней познакомишься.

Она быстро переглянулась с Леной, и та сейчас же приняла на себя командование:

— Мы сидим вон там. Пойдемте, Павел.

Бердянский медлил отпустить Марию, хотя это и было полной дурью — ну куда она денется из туалетной кабинки, в канализацию утечет, что ли?.. Над нелепой мыслью впору было усмехнуться, но Павел вдруг понял, что в отношении Маши не уверен ни в чем, и каждую секунду боится, что она куда-то денется, исчезнет и больше не вернется.

— Пашка, я сейчас описаюсь. — понизив голос, призналась она с детским простодушием, и он все-таки выпустил ее руку и сказал вслед:

— Только давай там, по-быстрому, и потом сразу уезжаем!

— Павел, а может, вы не будете диктовать Маняше, что и как ей делать? — возмущенно проговорила Лена. — Она давно уже взрослая, и в няньке не нуждается!

— А может, вы не будете вмешиваться, куда вас не просят? — резко ответил он ей в тон.

— А может, вы уже отойдете с прохода, и мы наконец-то сядем за столик? — она проигнорировала его досаду и махнула рукой в нужном направлении: — Вон туда!

Лавируя между креслами и стульями, расставленными абы как вокруг столиков, тоже размещенных хаотически, они наконец добрались до нужной точки, и Бердянский узрел вторую Машкину подругу — Аню. При взгляде на нее он едва не прыснул: ему вдруг вспомнилась сказка, которую он смотрел в детстве, где, кроме Василисы Прекрасной, были еще две невесты: дочь боярина, высокая и худая, как жердь, и низенькая пухлая купеческая дочка… «Купчиха» оказалась куда приветливей «боярышни» — сразу заулыбалась, от чего на ее щечках заиграли премилые ямочки, и протянула Павлу мягкую ладошку:

— Здравствуйте, Павел! А я Аня… очень рада с вами познакомиться! Маняша столько о вас рассказывала!..

— Да? Ну и… что же она про меня такого рассказывала? — усмехнулся Бердянский и, запоздало подумав, что ради Машки стоило бы проявить побольше такта к ее подругам, присел на диванчик рядом с Аней. Ленчик устроилась напротив и воззрилась на Павла, как мент на карманника; казалась, она хочет просканировать его полностью, узнать сразу все — вкусы, привычки, группу крови, размер члена, записи в медкарте и состояние банковского счета.

— Рассказывала, что вы гениальный артист, и что спектакль, где вы играете главную роль, «Золотую маску» получил… и что машину водите как гонщик на «Формуле-1»…

— Ага. Как безответственный идиот, — вставила Ленчик — похоже, она невзлюбила Павла с первого взгляда, в отличие от Ани, которая смотрела на него с нескрываемым восхищением.

Женщины в жизни Бердянского делились на две неравные части: большая — те, кому он нравился сразу и безоговорочно, просто в разной степени, и меньшая — из тех, на кого его чары не действовали. Эта меньшая часть, в свою очередь, делилась на три категории — любящие и верные жёны других мужчин, женщины, которые любили других женщин, и разнообразные грымзы, чудачки и синие чулки, ненавидящие мужчин как вид. Знакомство с подругами Машки лишь подтвердили правило: Аня уверенно вошла в команду его поклонниц, Ленчик — в противоположную, а вот насчет категории Павел еще не определился.

Проигнорировав выпад «боярышни», он благосклонно продолжил выслушивать комплименты из уст «купчихи», тем более, что она в своем простодушии могла выболтать все, что думает о нем Машка…

Все шло хорошо, и Бердянский даже немного расслабился и пожалел, что не может прямо сейчас позволить себе махнуть текиловый сет. Ничего, вот доберутся, наконец, до дома, и они с Машкой, раз уж она оказалась такой плохой девочкой, совместно проинспектируют его бар… Эта игривая мысль окончательно привела его в хорошее расположение духа, и тут Аня, глубоко вздохнув, прижала руки к груди и выдала:

— Ах, Павел!.. Какой же вы удивительно красивый мужчина, Маняша ни капли не преувеличила! Почти такой же красивый, как Хулио!..

— Аня! — одернула подругу Ленчик, но было уже поздно.

«Блядь! Снова этот Хулио…» — напоминание о знойном испанском танцоре, да еще в ключе сравнения явно не в его, Бердянского, пользу — «почти такой же красивый»! — случилось, как ушат ледной воды на голову, и заставило Павла помрачнеть еще больше прежнего.

— А давайте закажем кофе! — предложила Аня, не понявшая и не заметившая, что сказала что-то не то, и как ни в чем не бывало уткнулась в меню. — Ленчик, ты будешь чизкейк? Маняша хотела чизкейк… а вы, Павел, будете? Вы любите чизкейк? Они здесь отличные, просто мммм, ням-ням… а кофе вам какой — или лучше чай?

— Лучше счёт. — сердито резюмировал Бердянский и полез за кошельком, оглядывая зал в поисках ближайшего официанта. — Кофе или чай будете дома распивать, девушки.

— Интересное кино… — протянула Лена и тоже полезла в сумку. — Если вы ничего не хотите, это ваше дело, но мы вообще-то еще не планировали уходить. Маняша сказала, что свободна до двадцати трех, а сейчас еще только двадцать два пятнадцать!

— Значит, планы поменялись. Вас неволить не стану, развлекайтесь, а мы с Машей поедем уже, там у нее котики голодают. Если вы с нами, так и быть, подвезу до метро.

— В смысле — до метро? Мы сегодня ночуем у Маняши! — тон Лены был безапелляционным, и, первой заметив возвращающуюся Марию, возмущенно воскликнула:

— Ну наконец-то! Мань, ты урезонь, пожалуйста, своего нового друга, а то он распоряжается нами, как будто мы его рабыни!

— Да, Павел, — грустно поддакнула Аня и, всхлипнув, отложила меню. — Это как-то нехорошо было с вашей стороны… Мы Маняшу знаем с детства, а вас, прошу прощения, всего минут пять.

— Девчонки, не лезьте в бутылку… вот, называется, о-отошла в туалет… Что у вас тут случилось? — Мария оперлась на плечо Павла и зарылась лицом в его волосы:

— Пашка, я так соскучилась…

— Я тоже…

Он поймал ее ладонь и, быстро поцеловав прямо в центр, запрокинул голову и с улыбкой пояснил:

— Да ничего не случилось, я просто хочу по счету заплатить, да забрать тебя с собой, как договаривались. Барышень твоих предложил подвезти, если им с нами по пути будет, места всем хватит. Ну а ежели они требуют продолжения музыки, кто я такой, чтобы им в этом мешать? — выдал он «чеховский» монолог с интонациями Треплева, глубоко обиженного мамой и ее гостями… — Иногда же просто во мне говорит эгоизм обыкновенного смертного; бывает жаль, что у меня… невеста известная актриса, и, кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы счастливее.

— Я Чайка, я Чайка!.. Аааа… Аааа… — плачущим голосом проговорила Мария, словив произведение, что он своеобразно процитировал, обняла Павла за шею, уселась к нему на колени и поцеловала в нос. — Я Чайка… нееет… я не чайка… я кошка!

— Ты дура, — подытожила Лена и, подозвав официанта, потребовала счет. — И побыстрее, пожалуйста, а то тут некоторые торопятся…

— Ойййй, надо же посчитать!.. — всполошилась Аня, в свою очередь хватаясь за сумочку, но Мария остановила ее:

— Нюсик, хватит, мы же договаривались… я за все плачу сегодня…

— Нет, пополам, — возразила Лена. — Я сразу сказала, что плачу минимум пятьдесят процентов!

Мария потянулась к своей сумке, беспечно повешенной на спинку стула, но не могла достать до нее, и попросила:

— Паш, достань, пожалуйста, кошелек… Паш, я не помню, говорила я или нет, что девочки у меня сегодня останутся?..

— Убери, я заплачу. У тебя так у тебя, вот коты-то порадуются! Только ты сегодня ко мне едешь, помнишь?

— М-мы обсуждали, да… К тебе?.. — Мария не стала гасить его порыв, но Лена настаивала, что заплатит пятьдесят процентов; Аня дернула ее за рукав и сделала «страшные глаза»:

— Молчи, пусть он заплатит!

— Да, ко мне. И это не обсуждается. Слышишь? — забрав у официанта кожаную папочку со счетом, он лишь мельком взглянул на цифру, кинул в нее несколько купюр вместе с чаевыми и, отложив на край стола, решительно встал и взял Марию за руку. Лену с ее попытками всучить Маше половину суммы, Бердянский попросту проигнорировал.

— Мы уходим. Кто с нами — тот с нами.

— Да-да, конечно, мы с вами! — воскликнула Аня, и вскочила — точно надувной мячик подпрыгнул. — Маняш, только мы с Ленчиком сбегаем попудрить носики, быстренько, ладно? Павел, вы ведь не против?.. Мы вас догоним!

— Аня!

— Что?

— Хватит, ты неприлично себя ведешь!

— Это ты, Лена, неприлично себя ведешь! Ну-ка, пойдем! — Аня потащила подругу в сторону туалета, а Мария сперва церемонно взяла Павла под руку, но в следующую секунду обняла и почти повисла на нем:

— Оййййй, голова кружится… Паш… Пашенька… у тебя есть в бардачке алка зельцер?

— Найду… Ну что, идем? Пусть они нас на улице уже догоняют, а то я тебя никогда отсюда не выведу! — в нетерпении побыстрее распрощаться с «подружками невесты», Павел сам не заметил, как вошел в роль строгого папаши, забирающего непутевую дочку с выпускной школьной вечеринки. — Где твое пальто?

— Н-не помню… кажется, в раздевалке… там… но номерок у Ленчика…

— Ааааааа!!!! — проревел от досады на новую помеху Бердянский, и сидящие за соседними столиками невольно заозирались в поисках столь мощного источника звука.

— Или нет?.. Нет, кажется, у Ленчика Анин номерок! Точно, их на один номер вешали, а мой — вот… Нашла!

— Осанна! Аллилуйя!

— Прости, Пашенька, наверное, самбука после текилы была лишней.

— Идем же уже, горе мое… Маша-растеряша… Ты еще и самбукой заправилась? Ну красоооотка…

— Ойййй, гадость такая… просто бееее… а-абсент по сравнению с ней — а-ам-бро-зия…

Павел дотащил Марию до гардероба, забрал номерок, получил ее пальто и терпеливо держал, пока она не с первой попытки попала руками в рукава. Потом они еще минут пять бешено целовались в машине, тиская друг друга через одежду, в ожидании пока Боярышня с Купчихой закончат пудрить носики и парить друг другу мозги. Потом резво прокатились через Якиманку обратно на Полянку, сквозь начинающуюся метель, и Павел поднялся вместе с девицами в квартиру к Марии с единственной прагматической целью — не дать ей застрять еще и там.

Пока она металась из комнаты в ванную, а из ванной на кухню, спотыкаясь об орущих котов, а девицы деловито шуршали, устраиваясь покормить хвостатых-полосатых и попить кофейку, Бердянский заскочил в туалет: отлить получилось с трудом из-за набравшего силу стояка.

Теперь уже ничто не мешало им покинуть Машин «дом, милый дом» и, сказав подружкам «адью», Павел буквально утащил Марию за собой, а в лифте снова обнимал, целовал и жарко шептал на ушко:

— Люблю… хочу тебя… буду сегодня заниматься твоим воспитанием до самого утра… плохая… очень плохая девочка… ммм…

— Да… дааа… — шептала она, прилипнув к нему, растекшись по его груди и бедрам, и, вся дрожа, со стонами отвечала на каждый жадный поцелуй, каждое страстное обещание и каждое горячее прикосновение. — Я плохо себя в-вела… иии… н-не раскаиваюсь!..

Рука Марии скользнула к его паху, накрыла член, твердо упиравшийся в застежку джинсов, и слегка сжала, прежде чем длинно, ласково погладить снизу вверх…

— Сссссс… что ж ты творишь, безобразница?… — Бердянский, довольный, как кот, которого гладят по шерстке, придавил ее руку своей, усиливая возбуждающий массаж, и низким бархатным голосом попросил:

— Маш… Сделай мне минет в машине… а то не доедем…

— Мммммм… лаааадно… Пашка… только стоя… в смысле… не на ходу…

— Разумеется… я все-таки Шумахер, а не камикадзе…

Тут лифт остановился на первом этаже, и они нос к носу столкнулись все с той же соседкой — обладательницей клюки и собаки… но на сей раз она не стала ругаться с ними, а только проводила мечтательным взглядом и шумно вздохнула.

В машине Павел сел за руль, завел мотор и включил печку, так как в салоне было прохладно, а снаружи, несмотря на романтически падающий снег, ощущался уверенный и довольно-таки серьезный минус…

— Пашка!.. — Мария сразу же потянулась к нему всем телом, торопливо расстегнула сверху донизу теплую кожаную куртку, задрала свитер и футболку и прижалась жадными губами к своду его груди и мягким волоскам, тотчас напомнившим ей шелковистую кошачью шерсть… Легкое опьянение в сочетании с пылким воображением сейчас же нарисовало ей фантасмагорическую картину, что она занимается любовью не с простым смертным, а с полубогом или колдуном, способным по прихоти менять свой облик.

— Паша, как же я люблю тебя… — невнятно прошептала она, прежде чем начала облизывать его соски и обеими ладонями гладить подтянутый загорелый живот.

Бердянский задрожал — не от холодного воздуха, коснувшегося горячей кожи, но от ласковых и любящих поцелуев, от Машиных спутанных, но искренних признаний… В груди что-то защемило, заныло сладкой болью, и он сам подставился ее губам, позволил вдоволь изучать себя, не спеша с ответными шагами. О, он еще успеет исследовать каждый ее изгиб, каждую родинку и впадинку, после того, как уложит под себя и присвоит ее заново… полностью, без остатка. Теперь же пусть она смотрит на него, гладит, дразнит, пробует на вкус…

Время дано, сегодня у них впереди вся ночь… но лучше бы провести ее в теплой постели, а не в холодной машине посреди улицы…

— Машка… Маааш… — он все-таки слегка направил блуждающие по его торсу руки и губы Марии к низу живота, напоминая о главном своем желании. — Хочу смотреть, как ты будешь это делать…

— Да… Да… — она схватилась за его ремень. — Боже, Пашка, ну, помоги… у тебя тут армейская амуниция… не добраться никак…

Он сам ослабил ремень, расстегнул тугую пуговицу, потянул молнию вниз:

— Дальше сама… справишься… я в тебя верю…

Мария расстегнула на себе пальто и блузку, спустила чашечку бюстгальтера, открыв обе груди, наклонилась к Павлу и обхватила его за бедра. Зубами схватила верхнюю кромку плавок, стянула вниз и вызволила напряженный член. Приоткрыла губы и, повинуясь нетерпеливому движению любовника, пропустила в рот горячее гладкое навершие…

— Ммммм… даааа… — поощрил ее Бердянский, чуть шевельнувшись навстречу, но только так, чтобы она поняла, чего он хочет — а хотел он сейчас полной ее покорности… и готовности принимать заданный темп.

Его пальцы обняли Машину шею под волосами и пробрались к затылку, вызывая в ее теле ответную дрожь, потом слегка сжали темные пряди, и Павел обрел желанный контроль. Теперь он мог направлять ее, побуждать взять поглубже или наоборот удержать от слишком резких движений, а ей оставалось только довериться и дать насладиться собой так, как ему хочется. Он вновь вел ее, как в танце, в нарастающем ритме, глубоко и резко вдыхая, сдерживаясь, чтобы не давить слишком сильно и не стонать слишком громко, и любовался ею. А она, прикрыв глаза, полностью отдалась сладострастному занятию, подобно вакханке, опьяненная желанием больше, чем вином…

— Машка… Маааашка… ааааа… аааааа… ааааааа….. дааа… дааааа…. даааааааа!!! — он сжал бедра, чувствуя, что вот-вот кончит, и попытался ее отстранить, но она не позволила, выпила его до последней капли и, обжигая живот бурным горячим дыханием, расслабленно всхлипнула:

— Паша!..

— Что?.. Что, милая?.. — он едва мог говорить, еще не придя в себя после оргазма, но нежно и ласково гладил по голове и плечам, снова и снова зарывался пальцами в роскошные волосы.

— Пашенька… любимый… мне так хорошо с тобой… ты даже не представляешь…

— Мммм… обещаю, что скоро тебе станет еще лучше… когда мы приедем ко мне… и там… — Павел склонился к ней и принялся нашептывать на ухо самые соблазнительные фантазии, самые откровенные и бесстыдные свои замыслы о ней и, притянув в жадные объятия, зацеловал снова, как в самый первый раз…

…Несколько минут спустя, приведя себя в относительный порядок, они уже ехали в сторону Центра. Быстро проскочив Большой Каменный мост, Павел свернул на Моховую и почти сразу вырулил на Новый Арбат, сияющий яркими огнями столичной ночной жизни; за зданием СЭВ повернул на Конюшковскую, миновал зоопарк и меньше чем через пять минут подрулил к своему дому на Большой Грузинской.

Глава 12. В берлоге Бердянского

Пока машина на бешеной скорости неслась по темным холодным улицам, сквозь пляску снежных хлопьев и потоки бледного фонарного света, хмель почти полностью выветрился из сознания Марии. Трезвея, она ощутила смутную тревогу, и все явственней слышала укоряющий внутренний голос, так похожий на голос матери:

«Ну и куда ты собралась, милочка? Зачем? Ты что, не понимаешь, что теперь он хозяин положения?»

Пока Павел парковал машину в просторном дворе, засаженном деревьями и примыкающем к мрачноватой семиэтажной «сталинке», Мария украдкой смотрела на него и пыталась соотнести его облик — прекрасный и любимый до последней черточки — с тяжелым, пугающим словом «хозяин».

Да, Бердянский был властным, настойчивым, умел добиваться, чего хотел, и легко приходил в ярость, когда наталкивался на сопротивление своим желаниям и капризам. Когда чуть больше недели назад она отказалась ехать к нему ночевать, он почти кричал на нее… а сейчас привез — как похитил, воспользовался тем, что она выпила и мало что соображала, потому так легко на все согласилась.

«Вот именно… Легко согласилась!» — хмыкнул внутренний голос. — «Теперь он понял, что одержал верх, что ты доступна в любой момент… а доступное ценится дешево и быстро наскучивает… тем более, такому Казанове, как он!»

Сердце тоскливо заныло, тело пронизало холодом, и Мария попыталась возразить — то ли матери, то ли призракам собственных сомнений и разочарований:

«Одержал верх?.. Ценится дешево?.. А разве у меня с Павлом соревнования… или торги?.. Я ничего не хочу знать о будущем… но сейчас хочу быть с ним!»

«Дурочка, тебе же самой потом будет больно! Адски больно! Ты уже забыла, как полмесяца лежала трупом после того, как Хулио оставил тебя с носом?..»

Нет, Мария не забыла. Разве такое возможно забыть?… В те жуткие, беспросветные февральские дни ее жизнь остановилась, и диван, на котором она неподвижно лежала часами, с головой завернувшись в плед и спрятав лицо в подушку, мало чем отличался от гроба… но она все-таки встала. Встала и продолжила жить, хотя каждый глоток воздуха отзывался невыносимой болью, и каждый осколок ее разбитого сердца был как отдельное маленькое сердце, которое тоже ныло и болело.

Но вот ведь какая странность: если бы она осталась с Хулио, если бы не пережила личную «ядерную зиму» после разрыва, каждый день живя с болью, как Русалочка, идущая по ножам, она никогда бы не встретила Пашку… И если бы Козлевский со скандалом не выпер ее из труппы «Музеона», если бы не травля, умело организованная Мадам, заставившая ее прятаться, и надолго закрывшая путь на сцену — она не ринулась бы шерстить вакансии уборщиц и официанток, и тоже не встретила бы Пашу… и вряд ли бы узнала, что он — кумир театральной Москвы и самая яркая «сверхновая» в созвездии ТМДиК имени Мамонтова — это тот самый «П. Бердянский» с цирковой афиши в Ялте. Тот самый воздушный эквилибрист, в черном и серебряном, легко и свободно паривший между небом и землей, что потряс когда-то не только воображение, но и душу… и так страшно сорвавшийся с трапеции у нее на глазах.

Вспомнив об этом, она на секунду испытала те же самые ужас и горе, и обеими руками вцепилась в Павла, так, что он выронил ключи, и принялась вслепую ощупывать его, желая убедиться, что он здоров и цел, что он здесь, рядом — и кошмар остался далеко позади.

— Машка, погоди, давай дойдем до квартиры хотя бы! — усмехнулся Павел, приняв ее тревогу за новый порыв страсти, подобрал связку и, набрав код на замке, запиравшем подъезд, галантно пропустил ее вперед:

— Прошу, мадемуазель!

Она, устыдившись своей несдержанности, опустила глаза и молча прошла вперед…

«А еще не забудь, что он видел и таскал тебя пьяной!» — удовлетворенно заметила внутренняя мама. Возразить на это было нечего: действительно видел и таскал.

В подъезде с высоченным потолком и хорошо сохранившейся лепниной в стиле советского ампира — такой же, как и в доме Андрея — их встретил вахтер, он же консьерж, седовласый старикан в темно-синем кителе и фуражке с околышем, похожим на милицейский. Бердянский шутовским жестом взял под козырек:

— Здравия желаю, товарищ капитан! Разрешите проследовать к месту жительства!

— Вольно, рядовой, шагай уже, не мешай кино смотреть… — проворчал смотритель подъезда, в чьей комнатке и правда стоял телевизор, показывающий третью серию «Места встречи изменить нельзя».

Стоило Павлу остановиться и заговорить с вахтером, Мария тоже замерла рядом с ним, борясь с желанием спрятать лицо в шарф: ей казалось, что старик смотрит на нее с явным неодобрением.

«Ну еще бы… ты хоть примерно представляешь, сколько таких вот дур он сюда перетаскал… и еще перетаскает?»

— Иди к лифту, Маш, я сейчас догоню… — Павел задал ей направление, а сам сунулся поближе к вахтеру и совсем иным тоном, без всякого шутовства, спросил:

— Петрович, а… ты сегодня никого сюда по мою душу не пропускал?

— Нет, не пропускал, всех твоих малолеток отправил по домам, уроки делать… — все так же ворчливо ответил старикан и, кивнув в сторону незнакомой ему девушки, на всякий случай уточнил:

— Этой-то восемнадцать есть?

— А что, не похоже? — опять созорничал Бердянский, и вдруг понял, что понятия не имеет, сколько Машке полных лет. Двадцать два?.. Двадцать пять?.. Надо бы уточнить для приличия…

— Да черт разберет их нынче, почем мне-то знать? Ты вот мне и скажи…

— Не волнуйся, Петрович, все в рамках УК и ГК, так что пусть спит спокойно дорогой ЧК! — сымпровизировал Бердянский и, поспешив догнать Марию в лифтовом холле, доверительно сообщил ей:

— Домик этот непростой. Тут квартиры получали в основном чекисты заслуженные, да энкавэдэшники, еще при Сталине… так что в подъезде просто церберы караулят, ни одна мышь мимо не проскочит, будет за хвост поймана и с пристрастием допрошена, откуда, куда и зачем… Но постоянным посетителям могут и пропуск выписать…

— Ты поэтому здесь и снял квартиру… чтобы поклонницы не доставали?

— Почему снял? У родного дядьки выменял, отдал ему свою трешку на Беговой, в доме на ходулях. Ну а он мне по-родственному уступил свою шикарную двушку… Удобно, что до театрика нашего тут можно в случае чего за полчаса пешедралом добраться, а на тачке — так вообще минут семь… ну десять, если Садовое забито…

«Ууууу, Маняша, а твой Бердянский, оказывается, мажор! Дядя у него из „сталинских соколов“, и квартира у него, получается, своя, и уже не первая… Надо брать!» — на сей раз внутренний голос был подозрительно похож на Ленчика, и Мария не сдержала кривой усмешки… Ситуация ее не то чтобы коробила, но она не понимала, с чего это Павел распинается в таких подробностях, как будто собирается сдать ей комнату в своей квартире… или жить с ней вместе.

«Да уж, размечталась! Ты видела, как на тебя этот дедок смотрел?..»

— Ясно… значит, ты счастливый собственник жилой площади.

— А ты что же, нет? — Павел пропустил Марию в кабину подошедшего лифта, закрыл решетку и деревянные створки, нажал на кнопку и уточнил:

— На Старомонетном — это не твоя квартира разве?

— Нет, Паша. Счастье жить отдельно от родственников обходится мне в двести пятьдесят у.е. ежемесячно… плюс вода и свет. А почему, ты думаешь, я нанялась в театр сразу на две работы?.. И еще уроки танцев даю время от времени, ну это так, к слову…

— Вот бы никогда не подумал, что ты снимаешь… точнее, что тебе разрешили с котом жить в чужой квартире. Наверное, по знакомству удалось договориться? — Павел не был настроен сейчас вникать в бытовые трудности Машки, его настоящие желания были куда более эгоистичны и просты. Но сказанное ей запомнил и решил, что вернется к житейским вопросам позже, когда они узнают друг друга поближе и решат, что же дальше. Точнее, он как-то даже не сомневался, что уговорит Машку жить с ним, другой вопрос — как скоро… И это тоже было для него новым — обычно он сам до последнего уклонялся от навязчивых намеков любовниц на совместную жизнь. А тут вдруг решил, что у них с Марией должно быть только так и никак иначе…

Мария начала злиться, но затевать ссору в лифте, да и вообще в нынешних обстоятельствах, было бы уже полным идиотизмом:

— Нет, Паша. Проживание с котом мне как раз и обходится в лишних пятьдесят у. е. Без кота было бы двести… но я друзей не бросаю. И знаешь, Бердянский, лучше уж жить с одним котом, чем… — она прикусила язык и не закончила начатую фразу — «…чем таскать домой по три десятка любовниц».

— Чем с… кем? — Павел уловив ее недомолвку, мгновенно напрягся и снова вернулся мыслями к испанскому мачо, чьи фотографии в комнате Машки до сих пор были ему, как соринка в глазу — вроде бы ерунда, мелочь, а мешает…

— Ни с кем. Забудь. Это я так…

Лифт остановился на этаже, громко лязгнув железными мускулами, и Павел решил, что пора свернуть со скользкой темы. В конце концов, они еще успеют наговориться и друг другу исповедаться, если будет на то желание и время. А пока ему виделось совсем иное времяпрепровождение, и член уже снова сладко поднывал, жалуясь, что простаивает без дела…

— Приехали! Сейчас покажу тебе мою берлогу холостяка. Ты тараканов не боишься, надеюсь? А то они иногда ко мне на кухню забредают от соседа, чай пить…

— Ты моих чудищ не видел… вот таких… — она показала примерный размер на пальцах. — Не знаю уж, откуда они прибыли, не исключено, что прямиком с Мадагаскара. К моменту твоего визита Урфин их всех переловил, а новая партия еще не народилась, к его огорчению.

— Мои помельче будут… Ну значит визжать не станешь, если вдруг столкнешься… А то бывали прецеденты… с соседями…

Мария обреченно кивнула, прекрасно понимая, какие-такие «соседи» визжали при нечаянных свиданиях с Пашиными тараканами.

Бердянский дважды повернул плоский ключ в скважине замка, врезанного в массивную деревянную дверь, на которой сохранилась латунная табличка с фамилией и инициалами предыдущего обитателя квартиры, и, гостеприимно распахнув створку, пригласил Марию войти.

Она вступила в кромешный мрак длинного коридора, инстинктивно глубоко вдохнула, наполняя легкие запахом Пашиного жилища: оооо, дааа… это был запах собственного дома, ухоженного, насквозь пропитанного энергетикой владельца, а не сомнительные ароматы арендованной конуры, где давным-давно не было ремонта.

В доме у Пашки пахло теплым деревом, апельсином с корицей, не сильно — крепким трубочным табаком и самим Пашкой… тем неуловимым, чувственным, родным, что отличало его от всех прочих мужчин… и неимоверно возбуждало…

Мария невольно прижала руку к сердцу: так сильно оно заколотилось, а про тягучий жар между ногами лучше было вообще не думать, иначе она едва ли сможет совладать с искушением наброситься на Пашу прямо на пороге.

«Да, не хватает только, чтобы после начинающей алкоголички и сумасшедшей кошатницы ты показала ему еще и нимфоманку… Хоть сейчас веди себя пристойно, как полагается в гостях!» — не унимался внутренний голос, и Мария решила его послушаться.

Заперев дверь, Бердянский наощупь нашарил выключатель — и коридор залило светом сразу двух лампочек.

— Раздевайся, Маш… Давай, я за тобой поухаживаю… могу тебе даже тапки шикарные выделить, если нужно… — по-хозяйски предложил он, быстро скинул куртку на банкетку и вытряхнул ноги из ботинок. В своем доме ему нравилось ходить босым, благо, паркетные полы были застелены ковровыми дорожками, а в обеих комнатах лежали толстые спортивные паласы.

— Спасибо, я сама… — Мария покраснела и принялась расстегивать пальто и разматывать шарф. Она вдруг вспомнила, что уже пару лет, или больше, не была в гостях у мужчины, тем более, в таких двусмысленных «гостях»… Хулио она в основном принимала у себя, и в Москве, и в Барселоне, не считая тех шести месяцев, что они прожили вместе — а Виталик Лещинский ни разу не приглашал ее домой, за все десять месяцев их необременительного служебного романа.

Пожалуй, настоящие «гости», с тортом, чаем, Джо Дассеном на кассете и романтической французской комедией по видеомагнитофону, у нее случались только в старших классах школы и на первом курсе института, во время отношений с Жоркой Кривым — самым «чётким» районным хулиганом, безбашенным оторвой… и нежным галантным рыцарем в глубине души…

Павел положил руки на Машкины плечи:

— Давай, я все-таки помогу… — уверенным движением опытного костюмера он снял с нее пальто и шарф, и водворил все это в шкаф. — Тапки?

— Ненавижу тапки. Сроду их не носила и не ношу… и слово это дурацкое терпеть не могу.

— Тем лучше, сам ненавижу любую их разновидность, кроме джапанок… ну… таких пляжных шлепанцев… — Бердянский помог Марии разуться и, покончив с первым этапом разоблачения гостьи от лишней одежды, повел ее на экскурсию по квартире:

— Вот, смотри, как я живу… Тут можно руки помыть и все такое прочее, только колонку не нужно беспокоить, она с капризами, прям как я… А это вот кухня… — он снова щелкнул выключателем, и квадратное помещение с высоченным потолком и хромированной барной стойкой, осветилось сразу несколькими потолочными лампочками, а с разделочного стола торопливо прыснула парочка обещанных Павлом «домашних животных».

— «Алиса, это пудинг, пудинг, это Алиса…»

— Ну да, как-то так… — он смущенно ухмыльнулся, и повел ее на осмотр остальных своих владений.

— Здесь у меня должен был быть солидный рабочий кабинет, если бы я пошел по стопам своего папани, но вместо этого — вот… — открыв дальнюю комнату, Павел с какой-то мальчишеской гордостью продемонстрировал Марии настоящий домашний спортзал: с беговой дорожкой, парой силовых тренажеров, турником и горкой гантелей в углу. — Поддерживаю форму, не отходя далеко от кухни и холодильника…

— Ага… и поедая бутерброды с колбасой в два часа ночи, не забываешь сказать своим гостям, что ты на массе?

Бердянский взглянул на Машу с укоризной:

— Ну ты меня прям подколола по-пацански… «На массе»… с бодибилдерами, что ли, общалась?

— Общалась… прямо сейчас с одним из них говорю… если у тебя все это, конечно, не для красоты…

Мария подошла к одному из тренажеров, села на скамью и взялась за хромированные ручки, обтянутые черным эластиком.

— Ээээ, погоди, я вес поправлю, а то придется тебе потом пупок обратно завязывать… — Павел спешно подскочил к задней части тренажера и, выдернув железный стержень почти с самого низа стопки дисков, переставил его наверх, оставив от силы пять кило на жим. — Вот, теперь можешь подкачаться… А потом, если захочешь, я тебе покажу, как еще тут можно использовать каждую поверхность… — добавил он со знанием темы и картинно изломил соболиную бровь.

«Другим жертвам твоей неземной красоты ты тоже показывал?..» — захотелось ей задать ехидный вопрос, но вместо этого она сказала:

— Ты сейчас похож на кота Тома из мультика.

— Всегда пытался понять, кстати, а какого пола в том самом мультике мышь Джерри?.. И про наших Волка и Зайца тоже… Заяц — парень или девка? — спросил вдруг Павел.

— Что?.. Ты серьезно?

— Вполне.

Мария на секунду задумалась и выпустила ручки тренажера.

— По-моему, там все мальчики…

— Вот и я о том же… «Голубая лунааааа… голубая лу…» — а вот я не такой!

— Так я вроде в этом не сомневаюсь.

— Ладно, пойдем, я тебе не все показал, а у нас еще богатая культурная программа впереди…

— Подожди… — под его пристальным взглядом и при упоминании «культурной программы» Мария снова покраснела, и сама на себя разозлилась, что никак не может справиться с мучительным чувством неловкости… Дома, на своей территории, она держалась бы гораздо увереннее, но в гостях у Павла не могла расслабиться и спокойно наслаждаться романтическим вечером. Как будто, перешагнув порог берлоги Бердянского, она оставила снаружи что-то важное, питавшее ее силой, и превратилась из особенной — в одну из…

«Да-да. Ты все правильно понимаешь. Все именно так и есть, не надо питать иллюзий. Ты никакая не особенная для него, ты именно что — „одна из“, просто новенькая… и поэтому он позволяет себе выглядеть влюбленным… он притащил тебя к себе только потому, что ты в прошлый раз посмела отказаться… а ему нужен все-таки твой скальп в коллекции, и еще одно имя в списке побед.»

— Чего ждать-то, Маш? — Павел приблизился к ней сбоку и, присев рядом на корточки, положил ладонь ей на бедро, заглядывая в глаза снизу вверх:

— Тебе у меня не нравится? Что-то ты все веселье растеряла, пока мы сюда ехали…

Конец ознакомительного фрагмента.