6. Гвен
Утром я официально документирую принятое решение: используя формат, одобренный властями штата Теннесси, пишу заявление о том, что забираю своих детей с обучения в Нортонском независимом школьном округе и записываю их в Теннессийскую виртуальную академию. И Ланни, и Коннор, похоже, испытывают облегчение — как и я. Я отсылаю уведомление о том, что заберу содержимое их школьных шкафчиков позже — и на этом всё. Я думаю о том, чтобы позвонить риелтору, однако понимаю, что нужно это обдумать и обсудить с детьми. Решить все семейно. Мне хочется уехать из Стиллхауз-Лейк, но в последние несколько лет дети злились на то, что я убегаю от проблем. Я делала это, чтобы обеспечить им безопасность, однако я понимаю их обиду. Если мы на этот раз будем переезжать, мы должны решить это вместе.
Тем временем, хотя я и рада, что дети теперь в большей безопасности, однако это усложняет мою работу. Я намеревалась сегодня съездить в Ноксвилл и расспросить мать пропавшего парня, которого меня наняли найти. Хотя Ланни настаивает (конечно), что они с Коннором могут побыть одни, пока Сэм на работе, я на это не согласна. Так что сначала я позволяю им залогиниться в их новой виртуальной школе и получить задания, а потом велю сесть в машину.
Поедем вместе.
Они не в восторге, и это досадно, но понятно: оба они уже в том возрасте, когда все, чего я от них хочу, — это тяжкая обуза. Но я знаю, что на самом деле они вполне нормально к этому относятся, только притворяются, будто это не так. Ланни подавлена после своего странного утреннего поведения. Но когда мы садимся в мой внедорожник и выезжаем на шоссе — с пакетом пончиков, конечно же, — она слегка приободряется и загружает в аудиосистему свой любимый дорожный плейлист. Я позволяю, потому что это делает жизнь проще, а у моей дочери действительно неплохой вкус в том, что касается музыки.
Коннор спрашивает меня о деле, над которым я сейчас работаю.
— Это касается пропавшего студента колледжа, — говорю я ему. — Его зовут Реми.
— Его? — переспрашивает мой сын. — Я думал, пропадают только женщины.
Эта реплика тревожит меня, однако я понимаю, почему он так считает. Средства массовой информации широко освещают исключительно — почти исключительно — случаи пропажи детей, девушек-подростков и взрослых женщин. Предпочтительно белых и красивых. Редко увидишь, чтобы крупные СМИ говорили об исчезновении цветной девушки в качестве заглавных новостей. И почти никогда не говорится об исчезновении молодых людей любой расы, хотя они тоже могут пропасть — и пропадают.
Коннору все еще любопытно.
— С ним что-нибудь случилось?
— Может быть. Однажды ночью он пошел гулять со своими друзьями и исчез.
— Может быть, он просто хотел скрыться, чтобы его не нашли?
— Студенты колледжа не сбегают, — говорит Ланни. — Они уже уехали из дома. Законно.
— Иногда они сбегают от других вещей, — возражаю я ей. — От жизни. От ответственности. От проблем в отношениях. А еще возможно, что он связался с дурной компанией, подсел на наркотики или сошел с ума. Мог произойти даже несчастный случай, хотя в таких обстоятельствах это маловероятно. Сейчас трудно что-то сказать. Вот почему я хочу поговорить с его мамой — чтобы получить более четкую картину того, каким он был и что с ним могло случиться.
— Можно пойти с тобой? — спрашивает Ланни. Моя дочь терпеть не может, когда ее оставляют за бортом, и я должна признать, что она показала себя способной справиться с серьезными вопросами. Но ее утреннее поведение тревожит меня. Я не знаю, что сейчас творится у нее в голове.
— Извини, но нет, я не могу вас взять, — отвечаю. — Я на работе, и вряд ли клиентка проникнется ко мне доверием, если я приведу вас с собой. Так что… я решила, что могу отвезти вас обоих в тот зиплайновый парк, который вам так понравился…
— «Навитат»? — Коннор опережает Ланни на пару секунд. — Клёво.
— Да, в «Навитат», и оставить вас там на час-другой. Потом я вас заберу. Ланни…
— Я отвечаю за себя и за него, — говорит она. — Можно подумать, я не в курсе.
Но она, похоже, довольна. Как и Коннор, если уж на то пошло. Мои дети в последнее время стали ближе, так же как до этого отдалялись друг от друга. И оба регулярно давят на меня, пытаясь получить немного больше самостоятельности. «Навитат» — безопасное место с хорошей охраной, и уж настолько-то я могу им доверять.
Но не хочу.
«Это всего на пару часов», — говорю я себе, пытаясь не думать обо всех тех людях, которые рады были бы напугать, ранить или даже убить моих детей. Помимо обычных охотников за детьми, есть и более личные враги, которые ухватятся за любой шанс «отомстить» — их слова, не мои — за жертв Мэлвина Ройяла посредством убийства его родных. У некоторых из них хотя бы есть какой-то повод для таких чувств — эти люди потеряли тех, кого любили. Большинство же просто ищет предлог для оправдания своей неизменной и неудержимой ненависти.
Но мои дети уже в таком возрасте, когда малая толика свободы может помочь им почувствовать себя более уверенными в собственных силах. Это часть взросления.
Как бы ненавистно мне это ни было.
Мы въезжаем в Ноксвилл. Это интересное место. Зимы здесь бывают холодными, но снег, как правило, выпадает редко. Куда больше проблем доставляет лед. Сегодня приятный солнечный день, температура воздуха чуть ниже семидесяти градусов [4], и солнечные лучи окутывают город сиянием, которого он не очень-то заслуживает.
Для вполне типичного во всем остальном небольшого южного города здесь попадается много по-настоящему жестоких убийц. Пока мы едем по городу, я начинаю опознавать места, где были найдены трупы, совершены преступления, схвачены убийцы. Не то чтобы я хотела знать подобные вещи, у меня просто нет особого выбора. После Мэлвина, после того, как он похищал девушек и убивал их в гараже того самого дома, где мы жили все вместе… мне нужно было понять, почему он был таким, каким был. Поэтому я долго и глубоко заглядывала в невероятно темную бездну. Не могу сказать, что от этого стала умнее, но это в какой-то мере помогло мне… осознать.
Ноксвилл — и в еще большей степени Нэшвилл — всегда будут таить тьму под этим блеском, по крайней мере, для меня.
По счастью, парк «Навитат» — который специализируется на природных тропах и зиплайновых аттракционах — не имеет практически никакого отношения к этим ужасным историям, он хорошо охраняется и поддерживается в ухоженном состоянии. Я выдаю Ланни и Коннору деньги на расходы и заставляю их пообещать, что они ни на миг не выпустят друг друга из поля зрения, потом коротко опрашиваю их о протоколе действий в чрезвычайной ситуации. Они знают, что делать. Кричать и бежать. Вызывать экстренные службы по мобильным телефонам. Привлечь внимание и получить помощь. Не оставаться в одиночестве. Я постоянно твержу это, хотя знаю, что дети всегда найдут повод и способ нарушить правила и рискнуть. Если я смогу заставить их хотя бы на секунду задуматься и поколебаться, это будет все, что мне нужно.
— Тревожные кнопки? — спрашиваю я. Оба показывают мне свои брелоки. Эти кнопки включают сигнал тревоги на моем телефоне и душераздирающий звук сирены, который я надеюсь больше никогда не услышать в реальности. — Хорошо. Берегите себя, будьте умницами, будьте…
— Осторожны, да, мы знаем, — подхватывает Коннор и вылезает из внедорожника. Потом снова заглядывает в салон. — Спасибо, мам.
— Я вас люблю.
Он просто кивает. Говорить ответные слова в таком возрасте кажется несолидным. Но это неважно. Я знаю, что он тоже меня любит.
Ланни быстро обнимает меня и спустя секунду уже выпрыгивает из машины.
Я медлю у тротуара, наблюдая, как они проходят через охраняемую калитку с рамкой досмотра, а потом проверяю адрес матери Реми.
В пятнадцати минутах отсюда.
Еду в указанную сторону — и обнаруживаю, что проезжаю уже не пригороды, где обитает средний класс, а оживленные улицы, застроенные многоквартирными домами. Я знаю, что мать Реми переехала в Ноксвилл, но это место мало подходит для женщины средних лет. Практически все, кого я вижу, моложе тридцати лет. Большинство тащит на спине рюкзаки с книгами и ноутбуками — похоже, идут на занятия в университет или, наоборот, с занятий.
И тогда до меня доходит. «Она живет в прежней квартире своего сына». Он исчез уже три года назад, а она платит за аренду и… ждет. Я заставляю себя сделать вдох. Думаю о том, что я делала бы в такой ситуации, после того как полиция признала дело безнадежным. Если б Коннор исчез и я не смогла бы найти его, сумела бы я бросить то место, которое он называл своим домом?
Нет. Это было бы все равно что бросить его самого.
По указанному адресу расположен неприметный жилой массив, который буквально вопиет о том, что был построен в восьмидесятые годы — но, по крайней мере, его регулярно ремонтируют и подкрашивают. Мне нужна квартира номер 303.
Я паркую машину и поднимаюсь по лестнице. Кто-то поставил на площадке второго этажа, залитой солнцем, пышный папоротник в горшке, и приятный аромат влажной земли заглушает слабый запах пыли, возраста и подгнившего дерева.
Я стучусь в выцветшую коричневую дверь, к которой привинчен потускневший медный номер 303.
— Кто там? — В глазке появляется чья-то тень.
— Гвен Проктор. Я работаю на Джи Би Холл. Насколько я знаю, она уже связывалась с вами, чтобы уведомить о моем приезде. Я — частный детектив, — отвечаю я. — Я хотела бы поговорить с вами о вашем сыне, Реми.
Я говорю все это напрямую, без лишней деликатности. Через несколько секунд она чуть-чуть приоткрывает дверь и спрашивает:
— У вас есть документы?
Я молча достаю бумажник и показываю свое удостоверение частного детектива и права с фотографией. Она открывает дверь полностью, отходит назад, и я переступаю порог.
Это все равно что войти в гробницу, в которой кто-то живет. Все выглядит обычно: лампы горят, жалюзи открыты. Но здесь везде сохранился отпечаток стиля молодого парня: от спортивных плакатов на стене (в основном европейский футбол) до дивана с потертой клетчатой обивкой, который большинство женщин отправили бы прямиком на помойку. Игровая консоль рядом с большим телевизором. Два контроллера в идеальном порядке расположены на кофейном столике — словно памятники. На спинке компьютерного кресла до сих пор висит толстовка с капюшоном, поблизости от кресла стоит пара кожаных кроссовок.
Как будто он только что был здесь. Просто вышел, поставив жизнь на паузу, точно игру.
И здесь совершенно не к месту женщина, стоящая передо мной. Она старше меня по крайней мере на десять лет, но выглядит даже старше своего реального возраста. Есть в ней некая неопределенная серость, как будто это она — призрак, обитающий в этой квартире, а вовсе не ее сын. Она одета в простые черные брюки и в мягкий пуловер с символом Теннессийского университета. Пуловер ей слегка велик, и я гадаю, не принадлежит ли… не принадлежал ли он Реми. Эта мысль вызывает у меня печаль и некоторую настороженность.
— Меня зовут Рут, — представляется она и протягивает мне руку. — Рут Лэндри. — В ее речи звучит легкий каджунский [5] акцент, но я не думаю, что она родилась в этой этнической среде — скорее, вошла в нее посредством замужества. — Спасибо за то, что взялись расследовать это дело, миссис Проктор.
Не знаю, почему она предположила, будто я «миссис», однако поправляю ее быстро и четко:
— Мисс Проктор. Или просто Гвен, если хотите, — говорю я, смягчая свои слова улыбкой. — Я уже довольно давно не «миссис» и предпочитаю, чтобы ко мне обращались так.
— А, понятно, — отзывается она, явно не совсем понимая, что сказать дальше. Я осознаю́, что мое имя ей действительно ничего не говорит. Должно быть, она прежде жила в уютном мирке, где с хорошими людьми случаются только хорошие вещи — до тех пор, пока исчезновение ее сына с неожиданной жестокостью не выбросило ее в реальный мир.
Я искренне признательна за то, что для нее я — просто обычный человек. И мне грустно от того, что такое случается нечасто.
— Я приехала, чтобы расспросить вас о вашем сыне, — говорю я, и женщина кивает. Она, похоже, испытывает неловкость и замешательство, точно совсем забыла, как разговаривать с посторонними. — Могу ли я попросить у вас стакан воды, мэм?
Это дает ей возможность заняться хоть чем-нибудь, и пока она наполняет стакан, я внимательнее осматриваюсь по сторонам.
Однако это не дает мне практически ничего, помимо того, что я уже знаю.
Рут протягивает мне стакан — по внешней поверхности сползают капли, похожие на алмазы, — и я беру его и пью. У воды неожиданно химический привкус. Я привыкла к чистой природной воде — в Нортоне и поселении Стиллхауз-Лейк вода очень вкусная. А городская вода… нет. Я отпиваю пару глотков, потом нахожу подставку, на которую можно поставить стакан, и Рут жестом приглашает меня сесть. Я занимаю компьютерное кресло, а она усаживается на кушетку. Странное ощущение — как будто Реми сидит в этом кресле вместе со мной. Оно удобное, с небольшими вмятинами на сиденье и спинке. Я могу представить, как он сидит здесь… хотя нет, погодите, я действительно видела его сидящим в этом самом кресле. Фотографии в соцсетях — он сидит, забросив длинные ноги на кофейный столик, в руках у него игровой контроллер.
Я подаюсь вперед, не желая погружаться в эту печаль, и достаю свой телефон.
— Миссис Лэндри, вы не против, если я буду записывать наш разговор? Мне будет проще сосредоточиться и слушать, если не придется делать заметки.
— Конечно, как угодно, — отвечает она, и я верю ей. В ее глазах горит лихорадочная надежда. Я первая, кто пришел сюда за долгое время и попросил рассказать о ее сыне, хотя бы ненадолго воплотить его в реальность. — С чего мне начать?
— Давайте начнем с последнего раза, когда вы с ним разговаривали, — отвечаю я и вижу, как женщина слегка вздрагивает. Похоже, задето чувствительное место. Она опускает взгляд. Лицо у нее поблекшее, здоровый луизианский загар уже давно сменился бледностью. Кожа сухая и неухоженная, как и волосы Рут. Я не критикую ее, даже мысленно, — просто подмечаю детали. Я видела ее фотографии, сделанные до исчезновения Реми; судя по ним, она заботилась о том, как выглядит, для нее это было предметом гордости. Но сейчас она отказалась от всего этого, не желая впустую тратить силы.
— Это был не особо приятный разговор, — говорит миссис Лэндри. — Мне жаль… впрочем, сожаления тут не помогут, верно? — Я не отвечаю, и она поспешно продолжает: — Мой Реми был хорошим мальчиком, просто… вы понимаете, он больше не хотел слушаться свою маму. Я не могу винить его. Он вырос и считал, будто сам все знает.
Я жду. Она к чему-то явно клонит. И конечно же, в конце концов выпаливает:
— Боюсь, мы немного поругались с ним.
— Из-за чего? — спрашиваю я.
— Из-за девушки, которая ему нравилась.
— Как ее звали?
— Кэрол. Откуда-то с севера. — Рут машет рукой, обозначая север в целом. — Из городских.
Я не говорю ей, что она сама сейчас живет в городе. Просто киваю.
— Понятно. Вы когда-нибудь встречались с этой Кэрол?
— Нет. Он просто иногда говорил о ней. Он сказал, что собирается помочь ей. Мне казалось, что это плохая идея — похоже было, что она какая-то неприкаянная, перекати-поле. И очень религиозная.
— Она была его девушкой? Они встречались?
— Нет. Он сказал, что она — просто друг, которому нужна помощь. Но я не знаю, было ли это истинной правдой. Он встречался с девушкой по имени Карен Форбс, она была милой, но, по-моему, нравилась ему куда больше, чем он ей. Она училась на первом курсе в том же университете. Кажется, на факультете биологии. Очень умная девушка.
— Вы не знаете фамилию Кэрол?
— Нет, он никогда не говорил, а поскольку она не была его девушкой, я и не расспрашивала.
— У вас есть ее фотографии или, может быть, какие-нибудь контакты Карен Форбс, которые вы мне можете дать?
— Я поищу. — Рут встает и поспешно уходит в соседнюю комнату — предполагаю, там спальня. «Она спит в его кровати. Носит его одежду». Черт. Это плохой признак, и я гадаю, знает ли ее муж о том, какой глубины достигла одержимость его жены. Но я здесь не для того, чтобы изображать психотерапевта. Я здесь для того, чтобы найти ее сына, и если я хоть что-то поняла относительно Рут Лэндри — так это то, что лекарством для нее может стать лишь ответ на вопрос о том, что случилось с ее сыном, жив он или мертв. Это подвешенное состояние — просто ад при жизни.
Она возвращается с фотографией в рамке: Реми, с беспечной улыбкой, одной рукой обнимает девушку. Девушка белокурая, высокая, фигуристая, улыбка у нее — словно с обложки журнала. Жизнерадостная красавица. Помимо этого, снимок ничего не говорит мне о ней, но я беру его, кладу на кофейный столик и переснимаю для протокола. Потом переворачиваю рамку и достаю фото, надеясь, что на обратной стороне что-нибудь написано, — но там лишь гладкая фотобумага. Снова вкладываю фото в рамку и протягиваю его Рут. Она ставит снимок на кофейный столик и неотрывно смотрит на сына. Затем говорит:
— Он был очень серьезно настроен на ее счет. Серьезнее, чем это бывает в его возрасте. Я хотела, чтобы он вернулся домой. Его отец хотел, чтобы Реми унаследовал и возглавил его бизнес. Но его все это просто не интересовало. По-моему, он собирался сделать Карен предложение. Но я не знаю, согласилась бы она или нет, а если согласилась бы, то неизвестно, стал бы их брак долгим.
— Какой бизнес у вашего мужа? — спрашиваю я ее. Вероятно, это есть в протоколах, но мне нужно что-то, способное заставить ее пошевелиться. Сейчас она словно не может оторвать взгляд от лица сына на фотографии.
— Машины, — отвечает Рут. — Мы — основной поставщик машин в нашем районе. И еще лодок и катеров. Еще есть несколько автофургонов, хотя по большей части уже подержанных.
Я киваю. Судя по всему, она уже довольно давно живет здесь, в этой квартире, а не в своем прежнем доме, так что местоимение «мы» в данном случае следует понимать как «мой муж». А сама Рут сейчас занята тем, что присматривает за этой квартирой-склепом.
— Хорошо. Спасибо вам, это очень полезные сведения. Теперь давайте еще немного поговорим о Реми, если вы не против… Ваш с ним последний разговор касался этой Кэрол, верно?
— Спор, — поправляет она. — Но — да, более или менее так. Мне не нравилось, что рядом с ним находится кто-то, у кого такие большие неприятности, как у Кэрол.
— Какого рода неприятности?
Она качает головой.
— На самом деле я не знаю. Он не сообщал мне никаких подробностей, а когда я пыталась вызнать, резко обрывал меня. Потом мы поругались из-за того, что он хотел провести День благодарения с Карен и ее семьей, вы можете вообще это представить? В Коннектикуте! Я уперлась и сказала: «Нет, Реми, ты должен приехать домой. Пусть эта девушка празднует со своей семьей, а ты — со своей». Ему это не понравилось, но он сказал, что подумает об этом. — Ее глаза наполняются блестящими слезами, на щеках появляются красные пятна от усилий сдержать скорбь. Голос Рут начинает дрожать. — День благодарения был через неделю после этого разговора. Я уже планировала, что подам на стол. Он сказал, чтобы я делала все так, как мне захочется, пока он обдумывает этот вопрос, и я так и сделала. Даже после того, как не смогла связаться с ним, чтобы убедиться, что он приедет, я продолжала готовить ужин. Думала, он просто явится домой. Или хотя бы позвонит. Но мы сидели за столом и просто…
Голос ее прерывается. Я мысленно вижу эту картину — семья собралась за столом, одно место пустует, еда стынет на блюдах, а они сидят и ждут, и ждут, пока не становится ясно: никакого чуда на День благодарения не случится, Реми не постучится в дверь, и не одарит их беспечной, великолепной улыбкой, и не скажет: «Извините, что заставил вас волноваться».
Я кладу на столик перед Рут пачку бумажных платков; она набирает сразу несколько и прижимает их к лицу, всхлипывая. Ей требуется некоторое время, чтобы справиться с собой, и я жду, ощущая запах какой-то выпечки. Я думаю, что он, возможно, доносится из соседней квартиры, но тут на кухне звякает таймер, Рут подскакивает и ахает, роняя платочки на кофейный столик.
Она идет в кухню. Я следую за ней и стою в дверях, глядя, как она надевает рукавицы-прихватки и достает из духовки противень. Поставив его на плиту, горько улыбается.
— Шоколадное печенье с арахисовым маслом, — поясняет она. — Реми любит его. — Она перемещает противень на кухонный столик под окно, сдвигает раму, и я ощущаю веяние прохладного ветерка. — Хотите попробовать?
— Конечно, — отвечаю я.
Рут ловко перемещает одно печенье с противня на тарелочку и протягивает мне.
— Кофе?
Я киваю, и она наливает мне чашку кофе из кофейника-термоса. Мы садимся за маленький кухонный столик, где едва помещаются две чашки кофе и два блюдечка с печеньем, и Рут говорит:
— Сейчас я пеку их каждую неделю. А когда только приехала сюда — каждый день. Я все еще думаю… все еще думаю, что если он почувствует запах свежего печенья, то может вернуться домой. Я открываю окно, чтобы он учуял этот запах, где бы он ни был. Я знаю, что нужно перестать это делать, но не могу. Глупо, да?
Я откусываю кусочек печенья.
— Очень вкусно, — говорю. — И нет, это совсем не глупо. Может быть, продиктовано отчаянием и болью, но это нормально, Рут. Вам нужна хоть какая-то надежда.
— Да, нужна… — Она делает глубокий вдох и отпивает глоток кофе, явно стараясь успокоиться. — Вы считаете, что он мертв, мисс Проктор?
— Не знаю, — говорю я ей, и это правда, но далеко не вся правда. — Сейчас я намереваюсь начать с нуля и проверить абсолютно все. Полиция хорошо это умеет, но у них множество разных приоритетов, множество различных дел на руках. Не то чтобы они не пытались, но когда след остывает, им нужно переходить к другому расследованию для другой семьи, пока еще можно уложиться в критически важные сроки. Мы можем сделать больше — но лишь потому, что в состоянии посвятить больше времени вашему конкретному случаю. И обещаю: я сделаю все, что в моих силах.
Теперь Рут смотрит на меня как-то странно. Слегка хмурится, в ее взгляде появляется напряженность, означающая, что она рассматривает меня как личность, а не как некий набор функций.
— Вы выглядите как-то знакомо. Мы не встречались раньше? — спрашивает она.
— Никогда, — заверяю я ее. Я знаю, к чему это ведет, но не хочу помогать ей в этом. Откусываю еще кусочек скорбного печенья. — Рут, сейчас речь не обо мне. У Реми была машина?
— Машина?.. Да. Она здесь, в гараже этого жилого комплекса. Полиция проверила ее, но ничего не нашла. В ту ночь он не садился за руль.
— Понятно. С кем он пошел гулять?
Она перечисляет имена без запинки, словно знает этих людей всю жизнь. Это что-то вроде мантры для нее. Я удостоверяюсь, что все эти имена попали на запись, однако, похоже, перечень точно тот же, что и в протоколе. Мне просто нужно было убедиться.
— В последние недели перед своим исчезновением Реми упоминал о каких-нибудь странных происшествиях? — спрашиваю я. — Телефонных звонках, письмах, необычных сообщениях в соцсетях?
— Нет, ничего. У него сохранились кое-какие старые письма и открытки от друзей и подруг. Вы хотите их увидеть?
— Да, — отвечаю я. — Я просто их сфотографирую, так что сами эти письма останутся у вас. И мне нужно узнать как можно больше об этой девушке, Кэрол, которой он помогал.
Рут кивает, но я вижу, что она все еще думает не о своем сыне, а обо мне. Может быть, так и лучше. Не знаю.
— Я точно знаю, что где-то видела вас, — говорит она и качает головой. — Что ж, давайте я принесу вам эти письма.
Встает, и я следую ее примеру.
— Вы не против, если я осмотрю тут всё? — спрашиваю. — Просто на всякий случай.
— Да, конечно, приступайте.
Я беру свой кофе с собой — он свежий и вкусный, а я давно уже усвоила, что с кофе жизнь лучше, чем без него. Прихлебывая напиток, для начала осматриваю гостиную. Реми не особо увлекался чтением, но спорт он любил. На книжной полке стоят в основном учебники, несколько книг для подростков и биографии спортсменов. Я рассеянно пролистываю их и нахожу пару записок, использованных как закладки, однако они кажутся совершенно неважными. Тем не менее я фотографирую их.
Когда Рут возвращается с письмами, я делаю фотографии самих писем и конвертов, но не читаю их: делать это на глазах у Рут было бы слишком большим вторжением в личное. Я могу изучить их позже.
Направляюсь в спальню и без малейшего удивления отмечаю, что вместо кровати Реми спал на японском матраце-футоне.
Здесь сильнее чувствуется присутствие Рут, как я и предполагала: ее книга на прикроватной тумбочке, ее крем для рук, ее одежда, висящая в шкафу по соседству с вещами сына. Я сдвигаю «плечики» с ее вещами в сторону и смотрю на то, что осталось. Джинсы, футболки, пара спортивных курток, один хороший костюм — вероятно, для официальных мероприятий. На полу гардероба стоит пара «вьетнамок» и пара ботинок со шнурками — полагаю, Реми носил эти ботинки с костюмом. Учитывая, что его кроссовки так и валяются возле дивана, интересно, что за обувь была на нем во время исчезновения?
В коробке на полке я обнаруживаю секс-игрушки. Относительно небольшая коллекция, ничего особо радикального. Наручники в пушистой оплетке, кляп. Пара вибраторов, которые, должно быть, нравились его девушкам.
Я кладу все это обратно туда, где нашла, и двигаюсь дальше.
Просматриваю аптечку Реми, когда от дверей комнаты раздается голос Рут:
— Я вас действительно знаю.
В ее голосе звучат совершенно новые интонации, и мне они хорошо знакомы. Я фотографирую содержимое аптечного шкафчика, а потом произношу:
— Вот как?
— Вы — жена того убийцы.
— Уже нет, — возражаю я. — Я развелась с ним. А потом убила его, защищая свою жизнь. — Закрываю дверцу и поворачиваюсь лицом к Рут. — А еще я пытаюсь помочь вам.
— Мне не нужна ваша помощь, — отвечает она. Теперь от уголков ее губ книзу пролегают жесткие складки, скорбь сменяется приглушенной злостью. Она ненавидит меня за то, что я связана с маньяком. Напоминание о том, что не все работает в нашу пользу.
Пытаясь сдержать вздох, я говорю:
— Миссис Лэндри, вы вполне можете попросить Джи Би назначить вам другого детектива, но я живу ближе всего и, говоря прямо, имею куда лучшее представление о том, что вам пришлось испытать, хотя вы и не понимаете этого.
— Только потому, что ваш муж похищал девушек, отрывая их от родных, вы полагаете, будто можете понять, каково это?
— Нет, — тихо отвечаю я. — Я понимаю это, потому что мои собственные дети постоянно под угрозой. Рут… моих детей уже похищали, и мне казалось, что я не переживу этого. Слава богу, я смогла их вернуть, но те часы, когда их не было рядом со мной, показались мне вечностью. Я на вашей стороне. Пожалуйста, позвольте мне помочь вам.
Ей это не нравится. Она боится того насилия, которое окружало меня — и по-прежнему окружает. И, может быть, она права, что боится, но ей нужна хоть какая-то уверенность.
Никто другой не воспримет это дело так серьезно, как воспринимаю я.
Рут медлит, потом наконец скованно кивает.
— Вы получили всё, что вам нужно? — спрашивает она, подразумевая, что лучше б так и было.
— Да, — отвечаю. — Но я хотела бы еще побеседовать с вашим мужем…
— Если вам удастся добиться этого от него, я буду удивлена, — прерывает она. — Джо не любит говорить о Реми. Он не может принять тот факт, что наш сын пропал.
Слыша слово «пропал», я инстинктивно понимаю, что какой-то частью своего разума Рут смирилась с наиболее вероятной истиной: ее сын мертв, и никакие отчаянные старания матери не смогут вернуть его. Однако, осознав собственные слова, она мгновенно отвергает эту истину. — Я знаю, что он вернется, — заявляет Рут, вскинув голову, словно ожидая, что я буду возражать.
Но я не возражаю. Эта хрупкая, напуганная женщина цепляется за ложь, которую твердит себе, но я не стану разбивать ее сердце. По крайней мере, пока не удостоверюсь, что это неизбежно. Говорю лишь:
— Спасибо за помощь, миссис Лэндри. Я свяжусь с вами, как только что-нибудь узнаю.
Она не хочет ничего отвечать; теперь между нами стоит мое прошлое и моя скандальная известность. Но в конце концов говорит:
— Пожалуйста, найдите его для меня. Прошу вас.
Я не обещаю этого. Просто не могу.
Но мне тяжело — я вижу в ее глазах отчаяние и ужас. Она живет в кошмаре, однако притворяется, будто все… нормально. Я много лет жила с Мэлвином, старалась угождать ему, притворялась, будто все хорошо. Притворялась так старательно, что думала, будто все действительно в порядке. Все изменилось в тот день, когда пьяный водитель проломил стену нашего гаража и вскрыл все жуткие, злые тайны Мэлвина. Вид той несчастной мертвой девушки — сестры Сэма — будет преследовать меня вечно.
Понимание того, что будь я более любопытной, то, возможно, смогла бы что-нибудь сделать… это еще хуже. И я сделаю все, что смогу, чтобы наконец прервать кошмар Рут Лэндри — тем или иным путем. Может быть, я делаю это для нее. Может быть, для себя.
Но, так или иначе, я взялась за это.
