Транзит

Рейчел Каск, 2016

В романе «Транзит» Рейчел Каск глубже погружается в темы, впервые затронутые в снискавшем признание «Контуре», и предлагает читателю глубокие и трогательные размышления о детстве и судьбе, ценности страдания, моральных проблемах личной ответственности и тайне перемен. Во второй книге своей лаконичной и вместе с тем эпической трилогии Каск описывает глубокие жизненные переживания, трудности на пороге серьезных изменений. Она с тревожащей сдержанностью и честностью улавливает стремление одновременно жить и бежать от жизни, а также мучительную двойственность, пробуждающую наше желание чувствовать себя реальными. Книга содержит нецензурную брань

Строитель сказал, что я пытаюсь сшить из свиного уха шелковый кошелек.

— Но для этого, — сказал он, — просто нет материала.

Он стоял у окна кухни и смотрел на маленький сад, где выступали неровные углы бетонных плит, разрушенных корнями деревьев, которые проложили свой путь под ними. В саду была склонившаяся к земле яблоня, окруженная упавшими и сгнившими плодами, и высокое хвойное дерево, из-за которого все остальные деревья были вынуждены расти под странными углами и потому выглядели так, будто застыли в мучительных, скрюченных позах. Некоторые из них прижались вплотную к забору и пробили его в тех местах, где сад был разделен на две части.

Дальняя часть сада была нашей, к ней можно было пройти по узкой дорожке, ведущей от задней двери дома. Ближняя же принадлежала людям, живущим внизу, в квартире на цокольном этаже. В их части сада было полно вещей разной степени ветхости, так что сложно было определить, часть декора это или хлам. Там была рваная полиэтиленовая пленка и сломанная мебель, старые кастрюли, осколки цветочных горшков, заржавевшая кормушка для птиц, металлическая сушилка для белья, лежащая на земле и покрытая гнилыми листьями, несколько статуй, битые фигурки мужчин с удочками, коричневый блестящий бульдог с обвисшими щеками, и в центре всего этого — странная сборная фигурка черного ангела с поднятыми крыльями на черном постаменте. В этой части сада было больше всего голубей и белок: кормушка ежедневно наполнялась до краев, несмотря на признаки запустения. Они сражались за право угоститься содержимым и, когда кормушка была уже пуста, устраивались неподалеку, явно ожидая, когда ее вновь наполнят. Целый день болезненного вида серые голуби сидели, съежившись, на карнизе и на водосточной трубе. Иногда они пугались какого-то шума или движения, тяжело взлетали и садились обратно, и их крылья громко бились о стекла окон.

Задняя дверь квартиры на цокольном этаже находилась прямо под моим кухонным окном. Дважды в день дверь открывалась — в грязный двор из нее выпускали дряхлую, хромую собаку — и снова захлопывалась. Я иногда смотрела, как это создание еле-еле поднималось по раскрошившимся бетонным ступеням, чтобы выпустить в саду между дрожащих ног струю жидкости, которая затем медленно стекала по лестнице обратно вниз. Собака оставалась сидеть наверху, тяжело дыша, до тех пор, пока крики из квартиры не вынуждали ее мучительно медленно двинуться обратно. Перекрытия между этажами были очень тонкие, и я хорошо слышала голоса людей внизу. Громче всего они звучали на кухне — иногда я вздрагивала от неожиданности. В квартире жили мужчина и женщина лет под семьдесят. Однажды я встретила мужчину на улице, и он сказал мне, что они дольше всех живут в этом доме, уже около сорока лет. Они также последние оставшиеся съемщики муниципального жилья — люди, которые раньше жили в нашей квартире, отдали им это почетное звание, когда съехали.

— Они были африканцами, — сказал он мне заговорщически хриплым шепотом.

В местной администрации, сообщил мне агент, старую недвижимость продают, как только она освобождается. Проблема в содержании, сказал он: со старой недвижимостью всегда всё идет не так. Они там ждут не дождутся, когда уже эти люди склеят ласты. Он подмигнул и показал на пол. Никогда не знаешь — а вдруг ждать осталось не так уж долго? Если продержитесь, возможно, когда-нибудь выкупите первый этаж и заживете в собственном доме. Тогда под вами будет золотая жила.

Соседи снизу не смогли примириться с тем, что теперь кто-то живет над их головами. На второе или третье утро у нас под ногами раздался яростный стук. Мы притихли и посмотрели друг на друга, и мой младший сын спросил, что это. Почти сразу после его вопроса раздалась вторая серия ударов, и стало очевидно, что это соседи стучат в потолок, выражая свое недовольство.

— Работы тут непочатый край, — сказал строитель, отводя взгляд от окна и осматривая кухню, шкафы в которой неустойчиво стояли на неровном полу. Их дверцы были выкрашены с наружной стороны, но с внутренней посерели от старости, краска облупилась, полки болтались на крепежах. Стены были покрыты толстыми обоями с узором, похожим на сыпь. Они тоже были окрашены, от чего обои местами пошли пузырями, а местами облезли, отрывая вместе с собой куски штукатурки. Строитель потянул за один свисающий край.

— Я вижу, вы уже сами пробовали кое-что подлатать, — сказал он, стараясь приладить кусок отклеившихся обоев обратно к стене, и перевел дыхание: — Мой вам совет: оставьте всё как есть.

У него было доброе лицо, но странное страдальческое выражение делало его похожим на ребенка, который вот-вот заплачет. Он сложил на груди большие неуклюжие руки и задумчиво посмотрел на пол. На ровном своде его черепа проступила лиловая вена.

— Вы уже сделали всё, что я мог бы вам посоветовать, — заключил он после длительного молчания. — А именно: покрыть всё толстым слоем краски и закрыть дверь. — Он легонько постучал ногой по полу, который был выстелен ламинатом под дерево и сильно просел посередине. — Боюсь представить, что под ним, — сказал он.

Внизу началось движение и послышались тихие голоса. По крайней мере, сказала я строителю, мне нужно сделать что-то с полом. Необходимо проложить шумоизоляцию. У меня нет выбора — так больше не может продолжаться.

Он молча посмотрел на пол, не меняя позы и, по-видимому, раздумывая над тем, что я сказала. Потом наступил прямо на место ската и подпрыгнул. В этот же момент снизу раздалась очередная серия ударов. Строитель хрипло рассмеялся.

— Всё та же ручка швабры, — сказал он.

Он посмотрел прямо на меня. У него были маленькие, слезящиеся голубые глаза, которые он всегда слегка прищуривал, как будто ему мешало солнце или как будто он слишком часто смотрел на то, что не хотел видеть. Он спросил меня, чем я зарабатываю на жизнь. И я ответила, что я писательница.

— Писатели ведь много получают, да? — спросил он. — Для вашего же блага надеюсь, что да, потому что, уверяю вас, денег вбухать придется немало. — Он опять подошел к окну, посмотрел вниз на соседский участок сада и покачал головой. — Ну и живут же некоторые, — сказал он.

Я сказала, что виделась с прежней обитательницей этой квартиры, когда агент по недвижимости впервые привел меня сюда. Она упаковывала последние вещи и долго не открывала нам дверь. Потом я увидела, как она выглянула посмотреть на нас из-за тюля, прикрывающего окно, которое выходило на улицу. Агент тогда окликнул ее, начал объяснять, кто мы, и убедил ее впустить нас. Она оказалась маленькой, запуганной женщиной с морщинистым лицом, чей голос, когда она заговорила, едва ли был громче шепота. Но после того, как агент ушел, она немного осмелела. Мы были наверху в одной из спален, она сидела на краешке кровати, на фоне покрытой пятнами стены. Я спросила, что за люди живут внизу. Она долго, не моргая, смотрела на меня своими усталыми карими глазами из-под морщинистых век. Женщина хуже, чем мужчина, сказала она наконец. А люди, которые живут в соседнем доме, — добрые и хорошие, университетские профессора, добавила она гордо. Они всегда помогали мне, когда у меня возникали проблемы с соседями снизу. Ее глаза задумчиво изучали мое лицо. Но, может, у вас, сказала она, всё будет иначе.

Я спросила ее, куда она уезжает, и она сказала, что обратно в Гану. Все ее дети уже выросли и разъехались по своим квартирам. Она спросила, была ли я в Гане, и я ответила, что нет. Там красиво, сказала она, и ее лицо в этот момент будто бы даже разгладилось и подтянулось. Все эти годы она только об этом и мечтала. Ее младший ребенок, дочь Джуэл, до недавнего времени еще жила с ней, но и она уже закончила учебу и съехала. Она изучала медицину — «это требует столько времени!» — воскликнула женщина, прикладывая руки к щекам и покачиваясь на краю кровати с тихой радостью. Но наконец и она уехала. Вы свободны, сказала я ей и увидела, как слабая улыбка осветила ее морщинистое лицо. Да, сказала она, медленно кивая и улыбаясь всё шире, я свободна.

— Бедняжка, — сказал строитель. — По крайней мере, нельзя сказать, что она вас не предупреждала.

Кухню начал заполнять скверный мясной запах. Он принюхался, его лицо скривилось.

— Кажется, внизу готовят обед, — сказал он, опять сложил свои толстые волосатые руки на груди и побарабанил пальцами по бицепсам. — Вы не наладите отношения, — сказал он, — пока у вас в доме будут рабочие.

Он спросил, общалась ли я с соседями с тех пор, как переехала — «не считая посланий на азбуке Морзе», — добавил он, снова постукивая по полу ногой. В этот раз он постучал сильнее. Снизу раздались приглушенный крик и визг, и затем, через некоторое время, несколько ударов в ответ. Я сказала ему, что, когда мы только въехали, я спустилась вниз и постучала к ним в дверь, чтобы представиться.

— Ну и как там внизу? — спросил он. — Наверное, кромешный ад. Судя по высоте потолков, они живут как крысы в подвале.

Самым ужасным был запах. Я звонила в звонок и ждала у двери, собака внутри беспрестанно лаяла, и даже на пороге запах был невыносимый. В конце концов после долгого ожидания я услышала шуршание шагов, и мужчина, с которым я разговаривала на улице, открыл дверь.

— Кто это, Джон? — послышался женский голос изнутри. — Джон, кто это?

Они вели себя достаточно воспитанно, сказала я, до тех пор, пока я не упомянула о детях. Женщина — ее звали Паула — нисколько не потрудилась скрыть свои чувства. Да вы, блин, шутите, сказала она медленно, не отрывая от меня глаз. Мы были в их гостиной, куда прошли по узкому душному коридору с желтым провисшим потолком. Из коридора мне удалось сквозь приоткрытую дверь заглянуть в спальню, где на полу под грудой грязных простыней, одеял и пустых бутылок лежал матрас. Гостиная представляла собой заваленную вещами комнату, которая походила на пещеру. Паула сидела на коричневом велюровом диване. Она была грузной женщиной крепкого телосложения с коротко стриженными жесткими волосами. В ее большом дряблом теле явственно ощущалась агрессия, что особенно бросилось в глаза, когда она резко повернулась, ударила старую собаку, которая без остановки лаяла с момента моего появления, и отшвырнула ее в другой конец комнаты.

— Заткнись, Ленни! — рявкнула она.

Среди хлама я заметила черно-белую фотографию в рамке, стоящую на телевизоре. На ней была женщина, с гордым видом позирующая в купальнике на пляже, высокая, стройная и красивая. Эта фотография постоянно притягивала мой взгляд, не только потому, что, смотря на нее, можно было отвлечься от запущенности окружающего меня пространства, но и потому, что женщина казалась мне всё более и более знакомой, пока я наконец не поняла по вздернутому носу и заостренному подбородку, который всё еще выделялся на заплывшем лице напротив, что эта женщина — Паула.

Мужчина, Джон, казался более миролюбиво настроенным. Мы жили так годами, понимаете, сказал он хриплым голосом. Его кожа имела серовато-голубой оттенок, как при дыхательной недостаточности, седые волосы выглядели неопрятно; из ушей и из нескольких больших родинок на лице торчали волоски. Женщина кивнула, вскинув острый подбородок и сжав губы в тонкую линию. Всё верно, Джон, сказала она. Годами, это ж свихнуться можно, годами, повторил Джон. Эти африканцы — вы не поверите, как они шумели. Вот именно, Джон, вот именно, произнесла женщина. После этого она умолкла и всё оставшееся время, пока я не ушла, так и просидела, поджав губы и задрав нос. Я научилась ходить по квартире мягко и не шуметь, сказала я строителю, но сыновьям трудно это объяснить. Они привыкли жить по-другому.

Строитель притих, задумавшись.

— Я уже вижу, здесь не обойдется без проблем, — сказал он в конце концов. За последние десять лет у него было уже два инфаркта. — И я не хочу получить третий, — сказал он.

Он спросил, предлагал ли мне кто-то еще свои услуги, и я сказала, что да: польский строитель, который приехал на дорогой машине и сказал, что у него хорошая репутация; и компания молодых, исполнительных и вежливых работников, одетых в чистые джинсы и замшевые ботинки, — они моментально заполонили дом и стали вбивать информацию в ноутбуки, а потом сказали, что очень заняты и в ближайший год не смогут приступить. Он спросил о цене, и я озвучила ему сумму. Он зажмурился и запрокинул голову.

— Здесь нужно заменить проводку, а здесь заново заштукатурить, — сказал он. — А это, — он опять топнул по полу, — нужно разобрать. Как я уже говорил, бог знает что мы там найдем.

Он готов озвучить примерную сумму, но такая работа всегда предполагает дополнительные расходы. Он сказал, что постарается сделать всё возможное, чтобы цена не была высокой. Он просто хочет убедиться, что я понимаю, с чем мне предстоит иметь дело, вот и всё. Он говорил всё это и ходил по кухне, простукивая стены, изучая оконные рамы, усаживаясь на корточки с отверткой, чтобы открутить плинтус и посмотреть, что находится за ним. Это спровоцировало еще один залп ударов.

— Поверьте мне, я в своей жизни видел много соседей, — сказал он через плечо. — Когда люди живут друг на друге, как здесь, территориальный вопрос обостряется.

Бывало, люди врывались на площадки, где уже работала его бригада, и пытались выхватить инструменты у них из рук; не раз угрожали ему, юридически и не только; обвиняли его в своих неудачах, болезнях и расстройствах, иногда во всём на свете, потому что некоторые — он указал при этом под ноги — никогда не возьмут на себя ответственность и всегда будут искать виноватого. И несмотря на то, что его, казалось бы, трудно в чем-либо обвинить — он всего лишь воплощает чужие цели и желания и делает свою работу, — он часто оказывается на линии огня.

— Не возражаете, если я осмотрю заднюю сторону дома? — спросил он.

Мы вышли на мою половину сада, чтобы он мог осмотреть дом оттуда. Когда мы открыли дверь, облако спугнутых голубей, громко хлопая крыльями и клекоча, вспорхнуло в воздух. Строитель схватился за грудь.

— Напугали до полусмерти, — сказал он извиняющимся тоном, с хрипом посмеиваясь.

Беспорядочная стайка птиц грязноватого оттенка тяжело уселась обратно на карнизы и водосточные трубы, идущие поперек кирпичной кладки.

— Господи, — сказал строитель, прищуриваясь. — Их там сотни. Я не люблю голубей, — сказал он, вздрагивая. — Жуткие твари.

И правда, в том, как птицы собирались на карнизах в ожидании еды, было что-то зловещее. Бывало, они устраивали переполох, клевали и толкали друг друга, взлетали в воздух и затем лихорадочно пытались снова занять свое место. Дома по обе стороны сада стояли безучастно, будто притворяясь, что не замечают затесавшегося между ними запущенного собрата. Отсюда были видны их спокойные, ровно выкрашенные задние фасады, смотрящие на ухоженные сады с зонами для барбекю, садовой мебелью и душистыми цветочными клумбами. Летними вечерами я часто сидела в темной кухне и наблюдала за соседями, чей сад был виден из моего окна: в теплое время вся семья часто ужинала на улице, дети допоздна бегали и смеялись на лужайке, взрослые сидели за столом и пили вино. Иногда они говорили на английском, но чаще всего на французском или немецком: они принимали у себя друзей, и часто, сидя в темноте незнакомой комнаты, я слышала гул иностранной речи и терялась, забывая, где я и в каком периоде жизни нахожусь. Свет из окна на цокольном этаже падал на наш убогий сад, так что тот становился призрачным, похожим на руину или могилу с черным ангелом, возвышающимся в центре. Казалось странным, что эти два полюса — отвратительное и идиллическое, смерть и жизнь — могли быть так близко друг к другу, но не имели возможности друг друга изменить.

Сад справа от моего принадлежал семье профессоров. Геометрия его дорожек, покрытых гравием, абстрактные садовые скульптуры и редкие папоротниковидные растения — всё указывало на то, что сад тщательно спланирован и располагает к созерцанию. Иногда я видела кого-то одного из соседей, сидящего на скамейке в тени и читающего книгу. Однажды они заговорили со мной через забор. Они спросили, не против ли я дать им немного яблок; моя предшественница, сказали они, обычно их угощала. Заброшенная яблоня в моем саду, вероятно, сорта Брэмли. Она дает удивительно хорошие яблоки. Женщина, жившая в моей квартире раньше, щедро угощала своих соседей, обеспечивая их яблочными пирогами на всю зиму.

— Вы не ищете легких путей, скажу я вам, — сказал строитель, когда мы вернулись внутрь. — Как я уже говорил, работы непочатый край. — Он вопрошающе посмотрел на меня. — Жаль тратить на это столько сил, — сказал он. — Вы всегда можете вернуть это жилье обратно на рынок, и пусть его купят какие-нибудь идиоты. А вы найдете что-то приличное в новом доме, и у вас, поверьте мне, останется еще много денег.

Я спросила, где он живет, и он ответил, что в Харинги, с матерью. Это не идеальный вариант, по правде говоря, сказал он, но когда ты целый рабочий день проводишь в чужих домах, тебе не так уж хочется иметь свой собственный. С мамой они хорошо ладят. Она с радостью готовит для него ужин по вечерам; один он плохо питается, не говоря уже о том, что мало двигается. Можно подумать, сказал он, что строительный бизнес предполагает физическую нагрузку, но я провожу всё время в вагончике. В молодости я служил в армии — своей физической формой я обязан еще тому времени. Сейчас, когда у меня проблемы с сердцем, добавил он, приходится думать о здоровье.

— Если, конечно, тридцать секунд паники до того, как заснуть крепким сном после рабочего дня, считаются за «думать».

Через кухонную стену, как обычно в это время дня, послышались прерывистые звуки тромбона: на нем играла дочь интернациональной семьи по соседству. Изо дня в день она играла одно и то же, так что я уже выучила ее ошибки наизусть.

— Вот они, дома с тонкими стенами, — сказал строитель, покачивая головой. — Через них проходит каждый звук.

Я спросила, когда он вернулся из армии, и он ответил, что около пятнадцати лет назад. За время службы, как и полагается, он повидал многое, но независимо от того, насколько запутанными были ситуации — даже в те периоды, когда он уезжал за границу, — их суть была хорошо ему знакома. А вот то, с чем ему пришлось столкнуться за годы работы в сфере строительства, оказалось полной неожиданностью.

— Ни на что не намекаю, — сказал он, выглядывая из окна и сложив на груди руки, — но узнаешь о жизни людей много нового, когда проводишь целый день в их домах. Смешно, — сказал он, — что, независимо от того, как бы люди ни следили за своим поведением в самом начале, как бы ни старались соблюдать приличия, неделю или две спустя они напрочь забывают о тебе. Не в том смысле, что ты становишься невидимкой, когда ломаешь стены отбойным молотком, — сказал он, улыбнувшись, — невидимым стать невозможно, но люди забывают, что ты их видишь и слышишь.

Я сказала, что это должно быть интересно — наблюдать за людьми, когда они не видят тебя, и что, мне кажется, с детьми часто получается так же: они становятся свидетелями, чье присутствие не принимается в расчет.

Строитель меланхолично рассмеялся.

— Так и есть, — сказал он. — По крайней мере, пока не начинается бракоразводный процесс. Тогда всем становится важен их голос.

Иногда, продолжил он немного погодя, клиенты как будто забывают, что он человек: в их сознании он становится продолжением их собственных желаний. Часто его просили сделать то, с чем раньше было принято обращаться к слугам; обычно это бывали какие-то незначительные вещи, но иногда — что-то совсем бесцеремонное, так что он даже сомневался, правильно ли расслышал просьбу. Его просили погулять с собакой, забрать вещи из химчистки, прочистить туалет, а однажды — он рассмеялся — разуть одну даму: туфли были тесными, и она никак не могла снять их сама. Его разве что не просили, он извиняется за выражение, подтереть кому-нибудь задницу, но он не сомневается, что в принципе и такое возможно. Конечно, добавил он, в армии тоже было всякое. Когда люди получают власть над другими, сказал он, никогда не знаешь, чего от них ожидать. Но здесь баланс власти другой, так как клиенты могут ненавидеть тебя и презирать сколько угодно, но ты им нужен просто потому, что они не знают, как делать то, что умеешь ты.

— Моя бабушка была домработницей, — сказал он. — Я помню, она часто говорила, что всегда поражалась тому, как плохо люди умеют обходиться без посторонней помощи. Они не могут разжечь огонь, сварить яйцо, они не могут даже самостоятельно одеться. Как дети, говорила она. Впрочем, сама она, — добавил он, — даже и не знала, каково быть ребенком.

У него есть несколько коллег, продолжил он, которые из-за этого потеряли всяческое уважение к своим клиентам; отсутствие симпатии может сделать из тебя опасного человека. Людям вроде вас, сказал он мне, не стоило бы связываться с такими работниками. Но безразличие, почти тоска, которая происходит из слишком глубокого понимания стремлений и представлений других людей, тоже опасно: утомительно постоянно погружаться в нюансы одержимости клиента, быть инструментом его желаний, оставаясь при этом блюстителем возможностей. Бывало, он целый день отдирал новую плитку, которую сам же положил за несколько дней до того, потому что клиент решил, что она неправильного цвета, или часами строил туалет, что было равнозначно стоянию на улице под водопадом, и в конце концов, когда он возвращался домой, у него не оставалось энергии на то, чтобы следить за собой и интересоваться тем, что происходит в его жизни. Он разбирал и выносил на помойку кухни, которые никогда не смог бы себе позволить; он клал такие дорогие деревянные полы, что клиент стоял над ним всё время, пока он работал, и говорил быть осторожным. А иногда у него были клиенты, которые понятия не имели, что им надо, и хотели, чтобы он дал им совет, будто годы физического труда превратили его в авторитетное лицо. Смешно, сказал он, но когда кто-то спрашивает мое мнение или интересуется, что бы я сделал с жилой площадью, я всё чаще и чаще представляю, что живу в совершенно пустом пространстве, где все плоскости прямые, а углы сглажены, где нет ничего — ни цвета, ни материала, ни, может быть, даже света. Но клиентам я обычно об этом не говорю, сказал он, не хочу, чтобы они думали, что мне всё равно.

Он посмотрел на массивные часы на запястье и сказал, что ему пора идти: он припарковал свой фургон неподалеку, а с инспекторами дорожного движения здесь лучше не сталкиваться. Я проводила его на улицу, которая в этот серый день была тихой. Мы остановились у нижних ступеней и вместе посмотрели на дом, который снаружи выглядел как все остальные дома поблизости. Это были компактные, трехэтажные викторианские здания из серого кирпича, каждое с двумя лестницами: одна вела к входной двери, вторая спускалась в подвал. Дверь на цокольный этаж находилась прямо под входной, так что ступени образовывали тоннелеобразное пространство, напоминающее устье пещеры. На первых этажах домов были эркеры, которые слегка выступали вперед, так что, если встать в них, возникало ощущение, что ты висишь над улицей. Женщина в одном из домов по соседству стояла у такого окна и смотрела на нас.

— Не так уж плохо выглядит с этой стороны, да? — спросил строитель. — Никогда и не подумаешь.

Он стоял, тяжело дыша и уперев руки в бока. Он сказал, что у него только что отменилась одна работа, и, если я хочу, он мог бы привезти своих ребят прямо сейчас. Иначе мы увидимся уже ближе к Рождеству. Он назвал приблизительную сумму — она была ровно вполовину меньше, чем просили другие рабочие. Некоторое время его прищуренные глаза осматривали фасад, будто искали что-то, что могли пропустить раньше, какой-то знак или подсказку, чего ожидать. Наконец они остановились у входной двери, над которой располагался любопытный элемент декора — отлитое в гипсе человеческое лицо. Такие лица были на всех домах, где мужские, где женские, и все разные; глаза смотрели слегка вниз, будто допрашивая человека, стоящего на пороге. На соседнем доме было лицо женщины с девичьими косами, тщательно уложенными вокруг головы. На моем доме был мужчина с густыми бровями, выступающим лбом и длинной заостренной бородой. Было в нем, или, по крайней мере, мне так казалось, что-то отеческое, что-то от Зевса. Он смотрел сверху, как бородатый Бог на религиозном полотне, наблюдающий за столпотворением внизу.

Строитель сказал мне, что его ребята приедут быстро, будут к восьми в понедельник. Мне следует убрать и накрыть пленкой все вещи. Если повезет, мы приведем всё в порядок за несколько недель. Он посмотрел на цокольный этаж, где грязный тюль завешивал маленькое окно. Из квартиры внизу слабо доносился лай собаки.

— Только это не исправишь, — сказал он.

Он спросил, смогу ли я найти другое жилье в такие короткие сроки. Квартира превратится в строительную площадку: будет много грязи и пыли, особенно в начале. Я сказала, что для себя пока ничего не нашла, но мои сыновья смогут поехать к отцу и остаться у него. Прищурив глаза, он посмотрел прямо на меня.

— Он, получается, живет неподалеку? — спросил он.

Если с детьми всё улажено, продолжил он, мы должны справиться. Теперь никто не будет переживать хотя бы из-за них. Он сказал, что рабочие могут не трогать до последнего одну из спален. Когда они закончат со всем остальным, сказал он, я смогу переехать в другую, которая уже будет готова. Он открыл дверь своего фургона и забрался внутрь. Я увидела, что внутри валяется куча картонных стаканчиков из-под кофе, упаковка от еды и клочки бумаги. Как я и говорил, уныло сказал строитель, работа предполагает постоянные разъезды. Иногда он проводит в фургоне целый день и завтракает, обедает и ужинает в нем. В конце концов оказываешься в окружении своих же объедков, сказал он, качая головой. Он завел машину, захлопнул дверь и, пока трогался, опустил окно.

— В понедельник, в восемь, — сказал он.