Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Рейчел Джойс, 2012

«Если время от времени не сходить с ума, то на что тогда надеяться?» Дебютный роман, сделавший Рейчел Джойс знаменитой. Номинант на The Man Booker Prize 2012 Невероятно трогательный, увлекательный роман Рейчел Джойс покорил сердца читателей во всем мире. Гарольд Фрай, самый обычный человек, который всю жизнь ощущал себя ненужным, лишним, пускается в необычное путешествие. На противоположном конце страны в хосписе его ждет женщина по имени Куини Хеннесси. Мы не знаем, был ли у них роман, но она, одна из немногих, понимала и ценила его. Гарольд верит – пока он идет, преодолевая милю за милей, Куини будет жить. Эта одиссея стала для Гарольда возвращением к себе и – переосмыслением всей его жизни. «Великолепный в своей пронзительности роман о надежде и преображении». – O: The Oprah Magazine

7. Гарольд, пеший турист и женщина, любящая Джейн Остин

От внимания Гарольда не укрылось то обстоятельство, что несколько сотрудников пивоварни, не исключая и самого мистера Напьера, начали вдруг репетировать специфическую походку, которая вызывала у них истерический хохот, как будто в ней крылось что-то безудержно веселое. «Ты глянь!» — слышал он их подзадоривания со двора. Один из парней отставлял в сторону локоть, словно курица крыло, слегка приседал, придавая дополнительный вес нижней части торса, и начинал ковылять вразвалочку.

«Вот-вот! Мать твою, точно!» — вопили другие. Иногда вся компания выплевывала окурки и описывала гуськом целый круг.

Через несколько дней наблюдений его вдруг осенило, что объект их подражательства — та самая новенькая из бухгалтерии. Они корчили из себя Куини Хеннесси с сумочкой под мышкой.

С мыслью об этом Гарольд проснулся и сразу ощутил настоятельную потребность поскорее выйти наружу. Яркий солнечный свет обрамлял по краям занавески, словно силился во что бы то ни стало проникнуть к нему. Гарольд с облегчением ощутил, что, несмотря на ломоту в теле и боль в ногах, он может пошевелить обеими, а волдырь на пятке слегка подзажил. Свою рубашку, носки и трусы он накануне вечером развесил на батарее, предварительно простирнув с порошком в горячей воде. За ночь они заскорузли и не до конца просохли, но для использования вполне годились. Гарольд ровным строем налепил на пальцы пластыри и аккуратно сложил пожитки в пластиковый пакет.

Гарольд был единственным посетителем в столовой, являвшейся, по сути, маленькой гостиной с придвинутым к стене диванным комплектом и столиком на двоих посередине. Комната освещалась оранжевым абажуром, и в ней пахло сыростью. В застекленном шкафчике разместилась коллекция кукол-испанок и засушенных васильков, похожих на жгутики папиросной бумаги. Владелица мини-гостиницы сообщила Гарольду, что горничная ушла. Объявила она об этом с таким видом, будто в отсутствии горничной было что-то подпорченное, словно та была снедью, которую пришлось выбросить. Женщина поставила на стол Гарольду завтрак и встала в проходе, сложив руки на груди. Он обрадовался, что можно обойтись без всяких объяснений, и принялся жадно и торопливо есть, глядя через окно на шоссе и высчитывая в уме, сколько потребуется времени не привыкшему к ходьбе человеку, чтобы пройти шесть миль до аббатства Бакфест, не говоря уже о четырехстах восьмидесяти с лишком милях до Берика-на-Твиде. Он снова перечитал строки из письма Куини, хотя уже успел выучить его наизусть.

«Дорогой Гарольд, ты, вероятно, удивишься, получив мое письмо. Знаю, мы давно с тобой не виделись, но в последнее время я часто думаю о прожитом. В прошлом году мне сделали операцию…»

— Ненавижу Саут-Брент, — произнес кто-то совсем рядом.

Гарольд с удивлением оторвался от чтения. В комнате, кроме него и владелицы, никого не было, но голос вряд ли принадлежал ей. Она по-прежнему опиралась о косяк, скрестив на груди руки, и покачивала ногой. Тапка на ее ноге болталась, рискуя вот-вот свалиться. Гарольд опять принялся за письмо и за кофе, но голос вдруг добавил:

— Нигде в Девоне не столько дождей, как в Саут-Бренте.

Да, это говорила владелица, не глядя, впрочем, на Гарольда. Она уперлась взглядом в ковер, бездумно округлив губы, и они будто бы сами произносили слова за нее. Гарольду захотелось сказать ей что-нибудь в утешение, но в голову не лезло ничего подходящего. Возможно, его молчания или даже просто присутствия было достаточно, потому что женщина продолжала:

— Даже когда здесь солнце, меня это не радует. Я начинаю думать: «Ага, сейчас погода хорошая, но это ненадолго». Дождь тут или уже идет, или вот-вот ожидается.

Гарольд сложил письмо от Куини и убрал в карман. Что-то во внешнем виде конверта тревожило его, но он не мог понять, что именно. К тому же невежливо было и дальше не обращать внимания на женщину, раз ей хотелось с ним поговорить.

Владелица меж тем начала снова:

— Однажды я выиграла поездку в Бенидорм. Оставалось только собрать чемодан и уехать. Но я не смогла. Мне прислали по почте билет, но я даже не вскрыла конверт. Почему? Почему, когда мне представилась возможность, я не воспользовалась ею?

Гарольд свел брови. Он подумал о том, сколько же лет они с Куини не общались.

— Наверное, вы побоялись, — предположил он. — У меня когда-то был настоящий друг, но я понял это только через много лет. Довольно забавно, но познакомились мы с ней в шкафу для писчих принадлежностей.

Он усмехнулся, вспомнив тот случай, но женщина промолчала. Наверное, ей сложно было такое представить. Она перестала качать тапкой, как маятником, и принялась рассматривать ее с таким вниманием, словно впервые увидела.

— Когда-нибудь я уеду отсюда, — пообещала она.

Женщина оглядела унылую комнатушку, встретилась взглядом с Гарольдом и наконец-то улыбнулась.

Вопреки предсказаниям Дэвида, Куини Хеннесси оказалась вовсе не социалисткой, не феминисткой и не лесбиянкой. Это была полноватая невзрачная женщина без признаков талии, с сумочкой, которую держала под мышкой. Ни для кого не являлось секретом, что мистер Напьер воспринимал женщин немногим лучше, чем гормональные бомбы с запущенным часовым механизмом. Он назначал их барменшами и секретаршами, а взамен ожидал известных услуг на заднем сиденье своего «Ягуара». Таким образом, Куини своим появлением на пивоварне ознаменовала поворотный пункт в работе фирмы. Мистер Напьер в жизни бы на это не пошел, если бы на ее должность нашелся еще хотя бы один претендент.

Держалась Куини тихо и незаметно. Гарольд услышал, как один из сослуживцев отозвался о ней: «По правде говоря, даже забываешь, что она женщина». Буквально через несколько дней стало известно, что Куини Хеннесси навела в финансовом отделе невиданный доселе порядок. Но пародии и смех, наполнявшие коридоры, от этого ничуть не прекратились. Гарольд надеялся, что они не достигают ее ушей. В столовой он иногда видел ее с сандвичами, завернутыми в вощеную бумагу. Куини сидела вместе с молоденькими секретаршами и слушала их с таким видом, как будто ни ее, ни их там не было.

Но как-то вечером, когда Гарольд уже взял портфель, чтобы отправиться домой, вдруг из-за двери большого шкафа донеслось странное сопение. Он хотел пройти мимо, но сопение не прекратилось. Гарольд вернулся.

Чуть приотворив дверь, он, к своему облегчению, вначале не обнаружил за ней ничего, кроме коробок с бумагой. Но звук, похожий на всхлипывание, повторился, и тогда Гарольд заметил женщину, сидевшую на корточках у самой стенки к нему спиной. Шов по всей длине ее жакета сильно натянулся.

«Прошу прощения», — сказал он. Гарольд хотел уже закрыть дверь и поскорее ретироваться, но женщина вдруг зарыдала.

«Простите, простите…»

«Это я должен извиняться…» Одной ногой Гарольд стоял в шкафу, а другой снаружи, рядом с незнакомой женщиной, сморкавшейся в манильские конверты.

«Я справляюсь с работой», — пожаловалась она.

«Конечно… — Гарольд выглянул в коридор, надеясь, что кто-нибудь из молодых сотрудниц подойдет и поговорит с ней. Сам он никогда не был силен в утешениях. — Конечно», — повторил Гарольд, как будто многократность могла спасти дело.

«У меня диплом! Я не тупица!»

«Я знаю», — вымолвил он, хотя, по правде сказать, это было не совсем так: он почти ничего не знал о Куини.

«Тогда почему мистер Напьер все время так поглядывает? Как будто хочет поймать меня на ошибке? И почему им всем обязательно надо насмехаться?»

Их босс и для него являлся загадкой. Гарольд не знал, имели ли под собой почву слухи о простреленном колене, но он своими глазами видел, как самые несговорчивые трактирщики превращались у мистера Напьера в шелковых. За неделю до того босс с треском уволил секретаршу только за то, что она посмела дотронуться до его стола. Гарольд сказал: «Не сомневаюсь, что он считает вас превосходным бухгалтером». Ему просто хотелось, чтобы она перестала плакать.

«Мне необходима эта работа. Жилье ведь само за себя не заплатит. Но я уже готова сдаться. Мне иногда по утрам даже вставать не хочется. Папа всегда мне говорил, что я слишком обидчивая». Гарольд не знал, как реагировать на все эти откровения.

Куини поникла головой, и он увидел на ее затылке мягкие темные завитки. Они напомнили ему о Дэвиде, и Гарольда пронзила жалость.

«Не сдавайтесь, — произнес он, понизив голос и слегка наклонившись к ней. Он говорил от чистого сердца. — Мне тоже поначалу показалось непросто. Я чувствовал себя не на своем месте. Но потом станет легче. — Она молчала, и Гарольд на миг усомнился, слышит ли она его. — Ну, а теперь не пора ли выйти из шкафа?»

Он протянул ей руку и сам удивился своему жесту, но еще больше его изумило, что Куини подала ему свою. Ее ладонь оказалась мягкой и теплой.

Очутившись снаружи, она быстро отняла руку, затем огладила юбку, как будто Гарольд был складкой, которую следовало расправить.

«Благодарю», — суховато произнесла Куини, несмотря на отчаянно алый нос, и пошла прочь, выпрямив спину и вздернув подбородок, словно не она, а Гарольд оказался в щекотливой ситуации.

Вероятно, она раздумала сдаваться, потому что он каждый день проверял, на месте ли она, и Куини всегда сидела за своим столом и преспокойно работала. Они почти не разговаривали. Гарольд даже начал замечать, что стоило ему появиться в столовой, как она забирала свои сандвичи и уходила.

Утреннее солнце сеяло золото на высочайшие вершины Дартмура, но в тени все еще висел над землей редкий туман. Впереди столбы лучей стояли вертикально, доставая до земли, словно придорожные вехи. Погода опять ожидалась отличная.

Покидая Саут-Брент, Гарольд увидел, как человек в домашнем халате оставлял на блюдечке корм для ежиков. Он перешел дорогу, чтобы не наткнуться на собак. Дальше ему встретилась девушка в татуировках, благим матом оравшая под окном второго этажа: «Я знаю, что ты дома! Ты же слышишь меня!» Поеживаясь от ярости, она расхаживала туда-сюда, то и дело пиная садовую ограду, и каждый раз, уже собираясь оставить попытки, снова возвращалась к дому и вопила: «Эрран, обормот чертов! Я знаю, что ты там!» Потом Гарольду попались по дороге внутренности распотрошенного холодильника, выброшенный тюфяк, разрозненные башмаки, множество использованных полиэтиленовых пакетов и колпак от колеса, но наконец мостовая оборвалась, и шоссе перешло в однопуток. Гарольд и не ожидал, что с таким облегчением выйдет вновь к распахнутому над головой небу и обрадуется обступившим его по обеим сторонам дороги деревьям и склонам, густо поросшим папоротником и ежевикой.

Харборнфорд. Верхний Дин. Нижний Дин.

Он открыл вторую упаковку с печенинками «Рич», по пути доставая их одну за другой из пакета. Некоторые, увы, оказывались слишком рассыпчатыми и на вкус отдавали чем-то сернистым, вроде стирального порошка.

Не слишком ли он медлит? Жива ли Куини? Нельзя останавливаться ни на перекусы, ни на ночлег. Надо торопиться.

К полудню Гарольд обнаружил, что правая икра ноги сзади время от времени отдает стреляющей болью, а бедренный сустав будто заклинивает при спуске с холма. Вверх тоже приходилось взбираться медленно, придерживая ладонями поясницу — не столько оттого, что ее ломило, сколько оттого, что ему требовалась хоть чья-нибудь поддержка. Гарольд сделал остановку, проверил пластыри на ногах и заменил один на пятке, где волдырь сочился сукровицей.

Дорога свернула, взяла вверх, потом опять пошла под уклон. Иногда Гарольд видел перед собой и холмы, и поля, а иногда не видел абсолютно ничего. Он совершенно потерял ориентировку, думая о Куини и гадая, как она жила все эти двадцать лет. Интересно, вышла ли она замуж? Родила ли детей? Тем не менее из адреса было ясно, что она сохранила девичью фамилию.

«Я могу спеть «Боже, храни королеву» задом наперед, — похвасталась она однажды Гарольду. И спела, посасывая при этом мятный леденец «Поло». — А еще могу «Ты не приносишь мне цветов» и почти освоила «Иерусалим»».

Гарольд улыбнулся. Он не помнил, улыбнулся ли он в тот раз. Стадо коров ненадолго отвлеклось от пережевывания травы, чтобы взглянуть на Гарольда. Пара буренок двинулась к нему, сначала неспешно, а потом легкой рысцой. Их тяжелые туловища двигались по инерции, не в силах остановиться. Гарольд радовался, что движется вперед, хотя и не без труда. Пакет с покупками колотил его по ногам, ручки впивались в запястья, оставляя на них белые бороздки. Гарольд попытался пристроить пакет на плечо, но тот неуклонно дрейфовал обратно к локтю.

Может быть, из-за непривычной тяжести, которую приходилось тащить, Гарольду вдруг вспомнилось, как его сын стоял в школьном коридоре у стены, обитой деревянными филенками, с увесистым ранцем за плечами. На нем была серая ученическая форма; вероятно, Дэвид тогда в первый раз пошел в школу. Он, как когда-то его отец, тоже возвышался на добрых несколько дюймов над одноклассниками, отчего производил впечатление переростка или, по крайней мере, акселерата. И вот так, стоя у стены, он посмотрел на Гарольда и сказал: «Я не хочу быть здесь». Он не проливал слез, не цеплялся за Гарольда, не давая ему уйти. Дэвид обратился к нему с воистину обезоруживающим простодушием и самосознанием. А в ответ Гарольд ему — что? Что же он тогда ответил? Он тоже посмотрел сверху вниз на сына, которому желал всех мыслимых благ, и будто онемел.

«Да, жизнь — ужасная штука», — можно было отделаться так. Или: «Да, но скоро станет легче». Или в конце концов: «Да, бывает хорошо, а бывает и не очень». А еще лучше было бы, за неимением слов, просто подхватить Дэвида на руки. Но он этого не сделал. Он вообще ничего не сделал. Гарольд так остро переживал страхи Дэвида, что не видел никакого спасения от них. И в то утро, когда его маленький сын взглянул на него и обратился за помощью, Гарольд не смог ее оказать. Он поскорее сбежал обратно к машине и уехал на работу.

И для чего ему все это помнить?

Он ссутулился и прибавил шагу, как будто не столько хотел прийти к Куини, сколько уйти от самого себя.

Гарольд прибыл в Бакфестское аббатство перед самым закрытием сувенирной лавки. Прямоугольная громада собора из известняка уныло вырисовывалась на фоне затуманенных горных пиков. Гарольд вдруг вспомнил, что однажды уже бывал здесь много лет назад, на день рождения Морин. Дэвид тогда отказался выходить из машины, а Морин настояла, чтобы остаться с ним, и они уехали домой, даже не покинув пределов автостоянки.

В монастырской лавке Гарольд накупил открыток и приобрел сувенирную ручку. Он долго колебался, не взять ли в придачу еще и баночку монастырского меда, но путь до Берика-на-Твиде предстоял еще долгий, и неизвестно было, удобно ли нести банку в пакете и не просочится ли в нее невзначай стиральный порошок. В конце концов, он все же приобрел ее, попросив у продавца вдобавок пузырчатую упаковку. Монахов он нигде не приметил, только туристические группы. Очередь в заново отделанный «Фермерский» ресторан была длиннее, чем в само аббатство. Интересно, замечали ли это монахи и имели ли они что-нибудь против.

Гарольд взял себе большую порцию цыпленка-карри и отошел с подносом к окну на террасу, выходившую на покрытую лавандой лужайку. Он так проголодался, что не успевал подносить пищу ко рту. За соседним столиком супруги лет под шестьдесят что-то обсуждали, похоже, маршрут по карте. Оба были в защитного цвета шортах и таких же защитных толстовках, а на ногах у них Гарольд приметил коричневые носки и добротную обувь для ходьбы, так что, сидя друг напротив друга, они могли сойти за мужской и женский экземпляры одного и того же человека. Даже сандвичи они ели одинаковые и пили один и тот же фруктовый напиток. Гарольд попытался представить себе Морин в одинаковой с ним одежде и не смог. Он начал подписывать открытки.

«Дорогая Куини,

Я уже прошел приблизительно 20 миль. Держись и жди меня,

Гарольд (Фрай)»

«Милая Морин,

Добрался до аббатства Бакфест. Погода нормальная. Обувь пока держится, ноги тоже. Г.»

«Милая девушка из автосервиса (Рады помочь),

Спасибо вам. От человека, который отправился пешком».

— Простите, не можете одолжить мне ручку? — попросил турист.

Гарольд подал ее, и мужчина несколько раз обвел что-то кружком на карте. Его жена молчала. Возможно, она даже насупилась — Гарольд предпочел не вглядываться.

— Вы с Дартмурского маршрута? — полюбопытствовал турист, возвращая ручку.

Гарольд ответил, что нет, он идет пешком к давнему другу по совершенно особому случаю. Он собрал открытки на столе и сложил их в аккуратную стопочку.

— Мы с женой, естественно, пешие туристы. Каждый год здесь бываем. Даже когда она сломала ногу, мы и то сюда добрались. Очень уж мы любим это дело.

Гарольд сказал, что он с женой тоже каждый год отдыхал в одном и том же месте, на базе в Истборне. По вечерам там всегда давали развлекательную программу, а для желающих были различные состязания.

— Однажды наш сын победил в конкурсе по твисту на приз «Дейли мейл», — добавил он.

Мужчина нетерпеливо кивал, словно подгоняя Гарольда.

— Естественно, самое главное — что вы надеваете на ноги. Какая у вас обувь?

— Тапочки для парусного спорта.

Гарольд улыбнулся, но мужчина оставался серьезен.

— Лучше надевать «Скарпу». Все профи носят «Скарпу». Мы просто молимся на «Скарпу».

Его жена взглянула на него и сказала:

— Это ты молишься на «Скарпу».

Глаза у нее были чересчур круглые, как будто она носила контактные линзы и они были ей велики. На мгновение Гарольд смешался, вспомнив о забаве, которой иногда предавался Дэвид: засекал время, сколько он продержится не мигая с открытыми глазами. По лицу сына ручьем текли слезы, но он и не думал сдаваться. На базе отдыха в Истборне о таких состязаниях и речи быть не могло. На него тогда жалко было смотреть.

Турист поинтересовался:

— Какого типа у вас носки?

Гарольд взглянул на свои ноги. «Нормальные», — уже собирался сказать он, но собеседник вовсе не ждал его ответа.

— Вам нужны специализированные носки, — изрек турист. — Все остальное — хлам.

Вдруг он спросил без всякого перехода:

— Какие у тебя носки?

Гарольд и понятия не имел. И сообразил, что обращаются вовсе не к нему, лишь когда откликнулась супруга туриста.

— «Торло», — обронила она.

— А куртка из гортекса?

Гарольд раскрыл рот, но тут же снова закрыл.

— Ходьба — вот на чем держится наш брак. Каким маршрутом вы идете?

Гарольд объяснил, что его маршрут составляется по мере продвижения, но в общем и целом он направлятся на север. И перечислил пункты: Эксетер, Бат и, возможно, Страуд.

— Я придерживаюсь шоссе, потому что всю сознательную жизнь провел за рулем. Я к ним привык.

Мужчина говорил не переставая. До Гарольда вдруг дошло, что турист принадлежит к разряду людей, которым для разговора вовсе не нужны собеседники. Жена туриста разглядывала свои руки.

— Котсуолдский маршрут, естественно, слишком разрекламирован. А вот Дартмурский — да хоть каждый день!

— А мне Котсуолдский нравится, — вмешалась его жена. — Препятствий там, правда, поменьше, зато он романтичнее.

И стала с таким упорством вертеть на пальце обручальное кольцо, что казалось, вот-вот открутит себе палец.

— Она любит Джейн Остин, — рассмеялся ее муж. — Все фильмы по ней смотрела. А я больше человек мужского рода, если можно так выразиться.

Гарольд невольно закивал, хотя и понятия не имел, что хотел сказать турист. Он даже близко не принадлежал к тому типу мужчин, которых Морин называла «типичный мачо». Он всегда старался избежать грандиозных попоек с мистером Напьером и прочими сослуживцами у них в пивоварне. Порой он сам изумлялся, как ему удалось проработать столько лет рядом с алкоголем, сыгравшим столь трагическую роль в его жизни. Наверное, людей притягивает то, чего они боятся.

— Нам больше нравится Дартмурский, — подытожил турист.

— Тебе больше нравится Дартмурский, — поправила его жена.

Они посмотрели друг на друга как два совершенно незнакомых человека. В повисшем молчании Гарольд прибрал свои открытки. Он очень надеялся, что дело не закончится перебранкой. Неприятно было бы натолкнуться на одну из тех супружеских пар, которые на людях высказывают друг другу те опасные упреки, которые не решаются озвучить дома.

Ему снова припомнились каникулы в Истборне. Морин упаковывала для путешествия сандвичи, они приезжали на базу в такую рань, что ворота были еще заперты. Гарольд всегда с нежностью думал о тех летних днях — пока Морин недавно не призналась ему, что, если Дэвиду нужно было описать смертную скуку, он говорил: «тоскливо, как в треклятом Истборне». Сейчас они с Морин, конечно, никуда уже не выбирались, но Гарольд все-таки был убежден, что насчет Истборна Морин погорячилась. Они там столько смеялись. Дэвид находил одного-двух приятелей по играм. Однажды на вечере он даже выиграл танцевальный конкурс. Он был тогда счастлив.

«Скучно, как в треклятом Истборне»… Морин нарочно выделила это слово, и оно прозвучало осквернением из ее уст.

Голоса за соседним столиком отвлекли его от воспоминаний. Супруги перешли на повышенные тона. Гарольду хотелось как-нибудь улизнуть, но в перепалке не возникало ни малейшей паузы, когда он мог бы встать и, извинившись, тихо уйти.

Женщина, любившая Джейн Остин, спрашивала:

— Думаешь, так приятно было торчать здесь со сломанной ногой?

Ее муж уставился в карту, будто вопрос был обращен не к нему, а она продолжала, не обращая внимания на его безразличие:

— Я больше нипочем сюда не поеду.

Гарольд был бы рад, если бы она прекратила. Он был бы рад, если бы муж улыбнулся ей или взял ее за руку. Он подумал про них с Морин, про годы молчания в доме номер тринадцать по Фоссбридж-роуд. Не возникало ли и у Морин подчас желания взять и высказать во всеуслышание правду об их браке? Такая мысль раньше не приходила ему в голову, и она так растревожила Гарольда, что он не заметил, как вскочил и направился к двери. Супружеская чета, кажется, даже не заметила его ухода.

Гарольд остановился в маленькой гостинице, где пахло центральным отоплением, вареными гусиными потрохами и освежителем воздуха. Все его тело гудело от усталости, но, распаковав пожитки и осмотрев мозоли, он присел на кровать, не зная, чем заняться. Он чувствовал себя слишком взбудораженным, чтобы уснуть. На первом этаже передавали ранний вечерний выпуск новостей. Морин, наверное, тоже смотрит, пока гладит белье. Он еще посидел, слушая и ничего не слыша, утешаясь осознанием, что, по крайней мере, хоть в этом они едины. Ему вспомнилась чета из ресторана, и Гарольд вдруг так затосковал по жене, что уже не мог думать ни о чем другом. Если бы он тогда все переиграл, могло ли теперь быть иначе? Что, если бы он распахнул тогда дверь в гостевую комнату? Или заказал тур за границу? Но Морин никогда бы не согласилась… Ее слишком пугала невозможность поговорить с Дэвидом, нельзя было пропустить его приезд, которого она так ждала.

Вспомнилось и другое. Первые годы их супружества, еще до рождения Дэвида, когда Морин выращивала овощи в огородике на Фоссбридж-роуд и поджидала Гарольда после работы на углу возле пивоварни. Они вместе шли домой, иногда сворачивая к набережной, или останавливались у причала и смотрели на корабли. Морин сшила из матрасного чехла занавески, а из остатков — платьице-балахон. И пристрастилась выискивать в библиотеке какие-нибудь новые рецепты для готовки. Пошли запеканки, карри, спагетти, фасоль. За ужином она расспрашивала Гарольда о приятелях из пивоварни и об их женах, хотя, когда доходило до Рождества, они всегда оставались дома.

Он вспомнил, как любовался на Морин в ее красном платье с веточкой остролиста, приколотой к воротничку. Если прикрыть глаза, можно было бы, наверное, даже припомнить исходивший от нее сладостный аромат. Они пили в саду имбирное пиво и смотрели на звезды. «Зачем нам кто-то еще?» — вопрошали они по очереди.

Он вспомнил, как она, держа сверток с их новорожденным сыном, предложила Гарольду его подержать. Он не решился, и она улыбнулась: «Почему ты не хочешь его взять?» Гарольд ответил, что ребенок больше привязан к ней и, кажется, даже сунул руки в карманы.

Как же получилось, что обстоятельство, некогда вызывавшее у Морин улыбку и желание склонить голову Гарольду на плечо, через много лет стало источником такого возмущения и злобы? «Ты никогда не брал его на руки! — орала она, когда их ссоры доходили до критической точки. — За все его детство ты ни разу даже не дотронулся до него!» Строго говоря, это было не совсем так, что он и заметил ей в скобках, хотя в сущности Морин была права: Гарольд страшился брать на руки собственного сына. Но почему же раньше она могла это понять, а спустя годы перестала?

Он задался вопросом, мог ли бы Дэвид навестить ее теперь, когда его отец удалился на безопасное расстояние.

Сидеть взаперти, ломая голову над подобными вещами, и предаваться бесчисленным сожалениям показалось Гарольду слишком мучительным. Он потянулся за курткой. За окном над хлопьями облаков висела убывающая луна. Женщина с ярко-розовой шевелюрой, заметив Гарольда, перестала поливать цветочные кашпо и уставилась на него, как на пришельца.

Гарольд позвонил Морин из таксофона, но у нее не нашлось для него новостей, и их разговор получился коротким и запинающимся. Она лишь раз упомянула про его поход, спросив, догадался ли он хотя бы глядеть в карту. Гарольд ответил, что, как только доберется до Эксетера, намеревается приобрести себе подобающее снаряжение для ходьбы. И добавил, что в большом городе выбор богаче. Он даже упомянул тоном знатока про гортекс.

Морин произнесла:

— Ясно.

Ее голос звучал безжизненно, словно Гарольд затронул что-то неприятное для нее, чего она все время опасалась. В повисшем молчании до Гарольда донесся цокающий звук ее языка о нёбо и следом — журчание глотка. Затем Морин сказала:

— Надеюсь, ты уже высчитал, во сколько все это обойдется.

— Я собираюсь использовать свои пенсионные накопления. Но я держусь в рамках.

— Ясно, — повторила она.

— Мы ведь все равно ничего такого не планировали…

— Да.

— Значит, все нормально?

— Нормально? — переспросила она, как будто ей не приходило в голову взглянуть на ситуацию в таком свете.

На миг растерявшись, он едва не предложил: «Не пойдешь ли и ты со мной?» — но зная, что она тут же осадит его своим извечным: «Вряд ли», спросил вместо этого:

— Но тебе-то нормально? Что я так поступаю? Что я иду?

— Там видно будет, — ответила Морин и повесила трубку.

И Гарольд вышел из телефонной будки, всей душой желая найти понимание у Морин. Но они много лет провели в том краю, где речь утратила всякое значение. Ей достаточно было просто взглянуть на Гарольда, и прошлое с новой силой принималось ее терзать. Они обменивались ничего не значащими словами, чтобы не нанести друг другу боль. Оба скользили над поверхностью океана навеки невысказанного, необозримого и потому не доступного никакой переправе. Гарольд вернулся в свой временный приют и простирнул одежду. Он представил себе их раздельные кровати в доме номер тринадцать по Фоссбридж-роуд и попытался вспомнить, когда же Морин перестала открывать рот при поцелуе. До или уже после?

Он пробудился на рассвете, удивленный и благодарный тому, что может идти дальше, правда, на этот раз все еще утомленный. Отопление нагнало духоту, и ночь в гостиничном номере показалась Гарольду бесконечной и мучительной. Он не мог отделаться от ощущения, что намек жены на его пенсионные средства, пусть и косвенный, был вполне справедлив. Гарольд не должен был единолично тратить их на себя, без ее согласия.

Хотя, видит Бог, давно миновали времена, когда ему удавалось произвести на нее впечатление.

Из Бакфеста Гарольд двинулся по трассе В‐3352 к Эшбертону, а на ночь остановился в Хитфилде. Он встречал по пути и других ходоков, и они обменивались краткими замечаниями о красоте ландшафта и о наступлении лета, а потом желали друг другу доброго пути и отправлялись каждый своей дорогой. Гарольд сворачивал то вправо, то влево, огибая холмы вслед за шоссе и никуда от него не отклоняясь. Вороны взлетали с веток, с шумом хлопая крыльями. Из кустов под ноги вдруг выскакивал олененок. Машины с ревом возникали из ниоткуда и уносились неведомо куда. За воротами лаяли собаки, а у канав попадались барсуки — мохнатые туши. Одинокие вишневые деревья красовались в цветочном уборе, а когда налетал ветерок, сыпали лепестками, как конфетти. Гарольд был готов удивляться чему угодно и когда угодно. Подобная свобода выпадала нечасто.

«Я — папа», — сказал он однажды матери, когда ему исполнилось шесть или семь лет. Она посмотрела на него с интересом, и Гарольд оробел от собственной дерзости. Он еще не придумал, что сделает следом. Оставалось нахлобучить на голову отцовскую холщовую кепку, напялить домашний халат и уставиться обвинительным взглядом на пустую бутылку. Мамины губы вдруг запрыгали, и Гарольд подумал, что нотации, по крайней мере, ему не избежать. А потом, к его изумлению и вящему восторгу, мама запрокинула голову на нежной шее, и в воздухе, словно звон колокольчика, разлился ее смех. Гарольд стоял и смотрел на ее прекрасные зубы и розовое небо. Никогда еще ему не удавалось так рассмешить маму.

Конец ознакомительного фрагмента.