«Регулярная академия учреждена будет…». Образовательные проекты в России в первой половине XVIII века

Группа авторов, 2015

Сборник статей и архивных материалов «Регулярная академия учреждена будет…» открывает новые стороны становления системы образования в России в первой половине XVIII века – одного из ключевых процессов в истории петровской модернизации. Публикуемые в книге ранее неизвестные или малодоступные источники различного происхождения – личные, делопроизводственные, законодательные – содержат проекты создания или реформирования образовательных институций, учебные и методические программы, предлагавшиеся академиками, чиновниками, преподавателями и даже авантюристами. Опираясь на эти источники, авторы вошедших в сборник статей показывают, что становление школы западного образца в России в петровскую и послепетровскую эпоху было делом рук не столько государства, сколько административных предпринимателей – «прожектеров», использовавших государственные ресурсы для достижения собственных целей.

«Прожектеры» как административные предприниматели: cтановление раннемодерных государственных институтов и индивидуальная инициатива

Игорь Федюкин

Фигура «прожектера» и феномен «прожектерства» знакомы любому, кто интересовался историей петровских реформ — и за понятиями этими в историографии и научно-популярной литературе устойчиво закрепились вполне негативные коннотации. Такое отношение хорошо считывается, в частности, в известном замечании М.М. Богословского о Петре I,вокруг которого «жужжала целая толпа политических прожектеров, представлявших ему различные „пропозиции“,„изъявления“,„доношения“,„мемориалы“, содержавшие самые разнообразные реформационные планы»¹. «Прожектер» в таком устоявшемся понимании — заведомо авантюрист, в лучшем случае фантазер-энтузиаст, а то и прямо самозванец-мошенник, злоупотребляющий искренним интересом царя и его сподвижников ко всему новому, иностранному, «регулярному». «Прожектер» предлагает наивные, заведомо нереалистичные, а то и прямо вредные «прожекты», руководствуясь собственными корыстными интересами, — и в этом отношении противопоставляется «настоящему» государственному деятелю, формулирующему не «прожекты», но «проекты» реформ, исходя из подлинных государственных нужд.

Хотя в российской историографии прожектерство как явление прочно ассоциируется именно с петровскими преобразованиями, с эпохой увлечения Западом и появлением новых возможностей для амбициозных выскочек, в действительности «долгий» XVIII век, и в особенности десятилетия на рубеже XVII–XVIII веков, был «эпохой прожектерства» по всей Европе, не только в России²: современникам казалось, что их захлестывает вал предложений, обещающих (при помощи свежеизобретенных технических и организационных новшеств) моментальное решение той иной стоящей перед человечеством проблемы и, разумеется, сулящих обогащение авторам-прожектерам. Собственно, термин Projecting Age, «век прожектерства», для обозначения той эпохи ввел не кто иной, как Даниэль Дефо. В эссе 1697 года, своем первом значимом прозаическом произведении, писатель предложил реформы, касавшиеся самых разнообразных сюжетов: от улучшения дорог и исправления законодательства о банкротстве до создания благотворительных обществ и просвещения женщин и солдат³.Эссе проникнуто духом оптимизма тем более примечательного, что за плечами у его автора к тому времени уже были закончившиеся провалом предприятия по разведению виверр и подъему затонувших сокровищ с помощью водолазного колокола. Дефо оставался прожектером всю свою жизнь, обнародовав незадолго до смерти «эффективную схему для немедленного прекращения уличных грабежей», но собственное увлеченное прожектерство не мешало ему печатно же обличать прожектеров как «хищников», противопоставляя их добропорядочным предпринимателям⁴. Дефо, однако, интересен тем, что стоит на переломе эпох: наряду со скептицизмом века предыдущего, его сочинения отражают и дух зарождающейся новой эпохи с ее первыми научными и технологическими прорывами, новообретаемую европейцами веру в то, что человеческая мысль и целенаправленные человеческие действия могут и должны преобразовывать общество. Именно этот нарастающий пафос сознательного преобразования, пафос рационального обновления и преднамеренного новаторства мы видим и в меняющемся на протяжении XVII века отношении к государственной деятельности вообще — в отходе от ее представления и легитимации как реставрации старого, как возврата к исконным порядкам и устранения накопившихся искажений и переходе к государственной деятельности как к «реформам», к изобретению нового (рационального) порядка, к открытому обновлению⁵.Одним из важнейших символов такой возможности целенаправленного преобразования, способности правителя побороть и природу, и человека (своих подданных), побороть, по словам Вольтера, «с тем, чтобы ее украсить», для многих европейцев становится Петр I.Сэмюэль Джонсон в своей апологии прожектерства прямо относит Петра к числу «венценосных прожектеров» (royal projectors) наряду с Цезарем, Александром Македонским и иными⁶.

Как представляется, подобное обостренное внимание к прожектёрству со стороны современников неслучайно: рефлексия по поводу прожектерства со стороны европейских интеллектуалов отражает ключевую роль, которую прожектерство в широком понимании играло в построении институтов раннемодерного государства. В данной статье мы предлагаем предварительные соображения о механике прожектерства как формы государственной деятельности и его соотношении с феноменом реформ вообще, о том, почему именно в Петровскую и послепетровскую эпоху прожектерство оказалось особенно востребованным и особенно заметным для современников. Публикуемые в сборнике образовательные проекты первой половины XVIII века представляют в этом отношении весьма наглядный иллюстративный материал.

Хотя термин «проэкт» впервые фиксируется в русских источниках в 1705 году (и в варианте «прожект» в 1724 году), само понятие «прожектер» в России XVIII века, насколько можно судить, не употребляется⁷. Не подвергался феномен прожектерства в России и сколько-нибудь системному изучению: фактически единственным специальным исследованием прожектеров Петровской эпохи остается работа Н.П. Павлова-Сильванского, имеющая скорее обзорный характер и вышедшая уже более ста лет назад⁸. Опубликовав целый ряд важнейших проектов той эпохи и дав очерки деятельности некоторых наиболее заметных прожектеров, Павлов-Сильванский, однако, рассматривал их значение достаточно узко. Появление прожектов-«доношений» для него важно постольку, поскольку указывает, что Петр «не был так одинок» в своем реформаторстве, что он «опирался на сочувствие общества, на готовность большинства к сближению с западом», а сами прожектеры — это носители «прогрессивных стремлений», движимые «крайним увлечением западной культурой»⁹. Проекты, рассмотренные Павловым-Сильванским, представляли интерес для него лишь потому, что предвосхищали или повторяли реализованные Петром реформы; расхождения же между предложениями прожекторов и последующими действиями царя зачастую трактуются ученым как проявления наивности, непрактичности излишне увлекающихся авторов. В то же время из работы Павлова-Сильванского видно, что невозможно провести четкую грань между «прожектерством» и серьезной государственной деятельностью. Для самого Петра не существовало принципиальной разницы между меморандумами того же Федора Салтыкова (более всего из рассмотренных Павловым-Сильванским персонажей приближавшегося к чистому типу прожектера), написанными с очевидной целью привлечь внимание государя и вернуть себе его расположение, и документами, которые готовились ключевыми сотрудниками царя, в том числе по его прямому указанию: и те, и другие подлежали анализу и рассмотрению, прорабатывались профильными ведомствами, сопоставлялись с альтернативными проектами.

Обзорный характер носит и посвященный «прибыльщикам и доносителям» небольшой очерк М.В. Клочкова. Среди его наблюдений представляет ценность указание на обращения «снизу» как на один из устойчивых источников законодательной инициативы, берущий свое начало в давней традиции обращений к государю от частных лиц или групп населения (например, челобитная белозерцев 1539 года с просьбой об установлении земских учреждений). Исходя из этого, Клочков подчеркивает существование весьма широкого круга доносителей и прожектеров, в который он включает в том числе и князя Михаила Григорьевича Ромодановского, но одновременно противопоставляет «прожектеров» и «правительство», настаивая, что «правительство Петра Великого… было довольно самостоятельным» в отношении получаемых им проектов¹⁰.

Наиболее наглядно искусственность границы между прожектерами и «настоящими» государственными деятелями видна в недавних работах С.В. Андриайнена, подробно изучившего прожектерскую деятельность Петра Ивановича Шувалова в ее и интеллектуальном, и придворно-политическом контексте¹¹, и Я.И. Лариной, посвященной деятельности Генриха Фика, составлявшего многочисленные проекты в силу своих прямых должностных обязанностей¹². С.В. Андриайнен (следуя здесь В.Н. Строеву), придерживается определения проекта как особого вида публицистического произведения XVIII века, содержащего план преобразований, «адресованный императрице и/или высшим руководителям государства. Проекты писались особым языком, со своим комплексом риторических приемов, применявшихся для достижения поставленной цели»¹³.Исследователь видит несколько причин, обусловивших всплеск прожектерства в России в эпоху Петра: это активная реформаторская деятельность самого царя, дававшая подданным возможность реализовывать свой творческий потенциал; карьерные соображения — стремление привлечь внимание монарха, получить награду или повышение; наконец, социально-экономический кризис — денежные затруднения короны и обнищание подданных, побуждавших современников к поиску рецептов финансового и фискального оздоровления. Андриайнен выделяет два типа проектов: проекты универсальные и проекты узкоспециальные («о развитии какой-либо одной идеи, способной принести государству пользу»); дает обзор прожектерства первой половины XVIII столетия; рассматривает особенности проектов как жанра, выявляя характерную структуру текстов и используемые авторами риторические приемы¹⁴.

Этим, однако, перечень работ, в которых предпринимается попытка комплексного изучения феномена прожектерства как формы государственной деятельности в России, по сути, и исчерпывается. Как можно видеть, в них прожектерство до некоторой степени описывается, но не объясняется: не ясны ни его механика, ни факторы, делающие тот или иной «прожект» возможным и успешным или, наоборот, провальным. Соответственно, не раскрывается и место прожектерства в осуществлении реформ, в построении раннемодерного государства в целом: в работах, посвященных преобразованиям той эпохи, доминирует макроподход, где предметом рассмотрения являются скорее широкие волны реформаторства и «контрреформаторства», но механизмы, определяющие содержание этих волн, конкретное наполнение институциональных преобразований, системно не рассматриваются. Не объясняются и движущие силы этих процессов: реформы во многом просто «происходят»¹⁵.Ярким исключением в этом смысле является недавно вышедший сборник, посвященный именно детальному изучению конкретных примеров реформаторства в Европе XVI–XVIII веков, многие из которых весьма близки к прожектерству в чистом виде¹⁶.Однако общей рамкой для рассматриваемых кейсов выступает именно культурный сдвиг, легитимация сознательного обновления: вопрос о том, почему реализуются именно те или иные анализируемые в сборнике проекты (а не какие-то иные), авторами не ставится.

Как представляется, если рассматривать прожектерство именно в контексте политической механики раннемодерных преобразований вообще и петровских в частности, то прожектеры оказываются частным случаем агентов изменений, определяющих динамику институционального строительства. При таком подходе изучение прожектеров и прожектерства может задать структурную рамку для рассмотрения механизмов и движущих сил преобразований. Если, выражаясь словами Дугласа Норта, «институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»¹⁷,то при изучении факторов, определяющих конфигурацию и траекторию реформ, причин успехов или неудач тех или иных преобразований, имеет смысл отойти от обсуждения «реформ» вообще как абстрактных конструкций и рассматривать в качестве базовой единицы анализа конкретные институциональные изменения. В самом деле, у каждого из таких «квантов» изменений неизбежно есть свой автор, есть противники, в результате каждого из таких изменений появляются свои бенефициары и свои проигравшие — и, соответственно, реализация каждого из этих изменений требует вложения определенных усилий и ресурсов. Очевидно, что для того, чтобы изменение состоялось, его сторонники (потенциальные бенефициары) должны вложить достаточно ресурсов и усилий, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто в результате такого изменения проиграет. Во главу угла, таким образом, становится изучение самих агентов изменений, обстоятельств возникновения коалиций, необходимых для осуществления изменений, и способов привлечения ими необходимых и достаточных ресурсов.

Подобная проблематика все активнее рассматривается исследователями в области экономики и прикладной политологии, интересующимися движущими силами изменений и новаций в бюрократических системах. На первый взгляд такие системы по самой своей природе, описанной еще Максом Вебером, должны были бы ориентировать чиновника на действия исключительно в рамках существующих правил и регламентов, на выполнение рутинных функций — как же тогда они могут порождать новации, изменения? В поисках ответа на этот вопрос исследователи прибегают к аналогиям с процессами изменения и обновления в экономике. И если в экономике движущей силой изменений и новаций полагается предприниматель, которого толкает к постоянному поиску нового рыночная конкуренция, то в бюрократических системах выделяется фигура «институциональных/административных/бюрократических предпринимателей» — акторов, которые заинтересованы в тех или иных институциональных условиях и которые мобилизуют ресурсы (организационные, политические, финансовые и иные) для создания новых институций или трансформации существующих¹⁸. Формы такого предпринимательства, факторы, объясняющие возникновение таких предпринимателей и успех (или неудачу) их проектов, рассматриваются в последнее время в целом ряде специальных работ¹⁹.

Удачным примером осмысления modus operandi таких агентов на конкретно-историческом материале Нового времени может служить модель институциональных новаций в науке, предлагаемая Сергеем Козловым в его работах, посвященных становлению Практической школы высших исследований (ПШВИ) в Париже²⁰.Задаваясь вопросом о том, как вообще возможны были научные новации во Франции Нового и Новейшего времени, в условиях мощнейших институциональных блокировок, осуществляемых монополистом в лице университетской корпорации, автор приходит к выводу о ключевой роли операций по «институциональному шунтированию» — построению боковых каналов, позволяющих обходить эту институциональную блокировку. ПШВИ оказывается одним из примеров такого шунтирования, и именно с ней связаны едва ли не все ключевые прорывы во французских гуманитарных и социальных науках с середины XIX по середину XX века. Как полагает С.Л. Козлов, построение таких институций — в обход университетов-монополистов — становится возможным именно как результат «интеллектуального предпринимательства». Опираясь на давнюю работу Джозефа Бен-Дэвида «Роль ученого в обществе»²¹, автор описывает такое предпринимательство, как «„вертикальное“ сложение усилий отдельных научных „антрепренеров“ или научных клик (обычно соотносимых с теми или иными политическими тенденциями) с одного конца вертикали и усилий отдельно взятых администраторов и политиков с другого ее конца». Автор предлагает схему распределения ролей в рамках таких клик, в общем виде включающих «администратора», собственно реализующего проект; «прикрывающего» («политическая фигура или политическая сила, обеспечивающая проекту политическое прикрытие»), и «исполнителей»-экспертов, на мнение которых опирается администратор. Возникновение такого «вертикального сговора» основывается на «слабо институционализированных социальных взаимодействиях», где «формальная коммуникация между институтами» заменяется «неформальной коммуникацией между отдельными реформаторами-индивидами». Как поясняет Козлов, «для формирования подобного рода констелляций решающее значение приобретают факторы, так сказать, микроисторические: стечение обстоятельств, личные связи, личностные особенности». Ключевую роль здесь играют «выскочки» — акторы, которые не вписаны в существующие корпорации и потому не могут самореализоваться в их рамках и которые одновременно не связаны устоявшимися в корпорациях системами отношений. Способность таких акторов — как полагает С.Л. Козлов, именно в силу случайного сложения обстоятельств — выстроить коалицию с теми или иными лицами, принимающими решения, и является ключом к успеху; как видно из его изложения, это происходит в том числе, если «выскочка» обещает «патрону» возможность осуществить некоторую идею, проект, которые идут вразрез с интересами доминирующих корпораций. И хотя сам Бен-Дэвид полагал такой способ новаций уникальным именно для французской модели организации науки, как справедливо отмечает С.Л.Козлов, он выглядит до боли знакомым и специалистам по российской истории: вероятно, речь тут может идти о более широко применимой модели.

Подобная оптика, как кажется, была бы уместна и при изучении реформ в России раннего Нового времени, где ключевую роль в планировании и реализации институциональных изменений и играли именно такие «административные предприниматели». При этом рассматривая прожектерство и вообще реформаторство Петровской эпохи как административное предпринимательство, можно говорить о двух его измерениях: об общей логике поведения административных предпринимателей, действующей, видимо, в рамках любых модерных институтов, и о специфических особенностях именно Петровской эпохи, создававших особенно благоприятные условия для административного предпринимательства.

административное предпринимательство как модель

Административный предприниматель действует в рамках государственного аппарата или с опорой на него и с использованием государственных ресурсов — административных, символических, кадровых, финансовых и так далее — для достижения собственных целей (то есть целей, которые не вытекают напрямую из его должностных обязанностей или указаний его начальников), заключающихся в создании или трансформации административных структур или правил их функционирования. При таком подходе любое институциональное изменение, любой эпизод преобразований представляет собой перераспределение ресурсов, в том числе изменение правил их распределения или изъятия, правил доступа в те или иные корпорации, к той или иной информации и тем или иным центрам принятия решений, изменение иерархической соотнесенности индивидуумов и целых организаций и так далее; с этой точки зрения нет никакой разницы между «реформами» и «контрреформами», и точно так же нет разницы между «реформированием» или созданием новых институтов, поскольку введение модерного регулирования той или иной традиционной сферы также предполагает перераспределение ресурсов (в известном смысле экспроприацию их агентами модерного государства). Соответственно, у любой реформы неизбежно есть свои проигравшие и выигравшие, а любое институциональное изменение следует рассматривать как конкурентный процесс, в рамках которого участники-«предприниматели» инвестируют доступные ему ресурсы для достижения благоприятного для них результата. В этом смысле не могут признаваться удовлетворительными, конечно, «стерильные» описания петровских реформ, где текстуальный анализ различных версий реформаторских документов не сопровождается и анализом той политической борьбы, которая велась вокруг различных версий каждого закона и регламента, выявлением выигравших или проигравших. Невозможно представить себе, что петровские деятели не осознавали, как то или иное нововведение, та или иная правка предлагаемых регуляций увеличит или сократит имеющиеся у них полномочия, финансовые ресурсы, возможность доступа к государю.

При таком подходе можно говорить о том, что именно прожектерство, административное предпринимательство, и формировало в значительной степени и микродинамику институциональных изменений в России того времени. И действительно, при более внимательном изучении за тем или иным институциональным изменением нередко просматривается заинтересованный «предприниматель», который надеется в результате этих изменений получить полномочия, ресурсы, доступ к монарху или возможность заслужить его благосклонность. При таком подходе изучение реформ и преобразований невозможно без изучения административных предпринимателей и их усилий. С одной стороны, нас должен интересовать набор ресурсов, которые были доступны тому или иному конкретному предпринимателю и которые, по всей видимости, определяли его предпринимательскую стратегию и тактику. Речь может идти о наличии связей (особенно важен прямой канал коммуникации с монархом или хотя бы возможность периодически напрямую выходить на монарха), наличии команды соратников, экспертной репутации (придающей легитимность проекту), возможности мобилизовать финансовые или административные ресурсы для поддержки проекта. С другой стороны, нас должна интересовать существующая конкурентная среда, а именно потенциальное влияние данного проекта на интересы (ресурсы, полномочия) других игроков и доступные этим игрокам способы защиты своих интересов, а также наличие других предпринимателей, выступающих на этом же поле с альтернативными проектами. Очевидно, что при таком подходе между прожектерами и «настоящими» государственными деятелями, а также между сановниками и рядовыми чиновниками или экспертами не может быть принципиальной разницы: и те, и другие действуют в качестве административных предпринимателей. Различия между ними могут быть лишь в тактике предпринимательства — в наборе доступных им ресурсов, методах конкурентной борьбы с другими предпринимателями, их непосредственных целях.

Устойчивость же конкретного изменения в этом случае зависит от способности этого предпринимателя привлечь необходимые ресурсы разного рода для его реализации, в том числе сформировать коалицию заинтересованных игроков, готовых поддержать новый статус-кво и активно использовать внедренную институциональную норму в своих целях и имеющих для ее использования необходимые ресурсы. В отсутствие же таких «пользователей», нуждающихся в данной норме для регулярного отстаивания и продвижения своих интересов, фиксации своих отношений с другим акторами, норма оказывается неработающей, даже если она была утверждена на высочайшем уровне; примеры таких норм мы находим в том числе и в публикуемых ниже материалах.

А что же в этом случае государь? Как кажется, в такой модели по отношению к реформам, новациям и изменениям он может выступать в двух ипостасях. Во-первых, — и это особенно хорошо видно именно в случае Петра — государь в некоторых (но далеко не во всех) случаях и сам выступает «первым прожектером государства», лично инвестируя время, средства, кадры в тот или иной проект, реализует его собственными руками. Во-вторых, он определяет общий вектор предпринимательства-прожектерства и границы возможного. Задача предпринимателя в таком случае — сформулировать невысказанную и, возможно, еще не осознанную даже государем интенцию, в конкуренции с другими предпринимателями наиболее удачно попасть в тон размышлениям государя. Как указывает Михаил Долбилов, «единоличная воля монарха уже на ранней стадии „конфигурировалась“ ожиданиями и запросами узкого, но активного круга элиты», а обсуждение государственной политики выливалось в борьбу в среде высшей бюрократии за истолкование этой самой высочайшей воли²². Как мы уже подчеркивали, это, конечно, делало возможность прямого доступа или хотя бы личного письменного обращения к государю ключевым ресурсом. Формирование же государственной политики в той или иной области неизбежно становились площадкой для реализации административных и придворных амбиций и связанного с этим соперничества, в том числе борьбы за административные полномочия, символические и материальные ресурсы²³.

Следует подчеркнуть, что изучение индивидуальных реформ как предпринимательских проектов ни в коем случае не противопоставляется изучению их идеологической, содержательной составляющей: одно совершенно не противоречит другому и не исключает его. Реализация даже самой «прогрессивной» и благонамеренной реформы все равно предполагает перераспределение ресурсов и полномочий, формирование коалиций заинтересованных игроков, а идеологические, концептуальные конструкции структурируют процесс предпринимательства, дают материал для формирования проектов. Более того, «идеологическая» компонента реформ на практике также является важным ресурсом: она может быть использована для обоснования и легитимации проекта, может открывать доступ к сетям единомышленников и сотрудников (в том числе международным), а также к влиятельным патронам. При таком подходе снимается сама оппозиция между, с одной стороны, риторикой «общего блага» и регулярного государства, и с другой, карьерными амбициями сподвижников Петра и их склонностью действовать в рамках неформальных моделей отношений, где грань между «традиционной» поддержкой клиентов и прямой коррупцией трудноразличима. Наконец, особый интерес представляют те нередкие случаи, когда «идейная» сторона прожектерства вступает в прямое противоречие с окружающей политической конъюнктурой, с задаваемой монархом общей рамкой государственной политики. В одних случаях подобные противоречия означают, что проект терпит крах или остается на бумаге; но в других мы видим, как административные предприниматели — даже в условиях петровской и послепетровской монархии — изыскивают организационные и финансовые ресурсы для реализации проектов, весьма мало смыкающихся с предпочтениями или интересами монарха.

административное предпринимательство и становление раннемодерного государства

В той или иной степени модель «административного предпринимательства» может быть применима для изучения механизма реформ и шире — строительства государственных институций в любую эпоху, но как представляется, особенно актуальна она при осмыслении именно раннемодерного периода. В самом деле, институциональные реформы проходили здесь в условиях крайней слабости административной инфраструктуры. С одной стороны, для государства раннего Нового времени было характерно бурное расширение сферы его деятельности: если раньше государство и государственный аппарат занимались едва ли не исключительно войной, сбором налогов и отправлением правосудия, то в рассматриваемую нами эпоху в поле его зрения попадают практически все области человеческой деятельности. Образование и здравоохранение, науки и искусства, промышленность и транспортная инфраструктура, сельское хозяйство и религия, призрение бедных и воспитание сирот — все эти сферы на протяжении XVIII века оказываются предметом приложения государственных усилий, объектом регламентации, администрирования и «развития». С другой стороны, государство раннего Нового времени — даже самое передовое — обладало довольно рудиментарным государственным аппаратом. В этих условиях приращение государства не могло не происходить как результат индивидуальной инициативы, то есть усилий предприимчивых индивидуумов или корпораций, которые обосновывали необходимость такого приращения, а затем брались обеспечить выполнение вновь появляющейся государственной функции и создать для этого необходимую организационную структуру. Далеко не всегда инициативы эти формулировались в ответ на прямой запрос со стороны «государства»: зачастую новые функции нужно было сначала изобрести. И если сегодня существуют целые «министерства реформ», специализированные бюрократические подразделения по выработке планов преобразований (в рамках которых обычно и трудятся административные предприниматели), то у Петра и его современников в Западной Европе таких подразделений не было. Удачный пример здесь — как раз образовательная сфера: понятно, что никакого «министерства просвещения», которое могло бы выработать план создания новых школ и реализовать его, могло бы генерировать идеи и предложения «по должности», не существовало: соответствующую функцию государства — как и многие другие — предстояло в буквальном смысле придумать и обосновать, создать с нуля.

Неудивительно, что на первый план здесь выходят именно административные предприниматели в наиболее чистом виде — прожектеры, являющиеся характерной приметой той эпохи. В последнее время в целом ряде работ исследователи обращают наше внимание именно на различные социальные структуры, которые сыграли ключевую роль при переходе к раннемодерному государству, подменяя собой несуществующие или неокрепшие пока бюрократические институты, и поглощались этими институтами по мере того, как централизованное государство оформлялось и набирало силу. Гай Роулендс и Сара Чапмен указывают на роль династических интересов и аристократических кланов в формировании раннемодерного государства и управлении им во Франции эпохи Людовика XIV на той стадии, когда только возникающие централизованные административные структуры еще не были способны справиться с мобилизацией финансовых и политических ресурсов, с поддержанием политического баланса, необходимых для ведения войн нового типа и нового масштаба. Пол Бушкович использует близкий подход для анализа петровского царствования, указывая, что первый император правил, фактически опираясь на соперничающие аристократические кланы, а Павел Седов использует близкий по смыслу подход при анализе позднемосковского периода. Джулия Адамс указывает на роль верхушки нидерландского купечества, взаимопереплетенных семей торгового патрициата, в поддержании институциональной и политической стабильности нидерландской колониальной империи и в управлении ею. Дэвид Пэрротт наконец демонстрирует, что «военное предпринимательство» было не случайным явлением, не тупиковой, малозначительной ветвью в формировании модерной армии и военной организации, но сыграло в нем ключевую роль, вновь фактически подменяя собой инфраструктурные элементы раннемодерного государства на этапе его становления²⁴.

В Петровскую эпоху, когда строительство новых институтов и разрушение старых, разлом устоявших корпораций идет крайне бурно, данные соображения приобретают, разумеется, особое значение. Мы видим повышение доступности государя, ослабление некоторых социальных и культурных ограничений на участие в государственной деятельности как раз для тех самых «выскочек», о которых пишет С.Л.Козлов, и одновременно обвальную деинстуционализацию 1700-х годов, когда, разрушив или маргинализовав существовавшие структуры, государь зачастую может реализовать свои замыслы, только опираясь на этих самых «выскочек» и на клиентские сети своих сподвижников. Прорывной с точки зрения осмысления петровского институционального строительства, в том числе и как результата административного предпринимательства «снизу», является недавняя фундаментальная статья Анны Жуковской²⁵. Опираясь на уже закрепившееся в литературе мнение, согласно которому формирование приказов, а за ними и многих петровских учреждений, имеет смысл рассматривать как процесс институционализации индивидуального поручения монарха тому или иному сановнику²⁶,Жуковская детально реконструирует становление «приказа крепостных дел» и роль в этом процессе известного «прибыльщика», административного предпринимателя-прожектера Алексея Александровича Курбатова (1663–1721)²⁷. Траектория образования приказа, его трансформации «из поручения в учреждение» прочитывается сквозь призму индивидуальных карьерных устремлений и усилий Курбатова, действовавшего с опорой на реконструируемую исследовательницей сеть собственных клиентов и в интересах этой сети. В результате, хотя сам автор не употребляет этого термина, история данного приказа под руководством «прибыльщика» оказывается весьма показательным примером как раз «административного предпринимательства». К аналогичным результатам мы приходим и оценивая роль Курбатова в становлении такого хрестоматийного петровского учреждения, как Навигацкая школа. История этого легендарного проекта при ближайшем рассмотрении оказывается историей именно предпринимательских усилий «прибыльщика» и группировавшегося вокруг него кружка позднемосковских книжников, реализовывавших культурную программу, которая совпадала с петровской лишь на очень узком временном отрезке и в силу скорее тактических соображений. Одновременно видно, как школа и ее деятельность давали повод для продвижения материальных и карьерных интересов участников процесса. Непосредственный же вклад самого Петра в становление школы по источникам прямо не просматривается, за исключением самого первого эпизода найма учителей-британцев, давшего толчок последующему прожектерству²⁸.

Наши соображения о роли прожектеров и прожектерства вписываются в эту традицию: сквозные темы нашего сборника — это стратегии и тактики административного предпринимательства, методы привлечения административными предпринимателями необходимых ресурсов, соотношение прагматических и идейных мотивов в административном предпринимательстве петровской и послепетровской поры на примере сферы образования. Среди героев сборника наиболее очевидным классическим образчиком прожектера является, конечно, барон де Сент-Илер, оказывающийся на поверку авантюристом и самозванцем. На его примере хорошо видно, как важно для успешного предпринимателя умение выявлять перспективные направления проектирования, определять интересующие потенциального патрона темы. Уже в самом начале 1715 года, буквально через пару месяцев после прибытия в СанктПетербург, барон представляет Петру сразу несколько совершенно разнонаправленных проектов. Примечательно, что при этом каждый из них в основе своей опирается на вполне реальные, актуальные на тот момент интересы и потребности Петра: проект Морской академии основан на том же самом французском адмиралтейском ордонансе, который Петр за несколько месяцев до того поручил переводить Конону Никитичу Зотову, а проект постройки кораблей на Адриатике тесно смыкается с действительно предпринимавшимися Петром в это время усилиями по постройке и покупке кораблей в Западной Европе и привлечению в Россию иностранных ремесленников. Мы не знаем в точности, как именно мнимому барону удалось получать необходимую информацию о текущих планах царя, однако очевидно, что он, во-первых, старался подстраховаться, предлагая столь разные проекты, а во-вторых, разрабатывал свои предложения, сообразуясь с местной обстановкой. Так или иначе, целью создания всех этих проектных текстов является получение ресурсов — как материальных, так и статусных, — а если возможно, то и должности. При этом мы видим, что со временем фокус проектирования меняется: если вначале Сент-Илер в первую очередь стремится привлечь внимание монарха, то в дальнейшем он работает над созданием административной ниши для себя, обозначением и закреплением связанных с ней полномочий и статуса, а затем защиты этой ниши от враждебных действий со стороны графа Андрея Артамоновича Матвеева. Предлагавшиеся им новации в области педагогики, организации школы, дисциплинарных практик несомненно были достаточно передовыми для того времени и соответствовали магистральному направлению развития школы в XVIII столетии. Однако содержательная их направленность такова, что, говоря прагматически, все они «работают» на Сент-Илера, обосновывая его претензии на полномочия и ресурсы.

Хорошо просматриваются и те ресурсы, на которые опирается в своей деятельности Сент-Илер. С одной стороны, это ссылки на его собственную — предполагаемую — экспертизу и личные связи. Характерно, что в проекте адриатической экспедиции речь идет именно о тех частях Европы, в которых мнимому барону действительно довелось побывать, где у него, судя по всему, оставались контакты: о Северной Адриатике, Италии, южном побережье Франции, об испанских и португальских портах. С другой стороны, по прибытии в Санкт-Петербург он молниеносно находит доступ ко двору через фрейлину крон-принцессы Шарлотты, поддержка со стороны которой становится ключевым фактором успеха бароновых начинаний. Создание Морской академии и назначение барона ее директором прямо увязано с женитьбой последнего на фрейлине крон-принцессы, причем свадьбу праздновали при дворе принцессы в присутствии всей царской фамилии; соответствующее решение Петра едва ли не следует считать свадебным подарком барону. И наоборот, смерть крон-принцессы в конце 1715 года ознаменовала собой и начало заката его карьеры.

Наконец, на примере Сент-Илера хорошо видно, что для современников различия между «прожектером» в привычном нам негативном смысле и «настоящим государственным деятелем» не существовало. Увольнение Сент-Илера было связано не с «разоблачением» его как самозванца, не с претензиями к его работе и не с несостоятельностью его предложений по устройству Академии, а с его аппаратным проигрышем в соперничестве с графом Матвеевым. Выговорив себе директорскую должность и генеральский чин, барон попытался вести себя как сановник и неизбежно проиграл в конкуренции с настоящим сановником Матвеевым: не пойди он на конфликт при заведомо неравном соотношении сил, согласись на роль «эксперта» при «сановнике» Матвееве, Сент-Илер вполне мог остаться в истории российского образования как успешный технический специалист, подобный многим другим иностранцам на русской службе.

Как на практике функционировало административное предпринимательство, хорошо видно и на примере Харьковского коллегиума. Как показывает в своей статье Людмила Посохова, такое уникальное образовательное учреждение, как Харьковский коллегиум, могло возникнуть исключительно благодаря активным действиям его основателя, епископа Епифания Тихорского. Епифаний конечно же действовал в рамках мандата, предоставленного ему Духовным регламентом 1721 года, задавшим общую идеологию и конструкцию системы духовных школ в империи. Однако практически все детали устройства тех школ, которые, согласно Регламенту, должны были создавать у себя в епархиях архиереи, оставлялись на усмотрение самих епископов. Синод же, несмотря на регулярные призывы к архипастырям создавать такие училища, никак не помогал им, но и не наказывал тех, кто эти школы так и не создал. Более того, указом 1722 года требования к организуемым епископами школам были снижены, а в 1723 году Синод позволил сокращать численность учеников в школе, после чего многие из них (в Ростове, Ярославле, Суздале) просто закрылись.

Никакого прямого активного участия центральной власти — ни светской, ни духовной — в создании Харьковского коллегиума также не просматривается. Очевидно, что само возникновение Харьковского коллегиума как одного из крупнейших учебных заведений своего времени, уже через несколько лет после создания насчитывавшего более 400 учеников (привлекавшихся, впрочем, принудительно), следует связывать именно с усилиями Епифания. Почему среди всех российских епископов усилия эти приложил именно Епифаний тоже понятно, учитывая его личный опыт в качестве одного из администраторов Киево-Могилянской академии. Успех же этих усилий объясняется в том числе и с его способностью мобилизовать для развития своего предприятия существенные административные ресурсы. Посохова указывает на поддержку, и административную, и материальную, которую оказывал училищу князь Михаил Михайлович Голицын, командовавший войсками на Слобожанщине. Традиционно считается, что именно он инициировал перевод училища из Белгорода в Харьков, где находилась его штаб-квартира: хотя документальных подтверждений нет, считается, что Голицын (а впоследствии и другие представители этой семьи) делал коллегиуму щедрые пожертвования, а также защищал его от произвола со стороны администрации и воинского начальства, фактически выдав училищу охранную грамоту. Недостаточно исследованным остается еще и вопрос о возможной поддержке коллегиума со стороны Феофана Прокоповича, бывшего патроном Епифания еще с киевских времен, в частности, о его возможной роли в получении коллегиумом 16 марта 1731 года жалованной грамоты от Анны Иоанновны — грамоты, текстологически близкой к аналогичному документу Киево-Могилянской академии.

Дело, однако, не только в том, что коллегиум возник исключительно благодаря предприимчивости Епифания, но и в том, что сам его итоговый облик был определен не государственным замыслом, но представлениями и предшествующим опытом епископа, выливавшимися, как пишет Посохова, в достаточно четкий план действий. Духовный регламент задавал лишь максимально общие рамки для его действий — настолько общие, что в них без видимого напряжения равно вмещались и Харьковский коллегиум, и примитивные школы, которыми ограничилось дело в большинстве других епархий. Фактически мы видим, что российский епископ в начале XVIII века имел достаточно полномочий для реализации в границах этих рамок собственного, довольно радикального образовательного проекта. По словам Посоховой, «несмотря на указания Духовного регламента об основании архиерейских школ, в данном случае возникло учебное заведение иного образца — православный коллегиум. Эта модель была связана не столько с реализацией государственных инициатив петровского времени, сколько опиралась на достаточно глубокую местную образовательную традицию». Можно сказать, что, по сути, Епифаний использовал государственные инициативы лишь как предлог, причем весьма формальный, для реализации собственной культурной программы. Следует, конечно, учитывать и укорененность этой программы в местном культурно-историческом и социальном контексте: именно этой укорененностью объясняется устойчивость предложенной Епифанием модели, которая пережила своего создателя (скончавшегося в 1731 году) и сохраняла свою самобытность вплоть до централизаторских реформ конца XVIII — начала XIX века.

Уникальный в своем роде пример, разбираемый Яной Лариной, представлял собой Генрих Фик²⁹.Как известно, составление проектов входило в его должностные обязанности: Фик по поручению царя добывал тексты зарубежных (в первую очередь шведских) нормативных актов и на их основе вырабатывал предложения по организации системы государственного управления в России. С одной стороны, в силу институциализации и рутинизации его прожектерских функций Петром термин «прожектер» оказывается парадоксальным образом неприменимым к Фику. С другой стороны, анализируя «Реляцию, каким образом молодые графы, бароны и шляхтичи в Швеции к государственным службам воспитаны и потом употреблены бывают» и другие документы Фика, посвященные образованию,Я.И.Ларина показывает наличие у прожектера вполне определенной последовательной точки зрения на организацию службы и обучение дворянства, не совпадавшей в своей базовой идеологии с представлениями Петра и последовательно проталкивавшейся Фиком в его записках. Однако если у Епифания Тихорского, А.А. Курбатова или у еще одного известного образовательного предпринимателя Магнуса Вильгельма фон Нирота³⁰ были в распоряжении ресурсы как частные, так и государственные, для реализации образовательных проектов, то у Фика их не было и быть не могло. Немаловажно и то, что предлагавшиеся им подходы носили системный характер и не могли быть реализованы в рамках отдельно взятого института.

Особую главу в истории образовательного прожектерства послепетровской эпохи представляет собой деятельность Андрея Ивановича Остермана, фигурирующего в нашем сборнике сразу в нескольких работах. Надо сказать, что роль этого ведущего государственного деятеля Петровской и особенно послепетровской эпохи в выработке содержательных предложений по внутриполитическим вопросам вообще изучена мало: прежде всего в литературе за Остерманом закрепилась репутация опытнейшего придворного и аппаратчика, признается его роль в формировании внешней политики. Между тем не секрет, что его перу или перу его сотрудников принадлежат и многочисленные, но пока недостаточно изученные предложения по самому широкому кругу вопросов и проблем внутреннего благоустройства государства³¹. Образование было одной из тем, которой Остерман последовательно и активно интересовался. Известно, что именно он на исходе царствования императрицы Екатерины I был назначен руководить образованием Петра II, и в публикуемой ниже работе Галина Смагина и Майя Лавринович показывают, что назначение это не было простой формальностью. Мы видим, что Остерман глубоко погружался в работу по подготовке учебного плана и учебных пособий для юного императора и что конфигурация и содержание этих материалов, ход их создания определились в первую очередь именно пересечением и взаимным наложением интересов и конъюнктур министра и привлекавшихся к этой работе академиков.

Особенно важен для понимания как этих интересов, так и антропологических основ политики, проводившейся Остерманом и аннинским правительством в целом, публикуемый в нашем сборнике проект реформы Морской академии, разработанный или самим министром, или по его поручению. Как представляется, именно в этом документе наиболее емко отразился комплекс представлений о педагогике, организации службы и природе человека, характерный для немецкого круга правящей элиты аннинского царствования³². Бросается в глаза, что представления эти смыкаются в том числе и с представлениями Фика, и наоборот, как кажется, плохо стыкуются с петровской антропологической парадигмой. С этой точки зрения требует более пристального внимания деятельность Остермана при Петре: возможно, следы формулируемых им в 1730-е годы представлений обнаружатся и в более ранних документах, к выработке которых он имел отношение. В этом случае мы могли бы увидеть за монолитным фасадом петровского реформаторства многоголосие идей и представлений, позволяющее отойти от восприятия сподвижников Петра как безгласных исполнителей его воли. Характерно, что в педагогическом отношении проект реформы Морской академии отражает прежде всего именно теоретические воззрения Остермана и мало соотносится с практическими потребностями флота и видением современных ему моряков: достаточно сравнить его, например, с более поздним проектом РимскогоКорсакова.

Наконец, анализируя эволюцию подходов к вопросу об образовании дворянства в елизаветинской Уложенной комиссии 1754–1761 годов, Михаил Киселев показывает определяющую роль, которую сыграл в этом процессе Иван Иванович Шувалов, опиравшийся в своей деятельности на клан Шуваловых и в целом на ту группировку сановников, которая пришла к власти результате «бюрократического переворота» 1760 года. Первоначальный состав Комиссии, утвержденный в 1754 году, ограничился сугубо кодификаторской ролью, сведя воедино существующие на тот момент нормы, регулировавшие обучение и поступление на службу молодых дворян, и не предлагая никаких новаций. Не получила Комиссия никаких указаний и «сверху»: ни со стороны правительства в лице высших государственных органов, ни со стороны императрицы. Ситуация изменилась после назначения фактическим главой Комиссии Романа Илларионовича Воронцова, получившего, как он сам хвалился, полномочия переформировать ее состав. Назначение Воронцова сенатором и членом Комиссии было прямым следствием «бюрократического переворота», одним из организаторов которого был как раз И.И.Шувалов: если Воронцов включился в работу Комиссии 29 сентября 1760 года, то уже 3 ноября того же года Шувалов подал в Сенат доношение, в котором довольно резко критиковал образовательный уровень и моральные качества современного ему дворянства. Неудивительно, что, начав работу в новом составе, Комиссия решила пересмотреть ранее подготовленный проект соответствующей главы и подготовить новый, уже на основании меморандума Шувалова, что и было сделано уже к концу 1761 года.

М.А.Киселев отмечает, что в целом И.И.Шувалову не было свойственно стремление к богатству или занятию должностей в официальной иерархии, а «своеобразная посредническая функция фаворита делала его положение устойчивым и без „прожектерской“ деятельности, в отличие от П.И. Шувалова». Вместе с тем к этому времени Шувалов уже выступил в качестве патрона при создании Московского университета и Академии художеств, обеспечив их создание и возглавив их. Можно сказать, что здесь речь об особой стратегии: вместо того чтобы вступать в конфликт с ведущими сановниками за место в существующей иерархии государственной службы и отвоевывать у кого-то из них контроль над одной из имеющихся отраслей управления, Шувалов использует свой фавор для конструирования, фактически создания с нуля особой сферы деятельности для себя — культурно-образовательной. Эта стратегия позволяла ему избежать аппаратных конфликтов с другими сановниками и занять особое место в иерархии власти: контролировавшиеся им учреждения не были вписаны в устоявшуюся систему управления, но стояли как будто особняком, имели исключительный характер, что позволяло Шувалову как их руководителю оставаться вне непосредственного политического контроля со стороны высших органов государственной власти и, опираясь на свое положение фаворита, контактировать напрямую с императрицей. Таким образом, подача

Шуваловым меморандума о дворянском образовании в 1760 году и предполагавшееся закрепление заложенных в нем принципов в готовившемся Уложении, с одной стороны, была, как отмечает Киселев, попыткой использовать особое положение, занимаемое фаворитом в 1760–1761 годах, для реализации его идеалов в области образования, а с другой — означала установление Шуваловым законодательных рамок для выбранной им для себя сферы государственного проектирования.

Публикуемые в данном сборнике источники и научные работы не могут, конечно, претендовать на исчерпывающее раскрытие роли прожектерства в становлении институтов вообще и новых образовательных учреждений в частности в России первой половины XVIII века. Нашей задачей было лишь привлечь внимание к роли прожектеров, «административных предпринимателей», в создании раннемодерного государства. Реформы Петра и его преемников традиционно описываются как результат усилий самого монарха или воплощаемого им абстрактного государства. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что ландшафт этих реформ во многом определялся именно усилиями конкретных агентов изменений, индивидуальных игроков и создаваемых ими коалиций, а пресловутые «прожектеры» представляли собой лишь частный случай таких агентов изменений. По-другому и быть не могло: несмотря на миф о всемогущем и вездесущем Петре, собственноручно создающем, подобно Пигмалиону, новую Галатею — Россию, любой раннемодерный монарх, а не только Петр, обладал весьма и весьма рудиментарным государственным аппаратом. В этих условиях централизованное государство в определенном смысле росло и строилось именно посредством прожектерства: прожекты служили теми кирпичами, а то и целыми секциями, из которых составлялось его здание.

Примечания

Пользуясь случаем, хочу выразить глубокую благодарность А.Б. Каменскому, Д.О. Серову, И.А. Христофорову, А.В. Жуковской, Т.В. Костиной, М.А. Киселеву, Л.Ю. Посоховой за ценные замечания и комментарии к ранним вариантам этой статьи. При написании настоящей статьи использованы ранее опубликованные автором материалы: Федюкин И.И. Роль административного предпринимательства в петровских реформах: Навигацкая школа и позднемосковские книжники // Российская история. 2014. № 4. С. 80–101.

¹ Богословский М.М. Значение реформы Петра Великого в истории русского дворянства // Российский XVIII век: Избранные труды. М., 2008. С. 32–33.

² См.: Novak M.E. Introduction // The Age of Projects / Ed. by M.E. Novak. Toronto, 2008. P. 3–28.

³ Defoe D. An Essay upon Projects. London, 1697.

⁴ Myers J. Defoe and the Project of “Neighbours Fare” // Restoration. 2011. Vol. 35. № 2. Fall. P. 1–19. Впрочем, негативное отношение к «прожектерам-изобретателям» к тому времени было вполне устоявшимся: в английской драматургии образ прожектера как недобросовестного хищника устойчиво фиксируется на протяжении всего XVII века. См., напр.: Ratcliff J. Art to Cheat the Common-Weale: Inventors, Projectors, and Patentees in English Satire, ca.1630–70 // Technology and Culture. 2012. Vol. 53. № 2. Р. 337–365. С другой стороны, прожектеров подозревали в неуместном энтузиазме — неуместном потому, что на определенном этапе европейской истории «энтузиазм» в религии, политике, других сферах начал восприниматься как проявление неумеренности и опасной увлеченности, разрушительной для социума и политического общежития, сродни «фанатизму», которого еще в конце XVIII века так боялась Екатерина II. См.: Гриффитс Д.М. Злодеи, фанатики, адвокаты: взгляды Екатерины II на Французскую революцию // Он же. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет / Пер. с англ. Е. Леменевой, А. Митрофанова; ред. — сост. М. Лавринович, И. Федюкин. М., 2013. С. 119–148, здесь с. 129; Jones W.G. “C’est un fanatique”: Catherine II’s Judgment on Novikov // Study Group on Eighteenth Century Russia. Newsletter. 1979. Vol. 7. P. 32–33.

⁵ Novak M.E. Op. cit.; Кром М.М., Пимено-ва Л.А. Феномен реформ в Европе раннего Нового времени // Феномен реформ на западе и востоке Европы в начале Нового времени (XVI–XVIII вв.): Сб. ст. / Под ред. М.М. Крома, Л.А. Пименовой. СПб., 2013. С. 7–16.

⁶ Другое дело, что венценосные прожектеры вроде Петра, который «развлекался, копая каналы и строя города; убивая своих подданных невыносимыми трудами и переселяя народы с одного конца своей империи на другой, не жалея о тысячах, погибающих по дороге», хотя и почитаются теперь «полубогами», вызывают у Самюэля Джонсона отвращение. Им он противопоставляет «другой вид прожекторов»: тех, кто «ищет новые возможности природы или задумывает новые произведения искусства», кто «изобретает искусства, которых еще не хватает для благополучного устройства жизни» (Johnson S. Projectors injudiciously censured and applauded // The Adventurer. 1753. № 99. October 16).

⁷ Биржакова К.Э., Войнова Л.А., Кутина Л.Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII века Л., 1972. С. 389.

⁸ Павлов-Сильванский Н.П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897; переизд.: М., 2000.

⁹ Там же. С. 16–17.

¹⁰ Клочков М.В. Прибыльщики и доносители петровского времени // Записки Императорского Харьковского университета. 1915. Кн. 3. С. 1–16.

¹¹ Андриайнен С.В. Империя проектов: государственная деятельность П.И. Шувалова. СПб., 2011; Петр Иванович Шувалов. Иван Иванович Шувалов. Избранные труды. М., 2010. См. также: Оточкин В.В. Граф П.И. Шувалов: реформатор или прожектер? // Военно-исторический журнал. 1995. № 4. С. 78–81.

¹² Прокопенко Я.И. «Политический инженер» Генрих фон Фик и феномен реформ Петра I // Феномен реформ на западе и востоке Европы. С. 323–337. Обсуждение сборника см.: Российская история. 2014. № 4. С. 3–36.

¹³ Андриайнен С.В. Указ. соч. С. 5–6.

¹⁴ Там же. С. 13–23, 171–203.

¹⁵ О реформах в России XVIII века см. в первую очередь: Каменский А.Б. Oт Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII века: Опыт целостного анализа. М., 1999. Среди работ последних лет, посвященных феномену реформаторства в России той эпохи, см.: Коршунова Н.В. Проекты реформ в России: (вторая половина XVIII — первая четверть XIX в.). Челябинск, 2009.

¹⁶ См.: Феномен реформ на западе и востоке Европы.

¹⁷ North D. Institutions, Institutional Changes, and Economic Performance. Cambridge, 1990.

¹⁸ DiMaggio P. Interest and agency in institutional theory // Institutional patterns and organizations: Culture and Environment / Ed. by L. Zucker. Cambridge, MA, 1988. P. 3–22.

¹⁹ Roberts N.C., King P.J. Policy Entrepreneurs: Their Activity Structure and Function in the Policy Process // Journal of Public Administration Research and Theory. 1991. Vol. 1. № 2. P. 147–175; Mintrom M. Policy Entrepreneurs and School Choice. Washington, DC, 2000; Teodoro M.P. Bureaucratic Ambition: Careers, Motives, and the Innovative Administrator. Baltimore, 2011; Battilana J., Casciaro Т. Change Agents, Networks, and Institutions: A Contingency Theory of Organizational Change // Academy of Management Journal. 2012. Vol. 55. № 2. P. 381–398; Battilana J., Leca B., Boxenbaum E. How Actors Change Institutions: Towards a Theory of Institutional Entrepreneurship // Academy of Management Annals. 2009. P. 65–107.

²⁰ Козлов С.Л. Из истории интеллектуального предпринимательства во Франции: как была создана Практическая школа высших исследований // Пермяковский сборник: Сб. науч. трудов / Под ред. Н.Н. Мазур. М., 2010. Ч. 2. C. 400–442; Он же. Сообщество выскочек: «Субъективный фактор» реформы высшего образования во Франции эпохи Второй империи // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 583–606.

²¹ Ben-David J. The Scientist’s Role in Society: A Comparative Study. Chicago; London, 1984. P. 105.

²² Долбилов М.Д. Рождение императорских решений: Монарх, советник и «высочайшая воля» в России XIX в. // Исторические записки. М., 2006. Вып. 9. С. 5–48.

²³ Некоторые наблюдения на этот счет нами уже формулировались в работе: Fedyukin I., Zitser E. For Love and Fatherland. Political clientage and the origins of Russia’s first female order of chivalry // Cahiers du monde russe. 2011. Vol. 52. № 1. P. 5–44.

²⁴ Rowlands G. The Dynastic State and the Army under Louis XIV: Royal Service and Private Interest, 1661–1791. Cambridge, 2002; Chapman S.E. Private Ambition and Political Alliances the Phélypeaux de Pontchartrain Family and Louis XVI’s Government, 1650–1715. Rochester, N.Y., 2004; Bushkovitch P. Peter the Great. Oxford, 2001; Седов П.В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2006; Adams J. Familial State: Ruling Families and Merchant Capitalism in Early Modern Europe. Ithaca, 2005; Parrot D. The Business of War. Military Enterprise and Military Revolution in Early Modern Europe. Cambridge, 2012.

²⁵ Жуковская А.В. От поручения к учреждению: А.А. Курбатов и «крепостное дело» при Петре I // Очерки феодальной России. М., 2009. Вып. 13. С. 314–376.

²⁶ Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII века. СПб., 1997. С. 46–47; Седов П.В. Указ. соч. С. 30–33.

²⁷ Наиболее подробный биографический очерк Курбатова см.: Серов Д.О. Администрация Петра I. М., 2008. С. 172–214, здесь c. 172–178. О его прожектерской деятельности, включая его предложения о развитии академий и школ, см.: Павлов-Сильванский Н.П. Указ. соч. С. 80–90.

²⁸ См.: Федюкин И.И. Роль административного предпринимательства в петровских реформах…

²⁹ См. также другие работы автора: Прокопенко Я.И. Генрих Фик и процесс интернационализации российской политической элиты в первой половине XVIII в. // Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682–1750) / Ред. Н.Н. Петрухинцев, Л. Эррен. М., 2013. С. 149–177; Она же. «Политический инженер» Генрих фон Фик и феномен реформ Петра I.

³⁰ Деятельность барона Нирота изучена пока недостаточно; см., однако: Азизбаева Р.Е. Барон Магнус Вильгельм фон Нирот и замысел сиротского дома // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 58: Петровское время в лицах: К 30-летию Отдела Государственного Эрмитажа «Дворец Меншикова» (1981–2011): Материалы научной конференции. СПб., 2011. С. 5–11.

³¹ См., напр.: Joukovskaïa-Lecerf A. Le conseil du tsar dans la culture politique de l’époque pétrovienne: La genèse du Conseil suprême secret, fin XVII^e siècle–1726 // Cahiers du monde russe. 2003. Vol. 44. № 4. P. 577–604.

³² Подробнее об этом см. в моей статье: Федюкин И.И. «Честь к делу ум и охоту раждает»: реформа дворянской службы и теоретические основы сословной политики в 1730-е гг. // Гиштории российские, или Опыты и разыскания к юбилею Александра Борисовича Каменского: Сб. ст. / Сост. Е.В. Акельев, В.Е. Борисов; отв. ред. Е.Б. Смилянская. М., 2014. С. 83–142.