Улица убитых

Расти Шеклфорд, 2021

Роман в лучших традициях "Темной Башни" Стивена Кинга. Бенджи очнулся на Улице Убитых. За окном начинается Парад. Его звуки влекут. Однако, участвовать в Параде смертельно опасно… Кроме того, в незнакомом мире Улицы убитых за Бенджи охотится комиссар полиции и сама Смерть. По обрывкам воспоминаний он пытается разобраться, кто он и откуда.

Улица Убитых

1 глава

Череп пронзила боль. Она прошла вдоль позвоночного столба, словно молния по громоотводу. Медленно перетекала от позвонка к позвонку, пока не превратилась в тревогу и не свернулась клубком в желудке. Рвотные позывы не заставили себя ждать, но он удержал их. Он умел их сдерживать. Делал это легко и уверенно. Лишь строил недовольную гримасу, как опытный рабочий, согнувший гвоздь неловким ударом молотка. В горле пересохло. Слипшиеся губы и веки покрылись коркой.

Он чувствовал прикосновения. Легкое поглаживание. Волосы приятно взъерошивала женская рука. Мягкая и холодная. Ее прохлада возвращала к жизни. Воскресала из небытия. Он разомкнул веки. Для этого потребовалось приложить усилие. Перед ним было окно, прикрытое жалюзи. В его створках виднелись желтые огни моста и ветвь дерева, листья которого прижались к стеклу, обернувшись мрачными тенями.

— Говорят, когда-то давно на этой улице ярко светило солнце, — сказала она почти шепотом. — Кругом были яркие краски, а люди смеялись и радовались жизни. Можешь в это поверить? По субботам они ходили в парк, катались на каруселях, ели сладкую вату и яблоки в карамели. Ужинали. Занимались любовью. Катались по реке на лодках, украшенных гирляндами.

Колени под его щекой дрожали. От чего? Ей холодно или, может быть, она плачет?

— Я думаю, что это вранье, — она продолжала. — Это место никогда не было счастливым. Здесь никогда не светило солнце и никто никого не любил. Это место, в котором надежда стала наркотиком. Дороже золота. Дороже всего на свете. За надежду здесь могут убить. Это царство боли и страха.

Он уперся рукой в кровать и перевернулся. Он хотел увидеть ее. В голове раздался микро-ядерный взрыв. В глазах потемнело, запрыгали зайчики. Гнездившаяся в желудке тревога метнулась к горлу, но так и не сумела выскользнуть наружу. На ее лице тенью отпечаталась некогда строгая геометрия жалюзи. Теперь тень надломилась и потеряла форму.

— Почему? — голосовые связки звучали как спущенные струны.

— Разве ты не знаешь, милый? — она сместила ладонь с затылка на горящую щеку. Запястье закрыл изящный браслет с камнями. — Ведь мы на Улице Убитых.

— Улице Убитых, — машинально повторил он.

— Да, милый. Так уж нам повезло.

Ее губы скривились в горькой улыбке. Ярко-красная помада блестела, точно масляное пятно нефти в заливе. Фонари отбрасывали на его глади яркую дорожку, вроде лунной. Он не смог вспомнить, прошелся ли по ней этой ночью своими губами; снимал ли это платье; были ли так же собраны ее волосы. Он не смог вспомнить ни где находится, ни как очутился здесь. Даже собственное имя оказалось для него загадкой.

В комнате было темно. На стенах проглядывались несколько картин с общим сюжетом: маленькая улочка в центральной Европе, уличное кафе или парк со случайными посетителями. Кое-где расставлены горшки с китайской розой и папоротником. Шелковое белье на постели измято.

— Ты не видела мой бумажник? — спросил он, стоя в душе под горячими струями воды. Сильнее всего они обжигали грудь. В центре, у мечевидного отростка, расположилась гематома. Чуть меньше жгло лицо. Должно быть у него болевой шок или что-то вроде этого. Поэтому он не может вспомнить свое имя.

— У тебя нет бумажника, милый, — ответила она, войдя в ванну. Ее руки что-то прятали за спиной. От пара сперло воздух. Стало тяжело дышать. Зеркало над раковиной запотело так, что призраки, обитающие в этих местах, могли писать записки. Вода шумела, как горный водопад. Он не расслышал бы ее шагов, даже если бы она носила туфельки из цемента, так сказать, итальянский вариант. И уж тем более он не слышал, как она достала из-за спины револьвер. Смит-и-Вессон 38 калибра.

Рукоятка, выполненная из темного сандалового дерева, оставляла на ладони приятный терпкий запах. Пистолет приятно тяготил руку.

— Не было бумажника? Ты уверена?

— Абсолютно.

При мысли о том, что достаточно лишь шевельнуть пальцем, чтобы человек за полиэтиленовой шторой упал замертво, она улыбнулась. Эта мысль вселяла уверенность, которая, словно алкоголь, медленно разливалась по телу терпким теплом. Она повернулась к пиджаку, свернув каблуком розовый коврик-ромашку, и положила револьвер боковой карман. Так бросают трудное письмо в почтовый ящик. Элегантно, но не без сомнений. Ведь если бросил — назад дороги нет.

— Что вчера произошло?

— Ты вылетел.

— Вылетел?

— Угу, — сказала она. — Вылетел, как пробка из бутылки шампанского. Так обычно сюда попадают.

— Я не понимаю.

— А что тут понимать? Сначала ты греешься под люминесцентными лампами. В праздничной упаковке, преисполненный чувством собственной значимости. Затем ты в центре торжества и весь мир крутится вокруг тебя. А потом — бах! — она хлопнула в ладоши. — Праздник продолжается тебя. Ты летишь в самый дальний угол комнаты. А потом на помойку. Летишь долго. Целую вечность. С хвостом из пузырьков игристого вина. Как у кометы. Но конец один. Неизменно падаешь грязь.

Он отдернул штору и неуклюже перешагнул борт ванной. Руки тряслись от напряжения. Она подала махровое розовое полотенце.

Почувствует ли он револьвер в пиджаке?

— Вот, что с тобой случилось, милый.

От такого объяснения в голове не прояснилось. Наоборот, мысли загустели и с трудом проворачивались внутри черепной коробки. Боль отступила. Он натянул брюки и, накинув пиджак, взглянул ей в глаза. Они были черными и жадными. Что бы ни прятали в этой бездне, разглядеть не удастся и за сотню лет. Сколько не смотри, она все равно будет казаться пустой.

— Куда ты идешь? — спросила она. Внутри все кричало. Вдруг он почувствовал телом револьвер и сейчас, достав его, направит на нее? Впрочем, отрицание — ее карта. И она всегда готова ее разыграть. Мышцы напряглись, готовые в любую минуту к прыжку. Мангуст ведь тоже встречает кобру, не зная, кто победит в схватке.

— Послушай…

— Терция.

— Терция. Мне нужно проветриться.

Она кивнула. Он удивился — так просто? Даже немного обидно. Ни поцелуя на прощание. Ни предложения выпить чашечку кофе. Ни пожелания доброй ночи и приглашения заглянуть как-нибудь еще. Ничего. Он толкнул выкрашенную белую дверь и вышел в морозную тьму. От холода мгновенно защипало уши, пар изо рта заклубился и вознесся ввысь жалобной молитвой. На распаренном горячей водой теле проступила гусиная кожа. Он поднял воротник пиджака и обхватил себя руками.

На улице шла подготовка к параду. Блуждающие толпы выбирали украшения для рождественских елей. На противоположной стороне тротуара стояли лотки с разноцветными пасхальными яйцами и расписными дрейдлами. Рядом расположились столы для вырезания хэллоуинских тыкв. Каждая с помощью ножа и шила получала оскал, один непохожий на другой, и отправлялась на прилавок. Здесь же за цену в несколько монет продавались карнавальные маски чудовищ, скорее смешных, чем страшных. А чуть поодаль, вокруг большого сверкающего люминесцентными огнями сердца, на тонких нитях, словно в воздухе висели купидоны, прославляющие деяния святого Валентина.

Часы на фонарном столбе не шли. Секундная стрелка прекратила свой бег, замерев между цифрами 5 и 6. По иронии судьбы или по чьему-то умыслу ее сестры остановились там же. Как птицы, выбравшие один и тот же карниз. Должно быть, проводить вечность вместе веселее.

Здесь никогда не светило солнце…

Люди одеты в маскарадные костюмы различных эпох. На лицах многих были маски. Английские пуритане шли под руку со стройными кавалерами Российской Имерии, среди средневековых дам многие отдавали предпочтение мореплавателям эпохи Просвещения. Лишь древние греки выбирали людей только своего племени.

Улица была ему незнакома. Архитектура домов, выстроившихся на ней строгими темными рядами, была разнообразна. Ар-деко соседствовал с барокко, а простые деревянные дома беспардонно вклинивались в вычурные ансамбли. Он бы запомнил, если бы такой беспорядок доводилось видеть прежде. Все вокруг залито электрическим светом фонарей и гирлянд. Он был желтый и теплый — в этих лампочках живет частичка солнца. Пусть она ничтожно мала, но в купе с сотнями таких же огней, капля утраченного светила способна подарить тепло. Даже в такую промозглую погоду, как эта.

Заморосил дождь. Поток людей хлынул вниз по улице под громкие выкрики: «Да здравствует Франция!» Он не знал, куда идти, поэтому поддался течению. Толпа двигалась к мосту, подбрасывая вверх воздушные шары и горсти конфетти. Девушка в костюме гейши взяла его за руку и засмеялась. Он улыбнулся в ответ. Чувство тревоги, нараставшее после пробуждения, растворилось в ее смехе, искреннем и звонком.

Улица была широкой. В ней вполне могло поместиться по четыре ряда машин с каждой стороны. Однако ни одного автомобиля не было видно. Над перекрестками, в тон праздничной иллюминации, желтым светом мигали светофоры. Их блики слабо отражались в побледневшей дорожной разметке. Вдоль тротуаров в железных оградах мостились раскидистые клены и каштаны.

— Куда все идут? — спросил он.

Гейша рассмеялась, взяла его за руки и закружила. Смех был заразителен. Он пьянил. Как и внезапное чувство беззаботности. Оно наполняло и питало всю толпу и, как аккумулятор автомобиля, заряжалось от движения.

— Как тебя зовут?

Ответа не было. Должно быть, она не слышит. Чтобы задать следующий вопрос, он наклонился к ее уху. В ответ гейша развернула голову и поймала его губы своими. Поцелуй был влажным и теплым. От него еще сильнее кружилась голова. Языки сплетались в хаотичном танце или игре в салочки, если угодно. Он закрыл глаза. Ее руки скользнули по телу. Одна поднималась от живота к груди, вторая скользнула за спину. Толпа продолжала движение, огибая маленький островок любви. Таких здесь было много.

Чуть поодаль кавалерист армии Ее Величества заключил в объятия совсем молоденькую девушку в яркой белой блузе и венком из цветов на голове. А сразу за ними друг друга ласкали две монахини-францисканки. Они похотливо хихикали, поочередно просовывая друг другу руки под рясы. Сразу за ними с озадаченными лицами стояли два азиата в строгих черных костюмах. Они поочередно сверлили взглядом то монахинь, то целующуюся пару — гейшу и ее потрепанного кавалера.

Она остановилась, открыла глаза и оттолкнула от себя незнакомца, словно сделав отжимание от пола. А когда руки полностью выпрямились, в одной из них — в правой — оказался Смит-и-Вессон. Вне всякого сомнения, оружие появилось из его пиджака. Но откуда оно там взялось? Странно, но ему было абсолютно все равно. Всеобщее чувство радости и беззаботности покорило его, введя в своеобразный транс, подавило все желания и знания кроме одного — сейчас он хочет быть здесь. И этот миг должен длиться вечно.

Он пожал плечами и глупо улыбнулся. Лицо гейши также расплылось в улыбке. Она захохотала. На секунду она вспомнила, что оружие пугает ее. Вселяет первобытный страх, от которого трясутся ноги и холодеют внутренности. Такое чувство она испытывала прежде. Но вообще-то… Вообще-то ей все равно. Кто он и зачем ему пистолет — это ее совершенно не касалось. Девушка вернула револьвер с сандаловой ручкой на место, и они вновь соединились в поцелуе.

Их прервали рывком. Резким и грубым.

— Вот ты где! Хосе, мой мальчик, — выкрикнул незнакомец.

— Что? — возмутился он.

— Простите мадам-сан. Придется у вас его забрать.

Незнакомец потащил его сквозь толпу, обхватив широкой рукой шею, будто при спасении утопающего. Выкрашенное белилами лицо гейши стало похоже на лицо ребенка, у которого забрали любимую игрушку. Оно помрачнело. От прежнего веселья не осталось и следа. Гейша продолжала смотреть им в след, пока мужчины не скрылись из виду.

…и никто никого не любил.

Толпа почти добралась до моста, когда мужчины пересекли квартал и расположились в первом попавшемся кафе — баре «Ксанаду». Маленькое заведение ютилось в крошечном подвальном помещении. Внутри было вполне прилично. Деревянная обивка стен, свежее зеленое сукно на единственном бильярдном столе, за которым никого не было, и несколько дорогих светильников над стойкой.

— Ну, ты даешь, не успел приехать, а уже клеишь девочек, — сказал незнакомец. — У тебя имя есть?

По телевизору в баре показывали прямую трансляцию с репетиции парада. Мимо камеры прошла грустная гейша, которую подхватила компания итальянских гангстеров с розами в петлице и в маленьких шляпах. Один из них что-то шепнул ей на ухо, и девушка снова залилась радостным смехом.

— Видимо, нет. Ты не переживай. Такое тут с каждым. Я тебя буду звать Бенджи. Как в фильме про собаку. Смотрел?

Где-то внутри Бенджи зародилась ярость. Он схватил незнакомца за грудки:

— Какого черта тебе надо?

— Остынь, парень. Остынь. Сейчас это пройдет.

Бенджи действительно почувствовал, как злость пропадала. Головокружение после карусели из огней и лиц парада тоже ослабло.

— Что со мной? — он взялся за голову.

— Что со мной? Где я? Как меня зовут? Эти вопросы вполне характерны для твоего нынешнего состояния.

— Нынешнего состояния?

— Ну, да. Меня зовут Панчо Домингез, — незнакомец протянул руку. Бенджи пожал ее. — А вон то, — Панчо показал на карнавал, — называется верная смерть. Хочешь сразу сдохнуть? Давай. Вперед. Но лично я советую тебе еще помучиться.

— Смерть, — повторил Бенджи.

— Точно. Верная смерть. Там добывают Надежду, друг мой. Не советую соваться. Моментальная зависимость, а потом смерть от истощения. Бедные ублюдки летят на маскарад, как мотыльки на пламя, даже не понимая, чем это кончается. Попадают прямо с корабля на бал. Как ты. Но таким, как ты, — Панчо хлопнул его по груди, — там нечего делать.

…надежда стала наркотиком. Дороже золота. Дороже всего на свете.

— Маскарад.

— Да, маскарад. Парад. Карнавал. Как только не называют. Исход один.

Панчо Домингез снял шерстяную кепку, оголив залысину, положил на стойку перед с собой и заказал две двойных порции водки. Посетителей в баре не было. Бармен наливал напитки, Панчо ерзал на стуле и приглаживал редкие усы. Он был плотного телосложения и от каждого движения его грузного тела стул постанывал. Дурман маскарада полностью выветрился из головы Бенджи. Он взглянул на стакан перед собой и похлопал раскрытыми ладонями по полам пиджака, не нащупав ничего кроме револьвера.

— У меня пропал бумажник, — сказал Бенджи. Хотя то, что он действительно хотел бы сейчас сказать, звучало как «какого черта эта штуковина делает в моем кармане?».

— Да-да, я знаю. Не парься. Все мы иногда бываем без бумажника.

Бенджи посмотрел на стоящий напротив стакан с двойной водкой. Панчо положил на стойку две купюры и отпил треть.

— Что тебе нужно?

— Да ничего, — Панчо отвечал импульсивно, скрипя горлом, как связкой консервных банок. — Что с тебя можно взять? Просто пожалел. Щенка на дороге бетонного катка тоже жалеешь. Большинство проводит мимо, но не я. Я спасаю бездомных щенят. А те в ответ кусают мою руку.

Домингез отвел взгляд. Такие парни не встречаются повсеместно. Они просто врываются однажды в твою жизнь и под благовидным поводом приносят с собой проблемы. Иногда маленькие неприятности, вроде повестки в суд. А иногда крупные, вроде путевки на тот свет. И то, и другое они делают с улыбкой спасателя щенков, прилагающейся к грошовой униформе почтового служащего. Панчо опрокинул стакан и треснул о стойку в тот момент, когда раздался взрыв.

На телеэкране транслировалась картинка с одной из камер наружного наблюдения. На ней сломя голову разбегались в разные стороны люди, спотыкаясь о поваленные лотки с праздничной атрибутикой. Сквозь крики людей прорвался хлопок. Взрыв раздался с противоположной стороны квартала, где праздновала толпа. Бенджи вскочил со стула и выбежал на улицу. Через два переулка он выскочил на набережную. В воздухе повисло густое облако кислого дыма. Тяжелый едкий запах, от которого резало слизистую.

На Улице Убитых царила паника. Одни пытались спастись, другие спасти. Кто-то брызгал на асфальт из балончика с аэрозольной краской. Бенджи вспомнил, что когда-то уже видел что-то подобное. И тогда вокруг были реки крови. Она была повсюду — на людях, домах и асфальте; на оторванных конечностях и обугленных до костей участках плоти. Хотя воспоминания и были не полными. Будто черно-белыми.

Жертвы взрыва обратились в статуи. Одни из глины, другие из мрамора, третьи из гранита. Они застыли в тех позах, в которых их застал взрыв. Всего около тридцати силуэтов. Среди них и похотливые монашки-францисканки, и греки, и несколько гангстеров, застывших красной глиной в объятиях друг друга. Там же была и гейша. Бенджи заметил ее не сразу. Она стояла чуть поодаль, у фонарного столба, словно отлитая из стекла.

Бенджи прикоснулся к ее прозрачному лицу. На нем не было улыбки. Оно хранило мрачное безмолвие. «Она похожа на статую ангела», — подумал Бенджи. Эта мысль словно преодолела время и пространство, прежде чем поместиться в его голову. Она была из другого мира. Не из того, в котором девушка в одночасье обращается в груду стекла. Бенджи почувствовал это, как чувствуют голод или боль — физически. Повисшая в воздухе дымка растворилась. Вдалеке заревели серены. Он стоял один посреди опустевшей улицы.

— Ты что, хочешь, чтобы на тебя все повесили? Быстро в машину, — голос Панчо Домингеса раздался из переулка. Он подался вперед и с тяжелым грудным хрипом открыл пассажирскую дверь своего «Паккарда». Машина была старой. Такие были популярны в 30-х. «Паккард Твелв» — настоящий суперкар своего времени. Мощный, но в то же время элегантный автомобиль. Сирены стали ближе, вдалеке сине-красным светом мерцали проблесковые маячки.

Бенджи не стал размышлять над сказанным и с разбегу нырнул в автомобиль. «Паккард» с визгом рванул с места, летя прочь от места трагедии.

За Надежду здесь могут убить. Это царство боли и страха.

2 глава

Священник настоял на церемонии по всем канонам. Его прихожанка не могла остаться без места на кладбище. К тому же, ритуал давал близким покойной возможность попрощаться, как того требует христианская традиция, и найти утешение в месте, где установлен кенотаф. Поэтому ее похоронили в пустом гробу на местном кладбище, расположенном на живописном холме, покрытом клевером, в тени могучих хвойных деревьев.

Виктор слышал о том, что иногда в землю кладут пустые гробы. При кораблекрушениях или при сильном взрыве. Когда достать тело невозможно. Или же от тела не остается ровным счетом ничего. Однако он никогда не мог предположить, что эта незавидная участь постигнет, точнее, коснется его. Вероятность такого исхода — один на миллион. А он ведь и в лотерею ни разу ничего не выиграл.

И хотя это обстоятельство печалило его (и горе его было велико, в этом Виктора никто бы не сумел упрекнуть), требование священника казалось ему чересчур жестоким. Стоя на краю могилы, бросая на крышку пустого гроба последнюю горсть земли, он чувствовал себя идиотом на отчетном празднике всех идиотов. Священник дочитал молитву, которую толком некому было послушать. Несколько присутствующих, среди которых были лишь соседи Виктора, побрели домой. Побрел и он.

Ее похоронили погожим весенним днем спустя три дня после вести о крушении дирижабля. Виктор был раздавлен, но все же взвалил на себя хлопоты по организации поминок. Никаких изысков: омлет, бекон, домашний сыр, да немного вина. А после всего, он исправно навещал кенотаф на вершине холма. Полол траву и протирал могильный камень, отлично понимая, что смысла в этом нет, но так положено. Он выдирал сорняковые растения одно за другим, утирая рукой выступившую испарину. Относил за покосившуюся ограду, затем сжигал, задавая из раза в раз один и тот же вопрос: «Зачем я ее отпустил?». Ответ он знал всегда — она бы не стала спрашивать его разрешения. Но, задавая себе этот вопрос, он чувствовал, будто мог изогнуть линию судьбы и все изменить, если бы ему представилась такая возможность. От этого на душе становилось немного легче.

Спустя почти сорок лет он стал относиться к кенотафу как к памятнику, установленному в ее честь. Как только эта мысль укоренилась в душе Виктора, ухаживать за пустой могилой он стал в два раза тщательнее. К тому же он давно был на пенсии, а сидеть без дела было не в его характере. Дом, в котором он прожил всю жизнь, также был в идеальном порядке. Доски, выкрашенные в белый цвет, исправно лакировались. Занавески стирались раз в три недели. Никакой пыли на полках или кухонных шкафах (даже сверху) — она ее не терпела.

За время, прошедшее с момента ее гибели, многое вокруг изменилось. В десяти километрах от дома Виктора построили деревоперерабатывающую компанию, и лес вокруг заметно поредел. Поначалу рабочие жили вместе, в бараках. Но по прошествии двух лет стали обзаводиться собственными домами, перевозить семьи. Собрания землевладельцев, проходившие в атмосфере церковной проводи, благодаря новым поселенцам стали живее. Во время обсуждения проекта водопровода или установки опор для линий электропередачи стал слышаться детский смех. И хотя старожилы делали грозные лица и неодобрительно косились на разбаловавшихся детей, Виктор смотрел на грядущие перемены с улыбкой.

Пенсия, размер которой был велик даже для единственного бухгалтера в радиусе пятидесяти километров, позволяла Виктору выбираться в город и обналичивать чеки, раз в два или три месяца. В этот день он гладко выбривал лицо, надевал идеально выглаженный костюм (покоящийся все остальное время в полупустом платяном шкафу) и повязывал старомодный синий галстук — ее подарок. Он спускался по гравиевой дорожке к шоссе, расположенному южнее его дома, садился в красный автобус с хромированной решеткой радиатора и пускался в путь.

Обычно дорога занимала чуть меньше часа, если водитель не заезжал на заправку или на подъезде к городу не сталкивались какие-нибудь бедолаги. В банк он попадал к одиннадцати, а его очередь подходила аккурат за пятнадцать минут до обеденного перерыва. Этого времени хватало для того, чтобы обналичить один чек, а второй (или даже второй и третий) положить на счет. Что делать с накоплениями, Виктор не знал. Он носил одежду аккуратно, новая нужна была крайне редко. Инструменты находились в идеальном состоянии. Разбитый за домом огород позволял обеспечивать себя овощами круглый год и иногда выменивать их на молоко, яйца и мясо. Поэтому чаще всего он покупал вещи для нее.

Выходя из банка без одной минуты двенадцать, Виктор направлялся по магазинам. Проходя мимо витрин с надписью «Все для дома» или «Уют домашнего очага» он будто задавал вопрос: «Ну, как тебе, нравится что-нибудь?». Поначалу никто не отвечал, но стоило повторить вопрос два или три раза, как откуда-то извне звучал ее голос: «Здесь ничего. Пойдем дальше». И он шел. Или «Да, вот эти занавески отлично подойдут в спальню». Тогда Виктор подходил к кассиру, доставал из потертого бумажника несколько хрустящих купюр и просил завернуть покупку.

Так он приобрел несколько чайных сервизов, ковер, пару подпорок для книг в виде вставших на задние лапы зайцев, набор чугунных кочерег для камина и даже огромный шкаф с нишей для телевизора. Одним словом, предметов, которые сам Виктор никогда в жизни бы не купил. Тем не менее, многие, кто бывал у Виктора в доме, отмечали изящную, со вкусом составленную обстановку. «Спасибо, — отвечал Виктор. — Это все моя жена. Она так и сказала: эти занавески отлично дополнят кухонный ансамбль». Гости понимающе кивали.

Разговоры с мертвой женой породили множество слухов, общий смысл которых заключался в том, что у старика плохо с головой и нужно держаться от него подальше. Виктора это устраивало. Он хотел, чтобы его оставили в покое.

Лишь однажды Виктор снял деньги со счета для себя. Это произошло около десяти лет назад, когда дом у подножья холма наконец подключили к городской системе водоснабжения, а колодец за ненадобностью осушили. Засыпать его старик на всякий случай не стал, только накрыл крышкой, сколоченной из дубовых досок. Ее сколотил один из лесорубов. В назначенный день он пришел не один, с сыном.

Мальчик отмерял и намечал карандашом, а мужчина отпиливал доски. После того, как нужное количество досок было приготовлено, мужчина стал сбивать их вместе. В какой-то момент мальчик крикнул:

— Пап, а можно я попробую?

— А ты сможешь? Если испортишь доску, кто будет платить?

— Я не испорчу. Честное слово.

Голос мальчика был полон решимости. Мужчина засмеялся и взглянул на старика. Виктор стоял поодаль и наблюдал за работой.

— Конечно! Пусть попробует, — сказал он.

Идеально сбить крышку у мальчика не вышло. Несколько раз гвозди от его ударов загибались, а два раза он и вовсе промахивался, оставляя на древесине шрамы-вмятины от удара молотка.

— Не стоило тебе этого делать, — сказал отец. Ему было стыдно за сына. Виктор понял это и поспешил его успокоить.

— Ничего страшного. Это ведь просто крышка для колодца. Пусть тренируется, сколько душе угодно.

— Извините, — мужчина поднял ладони вверх, словно сдаваясь в плен. — Обычно он куда более проворен. Видимо, придется ему отработать испорченное.

— Не стоит, — махнул рукой старик. — Это лишнее.

— Вовсе нет. Я хочу, чтобы мой сын научился тому, что каждая вещь в этом мире имеет свою стоимость. И если он испортил что-то, то должен восполнить потерю. Как может: деньгами или работой. Умелые руки ведь всегда ценятся. Только так он научится относиться к вещам бережно.

В голосе мужчины чувствовалась твердость и ни капли злости. Мальчик молчал. Он опустил глаза в землю, жалея о том, что напросился сопровождать отца.

— Ну, — протянул старик, — вообще-то силы у меня уже не те, что прежде. Некоторые вещи в моем возрасте делать не так уж просто. Например, переносить бревна, — старик кашлянул, — проводить ночи в поле, охраняя урожай от диких собак.

Мальчик испуганно посмотрел на отца.

— Или носить почту в город? Вы же носите почту сами? — спросил старика отец.

— Именно так, — нахмурился Виктор. — Сегодняшним почтальонам нельзя доверять.

— И как долго приходится идти? — спросил мальчик.

— Примерно два дня. Если срезать через лес. Если идти по дороге, то все три. Но маленькому мальчику я бы не советовал идти одному по дороге. Вы согласны?

— Без сомнения, — ответил мужчина. — Как думаете, сколько придется топать моему мальцу?

Мальчик подбежал к отцу и взял за руку. Его глаза распахнулись так широко, что глазные яблоки могли бы вывалиться из орбит.

— Ну, не знаю, — старик почесал подбородок. — Ноги у него вроде быстрые и крепкие. Честно говоря, у меня большие сомнения на счет того, что пацан вообще доберется до города. Но как я говорил, я староват и идти самому мне тяжеловато…

— Па-ап! — вскрикнул мальчик.

Старик и мужчина засмеялись. Их смех был громким, был особенным. Мальчик никогда не слышал, чтобы отец смеялся так при женщинах. Он был готов поклясться, что и старик тоже. То был специальный, мужской смех, с помощью которого мужчины всего мира высказывали одобрение и солидарность. Мальчик не умел смеяться так. А потому ему было обидно вдвойне. Старик громко выдохнул:

— В общем, если вы это серьезно, то у меня действительно есть кое-какая работенка. Как раз для такого мальчугана, как ваш. Если конечно, работы он не боится.

Мужчина сплюнул в траву и стянул прохудившиеся рабочие перчатки.

— За это можете быть уверены. Парень хоть и неуклюжий, как и все дети в этом возрасте, но работы не боится. К тому же он достаточно сметлив и быстро учится.

— Тогда по рукам, — стрик пожал руку мужчине, затем мальчику. — Жду тебя завтра в три. Идет?

— Идет, — ответил тот. В ответ Виктор улыбнулся и потрепал его волосы.

На следующий день мальчик был вовремя. Это понравилось старику. Виктор ценил пунктуальность и подумал, что появление соседского мальчугана (несмотря на внушительное расстояние между домами, они действительно были соседями) без пяти три может стать хорошим началом.

Виктор ждал нового работника на крыльце, поглядывая на часы. Секундная стрелка нервно нарезала круги по циферблату, стараясь угодить владельцу. У кромки леса, что взбирался на старый холм, появилась худощавая темноволосая фигура. Мальчик наискосок пересекал зеленый лог. Шахматная фигура на не расчерченном зеленом поле. За его плечами виднелись две ярко-красные лямки школьного ранца. Издали нельзя было разобрать, насколько он был тяжелым. Но, судя по тому, как мальчуган накренился вперед, книг в нем было немало.

— Ты вовремя. Это хорошо, — крикнул Виктор.

Мальчик еле слышно поздоровался. Он сбросил тяжелый рюкзак на землю и спросил:

— Что я должен делать?

— Сразу за работу? Вот это подход! Но знаешь, это было бы слишком не вежливо с моей стороны. Ты ведь только из школы?

Мальчик кивнул.

— Заходи, — Виктор махнул ему рукой. — Я накормлю тебя обедом, а потом приступим к работе.

— Извините, но у меня только три часа. Отец сказал, что я должен вернуться засветло, чтобы помочь матери по дому. Поэтому у вас я должен успеть…

— Ничего не хочу слышать, — парировал Виктор. — Пойдем в дом.

Мальчик пожал плечами.

— Тебя как звать-то?

— Меня…

— Стой! Не говори.

Виктор помассировал указательными пальцами виски, настраивая телепатический контакт. Его жевала заходили вправо и влево. Мальчик замер в ожидании. Он не раз слышал, как взрослые называют старика"особенным". Как правило, слово"особенный"звучало снисходительно. Так взрослые маскируют свои ругательства вместо того, чтобы сказать прямо:"дурак","свинья"или даже"дерьмоед". Но может быть, старик и вправду особенный?

— Команч? Да нет, слишком просто, — махнул он рукой. Мальчик засмеялся. Не потому что, Виктор подобрал ему смешное имя, точнее, не только по этому. Он рассмеялся потому, что неожиданно, всего на минуту стал остолопом, способным поверить в то, что кто бы то ни было, может сосредоточиться и отгадать имя. Отец много рассказывал о таких простофилях. Чаще всего их облапошивают на вокзалах и ярмарках. Сначала дают несколько раз выбрать правильную карту, а потом — раз, и обирают до нитки.

Но Виктор вновь попытался настроить невидимые тумблеры на висках. В этот раз он крутил ручки немного дольше, сопровождая действо тихим скрипом голосовых связок, звучащим как нечто среднее между звуком гнущейся древесины и рычанием бензопилы.

— Может быть, Ефрейтор?

— Ха-ха, нет.

— Разумеется. Слишком грубо для тебя. Но как же мне тебя звать?

Виктор почесал подбородок и внимательно посмотрел на мальчишку. Темные волосы растрепаны, глаза зеленые, пара веснушек на округлых щеках. Несколько ссадин украшало его колени и локти, будто татуировки моряка. За каждой из них скрывалась своя захватывающая история. Виктор посмотрел на стоптанные кроссовки. Самые обыкновенные, в каких ходят почти все ребята в округе. Но изношены они были особенно. Прежде чем ребенок надел их, кроссовки с особенным рвением погрызла собака, по ним прошелся танк, после чего ураган забросил их в тропические джунгли. А уж оттуда, преодолев дорогу, полную смертельных опасностей, они вернулись к мальчику самостоятельно.

— Наверное, ты любишь бегать? — предположил старик.

— Ха-ха, да, — засмеялся мальчик.

— И любишь, когда во время бега ветер обдает твое тело прохладой?

— Еще как!

— И ты любишь бегать наперегонки с волнами, что бегут в ветренный день по луговой траве?

— Да! Да! Да!

— Ну, и уж конечно ты любишь ощущение недолгого полета во время бега. Едва видного, но не почувствовать его невозможно, — заключил Виктор. — Что ж, кажется, теперь я понял, как тебя зовут. Ты действительно не Команч и не Ефрейтор.

Виктор на мгновение замер и посмотрел в пустоту. Его указательный палец нервно постучал по подбородку.

— Думаю, я знаю, кто ты.

Мальчик ждал, пока получит свое новое имя. Он согласился бы с любым из тех, что Виктор произнес бы следующим. Даже если бы это было"Вонючка". Его глаза были широко раскрыты и в них отражался весь блеск теплого весеннего дня. Солнце сорвалось с вершины параболы и начало свой путь за горизонт. Ветер доносил с холма запах свежей зелени и шум деревьев. Лето вступало в свои права.

— Ты, — он выждал паузу. — Летун!

Летун закатился от смеха. Он ожидал, что время, проведенное здесь, станет сущим наказанием. Вместо этого он приобрел новое имя и… возможно, нового друга, который сейчас накормит его вкусным обедом.

Из открытой двери дома пахло жареным мясом и незнакомыми специями. Обычно его мать не использовала ничего кроме соли, черного перца и трав, выращенных на грядке у дома. Здесь же чувствовалось обилие самых разнообразных молотых растений. Летун потянул носом, чтобы распробовать и запомнить необычный запах.

— Ха! Вижу, ты и вправду проголодался. Заходи в дом. Мне есть, чем тебя угостить.

Мальчик поднялся на крыльцо. От еды, источавшей столь аппетитный аромат, его отделяли три крепких ступени и крыльцо, четыре шага в ширину. После яркого дневного света в доме было темно. Потребовалось время, чтобы глаза привыкли и смогли различить многочисленные предметы, составлявшие интерьер дома у подножья холма.

Семья летуна жила бедно. Не потому, что отцу за работу плохо платили. Все деньги, до последней свободной монетки, они откладывали, чтобы выкупить землю, на которой жили и поле, примыкающее к ней. Несколько месяцев назад этот день настал, отцу вручили заверенный документ, в котором говорилось о том, что он — его отец и только он — является законным владельцем земли, на которой живет. Произошло это событие не в торжественной обстановке, как раньше представлялось мальчику, а в обычном кабинете, узком и пыльном. Бумагу вручил клерк в мятом костюме и с уставшими глазами.

"И это все? Этого дня мои родители ждали так долго?" — удивлялся Летун. Но радости отца и матери не было предела. И хотя впереди ждали еще большие расходы — ведь превратить клочок запущенной земли в доходную ферму непросто — они радовались, как дети. И даже отвезли Летуна в город, где он прокатился на трех каруселях и съел две порции мороженого. А мама купила себе по случаю красивое голубое платье.

Мальчик понимал, что его семья не может позволить себе очень многое. Но только лишь потому, что копит деньги, не подвластную детскому сознанию сумму, которая однажды перевернет все их существование. Поэтому сегодня их дом представлял собой деревянную коробку. Располагалось в ней только самое необходимое: печь, столы со стульями, кровати. Ничего лишнего. В книге с греческими мифами, которую Летуну совсем недавно дали в школе, такую обстановку называли спартанской.

Дом Виктора был совсем иным. Стены покрыты красивыми узорчатыми обоями. Вдоль стен развешаны картины с заманчивыми пейзажами и с десяток фотографий. На всех запечатлена красивая молодая женщина. Лишь на двух из них пару ей составлял субтильный молодой человек с болезненным лицом, отдаленно напоминающий Виктора. Полы украшали ковры с витиеватыми рисунками, как в книгах про Алладина и волшебную лампу. В центре комнаты стоял огромный диван. По крайней мере, для мальчика одиннадцати лет он был таковым. А самое главное, в этом доме не пахло деревом. Если бы не запах еды, то здесь вообще ничем бы не пахло. Он прикоснулся к торшеру. Лампочка, прикрытая куском материи казалась ему верхом роскоши. Летун почувствовал себя неуютно. Виктор будто заметил это, тронул его за плечо и сказал:"Сначала еда, а потом будешь осматривать экспонаты".

Стол стоял поодаль от дивана. На клетчатой скатерти уже расставлены две тарелки. Ножи лежали справа, а вилки слева. Виктор предполагал, что его гость предпочтет обойтись одной вилкой, если вообще не руками, но для порядка разложил столовые приборы по всем правилам. Мальчик уселся на один из четырех стульев и придвинул пустую тарелку. Спустя мгновение Виктор вернулся с остывающей сковородкой и поднял крышку. Из под нее вырвались клубы горячего пара и пьянящие запахи жареного мяса. Желудок мальчика издал отчаянный вой. Несколько изящных движений и вот, на тарелках лежало два сочных стейка. Кусок мяса Летуна был ничуть не меньше, чем кусок старика. А ведь дома, по установленным тысячи лет назад правилам, самый большой кусок доставался отцу.

Виктор разложил по тарелкам отварные овощи, а в качестве напитков налил в стаканы колу. Газировка с громким шипением сползала по стенкам и пенилась. Старик не мог припомнить, когда в последний раз к нему наведывались гости, когда хоть кто-то разделял с ним трапезу.

Нелюдимым старика назвать было сложно. Он всегда был приветлив с соседями после воскресной службы и никогда не бубнил себе под нос проклятия. Никогда не избегал общения. Наоборот, всячески старался поддержать беседу и продемонстрировать младшему поколению отменные манеры, которым их так и не обучили. Тем не менее, гостей в доме Виктора не бывало. Как, впрочем, и его самого никогда не звали на ужин. Не потому, что на то были какие-то веские причины. Совсем нет. Просто это никому не приходило в голову.

— Ты не против, если мы обойдемся без молитвы? — предложил Виктор. Летун согласился и подумал, что это наказание — лучшее, что случалось с ним за последнее время. Потом они обедали. Обошлись без церемоний. Мальчик набросился на кусок мяса с жадностью. Виктор, сам того не ожидая, сделал то же самое. Когда на тарелках ничего не осталось, он сказал:"Теперь можно и поработать".

Засорившиеся водостоки Летун очистил без всякого труда. Ветви, подгнивающие листья и комья грязи не вызывали у него отвращения. Он хватал их обеими руками и сбрасывал вниз. Старик молча наблюдал за работой снизу. Вид мальчишки, ловко ползающего по краю крыши его дома, зарождал где-то внутри чувство необъяснимой радости. Что-то происходило, а что, он понять не мог. Одно было ясно точно, Виктор хотел, чтобы мальчик вернулся завтра.

Спустя час с четвертью работа была выполнена. Водостоки очищены, грязь собрана граблями и перенесена в кучу компоста на заднем дворе. В качестве благодарности, старик откупорил крышку охлажденной колы и протянул мальчику. Солнце стояло еще высоко. Рубашки прилипали к телу. На ткани проступили темные пятна влаги. Охлажденная газировка была в самый раз.

— Завтра мне прийти в это же время?

— Конечно, если у тебя нет других, более важных дел.

Они коротко попрощались. Летун, как верно заметил Виктор, не любил ходить шагом. Он любил бегать, как большинство мальчишек в его возрасте. И уж наверняка, как все мальчишки, взрослевшие вдали от шума и бесконечной возни крупных городов. Он молниеносно пересек зеленый луг и скрылся за деревьями ровно в том месте, откуда появился. Разыгравшийся ветер словно подыгрывал ему. Выл среди ветвей все громче и громче. И вдруг затих, как только фигура мальчика скрылась из поля зрения. Все затихло.

Виктор вернулся в дом и убрал со стола. Обычно он проводил вечера в тишине, за чтением. Но сегодня оставаться одному не хотелось. Он повернул ручку радиоприемника и подумал о славном мальчугане по имени Летун. Впереди у этого паренька была вся жизнь. Счастливая или полная горя, длинная или короткая. Никогда не знаешь наперед. В возрасте мальчика Виктор и предположить не мог, что проведет две трети жизни один.

К глазам подкатила влага. Несколько секунд она скапливалась у нижних век, пока не перелилась через край. Слезы устремились вниз, грудь с усилием заходила вверх-вниз, как поршень. Старик плакал, но знал, что завтра будет новый день. А значит он снова будет не один. Мальчик вернется снова.

3 глава

Когда-то Улица Убитых действительно была улицей. Это было очень давно. Еще на заре времен, когда сам мир был так юн, что жертвы его несовершенства могли уместиться на небольшой гряде домов. Они расположились вдоль Великой Реки, а населяли их немногочисленные бедолаги, ставшие изгоями по эту сторону бытия. Но со временем Улица стала разрастаться, приобретая черты квартала. Затем города. А спустя несколько тысячелетий стала огромной страной со своими обычаями и укладом.

Жители Улицы Убитых не помнили, кто они и откуда. Все, что их объединяло, — это язык. Язык боли и обиды. На нем они и говорили. О погоде, о сельском хозяйстве и об устройстве их нового мира. Новые жители Улицы — откуда бы они ни пришли, из Норвегии или Чада — без труда понимали тех, кто обитал здесь уже давно. Они выдумывали себе имена — беря их откуда-то из недр прежней памяти, вытаскивая на свет, как новорожденного ребенка. Ментальные муки при этом вполне были сравнимы с родами, хотя и некому было это подтвердить. Считалось, что человек, выбравший себе новое имя, перерождался и окончательно становился частью темного и холодного мира Великой Реки.

Большинство попадало сюда одиночками, прямиком из темного переулка, где блестящие лезвия затачивают прямо о желтый лунный диск. В неблагополучных кварталах или престижных районах он — единственная железяка, ржавления которой не допускает убийца. Ежедневно по этой повестке прибывали тысячи новых жителей. Чуть реже — по приглашению ружья.

Иным же везло больше (если, конечно, так можно выразиться). Они поселялись на новом месте со своей семьей или в компании близких друзей. Въезжали в новые дома без шуток и смеха, пребывая в, казалось бы, беспричинной грусти и легкой задумчивости. Все страхи и воспоминания о прошедшем, в том числе и о причинах их переезда, стирались. Оставалась лишь хрупкая привязанность друг к другу и ощущение родства. Хотя со временем они перетирались, как обветшалые веревки об острые камни.

Новые поселенцы прибывали издалека, из-за темных вод, граница которых пролегала вдоль всей территории Улицы. Когда-то один день в неделю их перевозил паром. Большой и крепкий, созданный из сонного дерева. Сегодня же это делают большие суда, дважды в день. Люди стояли на палубе большой толпой и вдыхали сладкий туман, поднимающийся с воды и окутывающий непроглядной завесой прежние воспоминания и привычки. Они плыли, подняв вверх голову. Никогда прежде они не видели таких ярких звезд и тех трех лун, что бледными яблоками нависли над огнями незнакомой земли, которая станет им новым домом.

Панчо Домингез рассказывал об этом, пока Паккард, кашляя мотором, вывозил их из города. Хорошая машина, но возраст давал о себе знать. Панчо не замечал недостатков. Он считал, что машина, что называется, с характером. Как и он сам. К ней нужен особый подход и любовь — они смазывают детальки лучше всякого масла.

За городской чертой Домингез сбавил скорость. Теперь гнать не было необходимости. Их вряд ли видели, а если и заметили, то не могли так быстро организовать погоню. На дороге лучше не вызывать подозрений и вести машину аккуратно. Паккард был того же мнения. После того, как водитель перестал выжимать из него все соки, мотор благозвучно и монотонно заурчал.

Кабину продувал холодный ветер, принесший из-за гор курчавые вихри первого снега. Как только он начал осыпаться на землю, все, кто населял эти края, поняли, он здесь надолго. С этого дня взяла свое начало очередная долгая зима. Бенджи подышал в кулак и растер ладони. После того, как карнавальный дурман полностью выветрился, чувство холода вернулось. Тело колотило так, что он не мог унять дрожь. От печи Паккарда толку не было. Все нагоняемое тепло тут же высасывали многочисленные щели в салоне.

Панчо посмотрел на Бенджи и подумал, что должно быть для первого раза информации достаточно.

— Короче говоря, ты покойник, друг мой, — проскрипел он.

Реакции не последовало.

— Поздравляю. Ты мертвецки мертв. Разве тебя это не удивляет?

— Если я мертвецки мертв, то почему же мне так холодно? — ответил Бенджи. Выглядел он действительно жалко. Панчо Домингез посмотрел на его тонкий для этого времени года костюм, снял с головы кепку и протянул попутчику. Бенджи потупился.

— Надевай. Мне не холодно, а на тебя страшно смотреть.

Бенджи послушался. Шерстяная кепка с вытянутым козырьком была на два размера больше. Но даже так, нагретая шерсть мгновенно передала тепло сначала голове Бенджи, а затем по цепочками нейронов и остальному телу.

— Тебя почему-то не удивляет мысль о собственной смерти. Меня вот тоже не удивляла. Когда на корабле объявили, что все мы теперь покойнички, я как-то сразу про себя отметил — а я знал. Знал с самого начала. Наверное, еще до того, как сел на эту чертову лодку. Ты давно сошел на берег, морячок?

— Я не помню корабля, — ответил Бенджи.

— Ничего. Такое бывает из-за пара над Великой Рекой. Еще вспомнишь, — Панчо почесал подбородок. — Знаешь, я думаю, что это может быть нашим естественным механизмом. Ну, в организме, понимаешь?

— Не совсем.

— Ну, как сон или ходить в туалет. Все, что задумала для нас природа, происходит естественно и безболезненно. Вот, например, перелом руки. Боль ведь чувствуешь не сразу. Болевой шок дает тебе время унести свою задницу подальше от опасности.

Панчо закурил.

— Чудеса природы. Думаю, со смертью то же самое. Природа сделала так, чтобы мы не терзались мыслями, мол, «как же так» или «что будет с моими родными?». Просто БАМ! — Он хлопнул в ладоши. — И в один прекрасный момент ты здесь. Без воспоминаний. Без соплей. С четким пониманием того, что ты теперь жмурик.

Паккард промчался мимо указателя «Герника-Лумо». Сразу за ним начиналась ивовая роща, деревья в которой, сплетаясь еще зелеными ветвями, образовывали самый настоящий туннель. Проглядывалась пожелтевшая чахлая трава, которой еще хватало сил держаться на каменистой почве. Сразу за ивовым туннелем показались дома в два-три этажа, сложенные из желтого кирпича, накрытые красной черепицей. Они стояли друг напротив друга, оставляя узкую полоску брусчатой дороги, которой едва бы хватило для двух машин. За ними часовня и слабоосвещенная площадь с фонтаном. Паккард остановился чуть поодаль.

— Смотри, — Панчо указал пальцем в окно с пассажирской стороны.

На площади были люди. Немного. Человек семь. Точнее Бенджи сказать не мог, в полумраке трудно было разглядеть.

— Вот, что бывает после карнавала, морячок.

Бенджи хорошо знал, на что похожи люди с площади Герника-Лумо. Откуда-то из недр памяти разум извлек образы отощавших людей с впалыми щеками и синяками под глазами. С нервно бегающими зрачками, которые избегают прямого твердого взгляда. Так смотрят шакалы или гиены, нападающие лишь стаей, сзади. Или, по крайней мере, на слабого. С этого расстояния нельзя было разглядеть язв на их телах, но характерные почесывания не оставляли сомнений в том, что они есть.

Люди с площади Герника-Лумо выглядели как морфиновые наркоманы. Они держались вместе, стаей, никогда не сближаясь друг с другом, оставаясь одиночками, готовыми в любой момент предать или сбежать.

— Жуткое зрелище. Люди, подсевшие на Надежду.

— Надежду? — переспросил Бенджи.

— Оставь надежду всяк сюда входящий… Неужели не слыхал? — усмехнулся Панчо Домингес. — Здесь нет надежды, парень. Нигде, кроме как в центре Улицы Убитых. На параде. Там ее производят в промышленных масштабах. Большая часть тех, кого ты видел в толпе, иссохнут и помрут. Единицы, самые крепкие уберутся и уцелеют. Затем собьются в стаю, как бездомные собаки и начнут охотиться на себе подобных. На тех, в ком осталась хоть капля наркотика.

Панчо снова закурил.

— Однажды я видел, как уцелевший после парада паренек нарвался на группу таких, как эти, — сказал Домингес и глубоко затянулся. — Они задрали его как крольчонка. Ошметки алебастровой крошки были разбросаны по всему кварталу.

Бенджи понял, что так на Улице Убитых выглядит смерть. Статуи из камня, глины или, как в случае с гейшей, из стекла. Это было удивительно и ничуть не страшно. Ведь обратиться в статую, как в древнегреческих мифах и лежать в грязи с выпущенными наружу кишками — вовсе не одно и то же. Почему он подумал про выпущенные кишки?

Иссохшие — так на Улице называли тех, кто подсел на Надежду и кто был на площади Герники в эту ночь. По одному или по двое, заняв окрестные лавки и парапеты. На них не было зимней одежды, но казалось, это не сильно их беспокоит. Мужчины и женщины спокойно сидели под снегопадом, коротая ночь во сне или бесцельной игре в гляделки со спустившейся тьмой.

Мужчина лет сорока, с пышной неаккуратной бородой и выразительными черными глазами сидел к машине ближе всех. Рядом с ним сидела женщина, заплетающая его бороду в аккуратные темные колоски. В тот момент, когда Паккард двинулся дальше, мужчина словно сделал над собой усилие — поднес тощую руку ко рту, поцеловал ладонь и послал Бенджи воздушный поцелуй.

Нет-нет, ему не показалось. Поцелуй предназначался именно ему. Бенджи почувствовал это всем телом в тот момент, когда легкий бриз догнал автомобиль, ворвался в одну из щелей и обдал Бенджи гнилостным запахом. Запахом разложения и смерти. Везде одно и то же. Как бы смерть не выглядела в бесконечных мирах, какой бы не казалась безобидной и возвышенной, она везде пахнет одинаково.

Они проехали два квартала на север от площади, оставив голодную стаю позади и уперлись в тупик — двухэтажное здание в конце улицы с «Аптекой Хуана» на первом этаже и жилыми комнатами на второй. Оно было истрепано временем. На стенах облупилась краска, оголив кирпич, который тоже стал разрушаться от вездесущего времени, превращаясь местами в желтую крошку, местами в белую пыль. Вывеска давно выцвела. И если бы не окантовка букв, некогда черная, все еще проступающая на неровной поверхности, надпись вряд ли была бы различима. Витрины были разбиты. Зияющие дыры наскоро забиты досками, лишь стекла второго этажа остались нетронутыми.

Мужчины поднялись наверх и вошли в квартиру. Жилище Панчо было типичным для холостяка, хотя и аккуратного. Минимум мебели. Диван да два кресла, направленные на старенький телевизор. У двери ожидала одинокая вешалка, на которую Панчо повесил пальто. На кухне маленький стол, плита и холодильник, наполовину набитый суррогатами, наполовину пивом. Так жил Панчо Домингес. Жил давно и без сожалений. Хотя порой и на него находили жалость к себе, непреодолимое чувство одиночества, бессилие.

В такие моменты он старался изменить свою жизнь. Оглядывал ее как бы свысока и плевал, как плюют алкоголики, намереваясь завтра же бросить. В одном из таких порывов он купил два ковра. Большой и совсем маленький. Большой — с японским орнаментом и иероглифами, символизирующим перерождение — он положил в гостиной. Маленький — прорезиненный, с тремя подсолнухами — в ванной.

Он совершил покупку незадолго до того, как встретил Бенджи. В один из дней, когда шнырял взад и вперед по Улице Убитых, ища в себе силы покончить со всем этим. Ища силы просто войти в толпу. Забыться в бесконечном, но чужом веселье. Принять в себя столько Надежды, сколько сможет. Или, по крайней мере, столько, сколько нужно для того, чтобы в момент, когда его дряблое отощавшее от наркотического экстаза тело окаменеет на мостовой, в нем оставалась надежда. Надежда на то, что дальше ничего нет. А значит, страданья наконец окончены.

Панчо нырнул в холодильник и достал две холодные бутылки пива. С щелчком открыл их и протянул Бенджи.

— Это не совсем то, что нужно тем, кто промерз до костей, но больше у меня ничего нет. Нет ни чая, ни чайника. Господи, я уже и забыл, каков чай на вкус.

— Ничего, — ответив Бенджи. В доме было тепло. Нескольких минут хватило, чтобы отогреться.

Он сделал несколько глотков. Пиво приятно обожгло горло.

— Так почему ты меня оттуда вытащил?

— Откуда?

— Из толпы. Там, на карнавале, параде или как его там?

— А знаешь, не могу пройти мимо чужого горя, — оскалился Панчо. Этот оскал он считал добродушной улыбкой. Одна на все случаи жизни. Другой у него не было. Не нравится? Катитесь к черту.

— А если серьезно?

— Давненько я сижу здесь без дела. Понимаешь, я вроде как не местный. Попал сюда много лет назад и никак не выберусь обратно. Уже хотел принять кой-какие меры, но тут увидел тебя. Так что считай, что тебе просто повезло. Попал в то место и в то время. Встреть я тебя за день до или после, кто знает, может быть прошел бы мимо, — Панчо злобно засмеялся.

Ответ Бенджи вполне устроил. Что-то внутри подсказало, что так бывает. И что он сам бывал в «настроении». В голове вертелись десятки вопросов, но все они будто плавали в мутных водах Великой Реки. Бенджи никак не удавалось подцепить хоть один из тех, что действительно нужно было задать.

Некоторое время он пытался подцепить крупную рыбу, но затем вконец выбился из сил, откинулся в кресле и молча продолжил пить пиво. Панчо улыбнулся. Похоже, усилия Бенджи, сравнимые с попытками щенка встать на четыре лапы, забавляли его. Он сделал глоток и нажал кнопку на пульте.

— Нужно посмотреть новости. Наверняка там скажут что-нибудь о взрыве.

На экране старого телеприемника появилась ведущая новостей. Самая обыкновенная, какие появляются между шестью и двенадцатью часами по будням в любом уголке мира. Немного косметики, идеально уложенные волосы средней длинны, строгая осанка и бесчувственный голос.

«Сегодня вечером парад на Улице Убитых подвергся очередному нападению. Взрыв раздался у Моста Великой Реки, унеся с собой жизни тридцати двух человек. По имеющимся данным ответственность за теракт на себя взяла группировка «Жертвы». Этого же мнения придерживается и полиция. Недалеко от эпицентра взрыва был найден их фирменный знак. С подробностями наш собственный корреспондент с места событий».

Кадры из студии сменились оперативной съемкой. Корреспондент наскоро повторила озвученную немногим ранее информацию. Оператор показал фирменный знак «Жертв» — меловая обводка тела на земле. Такую делали в старых фильмах про итальянскую мафию, когда какой-нибудь бедолага вдруг оказывался помехой.

Ни одного участника парада в кадре видно не было. За плечами корреспондента, молодой девушки с растрепанными волосами, которая представилась как Ирис, был лишь тот самый мост и пустая улица. Порывами ветра вдоль нее швыряло мусор и ошметки праздничной мишуры. Связка прямоугольных флажков, протянутая вдоль линий электропередач, с одной стороны оборвалась и повисла в черном небе как воздушный змей.

Ведущая задала Ирис несколько вопросов об обстановке. Девушка-корреспондент откинула со смуглого лица прядь волос и ответила, что в данный момент квартал оцеплен и полицейские прочесывают периметр. От слова «прочесывают» Бенджи стало не по себе. От него веяло каким-то сверхъестественным жаром и неотвратимостью. Прочесывать — значит усердно искать. Искать что-то конкретное, а не просто осматривать местность в надежде найти хоть что-нибудь. Бенджи знал, что когда «прочесывают», то находят. В большинстве случаев находят.

«Немногим ранее мы взяли интервью у комиссара полиции Бориса Северина, который лично прибыл на место трагедии», — продолжила Ирис. — «Я прошу продюсеров поставить запись».

Обстановка на экране не изменилась. Остался и мост и пустая улица и раздуваемые порывистым ветром черные волосы Ирис. Разница была лишь в том, что в кадре, справа от девушки появился еще один человек. Субтитр не оставил никаких сомнений. Это был комиссар полиции Борис Северин. Его подбородок был гладко выбрит, в то время как на щеках и верхней губе оставались густая растительность. У него было вытянутое бескровное лицо с двумя черными дырами в том месте, где должны располагаться глаза. Даже сквозь телевизионный экран было заметно, насколько тяжелым, пронизывающим взглядом обладал этот человек.

Он ответил на приветствие девушки сдержанно: «Добрый вечер». Выражение его лица было спокойным, а голос хладнокровным. Бенджи показалось, что где-то на этом лице заблудилась улыбка. Вот-вот она отыщет дорогу и появится.

— Твою мать! Северин, — Панчо сплюнул на ковер с японскими иероглифами вспенившееся во рту пиво.

Бенджи приложил ладонь ко рту и еле слышно прошипел, чтобы заткнуть Панчо.

— На данный момент основной версией является теракт. На это указывают и особенности взрывного устройства, остатки которого мы в кратчайшие сроки проанализируем в лаборатории. Но уже сейчас можно утверждать, что именно такие бомбы используют «Жертвы». Кроме того, как вы уже знаете, нами был обнаружен их символ.

–Есть ли у полиции какие-то зацепки? — она изо всех сил старалась избегать прямого зрительного контакта с комиссаром. Он заметил это. И потерявшаяся улыбка обрела дом. Уголки бледных губ широко растянулись, слишком широко, чтобы быть правдой и образовали с голым подбородком остроконечный треугольник.

–Да, у нас есть зацепки. На самом деле у нас есть нечто большее, чем просто зацепки, — он сделал паузу. — У нас есть портрет подозреваемого.

— Вы могли бы нам его продемонстрировать или это не в интересах следствия?

— Вообще-то, именно это я и собирался сейчас сделать.

Северин поднял на уровне лица заготовленное распечатанное изображение с камер. Черно-белая фотография была увеличена, а поэтому размыта. Но даже так Бенджи и Панчо узнали человека на снимке. Он стоял среди толпы, обнимая за талию молодую женщину в костюме гейши.

— Незадолго до взрыва этот человек покинул парад. Мы не смогли идентифицировать его, то есть его нет в базе. А стало быть, он новоприбывший. Террористы из группировки, известной как «Жертвы», часто используют новичков как смертников. Дело в том, что прибывшие, не получившие официальный инструктаж и не адаптированные к жизни здесь, на Улице Убитых, внушаемы. Фактически, им можно внушить все, что угодно. Чем с успехом и пользуются террористы. На данный момент я не располагаю информацией о том, были ли пропавшие с паромов в последнее время. Сейчас мы прорабатываем этот вопрос. В ближайшее время мы предоставим прессе всю необходимую информацию по этому делу. Также я хотел бы обратиться к жителям нашего города. Я прошу вас внимательно посмотреть на эту фотографию, — он снова показал черно-белую распечатку, — и в случае, если вы видели этого человека, немедленно сообщить в полицию. Я лично гарантирую вам вознаграждение. А я, как вы знаете, слов на ветер не бросаю».

Запись закончилась. На экране снова была одна Ирис. Она выждала паузу, чтобы убедиться, что можно продолжать.

— Также имеются пока неподтвержденные данные о том, что во время взрыва погибла Мидори Нагано, дочь известного бизнесмена и судоходного магната Хироши Нагано.

На экране снова появилась ведущая.

— Спасибо, Ирис. На данный момент это вся информация…

Она не успела договорить. Панчо подпрыгнул к телевизору и отжал кнопку включения. Ведущая пропала в яркой вспышке, которая спустя мгновение превратилась в горизонтальную полосу. Ее края быстро таяли и спустя секунду безвозвратно пропали в безмолвной темноте потухшего экрана. Отчасти это напоминало взрыв. Тот самый, что раздался на Улице Убитых немногим больше часа назад. Тот самый взрыв, о котором только что говорила растворившаяся в вспышке безликая ведущая.

Бенджи попытался представить взрыв как такую вспышку. В воображении всплыл образ девушки с Парада. Только лицо. Как будто оператор, отвечающий за картинку воображения, взял крупный план. Лицо гейши было неподвижно, не двигался ни один мускул. Лишь зрачки слегка подрагивали. Она пристально смотрела ему в глаза. Всего мгновение, а может быть и целую вечность.

Затем оператор словно «отъехал», дав Бенджи увидеть, как гейша села за стол в новостной студии. Она дышала ровно и глубоко. Чего не скажешь о Бенджи. Его сердцебиение участилось. Мышцы напряглись. А по спине пробежал холодок. Он знал, что произойдет дальше, и не мог этого предотвратить. Хотелось крикнуть: «Уходи оттуда! Не садись за этот стол». Но стенки горла будто слиплись. Слова запутались в диафрагме.

Даже если бы случилось чудо и он смог бы ее предупредить, итог был бы тем же. Бенджи знал это. Знала это и гейша. Она послушно следовала сценарию. Сложив руки перед собой, она с усилием открыла рот и, не успев произнести ни звука, пропала в яркой вспышке, которая сузилась до тонкой горизонтальной линии. А затем полностью растаяла.

Бенджи знал, что она хотела сказать.

НА ДАННЫЙ МОМЕНТ ЭТО ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ…

Бенджи итак знал это. Не успев прибыть на новое место, он вляпался в большие неприятности. Самым страшным в этой ситуации была неизвестность. Сложно сказать, чего можно ожидать от этого Северина. Может быть, просто пойти в ближайшее отделение полиции с поднятыми вверх руками?

Бенджи видел его глаза. Черные, топкие, как торфяное болото. Кто знает, сколько таких Бенджи сгинуло в этой пучине? Непохоже на то, что человеку с такими глазами можно попросту сдаться на милость.

— Одевайся. Нужно валить отсюда, — крикнул Панчо и швырнул старое пальто. Оно было серое в крупный рубчик. Такие были в моде в 30-х.

НА ДАННЫЙ МОМЕНТ ЭТО ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ… В голове эхом прокатился голос ведущей.

— Я никуда не пойду, — Бенджи достал из мятой пачки сигарету и закурил, машинально сунув дешевую бензиновую зажигалку в боковой карман пиджака, где уже лежал другой металлический предмет.

— Что? — Домингез оскалился. — Ты что, не слышал? Тебя засняли камеры. А значит, они могли заснять с тобой и меня. Я в отличие от тебя есть в базе данных. Найти эту лачугу при желании не составит никакого труда. Полиция может быть здесь с минуты на минуту. Некогда капризничать.

— Я никуда не пойду, — еще тверже повторил Бенджи, обхватывая пальцами рукоять из сандалового дерева.

— Да? Ну, и черт с тобой. Оставайся. А лично я не собираюсь сегодня умирать.

Он направился к двери и протянул руку поржавевшей ручке. Бенджи выхватил пистолет.

— Ты тоже никуда не пойдешь.

Домингез застыл. Его взгляд падал попеременно то на ствол, то на человека, угрожавшего ему. Он поднял руки вверх и отошел от двери.

— Ладно. Не нервничай.

— Ты что-то знаешь.

— О чем?

— О взрыве.

Панчо облизал губы и вытер рот ладонью.

— Послушай меня, морячок. Я ничего не знаю о взрыве. Как и ты. Сейчас нам обоим угрожает опасность и нам нужно валить.

— Северин сказал, что меня могли использовать.

— И ты думаешь, я тебя использовал?

— Ты появился незадолго до взрыва, — сказал Бенджи. Ил и песок немного осели, вода стала немного прозрачнее и вылавливать нужные вопросы стало гораздо проще.

— По-твоему, это я убил всех этих людей? Ты не в своем уме, морячок, — крякнул Панчо, опустил руки и сделал шаг вперед. Бенджи схватил пистолет двумя руками. — Хорошо, хорошо. Допустим, это я заложил бомбу. Зачем мне тогда ты?

— Чтобы повесить все на меня. Террористы используют таких, как я в качестве смертников. Слышал?

— Да, но ты-то жив. Поэтому не верь всему, что говорят в новостях, — заревел Домингез. — Это ведь я вытащил тебя из толпы, помнишь? Ты жив только благодаря мне. Зачем мне спасать того, на кого бы я хотел повесить взрыв бомбы?

Звучало убедительно. Бенджи опустил пистолет. Не потому, что ответ удовлетворил его, а потому, что он оказался снова там, откуда начал. В мутных водах Великой Реки, на самом дне которой, словно выброшенный пистолет, покоилось и ржавело его сознание. Коррозия проникала внутрь, сковывая спусковой механизм, погружая личность Бенджи в забвение. Это ощущалось физически. И было похоже на действие транквилизатора, постепенно отключающего мозговые центры.

Бенджи замер на мгновение, обдумывая сказанное. Затем повернулся к окну, со злостью ударил ногой по креслу и выругался.

— Вот именно, — подытожил Домингез. — Северин знал, что ты отреагируешь именно таким образом и перестреляешь всех вокруг себя. Ты не представляешь, что это за человек. Его имя здесь не принято упоминать всуе. А теперь нам пора. Одевайся.

Бенджи тяжело выдохнул и кивнул. Он натянул старое пальто и последовал за Панчо на улицу. Вокруг было темно и тихо. Словно это место было оставлено людьми давным-давно. Снег усилился и падал на землю крупными хлопьями. Старый Паккард покрылся ровным белым слоем.

— Куда мы едем? — спросил Бенджи. В сущности, место назначения не играло абсолютно никакой роли. Он лишь хотел удостовериться, что у Панчо есть хоть какой-то план. В такие минуты нужна хоть какая-то определенность. Точнее, понимание того, что хотя бы один из них знает, что делать.

— Думаю, нужно начать сначала, — сказал Панчо Домингез. — С того, где ты оказался, когда появился здесь. Или с места, которое ты помнишь первым. Ты ведь что-то помнишь до Парада?

— Немного. Я помню женщину.

— Женщину? Уже неплохо. Симпатичную?

— Да, наверное.

— Значит, нам стоит поехать к ней и задать пару вопросов. Ты будешь хорошим полицейским, а я плохим, — Панчо нажал на металлическую кнопку и дверь автомобиля со скрипом открылась. Бенджи посмотрел в черное небо Улицы Убитых. Звезды померкли. Где-то на севере виднелся край одной из желтых лун.

НА ДАННЫЙ МОМЕНТ ЭТО ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ…

Снова эхом прокатился голос ведущей. А затем последовала вспышка. Взрыв, сотрясший вековую тишину Герника-Лумо. От него содрогнулось все сущее и исчезло, оставив после себя белую горизонтальную полоску на черном экране. Этим взрывом был голос. Он не принадлежал ни Панчо, ни Ведущей, ни самому Бенджи. Это был рычащий сдавленный стон, исторгнутый из самых недр всепоглощающей тьмы. Бенджи вздрогнул, когда он прозвучал:

— А можно я буду плохим полицейским?

4 глава

Дети чувствуют время по-другому. Не так как взрослые. Оно то замирает, обманом заставляя секундную стрелку пробегать один минутный круг снова и снова, то ускоряется до немыслимых пределов. Часы проносятся со скоростью света, а все живое за окном движется со скоростью вращения земли. Времена года сменяют друг друга за один короткий месяц, а движения небесных тел можно наблюдать так же легко, как движение самолета. Поэтому две недели, положенные в наказание за два погнутых гвоздя и несколько вмятин на дубовых досках, пролетели незаметно.

За время наказания мальчик и старик покрасили внешние стены дома (после чего и без того белый дом засиял необыкновенной белизной), перебрали хлам, скопившийся на чердаке и в подвале, и даже вычерпали остатки зацветшей воды из пересохшего колодца. Лебедки на нем не было. Приходилось раз за разом опускать цинковое ведро на металлической цепи вниз, на три метра в глубину, и в четыре руки тянуть наверх. Особенно тяжело дались последние разы, когда ведро лишь билось по дну, зачерпывая грязь и ил.

— Думаю, мы сделали все, что могли, — сказал Виктор, пытаясь успокоить сбившееся дыхание. Он плюхнулся в бессилии на землю и улыбнулся. Мальчишка справлялся с отдышкой куда лучше. Он вытер лившийся со лба пот и упер тощие руки в бока. Стоял погожий ясный день. На небе не было ни облака. Майская теплая погода сменялась июньской жарой.

— Без лестницы тут не обойтись, — сказал Летун. — У вас есть что-нибудь подходящее?

— Ничего такого у меня нет, — Виктор посмотрел на колодец. — Я и подумать не мог, что этот колодец может когда-нибудь пересохнуть. Ключи в нем били настолько сильно, что вода иногда переливалась через край. Приходилось без остановки черпать ведрами и пить. Сколько же я тогда выпил, дай-ка вспомнить.

— Не думаю, что так было на самом деле. Колодцы не переливаются через край.

— Точно? — Виктор вопросительно изогнул густые брови.

— Совершенно точно.

— Уверен? — старик приложил ладонь ко лбу, спасая выгоревшие глаза от тени.

— Уверен, — безапелляционно ответил Летун. Для своего возраста он был очень рассудительным мальчиком. Обдурить такого может только профессионал и то лишь раз в году, подумал старик.

— Ну, тогда дай руку и помоги мне встать.

Мальчик отклонил тело назад, пытаясь поднять Виктора с земли. Тот подыграл, дав мальчишке поверить в свои сверхчеловеческие силы. Но и без всяких шуток Виктор заметил, что Летун был силен. Сравнивать было не с чем, но он думал, что ЕГО мальчик сильнее большинства мальчишек в округе (если не всех на свете). Вполне возможно, что это было так.

Их привязанность друг к другу росла день ото дня. Возвращаясь домой, Летун без конца рассказывал родителям о старике — Виктор то, Виктор сё — роняя зерна ревности в благодатную почву злопамятного женского характера, сам того не понимая.

Каждый раз, когда они заканчивали намеченное дело, Виктор испытывал чувство гордости. Во-первых, за Летуна — за то, что малец потянул очередное непростое задание. Во-вторых, за себя. Ведь он смог научить мальчишку чему-то полезному. Чему-то, что обязательно пригодится ему в жизни. Однажды он удивит родителей тем, что умеет столь многое, думал Виктор. Но он ошибался. Летун действительно был смышленым и многое умел. Он вязал морские узлы, неплохо управлялся с садовыми инструментами и иногда, когда было скучно, вырезал из дерева несуразных человекоподобных существ. Давал им смешные имена, вроде Вонючки или Поджопника, после чего всегда ритуально сжигал на костре, который, конечно же, разжигал с одной спички. Но больше всего ему нравилось рубить дрова.

Словно грозный варвар из Киммерии или рыцарь Круглого Стола, он опускал на головы противников наточенную до предела алебарду. Один за одним он разрубал их пополам, перебивая таким образом орды врагов. Усталость тоже была частью игры. В ударе из последних сил был особый драматизм. И хотя Летун не знал этого слова, он чувствовал, что так его маленькое представление становилось интереснее.

Каждый понедельник, среду и четверг — именно по этим дням приходи молодой помощник — Виктор готовил обед, который в большинстве семей вполне можно было назвать праздничным. Возвращаясь домой, мальчик видел стол без скатертей, изрезанный отметинами от ножа. На нем, как правило, располагались блюда, приготовленные самым простым образом. Овощи или бобы и немного мяса. Без специально смешанных соусов или изысканных (именно это слово ему приходило на ум) приправ. Никаких украшений. Нож к вилке также полагался далеко не всегда. Такую еду, думал он, можно есть лишь когда голоден. И она совершенно точно не годится для того, чтобы получать от процесса удовольствие. И как он только не замечал этого раньше?

Перемену в сыне заметили родители. После расспросов о том, почему их сын стал есть без аппетита, ребенок со свойственной всем детям непосредственностью поделился своими новыми представлениями о том, как должен выглядеть ужин.

Он долго не мог понять, почему после его рассказа о барбекю, блинчиках или шницелях у Виктора, мама потухла. Она не проронила ни слова, только смотрела на наскоро приготовленное картофельное пюре и подгоревшее куриное крыло. После ужина, не произнося ни звука, она встала и собрала грязную посуду. Бен жестом поманил мальчика на улицу.

Они уселись на ступени крыльца. Луна была почти полной. Опустившуюся на окрестности тишину нарушал стрекот насекомых.

— Ты же понимаешь, — спросил Бен сына, — что мы с мамой делаем для тебя все, что можем? Все, что в наших силах.

— Понимаю.

— Ты понимаешь, что мы много работаем для того, чтобы обеспечить тебя? Чтобы выкупить эту землю?

Мальчик промолчал. Кажется, он понял к чему идет разговор. Отец не сказал прямо «ты должен молча есть, даже если еда тебе не нравится, потому что твоя мать пашет как ломовая лошадь». Теперь это и не требовалось. Суть разговора была ясна даже одиннадцатилетнему ребенку.

— Вот и хорошо, — сказал отец и посмотрел на звездное небо. — Может быть, он и нас как-нибудь пригласит?

Виктор подумал, что это было бы просто замечательно. Праздничный ужин в честь окончания наказания. Как на счет пятницы, спросил он мальчика. В пятницу? Чудесно. К его удивлению, мать не была в восторге. А поздно вечером, когда он лежал в своей комнате в темноте пытаясь заснуть, он слышал, как родители ругаются.

— Это плохая идея. Просто ужасная, — утверждал женский голос.

— Что же тут ужасного, если старик так любит готовить? Ничего такого в этом нет. К тому же тебе не придется стоять пол вечера у плиты. Он все сделает сам. А ты могла бы надеть красивое платье. То, голубое.

— Он мне совершенно не нравится. Я очень зла на тебя. За то, что заставил сына трижды в неделю работать на этого старика. Ты знаешь, что все считают его сумасшедшим? А вдруг он сделал бы с ним что-нибудь плохое. В газетах только об этом и пишут.

— В газетах вообще много чего пишут. Да, старик может показаться странным. Но только потому, что живет один. Если бы я прожил в одиночестве хотя бы год, то наверняка съехал бы с катушек. Что уж говорить про десять, двадцать или сорок лет, — отвечал мужской голос. — И не надо говорить так, будто я продал сына в рабство, на хлопковую плантацию. Он всего лишь помог старику по хозяйству. По-моему, в этом есть только положительная сторона. Пацан учится ответственности.

— Может быть, — голос матери звучал устало. — Просто я не хочу туда идти.

— Нет, мы пойдем. Это всем пойдет на пользу. К старику в кои-то веки придут гости. Мы наконец-то выберемся из дома. Нельзя же бесконечно работать! Да и пацан за это время к нему сильно привязался. Поужинаем и вернемся домой.

Привязанность мальчика к Виктору пугала их обоих. Что общего могло быть между одиннадцатилетним мальчишкой и семидесятилетним стариком?

Голоса смолкли. Летун вжался в подушку и ждал окончательного вердикта. В тишине своей спальни он слышал, как сердце гонит кровь по сосудам.

— Хорошо, — ответила она.

Паккард подкатил к свежевыкрашенному белому дому у подножья холма к семи часам вечера. Жара спала, повеяло долгожданной вечерней прохладой. Они поднялись по ступеням вверх, и Летун трижды постучал в дверь. Внутри неразборчиво звучала музыка, а свет горел во всех окнах дома без исключения. Из открытого окна кухни доносился запах жареного мяса и какой-то выпечки. Женщина насторожено посмотрела на мужа, а тот в ответ парировал:"Пахнет вкусно". Не согласиться с этим было нельзя.

С собой они привезли миску с картофельным салатом и бутылку недорогого вина. Женщина, которую звали Сьюзен, зажмурилась, посылая сигнал всем потусторонним силам, что ее могли услышать в этот момент, сделать так, чтобы старик не готовил на ужин картофельный салат. А если звезды сошлись так, что и его черт дернул приготовить именно его, господи или кто там вместо него, сделай так, чтобы мой салат оказался лучше. Мужчина дотронулся до ее локтя. Сьюзен от неожиданности отпрянула.

За дверью послышалось легкое шарканье. Ручка со скрипом провернулась.

— Добрый вечер, — поприветствовал гостей Виктор.

— Добрый вечер, — ему ответил нестройный хор. Летун заметил, что голос и улыбка матери были невероятно добродушными. Всего секунду назад она была зла и растеряна.

Такое настроение матери вполне могло испортить вечер всем присутствующим. Теперь же она была само дружелюбие. Он вспомнил, что отец как-то упоминал о том, что женщин понять непросто. Слишком уж они сложно устроены. Резкая перемена настроения — неотъемлемая часть этого устройства. Как погода в городах: всего секунду назад было солнце, и вдруг пошел проливной дождь. Приходится всегда быть начеку. Но мальчик подумал, что это не обычная для женского характера смена настроения. Это было нечто плохое, неправильное, злобное. Лицемерие?

— Мы принесли салат и вино.

— Это просто замечательно. У меня как раз нет ни того, ни другого, — он открыл шире дверь. — Проходите, проходите.

В динамиках Фрэнк Синатра нараспев просился войти, но женщина, певшая с ним в паре, не пускала. Виктор поставил на стол вино и салат. На нем были серые мешковатые брюки и коричневый джемпер. Старики вечно мерзнут. Мужчина снял фетровую шляпу и повесил на стоящую у двери вешалку. Сьюзен замешкалась у входа, вцепившись в старомодный черный клатч. Будто старик мог его вырвать. Мальчик взял ее за руку и подвел к столу.

Посуда была новой и дорогой. На керамике не было ни одной царапины, какие обычно с пронзительным визгом оставляют ножи и вилки. Сьюзен видела этот набор в магазине"Все для дома"на прошлой неделе. В красивой бежевой коробке с пергаментной прокладкой нежно-голубого цвета. В магазине коробку с набором повязывают красивой атласной лентой, чтобы все вокруг знали, в ней находится нечто очень ценное и невероятно красивое.

За эту неделю она трижды представляла, как выходит из магазина"Все для дома"с бежевой коробкой в руке. На ней солнцезащитные очки и широкополая шляпа. Продавцы открывают перед ней дверь, а она легко кивает им в ответ. Муж подхватывает покупку и легко ставит на заднее сидение автомобиля. Пусть даже того самого Паккарда. Так даже смешнее. Но он непременно должен быть вычищен от грязи и ржавчины, а во время хода не издавать хлопков и едкого запаха машинного масла.

И зачем старику, живущему одному, дорогая посуда? Ответить на этот вопрос она не могла. А вот множество книг в открытых деревянных стеллажах вполне вписывалось в образ одинокого необщительного старика. Женщина прищурилась, настраивая падающее зрение. На полках соседствовали Джейн Остин и Луиза Мэй Олкотт, которых она знала хорошо, и Вальтер Скотт с Джеком Лондоном, о которых она где-то слышала, Мольер и Шекспир, которых она всегда хотела прочитать, и Шопенгауэр с Ницше, о которых она никогда и не слышала. Самая настоящая библиотека на дому. Издания были в отличном состоянии. Они были одного размера и выглядели, как самая настоящая букинистическая коллекция. Вот бы ей такую!

Стол освещала изящная стеклянная люстра. Она висела ровно над круглым обеденным столом. Кухня огорожена стеной (фальш-стеной, точно подметил Бен, кое-что смысливший в строительстве) и легкой деревянной дверью. В динамиках Фрэнк Синатра затянул"Пусть идет снег"и в комнате повеяло Рождеством. Как на открытках, где счастливая семья в одинаковых шерстяных свитерах обменивается подарками. Сьюзен, кажется, почувствовала запах запеченного гуся и на мгновенье вернулась в беззаботное детство. Надо же, как одна песня может вызвать в тебе столь сильные чувства, подумала она. Начинаешь ощущать запахи. Да к тому же так явно, что сводит желудок.

Из окна напротив, над верхушками хвойных деревьев, был виден холм. Солнце клонилось к закату. Мужчина сидел напротив и курил, не спросив разрешения хозяина дома. Просто по привычке. Достал крепкую сигарету из мягкой пачки и зажег. Мальчик сел спиной к кухне. Как обычно, когда обедал у Виктора. Он уперся руками в колени. На лице читалась некоторая нервозность, но прочесть ее было некому. Взрослые были слишком увлечены своей игрой. В ревность и безразличие.

Виктор показался из кухни с большим подносом, на котором красовался запеченный гусь. Точь-в-точь такой, какой Сьюзен представляла на рождественских открытках. Крупный, с поджаристой корочкой. Ему было самое место посредине стола. Когда Виктор пошел за следующими блюдами (это был овощной салат и картофельное пюре) мужчина посмотрел на жену и подмигнул. Та (на этот раз) искренне улыбнулась в ответ. Возможно, прийти сюда было не такой уж и плохой идеей.

Она поправила подол легкого голубого платья и сдернула со стола салфетку. Мужчина откупорил вино штопором, который нашел на столе, рядом с хлебницей. Налил три бокала до половины, как по пути на ужин его учила Сьюзен, и один глоток для Летуна. Это был экспромт, который женщина не оценила, но вида не подала.

— О! — воскликнул Виктор, увидев, что и его маленькому помощнику досталось немного. — Все правильно. Так и должно быть. Я помню, как мои родители тоже давали мне немного вина по праздникам. Современные мамы и папы будто свихнулись. Оберегают детей от всего. От солнца, от грязи, от еды. От всего того, что веками было в порядке вещей.

— Да, но вы же не станете спорить с тем, что сегодняшняя медицина шагнула дальше, чем сто или двести лет назад. Разумно предположить, что то, что было в порядке вещей тогда, сегодня неприемлемо.

Мальчик никогда не слышал, чтобы его мать выражалась таким образом. Она говорила будто по писанному и таким тоном, что в пору подавать не гуся на большом подносе, а французские сыры, которые, как он слышал, сплошь покрыты плесенью, изъедены сырными червями и пахнут грязными носками.

— Чистая правда, — ответил Виктор. — По-моему, чрезмерная опека вредит детям. Они ведь должны постигать окружающий мир на собственных ошибках. Как вы и ваш муж, как дети моего поколения. Рано или поздно призрачные знания о том, что нельзя трогать горячий чайник, не подкрепленные собственным опытом, окажутся слабее обстоятельств. И тогда жди беды, — он положил салфетку на колени. — Но ваш парнишка не такой. Этот парень пробует жизнь на зуб, в прямом смысле этого слова.

— Что ж, будем надеяться, что жизнь окажется ему по зубам и он их не обломает.

Виктор был единственным, кто не заметил колкости. Они подняли бокалы — все, в том числе Летун — с переливным звоном коснулись бокалами. Очень осторожно, боясь разбить хрупкую посуду. Старик так нервно улыбается, подумал мужчина, посмотрев на старика, должно быть и сам боится разбить. Стаканы дорогущие. Мальчишка сделал короткий глоток. Вино слегка опалило слизистую и согрело горло. Он бы выпил больше, все разом, но знал, что больше вина он не получит, придется растянуть удовольствие.

Это не первый раз, когда он пробовал алкоголь. Когда-то давно отец давал ему попробовать мутную белую жидкость из банки. Противную, кислую на вкус с запахом сгнившей древесной стружки. Тот глоток он мог сравнить с глотком керосина или машинного масла. Тогда он подумал, что отец над ним пошутил и действительно предложил выпить что-то такое. Так мальчишки предлагают выпить мочу или съесть собачье дерьмо. Летун и сам предлагал это другим ребятам. Но потом он понял, что взрослые мужчины действительно пьют это. Пьют по чуть-чуть, жмурясь и рыча. Потом странно разговаривают и засыпают в странным местах.

Отец Летуна не был из тех, кто часто прикладывался к бутылке. Потому что попросту не мог позволить себе такую роскошь, как тратить вечер сначала на опьянение, а потом утро и день на похмелье. За такую точку зрения он пользовался уважением среди лесорубов. Обычно пропустить рюмку-другую он отправлялся в город. Это происходило не чаще, чем раз в месяц. Мальчишка вспомнил лишь два случая, когда отец пил дома. В первый раз, когда кто-то умер. Летун не понял кто именно, он был слишком маленьким. Помнил только, как мать обняла его за плечи дрожащими руками и сказала, чтобы тот не подходил сегодня к папе, потому что кто-то умер.

Второй раз отец набрался дома (как говорили про своих отцов другие мальчишки) совсем недавно. Это случилось погожим солнечным деньком. Он вернулся из города, а точнее из банка, и объявил, что с сегодняшнего дня это земля принадлежит им. Разумеется, не полностью и не окончательно. Внесен только первый взнос. Платить предстоит еще долго, но уже за свою землю. По этому поводу он достал банку, собиравшую пыль на верхнем шкафчике в кухне, и сделал несколько жадных глотков.

Отец никогда не"распускал руки". Возвращаясь в подпитии из города, он наоборот нежно трепал сына за волосы и почти всегда давал купюру. Мальчик прятал их в картонную коробку под кроватью. Он еще не знал, на что конкретно хочет копить. Новый велосипед он быстро расхотел, да и старый хорошо ездит, а кроссовки, о каких мечтал любой парень в его возрасте, синие теннисные туфли с красными полосками, всего за неделю превратились бы у него в черти что. Так пророчила его мама. С таким же успехом, утверждала она, эти деньги проще сжечь. Это звучало убедительно. Поэтому мальчишка решил, что придумает, на что потратит деньги потом. А пока просто будет складывать купюру к купюре и преумножать свое довольно внушительное для одиннадцатилетнего мальчика состояние.

В тот вечер отец не дал сыну купюру, зато дал сделать глоток из банки. Но все же пить алкоголь в присутствие матери — такое было впервые.

— Слышал, вы выкупили землю.

— Выкупим через три-четыре месяца, — ответил Бен. Говорить о ферме он мог часами: о том, какие культуры собирается выращивать и какой породы разведет коров; о том, почему намерен выращивать только овощи, а не фрукты; о том, когда планирует построить"нормальный"дом, а ту"халупу", где они живут сейчас превратит в сарай — "ведь сарай это и есть". Последнее высказывание вызвало у Сьюзен гордость за мужа. И одновременно обиду. С одной стороны, ей нравилась его решимость и непоколебимость. Да и дом действительно больше напоминал подсобное, а не жилое помещение. Как и все остальные рабочие, трудившиеся в лесу или в поле, они строили свой дом, не думая о красоте.

Дом в этих краях должен строиться максимально быстро. Он должен быть сухим и теплым. На большее никто не претендовал. Ведь все, что было нужно работягам — поскорее подзаработать деньжат да уехать из этой глуши. Но у медали две стороны. И с другой — это был их Дом. Она привыкла к нему и даже полюбила. Представить, что в какой-то момент в нем поселятся коровы или овцы было странно, почти невероятно.

— Очень вкусно пахнет, — прервала мужчину Сьюзен. Она знала, что если дать мужу волю, он будет без умолку болтать о ферме и тонкостях работы в поле.

— О, простите, — сказал Виктор. Он подскочил со стула и ловкими движениями отрезал четыре кусочка от запечённого гуся.

Мальчику досталась ножка, женщина настояла на крылышке. Этот гусь настолько большой, что мне этого крыла хватило бы на обед и на ужин, сказала она.

Мужчина предпочел бедро. Если бы не четкие инструкции от жены, он бы попросил оба. Виктор же отрезал тоненький слой мяса со спины.

— Нам старикам много не требуется, — пояснил он. — А вот тебе, — он указал на мальчика, — нужно есть как можно больше, чтобы вырасти здоровым и крепким. — Мальчишка был не против. Он положил себе несколько ложек картофельного пюре и принялся за еду не дожидаясь остальных.

— Виктор, у вас совершенно точно талант, — заметил мужчина. Это не был один из тех комплиментов, что говорят просто так, из вежливости. Мясо таяло во рту, оставляя на кончике языка едва заметный вкус экзотических трав из далеких стран.

— Вы мне льстите, — поскромничал старик. На самом деле он так не думал. Гусь действительно удался на славу.

— Нет, мясо действительно бесподобное, — подхватила женщина. Мальчику это понравилось. Он словно разделял похвалу. — Вы просто обязаны дать мне рецепт. Где вы научились так готовить?

— Здесь нет ничего сложного. Достаточно придерживаться инструкций.

— Каких инструкций?

— По приготовлению, конечно, — старик вышел из-за стола и взял с полки одну из книг."Поваренная книга хорошей хозяйки"была громоздким изданием. Книга с таким объемом, должно быть, содержала в себе секреты кухонь всего мира, а заодно и все загадки древности. Виктор раскрыл книгу на нужной странице и продемонстрировал женщине. Она пробежалась глазами по рецепту:

— Натереть… извлечь… посыпать… поставить. Хм. И в правду ничего сложного.

— Вот видите. Мясо готовится само. Нужно лишь слегка за ним приглядывать.

— Ну, знаете, это не каждому мужчине под силу. Вы научились готовить по книге?

— По ней. Хотя если бы не моя жена, — Виктор улыбнулся. — Ни одного блюда у меня не вышло бы.

— Она учила вас готовить? — спросил мальчик.

— И сейчас учит. Без ее подсказок гусь точно не вышел бы таким аппетитным. Так что вашу похвалу я должен разделить с ней.

— Ваша жена? — спросил Бен. — Разве она не умерла?

В комнате повисло молчание. Старик понял, что сболтнул лишнего. Ну, какое им дело до того, что пожилой человек слышит, буквально слышит свою покойную жену. Не так, как бывает в дурацких рассказах про дома с привидениями. По-другому. Многие люди говорят сами с собой. То есть ведут с кем-то диалог, бурча вслух собственные реплики. Ведь так? И здесь ровно тот же случай.

— Виктор хочет взять меня с собой в город, — поспешил сменить тему мальчик. Он не подумал о том, что сейчас, возможно, не самый лучший момент спросить разрешение на дальнюю поездку с человеком, беседующим с покойной женой. Мать посмотрела на сына так, будто он признался в чем-то постыдном на центральной площади.

— Да, — сказал Виктор. — Раз в несколько месяцев я бываю в городе, чтобы получить выплаты. Малец, — так старик назвал его в первые, — сказал как-то, что редко бывает в городе. Я предложил ему поехать в следующий раз со мной. Если, конечно, вы не против.

Он смотрел на женщину в ожидании ответа. Ему, также как и остальным присутствующим в комнате, было ясно, подобные решения в семье принимает она.

— Даже не знаю, — ответила Сьюзен. — А как же школа?

— Начинаются каникулы. Мам, летом нет занятий, разве ты не знаешь?

Она знала. Просто сказала первое, что пришло ей на ум. Отпускать сына со странным стариком ей совсем не хотелось. В газетах только и пишут о том, как маленькие мальчики то и дело становятся жертвами сексуального насилия. Угрозу представляют в том числе и старики. Но сказать это вслух она не решилась.

— Я думала, что на каникулах ты будешь помогать мне по хозяйству.

— Но ведь это только один день, мам.

— Ты можешь подождать, пока мы с твоим отцом поедем в город. Мы тоже выезжаем в город раз в месяц.

Они выезжали. Только на увеселительные прогулки эти поездки не были похожи. Чтобы добраться к открытию банка, родители вставали ни свет ни заря, приводили себя в порядок и мчались на старом Паккарде, чтобы успеть занять очередь у еще закрытой двери. Летун, когда они брали его с собой, досыпал в машине и мог проспать до тех пор, пока родители не выйдут из банка и не разбудят сына стуком в стекло, как стучат полицейские, чтобы убедиться, что в припаркованной в лесу машине не происходит ничего незаконного.

Потом они бежали по магазинам. Спешка не подразумевала ни завтрака, ни похода в кино, ни кафе с мороженным. Нужно купить все необходимое — одежду, если старая пришла в негодность, бытовую химию (в местной лавке выбор был невелик), рабочие инструменты или еще что-нибудь. А затем нужно спешить назад, чтобы вернуться к обеду домой. Мальчик ненавидел эти поездки.

Сьюзен посмотрела на мужа в надежде, что он поддержит ее и скажет решительное нет. Но он не сказал.

— А мне кажется, что это отличная идея, — сказал Бен.

— Что?

— А что такого? Мы вечно торопимся. А парню хочется прогуляться по центральным улицам, сходить в кино, насыпать стиральный порошок в фонтан. Или чем они там сейчас занимаются.

— Стиральный порошок в фонтан? — она опешила. Мужчина подался вперед и поднял ладони вверх, пытаясь объяснить ей"на пальцах".

— Парню хочется отдохнуть, а не шататься по магазинам. Покататься на каруселях.

— А в городе очень хорошие карусели, — подметил Виктор.

— Да, хорошие. Но я думала, что мы откладываем деньги на выплату по кредиту.

— Об этом не беспокойтесь. Это я возьму на себя.

— Даже не знаю, — недоверчиво проговорила женщина. — Поездка может выйти дорогостоящей.

— Никаких проблем. Я стар и тратиться мне особенно не на что. Разве, что на новые грабли. Но их я уже приобрел. Поэтому я с удовольствием возьму на себя расходы на поездку.

Только дай им палец, и они оттяпают всю руку, подумала Сьюзен. Она ведь даже не хотела ехать сюда. Решение пойти на ужин к старику стоило ей больших усилий. Мальчик и так без конца тараторит о том, что старик интересный собеседник и великолепно готовит. Прямо, как о будущей жене. Кстати, часть о готовке была чистой правдой, в этом она уже убедилась. Признать этот факт где-то внутри себя требовало ей больших усилий. Ведь он значил, что старик кое в чем лучшее ее.

Именно так. Старик лучше, чем она. Та, которая родила и вырастила этого неблагодарного пацана. Она делала все, чтобы он не голодал, носил чистую одежду, пусть даже не новую и не модную. И теперь он так просто ее предает. Так просто, за стейк и поездку в кафе мороженого.

Она уже пошла им на встречу один раз — ему и Бену — когда пришла сюда. И вот опять, двое мужчин, ее мужчин, смотрят ей в глаза и требуют невозможного — позволить старику увезти ее сына. Неужели они не понимают, что старик увезет его… навсегда? Обратно вернется совсем другой ребенок. Да и не ребенок вовсе. Совсем другое существо. Еще не мужчина, но уже не мальчик. Она знала наверняка, он вернется другим.

Ей не хватило сил отказать. Но и произнести"хорошо"у нее тоже не вышло. Сьюзен лишь легко кивнула, будто дала согласие на что-то страшное. Все внутри сжалось в одно мгновение. По внутренностям прокатился огонь. Еще немного, и слезы польются ручьем из глаз.

Летун и Виктор ликовали, подняв руки вверх, словно их любимая команда выиграла тяжелый матч. Так в прочем, оно и было. Отец мальчика был более сдержан. Для радости у него не было особых причин. Просто он доверял Виктору — а человек, которому всю жизнь доверяли чужие деньги, определенно заслуживал его доверия — и считал, что такая поездка будет полезна для мальчика. Когда он был ребенком, родители еле сводили концы с концами, что уж говорить о поездках в город и о кафе-мороженое. Подобных предложений ему не поступало. Бен представил себя на месте одиннадцатилетнего мальчика и четко определил, что навсегда возненавидел бы того, кто встал бы на его пути к каруселям и чертовому колесу.

Бен не мог не заметить, как изменилась в лице Сьюзен. Правильнее всего было не придавать этому никакого значения. Мало ли, какие у женщин могут быть капризы. К тому же, со дня на день ее сына начнут интересовать девочки, он наверняка будет мотаться в город на танцы, пить алкоголь с другими ребятами в туалете вечерних клубов, а потом и оставаться черти-где на ночь, опаздывая на последний автобус.

За окном запели ночные птицы. Их пение успокаивало и говорило о том, что все будет хорошо. Но материнское сердце ему не верило. Оно разгоняло по венам не просто тревогу, а предчувствие страшной беды. Словно яд, отравляющий клетки, одну за одной. Как они — ее муж и сын — не чувствуют того же? Случится что-то страшное. Обязательно случится, стоит ему только сеть в проклятый автобус.

Но ничего не случилось. Днем позже, в пасмурное воскресное утро старик и мальчик уселись в автобус, на сиденья из красного кожзаменителя и покатили прочь от одинокого лысеющего холма, на вершине которого в безмятежной неге пребывал гранитный кенотаф.

5 глава

Коричневый Руссо-Бюир пересек полицейское оцепление и, покинув место взрыва, отправился на запад. Мимо центральной площади и ратуши, затем мимо делового квартала и небоскреба Нагана, прямо в индустриальную часть города, главным украшением которой была заброшенная ткацкая фабрика Ратана. Некогда она была одним из важнейших предприятий Улицы, обеспечивавших работой несколько окрестных кварталов. А потом настали плохие времена. Фабрика захирела и громадное пятиэтажное здание в двадцать метров в высоту превратилось в свалку.

Фабрика находилась в историческом сердце рабочего квартала. И когда это сердце остановилось, все вокруг кануло во мрак. Теперь на экспорт отправлялись товары совсем иного рода — Надежда. За редким исключением, призванным поддерживать жизнедеятельность Улицы, кроме наркотика ничего больше не производилось. Больше Улице Убитых не были нужны заводы и фабрики. Их заменил Парад. Такой порядок вещей установился давно. Задолго до того, как силуэт города преобразил небоскреб Нагана. Сегодня именно внутри его стен контролировался оборот наркотика.

За неприглядным пейзажем района работяг, в котором люди высокого достатка старались не появляться, расположились Зеленые Холмы, где находили покой те, кто переходил на третью ступень бытия, фактически становясь дважды мертвыми. Их окаменевшие останки безмолвно глядели на ныне живущих, понуро бродящих по бесконечным аллеям статуй, дорожки которых уходили за горизонт. Это были могилы тех, чьи родственники не поскупились увековечить своих близких. По иным изваяниям проходились кувалдами. Вот почему вы не найдете ни одного рабочего с фабрики или грузчика из доков здесь, на Зеленых Холмах. Ни живого, ни мертвого. Отбросам здесь не рады.

В этом месте покоились дважды убитые. Прервавшие существование сначала в теле физическом, затем в духовном. Ушедшие из жизни страшным, насильственным способом. Молясь о спасении и моля о пощаде. На Зеленых Холмах нашли свой покой те, кто дважды пережил трагедию быть убитым.

Этот факт забавлял Северина, ведь он опровергал старинную русскую поговорку, гласившую: «Двум смертям не бывать». Именно ее он часто приговаривал в своей прежней жизни и обожал вспоминать в этой. На Улице Убитых она в одночасье возымела новое значение — никто не может гарантировать наличие смерти окончательной. Он уже умер однажды и переродился. Возможно, переродится еще раз. Или два. А значит ему, Борису Северину, нечего бояться забвения. Комиссар смаковал эту мысль. Пробовал ее на вкус. Перекатывал из одного уголка сознания в другой, как шарик на ладони.

Когда Руссо-Бюир, добротно смазанный и наполированный до зеркального блеска (не то, что «Паккард», который, кстати, был намного моложе), остановился возле небольшого синтоистского храма, толпа скорбящих только пребывала. Вокруг было много людей. Почти все азиаты. В строгих черных костюмах и белых накрахмаленных рубашках. Комиссар также был одет в черное. Но его наряд вряд ли кто-нибудь осмелится назвать траурным. Пальто с широким воротником из лисьего меха, солдатские сапоги, черный жилет и старомодный галстук. Борис Северин не носил аксельбантов и орденов, но любил дополнить свой наряд кавалерийской саблей, украшавшей его левый бок.

Сабля была самой обыкновенной, солдатской. Она не шла ни в какое сравнение с изысканным, хотя и вычурным нарядом комиссара. И тем не менее, эта железка имела для него большое значение.

Храм, представляющий собой небольшую пагоду с тремя башнями и воротами, расположился на возвышенности. Бумажные фонари, расставленные вдоль гравийной дорожки, сбивались у ворот в большую стайку, точно мотыльки, налетевшие на источник света.

Северин прошел мимо почтительно поклонившейся охраны, мимо длинной очереди людей, желающих выказать соболезнование семье Нагано и поддержать безутешного патриарха, хотя в этой поддержке он вовсе не нуждался. Таковы были правила. А правилами в консервативном криминальном мире Японии не пренебрегали. Даже на том свете.

Люди стояли безо всякого выражения на лице. У них никогда нет никакого выражения, подумал Северин. Вот поэтому они и проигрывали войны.

Подойдя к входу в храм, комиссар достал из кармана портсигар и вынул тонкую папиросу. Спустя секунду, перед ним появилась миниатюрная девушка, похоронный распорядитель. Она низко поклонилась комиссару и проговорила: «Мистер Нагана просил передать, что ваш разговор состоится через несколько минут в задней комнате», — она снова поклонилась. «Прошу проследовать за мной».

— Значит, отведите меня в заднюю комнату, сказал Северин, состроив жуткую гримасу. Девушка не посмела обидеться. Перед тем, как пойти вслед за миниатюрной японкой, он поднял с земли один из фонариков и подкурил папиросу. Табак зашкворчал и утонул в пламени.

Затянувшись, комиссар поймал на себе несколько кротких взглядов, полных молчаливого неодобрения и скрытого презрения к рослому и грубому русскому.

— Что? — крикнул он и развел руки. В одной папироса, в другой фонарь на тонкой палочке. — Вы же любите благовония.

Ответить никто не решился. Он бросил фонарь и последовал за распорядителем. Свечка внутри фонаря погасла, бумажная форма разорвалась и склеилась вытекшим воском.

Комната, где была назначена встреча, располагалась в восточном крыле. Чтобы попасть в нее, необходимо было обогнуть храм по узкой тропинке, брошенной шелковой лентой вдоль стены.

Девушка в черном кимоно шла по гравию бесшумно. В густой вечерней мгле не слышен был шорох шелковых одежд. В то время как Борис Северин, предпочетший идти по лужайке, громогласно топал, вырывая каблуками солдатских сапог клочья заиндевевшей травы. Мерзлая земля налипала комьями, оставаясь на подошве, пока ее не сменял новый комок.

Он двигался широко шагая, энергично, хотя и слегка неуклюже. Неловкость движений не была связана с неуверенностью или неловкостью комиссара. Наоборот. Это прямое следствие его активной жизненной позиции, если так можно выразиться. За долгие десятилетия на Улице Убитых он получил такое количество ранений, что впору выходить на пенсию.

Первое он получил еще на пароме, доставлявшем его на эту сторону Великой Реки. Здоровенный охранник (в то время еще деревянной переправы) отказался предоставлять будущему комиссару разъяснения о том, кто он и как здесь оказался. Борис вынул из ножен его же саблю и резким ударом отсек голову. После чего проделал то же самое с остальными членами экипажа, пощадив лишь рулевого. Даже несмотря на то, что тот воткнул нож ему в поясницу. Место удара окаменело, покрывшись крупной мраморной крошкой. Ранение сковало движения и вызвало хромоту.

Когда судно из Сонного дерева причалило к пирсу, Северин стоял на палубе, держа в руке навязанные на канат трофеи. Конвоир, принимавший конец, наскоро сооруженный из окаменевших голов, покинул службу сразу после того, как узнал, что варвара, сотворившего такое, приняли на работу в качестве офицера полиции, ограничивавшей контакты мира мертвых и мира живых. Это событие оказалось непостижимым для многих обитателей Улицы Убитых.

Впрочем, на этой должности амбициозный дикарь не планировал долго оставаться. Своим первым делом он, несмотря на прямые приказы начальства, выбрал изобличение комиссара полиции, закрывавшего глаза на незаконные спиритические сеансы, которые помогали жителям Улицы Убитых слиться с потерянной личностью из мира живых.

Открытых свидетелей этой драмы не было. Однако известно, что вызванный на ковер новичок изрубил в мелкую крошку комиссара все той же, отобранной у охранника на пароме саблей. Куски были настолько мелкими, что знающие свое дело сотрудники морга, звавшегося в народе"каменоломней", снимая шляпу говорили, что новый комиссар свое дело знает.

Выступая на суде, Северин обвинил руководство полиции в преступном сговоре и потребовал собственного назначения на должность. Что и произошло тем же вечером по простой причине — на Улице обитает много маньяков, но с таким как Борис шутки действительно плохи, кем бы ты ни был. На следующий день он въехал в новый кабинет — большое светлое помещение в ратуше. Ту самую саблю, что оказалась незаменимым подспорьем в его новой жизни, он с гордостью продолжил носить. Правда, только по официальным случаям.

Хироши Нагана, владелец небоскреба Нагана, ждал внутри. Седой старик, одетый в аскетичные хакама и хаори черного цвета, вдумчиво смотрел перед собой. Напряженное лицо, изрезанное морщинами, не имело выражения. Так же, как у тех, кто стоял в очереди. Иссохшие кисти, сплошь покрытые рыжими пигментными пятнами мирно покоились на коленях. Внешне патриарх семьи и клана Нагана мало отличался от того, что во внешнем мире принято называть покойником. Но думать, что это тело одряхлело, было бы ошибкой.

Комната выглядела довольно скромной даже по меркам простых служащих — из тех, кто пришел зажечь благовония в память о девушке, обратившейся в хрусталь. Выкрашенные белой краской тонкие стены. Дешевая, хотя и деревянная мебель. Узкий кофейный столик и четыре кожаных кресла, стоящие с каждой из его сторон. На столе чайные принадлежности и небольшой колокольчик на самой простой циновке. Люстра на потолке тоже самая обыкновенная. Такую можно купить в любом хозяйственном магазине. Помещение было больше похоже на подсобку или даже чулан, в котором в крайнем случае могли перекусить служащие храма. Но никак не на место встречи двух людей, от которых в этом городе зависели людские жизни и смерти.

Ради этой встречи Нагана покинул церемонию похорон единственной дочери. Терять нельзя было ни минуты. Старик намеревался использовать эту возможность для того, чтобы взять убийц по горячим следам. Пусть даже придется поклониться в ноги Борису Северину. Наверняка он на это и надеется. Долгое время комиссар безуспешно пытался подавить клан Нагана. Официальной причиной войны полиции с якудза стал Парад, на котором ежедневно гибли сотни горожан, каменея посреди опьяневшей толпы.

Нагана также взял в учет тот факт, что несмотря на свое высокое положение в обществе, он не имел такой власти и столько опыта, сколько имел комиссар полиции. Клан Нагана, кроме всего прочего владевший паромной переправой на Великой Реке, а также имевший значительный вес в криминальной среде по обе стороны бытия, пользовался лишь ограниченным влиянием на губернатора. Тогда как Северин лично давал ему прямые указания. Это значит, что визит комиссара в этой ситуации нужно расценивать не просто как акт доброй воли или одолжение, как самую настоящую милость. Если угодно, милостыню. За которую придется сплясать.

Хироши Нагана появился на Улице Убитых много позже Бориса. Начиная карьеру солдатом в клане Сидзи, он слышал, что иногда комиссар полиции лично выслеживает преступников. Как на сафари. Идя по следу, а затем убивая и изрубая окаменелые останки в крошку.

Девушка открыла дверь и поклонилась. После легкого кивка господина Нагана она жестом пригласила комиссара войти. Тот не нуждался в церемониях и, войдя в комнату, уселся в кресло напротив. Девушка бесшумно закрыла дверь.

— Добрый вечер, комиссар. Спасибо, что приехали так быстро. Прошу простить, что я вынужден принимать вас в таком месте, — сказал он и обвел комнату рукой. Хироши Нагана говорил медленно, смотря перед собой, будто читая текст по бумажке. — Обстоятельства принуждают меня к этому.

Северина совершенно не интересовала окружающая обстановка. Он обратил на нее внимание лишь после слов старика. Да и то, окинул комнату взглядом лишь из вежливости, закинув ноги на стол. Комья свежей грязи опали от удара о поверхность как спелые каштаны. Под каблуками тут же появилась коричневая лужица.

— Я пришел сюда говорить не об обстановке, господин Нагана. Если вы не против, давайте перейдем к делу, — ответил Северин и достал из кармана пальто красное яблоко.

Хироши Нагана поклонился.

— Как вы знаете, сегодня была убита моя дочь. Моя единственная дочь, господин Северин. Опасаясь повторного нападения, я принял решение похоронить ее сегодня же. В данную минуту мои люди ищут тех, кто приказал осуществить теракт и тех, кто его совершил. Однако, у моих людей, возможно, недостаточно опыта. Поэтому я решил обратиться за помощью к вам.

— Что? — удивился Борис. — У ваших головорезов недостаточно опыта?

— Мы — якудза, комиссар. А не сыщики, — глава клана Нагана выплевывал слова, словно говорил на языке, которым владел не в полной мере. — Среди моих людей много специалистов в решении разных проблем. Но не столь деликатных. Боюсь, силы, которые бросили мне вызов, им не подвластны. К тому же, даже если они и выйдут на след группировки «Жертвы», все закончится стрельбой. Преступники умрут.

— А вы, стало быть, филантроп?

— Нет, господин комиссар. Я хочу получить их живыми.

— Так или иначе, они все равно сдохнут, — продолжил мысль комиссар. Нагана поблагодарил его за понимание легким поклоном. — Стало быть, дело не только в мести. Вы не доверяете собственным головорезам.

Лужица под сапогами разрослась. В комнату проник едкий травяной запах благовоний.

Стоило отдать старику должное. Ничто не выдавало в нем горя и отчаяния. Напротив, он казался холоднокровным и собранным. Можно было предположить, что траур старика Нагана не стоит выеденного яйца; что все это не более чем очередная традиция, выполненная из соображений приличия. Комиссар не верил в это. Жизнь не раз учила его не доверять очевидным вещам. Ведь для того они и выглядят очевидными, чтобы им верили.

Главу клана выдал голос. Хриплый, с металлическими отзвуками. Северин сразу понял его природу — так дребезжало разбитое отцовское сердце. Поначалу комиссар сомневался, правильно ли разгадал эти металлические нотки в речи Нагана. Но с каждым новым словом лязганье становилось все отчетливее и очевиднее. Старый якудза действительно любил свою дочь. Свою единственную дочь.

Они были очень странной парой. Отец и дочь. Северин не раз видел их вместе на городских праздниках, когда Нагана лишь на один день отменял Парад, чтобы жители Улицы Убитых смогли в безопасности провести время на Набережной.

Мидори Нагана всегда появлялась на людях в ярких кимоно с нанесенными на лицо белилами — оширои. Брови всегда были нарисованы выше, чем задумала природа. Они карикатурно изгибались дугой, придавая девушке слегка удивленный вид. Глаза и губы всегда подчеркнуты красным, как у фарфоровых кукол, на которых она без сомнения была очень похожа.

Она всегда держалась возле старика. Точнее, он держал ее возле себя, то и дело хватая дочь за руку и задавая верное направление, как собачонке на поводке. Девушка лишь устало улыбалась отцу и повиновалась.

О них болтали разное. Северину же больше всего нравился слух о том, что сто старик Нагана спит со своей дочерью. Не только потому, что комиссару приходилась по душе подобная вульгарщина, но и потому, что это было похоже на правду. Хироши не сводил с нее глаз. Ревностно оберегал ее, держа взаперти, и не подпуская к дочери никого. Как злобный шейх из арабских сказок, отрубающий головы всем, кто осмелится лишь взглянуть на укрытую шелковой паранджой принцессу. Однако вскоре птица вырвалась из клетки и угодила в куда более страшные силки. Из сказочного дворца прямиком в грязный водоворот Парада.

Говорили, что держа дочь взаперти, старик вырыл яму сам себе. По другим слухам, у Мидори было не все в порядке с головой. Поэтому в том, что она отбилась от отца и попала в самую бурную реку концентрированной Надежды, не было ничего удивительного. Она часами могла смотреть в пустой угол, поворачивая тонкой шеей фарфоровую голову то на правый бок, то на левый. А по истечении нескольких часов плевала в точку схождения двух стен и с воплем испуга выбегала из комнаты.

Она вела себя как ребенок. Обижалась, закатывала истерики и по три дня не произносила не единого звука. После того, как Хироши в первый раз вытащил ее из карнавала — это случилось лишь на второй день после того, как она попала на Парад — Мидори закатила такую истерику, что всем, в том числе и старику, стало ясно, что девочка не выживет без Надежды. Теперь, когда она наглоталась ее, как утопающая воды, наркотик ей необходим.

Северин посмотрел в глаза главе клана якудза. Выцветшие голубые круги с черными точками в центре были неподвижны. И все же он спал с ней, подумал Северин. Хотя кто их разберет.

— Многим известна ваша страсть к охоте. Более того, мне известно, что иногда вы лично выслеживаете преступников…

— Опасных преступников, — поправил Борис и откусил огромный кусок от яблока.

— Опасных преступников, — повторил магнат. — Вы находили их и убивали. Как животных. Лишь ради удовольствия.

— Не только ради удовольствия. Это мой долг. Все же я комиссар полиции, господин Нагана, — Северин снял сапоги со стола и подался вперед. — Вы просите меня добыть этих террористов?

— Да.

— Вы же понимаете, что цена такого трофея будет немалой.

— Деньги меня не интересуют.

— Как и меня, — сказал Северин, откусывая очередной кусок.

Торговаться не была намерена ни одна из сторон. Оба знали об этом.

— Я готов заплатить любую цену…

— Мне нужен контроль над перевозками через реку. Полностью. Док, паромы, вервь, — сказал комиссар, не дослушав ответ, который и так был очевиден. Когда ведешь дела с такими, как Северин, ставки высоки.

— Хорошо.

— Это еще не все.

Хотя глава клана и жил на Улице много меньше Северина, жизненного опыта ему хватало, чтобы понять — Северин из тех людей, которые никогда не довольствуется одним пальцем. Они откусывает всю руку, целиком. А когда закончат с ней, вернутся за всем остальным. Но чего стоила вся империя Нагана без больших карих глаз Мидори. Ни-че-го.

— Клану принадлежит Парад.

Нагана тяжело вздохнул и кивнул.

— Парад должен перейти под мое начало.

— Когда вы найдете убийц, верфь и Парад перейдут к вам. Если угодно, секретарь составит договор.

— В этом нет никакой необходимости. Я уверен, что имея представление о том, кто я такой, вы не станете нарушать оговоренных условий.

Старик поклонился.

— Что насчет охраны?

Хироши Нагана церемонно подался вперед и поднял со стола колокольчик. Металлический язычок ударил по искусно расписанным гравюрами стенкам и в двери снова появилась девушка. Она поклонилась и отошла в сторону, освободив проход для двух мужчин в черных костюмах.

Один из них подошел к столу, второй занял место на полу, напротив Северина и Нагана. Сунув руку в нагрудный карман пиджака, первый извлек свернутый белый платок и, положив его на стол, низко поклонился. Второй также коснулся лбом пола. После чего первый занял место на полу у коллеги.

Нагана был неподвижен. Он даже не взглянул на вошедших. Зато теперь безжизненные голубые радужки пылали гневом. Северин двумя пальцами откинул завернутые края платка в стороны и обнажил содержимое — четыре окаменевших пальца. Два безымянных, два мизинца. Отрублены все три фаланги.

Нагана вспыхнул:

— Тупые якудза! Вы думаете, что отделаетесь отрубленными пальцами?

Осколки снова зазвенели где-то в груди старика. На этот раз их дребезжание было похоже на скользящее по асфальту битое стекло. Словно кто-то допил из бутылки и зашвырнул сосуд вдоль дороги, подальше. На счастье. Якудза молчали, еще сильнее вжавшись головами в пол.

— Честно говоря, господин Нагана, я очень удивлен, что эти двое по-прежнему живы.

— Решил подождать вас.

— Очень любезно с вашей стороны.

Северин встал, сунул руку в карман пальто и извлек на свет божий черно-белый портрет, а затем скомандовал: «А-ну!». Беспалые синхронно подняли головы, посмотрели на запечатленную комбинацию белого и черного и затрясли головами.

— Собственно, больше мне ничего не нужно, — Северин положил портрет на пол и обратился к Нагана. — Я свяжусь с вами, как только будут новости. Уверен, что они не заставят себя ждать.

— Очень на это надеюсь, господин Северин.

Глаза старика снова были неподвижны. Они уперлись в точку немного левее от стоявших на четвереньках бандитов. Комиссар слегка поклонился и вышел из комнаты. Девушки за дверью уже не было.

Допрашивать старого якудзу не было смысла. Если бы он что-то знал, то сказал бы. Или решил бы задачку самостоятельно, как и делал это всегда. Ведь, прежде всего, это в его интересах. Стало быть, старик в полной растерянности. И у него ни единой мысли о том, кто и зачем мог взорвать бомбу; была ли его дочь случайной жертвой или же была целью нападения.

Снег усилился. Многие из тех, кто пришел выразить соболезнования семейству Нагана, стояли под зонтами, выделяющимися на фоне черного неба белыми шляпками гигантских грибов из сказочного леса. Тяжелый запах благовоний стоял и на улице. Пронизывающий насквозь ветер почему-то оставлял его здесь и совершенно не думал сдувать жуткую вонь с холмов.

Борис Северин вернулся к своему Руссо-Бюир. На этот раз он пошел по дорожке, а не по траве. По пути он размышлял о случившемся. Что же это за парень и зачем он взорвал бомбу? В том, что ключом к разгадке является именно он, у комиссара не было не единого сомнения. Поэтому прежде всего нужно выяснить, как с этим делом могла быть связана Мидори Нагана. Знала ли она человека на фотографии или же это просто случайность, совпадение.

6 глава

Обычно он покупал местную газету за пару монет и входил в здание банка. Ричи Бэнкс, охранник тридцати пяти лет отроду, приветствовал Виктора прикосновением к блестящему виниловому козырьку фуражки — ну, прямо вылитый швейцар в отеле Ритц — и вешал на стеклянную дверь табличку с надписью «Извините, но мы не сможем обслужить вас до обеденного перерыва, будем рады видеть вас после часу дня».

Виктор вставал в очередь из двух или трех человек и раскрывал газету на странице международных новостей. Ничего хорошего. Впрочем, как всегда. Хорошо, что волна мирового безумия не докатывалась до его глуши. В какой-то момент Виктор понял — что бы не происходило в мире, его это совершенно не касалось. Он рассматривал происходящее как энтомолог наблюдает за насекомыми. Красный ест черного, а крупный попытался напасть на муравейник, но, увы, не рассчитал силенок и сам стал добычей.

Вступать в разговоры, какие часто заводились в очередях, он не стремился. Однако с интересом мог послушать о рассказы о том, как идут дела на лесопилке и как работается на сталелитейном заводе на окраине города; как приготовить суфле из курицы, чтобы оно не получилось сухим, и когда, наконец, пройдет дождь.

Когда подходила очередь, Виктор подходил к конторке, за которой неизменно стояла блондинистая хохотушка Бет, и снимал шляпу. Добрый день, Бет, приветствовал он ее. Здравствуйте, как вы себя чувствуете, отвечала она. Ничего, с божьей помощью. Хотите обналичить чек или положить на счет? Даже не знаю. И то, и другое. Как это, смеялась она. Половину обналичить, а половину положить на счет. Это возможно, интересовался он отличная зная ответ. Конечно можно, говорила она. Для такого клиента как вы, сэр, все что угодно.

У нее были пышные волосы пепельного цвета. Точно таки были у его жены. Они спадали вьющимися локонами на плечи, слегка округляя пышущее молодостью лицо. Покойная супруга, если бы была жива, наверняка не одобрила бы то, как ее престарелый муженек флиртует с молоденькими девушками. Особенно в общественных местах. А банк, безусловно, был таким местом. Что подумают люди? Правда заключалась в том, что они ничего не думали. Им было абсолютно плевать. Бет знала об этом, охранник знал. Виктор тоже.

Операция занимала не более семи минут. За это время девушка успевала внести необходимые пометки в журнал, где Виктор ставил подпись, выдать часть суммы наличными и часть внести на счет. А после этого она предоставляла старику выписку, подтверждая, что все прошло успешно.

— Даже не знаю, стоит ли хранить такую сумму в одном банке, — в шутку говорил он. — А что, если вас ограбят?

— На этот случай мы страхуем все сбережения.

— Что ж, в таком случае мне самому стоит задуматься о том, чтобы совершить налет. Получу и свои деньги и страховку.

— На этот случай у нас есть Риччи, — Бет кивала в сторону человека с услужливостью швейцара и ловкостью пропойцы.

— Риччи? — удивлялся Виктор. Он театрально осматривал нескладного охранника, в котором по самым смелым подсчетам было шестьдесят килограмм при росте в метр восемьдесят пять.

Риччи делал несколько взмахов руками, изображая боксерский бой с тенью. Виктор в ответ хмурил брови:

— Да-а, — протягивал он. — С этим парнем лучше не шутить. Мои денежки здесь в полной безопасности. Как в Форте Нокс.

И Бет заливалась звонким девичьим смехом. Спустя годы, от переживаний он сделается глухим и осторожным. Но пока этого произошло, голос ее был подобен пению птиц и журчанию ручья.

* * *

Дорога в город вела вдоль высоких холмов. На некоторых из них, на тех, что были дальше от города и ближе к лесозаготовительной компании, деревья росли неаккуратными пучками. Мальчику они напоминали бездомных. Он видел лишь одного из них, в городе, как раз недалеко от входа в банк. В его руках была мятая алюминиевая кружка, а сидел он на куче распухшего от влаги картона. И запах. Смесь пота, табака и мочи. Его борода тоже росла кусками. Зрелище было отвратительное. Не то, что окладистая борода его отца (когда он еще работал в лесу и носил бороду).

Бен сказал, что это не обычный бродяга, а морфинист. То есть морфиновый наркоман. Его кожа была неестественно бледной, покрытой мелкими язвами и бугорками. Из-за них бездомный чесался и выглядел еще более жалко. Мальчик долго смотрел на него, пытаясь рассмотреть ужасающие последствия этого морфия, пока бродяга не поймал взгляд ребенка и не послал ему с Беном воздушный поцелуй.

По левую сторону автобуса был овраг. С земляной насыпи, по которой шла двухполосная дорога, была видна вся округа. Свой дом мальчик конечно же не видел, но по некоторым признакам точно определял направление, в котором до него можно было добраться. Сквозь бурелом, взбираясь на холмы и снова сбегая в овраги. Летун мысленно преодолевал это расстояние, хватаясь за корни деревьев, словно за лианы, получая болезненные царапины и ожоги от растений.

Он часто представлял себя героем приключенческих романов, брошенным в лесу и борющимся с самой Природой за свое право жить. Вот и сейчас он мысленно прикидывал расстояние от автобуса до дома. За какое время он сможет его преодолеть? От дома Виктора до их фермы — именно так, их фермы, а не их лачуги — старый отцовский Паккард ехал около часа. Но стоило взять в учет тот факт, что машина двигалась не прямо из точки А в пункт Б, а по дороге, что вилась, словно горный серпантин. К тому же, дорога была сильно разбита и быстро ехать по ней было нельзя. Стало быть, пешком через лес это расстояние можно покрыть за то же время, если не в два раза быстрее. Так размышлял он.

Здесь ситуация та же. Они едут около часа, но все еще находились на территории, разрабатываемой лесозаготовительной компанией. Значит дорога проложена не прямо, а по кривой. Отсюда до нашей фермы, думал он, я бы добрался часа за три, может четыре. А если вспомнить рассказы о гигантских медведях или смертельно опасных змеях, которые иногда свисают с деревьев, притворяясь лианами, то еще быстрее.

В это время года солнце вставало справа от их дома, а садилось слева от кладбища на холме. Зная это, потеряться в лесу было сложно. Главное идти на рассвете за светилом, а в ходе дня делать поправку на его движение по небосводу. Правда, как это делать, он пока не знал.

Автобус был заполнен на треть. В город по делам различной срочности в этот раз ехали десять человек. Две пожилые пары, неспособные передвигаться поодиночке, двое мужчин в костюмах и с кейсами, и корпулентная женщина с двумя сыновьями. Одному около пятнадцати, второй чуть старше. У обоих выбриты виски, а челка зачесана назад. Все крутые парни в городе стриглись именно так. На вид эти двое действительно были крутыми. На больших переменах такие мальчишки собирались на школьных задворках и курили крепкие сигареты, забросив ногу на ногу и рассматривая журналы для взрослых.

В автобусе им было явно скучно. Они были бы рады выкинуть что-нибудь эдакое. Например, играть в"кто громче". Это когда нужно поочередно выкрикивать грязные словечки. Громче, чем выкрикнул предыдущий игрок. Но с матерью ничего такого позволить они не могли. Оставалось сидеть на скрипучем красном кресле и пялиться в окно.

Пейзаж был монотонным. Смотреть было не на что. Один холм сменял другой, а от мелькающих вдоль дороги столбов с линиями электропередачи рябило в глазах. Поэтому пассажиры постарше развлекали себя чтением скучных газет да старомодных романов. Или разгадывали кроссворды.

На обоих сыновьях были блестящие черные куртки, сужающиеся к талии и мешковато висящие на плечах. Воротники были задраны вверх, как крылья летучей мыши. Волосы щедро смазаны помадкой и блестели на солнце, будто их облили бензином. Волосы Летуна непослушно торчали в разные стороны как у всех деревенских мальчишек. С утра мать конечно же намочила и зачесала их на правый бок, но еще у дома Виктора они растрепались. Челка спадала на лоб, описывая стремительную дугу.

Виктор заметил взгляд мальчика.

— Что, нравятся куртки? — спросил он заржавевшим от мокроты голосом. Виктор задал вопрос неслышно для остальных пассажиров автобуса, но достаточно громко для того, чтобы его попутчик, витающий в облаках, вернулся на грешную землю.

— Да, о-очень, — протянул он, улыбаясь во весь рот и обнажая внушительную щель между зубов. Не щель вовсе, а самый настоящий каньон. Парню совершенно точно понадобится хороший дантист и брекеты.

— Ну, может быть когда-нибудь родители купят тебе такую же? Например, на Рождество?

— Это вряд ли, — мальчик опустил голову. Он знал, что на это чудо точно не стоит надеется. — Мама не хочет, чтобы я хоть в чем-то был похож на городских пижонов.

— Городских пижонов? — удивился он.

— Так она говорит, — подтвердил мальчик. Его мать вообще мало чего хотела. Не в том смысле, что на сына ей было наплевать. Наоборот, мальчишке приходилось терпеть адские муки под названием чрезмерная опека. Отец, разумеется, был против такого воспитания. По его мнению, мужчина должен воспитываться если не на улице, то совершенно определенно на школьном дворе, где можно заработать пару синяков, понять, с кем заводить дружбу, а с кем не стоит, да и в целом, набраться какого-то опыта.

Виктор нахмурился и посмотрел Бенджи в глаза.

— Она у тебя строгая, да?

— Вообще-то нет, — сказал он и ничуть не соврал. — Просто много волнуется.

Отец много работал. Слишком много. Часто допоздна. Приходя домой со школы, Бенджи попадал в мир строгих правил Сьюзен Майерс. Слава господу богу, думал он, что есть отец. Если бы по каким-либо причинам мальчику пришлось жить лишь с матерью — это совершенно точно плохо бы кончилось. По крайней мере, для одного из них.

— Ты много заставлял ее нервничать? — спросил стрик и огляделся. Никто не обращал на него никакого внимания. Это страшно его обрадовало. Ведь это значило, что вид старика с одиннадцатилетним мальчиком на заднем сиденье автобуса ни у кого не вызывает противоречивых чувств. Может быть, они думают, что он мой внук, подумал Виктор. Было бы просто замечательно, если бы они так думали.

Конец ознакомительного фрагмента.