Деда

Поразительная

– Натусик, хочешь, я тебе огромный секрет расскажу? Толик очень любил двоюродную сестру. По правилам она приходится ему племянницей. Ну какая же Натуся племянница, если он всего на пять лет старше? Как настоящий старший брат, охранял её и жизни учил. – Секрет? А разве секреты рассказывают? – Ну тогда покажу. – Покажи. Только я все твои секреты, наверное, видела, – Наташка покраснела. – Дурочка ты, Натуся. Это настоящий секрет. Тайна. Я его сам нашёл и никому не показывал. Ты – первая. Пошли. Книга о нас, о настоящих. О верной дружбе и безоглядной любви. О земном человеческом счастье. Всё в жизни можно осилить, если подобрать нужную музыку. У каждого в душе она своя. Мы не ангелы, мы – люди. Хотя… Посвящаю этот роман моим друзьям и недругам.

Часть ПЕРВАЯ^[1]

За красоту, за радости,

за то, что счастье знал,

В порыве благодарности

я солнце целовал.

Василий Фёдоров

— Деда, а ты люк любишь?

Наталка смешно морщила свой курносенький, чуть веснушчатый носик и влюблёнными глазками поглядывала на деда. Тонкие салатовые стебельки молодого лучка, только что сорванные бабой Тасей в огороде, деловито макались в блюдце с солью и съедались с такой скоростью, что дед нарадоваться не мог. Витамины. Он в этом знал толк. Пусть вну́чка кушает побольше. Да сальце — вот оно, светится рядом на тарелочке. Кушай, Донюшка, вот умничка! Дед сыпал сахар на нарезанные крупными дольками мясистые домашние помидоры. Его любимая еда. Вну́чка такое есть не станет. Что такое помидоры с сахаром? С солью — другое дело.

Память опрокидывает его мысли в далёкое время, в такую даль, что самому не верится: он ли там побывал? Десять лет каторги и пять вольной жизни на чужбине. Его внучка, его Доня, как ласково он её называет, стала для него счастьем. Наталка — смысл выстраданной жизни, которую он заслужил каждой своей клеткой, добрым спокойным нравом и заботой о других заключённых, многие из которых остались навечно в холодной земле Колымы.

— Наташа! Во водохлёб! Ну хоть бы полчасика погодила! Уж лучше молочка!

— Деда, я чуть-чуть! — Натка огромным ковшиком черпает холодную колодезную воду из цинкового бачка и взахлёб пьёт эту самую вкусную воду на свете. На дворе лето, а вода ледяная. Баба Тася только что принесла на коромысле два полных ведра. Колонка-то вон, прямо через дорожку, за воротами. Крепкая белокаменная ограда вокруг церкви, и в двух шагах от неё льётся вода. Святая водица круглый год. Пей сколько душе угодно.

Герман

Чвакающая жижа под сапогами. Ноги разъезжаются. С трудом сгребаешь их вместе, снова скользят, не позволяя сделать шага вперёд. Дождь моросит который день, изматывая и без того тяжёлую жизнь арестантов. Норму надо выполнять: положенное число тачек с грунтом, хочешь не хочешь, можешь не можешь, обязан привезти, доставить из забоя к промывке. Губы пересохли. Тошнит.

Крепкие ведь мужики, другие до этих мест и не добрались. Такое пришлось в дороге пережить, не приведи Господь. Четверть душ потеряли в Охотском море и не только, — по пути на Колыму. Кто от холода, кто от жажды, кто от голода помер. Здесь — от непосильного труда и затхлой, вонючей болотной воды.

Мартя стойко переносит эти мучения. Терпелив был с детства. Порода у них такая, одним словом — кулаки! Терпит, не пьёт мутную воду, когда кажется, что душа с телом расстаются от жажды. Многих тогда сгубила болотная водица.

— Плохо мне! Тошнит! Мартя! Не выдержу я, нет сил! — Герман с трудом разжал руку, почти намертво сросшуюся с железякой тачки. Пальцы, скрюченные и окровавленные, приняли форму рукоятки телеги. Сзади подбирается очередная тачка. Охранник злобно кричит. Мартя знает, чем это грозит заключённому: могут уменьшить па́йку. Стоять нельзя. Он стянул верхонку с руки, с трудом натянул Герману и поднапёр сзади своей тачкой. Тронулась упряжка, разогналась и доползла до разгрузки. Что было дальше, помнится с трудом.

Доработали кое-как до конца смены, отработали паёк. В бараке печка. Чугунная дверца с затворками, на которой выплавлено «С Новым 1934 годом». У охранника выменял на махорку две пары верхонок — Герману и себе. Добро, что не курит. В печке — долгожданное тепло. Затворка гремит, успокаивает. Какая-никакая, а жизнь. Приоткроешь немного дверцу и бессмысленно глядишь на огонь, который похрустывает деревяшками и хворостом, будто кровожадно уничтожает жизнь ни в чём неповинных людей.

Надо было посадить, вот и посадили. Нетрудно было сочинить причину. Предупредил приятель, что завтра придут арестовывать, надо уходить. Не поверил. За что? В чём моя вина? Ну вот теперь сиди перед открытой дверцей печки в бараке, в тысячах километрах от Огнёво-Заимки, от молодой жены и думай: «За что?»

Вся родня, соседи, знакомые ушли из деревни, скрылись в ночи, спасли свои жизни. Спасибо Трофимке, — не зря выбрали его в сельсовет, вовремя предупредил.

Мартя с трудом поднялся и подошёл к Герману, — какой из него работник, без слёз не взглянешь. В посёлке, по ту сторону колючей проволоки, у Германа — жена с дочкой. Первое время разрешалось вызывать семью и жить вместе за территорией лагеря. Предшествующий директор Дальстроя добрее был. С приходом Павлова всех зэков поместили за колючую проволоку. Марта с дочуркой остались в посёлке. Совсем расхворался Герман: душил кашель, горели руки, лицо, всё тело, — нужен был врач.

Полупьяный или под наркотиками лагерный врач возмутился, что его вызвали, ведь он приходит только к мёртвым, и приказал больше его не беспокоить. Как Мартя не старался помочь Герману, к утру тот стих. Закончились его мучения.

— Деда, а ты салко любишь? — Натка сидит на коленях Марти, и тот ласково поглаживает её по головке.

— Сейчас мы с тобой новое пальтишко примерять будем. Осталось пуговички пришить. Донюшка, ну не вертись, дай посмотрю. Вот и хорошо. Славная шубка получилась. Бабка, шаль давай! На улицу пойдём. Шубу выгуливать.

Марта

Ещё в Огнёво-Заимке Мартя обучился портняжному делу, и оно спасло его в лагере. Бытовики — это люди. Остальные — для уничтожения. Приказал начальник обшивать лагерных, вот и стал бытовиком Мартемьян. В основном шил верхонки. Заказы лагерного начальства, конечно, приходилось выполнять. Такой способ выживания. Замаячил конец срока. 1942 год. Освобождённому выдана бумага: «Закрепление на работе за Дальстроем до окончания войны».

— Мартемьян Васильевич! — тихий крик Марты заставил очнуться от потрясения. Война для всех мужиков, а ему отсиживаться, ждать, пока другие воюют. Отбыл срок наказания за социальную принадлежность, за то, что открыто критиковал Советскую власть. До жгучей боли в груди хотелось на фронт, гнать фашистов с родной земли, которая снилась короткими ночами. Жена Настя, его Тася. Надеялся, что ждёт. Письма писал ей, ответа не получал. Не умела писать, только читала немного.

— Мартемьян Васильевич, это я, Марта! — женщина прижимала к себе девочку и ждала, когда подойдёт этот растерянный высокий мужчина. Не глядя друг на друга, они быстрым шагом, насколько хватало сил у девочки и женщины, закутанных в старые тряпки, старались покинуть это прокля́тое место. Воля! Долгожданная воля! Надышаться этим невозможно! До посёлка Атка рукой пода́ть. «Атка на семи ветрах» — так называют этот, продуваемый с разных сторон, населённый пункт.

— Не пропадём! — Мартя с удовольствием отхлёбывал кипяток из железной кружки. Подмигнул девочке. Марта с дочкой Светочкой так и жили одни в маленьком домике с тех пор, как Германа перевели на территорию лагеря. Уезжать было некуда. Война, всем не до них.

Мартемьян быстро освоился на воле. «Главное управление строительства Дальнего Севера. МВД СССР. Посёлок Атка. Принят на должность портного». Швейная машинка делала своё дело. На Севере одежда необходима. И чем больше, тем лучше. Смог достать материи, одел своих девчонок на зависть поселковым. Сам начальник управления Богданский, да и Красильников шили костюмы у талантливого портного. Выдающиеся способности здесь проявились необыкновенно, ведь не было никаких лекал и выкроек, а костюмчики сидели как надо, по высшему разряду.

Марта изменилась. Высокая, статная. Ножка в аккуратных валеночках, пальто подчёркивает ладную фигуру. До сорока ещё далеко. Закрутилось у них с Красильниковым. Начальник всё же, а может, и правда влюбилась. Было что-то в нём такое, чего не было в Германе, русском немце, сосланном на Дальний Восток. Марта отправилась за ним на край земли и родила здесь дочь. Мартемьян заменил им и мужа, и отца. Мягкий, добрый, сильный человек. Казалось, в его объятиях можно найти защиту и покой в любых ситуациях. Но сердцу не прикажешь.

Внимание Красильникова обрушилось на неё, и Марта позволила себе быть счастливой и ни от кого это не скрывала. Открыла своё сердце на первый зов, не пряталась и не боялась разочарований. Сходила с ума от его взгляда, запаха. Мартя всё понимал, оставаясь самым родным и близким для своих девчонок.

Рано утром тихо, видно уже хорошо. Улицы в деревне пустынные. Марта, не боясь росы, спускается к пруду. Повсюду от берегов — зелень. Прохладно. Вдали стоит низкий туман. Свежесть влечёт к простору, уносит мысли вместе с запахом земли. Все мысли о нём, о любимом. Вот и озеро. Вода прогрелась. Окунуться и бегом назад. Озеро-то — Чёрное. Говорят, много заключённых здесь расстреляли. С тех пор ни рыба не водится, ни птица не садится. Врут, наверное. Рыба есть. По берегу медвежьих следов в изобилии. Большие, маленькие…

— Будь ты проклята!

Марта остолбенела. Пруд, замкнутый в себе… волнами. Светлое, с неровными краями, зеркало стало раскалываться на куски. Медленно, не отрывая взгляда от бегущей под ветром воды, Марта повернулась на голос.

— Клята… лята… — отзывалось эхо.

Почти равнодушно посмотрела на красивую хрупкую женщину, стоя́щую довольно далеко на пригорке. Удивилась, что так отчётливо слышит её голос, повторяющий одну и ту же фразу. Марта почувствовала желание найти что-то главное, но озеро уже разваливалось на куски, обнажая свою устрашающую суть. Счастье вдруг оказалось недосягаемым.

— Деда… а… а!

Поворот, ещё поворот, и вот он, спаситель. Почему-то никто не догоняет. Надо посмотреть, куда подевалась страшная Зойка — Баба-яга, которую только что дразнила Наташка. Осторожно выглянув из-за угла, нос к носу столкнулась с ведьмакой.

— Зойка! Зойка! — сердце в пятки и стремглав к деду. — Дедаа!..

Зойка следом. Грозит кривым пальцем.

— Что же ты дитё пугаешь? — нахмурился дед Мартя.

Наташке хорошо на коленях у деда, весело. А Зойку все дразнят и боятся. Церковная она. Ещё Райка-дурочка, тоже церковная. Все праздники и выходные сидит с матерью у ворот храма. Наталку она любит. За ручку схватит и к себе тянет, улыбается или очень сильно мотает головой, как только не откручивается. Волосы длинные, летают по кругу. Натка её не боится. Хоть и мала ещё, понимает, что надо её жалеть и по-хорошему разговаривать.

Наташа знает каждый уголок внутрицерковной ограды, каждую могилку святых, каждую травинку. Это её рай, её защита, её Родина. Бывают и шалости. Увидит в окно, как дьякон на службу спешит, постучит пальчиком в оконное стекло, да ещё и язык ему покажет. Он грозит в ответ, а ей весело.

Больше других Натка жалеет Кольку-дурачка. Зимой без обуви ходит по снегу, никогда ботинки не носит. Тоже церковный.

Батюшка с матушкой и их дети живут в соседнем доме. Огородами можно ходить друг к другу в гости. Особенная комната есть у них на втором этаже, вся в иконах. Пишет картины сам батюшка. Натка любит их рассматривать. Через огород — в калиточку и уже у поповских.

— Девочка, а девочка! Правда, что у Маши и Толи отец поп? — ребята в красных галстуках окружили Натку и допытывают.

— Нет! С чего вы это взяли? — уверенно отвечает Наташа.

Весёлые пионеры убежали. Наташка задумалась: правильно она сделала, что сказала неправду? «Не скажу никому».

Настя

Дверь со скрипом отворилась.

— Настя! Выходи за меня, я и отцу уже сказал про нас. Сколько можно вашу Варьку ждать? Может, она никогда замуж не пойдёт, а мы должны мучиться друг без друга. Я люблю тебя, мы будем вместе во веки веков. Хохотушечка ты моя, птичка певчая.

Свадьбу сыграли по осени, и молодые стали жить со свёкром. Ладили, несмотря, что сноха из бедной семьи. Только жить и радоваться, да арестовали Мартюшу, — и года не прожили. Никогда Настя не забудет, как бежала за санями, которые увозили милого на погибель. К ней, жене репрессированного, особое отношение. По ночам поднимают: иди брёвна разгружай. Всех прав лишили. Натерпелась Настя. Лет через восемь один эвакуированный стал за ней ухаживать. Позвал за собой, когда перевели его по бухгалтерской работе в Бель-Агач.

Андрей, комиссованный из армии, занимался бумагами, а Настя в конторе полы мыла, да и от другой работы не отказывалась. Вязала, шила для фронта, как и другие женщины. Постепенно в памяти стирались черты мужа. Письма получала только в первые годы разлуки. Как и не было вовсе никакого Мартемьяна, приснился будто он ей. Войну пережили. В Бель-Агаче голода не было. Тюря и арбузы — повседневная еда. Андрею пришёл вызов из родного Курска. Надо завершить все бумажные дела и собираться в дорогу. Как говорится, партия зовёт.

Настя осторожно сложила маленькие шершавые руки на животе:

— Андрюша, тяжёлая я. Была сегодня у фельдшерицы. Сказала, что беременная, срок уже хороший.

Особой радости эта новость у Андрея не вызвала:

— Я поеду один, а потом вернусь за тобой. Устроюсь, найду жильё и приеду.

За прожитые вместе годы Настя хорошо освоила изменения в поведении Андрея. Она поняла, что ребёнок ему не нужен и сюда, к ней, он не вернётся.

Тихо, тихо, главное, не упасть, не сойти с ума. Так. Спокойно. Встала. Вышла из двери. Вниз по крыльцу и дальше бегом по заснеженной тропинке. Прочь, лишь бы не видеть эти бегающие глаза, не слышать голос.

— Настя! В конторе для тебя письмо! Со штемпелем! — Верка, издалека увидев бегущую без верхней одежды Настю, махала двумя руками. — От М. В. Кто это, Настя? Беги, а то контора закрывается.

Неожиданное письмо в руках. Дорого́й супруг сообщал дорого́й супруге, что едет в Бель-Агач. Искал. Нашёл. Жди. Скоро будем.

Ранним январским утром поезд из Новосибирска притормозил на железнодорожной станции Бель-Агач. Спрыгнув с подножки вагона, мужчина помог аккуратно спуститься девушке. Лет ей было пятнадцать, не больше. Одета она для этих мест непривычно модно и красиво: шубка, валенки, аккуратная шапочка. Мужчина устало огляделся вокруг, поблагодарил проводницу за чемодан, который, ещё немного, и уехал бы в Ташкент. Вздохнув полной грудью, как может вздыхать человек на грани блаженства, взял за руку дочь. Света спросонья радовалась новой станции и отцу, который крепко держит её маленькую ладошку.

В самом деле, кто это? Незнакомая парочка приближалась к ней. Настя стояла на крыльце, по обыкновению скрестив руки на животе, пытаясь разглядеть лица, которые вдруг стали расплываться, соединились в одно огромное пятно, наклонившееся над ней и заслонившее всё вокруг. Очнулась уже в доме.

— Что с тобой, Тася? — Мартемьян трепал её за нос, уши и одновременно гладил щёки. — Всё хорошо? Да? Хорошо. Не пропадём.

Настя посмотрела на Мартемьяна и заплакала. Он назвал её Тасей, как называл когда-то в Огнёво-Заимке, любил подшучивать над ней.

До областного центра рукой пода́ть. Мартя купил билеты на поезд. В конторе предлагали довезти на попутной машине. Был бы один — с удовольствием! В кузове с ветерком! А теперь только поездом, с удобствами. Долго они со Светой добирались с Востока, целый месяц в пути. Остановки непредвиденные. До Семипалатинска от Бель-Агача всего-то пятьдесят вёрст.

— Ути, ути, цыпа, цыпа…

Наташа подзывает курочек, которые любят эту траву. Баба Тася называет её лебединой. Лебеда. Куры клюют всё подряд. Они совсем нестрашные. Петух этот — да! Злющий. Замахнёшься на него палкой подлинне́е, отскочит, а потом снова крадётся, клюнуть старается. Жарко летом в Семипалатинске. Надо побольше собрать травы для соседских курей. Нина и Натка — неразлучные подружки. Поиграть, курей покормить, помидоры полить из маленьких ведёрок. Как мамкам и бабкам без таких помощниц? Какие сандалики! Босяком!!

— Нинка! Смотри! Эта дура Валька идёт. Пусть её петух клюнет! Мальчишки говорили, что она перед ними трусы снимала. Дура какая-то. Давай спрячемся от неё в траве. Нин, а Нин! А ты в школу хочешь? Тебе не страшно? А я боюсь. Говорят, на уроке тихо-тихо сидеть надо, чтобы слышно было, как мухи летают. А вдруг у меня в животе заурчит? Буквы я почти все знаю… деда научил.

— Я тоже знаю. Наташ, ты видела, какое озеро за углом? Экскаватор огромную ямищу вырыл. Воды в ней до самого верха.

— Я плавать не умею…

— У меня круг есть, надутый уже. Папка вчера дул. Пошли. Там все наши купаются. Так здорово! Будем плавать не на речке, а на улице.

Яма глубокая, но пацаны все плескаются, не боятся, — не зря пристанскими зовутся. Нина умеет плавать по-собачьи, а Наташка пока не научилась. Надо просить деда, совсем не хватает у него времени на ребёнка. Работает. Денег, наверное, много хочет. Натка, вздохнув по-взрослому, втиснулась в принесённый Нинкой круг.

— Урраа!!!

Подружки с визгом побежали в глиняную болтушку, где мальчишки озорничали кто во что горазд. Наташа заплыла на середину ямы, когда круг вдруг стал шипеть и сдуваться. Кто-то из пацанов решил над ней пошутить. Крика Натки не было слышно, так шумно на этом небольшом, но очень глубоком озере. Зачем-то вспомнилось название улицы. Кирова… Название дедушкиной улицы. Парижской коммуны…

Последнее, что Натка увидела, это большие руки деда, тащившие её из болота, и испуганные Нинкины глаза. Дед не ругался. Он пообещал научить её плавать. На речке. А пока купаться только тогда, когда он рядом. Нина удивлённо шептала ей, что дед непонятно откуда здесь очутился. Как будто с неба свалился. Приказал пацанам подтянуть её к краю ямы, к берегу. Круг сдулся совсем чуть-чуть, у страха глаза велики. Как дед Мартя оказался рядом с этой ямой — загадка, да его об этом никто и не спрашивал.

Дед много работает. Часто берёт Натку с собой в мастерскую. Запахи мела и новой ткани в раскроечной комнате завораживают. На длинном столе — распластанная материя. Её очень много, должно хватить на костюм тому толстому дядьке, которого только что измерял дед своим волшебным сантиметром, что всегда с ним. Брать его нельзя. Натка не мешает деду, у неё свои дела. Надо обойти всех приёмщиц, поговорить, загадать им загадки и в очередной раз удивиться, какие взрослые несообразительные. В раскроечной мастерской у Натки свой уголок, где она кроит по-настоящему.

— Доня! Ножницы в правой руке, ткань в левой.

Это-то понятно. Самое трудное, что обрезки должны быть справа, а нужная выкройка в левой руке. Так у Натки не всегда получается. На работе дед строгий. Ура! Идём на обеденный перерыв. Это любимое Наткино время. В столовой дед купит ей всё, что она захочет. Наташа немного робеет. Она вообще стеснительная, чуть что — краснеет. Но дед её друг. Он всегда рядом. После трудового дня едут на автобусе домой. Натка уже засыпает. Автобус номер четыре останавливается рядом с их домом.

— Спокойной ночи, — желает им кондуктор. Деда все знают.

Наташа с друзьями любят играть в автобус.

— Тётенька, покатайте…

Кондуктор, видя, что это внучка Мартемьяна Васильевича, разрешает ватаге проехать несколько остановок бесплатно. Потом бегом назад, не дожидаясь встречного автобуса.

Однажды дед не разговаривал с Наташей целый день и ещё полдня воспитывал. В песочнице поспорила внучка с друзьями, что у неё хватит смелости обсыпать песком взрослого. И обсыпала. Для этого много ума не надо. Тётка, с песком на голове, схватила за руки Наташку и поволокла к ней домой. Баба Тася и дед не разговаривали с внучкой долго. Сидела в комнате одна, разглядывала узоры на ковре. Стыдно было смотреть деду в глаза. Тот только сказал, что спор спору рознь.

Один спор Натка всё же проспорила. Витька Роженцев теперь улюлюкает, как только видит её. А всё дело в трубе, которая возвышается напротив Наташиного дома. Дымовая труба на строящемся общежитии. Огромная, до самого неба. Ступени на ней железные. Наташа сумела добраться до половины пути. Страшно стало, струсила. Что-то ей подсказывало, деду об этом споре говорить не надо.

Семипалатинск

На берегу Иртыша раскинулся Семипалатинск. После Атки и Бель-Агача этот город поражает высокими домами, оживлёнными улицами. 1947 год. Света с любопытством озирается по сторонам. Незнакомая речь. В Атке что-то подобное она уже слышала, и в поезде с востока разные люди ехали, балакали по-своему. Много в городе военных, снуют туда-сюда. Носят галифе, сапоги. Первые послевоенные годы. Мартя просит шофёра не спешить, видит, какими восхищёнными взглядами провожают Настя и Света интересные виды за окном машины.

— Папа, смотри! Какой красивый дом!

— Это библиотека, — гордо отозвался водитель. — У нас и театр есть. Кстати, могу устроить вам поход туда сегодня. Так сказать, первое знакомство с культурой Казахстана. Как вы на это смотрите? Девчата у вас весёлые, — глянул шофёр на Мартю. — На автобазу билеты принесли, привлекают трудящихся к культурной жизни. Ну как? Решено. Вечером к шести ждите, заеду. Кстати, меня Степаном зовут, — водитель громко расхохотался, осёкся, смутился и стал сосредоточенно крутить баранку машины.

— А это что за развалины? Ого! И пушка рядом, — Света разговаривала сама с собой.

— Это следы былого. Купеческий старинный дом крепости. Медная пушка.

— Где же здесь дом? Вход и выход, больше ничего.

— Ну да, это ворота древней крепости… забыл, как называются. А вот и пивзавод слева. Рядом дом, который вам нужен. Вечером, в шесть, я жду на этом месте, — громко произнёс Степан, стараясь не смотреть на Светку.

Двухэтажные дома дореволюционной постройки выглядели лилипутами по сравнению с огромным зданием Госпивзавода. Старый (?) окончательно пришёл в ветхость и был закрыт. В одном из домов, принадлежащих заводу, жила с мужем Харитоном и сыном Лёнькой одна из многочисленных сестёр Насти. Комнатка, которую они занимали, была маленькая, но тёплая и уютная, — Лена умела навести красоту. Была ещё и кухня, совсем крохотная, но вполне пригодная для того, чтобы приготовить немудрёную еду. Беженцы из Сибири, они довольствовались малым, надеялись на лучшее. Лёнька на год старше Светы.

— Поедешь с нами в театр? — Света строго посмотрела на Леонида, ничуть не смутив весёлого пацана.

— Да на что он мне сдался, у меня более важные дела имеются.

Не хотелось Насте расставаться с Леной, столько лет не виделись! Но надо значит надо! Ни разу в театре не была, что за чудо такое? Придётся ехать. С дороги чувствует себя неважно, болит низ живота. Поедут на машине, потом назад и спать, спать, спать. Лена уже стелет на полу всё подряд, чтобы могли бухнуться отдыхать, как только вернутся.

Музыка оглушает, оркестр играет красиво. Действия на сцене понятны без слов. Слова есть, но они на казахском языке. Настя повторяла в мыслях название постановки, чтобы похвастаться перед Ленкой-задавакой. «Кек». Что бы это значило на русском? Артисты просто восхищали!

— Мартя, уборная здесь есть? — спросила Настя у мужа на ухо. То ли в дороге растрясло, то ли от переживаний, но у Насти случился выкидыш. Врача вызвали прямо в театр. Первую свою ночь в Семипалатинске Настя провела в больнице. Через два дня Мартя забрал её к Лене и Харитону.

— Я должен уехать на несколько дней. Приеду, будем переезжать в свою комнату. Я уже присмотрел, здесь недалеко.

Черепаново

Оставив Настю и Светлану на свояков, Мартемьян рванул на станцию. Ноги, казалось, мешали ему, тормозили душу, рвущуюся в Огнёво-Заимку. Было две причины, из-за которых он стремился попасть на родную землю, в деревню, из которой пятнадцать лет назад его отправили в неизвестность. Главная причина — родительский дом. Что стало с их избой, никто сказать ему не мог. Надо всё увидеть своими глазами. Отец помер, мачеха ещё раньше. Сестра Зинаида вышла замуж за военного и теперь живёт где-то около или в самой Москве.

Лёжа на верхней полке общего вагона, прокуренного и пахнущего хлоркой, Мартемьян, может быть, первый раз за последние пятнадцать лет почувствовал себя свободным. Можно вытянуть ноги, расслабиться и ни о чём не думать. Чапать поезд будет долго, с такой скоростью — около суток. До Черепанова, а там Мартя сообразит: дальше и пешком с удовольствием. Сон не идёт, хотя в вагоне темно, и многие пассажиры храпят — сидя, лёжа, кому как повезло. Под монотонный стук колёс бывший осуждённый, заключённый и отбывший наказание Мартемьян Васильевич Снегирёв погрузился в тревожный сон…

Марта присела рядом на полку, немного согнувшись и наклонив голову. Ноги свисали, задевая сидящих внизу людей, но это никого не беспокоило. Она была почти голая, в лёгком платье и босиком. За окном поезда снег на полях. Холодно. Марта виновато улыбнулась и погладила по лицу Мартемьяна:

— Убила она меня, нет в том твоей вины. Всё равно не жить мне было без него. Хороший мой, спасибо за дочь.

На груди у Марты — алое пятно, которое она стыдливо прикрывает рукой…

— Марта! Что это? — Мартемьян заметался и чуть не свалился с полки.

— Понапиваются, валяются на полках и орут, людям покоя не дают.

Какое жуткое виде́ние: Марта как живая. Похоронили её на Колыме, у посёлка Атка. Медведь тому причина, задрал до смерти. Такое дали заключение. Красильников посодействовал, чтобы Свету записали как дочь Мартемьяна и Насти. Так спокойнее и надёжнее в это непростое время. Надёжнее для Светы. Мартемьян имел ещё один настоящий документ, о котором знали только он и Красильников.

Разжился кипятком и снова залез на полку. Полулёжа — полусидя, стал отхлёбывать воду из стакана. Очень хочется есть. Совсем забыл, что сестра Таси собрала ему в дорогу пропитание.

— Черепаново, станция Черепаново! Выходим, поторапливаемся, не выстужаем вагон!

Прямо на полке надел пимы, которые заменяли ему подушку, и легко спрыгнул вниз. Втиснув руки в полушубок и прихватив свою так и не раскрытую котомку с провизией, двинулся по проходу к выходу. Вот она, его малая родина. Черепаново в двадцати пяти верстах от Огнёво-Заимки.

Душа поёт. Огляделся вокруг. Народа вышло немного, в основном все катили в Новосибирск. Потоптался, с удовольствием прислушиваясь к скрипу снега под довольно новыми, хорошо подшитыми валенками. Надо найти попутную машину или телегу какую. Вокруг ни души. Не заходя на станцию, Мартя отправился в свою деревню, будто и не было за плечами пятнадцати лет отсутствия. В малолетстве он с отцом Василием пару раз бывал в посёлке на этом месте. Батька наведывался к дружку своему — дядьке Черепанову. Вместе охотничали. Бывало, оставались на ночёвку в охотничьей избушке, принадлежащей этому крестьянину. Сам-то Черепанов был из другой деревни, не вспомнит сейчас Мартя, из какой. На месте той самой избушки и стои́т теперь станция Черепаново. Чудеса, да и только. Домой, как хочется домой. Ноги сами несут по снежной дороге. Ничего не забыл, с закрытыми глазами найдёт свою хату.

Вёрст через десять его нагнали сани, запряжённые кобылой. На повозке — провизия для местного сельпо. Поклонившись бородатому деду, весёлому кучеру, Мартемьян легко запрыгнул на свободное место возле возничего. От него-то и узнал Васильевич, что в его родительском доме располагается сельсовет, а на кладбище им как раз по дороге, только чуть правее свернуть.

— Заодно и я своего дружка попроведаю. Ты надолго к нам? — спросил бородач с тревогой поглядывая на Мартемьяна. — Могу назад на станцию проводить. Неспокойно у нас.

— Дед, ты скажи лучше, где я могу заночевать? — Мартемьян обнял два креста, наклонённых временем друг к другу. — Хочу воздухом родным надышаться вволю.

— Айда ко мне, окаянный.

— А что, дед, храм наш стоит? Уцелел?

— Что ты, что ты! Осквернили супостаты, клуб решили там разместить, да недолго радовались. Сгорел клуб, нет и храма. Кирпичи и те растащили, один фундамент остался. Да вот же это место. Поговаривают, новую церковь будут строить.

Мартя внимательно вглядывался в огромную снежную поляну. Боли не было, только жалость. Жаль умерших отца, маму, мачеху, Германа, Марту и ещё многих людей, которые не увидят никогда снега, не встретят весну, лето, которые обязательно наступят. Не увидят этих берёзок, которые успокаивающе кивают ему своими тонкими ветками. И совсем немного жаль себя.

Мартя рассчитывал на драгоценности, которые отец Василий спрятал в храме накануне изъятия ценностей в 1917 году. Заветная шкатулка с фамильными украшениями матери. Для Марти она бесценна. Маму свою он не помнил, Зина тем более. Отец разрешал им, маленьким, рассматривать блестящие штучки, раскладывать их на печке и аккуратно собирать в шкатулку.

Дождливой ночью революционного года, напоив сторожа медовухой, Василий, вместе с десятилетним сыном, забрался в подвал храма. Выкопал принесённой с собой острой лопатой яму и опустил в неё шкатулку, завёрнутую в какие-то тряпки и рогожу.

— Смотри, сын, запоминай. Это твоё и Зинаиды. Пусть забирают всё, но это я отдать не могу. Я очень любил вашу мать.

Мартемьян хорошо помнил подвал, угол, где они прятали шкатулку. Теперь это не имело никакого значения.

— Дед! Отвези меня на станцию. Очень прошу! Хорошо заплачу́.

— Бог с тобой! Какие деньги! Мне нетрудно, только провизию сдам.

Не взглянув на свой дом, Мартя плавно катился на санях обратно к станции. Белоснежные берёзки, среди которых когда-то так любили они с Тасей гулять, словно всё понимая, раскачивались и гудели, навсегда провожая Мартю из Огнёво-Заимки.

— Ну всё. За доброту спасибо. Буду тебя вспоминать. Хорошей дороги и здоровья тебе, дед.

— Поеду, пока не совсем стемнело, — сани тронулись, бородач обернулся и кивнул. — Может, вспомнишь когда в молитвах. Черепанов я, Кузьма Черепанов. Счастья тебе, сынок!

Поезд по рельсам: «Чук-чук, чук-чук», — равномерно так, успокаивающе. Иногда что-то бу́хнет, стукнет погромче и опять: «Чук-чук, чук-чук».

Мартю не удивляют красивые стройные сосны, медленно плывущие за окном поезда. Сибирскими джунглями добирались они с дочерью с востока. Сосны за окном дарили ни с чем не сравнимое наслаждение. Красота. Песчаные барханы закреплены корнями этого ленточного бора. В Семипалатинске много песка, город называют «Чёртовой песочницей», но эти сосны не дадут ветру сдвинуть барханы и занести улицы песком. Сейчас всё это чудо накрыто снежным одеялом. «Обязательно летом привезу сюда Тасю со Светой подышать сосновым воздухом».

Мартемьян вспомнил тревожный разговор с Харитоном, который состоялся перед его поездкой. Лёня болен. У него уже несколько недель не спадает температура. Лекарства, которые имеются, не помогают. Других нет. Даст бог, всё пройдёт, и молодость возьмёт своё. Наступит тепло, будем выезжать в хвойный лес. Здесь воздух самый подходящий для тех, кто кашляет.

Мартя сгрёб в охапку своих девчат, прихватил нехитрый скарб, состоящий из саквояжа, привезённого с востока и твёрдого чемодана с пожитками. Отправились к своему новому месту жительства. В первую очередь надо купить швейную машинку. Без неё никак. Сидя на полу крохотной комнатёнки и ужиная хлебом с колбасой, купленной на рынке у местных казахов, они были счастливы. В печке потрескивали поленья, и чайник радостно урчал.

— Не пропадём! — почти хором произнесли Светка с отцом и расхохотались втроём так громко, что соседи, продавшие им комнату, приложили уши к стене.

— Нина! С дороги! Урраа!!!

Тазики с грохотом несутся по накатанной снежной горе. Вперёд! Суббота — банный день. Очередь в пристанской бане надо занимать заранее. В баню со своими тазами, вернее, в своих тазиках. Съехали с горки и бегом очередь занимать, мамки позднее придут. Билетики купили. Справа — касса, слева — маленькая парикмахерская. Шипром пшик, пшик! Слева женское отделение, справа — мужское. В каждом своя банщица. Причём в мужском всегда тётка. Натке с Ниной смешно.

Ждать скучно, но ради того, чтобы скатиться с горки таким способом, можно и помучиться в очереди. Натка в субботу ночует у родителей, это совсем недалеко от деда с бабой. Ладно, один день можно. В раздевалке запахло нашатырём. Кому-то плохо стало, пересидел в парилке. С Наткой тоже такое бывало. Волшебный нашатырь спасает.

Намытые до скрипа подружки топают домой. Закутаны шалями так, что одни глаза видно. Назад идут другой доро́гой, чтобы на горку не подниматься, мимо немецких домов. Поразительно, какой там порядок во дворах. Чисто, аккуратно, метёлочка с лопатой в уголке стоя́т. Вроде и у русских так. Да не так! Да ну их! Воображают! У подружек друзей полным-полно. И немцы, и казахи, и татары, и русские. Никто не выясняет, кто есть кто, очень здорово в «Красное знамя» играть. Чем больше народа, тем лучше.

Может, отпроситься к бабе? Вроде добрые сегодня родители. Скорее бы вырасти и самой решать, какую еду есть, какую одежду надевать и, не отпрашиваясь, ходить к деду. Не любит Натка лук в супе и молоко. У бабы с дедом не кормят такой гадостью. Баба Тася готовит картошку как запеканку. Толчёнка, залитая яйцами с молоком и пропаренная в духовке, в печке. С золотистой корочкой получается, пальчики оближешь. Морковка, кружочками жареная в сковороде на растительном масле, — это очень вкусно. Особенно холодная. А кисель из сухофруктов — это вообще объедение. Курагу и чернослив выковыривать можно. Или пойти в сенки и там, в кульках, набрать полные карманы сморщенных сухофруктов. Раздолье.

Горе Харитона

Мартя с удовольствием устроился на работу в пошивочный цех. Тратил привезённые деньги на постройку комнаты и сенок. Света пошла в вечернюю школу и собиралась поступать в техникум. Лёнька угасал. Мать Лена, постаревшая от горя, целыми днями не отходила от его кровати. Харитон обращался к разным врачам. Помочь парню никто не мог.

— Ну за что нам такая кара? — беззвучно шептала Лена, уткнувшись в плечо мужа. — Почему он, такой молодой, уходит? В чём мы провинились?

Харитон, худой и почерневший от страданий, бесконечно курил, как будто этим можно было спасти сына. Есть грех у него на душе, но что за грех такой, чтобы забирать единственного сыночка? В начале лета Лёню похоронили. Каждый вечер после похорон Лена просила Настю пойти с ней на кладбище и откопать его… Очень тяжело было.

Харитон часто приходит к Марте под вечер. Сядет рядом на табуретку и дымит своими папиросами. Старые дружки в основном молчат. Несколько фраз за вечер. Про правительство не говорят, жизнь научила помалкивать. О Гулаге Мартя вспоминать не любит.

Однажды, сидя в тишине, Мартя, неожиданно даже для самого себя, произнёс:

— Шкатулку я не нашёл.

Он не сказал, что даже не был в храме, не попытался откопать клад. Просто не нашёл. Харитон неподвижно уставился куда-то в подбородок Марти:

— Надо же, куда же всё подевалось?

Ещё пацанами они говорили о том, что клад зарыт. Мартя похвастал и забыл думать об этом. Вот теперь сказал, что там нет ничего, но подробности про фундамент храма под снегом говорить не хотелось. Это всё ерунда, по сравнению с горем Харитона.

— Деточка, ты заболела? — огромная тётка в цветастом халате медленно приближает своё застывшее лицо и заглядывает в Наткины глаза.

— Неееет!!! — Наташка отпрыгивает в сторону и бежит вперёд, подальше от тётки, согнувшейся в три погибели. Навстречу идут люди, у которых шевелятся губы, видимо, ведут беседу сами с собой. Брр!!! Это пострашнее Зойки!

— Баба! Я тебя ищу, ты где так долго ходишь?

Баба Тася засмеялась, обняла Натку и повела к проходной.

— Ну зачем ты сюда зашла? Где я сказала тебе сидеть?

Натка оглянулась и увидела окна с решётками. Из них торчат руки и ноги людей, что-то кричащих. Натка не понимает, кого они зовут. Баба говорит, что это хорошие люди, только душевнобольные. Слава богу, что баба работает санитаркой на проходной. Там обычные люди, не душевнобольные. Врачи, милиционеры, иногда пьяные дядьки. Баба Тася очень смелая и весёлая, на работе её все любят. Это Наткина баба Тася, а дома её ждёт дед. Её деда Мартя. Её родной дом, огромное счастливое детство.

Вприпрыжку несётся от психушки до церкви. По улице Кирова, поворот на Маяковскую, мимо дома Нины, большого, двухэтажного, потом прямо по Советской до Парижской коммуны. Пулей в огород, без бабы можно похозяйничать. Что может быть вкуснее вишни? А главное, без бабиного взгляда можно ничего не мыть. Морковка с грядки почти чистая. Песок стряхнуть, чуть-чуть поболтать в кадке и в рот. Огурцы колючие. Надо аккуратно наступать, чтобы листья не сломать. Сейчас вот эту помидорку сорву… нет, лучше эту. В сарайке в тазу полно́ спелых помидоров, а с куста интереснее и вкуснее.

— Чё? Деда, иду, иду! Деда! Давай тоже телевизор купим. К нам будут все ходить. Деда, он красивый. «Неман» называется. Баба будет его атласной накидкой накрывать.

— Давай, давай, садись кашу поешь. Ты сама как телевизор.

Неслось лето 1965 года. Нине и Натке осенью в школу.

Примечания

1

Все совпадения в этой истории случайны.