Кот и тени. Сборник новелл и сказок

Полина Михайловна Шекалина, 2016

Сборник увлекательных мистических новелл и рассказов заставит читателя любого возраста погрузиться в атмосферу волшебства, приоткрыть завесу тайны и погрузиться в мир легенд и сказок. Если вы ищете увлекательное чтение для долгих зимних вечеров, то не пропустите эту книгу. Она проведет вас по страницам калейдоскопа историй, герои которых самые обычные люди и иногда – кошки, волей судьбы прикоснувшиеся к тайне.

Калейдоскоп

Словно пестрые блики свет солнца, шум волн, весенние зори и тихий осенний дождь — наша бесконечная жизнь, вечным хороводом кружащая зимним снегом. И каждый ее миг хранит в своей прозрачной глубине среди кусочков битого стекла калейдоскоп. Каждому показывает он неповторимые, волшебные узоры, и как бы не старались люди увидеть в калейдоскопе открывшиеся другому дали, он покажет лишь россыпь разноцветных узоров. Однажды историю калейдоскопа узнал придворный шут, человек на самом деле грустный, но улыбавшийся всегда, словно театральная маска, даже если в его голубых глазах блестели слезы. Луч утреннего солнца упал на порог, постучала в ставни вихрем листьев и дождя осень, и шут улыбнулся грустному солнцу и кривому отражению в гранях бокала, и залпом осушил его. Его Величество изволил сегодня уехать на охоту и не пожелал видеть при себе шута, так что погожий денек был пуст и потерян с самого утра. В то время, как народ стекался, согретый осенний солнцем, к балаганам на площади, вливался в шумную толпу и вдыхал жизнь воскресной ярмарки, шут сердито хмурил брови на улыбающемся лице и кидал камешек за камешком в заболоченный пруд на окраине. И маленькие брызги летели над водой искрами пестрой листвы, встревоженные плеском по-осеннему задумчивые и деловитые утки поспешно отплывали в сторону, выражая недовольство, что это не хлебные крошки тугими белыми комочками уходят под воду. Шут кинул еще один камушек, сбив с камышей дождевую росу, и утки с кряканьем поднялись вверх, а потревоживший их покой человек шагнул из полосы света в тень старой липы, исчезнув маленьким воспоминанием из жизни тихого пруда. И он пошел тропинками, а после кривыми улочками к сердцу города, туда, где шумела и била, в такт струйкам в старом фонтане, жизнь. Толпа народа поглотила его, сомкнулась, словно волны морские смыкаются, увлекая в бездну обломок крушения. Однако, радостью своей толпа не заразила шута, и смех ее не отозвался искрою веселья в его печальных глазах, устремленный на безликие плиты мостовой его взгляд не стал ни светлее, ни мягче…

— Отчего грустишь в столь погожий денек, человек, — шут устало вздохнул и прошел дальше, но старик крепко вцепился в его плечо, — Раздели со мной радость ясного дня, то шлет нам привет свой уходящее лето, — плесневелой мутью мелькнуло в серых складках хламиды стекло.

— Доброе вино, — ухмыльнулся старик, — доброе старое вино, видевшее, как и мы, дни куда веселее. Дар согретой солнцем лозы, напиток, готовый поглотить мою скуку и твою печаль.

— Что за дело тебе до моей печали, старик, а мне до скуки твоей.

— Дела никакого, — старик посмотрел в лицо шута, — но разве не для безделья создал Господь этот воскресный денек таким погожим.

И взгляд его темных глаз обжег, заставил сердце замереть и вновь забиться. Пробка с тихим шлепком мягко вышла, и темная ароматная жидкость лизнула край бокала, поглощая отразившиеся в его гранях лучи. Сладковатый терпкий запах наполнил собой мрак переулка, где присели под могучей старой липой старик и шут, тихонько пропело что-то стекло, лишь бокалы соприкоснулись, и звон его показался давно забытой мелодией. С первым же глотком кроваво-красной влаги мысли шута унеслись прочь, покинув тихий городок, помчались вдаль от двора его монарха, туда за лес и тихую речку, где стоит позабытая Богом деревенька на берегу маленького пруда. Наверное, там живет радость, среди золотящихся рядами колосьев полей, под сенью ракиты у пруда. И зовет туда веселый звонкий голос пастушьего рожка. И звук этот на миг послышался ему, как наяву, но то лишь коснулось края опустевшего бокала горлышко мутной бутыли…

— Восхитительное вино, — счел должным сказать шут старику и улыбнулся, все так же, по привычке.

— О да, вино чудесное, оно способно подарить покой, — голос старика стал мягким и протяжным, словно он не просто говорил, а рассказывал старую сказку, которая была отлично известна и ему самому, и слушателю и интереса, по сути, не представляла, — Оно позовет тревоги твои за северным ветром, и они умчатся прочь. Время забот и печали однажды проходит для всех, пройдет и для тебя…

–Ты прав и не прав, старик, — шут снова отпил из бокала, — время тревог и забот действительно проходит в какой-то миг, но миг этот зовется смертью.

— О нет, вовсе нет, разве заканчиваются метания беспокойного духа, полного тревог, едва он разлучается со своей плотью? Отнюдь, он погружается в большую бездну несчастий, чем при жизни. Я же говорил об ином: когда заботы твои и печали перестанут тяготить тебя и давить к земле тяжким бременем, ты улыбнешься навстречу солнцу не потому, что маска эта пристала к твоему лицу, а от того, что увидишь в наступившем утре радость…

— Я вижу мир в ином и очень странном свете, старик, так что едва ли восход солнца вызовет чувство радости в моей душе. Мой мир давно, словно скрылся за разбитым и мутным стеклом, поглощающем в себя краски и чистоту линий, искажающем грацию форм, — шут умолк. Бокал был пуст, прекрасное виденье, разбуженное легким ветерком, исчезло, забылся край за лесом и рекой, лишь горечь слез и тяжкий груз обид отравляли своим ядом душу.

— А ведь ты прав, — все также нараспев произнес старик, — разбито и застлано туманом зеркало твоей души, оттого и краски мира тусклы. Жизнь наша подобна калейдоскопу, потеряешь одно маленькое стеклышко, и рисунок уже не тот. Позволь поведать тебе быль, а может и просто прекрасную сказку. Расскажу я тебе о том, как создан был калейдоскоп человеческих судеб, объединивший в себе прошедшее, настоящее и грядущее всех, кому рассудил Бог прийти на грешную и прекрасную Землю, чтобы вкусить радости и горести недолгой жизни человеческой. И, если ты захочешь слушать, расскажу и о том, что происходит с нашими душами, когда теряются они среди пестрых бликов и манящих зеркал этого иллюзорного мира.

Когда-то давно, когда ярче светило солнце, а по утрам капала на землю прохладою слез ночная роса с распускающихся цветов, был смысл пробуждаться легкому ветру, что гонит прочь нестройные громады облаков… В тихом лесу, у забытой неназванной горы, пробуждались к жизни легенды и сказки Земли. Брызгами солнца уносил их ветер, а мы — мастера и волшебники света и теней, ловили их в тенета слов и заключали в узорах калейдоскопа, сплетая воедино судьбы государств и континентов, отдельных людей и целых народов, на долгие, долгие года вперед объединяя или сея раздоры, отводя время миру и время войне. Нет, то была не побрякушка, подобная полным кусками битого стекла безделицам, купить одну из которых можно в базарный день в балагане на ярмарке. Калейдоскоп, о котором говорю я, один во всем мире, лишь взглянув в него, человек познает истину о себе самом и увидит самое сокровенное, свой истинный путь, свою подлинную судьбу. О, да, я вижу, что вопрос уже готов сорваться с твоих уст! Ты тоже можешь увидеть прекрасный узор калейдоскопа своей судьбы, если прислушаешься к дыханию ветра и шуму дождя. Лишь глядя в незамутненное страстями зеркало своей души, человек на мгновение различает сияние его узоров. Иногда, хватает и мига, а порой не достает и вечности, чтобы понять, какой дорогой должна была вести тебя судьба. Время идет, годы оставляют свой след, уходя, на чистой когда-то поверхности души, и узор калейдоскопа судьбы меняется, не повторяясь, как никогда не повторяет своего узора рябь на воде, потревоженной ласковым ветром в солнечный день. Возможно, ты узнаешь радость и покой не раньше, чем упадет лишенная цвета, прозрачно-седая прядь на твой лоб, ты смиришься и, научившись слушать тихий голос души твоей, постигнешь, что путь вечен, и не измерить его годами земными. Когда серебристым снегом грядущей вечности, оставит печать седая старость, ты поймешь, что так заведено, — старик умолк, закружил в воздухе кленовый лист — символ осени, забвения и покоя. В наступившей тишине шут слышал биение своего сердца, слышал, как дрожали ветви деревьев на ветру, внезапно ставшем холодным.

— Давай я лучше покажу тебе сон: о том, что было и о том, что будет. Покажу тебе мир, где время не властно, где нет ни границ, ни пределов, где царствует ночь, но куда неизбежно ворвется искрою надежды рассвет, — старик коснулся ладонью век своего собеседника, и они, дрогнув, смежились. Мрак поглотил весь мир, все, что шут знал и помнил, исчезло. Звуки смолкли, безмолвие стало реальнее и плотнее, пропитав собою воздух вокруг, став осязаемым, стеной нависало оно над шутом, но вот стена рухнула и…

Зажглась в небесах маленькая звездочка, извещая мир о приходе еще одной тихой и туманной сентябрьской ночи. Где-то залаял пес, кто-то ухнул, пролетая на мягких крыльях над сонным лесом. Ударила в галоп тройка белоснежных коней, унося чью-то душу на Суд Вечный, а там за границами зримого мира в необъятном синем просторе покрытой снегом степи разжег, в который раз, свой костерок седобородый старик. И ни беснующийся ветер, ни стеной сыплющий снег, ни трескучий мороз не могли бы заставить это пламя погаснуть.

Над искрящимся сотнями огней городом не сыпал снег, шел дождик, серый сентябрьский дождик. Гасли один за другим огоньки домов, часы лениво шуршали стрелками на сотнях и тысячах будильников, отмеряя время, и никто не заметил, как по небу пронеслась колесница, запряженная тройкой, как упала звездочка сквозь толщу облаков, принося душу в наш мир, и заплакал где-то младенец. Легкий ветерок всколыхнул штору, прошуршал листочками отрывного календаря, поиграл рваной тюлевой занавеской в квартире дома через улицу, лунный блик скользнул по циферблату, потом по глянцевой странице настенного календаря и замер. Люди давно измеряли время, взвесили, определили и записали, и подчинили его неизменным правилам. Было семнадцатое число месяца сентября в тот миг, когда из-за тучи выплыла луна, и дождь внезапно стих… Ничего удивительного, казалось бы, ну семнадцатое сентября, и что с того? Да ровным счетом ничего, также как ничего особенного нет в дате тридцать первое марта, на которой застыл почему-то очередной блик луны, пробравшийся по черепичной крыше в маленькое чердачное оконце дома на окраине большого и шумного города. Города, застывшего в том времени, когда не проносились с грохотом по улицам трамваи, и не окатывали сотнями брызг сердитых прохожих автомобили. Время и тогда было измеряно и казалось людям некоей преградой, разделившей всю их жизнь, не позволяющей смешаться одному дню с другим.

Сердитая луна вновь спряталась в дождевые облака, зашуршали листки календаря, словно вращая время вспять в одном доме и заставляя его устремить свой бег вперед в другом.

— Зачем? — спросите вы. Да просто так. Потому, что в далекой залитой синевой зимней ночи посреди степи затеплился огонек костра и позвал-поманил к себе, и где-то время замерло, приоткрылась щель на границе меж сном и явью, и в нее прорвался теплый отблеск играющего пламени. И вот, спустя минуту, на разных концах необъятной степи появилось семь или восемь человек. Это были те, кто, увидев блики огня, обернулся на них в своем сне и шагнул вперед, и время раздвинуло границы, впустив людей в мир за пределами нашей вселенной. Там, за гранью всего, что было и будет известно, в краю, где время не властно, где нет ни дня, ни ночи, есть лишь миг, и миг этот — настоящее. Седой старик улыбнулся, он ощутил, как брешь между миром сна и яви снова сузилась, крошечная лазейка, ведущая в подсознание, закрылась и теперь для тех, кто пришел сюда, есть лишь один путь — вперед, к огню в синем холоде и безмолвии. Старик вздохнул и поставил на огонь чайник: почерневший и обгорелый снаружи, такой настоящий, но остававшийся лишь иллюзией в сотканном из снов и фантазий мире. Пока над краем синей равнины не покажется рассветное солнце, все вокруг явь для тех, кто пересек сейчас границы мира.

Пурга от костра понеслась над стылой долиной, над наметенными сугробами, взвилась вверх, до иссиня-черного, покрытого жемчугом звезд неба, а после опала и расползлась поземкой по хрупкому насту под ногами мужчины. Он брел, опустив голову и прикрывая лицо от порывов ветра, проваливаясь ежеминутно по колено в снег, а вокруг была лишь темнота безлунной ночи. Морозный воздух не давал дышать, обжигая легкие, и мужчина остановился, наконец, закашлявшись… — «Куда же я иду?» — мелькнул неясным опасением вопрос, и он окинул унылым взором застывшую в величии вечной ночи долину… — «Откуда я иду?» — обернулся, но позади ни следа на заснеженной пустоши. Разве не он только что совершил, непонятно зачем, головокружительный прыжок с высокого утеса в воды ласкового моря? Что-то изменилось, пока он падал вниз: солнце угасло, подул морозный ветер и вместо искрящихся волн он с головой провалился в сугроб. Путь не разглядеть было в снежной круговерти, тропинку замела поземка, но впереди какой-то огонек поманил, похожий на луч, блеснувший над волнами перед самым прыжком.

Пламя костра играло сотней бликов на снегу за какую-то сотню метров от места, где стоял мужчина сейчас, вот оно спасение, живительное тепло, а еще это означает, что тут есть люди. Он хотел закричать, чтобы его увидели и вышли навстречу, но холод пронизывал до костей, сковывал движения, ослабляя волю. Вместо того, чтобы крикнуть, мужчина лишь как-то нелепо взмахнул замерзшими руками и попытался побежать, но снег стал глубже, он провалился по грудь и почувствовал, как белая масса оседает вниз, затягивая, словно водоворотом. Но вдруг чья-то рука крепко ухватила его за ворот и рванула вверх: — Прямо на ровном месте растянулись! Заснуть решили? Замерзли бы в миг, если б я не подоспел! — обернувшись на говорившего, мужчина увидел молодого человека, в короткой рваной шубе. Густые рыжеватые волосы были покрыты инеем, но на веснушчатых щеках играл румянец.

— Кто вы? Где я?

— Где мы? Вот уж о чем я ни малейшего представления не имею, — весело откликнулся парень. — Я скакал по лесу на горячем молодом коне, когда вдруг увидел сквозь деревья огонек, свернул туда, а потом все закружилось, завыло где-то. Открываю глаза, а уже тут, стою посреди снега и льда, и кругом ни души. Идемте, костер вон уже близко, я на этот огонек и вышел. Уж почти добежал, да вижу, вы лежите снегом присыпанный, прям на голом льду…

— Как на льду? — выдохнул мужчина. Под ним действительно был прозрачный лед какой-то речушки, даже водоросли сквозь него видны, рыхлого глубокого снега как не было, вдаль змеилась легко различимая тропа! А вон и костер, но вовсе не слева у редкого перелеска, а правее у валунов.

— Да как же это… — пробормотал мужчина.

— Идемте, идемте же, пока насмерть не замерзли, холод-то какой! — воскликнул опять рыжий и потянул своего случайного попутчика за рукав. Наверное, стоило бы остановиться и задуматься, на каком таком коне и куда скакал его случайный спаситель, поинтересоваться, куда делся снег, в котором он сам чуть не утонул, но мужчина лишь пожал плечами и зашагал за парнем в рваном полушубке. Ноги скользили и разъезжались, но идти было куда легче, чем по глубокому снегу. Мужчину почему-то совсем не тревожил вопрос, куда делись море и солнце, казалось естественным, что кругом нет ни души, кроме неизвестно откуда появившегося провожатого, да и знает ли парень, куда ведет?

Между тем поземка летела над колючим настом все дальше, ветер набрал силу и, наконец, закружила метель, невысокие деревца где-то на краю равнины застонали под порывами бури, сбросив свои снежные шапки на узенькую тропку, по которой, озираясь, шла торопливыми шагами молодая женщина. Она сильно озябла и куталась в новенькую беличью шубку, из-под пухового платка, покрывавшего голову, выбилось несколько золотистых прядей, и на них блестел теперь иней. Снег сыпал, и пурга грозилась замести едва различимую в слабом свете луны тропинку. Женщине не было страшно, она очень спешила, ей казалось, что чем быстрее будет она идти, тем скорее настанет утро, и придет избавление от этого кошмара. В отличие от двух мужчин, уже добравшихся до костра в центре синей равнины, она смутно ощущала, что все происходящее с ней сейчас — сон. Хотя еще несколько минут назад, раскачиваясь на качелях и любуясь игрой солнечных зайчиков на перилах веранды, она ни на миг не сомневалась, что все происходит наяву, и чудесное платье с шуршащими складками, и маленький домик на берегу реки никуда не денутся, когда летнее солнце начнет клониться к закату. А потом вдруг голова ее закружилась, где-то блеснул огонек, манящий и зовущий, девушка обернулась на него, откликнувшись на тихий зов, и открыла глаза в холодной синей пустыне, обнаружив себя бредушей по тропинке к лесочку из невысоких деревьев. Сейчас, когда перелесок был почти пройден, в ее душу вновь закралось беспокойство, словно сон стал плотней и реальней. Когда под очередным порывом ветра одно деревце упало на тропинку позади, женщина вскрикнула и, подобрав полы длинной шерстяной юбки, кинулась бежать. Лес мгновенно остался позади, и она окунулась в объятья метели, глянув вперед, а не под ноги, увидела где-то далеко впереди и справа огонек, поняла, что это костер и побежала в том направлении, проваливаясь в снег.

— «Душно, как же душно!» — Где-то за лесом поднялся вверх столб красно-оранжевого пламени, задрожала под ногами земля, и уставшая седая женщина остановилась, и, прислушавшись к леденящему душу, сиплому волчьему вою. Вздрогнула, крепче прижала к груди спящую, казалось пятилетнюю девочку, и поспешила прочь, едва различая под ногами иссиня-черные, скользкие и покрытые мхом плиты тракта, проложенного века назад через покрытую лесами долину, чтобы связать два города, возвышавшихся на холмах с юга и востока от Черной Чащи. Что за Чаща такая, женщина точно не знала, но помнила, что в начале всего этого кошмара, когда она покидала Южный город, кто-то сказал ей, что в Черную Чащу идти нельзя. Снова тяжкий гул разнесся по лесу и твердь под ногами застонала. Девочка открыла большие, полные испуга глаза и тихонько заплакала.

— Тише, тише, все будет хорошо, бояться нечего, — прошептала женщина, озираясь.

— Тетя, где мы? — так же шепотом спросила девочка.

— Мы идем к Восточному Городу, — ответила женщина и, испугано вскрикнув, кинулась бежать. Откуда силы взялись неизвестно, она сама поразилась, но деревья замелькали мимо с удивительной быстротой, развилка тракта осталась позади, и теперь женщина бежала по сужающейся тропе, сжимая все крепче и крепче плачущего ребенка. А по пятам гнался ужас… Бесшумно, словно тени, неслись слева и справа от беглецов огромные черные волки, глаза их горели в сгущавшемся сумраке, они больше не выли, вообще ни звука не раздавалось вокруг, в темном лесу было тихо. Вдруг ветки, хлеставшие по лицу, тропа под ногами, волки и луна, а также кровавое зарево над вершинами деревьев исчезли. Женщина замерла на миг, а потом кинулась вниз по узкой лестнице, к выходу из полуразрушенной башни Южного города, откуда и начался ее путь. Девочки с ней больше не было, кто-то отнял малышку, забрал, похитил, унес… «Найти, надо найти, догнать, спасти» — на тысячи ладов кричали голоса в сознании, и женщина бежала. Спустившись по лестнице, она кинулась в темный коридор слева от тяжелой дубовой двери — выхода из башни, затем свернула в кромешной тьме направо один раз, налево два, потом еще раз направо и остановилась, осознав, что бежит не туда. Где-то загудело, и по каменному полу коридора прошла дрожь. В темноте, далеко впереди заплакал ребенок: это плакала девочка, ее девочка! Но где, куда бежать, как найти ее? Снова стало душно, мысли спутались, резко пришло осознание, что все происходящее сон, но выхода из сна не было, а девочку надо спасти… Женщина в отчаянии повернула обратно, чтобы выбраться из темного коридора, выйти снова к лестнице, и, обернувшись, увидела яркий и ровный свет. Повеяло свежим ветром, стало холодно, и в лицо порывом бури швырнуло снег, голова закружилась, замелькали звезды, а когда все прошло, перед взором плачущей женщины открылась бескрайняя равнина, безмолвная и величественная в сияньи звезд. Лунная дорожка серебрилась на снегу, словно указывая путь.

— Тетя, смотри, звездочка упала! — звонкий голосок девочки вывел женщину из состояния забытья. Она молча опустилась на колени в неглубоком снегу и прижала малышку к груди. Спасены! Теперь путь был ясен, он больше не плутал во тьме мрачного леса, а серебрился впереди лунной тропкой, манящей за собой к яркому пламени костра.

Старик молча наполнил кружки горячим чаем, и двое мужчин удобно устроившись на куче лапника приготовились коротать ночь у костра, когда вдруг завеса метели раздвинулась, и из вихря пурги шагнули к костру навстречу друг другу девушка и женщина с спящей девочкой на руках.

— Вот вы и пришли, — нарушил молчание старик, — Не бойтесь, теперь все позади, ночным кошмарам нет места в ярком свете огня.

И звонкая тишина заполнила собою, казалось, всю равнину, едва старик умолк. Костер вспыхнул ярче, теплые блики заиграли на бледных щеках напуганных женщин. И страх, и усталость ушли, лица их засветились покоем, тихая радость затеплилась в глазах. Гудело пламя костра, потрескивали сучья, какое-то полено растрескалось, пустило сок и теперь свистело и пощелкивало. А чуть дальше, за гранью освещенного круга, все также выла пурга. Вздымая к звездам холодные вихри, снег несся поземкой по колючему насту, кружа в водоворотах и опадая белыми лепестками черемух в буйный поток, на безумный бег которого взирал безучастно застывший в печали на берегу поэт. Мысли его были далеко, едва ли он видел чудесное весеннее небо, чистое и светлое после теплого ливня. Где-то в бездонной синей глубине уже начали пробуждаться звезды, но западный край был еще светел и полон теплых красок золотого заката. А над самым горизонтом раскинула в порывах ветра призрачные крылья огромная птица, сотканная из полосы облаков. Плеснула серебром рыба, уходя в глубину, в мрак и холод. Мелкой рябью застыли на воде круги. Туда, туда стремился поэт, забыться в холодных объятьях бурной реки, слиться на короткий миг с прохладной водой, стать единым с тысячами звезд, раствориться в огне заката, а после кануть в небытие. Где-то защелкал, засвистел и разлился звонкой трелью соловей, но поэт его уже не услышал, раздался громкий плеск, поднялся столб брызг, и воды реки сомкнулись. Круги разбежались и, слившись с водоворотами потока, исчезли, а поэта повлекло течение, затягивая все глубже и глубже. Ледяная вода обожгла, пузырьки воздуха взлетели к поверхности, а после вокруг него начал сгущаться мрак, миллионы мыслей кружили в голове, в каком-то безумном хороводе пронеслась перед внутренним взором вся недолгая и такая пустая жизнь, и где-то на границе гаснущего сознания мелькнул короткой вспышкой луч закатного солнца, играющий на воде. Поэт хотел взмахнуть руками, выбраться на поверхность, обратно к оранжевому сиянью заката, забился, закричал, но лишь воздух вырвался с приглушенным хрипом, кругом была вода. Течение тянуло вниз, в холодную изумрудно-зеленую глубь, ко дну. Прочь от ясного мира, от замирающего заката, прочь от жизни. Последний луч проник в толщу воды, а после все провалилось во тьму. И в этой тьме зажегся теплый свет: согрел, утешил и позвал к себе. Вспыхивавшие и тут же гасшие звезды, молнией проносившиеся в подсознании, оказались колючими снежинками, темная толща воды поднялась выше и стала зимним небом, поэт закашлялся и жадно принялся хватать ртом морозный воздух. Он лежал на берегу застывшего подо льдом пруда, покрытые инеем ракиты тянули к нему ветви, сквозь которые светила неестественная блеклая луна. Нестерпимый холод заставил поэта подняться на ноги. Ветер свистел в ветвях деревьев, густой ельник справа был полон ночи и теней, звезды и луну ежесекундно скрывали мчавшиеся к краю равнины облака, горделивые пики ледяных гор за лесом исчезли в порывах налетающей бури. Ни тропы, ни следов, равнина открылась поэту в убранстве нетронутых вечных снегов. Кружила и мела поземка, вновь и вновь поднимаясь к далеким звездам, служа волшебству могущественному и древнему, питаюшему жизнью ветер, снег, и звездное небо призрачного мира, заставляя устремиться мыслью вперед, чуть дальше в пространстве и времени, к поэту, крошечной точкой двигающемуся по величественному и холодному, полному вечного света миру. Порывы рожденного в недрах безмолвных гор ветра ледяным дыханием овевали его, ноги резал колючий и ломкий наст, одет поэт был легко, края одежды покрылись коркой льда, в волосах застыл иней, слезились глаза, и ресницы слипались. А кругом была лишь мертвая, сокрытая снегом пустошь, впереди вырастали непреодолимой преградой горы. — «Идти, идти, не останавливаясь, идти…» — бормотал поэт чуть слышно, с трудом шевеля замерзшими губами. «Идти, идти» — стучала в висках ставшая вдруг такой горячей кровь. Безволие, увлекшее его теченьем быстрого потока, что кружит цветы черемух на волнах, забыто, сам поток, свет заката и шепот ветра превратились в сон. Поднявшись к небесам призрачным облачком, все вытеснил и поглотил мир снега, мир вечной тишины, мир без людей, без звуков и без снов, мир бесконечности. И по застывшей его глади лежал путь поэта к горам, безмолвным и еще более холодным, чем мириады звездных крошек, что освещали зыбкий путь. По-прежнему чужая этим небесам луна притягивала неотступно его взор, своей белизной и чистым, без привычных пятен диском, казалась она ему прекрасной. Словно следуя за ней, он двигался вперед, пока лунный диск не скрылся за острыми пиками гор, к подножию которых привела тропа. Поэт оглянулся, желая окинуть взглядом пройденную только что долину, лежавшую в свете невидимой теперь луны, чистую и величественную в оковах вечной ночи. Следов поэта она не сохранила. А где-то в глубине расселин горных кряжей родился и заполнил собою, казалось, весь мир, тяжелый низкий гул. Горы вздрогнули, вниз полетели шапки льда, и поднялись вихри снега. Поэт отпрянул назад, а горы, выдохнув неровный сгусток тьмы, открыли его взору ущелье, полное теней и мрака, но где-то на другом краю сверкнул и поманил искрой заката далекий и зовущий огонек, и поэт пошел.

Костер вспыхнул ярче, искры метнулись к безмолвным небесам, а после осели солнечными бликами на остриях штыков и драгунских пик, еще миг, и блеск угас, скрывшись за плотной завесой порохового дыма, грянули орудия, где-то застонало, под полководцем взвилась на дыбы лошадь. Все смешалось, стало совсем темно и очень тихо, еще мгновение назад мчавшийся навстречу победе, сейчас воин лежал на сырой от вечернего тумана траве, и звезды иных миров указывали путь его душе. Дождь давно перестал, но холодные капли живительной влагой упали на лицо воина, обожгли, заставили сердце вспыхнуть огнем иной жизни, а после превратились в тихий легкий снег, ласковая луна улыбнулась среди косматых туч, приветствуя героя в новом мире. Угасал закат, играя на стволах остывающих орудий, вот кто-то подался вперед, твердый голос произнес: — Победа!

Сверкнул последний закатный луч, отблеск его застыл в сиянии звезд, и воин вздрогнул, встретившись взглядом с безмолвной луной, взвилась поземка, ветер швырнул в лицо снег, а где-то растаял эхом протяжный звук горна, последний отзвук уходящей битвы, миг прошел, начиналась вечность. Опустилась тишина, зазвеневшая на ледяном ветру. А дальше снег, снег, снег… Мохнатый рыжий пес, отряхиваясь, выскочил из сугроба, улыбнулся луне и поспешил в ночь. Сколь долгим и трудным ни был путь воина в оставленном им мире, здесь, средь вечной равнины холодной ночи лежала утоптанная и ровная тропа среди снегов, и в отдалении, там, где кончался искристый путь, светило ясное пламя костра, согревая и даря надежду. Все еще растерянный, удивляющийся обретенному в один миг покою, твердым шагом ступил воин на убегающую прочь в клубах поземки пустошь, вышел на тропу и, не оглядываясь, никуда не сворачивая, направился к огню. А пес кружил и петлял, гоняясь за ярившейся пургою, вдыхая гнев бури, купаясь в ласковом свете луны, следящей за ним благосклонным и немного печальным взглядом. Он не помнил, кем он был, не знал, откуда пришел, не знал, куда приведет его путь этой ночи, краем глаза следил он за воином, уверенно идущим к костру, заметил и бредущего во мраке поэта, видел и напуганную женщину, видел и старика, сгорбившегося у костра. Да-да, того старика, который разливал вино в бокалы и говорил о судьбах мира, сидя под сенью клена, ронявшего по осени листву. Старика, разжигающего костер во мраке ночи, вне времени, на застывшей в объятиях вечной зимы пустоши. Старика, чей голос дарил покой, дарил забвенье, навевал весь этот удивительный сон, приказывал и повелевал, и звал…. И пес побежал на зов, забыл о веселом хороводе снежинок и о печальной луне, улыбающейся ему вслед странно и робко. Радость переполнила все его существо, когда перемахнув одним огромным прыжком через гаснущий костер, пес поставил лапы на грудь хозяину и лизнул морщинистое лицо старика. Равнина вздохнула ураганом, шквальный ветер разметал тучи над горизонтом, взвил последними искрами отсвет костра, и лица тех, кто достиг заветного огня сквозь мрак ночи, осветило тихое утро. Тьма отступила, увлекая за собой поэта на дно ручья, воды которого наполнятся слезами ракит по утру, а дух воина — на встречу заре, к предвечному свету, что укажет ему путь по небесным равнинам. Меркнущие звезды дорогою Млечного Пути указали путь к пробуждению остальным, а веселый рыжий пес послушно шагнул за хозяином в круговорот метели.

Под поникшим кленом, в мире реальном, живом и несовершенном, упала на плиты двора пустая изумрудно-зеленая бутыль, разбившись на сотни осколков, блеснувших в лучах солнца россыпью дивных узоров. Старик поднялся, вздохнув, подобрал несколько стеклышек с мостовой и спрятал в карман.

— Шут, нам пора! — поманил он, и рыжий пес, глядящий на старика преданными и печальными голубыми глазами, покинул следом опустевший тихий двор, где только что его новый хозяин поймал в тенета своих слов еще одну душу, которую вплетет в узоры калейдоскопа судеб солнечным бликом уходящей осени.