Эфирное время

Полина Дашкова, 2000

Убит скандальный телеведущий, журналист Артем Бутейко – яркий представитель желтой прессы, известный своим коварством и беспринципностью. Наберется не меньше сотни людей, у которых могли бы быть мотивы для убийства. Стыд – одно из самых сильных человеческих чувств, способное подтолкнуть к преступлению, и жертва почти всегда виновата в том, что она жертва!

Глава 4

Павел Владимирович Мальцев в свои пятьдесят три года попал в Монреаль впервые и очень сожалел, что нет у него ни времени, ни сил как следует посмотреть город. Целью поездки был вовсе не «туризм», как это значилось в огромной анкете, которую ему пришлось заполнить, чтобы въехать в Канаду.

Если называть вещи своими именами, целью поездки была совершенно дикая, мальчишеская авантюра, которая могла очень плохо кончиться и для Павла Владимировича, доктора искусствоведения, и для его старшего брата, Дмитрия Владимировича, заместителя министра финансов России. Он хоть и остался в Москве, но рисковал не меньше.

В авантюру, как в жадную водяную воронку, втягивалось все больше людей, и от этого степень риска увеличивалась. В качестве помощника Павел Владимирович нанял странного, весьма опасного пройдоху, человека с внешностью супермена и с неопределенной биографией. Звали наемника Анатолий Григорьевич Красавченко.

При первом знакомстве пройдоха произвел на Павла Владимировича сильное впечатление. Он поигрывал мускулами, свободно болтал по-английски и по-французски, сыпал медицинскими терминами и байками из жизни российских дипломатов за границей. В нем чувствовалась крепкая хватка.

Высшее пограничное училище КГБ, факультет диверсионно-подрывной деятельности, работа по кадровой проверке командного состава в Афганистане, потом вербовка агентуры в Чечне, после этого — крутой зигзаг, тихая двусмысленная должность представителя Фонда ветеранов спорта при Министерстве иностранных дел. Чудо, а не биография, даже если хотя бы половина в ней — правда. Впрочем, седовласый богатырь сразу оговорился, что далеко не все может рассказать о своем героическом прошлом.

Конечно, Павла Владимировича многое в нем насторожило при знакомстве, однако ведь не наймешь для такого щекотливого дела порядочного человека!

«Проводить профессиональный наркодопрос — это примерно как зубы рвать под наркозом, — объяснил он Павлу Владимировичу, — главное, чтобы пациент расслабился и доверял врачу, не мешал работать. Когда работа уже идет, надо постараться, чтобы коронка не надломилась, а корень не остался в десне. А то, бывает, вместо необходимой информации клиент выкладывает всякие пустяки».

Братья Мальцевы не имели возможности контролировать Красавченко. Свои «зубодерные» операции он проводил наедине с клиентами. Знакомился, входил в доверие, при первой возможности добавлял в любой напиток небольшую дозу вещества, не имевшего ни запаха, ни вкуса. Через несколько минут на клиента накатывала такая страшная слабость, что он не мог шевельнуться без посторонней помощи. Тогда Красавченко делал ему инъекцию еще одного препарата, который и назывался «эликсиром правды». Это была сложная смесь наркотиков-галлюциногенов и антидепрессантов. В течение пятнадцати минут человек отвечал на любые вопросы, выкладывал то, что добровольно, в здравом уме и трезвой памяти не сказал бы даже духовнику на исповеди. Затем наступал долгий тяжелый сон. Проснувшись, клиент обязан был все забыть.

Для инъекций Красавченко использовал специальные одноразовые шприцы с тончайшими иглами. Найти на локтевом сгибе след укола было невозможно. А введенные в организм препараты рассасывались очень быстро, значительно быстрее, чем клиент пробуждался после долгого сна.

Происходило ли все именно так или Красавченко врал, братья не знали. Он уверял, что использует новейшие разработки секретных лабораторий ЦРУ и Моссада. Максимальный эффект, минимальный вред организму. Никаких последствий. Клиент просыпается свежим и бодрым. Голова у него не болит, кошмары не мучают.

До назначенного времени оставалось десять минут. Красавченко никогда не опаздывал, Павел Владимирович предпочитал приходить на встречи с ним немного раньше, чтобы настроиться, психологически подготовиться. Но вместо этого нервничал еще больше. Он не знал, чего ждать от хитрого наемника.

Сидя в маленьком китайском ресторане, Мальцев поглядывал на часы и боролся с искушением достать из кармана радиотелефон, позвонить брату в Москву, поделиться своими опасениями, посоветоваться. Павла Владимировича мучили сомнения и неприятные предчувствия. Ему вдруг стало казаться, что пройдоха в один прекрасный момент решит и его, Павла Владимировича, пропустить через проверку своим чудодейственным «эликсиром правды».

— Только смотри, сам не глотни его «правдивого» пойла, — предупредил на прощание брат, — вообще, Пашуля, будь с ним аккуратней.

Если бы мог представить Дмитрий Владимирович, насколько аккуратно следовало себя вести с Красавченко! За всю свою долгую жизнь Павел Владимирович еще не встречал человека, который вызывал бы у него такую животную брезгливость и такое паническое недоверие.

Павел Владимирович даже на стуле заерзал, так захотелось позвонить брату сию же минуту, однако делать этого не стоило. Если Красавченко появится в момент разговора, он что-то почувствует, поймет. У этого хитрого сукина сына удивительное чутье. Слава богу, он пока верит, будто Мальцев — такой же наемник, исполнитель, лишенный права на полную информацию, и не догадывается, что Павел Владимирович и так называемый «заказчик» — родные братья.

Красавченко появился, как всегда, минута в минуту и, как всегда, подошел бесшумно, со спины. Павел Владимирович заметил его квадратную суперменскую физиономию в зеркале и мысленно похвалил себя, что все-таки сдержался, не стал отсюда, из ресторана, звонить в Москву.

— Ну что ж, поздравляю! Как я и предполагал, ваш план с голландским корреспондентом провалился, — сообщил Красавченко как будто даже с радостью, — она категорически отказалась от интервью. Между прочим, этот вариант был обречен на провал с самого начала. Я не уверен, что вы сумели бы сыграть роль голландца. Скажите честно, вы это придумали потому, что не доверяете мне? Боитесь, повторится история со стариком сторожем? Или опасаетесь, что мне удастся наконец получить информацию и я скрою ее от вас, от заказчика, воспользуюсь сам втихаря?

— Ну, допустим, сыграть роль голландца мне ничего не стоит. Я знаю язык, много раз бывал в этой стране. Повторения истории со стариком я действительно боюсь, ты уж извини, но я просто обязан тебя контролировать. Так было решено с самого начала. А что касается «исчезнуть втихаря», то этого я как раз совсем не опасаюсь. Ты сам знаешь, не выйдет. Ты же не самоубийца.

— Я понимаю, — Красавченко весело подмигнул, — вы не хотите оставлять меня с очаровательной дамой наедине. Вам спокойней, если допрос состоится при вас. Но вынужден вас огорчить. Так ничего не выйдет. Даже если бы она согласилась встретиться с корреспондентом, то вряд ли мне удастся уговорить ее провести разговор в гостиничном номере, поздним вечером, в интимной обстановке, — он вальяжно откинулся на спинку бархатного диванчика и принялся листать меню, — тем более мне пришлось сказать, что в гостиницу вас не пускают.

— Почему?

— Потому что она тут же поинтересовалась, в чем проблема? Разве голландец не может сам подойти к ней в фойе? Она без конца дает кому-нибудь интервью.

— Слушай, так, может, она и отказалась потому, что ты как-то двусмысленно предложил, ляпнул что-нибудь про поздний вечер и интимную обстановку? Она ведь дама строгая, у нее безупречная репутация. Может, она тебя неправильно поняла? Если она в принципе от интервью не отказывается, значит, ты как-то не так просил.

— Ни на что я не намекал и просил вполне грамотно. Просто у нее настроение было неподходящее. Кстати, есть еще одна неприятная новость. Я выяснил, что она вообще не пьет. Это значительно усложняет нашу задачу.

— Ну, кроме спиртного, есть еще кофе, сок, минеральная вода. Ты же говорил, что твой пресловутый эликсир правды не имеет ни вкуса, ни запаха.

— Спиртное усиливает действие препарата, под водочку оно надежней. К тому же если человек знает совершенно точно, что он не употреблял спиртного, ему потом значительно сложней понять причины странного состояния, в котором он находился. Пьющий человек всегда допускает, что мог выпить и отключиться. А у трезвенника внезапный провал в памяти от чашки кофе или стакана сока вызовет серьезные подозрения, особенно если пил он свой кофе или сок наедине с малознакомым человеком.

Подошел официант-китаец, низко склонился, заулыбался, ожидая заказа. Красавченко, как всегда, заказал целую гору еды. Мальцев ограничился порцией своих любимых тигровых креветок и клюквенным соком.

— Ну, я уверен, тебя в твоей разведшколе учили, как спаивать трезвенников и рассеивать подозрения. — Павел Владимирович попытался быть язвительным, но улыбка у него получалась скорее испуганная, чем ироническая.

— А, так вот почему вы при мне не употребляете спиртного? — подмигнул Красавченко. — Да, конечно, нас учили спаивать трезвенников. Но дело не в этом. Я продолжаю настаивать, что к Беляевой нужен принципиально иной подход.

— То есть?

— С ней не надо слишком много разговаривать об умном.

— О ком, прости? — нервно хохотнул Павел Владимирович.

— Все острите? Юмор ваш совершенно не уместен. Я ведь предлагал свою обычную методику. Вы не дали мне санкцию на секс-мероприятие, вы сказали…

— Методика, санкция на секс-мероприятие… Любишь ты выражаться, прости господи. Тоже мне, дипломат хренов, — покачал головой Павел Владимирович. — Если ты к ней сунешься со своими подходцами, она будет шарахаться от тебя как от чумы.

— Пока еще ни одна не шарахалась. А Беляева прежде всего голодная баба. Голодная в смысле секса.

— Кто? Елизавета Беляева? Ну, это ты, братец, загнул…

— Вы зря смеетесь. Ей сорок, последняя вспышка молодости, последний шанс. Женщина в таком состоянии готова на многие глупости.

— Ну конечно! По-твоему, все они голодные и все готовы на глупости, независимо от возраста, интеллекта и социального положения, причем исключительно ради тебя, единственного и неповторимого. Странно, как до сих пор тебя не обглодали до костей страждущие дамы? У Беляевой кристальная репутация. О ней даже сплетен никаких не распускают. Она верная жена и образцовая мать. Все, что ее интересует в жизни, — семья и работа.

Официант принес для Красавченко огромную тарелку с какой-то сложной курино-рыбной закуской. Перед Мальцевым поставил стакан с клюквенным соком, и Павел Владимирович совершенно рефлекторно подвинул его к себе поближе, подальше от собеседника.

— Это ненормально. Так не бывает, — прошамкал Красавченко с набитым ртом.

— Бывает всякое. Вряд ли она решится рисковать репутацией ради нескольких часов удовольствия с таким красавцем, как ты.

— Дело не только во мне. Еще раз повторяю, ей сорок. Для женщины это критический возраст. Она подсознательно стремится наверстать упущенное. А если женщина замужем двадцать лет и у нее кристальная репутация, то упустила она многое. Это простой психоанализ.

— Ладно, хватит. Нам с тобой не до психоанализа, — поморщился Мальцев.

— Вот здесь вы не правы. Без психоанализа не обойтись. Действовать надо тонко и продуманно.

— Да уж, Беляева — не дед-алкоголик, который за бутылку расскажет что угодно.

— Между прочим, с дедом мне тоже пришлось повозиться. К каждому нужен свой подход. Моя методика рассчитана на простые человеческие слабости, а слабости уравнивают людей. Для поселкового сторожа это спиртное, для сорокалетней добропорядочной женщины — секс.

— Для каждой? — Мальцев осторожно отхлебнул сок.

— Ну, практически да. Просто не всегда это заметно.

— Тебя этому тоже в разведшколе учили?

— Меня учили индивидуальному подходу к людям.

— Однако при всем твоем тонком психологизме ты не сумел даже деда-алкоголика, поселкового сторожа, обработать таким образом, чтобы потом можно было оставить его в живых. Ну, что ты на меня так нервно глазами сверкаешь? Разве я подарил деду бутылку, в которой вместо чистого медицинского оказался метиловый спирт?

Официант принес горячее. Тигровые креветки были так обильно политы соленым соевым соусом, что есть их Павел Владимирович не смог. Красавченко поглощал суп из морских гребешков с завидным аппетитом.

— У вас другие функции, и специальность другая, — заметил он, слизнув белесую мутную каплю с ложки. — Я ведь не суюсь в историю минералогии и в ювелирное дело, не пытаюсь рассуждать о Фаберже и о прочих вещах, в которых ничего не понимаю.

— И на том спасибо. А деда мог бы все-таки пожалеть.

— Да? Вы так считаете? Ну что ж, я с вами согласен, жаль старика. Но себя все-таки жальче. Старик болтун, каждый новый человек для него событие, и неизвестно, чем могла бы для нас обернуться его болтовня. В таких вещах лучше не рисковать, к тому же дед и так на ладан дышал.

— Ладно. Бог с ним, со сторожем. Он в итоге дал нам промежуточную информацию, и на том спасибо. Пусть земля ему будет пухом. У тебя есть какой-нибудь определенный план? Не забывай, времени в обрез, ты должен раскрутить Беляеву здесь, в Канаде. В Москве это будет значительно сложней.

— Не беспокойтесь. Я раскручу. Это как раз совсем не сложно. Я продолжу ухаживать за ней, она не останется равнодушна. Если не сексуальный голод, так обычное женское тщеславие сыграет мне на руку. В любом случае я найду возможность остаться с ней наедине, а остальное — дело техники.

— Только смотри, не отрави ее насмерть своим эликсиром правды. Один труп у нас с тобой уже есть, и, если это дойдет до заказчика, он вряд ли одобрит твою излишнюю осторожность.

— А почему это должно дойти до заказчика? Мы не обязаны отчитываться по каждому персонажу в отдельности. Его интересует только результат.

— На сегодня у нас результат скверный. Информации практически никакой, и уже есть один труп. Учти, если вторым трупом станет такая знаменитость, как Елизавета Беляева, то третьим и четвертым можем оказаться мы с тобой. — Мальцев вдруг услышал себя со стороны, и у него заныл желудок.

«Я становлюсь скотиной, — поздравил он себя и тут же утешил: — С кем поведешься…»

— Ну, это вы преувеличиваете, мы с вами в любом случае останемся вне игры, — покачал головой Красавченко. — Кто нас вычислит?

— Нас никто не сможет вычислить. Просто не успеет, потому что уберет нас сам заказчик, чтобы ненароком не засветилось его державное имя в процессе расследования.

— Кстати, вы так и не назвали мне его имени.

— Ты думаешь, он мне представился?

— Но вы сказали «державное». То есть он человек известный.

— Нас с тобой это в любом случае не касается. Чем меньше мы о нем знаем, тем лучше. Не забывай, у тебя осталось всего четыре дня. Вариант с интервью уже провалился. Так что очень советую не строить замок на песке, не рассчитывать на свою грандиозную мужскую привлекательность и продумать несколько запасных вариантов.

— Они уже продуманы.

— Вот и отлично. Действуй. Но только прислушайся хоть раз в жизни к доброму совету, не будь таким самоуверенным.

Расплачивался, как всегда, Мальцев. Красавченко просто встал и ушел, даже не поблагодарив за ужин. Ну и черт с ним, чего еще ждать от хама?

Как только Павел Владимирович остался один, он тут же стал названивать брату в Москву. В Москве была ночь. Механический голос сообщил, что абонент временно недоступен.

* * *

— Из вашего пистолета убит человек, которому вы перед этим дважды угрожали. Вы были арестованы на месте преступления. Чтобы не вести долгих разговоров, давайте начнем с чистосердечного признания, оформим все, как положено, и это может смягчить приговор.

— Я не угрожал и не убивал. Я не знаю, каким образом попал в подъезд. Мне было очень плохо.

— Значит, чистосердечно признаваться не желаем?

— Нет. Я не убивал. Я ничего не помню. Мне было очень плохо.

— Вам было плохо… Вы пили перед этим?

— Не помню.

— В протоколе сказано, что вы находились в состоянии сильного алкогольного опьянения.

— Я не помню.

— А что вы помните?

— Ничего.

Сане сразу не понравился следователь. Маленький пожилой толстячок, уютный, сдобный, как домашняя теплая выпечка. Именно от таких, внешне добродушных, глуповатых и безобидных, следует ждать неприятностей.

— Завтра будет проведена судебно-психиатрическая экспертиза. Но без всякой экспертизы могу вам сказать, что вы производите впечатление человека вполне вменяемого. Не советую симулировать.

— Я и не собираюсь. Пусть меня проверяет любая комиссия. Я правда ничего не помню. Я же говорил, меня накачали наркотиком, действующим на память. Я очнулся в чужом подъезде от крика и собачьего лая. Никого я не собирался убивать, у меня семья, ребенок маленький.

— Никого не собирались убивать… А зачем купили пистолет?

— Просто так. Сейчас у многих есть пистолеты. Это модно, престижно.

— У многих? У кого, например? Можете назвать поименно ваших знакомых, имеющих огнестрельное оружие?

— Я не стукач.

— Вы не стукач… Ну, хорошо, а вам известно, что незаконное приобретение, хранение и ношение оружия наказывается лишением свободы на срок до трех лет?

Саня молчал и глядел в пол.

— Я задал вам вопрос, — мягко напомнил Илья Никитич.

— Да, — еле слышно произнес Саня, не поднимая глаз.

— Значит, купив пистолет, вы вполне сознательно пошли на уголовное преступление?

— Я не считаю это преступлением.

— Убийство тоже не считаете преступлением?

— Я никого не убивал, — Саня решительно помотал головой, — меня подставили.

— Кто и зачем?

— Понятия не имею.

— Понятия не имеете, — удовлетворенно кивнул следователь.

Дурацкая манера повторять почти каждую фразу собеседника Саню просто бесила. Собственные слова сразу казались глупыми, неубедительными, словно старикан пережевывал их своими вставными челюстями и получалась жидкая словесная каша вместо осмысленных, продуманных ответов.

— Если бы я знал, кому понадобилось меня вырубать, разве я не сказал бы? Я изо всех сил пытаюсь вспомнить, но не могу.

— Пытаетесь, но не можете… — повторил Илья Никитич. — А что именно вы пытаетесь вспомнить? Что вам кажется самым важным?

— Ну, во-первых, пистолет я из дома не выносил. Мне просто некуда его было положить.

— Да что вы? — удивился Илья Никитич. — Он у вас такой удобный, легкий, карман не оттянет.

— Нет. В дубленке наружные карманы маленькие, а во внутреннем у меня лежал радиотелефон. Пиджак из тонкой ткани, было бы заметно, если бы там лежало что-то тяжелое.

— Хорошо, а внутренний карман пиджака?

— Там бумажник.

— Но есть еще карманы брюк, ваш «вальтер» запросто туда влезет.

— Нет. Торчит. Брюки узкие.

— Значит, все варианты перепробовали?

— Какие варианты? Я его не брал с собой. Вообще не брал, понимаете?

— Ладно, допустим. В котором часу вы вышли из дома?

— Спросите у моей жены.

— И куда направились? Или об этом тоже спросить у вашей жены?

— Кажется, я был в ресторане.

— Отлично, — обрадовался Илья Никитич, — это уже кое-что. В каком именно ресторане?

— Там танцевала полуголая девушка со звездами на груди, и еще там рассыпалась куча долларов по ковру. Но все это очень смутно, как в тумане.

— Действительно, туману много. Название ресторана, конечно, забыли?

Саня молча кивнул и опустил голову так низко, что Илья Никитич видел только его темно-русую макушку.

— Значит, вы помните, что незадолго до убийства были в ресторане, но пистолета с собой не брали? А каким образом оказались в подъезде убитого, рядом с трупом?

— Я не убивал.

— Послушайте, Анисимов, а может, вы просто забыли, как выстрелили в Бутейко?

— Пожалуйста, не надо издеваться, — Саня вжал голову в плечи, словно опасался, что старик сейчас ударит его, — я не вру вам. Я не мог выстрелить человеку в висок. У меня бы просто рука не поднялась. А мой пистолет должен был лежать дома, в ящике письменного стола.

— Но оказался каким-то мистическим образом на месте преступления. Ладно, Александр Яковлевич, сегодня я свяжусь с вашей женой, она принесет вам смену одежды, а это все мы отправим на экспертизу и узнаем, в какой именно карман вы положили пистолет, когда отправились убивать приятеля.

— Я не…

— Да-да, я понял, вы не убивали, — кивнул Илья Никитич. — Вы давали Бутейко деньги в долг?

— Да. Три тысячи долларов.

— Когда это было?

— В июле.

— Вы брали у него долговую расписку?

— Нет, конечно.

— А сроки возврата оговаривали?

— Нет.

— Значит, вы полностью доверяли Бутейко?

— Не знаю. На этот вопрос я сейчас не могу ответить. Простите, у вас случайно нет сигареты?

— Случайно есть. Пожалуйста.

Илья Никитич не курил, но держал в своем столе на всякий случай пачку «Ротманс» и дешевую одноразовую зажигалку.

— Не можете ответить… — задумчиво повторил, давая Сане прикурить, — что, очередной провал в памяти?

— Если вы считаете, будто я здесь комедию ломаю, то ошибаетесь. Я не симулирую, не строю из себя психа. — Саня жадно затянулся и заговорил очень быстро, затараторил, словно текст был выучен заранее: — Артем Бутейко был мне должен три тысячи долларов. После кризиса у меня возникли серьезные проблемы. Но из этого не следует, что я убил Артема. Разве покойники возвращают долги? Мне нужны были деньги, а не огромный тюремный срок, не высшая мера. И потом, я бы сразу убежал.

— Вы были слишком пьяны.

— Если бы я собирался убивать, разве стал бы пить перед этим?

— Логично, — кивнул Илья Никитич, — но и выпить для храбрости в такой ситуации тоже логично. Из-за неприятностей после кризиса, из-за сложностей с деньгами вы много и сильно нервничали. Накопилась злоба, она требовала выхода. А тут — должник, который не возвращает деньги. Люди в своих поступках далеко не всегда следуют логике и здравому смыслу. Гораздо чаще ими руководят слепые эмоции, особенно в тех случаях, когда происходит убийство. Вы ведь дважды угрожали Бутейко.

— Угрожал? Ерунда какая… Нет, я напоминал ему о долге, но это нельзя назвать угрозами.

— Расскажите, пожалуйста, подробно, какой разговор состоялся между вами, когда вы в первый раз потребовали вернуть долг.

— Я просто позвонил, спросил, как дела. Я ждал, что он сам вспомнит о деньгах, но он не вспомнил. Я спросил прямо: когда собираешься возвращать? Он ответил, что пока не может точно сказать. Сейчас у него все настолько плохо, что на хлеб не хватает. В общем, он стал жаловаться на жизнь, как все в таких случаях.

— У вас большой опыт общения с должниками? — улыбнулся Илья Никитич.

— Нет… а почему вы так решили? — растерянно моргнул Саня.

— Вы сказали, как все в таких случаях.

— Ну, я имел в виду… я говорю не о своем опыте, просто известно, как люди тянут резину и жалуются на жизнь, когда речь заходит о деньгах… — Саня почувствовал, что краснеет, стал запинаться и в итоге замолчал.

— Ну, хорошо. А потом, через два дня, вы пришли к нему домой и опять говорили о деньгах. Мать Бутейко уверяет, что слышала угрозы.

— Ничего она не могла слышать. Да, я просил его вернуть хотя бы часть. Артем пробил свою программу на телевидении. То есть у него появилась возможность хорошо заработать. Между прочим, это еще раз подтверждает, что убивать его мне было невыгодно. Я просил, а не угрожал.

— Вы пришли к нему специально ради этого разговора или был какой-то другой повод?

Внезапно Саня замолчал. Илья Никитич с удивлением заметил, как резко изменилось его лицо. Он побледнел, глаза тревожно забегали. Казалось, он мучительно пытается решить для себя что-то важное. Илья Никитич дал ему время подумать, не торопил.

— Да. Повод был, — наконец медленно выдавил Саня сквозь зубы, — я зашел, чтобы посоветоваться с его отцом.

— Очень интересно, — радостно кивнул Илья Никитич, — пожалуйста, конкретней.

— Я не могу… А в общем, теперь уже неважно. Я принес показать отцу Артема одну вещь, чтобы он оценил ее. У моей жены есть старинное кольцо. Большой изумруд, бриллианты. Оно ей досталось от прабабушки. Я просто хотел узнать, сколько оно может стоить. Ну, на всякий случай. Мало ли что? Мы сейчас очень нуждаемся в деньгах. Я ничего не сказал Наташе, она бы ни за что не разрешила продавать кольцо. Она много раз повторяла, что ее прабабушка даже в Гражданскую войну, в голод, берегла эту вещь.

— Разве Вячеслав Иванович Бутейко имеет отношение к ювелирному делу? — искренне удивился следователь.

— Имел когда-то. Но об этом в их семье не принято говорить.

«Почему?» — чуть было не спросил Илья Никитич, но сдержался. Он всегда старался не спешить с вопросами, которые вызывали у него особенный интерес.

— Ну и как Вячеслав Иванович оценил кольцо? Оно действительно оказалось дорогим?

— Нет, — тяжело вздохнул Саня, — он сказал, что в изумруде трещина и еще какие-то повреждения, а бриллианты очень мелкие, показатели чистоты низкие. В общем, больше трех сотен долларов за эту вещь получить нельзя. Я Наташе ничего не стал говорить. Принес кольцо, потихоньку положил назад, в шкатулку. Вы тоже не говорите ей, хорошо? Ей будет очень обидно, если она узнает, что я оценивал кольцо и что оно на самом деле так дешево стоит. Это ведь единственная ее фамильная драгоценность.

— Ну, специально не буду сообщать. А там уж — как получится, — улыбнулся Илья Никитич. — Вы давно знакомы с Бутейко?

— Учились в одном классе.

— Дружили?

— Нет, — Саня повысил голос, ответил слишком поспешно и даже шлепнул ладонью по столу для убедительности.

— Значит, в школе вы не дружили. А в последнее время какие между вами были отношения?

— Да никаких не было отношений! Просто приятели. Бывшие одноклассники.

— Кто из ваших общих знакомых мог знать о долге?

— Многие.

— Что значит — многие? Вы давали деньги при свидетелях?

— Нет. Артем забежал ко мне домой на пятнадцать минут, мы выпили по чашке кофе, я дал ему деньги.

— Ваша жена была дома в это время?

— Не помню… А, ну конечно, Наташи не могло быть дома. Весь июль она прожила с сыном на даче у моих родителей.

— Стало быть, никто не видел, как вы давали Бутейко деньги и какую именно сумму?

— Никто.

— Почему в таком случае вы утверждаете, что о долге знали многие?

— Да потому, что Артем в последнее время жил в долг. Он брал у всех, кто мог дать, и суммы были примерно одинаковые, от двух до четырех тысяч. Об этом все знали, кроме его родителей.

Илья Никитич задумался на секунду, чуть прикрыл глаза и беззвучно отбил пальцами дробь.

«Все, кроме родителей… однако о долге стало известно со слов матери убитого. Она сразу назвала Анисимова убийцей и вспомнила про деньги. Позже, придя в себя после короткого обморока, назвала сумму — три тысячи. Собственно, о долге известно только с ее слов. Про угрозы тоже».

— Александр Яковлевич, а какие вообще у Бутейко были отношения с родителями?

— Ну, как вам сказать? Сложные.

— Можно конкретней?

— Понимаете, родители Артема люди старомодные, все из себя добропорядочные, правильные и наивные до ужаса. Таким ничего нельзя объяснить. Если бы они узнали хотя бы приблизительные суммы его трат и его долгов, у обоих бы волосы дыбом встали.

Неожиданно для себя Саня хрипло засмеялся и не мог остановиться. Он вдруг вспомнил, что отец Артема совершенно лысый. Следователь спокойно и терпеливо ждал, когда закончится приступ дурацкого нервного смеха. Но Саню уже просто трясло, из глаз брызнули слезы. Хохот перешел в плач. Следователь участливо предложил воды. Зубы стукнули о стекло. Вода попала в дыхательное горло.

— Я не убивал Артема, честное слово, — забормотал он, захлебываясь слезами и кашлем, — я понимаю, доказать невозможно, все против меня, улики, свидетели, но я не убивал. Конечно, вы мне не верите. Но я точно знаю, Артем не говорил родителям про свои долги. Его мама не могла знать. И никаких угроз она не могла слышать. Просто у нее шок — понятно, единственный сын.

Кашель отпустил. Илья Никитич молча протянул ему бумажный носовой платок. Саня вытер глаза, шумно высморкался и немного успокоился, стал говорить медленно, монотонно, и следователю опять показалось, что он произносит заранее подготовленный текст:

— Артем не вылезал из светской тусовки, каждый день должен был появляться на всяких презентациях, в ресторанах, в казино, поддерживать знакомства со знаменитостями. Ему хронически не хватало денег. Он одевался в дорогих бутиках. Он вообще был страшно озабочен своей внешностью, многие часы проводил в примерочных магазинов, знал названия всех фирм-производителей одежды, мог лекции читать по истории костюма, но никогда этого не афишировал. Одевался нарочито небрежно, но в этой небрежности была особенная стильность, был шик. А шик — дело дорогое.

— И родители не замечали, что на нем дорогие вещи?

— Артем уверял их, будто покупает шмотки в самых дешевых комиссионках. Для них что Версаче, что фабрика «Красная швея» — один черт. Тряпка, она и есть тряпка.

— Подождите, но в Москве давно нет комиссионных магазинов, — заметил Илья Никитич, — этого они тоже не знали?

— Родители Артема в последние годы покупали что-либо только в угловом гастрономе. Только еду покупали. Кефир, хлеб, макароны. Всем, кто приходил в гости, предлагали горячие черные гренки. Знаете, ломтики ржаного хлеба, обжаренные в подсолнечном масле. Со сладким чаем очень вкусно. Представляете, много лет подряд, из года в год, одно и то же угощение, жареный черный хлеб. С ума сойти можно. А одежду они не покупали вообще. Носили старую. У отца Артема все носки состояли наполовину из штопки. Пиджаки и пальто перелицованные. Ну, знаете, когда вещь распарывают по швам, выворачивают наизнанку, потому что там ткань меньше изношена, и сшивают заново. Мать Артема целыми днями сидела за швейной машинкой. Старенькая такая машинка, с ножной педалью, которая выглядит как фрагмент литой чугунной ограды.

Саня бормотал, глядя в одну точку, и все ждал, когда же следователю надоест слушать этот бред. Но Бородин сидел молча, расслабленно откинувшись на спинку стула, и глядел на Саню сквозь прикрытые веки. Сане даже показалось, что старик заснул. Ну и ладно, спокойной ночи. Он покосился на Илью Никитича, без спросу вытянул из пачки еще одну сигарету, прикурил.

— Педаль качалась медленно, тяжело, у Елены Петровны отекали ноги. Она многие годы сидела за этой машинкой. И никогда, ни разу не сшила ничего красивого, нарядного. Обметывала простыни, сострачивала огромные, как паруса, пододеяльники. Артем как-то пришел в школу в плюшевой темно-зеленой рубашке, такой узкой, что казалось, сейчас лопнет по шву, и заявил, будто это последний писк моды, будто какой-то родственник привез из Парижа для своего сына, но у того слишком пузо толстое, не смогли застегнуть пуговицы. На самом деле мать нашла на антресолях старое покрывало и сшила ему рубашку. А узкая она потому, что осталось очень мало невытертой ткани. — Саня загасил сигарету и перевел дух. В кабинете стало тихо. Молчание длилось несколько минут.

«Он не верит, — с тоской подумал Саня, — ничего у меня не получается. Сейчас он отправит меня назад в камеру».

Этого он боялся больше всего. Каждая минута в тихом кабинете, наедине со спокойным вежливым старичком, без вони и ужаса перед соседями-уголовниками, была для Сани сейчас на вес золота. Саня готов был болтать хоть до утра, лишь бы побыть здесь еще немного.

Следователь продолжал сидеть неподвижно, только веки его чуть приподнялись, глаза оживились.

— Ну что же вы замолчали, Александр Яковлевич? — произнес он с едва заметной улыбкой. — Я вас внимательно слушаю. Бутейко пришел в школу в рубашке, сшитой из старого покрывала. Что было дальше?

— Дальше? Ну что могло быть дальше? Все стали спорить, обсуждать эту несчастную рубашку, разглядывать ее, щупать. Кто-то из девочек обратил внимание на то, что швы обработаны зигзагом, а не оверлоком, то есть рубашка сшита на домашней машинке. Но Артем никогда не смущался, если его ловили на вранье. Он заявил, что это тоже писк моды. Самые знаменитые модельеры продают вещи «хенд-мейд», сделанные вручную. В итоге он добился, чего хотел. Весь класс был занят его рубашкой, его персоной. Когда рубашка «хенд-мейд» всем надоела, он выдумал другое. Притащил в школу какую-то брошку со стекляшкой и заявил, что это старинный бриллиант. Рассказал совершенно дикую историю, будто бы его дед копал колодец и нашел шкатулку с драгоценностями. Там, кроме прочего, был этот камень. За ним охотятся все коллекционеры и бандиты мира. Сто пятьдесят лет назад его снесла курица где-то на Урале.

Саня замолчал, вжал голову в плечи. Он ждал, что следователь сейчас взорвется, стукнет кулаком по столу, крикнет, мол, хватит мне голову морочить, не устраивайте из допроса балаган. Какая рубашка? Какая курица? Какое отношение вся эта ахинея имеет к убийству Бутейко? Но вместо этого старик мягко произнес:

— Ну что же вы? Продолжайте, пожалуйста. Я вас внимательно слушаю.