Питомник. Книга 2

Полина Дашкова, 2000

Благими намерениями выстлана дорога в ад. Настоящим адом для подростков-сирот стал семейный детский дом в Подмосковье. «Благодетели», не жалеющие денег на его содержание, с помощью криминальных «учителей» готовят себе достойных помощников, развращая тела и души детей.

Глава восемнадцатая

— Проходите, присаживайтесь, пожалуйста. Или, может, вы хотите остаться на лужайке? — Изольда Ивановна вскинула руку, указывая на полотняные шезлонги.

Гость исподтишка, сквозь темные очки, разглядывал хозяйку. Даме было под пятьдесят, но выглядела она значительно моложе. Высокая, крепкая, с ярко-голубыми глазами и пышными пшеничными локонами, с ямочками на круглых румяных щеках, Изольда Ивановна светилась здоровьем и оптимизмом. Все в ней было соразмерно, правильно, добротно, широкие плечи, царственный бюст, массивный зад. Яркие пухлые губы, жемчужные ровные зубы. В тоталитарные времена такими персонажами было принято украшать стенды наглядной агитации и официальные праздники, при буржуазной демократии их можно использовать для рекламы маргарина и стирального порошка.

— Благодарю вас, давайте лучше посидим в доме, солнце слишком яркое, к тому же на улице качество записи всегда значительно хуже, — произнес гость, мягко грассируя.

— Ну, как хотите, — улыбнулась хозяйка совершенно маргариновой улыбкой, — а я обожаю свежий воздух, если бы не комары, я бы спала в саду.

— Да, комаров у вас здесь много, — кивнул гость.

— Не то слово. Вечерами просто тучи. Ну пойдемте.

Гость, корреспондент французского журнала для родителей «Лез анфан», последовал за хозяйкой в гостиную. Там после яркого солнца казалось почти темно. Корреспондент растерянно огляделся, гостеприимная хозяйка тут же предложила ему сесть в одно из огромных кожаных кресел у журнального столика и спросила с любезной улыбкой, что он предпочитает, чай, кофе или бокал белого сухого вина. Было заметно, что эта дама привыкла принимать у себя корреспондентов, в том числе иностранных. Звонок с просьбой об интервью ее нисколько не удивил. Она с удовольствием согласилась рассказать в очередной раз о своем уникальном творении.

— Спасибо, если можно, стакан воды, — улыбнулся корреспондент и добавил, облизнув губы: — Сегодня очень жарко.

— О’кей. — Изольда Ивановна хлопнула в ладоши и глубоким оперным контральто прокричала: — Лариса!

На зов явилась тощенькая девочка лет пятнадцати с рыжими всклокоченными волосами.

— Подойди ко мне, малыш, познакомься. Это корреспондент парижского журнала, господин… — хозяйка повернулась к гостю с виноватой улыбкой.

— Пьер Жермон, — поспешно подсказал тот.

— Ох, простите, память у меня девичья. Да, месье Пьер Жермон, — медленно, словно смакуя иностранное имя, повторила хозяйка, — а это моя Ларисонька, — она ласково взъерошила рыжие патлы.

— Здрассте, — пискнула девочка и презрительно поджала губы, — вы на иностранца совсем не похожи.

— Малыш, принеси-ка нам минералочки холодненькой. И два бокала, сильвупле.

— Щас! — девочка круто развернулась на пятках и расхлябанной походочкой, заложив руки в карманы широких приспущенных джинсов, удалилась в темноту коридора.

— Вы так хорошо говорите по-русски, Пьер, — пропела хозяйка, внимательно глядя на гостя.

На ней были белые льняные шорты, она лихо закинула ногу на ногу, правую щиколотку уложила на левое колено. Взгляд гостя примерз к этим шикарным ногам, идеально гладким, длинным, с круглыми коленями и широкими ступнями, не меньше тридцать девятого размера.

— У вас нет никакого акцента, просто удивительно, — добавила Изольда Ивановна после некоторой паузы, как бы давая гостю оправиться от восхищения, — только «р» выдает француза. Я учила ваш язык в школе, но у меня никогда не получалось грассировать.

— Моя бабушка была русской, — сообщил гость с легким вздохом, — ну что же, Изольда, давайте начнем. Ох, простите, я обратился к вам без отчества, у нас так принято, а в России считается невежливым, — он достал диктофон, проверил кассету, нажал «запись» и тихо произнес: — Ун, де, труа…

— Да ради бога, называйте, как вам удобней, — пробормотала хозяйка, — нет, погодите, не включайте, я не совсем поняла, кто вам дал мой телефон?

— Разве я не сказал вам? — корреспондент поднял брови и чуть склонил голову набок.

— Вы объяснили, да я забыла. Память девичья.

— Понимаю вашу осторожность, — он растянул губы, — в вашей стране сейчас надо смотреть в оба. Телефон я узнал в редакции журнала «Фам». Собственно, благодаря статье в этом журнале я к вам и приехал. Прочитал о замечательной русской женщине, которая усыновила шестерых сирот, и, получив командировку в Москву, решил встретиться с вами, взять интервью.

— Пятерых, — поправила Изольда, — двое детей мои собственные. Двое, а не один. Старший мальчик Анатолий, ему уже двадцать, младшая девочка Люся, ей недавно исполнилось пятнадцать. Интересно, где загуляла Ларочка? Сколько можно ходить за водой? Лариса!

Послышалось неторопливое шарканье, рыжая девочка возникла на пороге гостиной и встала, прислонившись плечом к притолоке.

— Где ты была, детка? — ласково спросила Изольда.

— В сортире, мамочка, у меня запор. — Лариса сморщилась, сунула в ухо мизинец, поковыряла, потом поднесла ноготь к глазам и сощелкнула то, что выковыряла.

— Малыш, как ты себя ведешь? — Изольда укоризненно покачала головой. — Ты обещала нам минералку принести.

— Ща!

Девочка, пятясь задом, растворилась во мраке коридора, сверкнули глаза и здоровенные фальшивые камушки в ушах. Гулко чмокнула дверца холодильника, звякнули стаканы, через минуту она появилась, поставила воду и стаканы на стол.

— Спасибо, солнышко, — Изольда легонько шлепнула ее по попе, — иди, погуляй. Пожалуй, Ларочка самая сложная из моих деток, — задумчиво произнесла хозяйка, когда они остались одни, — до пяти лет жила с матерью. Чудовище, а не женщина. Приковывала ребенка собачьей цепью к батарее, держала на хлебе и воде, избивала. Такое долго не забывается. Надо очень много любви, чтобы раны, нанесенные в раннем детстве, затянулись.

— Позвольте, я буду записывать? — осторожно спросил корреспондент.

— Ах, да, пожалуйста, — хозяйка открыла бутылку, налила воду в стаканы, — нет, подождите. У меня к вам просьба, — она резко встала, прошла к книжным полкам и откуда-то снизу извлекла яркий толстый журнал «Фам», — не могли бы вы, Пьер, пробежать глазами статью о нашей семье и пересказать мне в двух словах, я забыла французский, дети учат английский, а узнать, что пишут, страшно интересно, — она с улыбкой протянула ему журнал, — кажется, на двадцать пятой странице.

Корреспондент быстро забормотал по-французски, разглядывая глянцевые журнальные снимки. Счастливое семейство за круглым столом. Белая скатерть, розы в хрустале, торт со свечками. Спортивные занятия. Стройные дети в трусах и майках на сверкающем подмосковном снегу. Уютная классная комната. На стене рядышком Пушкин, Толстой, Эйнштейн, огромная карта мира, классический скелет в углу. У компьютера, голова к голове, две девочки-близнецы, странно, нереально красивые, словно нарисованные. Урок борьбы в спортивном зале. Кимоно. Мужественный широкоплечий учитель показывает худенькому мальчику прием.

— Вам перевести все дословно? — вскинул глаза корреспондент.

— Нет, в общих чертах.

— Здесь речь идет о том, что в России зарождаются традиции усыновления сирот, в советские времена такое было невозможно. Люди, решившиеся подарить брошенным детям семью, испытывают огромные трудности. Но Изольда Кузнецова никогда на трудности не жалуется. Закончив Педагогический институт в Воронеже, она работала воспитателем в детском доме, в своем родном городе, затем вышла замуж и переехала к мужу в Москву, устроилась на работу в интернат для детей-сирот. Муж работал там же. Мадам Кузнецова рассказывает, что чувство несправедливости, жалости к брошенным, обездоленным детям не давало ей спать. Дальше прямая речь. «Я стала болеть, хотя была всегда человеком здоровым. Но что-то со мной произошло. Не могла спать. Думала о детях, за каждого переживала, как за своего собственного, и наконец поняла, что не сумею жить спокойно, пока не сделаю что-то для этих детей», — корреспондент прервался, глотнул воды и спросил: — Ну что, с ваших слов записано верно?

По лицу Изольды скользнула тень. Только что она с нескрываемым удовольствием слушала перевод статьи о самой себе, и вдруг ей стало отчего-то неприятно. Взгляд сделался колючим, ледяным, зрачки сузились до точек. Она довольно долго держала паузу и смотрела в лицо корреспонденту не отрываясь. Он удивленно улыбнулся.

— Неужели допущены ошибки? Вы, кажется, расстроились?

— Я? Нет, ничуть, все правильно. Западные журналисты, в отличие от наших, аккуратны и точны.

— Вот, отлично, давайте с этого и начнем разговор. Позвольте, я включу диктофон. Тема отношения к вам российской прессы здесь не затронута. Или вы хотите, чтобы я переводил дальше?

— Нет, спасибо. Достаточно. Можете включать.

— Замечательно. Итак, мадам Кузнецова, чем же вас обидели журналисты?

— Ну, особенных обид нет. Наоборот. В восемьдесят девятом году пресса и телевидение мне серьезно помогли в борьбе с нашей бюрократией. Благодаря нескольким публикациям и телесюжетам нам с мужем удалось пробиться через тернии всевозможных официальных инстанций. Однако это скучная история. Я не люблю вспоминать о проблемах, которые давно решены.

— Завидую вам, это счастливое свойство. Однако какие-то проблемы все-таки остались нерешенными?

— О, только вечные проблемы. Они есть в каждой семье. Любовь, дружба, учеба, отношения между детьми.

— Я знаю, что год назад вы потеряли мужа. Вам, вероятно, стало значительно трудней.

— Мне бы не хотелось обсуждать это.

— Да. Конечно, извините. Сейчас, кроме вас, кто-нибудь взрослый живет в доме?

— Мне помогает учитель физкультуры, Руслан. Он с самого начала с нами, с восемьдесят девятого года. Я считаю, физическое воспитание едва ли не самое важное для ребенка. У нас есть поговорка: в здоровом теле здоровый дух. Я стремлюсь к тому, чтобы дети мои были не только здоровы, но могли за себя постоять. Руслан мастер спорта по боксу, чемпион России в легком весе. Из-за травмы он ушел из спорта, стал преподавать. После смерти мужа переселился к нам, он очень мне помогает.

— А где он сейчас? Мне бы хотелось с ним познакомиться, поговорить.

— Он в Москве, у своей мамы.

— Вы не могли бы дать мне телефон? Было бы интересно задать ему несколько вопросов, для полноты впечатлений.

— Простите, телефон я вам дать не могу. Но через пару дней Руслан вернется, вы можете приехать еще раз.

— Спасибо за приглашение, обязательно приеду. Я буду здесь еще неделю, так что времени достаточно. Скажите, а как складывались в самом начале отношения между вашими родными детьми и приемными? Не было ревности, соперничества?

— Конечно, первое время всем было трудно. Но есть одно верное средство. Любовь. Я с самого начала приучала детей, и родных, и приемных, к любви и дружбе. Один за всех, все за одного. Такой у нас девиз. Знаете, я пытаюсь объяснять им все как можно образней. Вот показываю руку, — она вытянула вперед пухлую холеную кисть, растопырила пальцы, — разве можно сильно ударить? Нельзя. Пальцы сломаются, и все дела. Но если вот так, — она сжала руку в кулак и увесисто потрясла, — если так, удар получится мощным. Дети меня понимают.

— Да, это очень образно, — кивнул корреспондент, — а как ваши дети отдыхают?

— Мы предпочитаем активный отдых на свежем воздухе, спортивные занятия, подвижные игры. Я же говорю, в здоровом теле здоровый дух.

— Скажите, с кем-нибудь из детей я могу побеседовать? Мне бы хотелось задать несколько вопросов вашей младшей дочери. Кажется, ее зовут Люся?

— Почему именно ей?

— Она девочка, к тому же младшая и, вероятно, наиболее ранима. Мне интересно узнать, как она чувствует себя в такой большой семье, как к ней относятся другие дети.

— Люся чувствует себя отлично, — отчеканила Изольда, — отношения между всеми детьми в нашем коллективе ровные, товарищеские, — она пробуравила переносицу корреспондента совершенно ледяным взглядом, затем демонстративно посмотрела на часы и резко встала. — Какие-нибудь еще вопросы?

— Вопросов много, — вздохнул корреспондент, — но я вижу, у вас больше нет времени. Спасибо, — он выключил диктофон, убрал в сумку.

Изольда проводила его до железных ворот и, открыв их, спросила с маргариновой улыбкой:

— В какой вы остановились гостинице?

— Она называется «Ор-рленок».

— Телефон там есть?

— Да, конечно… Однако я не помню его наизусть, где-то записан, сейчас посмотрю, — он принялся рыться в сумке, потом в карманах, наконец пожал плечами: — От жары я становлюсь рассеянным, все забываю, вот, кажется, забыл визитку гостиницы, там был записан телефонный номер. Но у меня есть моя визитка, — он протянул ей карточку, на которой по-французски было написано: «Пьер Жермон». Хозяйке хватило школьных знаний, чтобы разобрать французское слово «корреспондент», название журнала «Лез анфан», Париж меленько, внизу, там, где обычно помещается адрес.

* * *

— Простите, вы не могли бы открыть окно? — откашлявшись, попросил Илья Никитич начальника районного отделения милиции.

— Не открывается. Забито, — ответил начальник, закуривая очередную сигарету.

— Ну тогда хотя бы включите этот агрегат, — Бородин кивнул на огромный пыльный вентилятор.

— Сломан, — начальник выпустил дым из ноздрей.

— Как же вы работаете в таком прокуренном помещении? — покачал головой Бородин. — Совершенно нечем дышать.

— Вам нехорошо? — пухлые губы майора растянулись в улыбке. — Конечно, в вашем возрасте много сложностей со здоровьем.

— Ладно, Иван Романович, — вздохнул Бородин, — я понимаю, больше всего вам хотелось бы, чтобы я ушел и оставил вас в покое. У вас серьезные неприятности, но вовсе не из-за меня.

— Разумеется, не из-за вас… — майор замер, глядя выпуклыми глазами сквозь Бородина, сделал несколько жадных нервных затяжек, наконец с выразительным вздохом произнес: — Это вряд ли можно назвать неприятностями. Это беда, настоящая беда. Очень жалко парня, молодой, вся жизнь впереди, осталась беременная жена, совсем девчонка, едва исполнилось восемнадцать. И как она справится одна с ребенком, в наше-то сложное время, не представляю.

— Извините, — вкрадчиво произнес Илья Никитич, — когда вы в последний раз звонили в больницу?

— Некогда мне звонить, — махнул рукой майор, — да и зачем? И так все ясно. Ребята пришли, доложили… Кошмар, бедный парень! Ну, мы, конечно, поможем с похоронами и оформим все, как положено, геройски погиб при исполнении, и все такое, хотя, между нами, никакого исполнения там не было. Дежурство у него кончилось как раз утром, домой шел, может, и выпил малость, после ночи, чтоб расслабиться. С кем не бывает? Но, разумеется, мы все оформим, как положено, чтобы жене хотя бы пенсию выплачивали.

— Да, с вашей стороны это чрезвычайно благородно, Иван Романович. Скажите, а о чем беседовал с вами младший лейтенант Телечкин сегодня утром?

— Утром? — выпуклые глаза майора тревожно забегали. — Ах, ну да, он заходил ко мне, буквально за час до несчастного случая.

— За час до чего, простите? — Бородин слегка приподнял брови.

— До того, как попал под машину, переходя проезжую часть на красный свет, — по слогам отчеканил майор, загасил сигарету и тут же закурил следующую.

— Ах, ну да, конечно, — Илья Никитич отвернулся от дыма, искоса взглянул на майора и точно так же, по слогам, отчеканил: — Будьте добры, Иван Романович, постарайтесь припомнить, о чем вы беседовали с младшим лейтенантом Телечкиным сегодня утром в вашем кабинете?

— Можно узнать, зачем вам это? — майор откашлялся и оттянул ворот рубашки, как будто он душил его.

— Если позволите, я объясню чуть позже. Так вы можете мне ответить или нет?

— Я, честно говоря, сейчас уже и не помню. День был тяжелый, все из головы вылетело. Я ведь на земле сижу, в дерьме копаюсь. У меня на участке каждый третий подросток наркоман. И еще рынок на моей территории. Тут вам карманники, кукольники, кидалы, в общем дерьма хватает. Когда только будет в стране порядок?

— И не говорите, — Бородин вздохнул, выдержал сочувственную паузу и елейным голосом спросил: — Иван Романович, значит, вы не запомнили ни слова из разговора, который длился двадцать пять минут? Вы вызвали Телечкина или он явился к вам по собственной инициативе?

— Откуда вам известно, сколько длился разговор? — майор покраснел и чуть повысил голос.

— Мне ничего не известно, — Илья Никитич широко улыбнулся, — я назвал эту цифру случайно, однако вижу по вашему лицу, что угадал.

— Вы умеете читать по лицам? — усмехнулся майор.

— Иногда, — скромно признался Бородин и тоже усмехнулся, — однако, Иван Романович, не надо быть психологом, чтобы заметить, как не хочется вам рассказывать об утреннем разговоре с младшим лейтенантом.

Взгляд майора стал осмысленным и злым, вытаращенные глаза уставились Бородину в переносицу, губы сжались, на лбу выступили бисерины пота.

— А вам не кажется, товарищ старший следователь, — произнес он тихо и вкрадчиво, — что вы лезете не в свое дело?

— Не кажется, — покачал головой Бородин, — потому, что я задаю вам вопросы, связанные с тем делом, которым сейчас занимаюсь по долгу службы. Поверьте, мною движет отнюдь не праздное любопытство. А что касается утренней беседы с младшим лейтенантом, то, должен признаться, мне значительно важнее было увидеть вашу реакцию, чем узнать, о чем вы с Телечкиным говорили. Ладно, не буду вас напрягать, Иван Романович. Время позднее, вы устали, я тоже. Можно взглянуть на копию заключения о смерти гражданина Рюрикова?

— Это вы о том бомже, который сожительницу зарезал? — майор прищурился. — Я и так помню. Алкогольная интоксикация.

— И все-таки я хотел бы взглянуть на документ. Если, конечно, вас не затруднит.

— Да ради бога, — майор с треском открыл один из ящиков письменного стола, покопался в нем, вытянул стандартную серую папку, открыл, вытащил заключение о смерти.

— Вы позволите мне взять это с собой?

— Разумеется. Еще могу быть чем-нибудь полезен, товарищ следователь?

— В общем, нет, — Илья Никитич поднялся, — всего доброго, товарищ майор. А в больницу, где лежит ваш сотрудник Николай Телечкин, вы все-таки потрудитесь позвонить, ну, если совсем уж нет времени, поручите кому-нибудь. На всякий случай.

— А что, есть какие-то новости? — откровенно зевнув, поинтересовался майор. — Днем сказали, состояние тяжелое.

Но Бородин не успел ответить, потому что за дверью послышался грохот и отчаянный женский крик:

— Пусти, сказала! Что ты меня хватаешь? Я сама пришла, не убегу!

— А я говорю, нельзя туда! — ревел в ответ возмущенный бас. — Щас здесь ночевать останешься, по хулиганке!

— Ага, разбежался! Останусь! Где начальник?

— Не лезь, дура! Сказал, нету его! Вали отсюда, пока я добрый!

— Что-о? — протяжно пропела женщина. — Ты добрый? Да ты любому глотку перегрызешь!

Скандал подкатывал все ближе, майор встал, распахнул дверь. На пороге застыла лысая женщина в разодранном платье, рядом, вцепившись ей в локоть, стоял маленький, худенький капитан.

— Вот! — выкрикнула женщина. — Так и знала, что ты врешь! Есть начальник! На месте он! — И тут же запричитала совсем другим голосом, тоненьким, жалобным: — Я, гражданин начальник, сама пришла, показания хочу дать чистосердечные, я своими глазами видела, как вашего лейтенантика подрезали.

— Что ты мелешь, дура, — прошипел майор еле слышно, — вон отсюда, сию минуту!

— Ну я же рассказать хочу! Я свидетель! — растерянно пробормотала женщина.

— Вон! — повторил майор и попытался закрыть дверь. — Колесников, убери ее!

— Так, минуточку, — подал голос Илья Никитич, — человек пришел дать показания. В чем дело? Почему вы ее выгоняете?

— Ну, знаете, — взревел майор, — всему есть предел, товарищ старший следователь. Вы превышаете свои полномочия. В конце концов, я здесь начальник и не позволю…

— Иван Романович, — Бородин печально покачал головой, — действительно, предел есть всему. То, что вы собираетесь хоронить младшего лейтенанта и даже не удосужились выяснить, как он себя чувствует, это ладно. Но вам, начальнику отделения, до сих пор не известно, что на вашей территории, с вашим сотрудником, произошел вовсе не несчастный случай…

— А что? — рявкнул майор. — Что с ним произошло? Просветите меня, будьте так любезны!

— Покушение на убийство. Ножевое ранение, — отрывисто произнес Бородин. — Где я могу побеседовать со свидетелем?

— Колесников, проводи в седьмой кабинет! — майор глядел на Бородина с такой ненавистью, что глаза его почти дымились. Илья Никитич любезно улыбнулся.

— А вы кто такой будете? — спросила женщина, когда они остались вдвоем в крошечной комнате с ободранным письменным столом, зарешеченным окошком и таким же огромным вентилятором, как в кабинете начальника.

Бородин представился и попросил женщину предъявить какой-нибудь документ.

— Нету, — вздохнула она, — был паспорт, но я его посеяла. А может, сперли. Новый сделать не могу, денег нет на штраф. Да вы так запишите, Бочарова Марина Геннадьевна, семьдесят второго года.

Бородин слегка приподнял брови, услышав дату рождения. Он думал, ей не меньше пятидесяти.

— Что, выгляжу старше? — она растянула в улыбке щербатый рот. — Это Тверская, гражданин следователь. Ну и зона, конечно.

— По какой статье?

— По сто двадцать восьмой, три года. На наркоте меня взяли. Стукнули свои же, но это давняя история, меня еще не так подставляли, вернее, подкладывали. Вы мне скажите, лейтенантик-то как?

— Жив, — улыбнулся Бородин.

— Ну и слава богу, а то я прямо вся испереживалась за него. Совсем пацан, и сразу видно, хороший человек, настырный.

— В каком смысле — настырный?

— Ну, в самом прямом. Добивается своего.

— И чего он добивался?

— Ну как? Про убийцу расспрашивал и, пока все из нас не вытянул, не успокоился. Мы-то с Ноздрей не особенно хотели с ментом общаться, пардон, конечно.

— Погодите, Марина, про какого убийцу?

— А то вы не знаете? — она прищурилась. — Про того самого, который Симку зарезал, а Рюрика подставил. Ох, я как услышала, прямо обрыдалась вся, — она громко шмыгнула носом, и глаза ее стали мокрыми, — Симка ведь неплохая баба была. Артистка, конечно, хлебом не корми, дай повыступать, потрепаться о всякой мистике, такое сочиняла, хоть стой, хоть падай. Считала, что дар у нее божественный, людей видит насквозь, как взглянет на человека, так по его лицу всю суть прозревает. Кто-то на самом деле свинья с толстым рылом, кто-то крыса, или, наоборот, ангелочек, пташка небесная. А есть такие, у которых сквозь кожу чернота просвечивает, на голове рожки, во рту клыки, под штанами хвост. Черти в человеческом обличье. Понятное дело, чертями она считала тех, кто лично ее обижал. Ой, ну ладно, я все болтаю, до главного никак не дойду. Жалко Симку, а с другой стороны, может, оно и к лучшему. Отмучилась баба.

— Черти, говорите? С рожками, с клыками? — быстро произнес Бородин. — И когда в последний раз она об этом рассказывала?

— Да постоянно, вот, например, начальника отделения, майора, который сейчас на меня орал и глаза таращил, — Марина покосилась на дверь и перешла на шепот, — про него Симка говорила, будто он черт и на самом деле морда у него черная, во рту клыки, на голове рожки красненькие. Как в очередной раз ее заметали, она потом и рассказывала: начальник черт, и капитан Колесников — черт, а участковый Пал Игнатьич — хомяк. То есть не самый противный зверь. А недавно она с каким-то мужиком у помойки поцапалась, и тоже, говорит, он был на самом деле черт с красными рожками. Свежий фингал предъявляла, как доказательство. Я, говорит, его, поганца, схватила за рога, а он мне в глаз кулаком, а я его коленкой по яйцам. Мы с Ноздрей прямо помирали над ней. А она обиделась, что мы смеемся, надулась, но потом забыла обо всем и пошла плясать. В ларьке музыку врубили, Симка была уже с утра бухая, ну и давай выделываться. Вот, кстати, тогда мы с Ноздрей и видели ее, бедненькую, в последний раз. Сегодня утром, когда лейтенантик в метро подошел, мы с Ноздрей про Симку ничего еще не знали, и про Рюрика… Слушайте, а правда, его здесь до смерти забили?

— А? — Илья Никитич тряхнул головой, словно опомнившись. — Нет, не забили. Но он действительно умер.

— Может, тоже к лучшему, — поджав губы, заметила Марина, — отмучился. Какие у него были варианты? Зона при его здоровье все равно смерть, только медленная и мучительная.

— Значит, в метро, во время грозы, к вам подошел младший лейтенант, — напомнил Бородин.

— Ну да, и стал спрашивать про Рюрика, сказал, будто видели, как Рюрик его машину раздел. Мы ему объяснили, Рюрик ни при чем, они с Ноздрей всю ночь продукты грузили. Поговорили, гроза кончилась, из метро толпа повалила, а я чувствую, мне как-то не по себе. Вроде заметила кого-то в толпе, пока мы с лейтенантом разговаривали, но никак не могу понять, кого. Прямо нехорошо мне стало, голова кружится, Ноздря говорит, пойдем к «хот-догам», булочек попросим, а у меня сил нет, ты, говорю, иди, а я за почтой во дворике посижу, там тихо, зелено, народу никого. Стала я площадь переходить, заметила лейтенантика, мелькает в толпе серая спина, народу много, я сама еле иду и вдруг вижу, как-то качнуло его. Пригляделась, мама родная, на кителе, между лопатками, темное пятно. Я еще подумала, где это он так испачкаться успел. Тут как раз зажегся желтый, машины загудели, я скорей рванула на ту сторону, обогнала лейтенанта, мне уже не до него было, я машин боюсь. Только успела перебежать, машины загудели, завизжали, какая-то баба орет как резаная. А лейтенант лежит на мостовой, в двух шагах от тротуара. Я чувствую, сама сейчас помру, рванула изо всех сил подальше оттуда, во двор, упала на газон, думаю, нет, никому ничего не скажу, жить-то и мне хочется, однако потом очухалась, поняла, если не скажу, буду всю жизнь мучиться. У меня даже шрам зачесался. Представляете, пять лет как зарубцевался, а тут вдруг начал зудеть, зараза, — она перегнулась через стол, приблизила к Илье Никитичу опухшее красное лицо, ткнула пальцем в щеку, обезображенную выпуклым косым рубцом, и прошептала еле слышно: — А я ведь узнала его, гражданин следователь…