Золотой песок

Полина Дашкова, 1999

В биографии каждого человека всегда найдется свой «скелет в шкафу», а в биографии политика – тем более. И всегда найдется кто-то, кому будет интересно открыть этот «шкаф». У губернатора Синедольского края было все – деньги, власть, слава, – но ему захотелось большего: как известно, «денег много не бывает»; если есть власть, хочется властвовать; а слава – так чтобы всемирная… Но тут и открылся этот «шкаф со скелетом» под названием «Золото Желтого лога»…

Глава 3

Сначала Никита решил не выходить из квартиры хотя бы несколько дней. Пока ехал в такси от Сокола до Кропоткинской, все пытался сообразить, что надо купить в ночном супермаркете. Он по наивности своей полагал, что будут они у него, эти несколько дней.

Сахар, чай, кофе, сигареты, зубная паста, мыло… Этот простой перечень заставил его вздрогнуть. Господи, ведь только что чуть не убили. Валялось бы сейчас мертвое тело под горой витринных осколков, накрыли бы черным полиэтиленом, увезли в морг. И не надо было бы ни кофе, ни сигарет, ни мыла. А где-то рядом кружила бы удивленная растерянная душа, которую выдернули из теплой оболочки значительно раньше положенного срока.

В такси тихо играла музыка. Мимо окон плыл ночной город, такой родной и такой равнодушный.

— Знаете, меня сейчас чуть не убили, — услышал Никита собственный хриплый насмешливый голос.

— Да ну? Правда, что ли? — так же хрипло и насмешливо отозвался таксист, не поворачивая головы.

Играл оркестр Поля Мориа. Сладкая композиция из мелодий Франсиса Лея.

— Чуть не убили, но, наверное, все-таки убьют. Достанут. Им очень надо, — пробормотал Никита совсем тихо.

— Что? — переспросил таксист.

— Вот здесь направо, — громко произнес Никита.

Оказавшись дома, бросив на лавку в прихожей пакет с запасами, он машинально включил чайник, потом стал двигать тяжеленный дубовый буфет на кухне. Он подозревал, что один не справится. Десять лет назад, когда был ремонт в квартире, буфет двигали трое крепких грузчиков. Они вспотели, изматерились до икоты, проклиная добротный цельный дуб.

— Жить захочешь — сумеешь, — сказал он себе и навалился на дубовый буфетный бок.

Семейная реликвия ста пятидесяти лет от роду не собиралась двигаться с места. Внутри жалобно звякали чашки. За буфетом была забитая намертво дверь черного хода.

Восемьдесят лет назад, в 1918-м, этот черный ход спас жизнь поручику Сергею Соковнину, двоюродному прадеду Никиты. Поручик успел удрать от чекистов, когда пришли его арестовывать. Потом, при Советах, как говорила бабушка Аня, был забит парадный ход, и все пользовались черным. Квартиру Ракитиных поделили на крошечные клетушки. Она стала коммунальной. Был даже какой-то квартирный актив, который возглавляла дворничиха Пронькина.

А поручик Соковнин выжил, умудрился удрать на пароходе в Константинополь, оттуда перебрался в Америку, женился, успел нажить троих детей, а в сорок четвертом погиб в возрасте пятидесяти двух лет, в чине полковника армии США, подорвался на фашистской мине где-то в окрестностях Парижа.

Никита отошел на шаг, отдышался, оглядел буфет со всех сторон. Времени мало. Его, пожалуй, совсем нет. Наверняка профессионалы в джипе уже осознали свою ошибку. Зря он накупил столько запасов. Не пригодятся…

— Ну давай же, милый, давай, — пробормотал он, пытаясь оторвать дубовые ножки от пола.

В буфете что-то громко стукнуло. Упала какая-то тяжелая банка. По-хорошему, надо бы вытащить все содержимое. Но на это уйдет час. Уже светает.

— Шевелись, мать твою, двигайся, старая деревяшка! — рявкнул Никита.

И дубовая громадина подчинилась. Проехала несколько сантиметров по линолеуму. Вот так. Теперь еще немного. Наконец между стеной и буфетом образовалось пространство около полуметра. Этого достаточно, чтобы протиснуться и откупорить забитую дверь. Прямоугольник линолеума под буфетом отклеился от пола. Если ножом вырезать, а потом, оказавшись за дверью на черной лестнице, ухватиться за край лоскута, придвинуть буфет назад, к стене, закрыть проход, можно выиграть еще несколько минут, пока они разберутся, догадаются.

Никита отыскал в ящике с инструментами старый скальпель, острый, как бритва, и полоснул по линолеуму с трех сторон. Попытался сдвинуть. В принципе можно. Но придется сделать это очень быстро. На это нужны нечеловеческие силы. Вернее, силы человека, который очень хочет жить.

За окном щебетали первые птицы. Светало. Рубашка пропиталась потом и противно липла к телу. Хорошо бы, когда все будет готово, принять душ. Но это опасно. По закону подлости они явятся именно в тот момент, когда он будет плескаться в душе. Он не услышит и может не успеть…

Между прочим, восемьдесят лет назад поручик Соковнин успел. Он как раз мылся в ванной, когда чекисты вломились в квартиру. Душ, разумеется, в восемнадцатом уже не работал. Поручик поливался из ковшика ледяной водой. Он не услышал, как они вломились. Его племянница, тринадцатилетняя Аня, которой потом суждено было стать Никитиной бабушкой, умудрилась задержать их в прихожей, заговорить зубы. И изрядно покричать, пошуметь, чтобы поручик расслышал за плеском воды.

— Ой, это у вас настоящий «маузер»? Подождите, господин чекист! Покажите, я никогда не видела. А он правда стреляет?

Аня была ангельски хорошенькой. Блестящие золотые локоны, огромные ярко-голубые глаза.

— А чаю вы не хотите, господа чекисты? У нас есть немного настоящего чая. Я как раз поставила самовар. Знаете, есть даже колотый сахар… Подождите, там не убрано, куда вы?..

Поручик успел натянуть подштанники, прихватил всю прочую одежду и свой именной пистолет, встал на бортик ванны, открыл высокое, под самым потолком, окошко между кухней и ванной комнатой, подтянулся, перелез, бесшумно спрыгнул, прошмыгнул в дверь черного хода. А через секунду чекисты уже ворвались на кухню.

— Как же ему удалось с узлом одежды, так быстро и бесшумно? — спрашивал Никита бабушку Аню, когда она в сотый раз рассказывала ему эту историю.

— Не знаю. Очень жить хотел, — отвечала бабушка.

Никита лет с десяти пытался повторить ловкий трюк поручика. Приставлял стремянку к окну ванной комнаты. Только в четырнадцать удалось подтянуться, перевалиться через окно и, зажмурившись, спрыгнуть на кухонный пол. Няня Надя, жарившая картошку на плите, закричала как резаная и стала быстро, мелко креститься. Никита спрыгнул неудачно, подвернул ногу, порвал связки. Если бы поручик Сергей Соковнин спрыгнул так же, его бы уже через полчаса расстреляли.

Никита загасил сигарету, достал из ящика с инструментами пассатижи и принялся откупоривать забитую дверь черного хода. Гвозди успели проржаветь и намертво вросли в стену. Спасибо, что десять лет назад мама отказалась от разумной идеи заложить дверь кирпичом. С черной лестницы воняло, в квартиру лезли тараканы и даже крысы забегали иногда. Но ленивые рабочие, которые делали ремонт, убедили маму, что довольно будет просто забить дверь и задвинуть чем-нибудь тяжелым. Спасибо ленивым рабочим. Квартира превратилась бы сейчас в мышеловку. Впрочем, тогда он бы и не поехал домой после стрельбы.

А куда бы он поехал без денег, без документов? Куда, интересно, ему деваться потом, когда он откупорит дверь, когда придется удирать через вонючий черный ход, через чердак, перепрыгивать с крыши на крышу, как восемьдесят лет назад поручик Соковнин?

…В четырнадцать, когда порванные связки срослись, Никита повторил трюк, от начала до самого конца. Даже время засек. Ровно три с половиной минуты. Самое неприятное — перепрыгнуть с крыши своего дома на соседнюю. Высота двенадцать метров. Расстояние между крышами не больше полуметра. Главное, вниз не глядеть. Главное, представить, что за тобой гонятся люди с «наганами» в кожаных куртках. И ты очень хочешь жить.

Сейчас ему не четырнадцать, а тридцать восемь, и ничего представлять не надо. Все так и есть. Люди в кожаных куртках. С автоматами. И жить очень хочется…

Он до крови изодрал пальцы, выдергивая ржавые гвозди. Дверь наконец поддалась. Пахнуло застарелой плесенью и кошачьей мочой. Черным ходом перестали пользоваться в двадцать седьмом году, когда всемирно известный оперный баритон Николай Ракитин вернулся с семьей из эмиграции, купившись на уговоры советского правительства. Баритону предоставили его собственную квартиру в Москве. Выселили прочих коммунальных жильцов, сломали перегородки. Председатель «квартактива» дворничиха Пронькина долго еще грозила подпалить проклятую буржуазию.

Прадед Никиты хотел петь по-русски, на сцене Большого театра. Николай Павлович Ракитин надеялся, как многие тогда, что большевики долго не протянут. К тому же всемирная слава изрядно поблекла в холодном сером Берлине. Для немцев петь было скучно. Хотелось прадеду-певцу домой. Родину любил. Даже такую, вымазанную до макушки совдеповским дерьмом.

Потом ему пришлось своим глубоким баритоном исполнять партийные марши и гимны, солировать в хоре:

А соколов этих все люди узнали,

Первый сокол Ленин, второй сокол Сталин…

Пришлось петь перед «Самим», почти наедине, в небольшом кабинете, в присутствии нескольких приближенных, которые казались скорее призраками, чем живыми людьми на фоне широкоплечего коренастого Хозяина. От Хозяина исходил жар. Нехороший, дурно пахнущий жар, как от кастрюли, в которой варится несвежее мясо. Николай Павлович рассказывал жене, дочери и сыну шепотом в ванной, включив воду, о глубоких безобразных язвинах на серых щеках, о желтых глазах, волчьих или тигриных, о коротконогой, как обрубок, фигуре в простом кителе и кавказских мягких сапожках.

Когда Никите было шестнадцать, он приставал к бабушке Ане с одним и тем же вопросом: «Зачем?» Он рисовал в голове идиллические картинки свободного мира и представлял самого себя где-нибудь на Бродвее или на Монмартре.

— Что ему стоило остаться? — спрашивал он про своего прадеда. — Мы бы жили совсем иначе. Я бы…

— Ты? — улыбалась бабушка Аня. — Тебя бы не было, Никита.

— Почему?

— Потому что твой папа не встретил бы твою маму, женился бы на другой женщине, и у них родился бы другой мальчик. Или девочка.

Вот это казалось шестнадцатилетнему Никите совершенным бредом. Что угодно могло не состояться в мире. Любая случайность сто, или двести, или миллион лет назад имела право повернуть мир в другую сторону. Но он, Никита Ракитин, не мог не родиться.

Все было готово. Он прихватил фонарик, поднялся вверх по черной лестнице на чердак, проверил выход на крышу, спугнул шумную воробьиную стаю и так сильно вздрогнул от громкого щебета, что потерял равновесие. Ноги заскользили по влажной жести. Он успел ухватиться за хлипкую ржавую оградку. Сердце забилось, как воробей, сжатый в кулаке. Он еще раз, всей кожей, почувствовал, как близко подошла к нему смерть, как она дышит в лицо, заглядывает в глаза с любопытством: страшно тебе?

Влажная от пота рубашка стала ледяной. Ткань примерзала к коже, как железо примерзает к языку, если лизнуть на морозе. Вернувшись в квартиру и взглянув на себя в зеркало, он заметил кровь на щеке и вспомнил про осколок. Надо вытащить и продезинфицировать, иначе загноится. Он тщательно вымыл руки. Ободранные пальцы не слушались, осколок оказался скользким. Пришлось глубоко расковырять себе щеку, но боли он все равно не почувствовал. Раковина была вся в крови.

Сердце продолжало учащенно биться, и по тому, как упрямо подступал к горлу страх, он понял: они сейчас придут.

«Уже? Так скоро? — пискнул у него внутри тоненький голосок. — Я не успел принять душ, выпить чашку чаю, я только что закончил откупоривать мышеловку. Мне надо отдохнуть…»

Он кое-как заклеил кровоточащую щеку куском пластыря, выключил воду. Знать бы, сколько еще времени осталось… Страх подсказывал, что не осталось вовсе. Но страх — плохой советчик. Надо сначала понять, зачем они придут. Если только затем, чтобы убить, то это произойдет не сию минуту. Сначала они должны проверить, дома ли он. А зачем он сам примчался домой? Зачем потратил столько сил, освобождая дверь черного хода? Не проще ли было вообще не появляться в своей квартире?

Нет. Не проще. Для того чтобы исчезнуть, нужны деньги и документы. Но главное, он должен взять из квартиры то, из-за чего его хотят убить. То, что может впоследствии спасти его. Несколько аудиокассет и компьютерных дискет.

Они будут искать в квартире кассеты, дискеты, фотопленки, негативы и фотографии. Они обязательно влезут в компьютер. Вот почему он примчался домой и потратил столько времени, чтобы подготовить себе путь к бегству через черный ход.

Стационарный компьютер приглушенно пискнул, включаясь. На клавиатуре и на мыши остались кровавые пятна. Руки дрожали. За окном совсем рассвело. Он вышел на нужные файлы, переписал на дискету, а затем стал уничтожать большие куски текста.

Вот так. Пусть теперь ищут.

Уходить надо прямо сейчас. Он ведь не сошел с ума, он не собирается сидеть и ждать их, принимать душ, пить чай. Сердце забилось чуть тише, словно специально для того, чтобы он сумел расслышать легкий скрежет в замочной скважине.

* * *

Оксана Егорова вместе с детьми посещала группу «Здоровая семья» год, с декабря девяносто третьего по декабрь девяносто четвертого.

Ну не мог же, в самом деле, Иван Павлович связать их, всех троих, жену и двух сыновей, запереть, посадить в бункер. А слова, категорические запреты, уговоры, угрозы, просьбы они просто не слышали. Как будто щелкало у каждого внутри какое-то устройство, и Иван Павлович становился для жены и сыновей неодушевленным предметом, который надо просто обойти, чтобы не удариться.

К декабрю девяносто четвертого группа уже занималась не в физкультурном зале школы, а в Доме культуры. Занятия начинались утром и затягивались до позднего вечера. Дома никто с Егоровым не разговаривал. Оксана перебрасывалась с детьми короткими непонятными репликами, и все трое замолкали при появлении Ивана Павловича.

— Ты, папа, живой мертвец, — спокойно сообщил однажды Славик, — ты питаешься ядом, и все твои слова — трупный яд. У тебя черная мертвая аура. Тебя нельзя слушать. Это вредно для здоровья.

Егорову захотелось ударить ребенка. Но он сдержался. Он знал, что Славик спокойно выдержит удар, не скажет ни слова, не заплачет и молча выйдет из комнаты.

Иван Павлович пытался говорить с Федей, но младший сын отворачивался и молчал.

Оксана давно перестала срывать с него одежду и смеяться русалочьим смехом. Она теперь спала на полу, в комнате мальчиков.

Как-то после рейса, за бутылкой водки, он поделился своими проблемами с бортинженером Геной Симоненко.

— Ну что ты заводишься по пустякам, Иван? — сказал Симоненко. — Брось, не переживай. Сейчас у всех крыша едет. Астрология, черная магия, йога, голодание, всякие астралы-фигалы, сейчас только самые некультурные, вроде нас с тобой, этим не увлекаются. Вон по телевизору показывают колдунов, американские проповедники приезжают стаями, япошку этого, Асахару, сам Горбачев принимал. Оксанка твоя перебесится, не волнуйся. Ей скоро надоест, вот увидишь. Моя Ирка тоже одно время с ума сходила, по утрам выворачивала пятки, на голове стояла по сорок минут каждый день, голодала, пила только воду, которая будто бы целебная, потому что в нее какой-то там великий гуру то ли дунул, то ли плюнул. А потом надоело. Теперь опять стала нормальная. Щи варит, котлеты крутит. Иногда, правда, пилит меня, мол, все это яд. Но, в общем, ничего. Перебесилась. Жить можно.

— У вас с Иркой детей нет, — с тоской заметил Егоров, — мне Оксану не так жалко, как мальчишек. Она-то, может, и правда перебесится, но детей покалечит. У них ведь психика еще слабая, и питаться им надо нормально, а не сырым зерном.

— Это точно, — кивнул Гена, — детей жалко.

Когда Егоров, вернувшись из очередного рейса, узнал, что дети перестали ходить в школу, он отправился в юридическую консультацию к адвокату.

— Я не понимаю, чего вы хотите? — пожал плечами пожилой толстый адвокат. — Вы можете подать на развод. Но вряд ли вам отдадут детей. На это не рассчитывайте.

— Моя жена сошла с ума. Она не может воспитывать детей, — упрямо повторял Егоров, — она таскает их в какую-то секту.

— Как, вы сказали, называется эта группа? «Здоровая семья»? — уточнил адвокат. — А кто за ними стоит? Какая организация?

— Да нет там никакой организации, сборище психов, — безнадежно махнул рукой Егоров.

— Ну как же нет? — покачал головой адвокат. — Кто-то ведь их финансирует, оплачивает аренду помещения. Кроме аренды, там есть множество других расходов. Руководители группы получают наверняка какие-то деньги, и не маленькие. А занятия, вы сказали, бесплатные?

— Бесплатные, — кивнул Егоров.

— Скажите, Иван Павлович, а ваша жена сама не предлагала вам развестись?

— Нет. То есть она говорила, что, если мне не нравится их образ жизни, я могу катиться на все четыре стороны.

— А квартира хорошая у вас?

— Вроде ничего. Двухкомнатная, в кирпичном доме, от метро недалеко.

— Приватизирована?

— Нет.

— Кто ответственный квартиросъемщик?

— Я.

— Она не предлагала вам приватизировать или разменять квартиру?

— Нет. Пока нет. Я вас понял, — обрадовался Егоров. — Я тоже думаю, что в этой их шайке-лейке морочат головы таким дурам, как моя Оксана, чтобы отнять жилплощадь. Сейчас ведь много всяких сект. Людей заманивают, заставляют отказываться от имущества, увозят куда-нибудь в Сибирь, в тайгу, строить рай земной. Я видел по телевизору и в газетах читал. Но тогда этих мерзавцев запросто можно привлечь к уголовной ответственности за мошенничество.

— Совсем не запросто, — вздохнул адвокат, — к сожалению, совсем не запросто. Да, это сейчас распространенное явление, но привлечь кого-либо к уголовной ответственности вряд ли удастся. Бороться с такими вещами крайне сложно. Люди расстаются со своим имуществом добровольно, без принуждения, и готовы подтвердить это в любую минуту. Все документы, как правило, в порядке. Не подкопаешься.

— Да, конечно! — повысил голос Егоров. — Сначала их сводят с ума, а потом они все делают добровольно и что угодно готовы подтвердить.

— Что значит — сводят с ума? Разве кто-нибудь заставлял вашу жену ходить на занятия? Вот вы говорите: она сумасшедшая. Но пока это остается только вашим личным мнением. Юридическим фактом это станет лишь тогда, когда ваша жена будет освидетельствована специальной медицинской комиссией. Вы уверены, что врачи согласятся с вами?

Егоров не был уверен. Оксана со стороны выглядела вполне нормально, только похудела и глаза стали другие. Но какое дело официальным чужим людям до ее глаз?

Он прекрасно знал: если дело дойдет до комиссии, она не станет нести свою обычную ересь про чакры-астралы. Она будет рассуждать о здоровом образе жизни, о диете, гимнастике и закаливании. При теперешней экологии надо особенно тщательно следить за здоровьем детей. Пожалуй, на врачей она сумеет произвести отличное впечатление. Разумная заботливая мать. Разве можно у такой отнимать детей? А что касается школы, так сейчас многие отдают детей во всякие частные гимназии, и там их учат по новым, оригинальным методикам.

— Они признают ее нормальной, — тяжело вздохнул Егоров.

— Разумеется, — кивнул адвокат, — к тому же без ее согласия такое освидетельствование в принципе невозможно.

— Что же мне делать?

— Ваше жена пьет?

— Нет. Не пьет, не курит, все свое время проводит с детьми. Но она их морит голодом или кормит всякой дрянью и обливает ледяной водой.

— Это называется диета и закаливание, — объяснил адвокат. — Она бьет детей?

— При мне ни разу.

— Ну вот видите, — адвокат развел руками, — даже проституток и алкоголичек очень сложно лишать родительских прав. А ваша жена — просто идеальная мать.

— Я понимаю, — кивнул Егоров, — значит, вы ничем мне помочь не можете?

— На вашем месте я бы прежде всего попытался выяснить, что это за секта, кто за ней стоит. Для того, чтобы действовать, надо знать. А вы, простите, пока только захлебываетесь эмоциями.

— Но как? Как я могу это выяснить? Я ходил к директору школы, который раньше сдавал этой группе в аренду физкультурный зал. Он мне сказал: группа «Здоровая семья». Я ходил в Дом культуры, где они занимаются теперь. Там меня принял заместитель директора и сказал то же самое.

— Ну а с самими руководителями группы вы не пытались побеседовать?

— Проводит занятия какой-то азиат, то ли кореец, то ли туркмен. Они называют его «гуру». В первый раз, когда я зашел к ним на занятия, меня просто вышвырнули оттуда. В самом прямом смысле слова. Огромных размеров девица вырубила меня каким-то сложным приемом, я потерял сознание.

— Подождите, но если это секта, почему же вас вышвырнули? Они должны были, наоборот, попытаться вас привлечь, перетянуть к себе.

— А действительно, почему? — спохватился Егоров, но тут же сам ответил: — Во-первых, этот азиат гипнотизировал их, и мое появление могло все испортить. Во-вторых, я был в летчицкой форме, а летчики, как известно, люди здоровые и психически, и физически. Там ведь в группе вообще мало мужчин, в основном женщины, подростки. Им, наверное, нужны люди, которые легко поддаются внушению.

— А разве у вас на лбу написано, что вы внушению не поддаетесь? — улыбнулся адвокат. — И потом, вышвырнуть человека, оглушить ударом — это ведь риск. А руководители секты обычно соблюдают определенную осторожность.

— Никакого риска, — покачал головой Егоров, — я бы все равно не сумел ничего доказать. Очнулся на лавочке во дворе. И никаких синяков, кровоподтеков. Ничего, кроме слабости и головокружения. Но разве это предъявишь в качестве вещественного доказательства? Я сразу понял, что обращаться в милицию нет смысла. В физкультурном зале, где они занимались, было человек двадцать, в том числе моя жена и двое сыновей. Но они сидели под гипнозом. И я уверен, никто из них не подтвердил бы моих слов. А насчет внушаемости — не знаю. Возможно, и написано на лбу. У этого их гуру особый взгляд. Он наверняка такие вещи сразу чувствует.

— Значит, с ним самим, с этим гуру, вы говорить не пытались?

— Однажды я решил дождаться его после занятий. Я ждал очень долго. Подъехал черный «Мерседес» с затемненными стеклами прямо к двери, он прошмыгнул в машину вместе с той громадной лысой девкой, и машина рванула с места. Послушайте, а может, вы что-нибудь сумеете выяснить про эту группу через свои каналы? Вы юрист, у вас есть связи. Я в долгу не останусь.

— Нет уж, увольте, я адвокат, а не частный детектив. Кстати, если средства позволяют, я бы посоветовал вам обратиться в частное детективное агентство.

— Мне говорили, там сплошные бандиты, — неуверенно возразил Егоров.

— Ну, это некоторое преувеличение, — улыбнулся адвокат, — могу вам порекомендовать одну неплохую контору. Они открылись недавно и как раз специализируются на сектах. Насколько мне известно, цены там вполне гуманные.

Адвокат порылся в стопке бумаг на своем столе и протянул Егорову красивый рекламный буклет.

«Агентство „Гарантия“. Услуги частных детективов. Решение семейных проблем, помощь начинающим бизнесменам, охрана, поиск должников, защита жизни и имущества…»

* * *

Григорий Петрович Русов застыл на пороге гостиной и несколько секунд молча, не отрываясь, глядел на жену. Она сидела боком к нему, на угловом диване, поджав ноги. Распущенные русые волосы закрывали лицо. В руках она держала книгу в глянцевой яркой обложке и так глубоко погрузилась в чтение, что не услышала шагов мужа, не почувствовала его взгляда.

— Ника, ты знаешь, который час? — спросил он.

— Половина второго, — откликнулась она, не отрывая глаз от страницы.

— Третьего, девочка моя. Половина третьего ночи.

— Серьезно? — Она мельком взглянула на старинные настенные часы и опять уставилась в книгу. — Ты ложись, Гришенька. Я еще почитаю.

Он подошел, сел рядом, взял книгу у нее из рук. На глянцевой обложке была изображена женщина в черном кружевном лифчике, с широко открытым ртом и закрытыми глазами. Вероятно, художник пытался показать, что она кричит от страха. На втором плане, над ее запрокинутой головой, плавал в густом кровавом киселе маленький накачанный человечек. Судя по растопыренным рукам и вывернутым напряженным ладоням, художник имел в виду что-то связанное с карате.

Григорий Петрович знал совершенно точно, что в книге этой никаких героев-каратистов не было в помине. Бандиты, правда, были, героиня один раз действительно кричала от страха, в самом начале, во второй главе, но это происходило зимней ночью, на пустынной улице, и женщина была одета соответственно сезону.

«Виктор Годунов. ТРИУМФАТОР» — было написано над картинкой кровавыми буквами, готическим шрифтом.

Григорий Петрович захлопнул книгу, небрежно бросил на журнальный стол картинкой вниз. На тыльной стороне обложки была цветная фотография автора.

— А он постарел, тебе не кажется? — быстро произнес Григорий Петрович и обнял жену за плечи.

— Разве? — Ника взяла книгу. — По-моему, нет. Просто снимок неудачный.

Несколько секунд оба молчали.

— Ну и как роман? — кашлянув, поинтересовался Григорий Петрович.

— А ты прочитай, — улыбнулась Ника, — отличный роман.

— Отличный, говоришь? — удивленно вскинул брови Григорий Петрович. — Тебе ведь никогда не нравились детективы.

— Гриша, перестань, — поморщилась Ника, — тебе что, неприятно видеть у меня в руках его книгу? Ты прекрасно знаешь, как он умеет писать. Неужели до сих пор ты…

— Я не хочу, чтобы мы с тобой это обсуждали! — вдруг выкрикнул он, перебив ее на полуслове. — Я не желаю о нем говорить, ты поняла?

Она ничего не ответила, молча встала с дивана, но он схватил ее за руку и силой усадил назад, хотел еще что-то крикнуть, но в этот момент затренькал сотовый телефон, с которым он в последнее время не расставался ни на секунду, даже ночью.

Ника, воспользовавшись ситуацией, встала и вышла из гостиной, прихватив с собой книгу.

— Да… Ну давай, быстро, без предисловий!.. Что?!. Как нету?! Вы хорошо смотрели? А пленки? А дискеты?.. Почему вчера не сказал? Ах вот оно что, спешили они, придурки… — Он вскочил с телефоном в руках, выглянул в коридор, быстро прикрыл дверь гостиной.

С каждой минутой лицо его все заметней каменело. На этот раз он был не красен, а бледен до синевы и без конца облизывал пересохшие губы.

— Так, а в самом компьютере?.. Да, я понимаю… — отрывисто, приглушенно говорил Григорий Петрович. — Мне плевать, что они не разбираются в компьютерах. Значит, найди человека, который разберется… А как хочешь… Хоть сам делай… Все, я сказал!

Ника старалась не прислушиваться к разговору, но через закрытую дверь отдельные слова долетали и неприятно резали слух. Дело было даже не в словах, а в интонации.

— Хорошо, — процедил Гриша сквозь зубы, дослушав до конца долгий монолог своего собеседника, — начинай разрабатывать запасной вариант. Но только очень осторожно.

Ника сидела на кухне, курила, опять уставившись в книгу. Она даже не взглянула в его сторону. Он пододвинул стул, сел напротив и тихо спросил:

— Чаю хочешь?

— Гриша, что с тобой происходит? — Она поймала его взгляд. Он тут же с утомленным видом прикрыл глаза И откинулся на спинку стула.

— Прости меня, девочка. Я так устал.

— Я знаю, — кивнула она, — кричать зачем?

— Ну, сорвался. Нервы на пределе. А ты бы хотела, чтобы я сохранял железобетонное спокойствие, видя, как ты не отрываешься от его последнего шедевра? У него, между прочим, все главные героини на одно лицо, и лицо это твое, Ника. Ты не можешь не замечать. А вдруг что-то встрепенется в душе? Он ведь стал таким знаменитым.

— Подожди, Гриша, откуда ты это знаешь? Ты же не читаешь его книг, — еле слышно произнесла Ника.

Он не шелохнулся, не открыл глаз, продолжал сидеть, расслабленно откинувшись, но при ярком свете кухонной люстры было видно, как быстро-быстро задвигались под веками глазные яблоки. Забегали зрачки туда-сюда.

— Ну, не лови меня на слове, — он сглотнул и нервно облизнул губы, но голос его прозвучал вполне спокойно, даже чуть снисходительно, — я просматривал пару его книжек. Кстати, ничего особенного. Вполне качественное транспортное чтиво, но не более.

— А если ты только просматривал, как можешь судить?

Григорий Петрович лукавил. Он прочитал роман «Триумфатор» три месяца назад, в рукописи, а вернее, в компьютерной распечатке, которую получил из издательства. Все романы Виктора Годунова, одного из самых многотиражных авторов России, он получал задолго до выхода книг, сразу, как только в руки главного редактора издательства попадала дискета с готовым текстом.

Григорий Петрович Русов являлся одним из соучредителей издательского концерна «Каскад» и вложил туда большие деньги. Как человека интеллигентного, образованного, его интересовали книжные новинки вообще и творчество Виктора Годунова в частности.

— Мне некогда читать. Я могу только просматривать. Если уж найдется у меня полчасика, я лучше почитаю Толстого, Достоевского, Бунина, а не детектив.

— Одно другому не мешает, — заметила Ника.

— Вот это новости, Ника. Ты что, уговариваешь меня читать его романы? Довольно того, что ты их читаешь не отрываясь. Мне только остается надеяться, что тебя привлекает исключительно литература, а не личность автора.

— Господи, Гриша, ты же никогда не был ревнивым, — нервно усмехнулась Ника, — у тебя что, разыгралась ностальгия по юным страстям? Ты меня достаточно хорошо изучил, чтобы не ревновать.

— Люблю очень. Потому и ревную. Не смейся, — улыбнулся он в ответ, и стало ясно, что он окончательно успокоился, — лучше пожалей меня, видишь, какой я стал дерганый, самому стыдно. Эта предвыборная кампания стоила мне десяти лет жизни. Я ведь не купил себе пост губернатора, как другие. Я его заработал, нервами своими, потом и кровью.

«Ну, деньги тоже были вложены немалые, — заметила про себя Ника, — однако ты об этом не любишь говорить. А кстати, почему? Они ведь не бандитские у тебя. Ты их тоже заработал, не столько потом и кровью, конечно, сколько хорошими своими хитрыми мозгами».

— Правда, пора спать. Мне тоже вставать в семь. У меня завтра дежурство в больнице.

— Дежурство, — проворчал Григорий Петрович, — знала бы ты, как мне надоели эти твои дежурства. Мы не для того отправили ребенка в Швейцарию, чтобы ты ринулась работать.

— Мы отправили Митюшу прежде всего для того, чтобы он получил хорошее образование, а не крутился здесь, среди детей «новых русских». Это ведь твоя была идея, ты сам убеждал меня, что в Синедольске пока нет школы, в которую ты бы со спокойной душой отдал сына. При чем здесь моя работа?

Не дождавшись ответа, не сказав больше ни слова, Ника ушла в ванную. Она терпеть не могла выяснять отношения. Она была человеком уступчивым и спокойным, однако в последнее время как-то так получалось, что они с мужем постоянно балансировали на грани конфликта. Слишком много накопилось запретных тем, которых не стоило касаться в разговорах.

Григория Петровича в последнее время стал все заметней раздражать трудовой энтузиазм Вероники Сергеевны. Он считал, что у персоны его уровня супруга работать вовсе не должна. Он надеялся, что в Синедольске, оторванная от своего родного Института Склифосовского, она угомонится, ее закружит, наконец, красивая содержательная жизнь политического бомонда.

Десятилетнего сына Митю решено было отправить в Швейцарию, в закрытую частную школу. Григорий Петрович опасался, что в Синедольске ребенок не получит достойного образования, станет слабым, капризным, избалованным, потому что пятерки ему будут ставить только за то, что он губернаторский сын. В этом Ника была с мужем согласна, хотя по Митюше очень скучала. А вот в том, что касалось ее работы, никакого согласия между супругами не было.

Когда стало ясно, что Григорий Петрович победит на губернаторских выборах, Вероника Сергеевна не долго думая предложила главному врачу краевой больницы свои услуги в качестве рядового хирурга-травматолога.

Больница остро нуждалась в специалистах, персонал увольнялся, мизерную зарплату регулярно задерживали, не хватало медикаментов, оборудования, койко-мест. Хирург такого уровня, как Елагина, был бы для больницы настоящим подарком. К тому же первая леди области вряд ли станет переживать из-за копеечной зарплаты, которую задерживают. А проблемы с медикаментами и оборудованием возложит на своего супруга. Губернатор найдет способ обеспечить больницу всем необходимым. В общем, главный врач сразу загорелся этой странной идеей не меньше самой Елагиной.

Григорий Петрович категорически возражал, уверял Нику, что это нелепо и будет воспринято окружающими как совершенный абсурд. Жена хозяина области не должна вправлять конечности и чинить прошибленные черепа. Ее образ жизни несовместим с больничной поденщиной. Ей положено присутствовать на официальных мероприятиях, сопровождать мужа в поездках и на приемах. Ей просто некогда вкалывать рядовым врачом.

Но Вероника Сергеевна никак не желала становиться типичной первой леди краевого масштаба. Ей не нравилось заниматься светской благотворительностью, разъезжать с кортежем, в окружении телохранителей и административной челяди по детским домам, колониям для малолетних преступников и интернатам для брошенных стариков, вручать перед телекамерами смущенным сироткам «Сникерсы» и кукол Барби, гладить несчастных деток по головкам и, присев на корточки, задавать вопросы: а где, деточка, твоя мама? хорошо ли вас, ребятки, здесь кормят?

После мучительных семейных споров было решено, что хотя бы первое время Вероника Сергеевна ограничится двумя рабочими днями в неделю. А позже, когда кончится сложный период вхождения ее мужа во власть, она станет работать, как ей хочется.

По вторникам и пятницам с девяти до трех Вероника Сергеевна вела прием в кабинете заведующего хирургическим отделением. К больнице ее подвозил шофер, у ворот ставилась дополнительная охрана. По негласному распоряжению к ней на прием допускались только избранные больные. Новые коллеги относились к ней с ехидным почтением, словно она была эксцентричной барынькой, которая повязалась ситцевым платочком и вместе с крестьянами собралась на полевые работы.

Но, несмотря на это, в обществе коллег врачей ей все-таки было значительно уютней, чем в компании чиновничьих жен. А главное, она жить не могла без своей тяжелой неженской работы и боялась потерять квалификацию.

Выйдя из ванной, Ника улеглась в постель с романом Виктора Годунова. Ей оставалось страниц десять, не больше, и оторваться она не могла.

— Я прошу тебя, убери ты с глаз долой эту несчастную книгу, — раздраженно прошептал Григорий Петрович и погасил свет.