Растафарианская история

Полина Волкова, 2013

Героиня романа – русская девушка – начинает вместе со своим другом новую жизнь на Манхэттене, стремясь забыть ужасное прошлое. Пристрастие к марихуане приводит героев к встрече с черным драгдилером по имени Рэбай, принадлежащим к секте колдунов-растаманов. Не разделяя его философию жизни, они все же становятся его учениками, принимают под его руководством все более тяжелые наркотики и вступают в секту Рэбая, которую возглавляет таинственный мастер барабанов Джери. На страницах романа – ночная жизнь Нью-Йорка, клубы и вечеринки: даунтаун, Бруклин, Гарлем… Поездки в легендарную деревню Вудсток. Этот мир населен музыкантами, старыми хиппи и наркоманами, городскими ведьмами, бездомными и сумасшедшими Манхэттена. Вместе с Рэбаем, который стремится смертельно очаровать своих учеников, герои путешествуют по этой мрачно-волшебной реальности, но приходят в конце пути к еще большему разочарованию, чем то, от которого пытались избавиться в начале.

Глава вторая: барабаны, растаманы и лсд

музыка: Babatunde Olatunji, Ife L'Oju L'Aiye

They said be careful where you aim

'Cause where you aim you just might hit.

Bono

Впервые я заметила серебряный браслет на руке Рэбая, когда он (через несколько дней) ненадолго заехал к нам перед тем как (видимо) ехать в Клаб-Хаус.

Мы уже поняли, что он ездит туда каждую пятницу где-то к полуночи и возвращается только под утро, и что трава, которую он привозит нам оттуда, на уровень выше той, которую он обычно достает в Виллидже. Он заехал, чтобы взять деньги и обещал привезти марихуану через пару часов. Он сел в кресло напротив меня и взял сигарету из пачки, которая лежала на столе. Видно было, что он только что из дома, во всем чистом и свежем, готовый к тому, чтобы не появляться там до понедельника. Я смотрела на него и думала: как он наверное любит себя, как он наряжается перед зеркалом и надевает на себя все эти бусы, браслеты… Огромный толстый серебряный браслет на его правой руке очень привлекал мое внимание.

Мне казалось, что он что-то означает и (забегая вперед) так и оказалось: я много раз видела его потом у других растаманов. Но не у всех. Скорее, только некоторые раста носят такие браслеты. Кроме того, впоследствии я ни разу не видела, чтобы Рэбай снимал свой браслет хотя бы на секунду. Но на все мои вопросы про это он и другие растаманы (о которых я уже скоро расскажу) отвечать не хотели. Например, однажды я спросила Рэбая, когда он получил свой серебряный браслет. На что он ответил, что родился вместе с ним. А когда я, задолго до этого, спрашивала его, откуда у него этот браслет, Рэбай говорил, что привез его из Индии, делая вид, что это просто прикольный браслет, который ничего не означает.

Остановлюсь пока на этом, чтобы раньше времени не раскрывать секреты Растафарианства (которые я планирую вам раскрыть). Я как раз подхожу к моменту встречи с еще одним героем этой истории, у которого был не только серебряный браслет, но еще и золотой (который, кстати, он носил очень редко).

Вообще, история, которую я хочу рассказать, начинается только теперь. Хотя ей тяжело дать начало: то ли все началось с того дня, когда он приехал к нам на блины, то ли с того момента, когда мы впервые попробовали лсд… Я пытаюсь рассказать все по порядку, не упустив ничего важного.

В ту пятницу Рэбай привез нам обещанную трубку (стеклянную, зеленовато-голубую, большую по размеру, чем те, что продаются с лотков на нью-йоркских улицах, и с этого дня мы уже никогда не курили и не будем курить траву через пластиковую бутылку), он взял деньги и уехал в Бруклин, просидев у нас всего пятнадцать минут. Тогда было положено начало некоторым будущим событиям: мы (так как наш Джо опять наебал нас и не положил на наш счет в эту пятницу денег, как обещал, и это означало, что мы не получим их как минимум до понедельника) рассказали Рэбаю про то, как уже много месяцев назад заняли ему семь тысяч долларов и Джо до сих пор почти ничего нам не вернул и только обещает.

— Such people take kindness for weakness, — сказал Рэбай.

Мы не просили его нам помочь, он предложил помощь сам, но в тот раз мы отказались.

— Если передумаете — просто скажите, — сказал он и уехал в Бруклин.

Траву он привез только следующим вечером. А еще через день, в воскресенье, мы отправились в клуб под названием Sin-Sin. В одиннадцать мы стояли на углу пятой улицы и второй авеню и ждали Рэбая, но он не появлялся. Вокруг был большой движняк, к клубу подходило все больше и больше народа. То и дело откуда-нибудь из кустов появлялись обдолбанные люди и, смотря на мир невидящими глазами, наталкиваясь на прохожих, шатающейся, но стремительной походкой удалялись в темноту. Пока мы ждали Рэбая, к нам подошел толстый черный человек с рюкзаком и пытался продать кокаина. Ближе к полуночи мой друг вдруг указал куда-то рукой и сказал: вон он, вон он в шляпе. Рэбай парковал машину в нескольких метрах от клуба.

— Он не один, он со всеми этими из Клаб-Хауса! — сказал мой друг. Они доставали барабаны из багажников и приближались к нам. Один из них, проходя мимо, поздоровался с моим другом. Я не увидела его лица.

Рэбай шел за ними по улице и кричал нам издалека свое любимое и бесконечное"Positive!", и мы, уже начиная привыкать к этому, отвечали ему так же. На нем была черная шляпа (под которой спрятаны дреды), черный костюм с белой рубашкой и коротким черным галстуком и черно-белые туфли с закругленными белыми носами (в стиле Остапа Бендера). Вместе с ним мы прошли в клуб бесплатно ("Rabbi" — сказал он страшным голосом человеку на входе, и тот с неудовольствием посторонился) и по темной узкой лестнице поднялись на второй этаж.

Син-Син изнутри ничем не отличался от любого обычного московского клуба, только здесь было холодно, а не жарко, и люди в основном черные, и у многих длинные или короткие дредлоки, почти у всех — распущенные. Здесь было много белых девушек, в основном очень пьяных, красные лампы освещали тесный прямоугольный зал, из колонок звучал регги. Рэбай отправился исследовать толпу, а мы сели у бара. Денег у нас не было, и немного оставшейся травы мы не стали брать с собой в клуб, чтобы покурить, когда вернемся домой. Мы ждали непонятно чего. Было скучно. Прошло долгих полчаса и вдруг зазвучала Could you be loved, и все изменилось, многие люди повскакивали со своих мест и стали танцевать, а когда Боб Марли допел свою лучшую песню, в клубе воцарилась тишина, а затем заиграла другая, живая музыка. Музыка, которую я никогда раньше не слышала и не воображала. Из толпы звучали барабаны.

Как пелевинскую лису меня потянуло на эти звуки, и я начала пробираться через толпу к музыкантам. Они сидели кругом, не меньше десяти барабанщиков, рядом басист и трубач. Но из них всех я слышала только одного человека: его барабан не просто направлял всех остальных, он был самим ритмом, самой музыкой, потоком, который несет лодки… А на его лице, которое я наконец-то разглядела, было выражение абсолютного счастья.

Так я познакомилась с Джери. После выступления один седой длинноволосый старик с маленькой (чуть больше еврейской кипы) трехцветной растаманской шапочкой на голове, с которым я разговаривала (выражая свой восторг от музыки), вдруг схватил меня за руку и потащил куда-то.

— Это мой брат Джери, — сказал он, подведя меня к человеку, который только что вышел из випа обратно в зал. На нем был ослепительно-голубой пиджак поверх желтой майки и белая огромная растаманская шапка на голове, из-за которой он казался гораздо выше, чем есть на самом деле. Белая аккуратная борода обрамляло его лицо, темно-коричневое, и большие глаза, которые показались мне фиолетовыми, смотрели на меня очень внимательно.

Мы пожали руки и я сказало что-то искренне о том, что никогда раньше не слышала this kind of music и что I never dance, but this time I couldn't stop myself. Я не хотела навязываться и вернулась к своему другу (который сидел на диванчике недалеко), но Джери, к моему удивлению, пошел за мной и сел рядом, нелепый старичок с длинными седыми волосами — тоже. В этот момент мы с моим другом больше всего на свете хотели травы, которой у нас не было, и вдруг, не говоря ни слова, Джери вытащил из кармана приличный кусочек марихуаны и положил в ладонь моему другу, встал, откуда-то из ниоткуда достал железячку и начал постукивать по ней другой железкой в такт музыке, нарезая круги по залу.

— Ну как тебе? — спросил мой друг, — пиздато они играют? А ты обратила внимание на басиста?

— Нет, я смотрела только на Джери.

— Зря. Другие тоже охуенные, но Джери конечно… это не обсуждается… без него они бы все потерялись…

— Без него это была бы совсем другая музыка… А ведь это он с тобой поздоровался?

— Да.

Наш разговор, который никто вокруг не мог понять, прервал все тот же растаманский старичок, спросивший меня, как по-русски будет"любовь", а потом (после того как не смог выговорить) вскочил и вытащил ошеломленную девушку (белую) из толпы, и посадив ее рядом со мной, начал заяснять, что мы все одной крови, что быть раста — это не обязательно значит быть черным, что он черный, а я белая, но разве это имеет значение? И тут он неожиданно снял свою шапочку и надел мне на голову.

Из толпы появился Рэбай, наступая всем на ноги и расплескивая красное вино из бокала, он шел к нам. Со стороны он выглядел очень пьяным или обгашенным.

— Нет, он не такой уж обдолбанный, каким притворяется, — заметил мой друг.

Рэбай, похоже, был удивлен, найдя нас в компании своих знакомых.

— Прямо для тебя, — сказал он, увидев на мне растаманскую шапочку.

— You look like a real hippy, — добавил мой друг. Он в этот момент разминал траву в ладони.

— I'll make you a joint, — сказал Рэбай. Через минуту он протянул ему абсолютно совершенный, идеальный, мастерский косяк.

Как только мы его закурили, вдруг какой-то черный говнорэппер взял микрофон и начал говорить вступительную речь перед песней, которую он хотел исполнить: что-то про женщин, про матерей и т.д, в духе восьмого марта. Рэбай, которому, видно, стало скучновато, направился к нему и, встав в первом ряду зрителей, начал громко кричать:

— Pussy! Pussy!

Выступление никому не интересного чувака было сорвано, и похоже все шло к драке. Музыка была выключена. Толпа заволновалась. К Рэбаю уже направлялся огромный охранник.

Позже мой друг рассказал мне, что заметил, как Рэбай схватил пустую бутылку и спрятал ее под пиджак. Но он ее так и не использовал. На следующий день, приехав к нам в гости, он, смеясь, рассказал, что огромному охраннику он на ухо пообещал, что убьет его и всех членов его семьи, если тот до него дотронется. На этом инцидент был исчерпан. Опять заиграла музыка. Американская драка — это та, которая не состоялась.

Рэбай, естественно, после этого начал вести себя еще развязнее. Он танцевал посреди зала, наталкиваясь на людей (и особенно на женщин), притворяясь (как мы уже заметили) обдолбанным в хлам.

— Smoke your weed, naman! — кричал он моему другу. — This is — my place!

Стало понятно, что Рэбай и его компания пробудут здесь до рассвета, и мы решили пойти домой. Мы попрощались и вышли из клуба. На улице воздух был очень теплым и очень влажным. То и дело по пути домой нам встречались шатающиеся и уже свалившиеся там, где силы их оставили, люди. Многие из них были хорошо и дорого одеты. Мы пришли домой, сели в кресла и еще долго обсуждали Джери и его барабаны, пока солнце не взошло над парком, обещая жаркий день.

* * *

В следующую пятницу мы должны были ехать с Рэбаем в Клаб-Хаус. Я испекла пирог с капустой и в десять часов вечера мы были уже одеты и готовы ехать. Но он не появился. После полуночи мы поняли, что он уже не приедет и съели пирог самостоятельно. На следующий день он тоже не позвонил и не появился. Но утром в воскресенье нас разбудил телефон. Сквозь сон мой друг только и успел понять, что Рэбай хочет, чтобы мы как можно скорее ехали в Нью-Джерси, и он нас там встретит.

Мы не выспались, были очень недовольны и в плохом настроении, быстро дунули из нашей новой трубки, как в тумане дошли до паф-трэйна, сели в поезд, вышли на нужной станции и сразу увидели зеленый лэндровер Рэбая, выезжающий из-за поворота. На переднем сидении рядом с ним сидел черный чувак лет двадцати пяти, одетый как одевается большинство черных чуваков — в кепке, огромных широченных штанах, съезжающих очень низко, бесформенной кофте с капюшоном и т.д. Его звали Zeeno, он много и громко говорил, часто повторяя"oh, man!", и, кроме того, looked not just like a regular black guy, but like a black guy with a gun.

Музыка в машине играла на полную громкость, Рэбай веселился и кричал что-то людям на улице, высовываясь из окна. Мы проехали несколько кварталов и остановились около трехэтажного дома, покрашенного светлой краской. На крыльце лежала кошка. Мы думали, что мы едем домой к Рэбаю, но оказалось — мы приехали в гости к Джери.

Мы зашли в дом и тут же нас чуть не сбили с ног дети. Стая детей, черных и кудрявых, бегали друг за другом, сметая все вокруг. Сначала мне показалось, что их не меньше десяти, но когда они устали бегать и попадали на ковер, выяснилось, что их всего четверо. Кто-то лежал на диване в гостиной перед телевизором, показывающим мультики, и, видимо, спал.

В этом доме повсюду стояли барабаны. Без них он почти ничем не отличался бы от дома обычной американской семьи среднего класса, но бесчисленные деревянные барабаны разных форм и размеров с вырезанными на них лицами говорили любому гостю, что в этом доме живет их создатель.

Вслед за Рэбаем и Зино мы прошли по коридору на кухню. Там играла музыка, пахло травой и наблюдалось слабое веселье, люди были незнакомые (почти все — растаманы).

Весь день мы провели скучая, но накуриваясь до упада. Джери принимал нас как почетных гостей, но почти все время молчал, с большим смыслом на нас поглядывал. Он даже сводил нас в свой underworld — огромный подвал с бетонными стенами, обклеенными старыми афишами и вырезками из газет. Здесь он, похоже, проводил большую часть времени — в одиночестве, вернее, в компании своих барабанов с человеческими лицами. Его жена, которую мы разглядели на фотографиях в гостиной и в коридоре, вряд ли часто заходила сюда. Никем другим кроме Джери здесь не пахло. А женщина, спавшая перед телевизором, оказалась женой Рэбая. После того как мы пришли, она переместилась наверх, так что увидели мы ее только вечером, когда вместе с Рэбаем и его семейством уезжали от Джери. Ее звали Суджен (американка корейского происхождения). А жену Джери — Виктория (белая американка). Она пришла домой вечером. Им обеим было уже за тридцать, и выглядели они достаточно потасканно, намного хуже, чем я ожидала. Мне они не сказали ни слова и избегали смотреть мне в глаза.

Рэбай очень гордился тем, что именно он познакомил Джери с Викторией, лучшей подругой Суджен. Это было десять лет назад. Пять лет назад у них родился сын и они поселились в этом доме на тихой улице в Нью-Джерси, недалеко от Рэбая.

Суджен вышла за него замуж после рождения первого мальчика (которому сейчас было уже семь), а затем родила еще двоих. К тому моменту Рэбай давно уже был на героине, и дети (так по крайней мере считали и Джери, и Суджен) должны были ему помочь вернуться к нормальной жизни. Но он не возвращался.

Суджен по будням ездила на работу, а Рэбай ждал выходных, сидя дома. Он вкидывался прямо там, и однажды соседи увидели из окна, что дети играют прямо на дороге. Они вызвали полицию, а когда те приехали, нашли внутри дома с настежь распахнутой дверью вхлам обдолбанного Рэбая. Его начали лишать родительских прав, и для начала дали ему испытательный срок — три месяца без наркотиков. Ему предписали три раза в неделю ездить сдавать анализы и два раза в неделю ходить в группу анонимных наркоманов. Большую часть этого мы узнали от Лори. Рэбай еще ни разу не говорил с нами про героин, и не рассказывал о том, что у него отбирают детей (а если быть точнее, ему грозили запретить жить с ними в одном доме, но об этом мы узнали намного позже).

Тот день, когда он приехал к нам на блины, был первым днем без героина (и вообще без всего, даже траву ему запретили курить). Всю неделю после этого мы его не видели, должно быть, он пролежал все это время дома. Потом в Син-Сине он притворялся обгашенным, но на самом деле был просто пьян (пил он в ту ночь очень много, я помню). Сегодня он мог бы праздновать две недели без героина, и видимо праздновал, и именно этому был так рад. Но так как нам он об этом, как я уже говорила, пока еще ничего не рассказывал, то мы делали вид, что ничего не знаем.

Когда стемнело, мы вместе с Рэбаем и его семейством (включая Зино, который был одновременно нянькой, прислугой и охранником) поехали к нему домой. Это была квартира в кондоминиуме, на первом этаже. Темная, холодная и мрачная, как мне показалось. В гостиной было почти негде сидеть — несколько неудобных низких и твердых деревянных стульев стояли вдоль двух противоположных стен; большое окно полностью завешано растениями, свет сквозь него не проникал, видимо, даже днем; на стенах висели всякие африканские штуки — маски, побрякушки и т.д.; в углу стояла огромная ступка, повсюду лежали большие серые камни. (Я помню, однажды Рэбай рассказал, что притащил все эти камни с Тринидада; у него была какая-то странная любовь к перетаскиванию тяжелых камней, к бессмысленным страданиям вообще, которыми он хвастался и гордился.). В коридоре висели фотографии детей, а в шкафу я увидела фотографию Рэбая, которая мне очень запомнилась — он был там еще молодым, лет тридцати, очень худой, в ярко-малиновом костюме, на ногах у него такие же туфли, как те черно-белые, которые я уже видела, но только красно-белые (это были Воглз, очень важный для Рэбая бренд), а на голове — красный тюрбан. Он смотрел в объектив вызывающе и зло, полусмеясь.

Дети легли спать, Зино ушел в какую-то комнату смотреть телевизор, а мы, найдя в окне, завешанном зелеными растениями, дверь на балкон, вышли туда и закурили трубку. Недвижимость в этом районе Нью-Джерси стоит больше обычного из-за river view — впечатляющего вида на Манхэттен через реку Хадсон, но из окон и с балкона Рэбая не был виден этот сказочный остров, только пустые улочки между одинаковыми домами, окруженные аккуратными цветочными клумбами (то, чем славится этот garden state). Тишина на улице была зловещая. На балконе стояли два деревянных жестких стула (один из них в углу), между ними деревянный столик, на нем — большая овальная каменная пепельница.

Мы опять ждали непонятно чего, очень хотелось попасть домой, на уже знакомый, теплый и шумный Манхэттен, но Рэбай все тянул с отъездом. Он немного посидел с нами на балконе (с задумчивым видом), а потом ушел обратно в дом. Мы прождали уже больше часа. В полночь мы вернулись в гостиную и сели на жесткие стулья напротив друг друга. Рэбай вышел из своей спальни одетый во все черное и с артериально-красным платком на шее, с ничем не закрытыми дредами и имел какой-то торжественный (и смешной в то же время) вид.

— Подождем еще немного — to show some respect, — сказал он, кивнув в сторону спальни, где, видимо, находилась сейчас его жена, которая, похоже, была недовольна его постоянными поездками в Сити. Мы все опять вышли на балкон. Он сел на стул, и я сразу увидела, что так он и сидит здесь, в этом углу, большую часть времени — как тень, сгорбившись, и смотрит в темноту.

Наконец-то он встал и крадучись пошел в прихожую, и мы вслед за ним, он надел черную шляпу и мы сели в его зеленый лэндровер и помчались по шоссе вдоль широкой реки Хадсон. Слева от нас иллюзорный остров Манхэттен светился и переливался всеми своими красками, горел зовущими огнями, почти дотягиваясь вершинами небоскребов до луны, которая, сверкая тем же мистическим огнем, висела прямо посреди черного неба. По дороге Рэбаю кто-то позвонил, и, как мне показалось, что-то хотел у него купить. Рэбай уклончиво пообещал достать, затем вдруг развернулся и поехал в обратном направлении. Потом по какому-то мосту мы въехали на Манхэттен, за окном был темный и мрачный город, и я вдруг поняла, что это Гарлем. На одной залитой кромешной чернотой улице Рэбай остановился и крикнул что-то во мрак, откуда тут же появился черный человек в черной кофте с капюшоном. После короткого разговора с ним Рэбай проехал несколько блоков и вышел из машины. Он вернулся через пять минут очень довольный собой.

Теперь он был в прекрасном настроении, мы ехали по третьей авеню в плотном потоке машин, дома вокруг искрились огнями, толпы пьяных веселых людей ходили по улицам, таращась по сторонам. Присутствие на Манхэттене давало Рэбаю много энергии, он веселился и подпевал Бобу Марли — "rastaman vibration! yeah!!! positive!", которого все время слушал в машине.

— What did you get? — спросил мой друг. По его вопросу я поняла, что он, как и я, уже догадался, что Рэбай только что купил героин.

— Heroin! — страшным (по мнению самого Рэбая) голосом сказал он.

— Это правда, что героин намного дешевле кокаина?

— Я могу найти такой героин, который будет стоить a lot of money!!! — ответил Рэбай.

— А какая обычная цена? Мне просто интересно, я не собираюсь покупать, — прибавил мой друг с улыбкой.

— Нет, не спрашивай, я не скажу, — сказал Рэбай и мне очень сильно не понравился его ответ. С этого момента я знала, что он обязательно предложит нам героин, но рассчитывает сделать это позже. Но, возможно, я ошибаюсь, подумала я, или, может быть, потом он передумает, если поймет, кто мы, как жаль, что он этого не понимает.

— Heroin!!! — опять повторил Рэбай, он произнес это слово как имя своей роковой любви, с восхищением и страхом. — You can’t imagine, guys, что это такое — иметь его в своем кармане и не использовать… хоть чуть-чуть… хоть капельку отсыпать… нет… все — я больше не прикасаюсь к нему. Я провел двадцать лет на героине! Двадцать лет! Но теперь конец. Больше никакого героина. Natural life. Natural high.

Рэбай отдал героин какому-то человеку в Виллидже и довез нас до дома. Он собирался ехать в Син-Син (куда отправлялся каждое воскресение), но мы отказались идти туда сегодня, честно сказав, что очень устали. А Рэбай совсем не хотел с нами расставаться, подумала я. Казалось, наша компания была ему зачем-то необходима.

* * *

На следующей неделе Рэбай приезжал к нам почти каждый день и сидел до рассвета… Он все рассказывал и рассказывал свои истории, а мы с жалостью слушали его. Он рассказывал, как жил в Европе, в Индии, в Японии, рассказывал о своих сказочных богатствах, а мы просто слушали, не стараясь ни верить ему, ни поймать его на лжи. Утраченное богатство и молодость не давали ему покоя, это было понятно. Прошлое казалось ему несравнимо лучше настоящего. Но была у него одна мечта, которую он надеялся осуществить в будущем.

Дело в том, что от прошлой жизни у него все-таки кое-что осталось: когда у Рэбая еще были, но уже иссякали деньги, он купил огромный кусок земли на острове Тобаго, с пляжем и лесом и рекой, и там он всегда мечтал прожить свою старость. Этот человек рассказывал много фантастических историй, но именно эта, я сразу поняла, была правдивой.

Еще он много говорил, что любит музыку и называл себя fake musician. Он говорил, что по натуре он художник, но не все это замечают, потому что его искусство — это жизнь.

— My life is a masterpiece, — говорил он. — Сейчас я выйду на улицу, сяду на свой байк и поеду по Нью-Йорку. Я — актер, режиссер, и я же — зрители.

Еще он рассказал нам, что перепробовал все существующие наркотики и стал настоящим профессионалом в этой области. Я и мой друг до этого пробовали только марихуану (которую все же не следует сравнивать с тяжелыми наркотиками) и кокаин (всего лишь несколько раз). У нас обоих в прошлом было много возможностей принять все что угодно, но мы отказывались по одной и той же причине — никогда не знаешь, что тебе предлагают. И последние несколько лет я интуитивно ожидала встречи с человеком, у которого большой опыт употребления всего на свете и который захотел бы поделиться со мной своими знаниями. Я знаю очень хорошо, что все желания исполняются (поэтому человеку нужно быть очень осторожным в мыслях), и нисколько не удивилась, осознав, что Рэбай идеально подходит на эту роль. И я спросила его, не посоветует ли он нам, где достать грибов или лсд. Он очень обрадовался, и мой друг тоже поддержал мою инициативу. Тогда Рэбай предложил поехать в Вудсток на выходных (он сказал, что хорошо знает этот городок и даже жил там в восьмидесятых целое лето) и мы сразу и с удовольствием согласились. Когда мой друг спросил Рэбая:

— Поедем на какой-то концерт?

….тот обиженно ответил:

— Там всегда концерт.

В пятницу Рэбай неожиданно опять позвонил в нашу дверь, мы не ждали его и никуда не собирались. В этот раз он был не один — с ним в нашу квартиру протиснулся испуганного вида человек — черный, худой, с тонкими неприятными дредами, болтающимися за спиной, одетый в белый (дешевая подделка под льняной) костюм, и в черных лакированных туфлях на босу ногу. Он тут же уселся в кресло и схватил нашу сигарету. Его звали Тито, выглядел он как плохая копия Рэбая, как пародия на него. Они знали друг друга уже четверть века, и (как я узнала позднее) это Рэбай сделал его растаманом.

Увидев, что мы просто сидим и накуриваемся (слушая музыку), Рэбай сказал, что мы должны поехать с ним, что он подождет, пока мы соберемся и дунем, а потом поедем в Клаб-Хаус. Мы не возражали. Мне очень хотелось посмотреть на этот Клаб-Хаус, про который рассказывал мой друг. Я ушла переодеваться в ванную и оттуда услышала, как Рэбай высказывает что-то Тито, а тот агрессивно оправдывается.

Мы выехали с наполненного людьми острова, который праздновал свой священный праздник Friday Night, по Манхэттенскому мосту въехали в темный и (после Сити) кажущийся совершенно безлюдным Бруклин, проехали через Вильямсбург, через еврейский район (тоже почти пустой, я увидела только нескольких хасидов в черных плащах и шляпах и с омерзительными пейсами и бородами, которые, молча и не глядя по сторонам, брели куда-то сквозь ночь), через мрачные высокие одинаковые кирпичные здания — родные проджекты Джэй Зи (Рэбай сейчас же рассказал нам об этом)…

Я рассматривала мир, плавно скользивший мимо меня, нюхала воздух Бруклина, и мне было почему-то очень грустно.

Куда я еду? Где я? Что я ищу? Что я делаю здесь, в этой машине? Как я здесь оказалась? В каком направлении я двигаюсь, и что меня ожидает? Я попала на другой край света, на другую сторону мира, я где-то так далеко, что сама уже не знаю, где я. И не знаю, кто я, и что мне нужно. Есть одна русская сказка, которая называется Пойди-Туда-Не-Знаю-Куда-Принеси-То-Не-Знаю-Что. У меня примерно такая задача. Я иду туда, куда катится мой клубочек…

Наконец-то Рэбай припарковался у темного высокого браунстоуна. Выйдя из машины, он задрал кверху голову и крикнул что-то, после чего вниз упали ключи. Мы поднялись на крыльцо, открыли дверь в парадную и поднялись на последний этаж.

Дверь в Клаб-Хаус была старой и деревянной (почти всегда она была незаперта, в отличие от двери в подъезд), над ней висел железный крест, очень напоминающий православный (на самом деле — эфиопский). Мы толкнули дверь и вошли внутрь, оказавшись в узком коридоре, который шел направо и налево, в нос мне сразу ударил сильный запах травы. Мы, следуя за Рэбаем, пошли налево по коридору (на стенах висели африканские маски, старые пожелтевшие плакаты, особенно хорошо я запомнила пустую картинную раму прямоугольной формы, в стене справа было несколько одинаковых дверей, покрашенных белой краской, которая уже давно облупилась; ремонт в этой квартире не делался, похоже, тысячу лет) и оказались в небольшой квадратной комнате, ярко освещенной электрическим светом: вдоль стен на стульях и табуретках сидели растаманы, в углу комнаты на самом верху под потолком висел старый телевизор, в центре стоял круглый железный стол, вокруг него сидели несколько человек и играли в карты, на одной стене было зеркало, завешенное плакатами и черно-белыми (большей частью) фотографиями. Все стены в комнате были покрыты чем-нибудь, нигде не было свободного места — полки и полочки, поднимающиеся прямо до потолка, на которых расставлены ступки, кувшины, статуэтки, фотографии, в одном месте висела козлиная шкура, в другом — связка черных перьев, на одной стене застыла старая продранная карта мира. И конечно, повсюду стояли барабаны. И еще в этой комнате не было окон.

Войдя внутрь, я почувствовала волну удивления, исходившую от большей части присутствующих. Никто не посмотрел мне в глаза, никто не сказал мне ни слова. Только Джери, увидев меня, вскочил и протянул руку и сказал так, чтобы никто другой не слышал:

— Hello, Princess.

…а затем протянул руку моему другу. Никто из растаманов не уступил нам место, все остались сидеть.

Рэбай прошел через комнату на кухню, посмеиваясь и свысока оглядывая окружающих. Мы тоже пошли на кухню (она была грязная и старая), где народу было меньше, Рэбай набил нам трубку, постоял минуту и ушел обратно в комнату, предварительно, конечно, спросив"Everything positive?"и мы ответили"Positive". Через несколько минут зашел Джери и незаметно для других сунул моему другу кусок травы.

Безусловно, это место было не таким интересным, каким я его себе представляла. Раста (их, кстати, здесь было человек пятнадцать), которых я ожидала тут встретить, воображались мне молчаливыми старичками с белоснежными бородами, как Джери, или как тот, похожий на сумасшедшего, старик, который подарил мне свою растаманскую шапочку (здесь его не было). А передо мной поношенные, недовольные и страшно завистливые люди. И все они не могут прекратить про меня думать. Теперь, стоя на кухне, мне было проще чувствовать, как их любопытство просачивается сквозь стену, как они отчаянно хотят понять, кто я (и вообще, кто мы) и что здесь делаем и почему мы здесь вместе с Рэбаем.

— А ведь Джери среди них самый главный, правильно? — спросила я своего друга.

— Думаешь? Наверно, да. Но ты думаешь, у них обязательно есть главный?

— Конечно, должен быть кто-то главный, иначе не бывает. И вообще, мне все про них понятно.

— Что?

— Самое интересное. Но об этом давай поговорим потом, не здесь, — сказала я. Не смотря на то, что я была уверена, что никто из растаманов не понимает нашего языка, говорить здесь вслух о своих догадках я считала неосторожным.

Недалеко от входа на кухню освободились два места и мы их заняли. Достав по сигарете, мы стали рассматривать людей в комнате и прислушиваться к тому, о чем они говорят. Их речь казалась какой-то тарабарщиной, ничем не напоминающей английский, но, внимательно слушая, я стала узнавать некоторые словосочетания. Они говорили на сломанном, изуродованном и упрощенном английском, говоря she вместо her и overstand вместо understand. Некоторые слова они произносили по-своему, растягивая их или съедая окончания, ставя не туда ударение. Мне было тяжело их понимать, но не так тяжело, как Рэбая. Хотя здесь с ними он говорил на том же птичьем наречии.

Вдруг к нам подошел человек — он был небольшого роста, с очень темной кожей, босиком, в очках, и дреды его были намотаны на голове в чалму наподобие того, как советские женщины наворачивали на голову полотенце (кроме него и Тито, который сейчас сидел в углу и жадно курил косяк, все остальные растаманы имели на головах шапки). Он представился, но я не услышала его имени. Было видно, что он хочет завязать разговор и я тут же дала ему эту возможность, он сел рядом на корточки и продолжал задавать формальные вопросы (откуда мы, что делаем в Нью-Йорке и т.д.). Он был очень, очень заинтересован в нас. Он старался быть очень вежливым и показаться образованным. Мы заговорили про Обаму, а потом, видимо, рассчитывая сделать мне приятное, он сказал:

— Я очень интересуюсь российской политикой, кроме того, мне очень нравится Путин.

— Правда? И чем же? — спросила я.

— Он сильная личность.

— He is a real coward, — сказала я.

— Мой любимый политик — это Ахмуд Ахмадинеджад, — сказал он и попытался хитро улыбнуться.

Ну и иди на хуй, подумала я и, улыбнувшись ему в ответ, отвернулась и попросила своего друга забить трубку. Неприятному человеку пришлось встать и уйти. Но, вернувшись на свое место, он продолжал следить за мной глазами.

Растаманы в комнате громко разговаривали между собой, а некоторые постукивали пальцами по барабанам, тихо наигрывая какой-нибудь ритм. Вдруг Джери медленно пододвинул к себе барабан и начал играть, вслед за ним тоже самое сделали другие. Музыка наполнила комнату, она звучала так громко и так мощно, что дрожали стены и несколько плакатов упало на пол. Ни на что не похожая, первобытная музыка. Теперь, в этот самый момент, мне стало понятно, что все музыканты вокруг — это ученики Джери, что все они ему завидуют, что он одновременно и дирижер, и первая скрипка, что Джери играет так, что, может быть, никто в мире не сыграет на джембе лучше, чем он.

Кроме того, я внезапно поняла, что он играет для меня. Всем им что-то нужно от меня — все время всплывало в моей голове, а сейчас успокоенные музыкой мысли выдали мне это как неопровержимый факт. Все они считают себя обладателями секретов, о которых мы, по их мнению, не имеем представления. Раз так, то я обязательно выясню, обладанием каких таких тайн гордятся растаманы (решила я).

Вдруг из кухни появился тот человек, с которым я разговаривала про Путина и Ахмадинеджада, и стал танцевать: он прыгал и трясся, изображая шаманские пляски, размахивая распущенными дредами. Танцевал он в основном вокруг меня, все время норовя задеть мои ноги, так что мне даже пришлось несколько раз отодвинуться. Когда он закончил и его как будто засосало обратно в кухню, Джери тоже быстро свернул музыку и отодвинул барабан. Тут на середину выбежал Рэбай и начал кричать нам:

— Ну как, а? Охуели? Джери — мастер!!! Мастер!!! Кто-нибудь играет так на барабане в твоей России? Я тебе говорю — я знаю музыку. Watch me, watch me — I know music! Masta Jerry!

К этому моменту Рэбай был уже достаточно пьян (я видела — он жадно пил все подряд: пиво, ром и водку), но сейчас как будто встрепенулся и убежал на кухню, откуда через минуту вышел с тарелкой и дал ее мне в руки. На тарелке была странная (тринидадская, теперь я уже знаю) еда, пахло шпинатом. Все потянулись на кухню и возвращались оттуда с едой. Мы с другом поели с одной тарелки, а затем закурили еще одну трубку. Растаманы с неприязнью посматривали на нас.

Тито бегал за Рэбаем и жаловался, что ему не досталось еды. Рэбай посылал его на хуй и смеялся, и вдруг я услышала как он сказал ему:

— Не забудь, поедешь завтра со мной и с русскими в Вудсток, понял? Рано с утра!

— А разве мы поедем утром в Вудсток? Уже почти утро… — спросила я.

— Если вы хотите. Я вас не заставляю.

— Мы хотим, — ответили мы одновременно. — Только когда мы поедем на Манхэттен? Уже больше трех.

— Скоро, скоро, — ответил он. — Just one more drink.

* * *

Мы попали обратно на Манхэттен только на рассвете. Трудно описать этот невероятно красивый и грустный вид нью-йоркских улиц ранним майским утром. Ист-Виллидж опустел, толпы людей исчезли вместе с темнотой, оставив после себя горы мусора. Ветра не было, и воздух был теплым, легкий туман оплетал расцветающие деревья, которые замерли без движения. Бомжи спали прямо на тротуаре, они лежали повсюду, через каждый метр, иногда по двое, иногда по отдельности; они лежали неподвижно, закрыв руками головы или отвернувшись лицом к стене.

Рэбай высадил Тито в Виллидже, довез нас до подъезда (вел машину он полуавтоматически, глаза у него закрывались) и все-таки сказал, что вернется через несколько часов, в девять утра, и уехал домой в Нью-Джерси. Мы, естественно, сомневались, что он приедет, но в десять он действительно позвонил в нашу дверь.

Мы быстро собрались в дорогу (Рэбай все время нас торопил), быстро дунули, перелили недопитый кофе в картонные стаканы и поехали в Вудсток. Яркое солнце было уже высоко в небе.

По дороге мы подобрали Тито. Оказалось, что он провел ночь в машине, которую припарковал недалеко от нашего дома, на десятой улице. Он был по-прежнему в своем белом костюме и лакированных туфлях, но теперь на голове у него была растаманская шапка, под которую он убрал свои дреды. Я не вслушивалась в детали их спора вчера вечером, но теперь мне стало понятно, что Рэбай ругал его за то, что тот ходит по улице с распущенными дредлоками. Теперь, несмотря на то, что Тито, как видно, подчинился Рэбаю, тот продолжал кричать:

— Bomboclad!!! Bombo-ras-clad!!! Pussyclad!!!

Рэбай ругался с поразительным воодушевлением и удовольствием (при этом ни на секунду не отрывал глаз от дороги) и угрожал, что отрежет Тито его дреды вообще.

По дороге в Вудсток мы скурили два косяка (которые предварительно завернул для нас Рэбай) и уже не чувствовали себя невыспавшимися, в машине играл Боб Марли (Rainbow country), солнце светило в окно, Рэбай кричал на Тито, но я не обращала на это внимания: за окном перед моими глазами проносилась Америка. Природа, похожая на русскую, те же деревья, кусты и трава, и кажется, если не знать, где ты находишься, то можно было бы подумать и поверить, что это Россия за окном; но что-то чужое все-таки было в этом пейзаже — другой оттенок неба, да и на самом деле — все другое. Ощущения, что не видать конца и края, от этой картины не возникало.

Мы ехали на север, апстэйт (как здесь говорят), в сторону Канады и великих озер. Вудсток находится в двух часах езды от Нью-Йорка, после 1969-го года там поселились некоторые из самых первых хиппи, туда ездили и ездят туристы, и теперь на месте (если быть точнее — рядом с тем местом) где полвека назад проходил легендарный концерт, расположился небольшой городок, населенный музыкантами, художниками, писателями и прочими людьми искусства, пытающимися обрести здесь творческий рай, живя в гармонии с природой и употребляя различные наркотики, в которых в Вудстоке знают толк. Сразу и навсегда меня очаровал этот маленький город в долине у подножья невысоких, голубых на фоне светлого неба, гор. Это место было похоже на город из сказки, может быть, на Хогсмит, подумала я, или на Годрикову Впадину. Вудсток — это городок, в котором немедленно хочется поселиться.

Главная и практически единственная улица, Тинкер Стрит, состоящая сплошь из ресторанчиков и магазинов, в это воскресение была полна людей. Они были жизнерадостными, все сплошь (за очень редким исключением) белые, и во внешнем виде этих людей просматривался один и тот же стиль: например, женщины ходили в ярких разноцветных длинных юбках или развевающихся штанах, и шеи их были увешаны бусами, а волосы распущены, и многие мужчины, независимо от возраста, имели бороды и прикрывали лица соломенными шляпами и черными очками. Здесь было много стариков, которые по-прежнему прикидывались ковбоями и старух с покрашенными в черный цвет волосами, ярко-красными губами и рыбьими глазами, у которых все руки в кольцах и браслетах; были женщины лет пятидесяти, загорелые и веселые, с пухлыми руками, все, как одна, с волосами, покрашенными в ярко-рыжий; были молодые девушки в легких сарафанах и с ровным загаром, с выгоревшими на солнце волосами и красивыми и спокойными лицами. Женщин здесь было намного больше, чем мужчин.

В одном переулке от Тинкер Стрит на большой лужайке под сенью высоких деревьев жители Вудстока по выходным устраивают ярмарку (туда мы и направились следом за Рэбаем). Здесь продавались антикварные вещи, зеркала, шкатулки, украшения, скульптуры, свечи, сувениры, одежда ручной работы и множество таинственных артефактов (как, например, эфиопский крест, который очень заинтересовал Рэбая, такой же, как над входом в Клаб-Хаус). Еще здесь продавались вещи с растаманской символикой, и в этом месте Рэбай наконец-то остановился, потому что нашел того, кого искал. Это была уже не молодая женщина (одна из хиппи, как мы узнали позже, поселившаяся здесь много лет назад вместе со своими сестрами и зарабатывавшая на жизнь всякими поделками), в платье с открытой спиной и руками, с волосами до плеч, завитыми в локоны и покрашенными в светло-золотистый цвет. У нее было красивое правильно произношение, и она не очень-то была рада видеть Рэбая и Тито, который тут же сел в ее шезлонг. Мы с моим другом прогуливались рядом и рассматривали вещи на столах, люди улыбались нам и радовались ответной улыбке. Рэбай отправил Тито (теперь мне было понятно, почему он взял его с собой — дело в том, что Рэбаю было необходимо иметь при себе слугу, кого-нибудь, кто согласен выслушивать его крики и ругань и терпеть унижения) вместе со своей старой знакомой куда-то с каким-то поручением, а мы вместе с ним направились в соседний двухэтажный дом (который находился в самом центре Вудстока, в середине Тинкер Стрит). В той его части, которая выходила на улицу, на первом этаже располагался магазин одежды, а на заднем дворе была незаметная дверь.

— Он должен быть здесь, здесь должно быть не заперто, — сказал Рэбай и потянул дверь на себя и она действительно открылась.

Перед нами была узкая лестница, ведущая на второй этаж, а там еще одна дверь (оранжевого цвета), он открыл ее и я увидела в темной маленькой комнате (сквозь завешанные полотенцами окна солнце в комнату почти не проникало) несколько фигур, сидящих за круглым столом, у одного из них были зеленые волосы до плеч и обвислая иссохшая кожа на лице. Трясущимся голосом, прерывающимся на кашель, он крикнул:

— Рэбай! Позитив! Позитив! О, как я рад тебя видеть, как я рад что ты приехал и зашел ко мне, проходи, садись, О, что это за люди рядом с тобой, неужели они правда русские? вы так порадовали меня тем что пришли, пожалуйста, если когда-нибудь еще будете здесь, обязательно приходите и проведайте старика Майки!

И он протянул мне дымящийся в его руке косяк. Я поняла, что и он недоволен приходом Рэбая, зато наше появление его действительно радует. Услышав, что хозяин дома (а это был его дом — маленькая комната-кухня с выходом на балкон, в которой мы сейчас находились и такая же небольшая спальня за стенкой) не против неожиданных гостей, прежние гости расслабились и стали с любопытством меня разглядывать. Рэбай тем временем взял у человека с зелеными волосами несколько хороших башей просто бешено пахучей травы, приговаривая"позитив, позитив", а затем спросил, нет ли у него грибов или лсд для русских, которые никогда в жизни не трипповали под галлюциногенами и хотят попробовать.

— Грибов сейчас нет, — ответил он, — А лсд…

Тут вдруг человек, до этого сидевший в углу, протянул Рэбаю что-то и сказал:

— У меня есть, здесь на двоих.

Рэбай тут же подбежал ко мне и, прежде чем я успела засмеяться, засунул мне в рот маленькую квадратную пластинку, которая на вкус была как кусочек картона, а затем отдал другую моему другу и он тоже положил ее в рот.

В тот самый момент, когда кусочек лсд соприкоснулся с моей слизистой, произошло как будто короткое замыкание, разрыв (в пространстве или во времени?), и я увидела (на секунду, или я увидела это как будто в щелочку) чудесную картину — зеленый лес, пейзаж из другого мира, возможно. Всего лишь на мгновение. Никто не заметил, что мельчайшую частицу времени я провела не здесь, я посмотрела на своего друга и он улыбнулся мне. Мы одновременно встали и попросили разрешения покурить на балконе.

Балкон был квадратным, и с одной стороны прилегал к крыше. На перилах были разложены красивые небольшие камешки, ракушки и статуэтки, в углу сидел каменный будда с блаженной улыбкой, рядом с дверью висели колокольчики и знаменитый символ — пятиконечная звезда в круге — на черном шнурке. Мы закурили по сигарете, обсудили вкус картонки, решили, что надо дождаться, пока она окончательно растает во рту и, замолчав, стали смотреть в сторону березовой рощи, которая переливалась светом и красками. Стоять под солнцем было очень приятно, и мне впервые за долгое время стало наконец-то спокойно.

Мы вернулись в комнату. Проскользнувший внутрь солнечный свет, от которого поморщился хозяин дома, окрасил комнату в ее настоящие цвета. Почти все здесь было оранжевым — стены, пол, потолок, кухонные ящики, но стены большей частью были завешаны плакатами, фотографиями, картинками и пр., что очень напоминало Клаб-Хаус. На круглом столе зеленела марихуана — в стеклянных вазах разного размера, на весах, в пакетах, в коробочках, на блюдцах и т.д. Ее было так много, и курили здесь так часто (курили через каждые две минуты), что стойкий, убийственный запах травы витал в воздухе и просачивался на балкон и на лестницу сквозь закрытые двери. Мы дунули из какого-то почетного бонга, который нам навязал Майк, и Рэбай, к нашему разочарованию (потому что нам в этом доме очень понравилось), сказал, что мы уходим. Мы быстро попрощались, пообещали когда-нибудь вернуться, если получится, спустились вниз по лестнице и вышли на улицу. Дул приятный свежий ветер.

Мы подобрали Тито, заехали в какой-то уютный супермаркет с красивыми овощами. Рэбай что-то покупал там, а мы с моим другом вышли дожидаться его на улицу и опять закурили по сигарете. В этот момент произошло странное событие — внезапно пропал кусок времени: мы стояли и курили около лэндровера Рэбая, спиной к выходу из супермаркета, лицом к лесу, в следующий момент я обернулась от какого-то неясного волнения и увидела, как Рэбай машет нам руками и услышала его крик:

— Это началось! — кричал Рэбай. — В эту секунду — оно началось! Запомните эту секунду!

Мы засмеялись и стали садиться в машину. Тут Рэбай дал нам по жвачке (когда я увидела ее, то поняла, что именно жвачку хотела сейчас больше всего, кроме того, в нее тут же вжевался кусочек лсд и через несколько минут растворился вместе с жвачкой) и сказал:

— Теперь, только теперь, сегодня — вы узнаете, кто я такой, вы увидите настоящего меня.

Мы ехали в машине и смотрели в окна, мне было так хорошо на этом заднем сидении, что хотелось никогда не прекращать ехать, всегда ехать и не переставать думать. В это момент мои мысли и чувства (между которыми сложно провести границу) сложились в несколько отчетливых голосов. Дело в том, что я, как и пелевинская лиса, героиня Священной книги оборотня, имею несколько личностей внутри себя. Можно назвать их личностями, но это слово не совсем здесь подходит. Этих голосов много, но три голоса — самые отчетливые, самые звонкие и иногда невероятно навязчивые. Один из них, назовем его первый, это голос полного бесстрашия, голос человека, который никому не доверяет и склонен подозревать всех, который не простит никому и никогда даже неверную мысль, а не то что поступок, и, на самом деле, хочет только одного — скорейшей смерти. Второй голос — это голос хитреца, он любит все логично и ловко объяснять и выискивать глубинные причины, при этом часто настроен скептически (но свои негативные выводы высказывает не в такой агрессивной манере, как первый), это приятный голос, вкрадчивый и успокаивающий, но равнодушный, бесстрастный, голос разума, который не знает никаких чувств. Третий голос — голос интуиции и чрезмерного сострадания к тем, кто даже не просит сострадания. Он звучит редко, чаще всего упрямо отстаивает свою точку зрения.

— Разве ты всерьез пытаешься ему доверять? — спросил первый голос.

— Присоединяюсь, — сказал второй.

— Нет, пожалуйста, только не это. Помолчите, — ответил третий.

— Ты можешь пытаться доверять ему, но ты все равно будешь краем глаза следить и делать выводы, а значит все равно не будешь доверять, тогда зачем же пытаться? Даже своему лучшему другу, может быть единственному человеку на свете, который тебя по-настоящему любит, ты не доверяешь полностью. Ты хранишь свои тайны и даже не думаешь о них хоть кому-нибудь рассказывать. Если будешь пытаться доверять Рэбаю — это будет нечестно по отношению к тебе самой, — сказал второй голос.

— Тогда придется больше никогда с ним не встречаться, — опять заговорил третий, — Неужели нельзя заранее простить ожидаемый обман? Ведь если ты знаешь, что тебя собираются обмануть, это уже не обман. Рэбай обманет сам себя.

Мои внутренние голоса звучат громко и ясно тогда, когда они о чем-то спорят и не могут прийти к соглашению. Когда мои мысли текут мирной спокойной рекой, голоса переплетаются между собой, как нити, и образовывают единую линию потока сознания. Я подумала о том, что в движении мне всегда хорошо думалось и в детстве все самые свои большие философские открытия я совершила в каком-нибудь троллейбусе или трамвае. Я подумала о том, что мой друг, может быть, действительно доверяет Рэбаю, и поэтому мне нужно следить за всем происходящим сегодня очень внимательно. Тогда-то я и услышала, как Рэбай говорит Тито:

— Сейчас мы поедем к реке, а потом, после заката, поедем в церковь на горе. Понял меня?

Тито покорно кивнул в ответ.

Рэбай припарковался на обочине лесной дороги, мы вышли из машины и спустились по каменистому, поросшему деревьями склону к горной реке, мчавшейся с севера на юг. Солнце было прямо напротив нас, а справа, там, где брала истоки река, золотилась светло-голубая гора, имевшая, как я потом узнала, старое название Indian Head. Берег реки состоял из серых, голубых, розовых и бледно-желтых камней, по обе стороны реки росли высокие, старые деревья, на противоположном берегу сквозь молодую листву можно было разглядеть крыши домов, но никакие другие звуки, кроме плеска и шума воды, сюда не долетали. Вода была серебристо-серой, очень чистой и холодной на вид. Старый заржавевший мост пересекал реку как раз в том месте, куда привела нас тропинка, и Рэбай объявил, что это — вот это место под мостом — его тайное место, секретное убежище, здесь он однажды прожил в палатке несколько недель и, несмотря на то, что это частная собственность, никто его отсюда не выгнал. Он сказал, что приезжает сюда на протяжении уже многих, многих лет.

Я сразу же пошла к воде, окунула руки и вдохнула речной запах. Мой друг замер на берегу, наблюдая за рекой. (Краем уха я услышала, как Рэбай приказал Тито собрать веток для костра). Я села на большой камень, прямо напротив уже клонящегося к закату солнца и глубоко задумалась.

Какие такие картины могут увидеться мне под лсд? Разве правы все эти люди, которые утверждают, что под лсд им открывается истина, правда о мире, настоящая суть вещей, но проблема в том, что они не могут этого выразить? Разве увижу я что-нибудь такое? Это вряд ли. Они пытаются удержать в памяти свои видения под наркотиками, а сами не могут запомнить даже обычные сны. Я помню свой самый особенный, яркий и важный сон. Помню так хорошо, в таких деталях… Мне было семь лет, сон приснился мне в новогоднюю ночь, я спала на раскладушке около елки. В то время я ходила в музыкальную школу, и мне приснилось, что я знакомой дорогой через парк иду туда. Но вместо дороги и пешеходного перехода на моем пути была река и мост. Мост был деревянным, и речка была неширокой. На другом берегу я увидела зеленую поляну и опушку леса. Деревья в этом лесу были такими высокими, как манхэттенские небоскребы, небо голубым и безоблачным, трава сочно-зеленой, и в траве виднелись огненно-красные цветы. Цвета были настолько яркими, что в дальнейшей жизни я иногда с трепетом вспоминала эти незабываемые краски, которые в нашем мире можно увидеть только на картинах гениальных художников. Я перешла по мосту на другой берег, оглянулась и увидела, что на той стороне реки такие же исполинские деревья, как и на этой, устремляются ввысь к далекому небу. Я была в каком-то странном мире, красивом и пугающем одновременно. Тогда вдруг из сочной высокой зеленой травы выскочили индейцы, в волосах у них были перья, а в руках — тонкие копья, у них была темная, красноватая кожа и дикие глаза. Они окружили меня и взяли в плен, копьями показывая, куда мне идти. Они увели меня вверх по течению реки, и теперь деревянный мостик совсем пропал из виду. Я оказалась в гуще индейцев, они говорили мне что-то на непонятном языке, и я каким-то образом начала их понимать, они хотели, чтобы я подошла к их священному камню и прикоснулась к нему. Меня подвели к камню. Это был старый, испещренный письменами и резьбой камень размером с человека, по форме напоминающий яйцо. Этот камень не был просто камнем, в нем была какая-то жизнь, какая-то сила, воля, как будто кто-то был заключен в нем и звал меня к себе, просил протянуть руку. Камень пульсировал и из его трещин вытекала жидкость, похожая на масло или мед. Я решила во что бы то ни стало не прикасаться к камню, и индейцы, поняв это, сообщили мне, что тогда они собираются меня казнить. Меня отвели подальше от камня и дали время подумать. Я стояла на берегу и смотрела на реку, не зная, что же мне делать. Вдруг я заметила Иисуса Христа, стоящего недалеко от меня и, по видимому, тоже ожидающего казни. Я запомнила его очень хорошо. Он смотрел на меня, как бы давая что-то понять, как будто говоря что-то без слов. Тогда индейцы подошли и объявили, что время истекло и они сейчас будут казнить сначала его, а потом меня. Но перед этим они пообещали выполнить любое желание осужденного. Тогда он посмотрел на меня последний раз и прыгнул в реку, которая вдруг превратилась в широкий бурлящий горный поток с высокими берегами. Он уплыл по течению и исчез в серебристых брызгах водопада, срывающегося вниз с высокой скалы. Я проснулась ранним утром и помнила этот сон весь до мельчайших подробностей. Потом я часто его вспоминала, чтобы сохранить для будущего таким же ярким и подробным, и время странным образом не влияло на него.

Разве может мне привидеться под лсд что-то подобное? Ведь мир — иллюзия, а лсд — лишнее тому подтверждение. Я могу воздвигнуть город прямо на этом месте, могу превратиться в рыбу и уплыть вниз по течению, все что угодно — достаточно только захотеть. Но я не хотела ничего менять. Пейзаж вокруг меня был совершенен. Разве может быть что-то красивее реки, леса, горы и солнечного неба? Только ржавый мост мне здесь не нравился, но это мост Рэбая, поэтому он тоже должен быть здесь.

Я, как завороженная, не отрываясь смотрела на воду и продолжала думать. Я заметила, что деревья по обе стороны реки — очень высокие, небо тоже было невероятно высоким, как в моем сне. И река очень напоминала ту самую реку. Лсд действовало на меня все больше и больше. И тогда я поняла, что слышу музыку и голос Бьорк. All is full of love играла в моей голове невероятно четко. Какое-то время я наслаждалась этой песней, потом переключила ее на Human behaviour, затем мне захотелось поделиться наблюдениями со своим другом. Я повернулась к нему, он сидел на берегу в двух метрах от меня. Не помню, что я ему сказала и не помню, что он сказал в ответ, но мы просто не поняли друг друга, совсем. Тогда мы засмеялись и перестали пытаться поговорить. Я повернулась в сторону Рэбая и увидела, что он уже разжег костер и развел вокруг какую-то кипучую деятельность с овощами и котелком, а рядом на земле были постелены два шелковых шарфа, синий и зеленый, и я поняла, что это для нас. (Все эти вещи, видимо, были взяты у той блондинки-хиппи с хорошим английским). Тито сидел на корточках рядом с костром и чистил морковку. Окинув все это взглядом, я вдруг остановилась на самом Рэбае и неожиданно поняла, что он выглядит совершенно не так, как раньше. Первое — на нем почти не было одежды, только закатанные выше колен синие джинсы, и его дреды были замотаны на голове, образуя высокий тюрбан. Второе — он не был черным. Не смотря на то, что эта мысль показалась мне самой абсурдной, его кожа действительно имела совсем другой цвет. Скорее красный, чем черный. Он был индейцем, совершенно точно. И третье — на его груди я увидела яркую большую татуировку (на теле Рэбая вообще было очень много татуировок, но эта была, несомненно, главной) — на ней был изображен человек в военной форме, напоминающей одежду красноармейцев и белых офицеров одновременно. Этот человек вызвал во мне большой интерес.

Я встала и пошла к Рэбаю, села на зеленую подстилку, спиной к реке и лицом к Рэбаю, и спросила его:

— В тебе же есть что-то от индейцев, правда?

Он посмотрел на меня хитро, и его глаза блеснули, и с удовольствием ответил:

— Мой отец был индейцем.

Я смотрела на него и видела индейца, который чувствует себя комфортно босиком и полуголым на берегу реки, в отличие от меня — человека, который всю свою жизнь прожил в пыльных городах, и здесь, на природе, я чувствовала себя лишней. Как этот ржавый мост над моей головой.

Человек — лишний в этом мире. Мир совершенен, человек делает его несовершенным. Когда мне было года четыре, я спросила маму:

— Зачем Бог создал тараканов?

Конечно, она не смогла мне ответить и даже понять смысл моего вопроса, но все было очень просто: я исходила из того, что этот мир создан Богом, следовательно он должен быть совершенным, а наличие тараканов мне казалось странным, они не вписывались в мою картину совершенного мира, в котором, как мне думалось, я нахожусь. С течением времени я поняла, что люди — это и есть те самые тараканы, которые все портят. Зачем в таком случае мы были созданы?

Мы созданы по образу и подобию, но мы несовершенны. Только одного человека я могу назвать совершенным, but can you ask as much from any other man? Тем не менее, будучи несовершенным, человек все же может совершенство создавать. У Пелевина есть один рассказ (мой любимый), он называется Гость на празднике Бон, и там есть замечательная мысль: красоту нельзя объяснить словами, но ее можно создать с помощью слов.

Мы можем создавать нечто совершенное. В этом и наше сходство с создателем. Мы тоже — создатели. И мы свободны. Желание Бога сделать нас свободными (и необходимость для нас самих быть свободными, потому что это условие существования) — это и есть наша большая беда. В искусстве же — свобода всегда абсолютная. В момент создания художник свободен от всего — от нищеты, от голода, от боли, от прошлого и будущего, даже от скорой, неизбежной, подступающей смерти.

Я замкнулась в своих мыслях. Мой друг теперь сидел рядом со мной, на синей шелковой подстилке. Он о чем-то говорил с Рэбаем, но я не вникала. (Рэбай варил овощную похлебку в котелке). Когда мне захотелось все-таки понять, о чем они говорят, у меня почему-то не получилось, даже не смотря на то, что я разбирала отдельные слова и они казались мне знакомыми, я не могла выстроить их вместе и понять смысл услышанного. Я была как будто изолирована от окружающих. Мне ничего не оставалось, кроме как провести весь оставшийся вечер погруженной в свои мысли, почти ни с кем не разговаривая. Кроме того, мне мерещились некоторые вещи, о которых я тогда в точности не могла сказать — происходят ли они, слышу ли я действительно эти слова или нет?

К одному из таких случаев стоит отнести те слова Рэбая, которые я услышала в машине — "потом поедем в церковь на горе". Я не была уверена, говорил он это, или мне показалось. Тоже самое случилось и сейчас: Тито снял свою растаманскую шапку и распустил дреды, затем вытащил откуда-то две тканины — черного и белого цвета, они были похожи на шарфы, но сделаны были явно из плотного материала, он зачем-то аккуратно развернул каждую из них (и они показались мне развевающимися флагами), а потом свернул обратно, я спросила его"а что ты делаешь?"и была шокирована его ответом, но я все-таки хорошо запомнила смысл сказанного — "я готовлюсь к церемонии", но не сохранила в памяти конкретных английских слов, которыми он должен был воспользоваться. Позже я размышляла — может быть, я и не спрашивала у него ничего, и он ничего не отвечал? Я решила больше не задавать ему вопросов и отвернулась от него.

Но я чувствовала, что что-то происходит, и что то, что мне мерещится (даже если оно мне всего лишь мерещится) имеет какое-то значение. Что-то должно было произойти здесь сегодня.

Мы покурили трубку — Рэбай смешал измельченную марихуану с табаком, немного смочил кокосовым молоком, что меня сильно удивило, и получилось идеально. Рэбай не курил, он пил текилу из горла и выпил уже треть. Мы поели печеной в золе картошки и белого хлеба, а потом сготовилась овощная штука в котелке, Рэбай каждому положил еду в деревянную скорлупку, приговаривая:

— I'm a master cook! Try this!

Тито он протянул еду как нелюбимой собаке, которую все же приходится кормить. Суп был действительно очень вкусным, но чересчур острым, и овощи, на мой взгляд, были порезаны слишком крупно. Мы сказали, что суп просто замечательный и невероятный, и я прибавила (так как в приготовлении еды мне нет равных):

— Я готовлю очень хорошо, но ты, может быть, готовишь еще лучше!

Рэбаю этот льстивый комплимент пришелся как раз по вкусу и он не понял, что если женщина так говорит, значит намеренно преувеличивает. Суп был слишком острый, и я не смогла его доесть, но мой друг съел все без остатка (хоть и признался мне потом, что в конце доедал уже через силу). Мы дунули еще трубку и Рэбай вдруг встал со своего места и пошел куда-то с Тито, держа в руках белую тканину. Я спросила:

— Куда вы?

И Рэбай, оглянувшись на меня, ответил:

— Этот урод Тито разучился завязывать тюрбан, я пойду завяжу ему.

Мне было непонятно, зачем для этого надо отходить в сторону, но спрашивать я уже не стала (так как, я уже писала, говорить словами мне было тяжело). Они скрылись в кустах. Через некоторое время вернулись, и Тито выглядел замученным и униженным, на его голове был туго замотан белый тюрбан, скрывающий дредлоки.

В руках у него была его шапка — грязно-белого цвета с тремя полосами: red, gold and green. Рэбай сел на землю и с довольным видом завязал себе черный тюрбан. Мой друг стоял у костра, скрестив руки на груди, я сидела на своем месте, недвижимая и погруженная в свои мысли, и вдруг поняла, что сейчас что-то произойдет. В это момент Рэбай сказал, обращаясь к Тито:

— Ты вообще не растаман! Ты не заслуживаешь носить шапку, которую я тебе дал!

И вырвал ее у него из рук.

Я знала, что он каким-то образом захочет дать ее моему другу. Все происходило очень быстро: он бросил ее в костер, мой друг стоял в двух шагах, скрестив руки на груди, и на его лице была странная улыбка. (Позже он рассказал мне, что в тот момент, когда шапка лежала в огне, Рэбай громко сказал ему: “Так ты возьмешь ее или нет?!”) Было очевидно, что это — приглашение стать растаманом. Мой друг, конечно, не хотел брать на себя никаких обязательств. Он взял шапку из любопытства и еще потому, что ему было жалко Рэбая (он представил, какое у него было бы лицо, если бы шапку никто не вытащил из огня). И когда мой друг медленно сделал шаг, наклонился и вынул ее из костра, все с облегчением засмеялись. Хотя, не помню, смеялась ли я и смеялся ли вообще кто-то. Но Рэбай очень развеселился, подбежал к нему, надел ему шапку на голову со словами"дай я покажу, как ее надо носить".

Мы еще какое-то время посидели у костра, дунули еще трубку, но солнце уже садилось. В сумерках мы потушили костер, собрали мусор и стали взбираться вверх по склону, когда Рэбай вдруг совершил странный поступок: в руках у него была почти пустая бутылка текилы, он допил остатки и разбил бутылку. Осколки разлетелись по песку и камням.

Мы сели в машину и меня мучил один вопрос: поедем ли мы в церковь на горе, эта мысль превратилась в навязчивую идею. Мне было необходимо выяснить, существует она или нет. Лсд по-прежнему действовало, хотя пик уже был пройден.

Но вместо церкви мы припарковались около дома той хиппи-блондинки, которую встречали на ярмарке. Это был прямоугольный дом белого цвета с множеством дверей и одинаковыми фонариками над ними, за домом шумела река, большие ветвистые деревья росли вокруг. Наша хиппи жила в одной из одинаковых небольших комнат, там было мало места, сыро и холодно, но очень чисто, почти все вокруг было белое и с потолка свисали звездочки из фольги, повсюду лежали всякие поделки, рамки, коробки и шкатулки, сувениры и прочее… В углу стояла белоснежная кровать с паланкином, куда тут же — в обуви! — плюхнулся Рэбай. Тито занял единственное кресло. После короткого разговора с хозяйкой о том, что нового происходит в Вудстоке, и о том, что мы сейчас на лсд и что мы русские, Рэбай заснул, лежа поперек кровати. Тито уже спал в кресле, положив ноги на кофейный столик и накрывшись белым покрывалом с головой. Мы от нечего делать поговорили с женщиной-хиппи (она рассказывала нам про Вудсток), потом сходили к реке покурить трубку, вернулись назад, найдя теперь уже всех спящими, и, так как нам больше ничего не оставалось, легли на пол и попытались заснуть.

Так мы пролежали всю ночь, было невыносимо холодно, мне казалось, что я не заснула ни на одну секунду, и только когда открыла глаза, поняла, что мне снилось, как я лежу на ледяном полу, не могу заснуть и дожидаюсь рассвета.

Я вышла на улицу и увидела первые лучи солнца. Трава была покрыта крупной росой. Я разбудила Рэбая, он быстро поднялся, растолкал Тито (пинками), закурил сигарету и наконец-то сказал:

— Let's go.

* * *

Your world is plastic! Can see through to the other side! — пел Swamp Dog, один из любимых черных певцов Рэбая, — Your cities are made of wood, antiques are what you've got inside. Houses are paper but folks don't hear a word you say. Friendship's like acid, it burns as it slides away. So you see! My patience is growin' thin… With this synthetic world we're livin' in…

По дороге домой я все смотрела в окно: мимо проплывали туманные горы, слоистые скалы, зеленые рощи… А потом вдалеке появился призрачный город, он был облаком… Казалось, что порыв сильного ветра мог бы размыть его очертания. Казалось, что он весь состоит из тумана, что это всего лишь мираж… Но мы въехали на Манхэттен и помчались по его улицам.

За окном был сонный Гарлем, затем абсолютно мертвый Мидтаун, потом мы въехали в Виллидж, который тоже еще спал. Солнце уже вышло из-за горизонта и цветы в Томпкинс Сквер Парке тянулись к нему всеми своими силами. Желтые, красные и фиолетовые — они подставляли солнцу свои раскрытые бутоны, источая пленительные запахи. На небе было всего лишь несколько облачков. Местные бомжи, которые уже начинали просыпаться, щурились, сидя на асфальте, прислонившись спинами с стенам домов, грелись, подставляя лица теплому свету, и почти что улыбались.

Целая группа сидела около нашего подъезда. С любопытством они следили, как мы вылезли из машины Рэбая и направились домой.

— Positive! — крикнул один из них Рэбаю.

— Positive! Positive! — с удовольствием ответил он и затем крикнул нам, когда мы уже открывали дверь в подъезд, — See you soon!

Когда мы зашли в квартиру — первым делом включили Боба Марли, затем сварили кофе, выкурили трубку и почувствовали свежие силы. Совсем не хотелось спать, лсд по-прежнему действовало, но уже по-другому — плавно и нежно.

— I feel so good in my neighbourhood… — весело пел Боб.

Цвета были такими яркими, что хотелось все вокруг обсуждать и фотографировать. Мы высунулись в окно и наблюдали за парком. Я обернулась и на глаза мне попалась растаманская шапка, лежавшая на столе. Я подошла к компьютеру и открыла страницу в википедии, посвященную растафарианству.

Быстро прочитав статью, я сказала моему другу:

— Ничего себе! Здесь написано, что они никого не обращают в свою веру, что они не занимаются распространением растафарианства, что они не берут новых членов, понимаешь?! То есть, естественно, они берут, иначе и быть не может, просто это не афишируют. О них вообще почти ничего не известно! Нужно обязательно все про них узнать. Надо у них все выведать.

— Растафарианство — это самая молодая религия, насколько я понимаю, — сказал мой друг, — наверное, про них действительно мало информации. Но, по-моему, растаманы могут при этом быть мусульманами или христианами, я видел православный крест на том старичке, который дал тебе свою шапочку, и в Клаб-Хаусе я слышал, что некоторые из них мусульмане. Например тот, который лез к тебе с разговорами. Кроме того они считают себя настоящими иудеями и, я так понимаю, уважают старый завет.

— Короче все намешано, какой-то идиотизм, — сказала я. — Мне кажется они специально пускают пыль, чтобы никто не докопался до их настоящих убеждений. Кого они считают Богом? И как они, интересно, относятся к Иисусу Христу? Что это за бред на счет того, что он был черным? И кто такой император Хайле Селассие?

Последний вопрос был самым интригующим. Я не помню, когда я впервые услышала это имя — Хайле Селассие I (между прочим, оно означает — сила святой троицы). Теперь мне кажется, что я знала этого человека всегда. Его портреты я видела в Клаб-Хаусе, его изображение вытатуировано на груди Рэбая, его настоящее имя дало название религии черных — Рас Тафари Маконнен. Рас означает — принц (или князь). (И поэтому все растаманы называют друг друга рас). Тафари Маконнен стал последним Императором Эфиопии и последним самодержцем в истории человечества. Неужели они действительно считают его Богом, думала я. Разве это не смешно? Разве такое бывает? С другой стороны, все бывает. Как известно, когда люди не понимают тебя, то начинают считать Дьяволом или Богом. Люди готовы верить чему угодно. Но Джери, например? Или Рэбай. Могут ли они всерьез считать Богом — царя, политика? Это тоже самое, что создать церковь имени Петра Первого или Наполеона. Хотя, с другой стороны, если бы Советский Союз не был атеистической империей, то непременно возникла бы церковь Ленина и Сталина или что-то вроде. В Сталина действительно верили, как в Бога. Кроме того, Мухаммед был как раз-таки политиком, бизнесменом (Салман Рушди в своей знаменитой книге именно этим словом чаще всего его и называет), а претендовал на божественность. А в старом завете слова царей записаны как слова пророков.

И я пришла к выводу, что политика и религия — суть одно и то же.

Этим утром я твердо решила написать книгу про растафарианство. Она задумывалась как исследование, вышло же все совсем по-другому. Чтобы читателю было проще понимать меня в дальнейшем, в следующей главе я расскажу немного о себе и своей прошлой жизни, большей частью — о своем детстве, ведь все-таки, хоть я и — повествователь, но в то же время — и героиня этой истории.