В погоне за призраком

Питер Марвел, 2013

В конце 16 века стало ясно, что великим европейским державам слишком тесно на континенте. Тогда-то и началась настоящая война за метрополии в Атлантике. Волей судьбы Карибские острова оказались на пути «дороги золота и пряностей» и стали приютом для негодяев всего мира: пиратов, корсаров, рейдеров и флибустьеров. Однажды юный англичанин Уильм Харт понял, что он хочет испытать Фортуну. Он нанимается в Вест-Индскую компанию и отправляется на далекий Барбадос, не подозревая о том, что отныне его жизнь прочно связана с интересами великих королей, гениальных шпионов и страшных пиратов Карибского моря.

Глава 4

Праздники на Барбадосе

Карибское море

Наконец настал тот долгожданный день, о котором мечтали все, кто плыл на «Голове Медузы»: ранним погожим утром 18 сентября 1682 года флейт, минуя розовые коралловые рифы, вошел в отличную природную бухту, на берегах которой раскинулся главный город острова Барбадос Бриджтаун.

Кстати сказать, честь открытия этого острова принадлежит вовсе не англичанам, а португальцам, которые и дали острову столь странное название. Англичане немного исковеркали португальское слово, впрочем, не отстали и другие просвещенные народы, отчего остров называли и Барнадос, и Барбудос, и даже Сан-Бернардо, что, верно, сильно удивило бы того простоватого португальца, который по пути в Бразилию увидал с корабля раскидистые кроны фиговых пальм, склонившихся прямо над морем, и воскликнул: «О, лос Барбадос!», что в переводе означает всего лишь «бородатый».

Уильям заранее занял удобное место на палубе, откуда можно было в подробностях рассмотреть сию землю обетованную.

Темно-бирюзовые воды бухты сверкали под лучами солнца. Над ними с криками носились чайки, невдалеке на рейде высились стройные мачты двух военных кораблей, а у самой пристани толпились на воде десятки фелюг и барок, принадлежащих, скорее всего, местным жителям. От пристани вверх по холму поднимались улочки небольшого городка, выглядевшего вполне современным и уютным. Белые каменные дома с красными крышами, высокий шпиль собора на центральной площади, обилие зелени, черные дула пушек, торчащие из бойниц форта у входа в бухту, — все это с жадностью отмечал взгляд Уильяма. Так вот она, английская Вест-Индия!

Издалека остров производил впечатление вполне обжитого уголка, которых предостаточно на берегах Испании и Португалии. Уильям был даже немного разочарован. Он готовился увидеть непроходимые джунгли, толпы раскрашенных дикарей и диковинных животных. Но ничего этого пока не было.

Уильям уже знал, что на Барбадосе множество сахарных и табачных плантаций, где работают рабы, вывезенные из Африки, и европейцы — осужденные на каторжные работы преступники, которым вместо тюрьмы Фортуна подсунула этот зеленый остров. Коренных жителей — индейцев, когда-то во множестве населявших этот живописнейший остров, практически не осталось: они были уничтожены в ходе колонизации острова еще испанцами и португальцами.

Большая часть Барбадоса была покрыта пышной растительностью, еще не вытесненной земледельцами. На открытых местах и вдоль берега в изобилии произрастали кокосовые и банановые пальмы, хлебное дерево, папайя, манго, ананасы, за ними простирались хлопковые и тростниковые плантации, которые возделывали многочисленные рабы. Собственно, таких гигантских тропических лесов, как в долине Амазонки, здесь не было, хотя островки сумрачной гилеи с огромными стофутовыми деревьями, обвитыми лианами и папоротниками, кое-где встречались.

По мере того как «Голова Медузы» приближалась к городу, все яснее можно было разглядеть столпившихся на пристани зевак. Судя по всему, прибытие корабля было здесь чем-то вроде всеобщего праздника. Несмотря на некоторые сомнения, на душе Уильяма вдруг сделалось тепло и радостно.

На мгновение ему даже показалось, что встречают сейчас не только корабль — встречают и его самого. Душа его уже рвалась на берег в поисках новых впечатлений. На минуту он даже забыл о предмете своих робких воздыханий. Прекрасная Элейна тоже вышла на палубу, но находилась на другой стороне корабля в компании своего отца и служанки. В честь прибытия или по причине жары девушка выбрала белое шелковое платье с фижмами, отделанное по лифу и рукавам кружевами, и широкополую шляпку, украшенную цветами и лентами. Камеристка держала над ней зонт, которым пыталась защитить кожу хозяйки от жаркого тропического солнца, поскольку загар был презираем в обществе как отличительная черта простолюдинов. Якоб Хансен, облаченный в светлый парик и костюм палевых тонов, тоже был рядом с ней. Почтительно наклонившись, он что-то вполголоса объяснял девушке — возможно, рассказывал про местные обычаи. Когда Уильям решил присоединиться к их обществу, к нему неожиданно подошел Кроуфорд.

— Барбадос! — сказал он, всматриваясь в приближающийся берег. — Гнусная дыра, населенная в большинстве своем отпетыми негодяями! Хотя, надо сказать, возможностей набить мошну здесь хоть отбавляй. Плантации и торговля всем, чем пожелаете! Вы спрашивали про Эльдорадо, Уильям, — здесь у каждого свое маленькое Эльдорадо. Боюсь только, что карты вам никто не покажет! — он засмеялся.

Уильяму стало неприятно, что Кроуфорд так отзывается о людях, населяющих этот остров. Он столько надежд связывал с этими краями, столько заманчивых предположений строил, глядя на звезды бессонными ночами! Мнение Кроуфорда показалось ему слишком циничным. Однако, взглянув на горбоносый, словно отчеканенный на монете профиль своего нового друга, Уильям потерял охоту спорить. Ему подумалось, что, многое испытав и побывав на краю гибели, Кроуфорд имеет право на столь горькое мнение о человеческой природе. При воспоминании о мрачных рассказах Кроуфорда и обстоятельствах их знакомства у него на миг защемило в груди. Вот и подошло к концу его первое приключение!

Перепады в настроении вообще характерны для молодых людей, и, особенно для путешествующих по морю без парика и средств к существованию, а тут на Уильяма навалилось сразу столько впечатлений… И еще он, пока не до конца сознавая это, испытывал благодарность к Фрэнсису за то, что тот больше не пытался пустить в ход свое обаяние и не смущал наивный покой Элейны.

Следует заметить, что Кроуфорд еще несколько дней назад совершенно потерял интерес к девушке. Он вообще ушел в себя и проводил время преимущественно в одиночестве, иногда вступая в философские беседы с Уильямом, к которому, несомненно, благоволил. К вопросу о пиратах он больше ни разу не возвращался и пресекал все попытки Уильяма завести разговор на эту тему. Вот и сейчас, увидев прелестную фигурку девушки в белом платье, Кроуфорд на мгновение скривился, как от зубной боли, впрочем тут же сменив выражение лица на самое приветливое.

Уильяму и самому не хотелось вспоминать о неприятном. Будущее раскидывалось перед ним бескрайним океанским простором. Прекрасная Элейна все чаще улыбалась ему и охотно болтала о пустяках, когда им удавалось остаться на палубе вдвоем. Случалось это не слишком часто, но все-таки случалось, и Уильям был благодарен Провидению за эти моменты блаженства. Он начинал подумывать, что все не так уж безнадежно, ведь и старый банкир стал с ним гораздо ласковее, звал его «мой мальчик» и время от времени зазывал к себе в каюту, где угощал стаканчиком терпкого итальянского вина с пряностями и беседовал о жизни, нахваливая Уильяма за его решение начать самостоятельную жизнь.

— Ты и сам не заметишь, как ухватишь Фортуну за волосы, мой мальчик! — убежденно говорил он. — Эти острова — сущий рог изобилия для делового человека! Ты не будешь успевать ловить дублоны, которые будут сыпаться тебе прямо в руки! Только держись меня! — строго добавлял он, поднимая вверх толстый указательный палец, украшенный массивным золотым перстнем с печатью. — Не доверяй никому и помни, кто твой благодетель!

Уильям старательно пытался выяснить, с чего он должен начать свою службу, но тут речи Абрабанеля становились несколько расплывчатыми и он просил Уильяма еще немного потерпеть.

Уильям испытывал некоторую растерянность от такой неопределенности и однажды поинтересовался у сэра Кроуфорда, что тот думает об Абрабанеле. Фрэнсис выслушал юношу, внимательно посмотрел на него и высказался весьма фамильярно:

— Твоему Абрабанелю палец в рот не клади. Он себе на уме, эта старая жидовская торба. Он не из тех, что зарывают в землю свои таланты, его смоковница плодоносит как заведенная. Пожалуй, он смог бы выкупить собственную душу у дьявола, если бы имел в ней хоть какую-то надобность! Я снимаю перед ним шляпу, Уильям!

Уильям был удивлен как столь странной для джентльмена манерой изъясняться, так и весьма двусмысленной аттестацией персоны банкира. Но после некоторого раздумья он признал ее удовлетворительной, отнеся некоторую цветистость образов на счет присущего Кроуфорду оригинального мышления. Он тоже считал Абрабанеля весьма ловким человеком и помнил, что только благодаря банкиру перед ним открывается огромный мир, полный самых разных возможностей.

Абрабанель не оставлял Уильяма своим вниманием ни на минуту, особенно после того, как однажды Уильям задал ему невзначай вопрос о том, что он думает о спасенном от гибели человеке. Уильям чувствовал, что между банкиром и Кроуфордом отношения становятся все более натянутыми. Ему было неприятно это осознавать, хотя было ясно, что причинами неприязни были и принадлежность к разным сословиям, и разное вероисповедание, и противоположные представления о целях жизни и способах их достижения.

В своих суждениях о Кроуфорде банкир был гораздо осторожнее.

— Чужая душа — потемки, мой мальчик! — признался он, осторожно поглаживая пухлой ладонью свои гладко выбритые щеки. — Сэр Кроуфорд, несомненно, достойный джентльмен, но молодому человеку не стоит брать с него пример. Всяк сверчок знай свой шесток, как говорится. Я не большой моралист, но мне показалось, что этот человек не всегда следует заповедям Господним. Кажется, он вообще большой грешник. Во всяком случае, мне так показалось. Скажу тебе честно, сердце мое трепещет от радости, когда я думаю, что скоро мы избавимся от общества этого англичанина.

После этого Уильям окончательно запутался, хотя Якоб Хансен, со своей стороны, все-таки попытался внести некоторую ясность:

— Старик попытался уговорить этого треклятого Кроуфорда вложить деньги в экспедицию на африканское побережье в Сан-Луи или Порт-Джеймс за черными рабами, но тот заявил, что его вообще не интересуют ни рабы, ни долговременные коммерческие операции. Но зато он высказался на тот счет, что будто готов купить у Абрабанеля «Голову Медузы». По-моему, он просто хотел перевести разговор в другое русло. Но Абрабанель принял это всерьез, предложил свои условия, начался торг, который ничем так и не закончился… Одним словом, они расстались крайне недовольные друг другом. Но мне этот Кроуфорд, признаться, тоже не нравится. Ведет он себя странно, а порой и откровенно вызывающе. Иногда его весьма трудно понять.

В последнем пункте Уильям был согласен с Хансеном, но все же его по-прежнему терзали сомнения. Он стремился видеть в людях их лучшие стороны, хотя с грустью допускал, что большинство из них предпочитает в своих действиях опираться именно на дурные наклонности себе подобных. Недоверие, которое постепенно начинали испытывать его спутники к человеку, ими же спасенному, было ему неприятно.

Однако прислушиваться ему приходилось прежде всего к словам Абрабанеля. Об этом Уильям вспоминал в последние дни особенно часто. Прибытие на остров означало новую веху в его жизни, которая должна была теперь уже целиком протекать под руководством патрона.

Измученный бездельем и неопределенностью, Уильям нетерпеливо ждал, когда сойдет на берег.

— Боцман на бак! Приготовить оба якоря к отдаче!

— Якоря к отдаче готовы!

С капитанского мостика раздались долгожданные команды, за которыми вскоре последовал и шум освобождаемых якорей, приведший пассажиров в радостное возбуждение.

— Приспустить якорь!

— Приспустить до воды!

— Правый якорь приспущен!

— Левый якорь приспущен!

Якоря с плеском ушли в воду, подняв со дна песок и миллионы воздушных пузырей.

Когда Абрабанель приказал Харту садиться в шлюпку вместе с ним, эти слова прозвучали для юноши как самая прекрасная музыка.

«Голова Медузы» бросила якорь, а первая же шлюпка доставила на берег Абрабанеля и его спутников, включая сэра Фрэнсиса Кроуфорда.

К изумлению Уильяма, на пристани их встречал сам губернатор Барбадоса сэр Эдуард Сэссил лорд Джексон с украшенной лентами тросточкой в одной руке и со своей супругой леди Мэри Джексон, занявшей локоть другой. Милорд оказался столь любезен, что тут же пригласил господина Давида Абрабанеля погостить у него вместе со своими спутниками.

Губернаторский дом поразил Уильяма своими размерами и комфортабельностью. Он и не предполагал, что жизнь в колониях может почти ничем не отличаться от жизни в просвещенных европейских столицах. Правда, речь шла о знатном вельможе, но до сих пор Уильям полагал, что даже наместники английского короля живут на рубежах империи в условиях куда более скромных, так сказать, более соответствующих их полувоенному статусу.

В глубине души он ожидал увидеть губернатора в кирасе, окруженного чиновниками и офицерами, склонившегося над картой острова в кабинете, стены в котором увешаны старинным оружием, гравюрами и планом фортификационных сооружений.

Однако губернатор Барбадоса лорд Джексон оказался субтильным, почти крошечным человеком, чрезвычайно склонным к щегольству. Особое пристрастие он питал ко всякого рода кружевам и лентам, посему в них буквально утопали и его маленькие белые ручки, и остренький, чисто выбритый подбородок. Даже тупоносые туфли его на высоких каблучках были отделаны особого рода лентами с золотыми пайетками. При всем при том манеры этого маленького тщеславного человечка отличались удивительной властностью и даже в какие-то моменты вздорностью. Уильям заметил, что лица, сопровождавшие губернатора, поглядывали на него с некоторой опаской и не вступали с ним даже в незначительные пререкания.

— О, «Галантный Меркурий»^[18] наведывается и к нашему попугайчику, — прошептал на ухо Харту сэр Фрэнсис.

К гостям губернатор отнесся с преувеличенным радушием, сердечно приветствовал господина Абрабанеля, о котором был явно наслышан, осыпал комплиментами прекрасную мисс Элейну, выразил сочувствие чудесным образом спасшемуся сэру Кроуфорду и даже нашел несколько милостивых слов в адрес совершенно захлебнувшегося в этом словесном водопаде Уильяма.

Встретив гостей, он тут же распорядился, чтобы их всех устроили самым наилучшим образом и накормили ланчем.

— В вашу честь мы непременно дадим обед, господин Абрабанель! — с жаром объявил губернатор. — Я сейчас же прикажу начать приготовления. А на ближайшие дни назначим бал. Вы сможете убедиться в том, что мы живем здесь вовсе не в дикости, как это может показаться на первый взгляд. У нас здесь тоже есть общество, и все мы стараемся беречь традиции той земли, откуда мы родом.

Благодаря некоторой напыщенности и вышеупомянутой чрезмерной склонности к нарядам губернатор произвел на Уильяма не очень приятное впечатление. Поэтому его сильно удивила столь не вяжущаяся с обликом этого человека заботливость, которую он спешил проявить по отношению к незнакомым людям. О своем наблюдении Уильям не преминул сообщить Хансену, чья комната в губернаторском доме совершенно случайно оказалась рядом с комнатой Уильяма. Тот как-то странно посмотрел на юношу, буркнул в ответ что-то неопределенное и, наскоро извинившись, исчез за дверью.

Уильям было задумался, но тут его отвлекли. Вышколенный слуга-негр принес ему кувшин воды и тазик для умывания, а затем, когда Уильям ополоснул лицо и руки, подал ему ланч, который помимо поджаренного цыпленка и свежевыпеченного хлеба включал в себя также финики, гроздь бананов и кокосовые орехи, коих Уильям ни разу в жизни не пробовал, хотя видел в Лондоне, на торговых задах Сити. К завтраку прилагалась также небольшая фаянсовая фляга с местным фруктовым вином. Других напитков, о которых столько наслышался Харт у себя дома, ему пока не предложили. Уставший от упростившегося к концу путешествия судового меню, Уильям мгновенно расправился с угощением, едва пригубив означенную бутылку, и, приободрившись, решил, не медля ни секунды, предпринять вылазку в город. Он нацепил перевязь, поправил шпагу и, никого не предупредив, отправился на прогулку.

Резиденция губернатора располагалась на некотором отдалении от цетра города, который представлял собой площадь напротив собора. К ней вела мощенная обтесанным камнем дорога, по краям которой росли деревья с большими мясистыми, будто кожаными листьями. Повсюду радовали глаз причудливые цветы самых ярких и разнообразных оттенков. С живым любопытством Уильям разглядывал диковинные растения, а когда вдоль дороги потянулись колючие заросли съедобных бромелий, чьи покрытые шипами узкие листья веером расходились от мясистых стволов, он невольно замедлил шаг, чтобы рассмотреть их повнимательнее. На языке индейцев плоды этого полукустарника назывались ананасами, что в переводе означает «изысканный вкус». Когда Колумб впервые ступил на землю Нового Света, местные жители приподнесли ему в знак уважения плод ананаса. Гонсало Фернандес де Овьедо, самый известный бытописатель Новой Индии и моря-океана, писал о нем так: «Ананас — самый красивый фрукт из виденных мною, во время путешествий по миру. Ласкает взор, с мягким ароматом, наивкуснейший среди известных мне. Этот плод пробуждает аппетит, но, к сожалению, после него не ощущается вкус вина».

От них в горячем воздухе распространялся тонкий, щекотавший ноздри аромат. Уильям с живейшим любопытством вертел по сторонам головой. С холма была великолепно видна бухта, на лазурной поверхности которой покачивались стоящие на якорях суда. За входом в бухту раскинулся бескрайний, сверкающий золотом океан. Сейчас он был пуст: ни единого паруса не виднелось на горизонте. Уильям подумал о том, какое огромное расстояние отделяет его сейчас от порога родимого дома, и ему стало слегка жутковато. Он вспомнил матушку. Привыкшая гордо встречать удары судьбы, она была внешне суровой женщиной, но в глубине души без памяти любила всех своих сыновей, а Уильяма, как младшего, особенно. Покинув без благословения родной дом, он, несомненно, разбил ее сердце, и мысли об этом время от времени терзали душу Уильяма. Чтобы заслужить прощение, он должен был добиться в жизни очень многого и проявить себя с наилучшей стороны, иначе ему нечем будет оправдаться перед той, которая подарила ему эту жизнь.

До города было совсем недалеко, и Уильям даже не заметил, как оказался на извилистых чистеньких улицах Бриджтауна. Прохожих было немного: похоже, местные жители в жаркое время суток предпочитали сидеть дома. Действительно, высокая влажность делала жару труднопереносимой. Над каменными мостовыми струилось раскаленное марево. Даже небо, голубое с утра, словно вылиняло и посерело. От ярких цветов, росших в аккуратных двориках, рябило в глазах.

Уильям шел, с любопытством разглядывая окружавшие его постройки, многие из которых несли на себе отпечаток испанского стиля, вдыхал незнакомые запахи и с тревогой подумывал о том, как будет выглядеть на будущем балу у губернатора.

Лучшего повода, чтобы сблизиться с Элейной, и выдумать было нельзя. Все-таки общение на борту корабля, в суровой обстановке, в присутствии грубых матросов и бдительного отца, это было не то, о чем хотелось мечтать. Другое дело — прекрасное общество, танцы, светская болтовня… Одно только смущало Уильяма: ему ни разу в жизни не доводилось танцевать на настоящем балу да и парадного платья у него не было, а явиться на бал в видавшем виды костюме и сбитых башмаках было решительно невозможно.

Вспомнив о своем скудном гардеробе, Уильям разом упал духом: бал был для него недосягаем. Тут же с невольной завистью Харт вспомнил и своего нового друга: Кроуфорд наверняка чувствует себя на балах как рыба в воде. Он бывает груб и дерзок, но манеры светского человека проглядывают и сквозь эту маску — он действительно прекрасно воспитан. У него есть все данные настоящего кавалера, чтобы завоевать сердце прекрасной Элейны, и никакое неудовольствие Абрабанеля не сможет ему помешать.

В тот самый момент, когда Уильям пришел к такому неутешительному выводу, он оказался на перекрестке двух улиц, одна из которых сбегала вниз к порту, а другая, постепенно поворачивая направо, вела куда-то за угол, в лабиринты города. Уильям остановился на секунду, решая, куда двинуться дальше, и вдруг увидел, как в ярдах сорока от него из какого-то дома вышел человек и тут же, нырнув под каменную арку, увитую лианами, пропал.

Ничего особенного в этом не было, но только этот человек показался Уильяму необыкновенно знакомым. Не раздумывая, он бросился вдогонку. Что может здесь делать Кроуфорд? Значит, он раньше него ушел в город? Но зачем? Наверняка он здесь неоднократно бывал и бродит поблизости не из праздного любопытства. Может быть, у него есть на острове какие-то связи? Но он так нелестно отзывался о здешнем обществе… Теряясь в догадках, Уильям быстро вбежал под каменную арку и огляделся. Перед ним открылась небольшая площадь с фонтаном посредине. Подобно лучам, от площади разбегались в разные стороны несколько улочек. Вокруг не было ни души, если не считать одетого в какие-то обноски негра, сидящего прямо на земле в тени дома.

Уильям еще немного поискал Кроуфорда, но быстро понял, что потерял его. В некотором смущении он отправился обратно. Мысли его вернулись к Элейне, и ему вдруг захотелось увидеть девушку, услышать ее голос, убедиться, что чувства, которые, как он надеялся, пробудились в ней во время их долгого путешествия, еще не остыли.

Обратный путь показался ему гораздо короче. Он торопился, но, как оказалось, напрасно. Явившись в дом губернатора, Уильям узнал, что Элейна не может принять его — она готовится к балу. Это было веским поводом для уныния, и, вздохнув, Уильям отправился искать Кроуфорда. Однако найти его не удалось, как, впрочем, не удалось найти ни Хансена, ни Абрабанеля. Кто-то из лакеев любезно сообщил Уильяму, что гости заперлись с патроном дома в его кабинете и уже давно о чем-то разговаривают. Разумеется, Кроуфорда среди них не было с самого начала.

Куда пропал его новый знакомый? — этот вопрос все больше мучил Уильяма.

В раздумьях и сомнениях встретил Уильям свой первый вечер на Барбадосе. За ужином нашелся и Кроуфорд, который, пребывая в отличном расположении духа, весело шутил, сплетничал о незнакомых Харту местных жителях и передавал слухи, которых он, по его выражению, «набрался» в городе. Губернатор отчего-то пребывал в крайней рассеянности, Элейна подавленно молчала, уставившись в тарелку и кромсая пальцами ни в чем не повинную булку, Хансен молча посверкивал то глазами, то зубами, не отводя взгляда от губернатора, и лишь Абрабанель весело посмеивался, иногда отпуская острое словцо.

После ужина сэр Фрэнсис как ни в чем не бывало подхватил Харта под руку и потащил в сад, прямо в объятия Зефира, лениво овевавшего деревья и кустарники, подстриженные во французском стиле, повсюду главенствующем в этом доме. Так они прошли до искусственного грота, возле которого бил фонтанчик, устроенный в виде пучеглазой раскрашенной рыбы.

— Послушайте, Харт, — Кроуфорд взял юношу за оловянную пуговицу и задумчиво покрутил ее. — Не хотите ли вы, пока не поздно, попробовать себя на каком-нибудь ином поприще, сменить покровителя, так сказать?

— Вы не перестаете удивлять меня, Фрэнсис! — Харт осторожно убрал руку Кроуфорда от своей груди. — Это решительно невозможно. Господин Абрабанель за свой счет привез меня сюда, доверился моей порядочности, вперед выплатив мне жалованье, причитающееся за три месяца. Если я покину его, как я буду выглядеть в его глазах?

— М-да, в его хорошеньких, похожих на спелые вишенки глазках, которые так трогательно смотрят на вас из-под кружевной вуали…

— Это не ваше дело, Фрэнсис, — мягко, но категорично прервал его Уильям.

— Конечно, не мое! — вдруг взвился Кроуфорд. — Какое мне дело до зеленого, как неспелое яблочко, дурачка, который готов из-за прекрасных глазок хорошенькой жидовки сломать себе жизнь!

Он снова схватил Харта за пуговицу и снова притянул его к себе.

— Фрэнсис, прекратите, я не хочу с вами ссориться. Я вижу, что вы по-своему желаете мне только добра. Но я не позволю, чтобы в моем присутствии вы оскорбляли мисс Элейну и ее отца, — и Харт еще раз аккуратно освободил злосчастную пуговицу.

— Что ж, поступай как знаешь.

Кроуфорд со странным выражением на лице оглядел юношу, резко отвернулся и зашагал прочь, на ходу обломав роскошный пурпурный цветок, свесившийся с перголы над выложенной цветным камнем дорожкой сада. Вслед ему раздался рассерженный вопль «А-ра, а-ра» большого попугая, получившего за этот крик свое название.

Тягостные сомнения охватили Уильяма. Он сердцем чувствовал, что Кроуфорд действительно хотел позаботиться о нем, но как ему оставить человека, который рассчитывает на него? С другой стороны, Харт, как ни старался, не мог найти действительной необходимости в своем присутствии возле банкира, и это наводило его на неясные подозрения. Но, опять же, только находясь возле Абрабанеля, он имеет возможность видеться с Элейной, хотя и эти встречи не давали ему права надеяться на нечто большее. Окончательно измучив себя противоречивыми доводами, Уильям не заметил, как обошел весь сад и очутился прямо перед мраморной лестницей, ведущей в дом. Солнце село, от фонтанов потянуло сыростью, в некоторых окнах зажегся свет. Харт еще раз окинул невидящим взглядом причудливый декор губернаторского сада и направился в свою спальню.

Но, даже приготовившись ко сну, он по-настоящему не мог думать ни о чем другом, кроме как о странном разговоре с Фрэнсисом. В сердцах он отшвырнул одеяло, влез в башмаки и, накинув вест^[19] поверх нижней рубашки, отправился к Фрэнсису. Слуга, который принес ему свечу, сказал, что сэр Фрэнсис также лег спать. Но Харт решил все‑таки разбудить своего загадочного друга и потребовать объяснений. Он постучался в богато отделанную резьбой дверь, затем подергал дверную ручку. Дверь неожиданно распахнулась, и глазам Харта предстала пустая смятая постель. Он шагнул внутрь, и в ту же секунду порыв ветра откинул кисейную занавеску, за которой зияло распахнутое настежь окно. Сэра Кроуфорда в спальне не оказалось.

Второй день пребывания Харта на острове прошел в изучении местных нравов, и лишь к вечеру третьего дня его начал по-настоящему волновать другой вопрос. Он опять задумался, подобно Сандрильоне из детской сказки, о том, в каком виде предстанет на балу перед девушкой, о которой мечтал теперь и день и ночь. Впору было превращать кафтан из суконного в тафтяной и грезить не то чтобы о хрустальных туфельках, но о новых башмаках точно. Посему, подобно несчастной дочери лесника, ему оставалось лишь мечтать о доброй фее, мечтать безнадежно, уповая на некую счастливую случайность, которая поможет ему преодолеть пропасть, разделяющую его и дочь богатого ростовщика. Юность хороша тем, что мечты ее сбываются гораздо чаще, чем мечты стариков.

И Фортуна улыбнулась Уильяму. Явилась эта своенравная богиня в виде одетого в ливрею черного, как сажа, негра, принесшего к нему в комнату полный парадный костюм, который вполне соответствовал и предстоящему празднеству, и положению Уильяма в обществе.

— Вас покорнейше просят принять, — произнес лакей, совершенно безбожно коверкая английские слова и улыбаясь в тридцать два безупречных зуба. — Вам помочь одеться, сэр?

— О нет, я справлюсь.

Едва сие живое воплощение удачи удалилось, Уильям вдохновенно принялся одеваться. Он отнес этот подарок на счет губернатора и в душе был несказанно благодарен этому коротышке, который, оказывается, замечал каждую мелочь и не оставлял без внимания ни одного своего гостя. Уильям помыслил, что правитель, обладающий такой чуткостью, мог бы составить счастие своего народа, если бы распространил это прекрасное качество не только на гардероб своих подданных. Сам он в любом случае решил сегодня же высказать господину Джексону самую горячую признательность.

Никогда в жизни Уильям столько раз не переодевался в не принадлежащую ему одежду, хотя в детстве ему частенько приходилось донашивать штанишки и курточки своих старших братьев. Однако, в отличие от тех, подаренный наряд оказался ему совершенно впору. И кафтан, и верхняя рубашка из тончайшего белого полотна, и синий камзол, отделанный серебряным шитьем, и кюлоты, и даже новые туфли на щегольском каблуке — все сидело на нем так, словно было изготовлено искуснейшими мастерами после целого ряда примерок. Уильям мысленно снова пропел Gloria маленькому губернатору, не подозревая, что платье на нем смотрится столь выгодным образом еще по одной причине: он обладал прекрасным телосложением, впечатление от которого было трудно испортить какой бы то ни было одеждой.

Так или иначе, но один из неразрешимых вопросов был все-таки разрешен, и этот добрый знак обнадежил Уильяма. Облаченный в новый костюм, он принялся расхаживать по комнате, предаваясь мечтам о том, что должно произойти сегодня на балу у губернатора — первом настоящем балу в его жизни.

К восьми часам пополудни губернаторский дом и сад осветились разноцветными китайскими фонариками. У широко распахнутых ворот горели факелы, а вдоль посыпанных разноцветным песком дорожек и у широких ступеней перед ротондой были устроены необыкновенные светильники из полых огромных тыкв. Зрелище было самое фантастическое. Но еще больше поразился Уильям, когда начал съезжаться приглашенный губернатором цвет местного общества.

Двор быстро наполнялся носилками, разубранными дорогими тканями и коврами, но экипажей, Харт отметил всего два, а карет не было вовсе. Большинство мужчин явилось верхом, а дамы и девушки — в похожих на восточные паланкины портшезах, которые несли чернокожие рабы.

Среди приглашенных преобладали владельцы тростниковых плантаций, которые приехали с разодетыми по парижской моде женами и дочерьми, косо посматривающими друг на друга с ревнивым тщеславием. Оглядев наряды гостей, Уильям подумал, что хотя Британия по-прежнему является владычицей морей, но умы и вкусы ее граждан, увы, ей больше не принадлежат.

Среди приглашенных изредка попадались и чиновники с женами, и морские офицеры, которых выделяли из толпы по-особенному повязанные шарфы и характерная походка. Они-то и находились в центре всеобщего внимания, потому что считались выгодными женихами. С последним предметом на острове, судя по всему, было также не совсем благополучно, в чем Уильям скоро убедился, обнаружив, что местные богатеи почему-то производят на свет в основном дочерей. Поэтому-то плантаторши с такой надеждой и посматривали на офицеров королевского флота, которые могли составить мало-мальски приличную партию для их девиц.

Уже совсем стемнело, когда наконец все приглашенные собрались и праздник в честь прибывших из Европы важных гостей начался. Уильям спросил себя, каждый ли новый корабль встречается здесь с такой пышностью, и пришел к выводу, что они все-таки стали исключением.

Большая зала, предназначенная для танцев, была наполнена разодетой публикой. Сотни свечей горели в шандалах и жирандолях, роняя на наборный паркет капли пахучего воска. Возле них дежурили одетые в парадные ливреи чернокожие лакеи, держа в руках специальные трости для свечей. На балконе, по периметру окружавшем помещение, за роскошной балюстрадой оркестр настраивал инструменты. Музыканты в пудреных париках листали табулатуры^[20] и грозно взмахивали смычками. Тихий гул возбужденных голосов, похожий на гудение потревоженного улья, заполнил зал.

Однако стоило появиться мажордому, как все стихло. Гости расступились, образовав круг. Величественный дворецкий, осанке которого мог бы позавидовать и король, стукнул позолоченным жезлом о паркет и объявил выход губернатора. Грянули тарелки и прогудела труба, отчего явление губернатора стало походить на оперное шествие сатрапа в окружении верных янычар. Лорд Джексон, гордо откинув голову, увенчанную взбитым, как сливки, париком «аллонж», процокал на высоченных красных каблуках мимо изумленного Уильяма и, изящно взмахнув увитой лентами тростью, объявил вечер открытым.

Глядя на семенящего с приподнятыми руками губернатора, Харт подумал, что тот весьма смахивает на остриженного под льва пуделя, которого хозяйка на потеху гостям украшает лентами и водит на задних лапах. Еще Уильяму показалось, что его сиятельство Эдуард Сэссил лорд Джексон выглядит усталым, может быть, даже не вполне здоровым. Лицо его, похожее из-за слоя пудры и румян на пасхальное яичко, осунулось, а подбородок заострился. Маленький пуделиный губернатор то и дело украдкой доставал батистовый платочек и промакивал им лоб, покрытый белилами.

Однако на самом деле губернатор Уильяма мало интересовал. Он выискивал в зале совсем другую персону, при этом не замечая тех пылающих любопытством взглядов, которые украдкой бросали на него местные девицы на выданье. Высокий стройный юноша, несомненно, дворянин, в элегантном платье, украшенном модными кружевами и серебряным шитьем, против воли привлекал к себе внимание. В нем так и хотелось видеть не просто благородного незнакомца, а наследника огромного состояния. Уильям и не подозревал, что уже попал на язычок маменькам, которые живо перемывали ему кости, выдвигая самые смелые предположения о его родне и капитале.

Но местные красавицы Уильяма ничуть не привлекали. Насколько он успел заметить за время своих продолжительных экскурсий по городу, состоятельные островитянки отличалась набожностью, и страстью к нарядам и проводили жизнь в сладостном безделье. Обсудив свои наблюдения с Хансеном, он пришел к выводу, что им свойственна только одна похвальная черта — слепая любовь к своему потомству, с которой тесно связаны тщеславные мечты и хлопоты о его воспитании. Необременительный дневной труд островной леди обыкновенно начинался так: вначале церковь и проповедь местного англиканского или католического священника, затем — grand toilette. Утром она принимает ванну, большей частью в домашней купальне, затем следует завтрак и постепенное одевание. Нередко во время вылазок Уильям видел на террасах домов женщин, прогуливающихся с распущенными, мокрыми после купания волосами. Они предоставляли солнечным лучам высушить это естественное украшение, при этом в душе предаваясь, если Натура позволяла, удовольствию похвастаться им перед праздношатающейся публикой и друг перед другом. После двенадцати часов, как это было заведено, следовал второй завтрак, и затем все время до вечера было занято визитами, приемами и посещениями модных лавок. Как понял Харт, умственные развлечения этим леди знакомы не были. Из всех книг они, пожалуй, держали в руках только тисненные золотом молитвенники да чудом дошедшие на этот край света французские модные журналы, к которым пристрастила их губернаторша. Посему после нескольких минут беседы с ними становилось ясно, что эти нежные, полные любезности создания столь невежественны, что ничего подобного не сыщешь ни в одном высшем обществе на всем земном шаре. Самое бо́льшее, если сии прелестные грации знают, что существуют Англия, Лондон и Сити, которые известны им из разговоров мужчин. Париж в их представлении — некое царство портных и помады, откуда к ним попадают чудесные безделушки, шелковые платья и лавандовая вода. Остальной же мир со всем, что в нем происходит, был скрыт от барабадосских дев непроницаемой пеленой.

Итак, не обращая никакого внимания на множество представленных на этом празднике юных прелестниц, Уильям искал Элейну и нигде ее не находил. Вроде бы все были в зале — и Давид Абрабанель в темно-красном кафтане, чрезвычайно скромном для бала, и его поверенный Хансен, наоборот разодевшийся по случаю бала в пух и прах, и даже капитан Ивлин, чья рослая фигура, облаченная в оливковый, отделанный золотыми пуговицами кафтан, бросалась в глаза издалека, оказывается, был здесь. Не было только Элейны. Уильям с нарастающей тревогой озирался по сторонам, пытаясь разглядеть среди изящных женских фигур ту, которой было отдано его сердце. От увитых атласными лентами высоких причесок, затянутых в корсеты талий, огромных фижм, сверкающих золотом и бриллиантами шелковых юбок у него рябило в глазах, а в носу щекотало от резких ароматов фиалковой воды, пачулей и розового масла.

Пока Уильям в беспокойстве бродил по залу и яростно вздыхал, мажордом объявил первый танец — им оказался, конечно же, менуэт. Грянул оркестр, игравший на удивление слаженно, и зазвучала волнующая музыка, во время которой танцующие занимали свои места. На девятом такте первая пара обменялась глубокими реверансами, и церемонный танец начался. Уильям, не успевший найти себе пару, очутился в дальнем углу залы, зажатый с обеих сторон двумя пузатыми джентльменами в темно-синих кафтанах с золотыми позументами. Они были похожи как две капли воды, фамильярно хлопали друг друга по плечам и говорили исключительно об урожае тростника и гвоздичного перца, о ценах на сахар в будущем году и о том, как лучше хранить созревшие стручки капсикумов для продажи.

Уильям, несмотря на то что готовился стать негоциантом, отчаянно заскучал, выбрался из своего душного плена и попытался пробраться поближе к банкиру, чтобы выяснить судьбу девушки, а также при возможности отблагодарить губернатора за присланный костюм.

Банкира он нигде не увидел, потому что тот уже куда-то исчез. Вместе с ним испарился и губернатор. Уильям еще не успел расстроиться из-за новой неудачи, как застыл на месте, зачарованный увиденным.

Всего в каких-нибудь трех ярдах от него танцевали. Прямо перед Уильямом джентльмен в летах и роскошной перевязи держал за руку супругу губернатора, раззолоченную, как церковный колокол. Вслед за ними выступала изящнейшая пара: она — в великолепном, цвета лаванды, платье с высоким фонтанжем, убранным лентами; и он — в кафтане и кюлотах цвета запекшейся крови и в черном, расшитом серебром камзоле. Голову мужчины украшал великолепный темный парик, придавая его облику еще бо́льшую дерзость и courage^[21].

Танцующие переходили к третьей фигуре. Девушка, не отрывая взгляда от лица партнера, присела в низком реверансе, отчего в глубоком вырезе лифа маняще сверкнула бриллиантовая вставка, а мужчина, сняв треугольную шляпу, в ответ склонился в глубоком поклоне, почти касаясь паркета длинными завитыми локонами.

Уильяма бросило в жар: он вдруг осознал, что видит перед собой Элейну. Элейну, одетую по последней французской моде, убранную бриллиантами, напудренную, возбужденную танцем и потому незнакомую. Вся ее фигура выражала грациозное кокетство и призыв, легкую полуулыбку, игравшую на полуоткрытых губах, умело оттеняла мушка, приклеенная почти у самого рта, а глаза, ее вечно полуопущенные глаза светились совсем незнакомым Харту огоньком.

Элейна его не замечала. Она не отрывала глаз от партнера. Кажется, они даже обменивались во время танца какими-то только им понятными знаками. Сердце Уильяма болезненно сжалось. Худшее, чего он так боялся, все-таки случилось. Он узнал мужчину в кровавом платье.

Конечно, это был Кроуфорд. Кто еще с такой воистину французской элегантностью мог сделать поклон или подать руку даме, кто еще, презрев моду, мог нарядиться в костюм столь вызывающего цвета, кто еще мог вызвать на губах женщины, девушки, черт возьми, такую улыбку?

Уильям застонал, непроизвольно потянувшись к шпаге. Но шпаги на балу были запрещены этикетом. Уильям стиснул зубы, не в силах оторвать от них взгляда. С мрачным видом, скрестив на груди руки, он остановился у стены и принялся угрюмо смотреть на танцующих. Среди пар он вдруг заметил еще одну. Улыбающийся, беззаботный Хансен протягивал руку миниатюрной брюнетке в платье из розового газа, украшенном виноградными гроздьями из серебряной нити. Брюнетка, которая, видимо, истосковалась по мужскому вниманию, смотрела на Хансена с обожанием. Уильям искренне за него порадовался. Ему подумалось, что если бы на него так смотрела женщина, то он был бы счастливейшим из смертных.

Но как уже говорилось, половина юных особ в зале именно так и посматривала на Уильяма, и кабы он дал себе труд быть чуть-чуть повнимательнее, то совершил бы немало удивительных открытий. Однако им завладела одна-единственная мысль — мысль о счастливом сопернике.

Близился финал. Танцующие уже двигались по кругу, возвращаясь к своему первоначальному положению. Кроуфорд, улыбаясь, вел Элейну, та отвечала ему взглядом и сияющей улыбкой. Ручка ее покоилась в руке Фрэнсиса, и Уильям просто физически ощущал, как тот слегка пожимает ее.

«Черт, черт, черт», — только и мог шептать Уильям, обрывая ни в чем не повинные кружева на манжетах.

Прозвучал финальный аккорд. Но Кроуфорд, вместо того чтобы отвести Элейну на ее место, увлек девушку в сад. Не помня себя от гнева и ревности, Уильям бросился следом. Но двери находились на противоположном конце залы и, пока Уильям, толкая окружающих и рассыпая извинения, добрался до выхода, их уже нигде не было.

Освещенный фонарями сад предстал пред ним во всей таинственной красе. Одуряюще пахло цветами, журчание фонтанов перекрывало шум, доносившийся из залы, оглушительно стрекотали цикады, кричали какие-то ночные птицы. Поняв, что потерял их, Уильям в отчаянии прислонился к какой-то статуе и задумался. Больше всего сейчас он хотел оскорбить Кроуфорда, вызвать его на дуэль, унизить так, как тот только что унизил его.

Неожиданно до него донесся приглушенный смех и звук поцелуя. Кровь бросилась ему в голову, и он с яростью тигра ринулся в увитую цветами беседку, оказавшуюся прямо у него за спиной. В темноте он успел заметить, как мужчина, обняв за талию девушку в светлом платье, склоняется к ее губам.

— Остановитесь! — в бешенстве закричал он.

Девушка, вскрикнув, отпрянула, а мужчина сделал шаг вперед, потянувшись к бедру, на котором, кстати сказать, тоже ничего не висело.

При этом движении неровный свет упал на его лицо, и, холодея от ужаса, Харт обнаружил, что видит этого человека в первый раз.

— Что вам угодно, сударь? — надменно спросил незнакомец.

— Харт, что вы здесь делаете? — весело поинтересовались сзади.

— О, сэр Уильям, а я вас искала, — нежно прозвучало сбоку.

— Так что вам угодно? — с угрозой нетерпеливо повторил незнакомец.

— Тысяча извинений, мой друг обознался, — услышал Харт знакомые интонации.

— О, простите его, — умоляюще проговорил женский голос сквозь смех.

Харт побледнел и закусил губу.

Незнакомец, оглядев Харта и стоявшую рядом с ним парочку, рассмеялся и вернулся в беседку.

Тяжелая рука похлопала Уильяма по плечу и развернула на девяносто градусов.

Другая ручка, невесомая и легкая, взяла его за локоть, и Харт оказался лицом к лицу с улыбающейся Элейной.

Харт хотел было потребовать объяснений у Кроуфорда, но тот уже испарился, оставив Уильяма наедине с предметом его воздыханий.

— Я чувствую себя последним идиотом, — произнес Харт и поднес руку Элейны к своим губам.

«Дьявол, будем как Фрэнсис», — подумал он про себя и улыбнулся девушке.

— Из-за вас я потерял голову, мисс Элейна. Когда вы танцевали с Кроуфордом, мое сердце разрывалось.

— Не преувеличивайте, Уильям, — мягко ответила девушка, не отнимая руки от губ Харта.

Харт еще раз с горячностью прижал маленькую белую ручку к губам. При этом сам он был как во сне и не вполне отдавал себе отчет в своих действиях.

Не выпуская ее руки, он увлек девушку за собой, в глубину сада.

— Уильям, уж не вздумали ли вы похитить меня и заточить в какой-нибудь из этих пещер? — спросила Элейна, снизу вверх заглядывая в лицо Харту. Луна светила прямо на нее, отчего голубоватые тени придавали ее глазам таинственное очарование.

— Если бы я был уверен в ваших чувствах так же, как уверен в своих, я похитил бы вас. Но я не был бы так жесток, Элейна. Я сделал бы для вас все, только бы вы были счастливы, только бы вы улыбнулись мне так, как сегодня улыбались Кроуфорду.

— Какой вы глупый, Уильям. Разве я не с вами здесь? Разве те улыбки, которые я дарю вам чуть ли не с первого дня нашей встречи, для вас не годятся?

— Но вы танцевали с ним…

— Так захотел мой отец, а вас не было рядом. Тем более я заметила, как вы смотрели на ту хорошенькую брюнетку, с которой танцевал Хансен.

— Какая чепуха! Я думал о том, что отдал бы полжизни в обмен на то, чтобы вы подарили мне один взгляд, подобный тому, который эта женщина адресовала Якобу.

Харт говорил и не узнавал сам себя. «Будь что будет», — решил он и, собравшись с духом, нежно взял Элейну за плечи, ощутив их тепло сквозь тонкую шелковую ткань.

— Я люблю вас, Элейна, — тихо произнес он.

В ответ она опустила глаза, но не пыталась высвободиться.

— Я полюбил вас с самого первого взгляда, еще там, в Плимуте, когда увидел. Я помню каждый ваш жест, каждое слово. Я помню все ваши платья, я могу сосчитать, сколько раз вы улыбнулись мне и сколько раз посмотрели на меня. Элейна, вы можете подарить мне несказанное блаженство и можете низвергнуть в ад неразделенной любви.

Она молчала, бледная в свете луны, только драгоценные камни искрились на ее груди, казавшейся мраморной в обманном призрачном свете.

Тогда Харт, призвав на помощь Провидение, дьявола и еще бог знает кого, наклонился к ней и коснулся губами ее губ, ощутив ее дыхание.

В ту же секунду неподалеку раздался громкий смех. Молодые люди испуганно отпрянули друг от друга. Из-за зарослей померозы на подстриженную лужайку вышел Кроуфорд, галантно держа под руку жену губернатора.

— Вы не представляете себе, как я был удивлен, когда сэр Сэссил не моргнув глазом познакомился со мной второй раз. Вот они, государственные дела, подумал я. Разве просто узнать человека, которого ты видишь в кафтане и парике у себя в кабинете, увидев его в буквальном смысле в платье с чужого плеча и, простите, с немытой головой? Но вы бы узнали меня сразу, леди Джексон. Ведь вы, признайтесь, именно вы, подобно богине мудрости Афине, вдохновляете вашего супруга в его неустанных попечениях о колонии, не так ли? Наверняка вам прекрасно известно все о каждом из ваших подданных, как не укрылась от вас и цель столь неожиданного визита господина Абрабанеля. Ну разве я не прав, ответьте мне, умнейшая и прекраснейшая из женщин?

В ответ губернаторша томно рассмеялась. Кроуфорд склонился над ее рукой, одарив ее звонким поцелуем чуть повыше запястья.

Губернаторша кокетливо шлепнула его веером по плечу и тут только заметила растерянную парочку.

— О, сэр Фрэнсис, — разочарованно воскликнула она, — мы здесь не одни.

Сэр Фрэнсис шагнул вперед, смело топча рабатку с оранжевыми тагетесами.

— Ба, да это вы, мой добрый друг! — с деланым удивлением вскричал он, изящно хлопнув себя по лбу, как будто эта встреча несказанно его поразила.

— Я убью вас, Фрэнсис, — тихо и убежденно сказал Уильям.

— Простите, мне надо найти батюшку, — прошептала Элейна и, высвободив руку из ладони Уильяма, бросилась к дому.

— Не убивайте меня, о прекрасный юноша, я вам еще пригожусь, — жалобно пробормотал Кроуфорд и рассмеялся. В этот миг луна осветила своим бледным пламенем его лицо, выхватив из мрака орлиный профиль и сумасшедший глаз.

— Идите к черту, Кроуфорд, — устало вздохнул Уильям и зашагал прочь.

— Я возвращаюсь к вам, прекрасная нимфа, — услышал он за спиной медоточивый голос.

Уильям шел по саду, не разбирая дороги, и перебирал в памяти драгоценные мгновения, все еще ощущая в своих руках ее маленькую ладошку, а на своих губах — ее дыхание. О, он никогда не забудет эти мгновения. Он уверен, Элейна любит его!

Словно в ответ на его мысли, небо с треском лопнуло и рассыпалось на тысячу огней. Ветерок принес с собой запах пороха и горелой бумаги. Начался долгожданный фейерверк.

В то же самое время на втором этаже губернаторского дома, а именно в кабинете, продолжались нелегкие переговоры Давида Малатесты Абрабанеля с его сиятельством Эдуардом Сэссилом Джексоном. Переговоры эти шли второй день и чуть не довели их обоих до нервной горячки.

Особенно скверно чувствовал себя губернатор. Абрабанель, подобно свирепому Борею, задул розы на его щечках, помешав его сиятельству насладиться танцами.

А все дело было в том, что уже в течение нескольких лет господин губернатор позволял себе неоправданные вольности по отношению к той самой Вест-Индской компании, интересы которой представлял Абрабанель. Месяц за месяцем корабли, принадлежавшие компании, доставляли из колоний в Европу сахар, табак, пряности, серебро и золото, а взамен везли оружие, вино, рабов, предметы роскоши и утварь. Поскольку все это происходило под непосредственным контролем губернатора, он находил возможным придерживать некоторые суммы, полученные от многочисленных сделок, в свою пользу. Он не имел в виду ничего плохого, просто приличествующий губернатору образ жизни требовал значительных средств, которых всегда не хватало. Поначалу он уверял себя, что возвратит позаимствованные деньги, как только его собственные дела пойдут в гору. Однако постепенно он входил во вкус, оседавшие в его карманах капиталы росли, а претензий к нему никто не предъявлял. В один прекрасный день он осознал, что сделанного уже не поправишь и те деньги, которые он присвоил, с некоторых пор составляют такую колоссальную сумму, что собрать ее он будет не в состоянии, даже если продаст дьяволу свою безропотную душу. А корабли приходили и уходили по-прежнему и по-прежнему никто не беспокоил его. Немного успокоившись, Джексон решил, что, возможно, из такой дали, в какой находилась от него Европа, его грехи если и видятся, то кажутся настолько мелкими и незначительными, что и говорить не о чем.

Как это ни удивительно, но, присваивая чужие деньги, люди, подобные губернатору, глубоко убеждены в том, что присваивают их по праву, ведь, как им кажется, было бы сущей несправедливостью лишить себя тех благ, которые просто созданы для того, чтобы ими наслаждаться. Мысль о том, что не все желания в этом мире необходимо немедленно удовлетворять, просто не приходит им в голову, а неминуемая кара кажется им чем-то необязательным и путяковым. Грех этот, еще простительный для юноши в семнадцать лет, как ни странно, чаще всего поражает именно зрелых мужчин, которые на пороге сорокалетия вдруг решают наверстать упущенные годы.

И вот, как и следовало ожидать, в самый неподходящий момент порог его дома переступил человек, который только и говорит, что об этих проклятых деньгах. Более того, он не только говорил, но и показывал Джексону бумаги, контракты, выписки из расчетных книг. Он был вежлив, но настойчив и даже в своей настойчивости безжалостен, как какой-нибудь маклер ордена святого Доминика, не к ночи будь помянутого, и да пребудет с ним благословение Господне.

Поначалу Джексон вспылил и наговорил Абрабанелю дерзостей, но тот был терпелив. К тому же при нем неотлучно находились двое помощников, крепких мужчин, один из которых носил шпагу и был подданным Его Величества. По его виду было совершенно ясно, что он готов выполнить любой приказ своего патрона. Тут Джексон вовремя сообразил, что история на одном Абрабанеле не заканчивается. Он прибыл на остров со своей свитой, как полномочный представитель Британского казначейства, которое как раз передало свои кредитные векселя Вест-Индской компании, чтобы та сама взыскала долги с нерадивых заимщиков, и, значит, нужно договариваться, пытаясь избежать крупных неприятностей.

Как раз к началу бала был достигнут некоторый компромисс. Стороны взяли, как говорят в залах для фехтования, тайм-аут (как раз в эту непродолжительную паузу и видел губернатора Уильям), а затем снова удалились в кабинет — на этот раз уже без свидетелей, чтобы продолжить деловую беседу.

Вечерней порой кабинет Джексона выглядел мрачновато. Обитый тонким шелком синего цвета и обставленный массивной резной мебелью, он производил гнетущее впечатление. Восковые свечи в бронзовых канделябрах не могли рассеять темноты, притаившейся в углах большой малообжитой комнаты. Создавалось впечатление, что губернатор весьма неохотно проводил в ней время. Вдоль стен в громоздких шкафах томились книги в тисненых кожаных переплетах. Тут были ни разу не открытые своды английских законов «in plano», неизвестно как попавшие сюда творения отцов церкви на латыни in folio и маленькие изящные томики фривольных романов in diodesimo, до которых Джексон был прежде большой охотник.

Губернатор и банкир уселись в старинные дубовые кресла, такие громоздкие и неудобные, что они напоминали епископские кафедры, и посмотрели друг на друга с плохо скрываемой ненавистью. Милорд был взволнован и без надобности то и дело теребил свои кружевные манжеты, кусал губы и хмурился. Ростовщик, наоборот, выглядел абсолютно спокойным и даже удовлетворенным, хотя долгие препирательства вымотали и его. Однако он чувствовал, что противник его уже готов сдаться на милость победителя, и намеревался воспользоваться своим преимуществом. Однако начинать разговор он не торопился. Обменявшись взглядами с губернатором, Абрабанель неторопливо раскрыл принесенную с собой шкатулку и опять принялся перебирать бумаги, время от времени многозначительно похмыкивая. Сэр Джексон наконец потерял терпение и почти умоляюще воскликнул:

— Однако же давайте окончим наш разговор, уважаемый Малатеста! Я к вашим услугам и внимательно вас слушаю!

Банкир немного покашлял, а потом в упор взглянул на Джексона холодными бесстрастными глазами, в глубине которых плескалась некая толика иронии.

— Итак, сэр, надеюсь, мне удалось убедить вас в том, что коммерческая сторона вашей деятельности на острове не обошлась, так сказать, без злоупотреблений?

— Допустим, допустим! — раздраженно сказал Джексон. — Сколько можно повторять одно и то же? Нужно приходить к какому-то решению, а не толочь воду в ступе!

— Просто поначалу, милорд, вы пытались мне возражать, — спокойно заметил Абрабанель, — и мне показалось, что ваше сиятельство не совсем понимает размеры того несчастья, которое…

— Ну хорошо, хорошо! — махнул ладошкой губернатор. — Вы меня убедили. Да, у меня тут образовались кое-какие долги…

— По грубым подсчетам, — перебил его банкир, — вы задолжали нашей компании не менее трехсот тысяч фунтов.

Лицо Джексона вспыхнуло. Он сверкнул глазами и стиснул подлокотники кресла.

— Триста тысяч! — воскликнул он. — Не может быть, чтобы так много!

— Это лишь приблизительные подсчеты, — мягко пояснил Малатеста. — При более тщательном расследовании, боюсь, может вскрыться кое-что еще…

Сэр Джексон выглядел так, словно эти деньги застряли у него в глотке. Он смотрел на Абрабанеля с таким выражением лица, будто опасался, что банкир в следующую минуту вытащит из своей шкатулки заряженный мушкет и выстрелит ему прямо в сердце. Однако ничего подобного не произошло. Абрабанель, наоборот, шкатулку закрыл и положил унизанные перстнями руки перед собой на стол.

— Ну-у, я обязательно что-нибудь придумаю, — неуверенно начал губернатор. — Я соберу эти деньги. Просто мне нужно время.

— Боюсь, что у вас нет времени, — покачал головой банкир. — У вас, милорд, есть только два выхода.

— Какие? Что вы имеете в виду? — переспросил Джексон, подавшись вперед.

— Во-первых, мы можем возбудить от имени наших пайщиков иск против вас, — предложил Малатеста. — Учитывая, что в наши предприятия вкладывали деньги очень влиятельные лица, боюсь, исход такого иска будет для вас крайне неутешителен. Полагаю, что заключение в крепость, которое оказалось столь губительно для попавшего в подобное положение господина Фуке, вас не вдохновляет?

— А второй выход? — хмурясь, спросил сэр Джексон.

— У меня есть некоторые идеи, — ответил Малатеста. — Порядочные люди всегда могут договориться. Просто в таких случаях необходимо полное доверие, понимаете меня?

— Признаться, пока не совсем, — нервно заметил лорд Джексон.

— Все очень просто, — объяснил господин Абрабанель. — Я должен составить докладную записку на имя Совета. В ней будут реальные цифры. Но вы полностью рассчитаетесь с компанией.

— Каким образом? — облизывая пересохшие губы, спросил губернатор.

Малатеста оглянулся на запертую дверь, посмотрел на Джексона и негромко сказал:

— Вы готовы довериться мне, ваше сиятельство? Вы ведь не собираетесь совершить еще одну ошибку?

— Да-да! Я готов на все! — вскричал Джексон. — Не тяните же, излагайте ваш план!

Пока Абрабанель и губернатор занимались делами, празднество шло своим чередом, и веселье было в самом разгаре. Островитяне, обрадованные нечаянным развлечением, старались не упустить ни малейшей возможности из числа тех, которые выпадают на подобных празднествах. Лишь немногие удивлялись тому обстоятельству, что самого губернатора не было видно ни на танцах, ни в саду, ни за ужином, но, сказать по чести, это обстоятельство не сильно повлияло на их настроение.

Уильяма, как и губернатора, также не волновали ни танцы, ни ужин. Погруженный в сладостные грезы, Уильям не заметил, как удалился на довольно значительное расстояние от дома губернатора. По бездумной прихоти он не направился в сторону города, а взял правее и по извилистой пологой тропе двинулся через пустошь, густо поросшую бамбуком и высокими, увешанными лианами деревьями. Вскоре резиденция губернатора осталась далеко за его спиной. Луна стояла прямо над ним, заливая простиравшуюся впереди долину ярким голубоватым светом. Кругом стрекотали цикады и еще какие-то насекомые, в зарослях что-то шуршало и потрескивало, то и дело какие-то ночные птицы или летучие мыши пролетали прямо над его головой. Уильям невольно остановился. Откуда-то потянуло затхлой сыростью, и он понял, что где-то поблизости от него находится болото или какой-то водоем. Ему стало жутковато, и он зябко передернул плечами, пожалев о том, что сейчас при нем нет никакого оружия.

Прислушавшись, он вдруг осознал, что уже давно слышит какой-то непонятный ритмичный гул, похожий то ли на стук дождя по глиняной черепице, то ли на грохот множества телег, следующих по мостовой. Гул этот шел из-за плотной стены чернеющих впереди зарослей агавы, таких же, какими был покрыт склон холма. Страсть к приключениям победила, и Харт, осторожно ступая по еле приметной тропинке, пошел на звук. Не прошел он и полусотни ярдов, как почувствовал запах дыма и увидел пробивающийся сквозь листву свет. Близость тайны заставила сердце Уильяма забиться быстрее. Охваченный любопытством, он пошел вниз по тропе, держа курс на неровно мерцающие огоньки.

Луна теперь светила ему в лицо, и, может быть, от этого неровный звук действовал на его нервы еще сильнее. Гул усилился и вдруг рассыпался на яростный дробный перестук отдельных барабанов. Казалось, он идет со всех сторон, подступает спереди и окружает сзади. Харт вспомнил рассказы о черных африканских колдунах, которых много в здешних колониях, и у него мороз пробежал по спине, впрочем, он скорее бы умер, чем повернул назад. Ведь именно ради таких приключений он и отправился в Новый Свет! Он должен увидеть все своими глазами.

Неожиданно он вышел к невысокой изгороди, сплетенной из сухих стеблей тростника. За ней простирались плантации табака — огромные, залитые лунным серебром квадраты, перерезанные вдоль и поперек утоптанными дорожками. В воздухе над самой его головой бесшумно проскользнула какая-то тварь, обдав Уильяма волной теплого воздуха. Кто это был — птица, летучая мышь? Барабаны стучали уже где-то совсем рядом. Нужно было только пересечь поле.

Уильям не колебался. Он только еще раз пожалел, что впопыхах не захватил с собой шпагу: все-таки разгуливать ночью по незнакомому острову, где полно беглых каторжников, рабов и индейцев, было не вполне безопасно.

Чтобы придать себе уверенности, он подобрал с земли длинную крепкую палку. Используя ее как трость, он двинулся дальше.

В зарослях табака, побеги которого возвышались вокруг Уильяма, было невыносимо душно, какие-то насекомые с противным щелканьем сыпались за шиворот и кусали руки. Гром барабанов отдавался в груди тревожным эхом.

Уильям упрямо шел вперед, помахивая дубинкой. Он был готов встретить любую опасность лицом к лицу, как и полагается мужчине. Правда, человеку его происхождения не полагалось идти в бой с дубинкой, как какому-нибудь простолюдину. Однако обстоятельства, в которых он находился, были совершенно необычными и свидетелей рядом не было. Мысль об этом почему-то слегка смешила Уильяма. Он испытывал тревогу, пробираясь через пронизанные лунным светом заросли, но на лице его бродила рассеянная усмешка. Он представлял себе, что сейчас могли бы сказать в его адрес братья, которые оба были офицерами и в совершенстве владели военным ремеслом. Немало бы они повеселились, увидев сейчас Уильяма, бесстрашно идущего в разведку с огромной палкой в руках!

Неожиданно плантация кончилась. Уильям вышел на открытое место и остановился как вкопанный. Грохот барабанов был здесь почти нестерпимым. Совсем рядом, за неглубоким овражком, поросшим по обе стороны колючей агавой, разыгрывалось чрезвычайно странное действо.

Уильям увидел большую толпу негров, обступивших кольцом утоптанную площадку, в центре которой горел огромный костер, испускающий желтоватые клубы вонючего дыма. У многих в руках были горящие ветки свечного дерева, осыпавшие окружающих снопами искр. Самих барабанов и тех, кто издавал эти чудовищные звуки, Уильям не мог разглядеть за спинами чернокожих рабов. Сквозь барабанный бой Харт слышал еще отвратительные вопли, то и дело прерывавшие заунывное пение под мерное хлопанье в ладоши десятков пар рук. Дикари пританцовывали в такт этой адской музыке и потрясали какими-то палками с пучками сухой травы на концах. Уильям покрепче сжал палку и осторожно подкрался еще ближе, не в силах оторвать глаз от такого необыкновенного зрелища.

Наконец барабаны стали бить тише и медленнее, и на середину вышел огромный негр, весь разрисованный белыми пятнами и разводами. На голову и плечи его была наброшена шкура ягуара, передние лапы которой оканчивались огромными железными когтями. Следом выступили еще два жреца. Они держали под локти какого-то связанного по рукам и ногам человека, сплошь разрисованного разноцветной глиной. В неровном свете пламени Харт даже не мог определить, к какой расе принадлежит несчастный.

Главный жрец или колдун, Харт не очень в этом разбирался, затянул низким голосом какой-то гимн. Постепенно голос его поднялся почти до крика, и по толпе пробежала какая-то дрожь. Внезапно главный жрец резко взмахнул рукой, сверкнули железные когти, и из распоротой груди жертвы хлынула кровь, которую он принялся собирать в глиняный горшок. Голова и туловище жертвы задергались, она захрипела, но два жреца не давали ей сдвинуться с места, пока колдун не закончит собирать кровь.

Оцепенев от ужаса, Харт, почти терял сознание, не в силах ни отвернуться, ни закрыть глаза.

Барабаны били мерно, не умолкая, в каком-то жестком сатанинском ритме. Отточенным жестом колдун вырвал сердце из груди истекшего кровью человека и с ликующим воплем поднял его вверх. Жрецы швырнули бездыханное тело на землю и, взяв в руки горшок с кровью, по очереди глотнули из него, а затем передали его остальным. Негры стали друг за другом прикладываться к нему, и, по мере того как они поглощали напиток, ритм барабана становился все быстрее.

Неожиданно откуда-то из зарослей раздалось захлебывающееся злобой ворчание какого-то хищного зверя. Харт дернулся и, оступившись, чуть не упал, еле успев схватиться за какую-то лиану. Ворчание превратилось в громкий рык, который, казалось, несся со всех сторон. Именно этот звук заставляет терять рассудок бедных дикарей и ночующих под открытым небом путешественников; слыша его, они от ужаса порой бросаются прямо в пасть хищника.

В ответ на рык жрец испустил душераздирающий вопль, переходящий в кашляющее подвывание. В ужасе Харт увидел, как из-за спины жреца прямо на границе света и тьмы вдруг отчетливо проявилась чья-то непроницаемая тень. Уильям даже вздрогнуть не успел, как из мрака на принимающих участие в жертвоприношении вылупился чудовищный ягуар. Бешено мотая хвостом, он прыгнул на середину поляны и лязгнул зубами. Еще два зверя внезапно оказались позади брошенной на землю жертвы. Их пятнистые шкуры в свете костра казались красными, от тяжелого дыхания выступали на лоснящихся боках ребра, а в яростных желтых глазах пламенели багровые сполохи. Тихо рыча, твари медленно прошли через утоптанную площадку и скрылись во мраке. Уильям готов был поклясться, что в пасти одного из них торчала окровавленная человеческая рука.

Колдун торжествующе завопил и пустился в пляс, по-прежнему сжимая в поднятой руке сердце несчастного. Безумные прыжки и кружение все ускорялись, и вот колдун завел песню, похожую на заклинание. В ответ толпа дружно принялась подвывать, и юноша мог отчетливо различать вопли женщин и хрипение мужчин.

Вскоре в круг начали выскакивать другие негры. Они рычали, выли, визжали и бросались друг на друга, пока в конце концов не опустились на четвереньки и не стали обнюхивать друг друга, как собаки. Тогда что-то черное огромным мячом влетело в их круг, и Харт увидел тень, очертаниями схожую с ягуаром. Призрак метался между танцующими, как будто купаясь в извивающейся плоти, но никто, казалось, не замечал его. Внезапно жрец схватил стоящую на четвереньках какую-то женщину и полез на нее…

В ту же секунду что-то твердое с силой ударило Уильяма по затылку, и он без чувств рухнул на землю.

Еще через несколько минут молнии прорезали небо, луна скрылась за клубящимися тучами и ливень хлынул на землю, смывая следы страшного пиршества и превращая недавние лужайки в болота.

Примечания

18

«Галантный Меркурий» — один из первых иллюстрированных журналов, публикующих картинки с модами и их описание.

19

Вест — мужская одежда, напоминающая короткую куртку без воротника.

20

Табулатура — старинная система записи инструментальной музыки.

21

Сourage (фр.) — мужество, храбрость. Отсюда — кураж, куражиться.