Ну как же себя не обожать?!

Петр Мельников, 2020

В этой книге собраны эссе и новеллы разного размера, от журналистского расследования и литературоведческого анализа до наиболее примечательных жизненных эпизодов, без ограничений по промежутку времени и месту действия, от Читы в Сибири до Кампо Гранде в Бразилии Их объединяет сопричастность автора происходящему, непременно удачное завершение коллизий и разрешение конфликтов либо в его пользу, либо в пользу лирического героя. В любом случае, счастливый конец обеспечен. Отсюда откровенная нота нарциссизма в названии книги. Эссе практически не связаны между собой и чтение можно начинать с любого из них.

1. Диокрез

Временные возвращения с того света только за проклятиями от бывших почитателей, как к этому не относись, следует отличать от длительной летаргии и от попеременного длительного засыпания. Бывает, но редко. На этот счёт можно привести необычный случай из истории французской церкви. Когда-то в Испании за подаренные музейной библиотеке редкие, привезённые из России монографии я удостоился чести быть зачисленным в «друзья Прадо». Это давало, да и сейчас даёт такие преимущества, как бесплатное посещение музея, пользование роскошной библиотекой и — что особенно ценно — доступ в запасники Кабинета эстампов. По правде, фонды эти невелики, всего-то какие-нибудь десять тысяч единиц хранения графических работ по сравнению с Лувром, где их более ста тысяч. В любом случае открывать заветные папки и рассматривать гравюры позволялось непременно при рассеянном освещении в пасмурный день. Никаких вам электрических ламп. Вот тогда-то я и обнаружил любопытный оттиск с медной гравировальной доски с изображением католической заупокойной мессы. В самом деле, действие была далеко не обычным, ибо крепкий, апостольского вида старец, по всем признакам умерший, был выгравирован приподнявшимся на смертном одре, как бы обращаясь к присутствующим с важным заявлением. А то, что он при этом заявлял, в виде записки было пришпилено к гробу. Как в комиксах, там, правда, текст подводят к губам говорящего.

Хранители библиотеки и Кабинета эстампов, к которым я обратился, не сумели дать вразумительных объяснений изображенной сцены. Единственной зацепкой была карандашная пометка на полях гравюры — «Св. Бруно» — и небольшая стрелка, отмечающая нервного вида клирика, расположенного позади епископа. Епископ же в это время величественно отправлял службу. Некрасиво делать пометки на произведениях искусства, даже если есть свободное пространство. Однако такие надписи могут неожиданно натолкнуть на верный след. Мне захотелось им воспользоваться.

В тот период у меня не было постоянной работы, но в качестве компенсации было достаточно свободного времени для его культурного препровождения, ни дать ни взять как в дворцовом интерьере королевского музея. С тем ещё удобством, что наискосок находилось Министерство высшего образования Испании, где мне нужно было регулярно обхаживать секретарш, чтобы ускорить легализацию дипломов.

И я стал копать. Откопал житие святого Бруно с комментариями и выяснил, что упомянутая сцена изображает отпевание некоего Раймона Диокреза, каноника собора Парижской богоматери, происходившее около 1080 года.

Диокрез был модным проповедником — теперь бы сказали религиозным гуру, «идолом», харизматиком своей эпохи. При дворе Филиппа I считалось дурным тоном, даже фрондой пропускать пламенные проповеди каноника в новоотстроенном гигантском соборе — гордости Франции. Прелат был стар и в Риме его приобщение к лику святых после упокоения считалась вопросом решённым. Но вот беда — святой из него не получился из-за событий непредвиденных и пугающих.

В католической литургии есть момент, когда перед возлиянием елея пастырь обращается к усопшему и вопрошает: «Согрешил ли? Отвечай!». Естественно, на ответ никто не рассчитывает, да и не приходится рассчитывать, поскольку собеседник новопреставленный. Даже выражение специальное есть — гробовое молчание. Вопрос этот чисто риторический и никаких сомнений в греховности отпеваемого не предполагает.

Но у покойного Раймона Диокреза относительно молчания, по-видимому, были другие соображения. При вопросе священника он вдруг зашевелился, приподнялся с величественного одра, обвёл перепуганных клириков и светских особ мутным взглядом, и объявил, разумеется, по-латыни: «Справедливым Божеским судом мне предъявлено обвинение!», после чего откинулся на подголовник, снова без признаков жизни. Ясно, присутствующие переполошились, знатные дамы-прихожанки, как им и полагалось, попадали в обморок, а смущённый епископ, которому тоже впору было потерять сознание, строго наказал не распространяться о случившемся. Отпевания вроде как и не было, и службу перенесли на следующий день. Но назавтра при том же вопросе воспоследовало всё то же временное пробуждение, с той только разницей что в этот день Диокрез заявил: «Меня судит Справедливый Божеский суд!».

При всём желании сохранить произошедшее в тайне не удалось. На третий день уже не только клир, но и масса обитателей Парижа и острова Сите, где расположен собор, сбежались возбуждённой толпой, чтобы узнать развязку, разумеется, в ожидании неминуемого скандала. Толпа обожает безобразия, хлебом не корми. Неясной оставалась только формулировка порицания. Её и жаждали.

В том, что произойдёт нечто непотребное, уже никто не сомневался. При дворе нервничали. И в самом деле, несчастный каноник, приподнявшись в последний раз, с горечью признался: «Я приговорён Справедливым Божеским судом!». После чего окончательно затих в подушках. Отпевание происходило в ризнице, называемой «сердцем» собора. Это помещение и сейчас называют «Чёрной капеллой», она хорошо сохранилась после опустошительного пожара. Место это легко было опознать по гравюре.

Св. Бруно, тогда ещё Бруно Хартенфауст, юный приверженец Диокреза при этом присутствовал и сохранил описание мессы в записях. Особенно его поразило то, что по распоряжению из Ватикана тело без пяти минут святого было велено выбросить на помойку соседнего острова Сен-Луи, «на скормление собакам». При этом на всю историю псевдо-воскресения Диокреза католическая церковь наложила строгий запрет, как позже госбезопасность — на протокол эксгумации Гоголя. Выходило — ни больше ни меньше — что каноник был лицемером и тайным грешником, за что и воспоследовало справедливое и прилюдное божественное осуждение. Будущий св. Бруно горько переживал и усердно молился во спасение своего духовного отца.

В очередной приезд из Испании во Францию, бросив в гостинице рюкзак, я отправился прямо в Национальную библиотеку на рю Ришелье, где хранятся старинные карты и документы, касающиеся архитектуры. Там и просидел до вечера над планами собора Парижской богоматери. Необходимо было выяснить местоположение ризницы и приёмной нынешнего каноника. Проходят века, но эта должность вакантной не остаётся. По плану ризница оказалась там же, где и была в одиннадцатом веке, с перерывом на отчаянные для собора времена Французской революции. Наутро я отправился в сам собор, одевшись во всё тёмное, чтобы не привлекать к себе внимания на фоне серых стен интерьера. Прикид заранее был куплен в Испании в лавке подле монастыря Эль Эскориал. Не стал расспрашивать мелкую сошку в центральном нефе, а попетляв в заалтарном лабиринте справа, нашёл лестницу на нужные каменные антресоли.

Стоило мне открыть дверь, как навстречу из-за массивного бюро стремительно вскинулся секретарь — сухопарый монах с клочком седых волос на голове. Таким в иллюстративной традиции принято изображать Дон Кихота. В отличие от благодушного литературного героя этот персонаж оказался агрессивным:

— Кто вас сюда пустил, мсьё?

Я решил, что полагается ответить в тон:

— Никто. Где-нибудь написано, что вход воспрещён?

Дон Кихот глянул зверем и уже схватился за трубку, чтобы вызвать секьюрити, как по счастливой случайности сам прелат вышел из кабинета, видимо что-то ему объяснить. Увидев постороннего человека, нескрываемо удивился. Визиты здесь, должно быть, обговаривают не меньше, чем за год. Возможо, не без предварительного запроса на положительную характеристику. Я воспользовался временной неопределённостью ситуации, и пока накачанные монахи не спустили меня вниз с внутренней галереи, успел выговорить скороговоркой:

— Скажите, монсеньор, чем закончился скандал с вашим коллегой?

На слове «скандал» я сделал ударение, чтобы стимулировать беседу. Кто любит скандалы? Только чернь. Катализатор сработал. Седовласый клирик мгновенно повернулся в мою сторону и недружелюбно осведомился:

— С каким ещё коллегой?

— С Раймоном Диокрезом.

Белые брови монсеньора поползли кверху. Но вместо обычного «Откуда вы это взяли?» он сказал:

— А, так что эта история всё-таки выплыла.

— Не сама. Я её обнаружил в житии святого Бруно.

Каноник удручённо заметил:

— Святой Бруно, ныне сущий на небеси, ослушался наказа римской курии. Оттуда всё и пошло. Но не мне судить божьего избранника. Присядьте, мсьё.

Секретарю это предложение очень не понравилось. Хохолок на голове вздёрнулся кверху. Но прелат уже присел и продолжал выяснять мой статус:

— Вы, конечно же, православный?

Тут пришлось удивиться мне. Не успел я выговорить «Откуда вы…», как он сам пояснил:

— Вы возникли здесь неположенным образом и не соблаговолили подойти под благословение. Значит, в католическом благословении, даже элитарном — не будем скромничать — вы не нуждаетесь. С другой стороны, у вас непростой вопрос. Церкви — выскочки, какие-нибудь адвентисты до таких вопросов не доросли.

Я буркнул какое-то извинение. Но каноник продолжил:

— Кроме того, вы русский, уехавший на Запад.

Вот тут у меня поехала голова. Я попытался что-то проартикулировать, но он мне не позволил:

— Это легко вычислить. Небольшой русский акцент, мне он знаком. Одежда испанских монахов, когда они без спроса отправляются искать мирских приключений. Но не это важно. Вы читаете по-латыни?

— Плоховато.

— А жаль.

— Но есть немецкий перевод жития.

— Это не перевод, а оригинал. На латынь перевели позже. Значит, суть дела вам известна?

— Полностью.

— Теперь всё это не так остро, как тогда, в одиннадцатом веке и окрестностях. Так что нет особых препятствий удовлетворить ваше любопытство.

— Сделайте одолжение.

Иерей важно помолчал и сказал, как бы заключая:

— Всё просто. Окончательно вопрос о статусе Диокреза так и остался нерешённым. Последним, кто хотел закрыть дело, был папа Урбан VII, доктор обычного и канонического права. Уж кому, так ему бы и высказать разумное суждение.

— Но ведь он просто этого не успел.

— Что вы хотите сказать?

— Именно это. Как бы ему поспеть, если его по три дня подряд трепала жестокая лихорадка?

— То есть?

— То есть понтификат Урбана VII длился всего двенадцать дней. Из них на бестемпературный период пришлось только шесть. Это два приступа по три дня. Папа этот умер от малярии в варианте терцианы.

Теперь пришло время удивляться канонику:

— Вы и это знаете? Согласен, в горячке ему было не до Диокреза. Вы случайно не врач?

— Да, совершенно случайно.

— Но какая точность! Поздравляю. Не все мои собратья так осведомлены.

— И вы тоже вряд ли, сын мой, — добавил, повернувшись к секретарю и погрозив ему пальцем. Костлявый Дон Кихот засопел.

Подняв тот же палец, монсеньор присовокупил:

— Малярия или отравление — такая версия тоже была.

Я не согласился:

— Скорее всего, верна именно официальная версия — малярия. Ведь отравленные не температурят.

— И то правда. Мне это как-то не пришло в голову.

Я позволил себе вольнодумство:

— Да и какой смысл? Если уж подсыпать яду, то кандидату в папы, а не избранному понтифику. Шуму меньше. Вам не кажется?

На такой не очень элегантный и даже циничный поворот каноник не отреагировал и холодно заключил:

— С малярией, тогда её называли палудизмом, вам виднее. Но, в любом случае, с сентября 1590 года это дело числится в реестре отложенных.

— Надолго?

Мой собеседник снисходительно улыбнулся.

— Для Бога тысяча лет — как одно мгновенье. Ещё успеется. Всех благ.