Анимус

Паула Хен

Пальцы в растаявшем шоколаде рисуют на ее бёдрах узоры, словно боги пытаются разгладить остроту непокорных волн. Она его холст, его самый чудовищный проект. Он знает о ней все – ее привычки, предпочтения и страхи, ее уязвимые места и слабости. Она – продукт его творения, его деяний и желаний, слепой веры и любви, которая спорами невиданной болезни проникает в организм, разъедая его своей уничтожающей силой.

5

Сейчас мне, как никогда, хочется вернуться на Родину. Надышаться вновь угольной пылью, бойкими ветрами, резвящимися по полям, испивающим животворящую влагу из всего живого, высасывая сочность травы, вынуждая сухую землю трескаться, подобно мрамору.

Хочется, чтобы как раньше, бабушка ждала с жаренными блинчиками с рубленным мясом, большим количеством моркови и лука. Дырчатыми, румяными, с подсушенными краями, пахнущими топленным сливочным маслом и домашним молоком.

Сидеть в беседке всем вместе, ужинать молодой картошкой со своего огорода с мелко нарезанным укропом, закусывать сладкими помидорами и запивать компотом. Вымытый дедушкой со шланга двор разносил приятную влагу и прохладу, асфальт во дворике паровал, остывая от солнца, которое в августе готово было испепелить все вокруг, а мы рассказывали друг другу, как прошёл наш день.

Я была обделена материнской любовью, но получила ее сполна от бабушки. Она окутывала меня нежностью и заботой, причастностью к каждому моему шраму и даже самой мизерной проблеме.

Мать была занятой карьеристкой. Эдакая женщина, которая всегда строила свою жизнь, и рождение первого ребёнка никак не повлияло на ее стиль жизни. Уезжала на работу рано утром и возвращалась поздно, пока я переписывала ей стихотворения из какой-то детской книги про маму. Бабушка читала мне его, говоря, что моя мама такая же. И что на самом деле любит меня, просто у неё сложная жизнь и она старается со всем справиться.

Мы никогда не были близки с ней так, как с бабушкой. Готовила она пресно и совершенно не умела рисовать, как и находиться рядом со мной дольше получаса. У неё были холодные руки, и она всегда была раздражена. Чаще всего, не на меня, а просто так, но я попадала под горячую руку, находясь не в то время и не в том месте. «Твоя мама просто устаёт. Не держи на неё зла, Вивьен. Ей знаешь, как трудно. Она совсем одна, а ей тоже хочется поддержки и тепла. Вот она и злится порой». Я часто спрашивала: «Почему на меня?». Бабушка ничего не отвечала. Только прижимала меня к себе и что-то тихо бормотала, перебирая мои длинные волосы. От неё пахло чем-то цветочным и свежим. Зелёный чай с клубникой и цитрусовыми. Крем для рук «Бархатные ручки» и ваниль от свежеиспечённых булочек с маком. У бабушки они получались вкуснее магазинных. Мак она отваривала в сладком молоке. Он становился похожим на повидло и имел особый вкус. Вязкий и нежный. Не забивался в зубы, а приятно таял.

В выпечке бабушка была лучшей, потому что всю жизнь проработала с детками в саду. Была поваром и умела готовить все на свете. Мы жили в своём доме. Просторный участок с большим садом, в котором росло обилие сливовых и яблочных деревьев, тонкая и неприглядная айва, дающая плоды, из которых получается вкусное варенье, кислые вишни и белые черешни. С румяными, розоватыми от солнца, боками.

Когда я только появилась на свет, бабушка из квартиры захотела переехать в свой дом. Говорила, что стены сталинки с проваленными потолками давят на неё своей тяжестью, а безбашенные соседи мешают спать по ночам. С поисками долго не везло, пока абсолютно случайно она не наткнулась на дом, в котором прошло мое детство. Небольшой, аккуратный, с низкими потолками и большим количеством окон.

Работы было слишком много. Я была маленькой для того, чтобы запомнить все, но перед глазами иногда мелькают картинки кропотливого труда, варёной в мундире картошки, вкус зелёного лука и анчоусов в масле с хрустящими хлебом. Мы ставили небольшой столик в прихожей, облепляли его по кругу и поедали еду с таким аппетитом, словно не ели несколько недель. Дедушка называл такую еду «крестьянской», но ее вкус по сей день прочно запечатлелся во всех рецепторах. В кончиках пальцев, которые обжигала горячая картошка и необходимо было постараться, чтобы очистить мягкую кожицу. В ароматном масле, отдающем семечками, запахе просыхающей извести и горящих в печи дров.

Помню, как я посадила каштан. Совершенно случайно. Играла твёрдыми плодами и зарыла один из них в почву, влажную после дождя. Мне тогда было не больше пяти лет. Тот день был забыт до того момента, пока каштан не пророс. В нем моя сила, моя крепость, моя гордость. В его необъятном стволе с пересечением колец, по которым дедушка учил меня отсчитывать их возраст, по раскидистым листьям, создающим тень, и по первым каштанам весной. Он мужает и оставляет после себя плоды, способные подарить жизнь новому, когда я — упустила такой шанс.

В то время, когда я жила в посёлке, о расположении которого никто не знал, множество раз приходилось склонять перед ним голову, прижиматься ладонями, лбом, сливаться с живым, делясь секретами и болью. Горькими слезами и тихими радостями.

Я скучаю по детству. По тем моментам, когда бабушка уходила в магазин, оставляя меня дома, а я, смотря ей вслед, плакала, не унимаясь. Каждый раз, снова и снова, мне было страшно отпускать ее куда-то, словно, скрываясь за поворотом, я больше никогда бы не смогла ее увидеть. По тому, как она возвращалась, потому что ее сердце рвалось не меньше моего, протягивала мне руку и позволяла пойти с собой. Каждый раз, каждый день и каждую секунду я боялась, что кто-то может отнять ее у меня. Я не была приспособлена к боли и потерям. Меня никто не научил мириться с этим, проходить через этот брод, не оступаясь и не идя ко дну. Никто не показал и не рассказал мне, как просыпаться, открывать глаза и продолжать жить так, словно ничего необычайного не произошло.

«Люди приходят и уходят. Никто из нас не бессмертен, Вивьен. Даже, будь так, человечество утратило бы вкус к жизни. Бесконечно мелькали бы одни и те же люди, одни события, разговоры, встречи. Люди спятили или перегрызли бы друг другу глотки. Это стало бы наказанием. Тебе пора начать приучать себя к тому, что когда-то меня тоже не станет. Ты обязана быть сильной. Ради меня и той части, которую я передала тебе своей любовью и теплом. Приди ко мне однажды на могилу и скажи, что ты добилась всего, о чем мечтала. И тогда я тоже буду радоваться. Вместе с тобой».

В те моменты я начинала плакать. Не знаю, почему так трудно было удержаться, но слезы сами градом катились по щекам, пока тёплые и мягкие руки бабушки обнимали меня, поглаживая по голове. Я боялась принять тот факт, что однажды ее может не стать. Не желала мириться с болью и потерями, но жизнь, словно в отместку, отнимала у меня все, что я любила.

Почему бабушки лучше матерей? Не знаю, как у других, но у меня всегда было так. Ей можно было рассказать все, даже если эти откровения заставят ее гневаться. На них никогда не получается долго обижаться. Их любовь исцеляет, создаёт купол из защиты и ощущения безопасности.

У меня никогда не было «большой и сильной мамы», поэтому ее заменяла бабушка. Первая злилась на вторую. Помню их разговоры по телефону в те редкие моменты, когда мать забирала меня, и мы вместе ехали покупать мне что-то из обновок. Я не любила эти поездки. Они были пропитаны холодом и боязнью реакции мамы на неосторожное слово или действие. А ещё она постоянно злилась на бабушку. Считала, что она отнимает меня у неё и настраивает против, когда все было с точностью наоборот. «Твоя вина в том, что мой собственный ребёнок отстраняется от меня. Ты говоришь ей то, чего не должна. И тебе должно быть совестно, потому что ты настраиваешь ее против родной матери. Между нами пропасть. По твоей вине».

Бабушка ей все прощала: «Бог ей судья. Нельзя делать друг другу плохо. Мы ведь одна семья. Просто она у тебя нервная. Из-за жизни такой». Но я-то знала, что в глубине души у неё тоска и боль от услышанных слов. Постоянно хотелось защитить ее, но что могла сделать девочка восьми лет?

Мы с матерью не контактируем. Два чужих человека, разделенных каньоном, через который невозможно проложить мост и добраться к друг другу. Она меняет мужчин, у неё очередной неудачный брак, подрастающий ребенок и стойкий иммунитет к чужой боли. «Ты должна простить ее за все, тогда телу станет легче, Вивьен. Попробуй. Ради себя. Непрощение разъедает душу, делает ее вязкой. Трудно прощать, но ты должна найти в себе силы. Позволь этому случиться. Отпусти обиды».

Время идёт, а я по-прежнему не могу сделать это, позволяя старым обидам выгрызать из меня куски. Голова понимает, что глупо расстраиваться и злиться на то, что уже невозможно изменить, а вот сердце… сердце мечется в груди, не поддаваясь, как бы сильно я не упрашивала его послушать меня.

В среду под кроватью нахожу томик стихотворений Бродского. Потрёпанная обложка, пожелтевшие листы, словно их пропитали кофейной гущей, и наши «письма» друг другу под каждым стихотворением.

Его любимое — «Одиночество». Он любил читать мне, положив голову на мои колени, пока я смотрела на него влюблённым взглядом, жадно наблюдая, как шевелятся его пухловатые губы, изредка дрожащие в полуулыбке на каком-то отдельном месте или слове, а горячая выбритая щека ласкает кожу обнаженных колен.

Мы оставляли друг другу послания. Прямо в книге. Простыми карандашами, иногда — ручками. Читали ее, когда скучали друг по другу. Книга была связующей ниточкой.

Под своим любимым стихотворением он оставлял больше всего «записочек». Подтирал старые ластиком и на их месте оставлял новые. Своим каллиграфическим почерком, в котором буква «А» больше смахивала на «Т» и первое время мой мозг отказывайся воспринимать правильность твоих слов.

«Когда теряет равновесие твоё сознание усталое, когда ступени этой лестницы уходят из-под ног, как палуба…» было практически перечеркнуто и мелкими буквами дописано, чёрной ручкой, чтобы невозможно было стереть, пропитывая бумагу чернилами: «Когда я встретил тебя, я обрёл нечто большее, чем твёрдую почву под ногами. Ты моя стабильность и желание жить отныне правильно, согласно законам. И первый из них — закон притяжения, потому что если ступени моей лестницы способны уйти из-под ног, то только от вида тебя».

Я не хочу позволять себе плакать. Проглатываю колючий ком и ногтями повторяю очертания букв и слов, подобно слепой, способной лишь чувствовать. Мне хочется знать, что он обрёл свой покой, но вместе с тем я корю себя за то, что позволила его лестнице рухнуть, не сумев удержать.

Виню себя за то, что давала ему так мало любви. Или мне так кажется под давлением тоски и сожалений? Человек так устроен, что вспоминает о своём умении давать только в те редкие случаи, когда принимать больше некому. Я хотела бы отмотать время назад и позволить ему забрать все, что у меня есть. Раздарить ему всю себя по частям. По мелким осколкам и неровным фрагментам. Поделить свою душу на половинки и начинать своё утро не с поцелуев в плечи, а с дарением ему важной части себя.

Я любила его голос. Его уместные интонации и красивые паузы, чтобы оторваться от книги и взглянуть на меня. Тепло и влюблённо. Словно я была его лучшим воспоминанием о детстве. Погладить мои ноги, перекинутые через его и вновь вернуться к практически заученному наизусть сборнику. В такие моменты мое сердце умирало от любви к Маттео, задыхаясь, я летела со скалы своих чувств вниз, не зная, что вместо горной глубокой реки меня ожидают острые колья, пронизывающие тело. Приходится носить их в себе, продлевая минуты до гибели.

«Ты любишь Вирджинию Вульф, женщину, которая была не в себе. Почему?». Я откладывала книгу, смеялась и переворачивалась на живот, смотря на него абсолютно вовлечённым взглядом: «Она умела чувствовать жизнь. Ее перекаты и переливы. Скорее, она была самой зрячей из всех, отдавая предпочтение не розовым очкам, а действительности, не боясь набить себе большое количество синяков, потерявшись в пространстве». Он склоняется ко мне и оставляет невесомый поцелуй меж ключиц, пока я довольно жмурюсь, перетягивая его на себя и переворачиваясь на спину. Он смеётся, и его звонкий смех отголосками вибрирует в моем животе.