ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён
Это история человека, делающего свою жизнь с начала 50-х годов прошлого века и по настоящее время. Но это одновременно и разнообразие судеб людей, встречающихся на пути главного героя и история формирования взглядов и жизненных принципов. Но это и философия трактовки ответа на вопрос: Зачем? Такие ответы дают себе разные люди, убеждая себя различными обоснованиями или обоснованными обстоятельствами. И ведь на самом деле – всё зависит от всего… Не разрушаема лишь ГОРА времени. И неиссякаема РЕКА жизни… Возможно, читателю будет интересно взглянуть глазами главного героя на события, происходившие в стране, а может быть, кто-то обнаружит похожесть на себя кого-то из героев и это подвигнет его к тому, чтобы ещё раз задуматься над вопросом: Зачем? Автор же – это лишь сторонний наблюдатель, а его главный герой нетипичный представитель менявшегося неизменного общества… Это летопись времён, обязательность или необязательность которых каждый решает для себя сам. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
3
В Германии — замок на горке,
В Британии — город и сад,
В России прекрасны задворки
и вечно не блазен фасад.
И краска с него облетает,
чуть зной или дождик полил:
то сурика в ней не хватает,
а то не хватает белил.
Зато за уборной и грядкой
пролитый с небес невзначай
настой до забвения сладкий
ромашка, лопух, иван-чай.
Лишь этот любовный напиток
нас накрепко держит всерьёз,
как держит сияющий слиток
реликтовых странных стрекоз.
Ещё не “гхукнул” заводской гудок и поэтому на улице было совершенно безлюдно. Той катил на велосипеде, виляя влево и вправо во всю ширь дороги. Наслаждение от движения по асфальту вполне затмевало неудобство от слегка моросившего дождя.
— Эй ты, стой… падла.
К велику подскочил и, ухватившись за руль, резко остановил его плотный раскосый пацан. На его лице вязко сидела гримаса злобы, ещё не укоренившейся в каждой черте как у взрослого бандита, но с уже натренированными желваками, призванными изображать пренебрежительное превосходство.
— Где такие шкеры[3] надыбал? Слазь! Давай покататься!
Той уже был наслышан об этом шпанёнке — Руфике Мудинове — младшем брате авторитетного бандита, кодла которого хороводила аж до самого “Парка Большевиков”. Постоянные битвы “малышевских” и “парковских” были привычным времяпровождением дворовой босо́ты[4]. С другой стороны от улицы Малышева — через “железку” (железнодорожные пути) — “малышевских” подпирали и держали свою территорию “рубленые” (там располагался посёлок рубленых деревянных бараков) и “карьерные” (там периодически бу́хал взрывами щебёночный карьер).
Семья Тоя переехала в двухкомнатную квартиру в кирпичном доме на улице Малышева всего лишь месяц тому назад. До этого они жили в одной комнате в деревянном бараке с сортиром на улице, и там Той якшался с кодлой “рубленых”. Той в этой шайке парней своего возраста был вовсе даже не последним человеком, но не в силу своих физических возможностей, а исключительно благодаря принципиально-упёртому характеру с жёстко-справедливой логикой рассуждений. Ему ничего не стоило “взять на понял” и более взрослых пацанов. А уж этого босяка́…
— Ручонку сбрось с руля, гнида. Чё цапа́ешь вещь чужую? Мне пацаны из “рубленых” говорили за тебя, что ты частенько дурку прогоняешь. Дак со мной не проканает.
Руфик, не ожидая на своей вотчине такой наглости, отмяк на шаг и засорочил зенками по сторонам.
— Я же скататься кру… полкруга спросил.
— Спросил. Спрос не так правят, — Той смотрел на бандитёнка, взвешивая: то ли послать, то ли… — Ладна! Кататься не дам. Самому дали. Подкатить могу. Де живёшь?
— В фтором бараке от рынка, — всё ещё боязли́во недоумевал Руфик, но желвак этот гадёныш уже снова начинал наяривать.
Той сузил глаза и заорлил зрачок, уставившись в вороньи глазёнки Руфика, избегавшие смотреть на Тоя. Желваки бандитёнка быстренько прекратили тренировку и рассосались.
— Садись на багажник… Или чё?
— Дак да, подкинь.
Той как-то резво, но рассчитав, что на хвосте сидит пассажир, вертанул руль, заставив тем самым заскрипеть тормозами и крякнуть вхлам простуженным сигналом, вдруг появившийся сзади грузовик.
— Ты чё, блядская масть, разъездился?! — не очень, но достаточно громко выпалил Той в сторону остановившегося грузовика, но при этом более не оглядываясь, налёг на педали.
Быстро докатив до винного магазина, Той предусмотрительно остановился — там уже рядом был Руфиков барак и во дворе вполне могли околачиваться его пацаны. А такой расклад точно не входил в планы Тоя.
— Слазь, нам дальше не по пути!.. Велик надо отдавать.
— Лады. Встретимся, небось. Ты к какой школе приписался?
— В “трёшку” хожу.
— Не, я в “девятке” свой сармак[5] шкуля́ю[6]. Но, ничё. Может где и встретимся.
— Чё и нет. Я больше у “рубленых” да у “карьерных” обретаюсь. Если чё, подходи, с пацанами познакомлю.
Руфик снова зажелвачил, смачно по-блатному схоркнул и, сунув руки в карманы брюк, зашагал в сторону бараков; в его оглядках мало блазилось доброты. Той же, освободившись от назойливого “груза”, быстренько вертанулся вокруг продуктовой базы и вновь начал нарезать круги по асфальтированной дорожке вокруг дома…
Занятия в новой для Тоя школе ещё только начались. Нового товарищества, конечно, пока не сформировалось. Старая кличка Тоя — Ялик, как и его прежние друзья, остались в предыдущей школе — за “железкой”. В классе Той предпочитал держаться независимо, ни с кем не сближаясь, а стараясь разобраться в том, «кто есть что» — именно так он для себя это формулировал. Учился Той хорошо и очень просто. Учителей он держал на дистанции и если они ему “въезжали против шерсти”, то он мог быть даже не в меру дерзок, за что периодически получал записи красной ручкой в дневник. Отец за это Тоя поругивал, но выслушав и пару раз хлопнув для порядку ремнём, всё же удовлетворялся хорошими отметками по предметам и в душе скорее даже был доволен проявлявшейся в сыне независимостью в суждениях и поведении. Таким образом, Той утвердил себя среди учеников класса, как «ни от кого независящий».
Учителя приняли свободолюбивый характер Тоя как данность, поэтому старались разговаривать с ним без наигранной назидательности и даже с некоторой осторожностью в подборе слов. Они, не раз испытав на себе весьма жёсткие, но при этом очень точные и остроумные дерзости ученика, более не желали рисковать своей репутацией в классе и предпочитали в общении с Тоем выказывать уважительность и не проявлять агрессивность. Такое “привилегированное” положение добавляло Тою авторитета у всех.
Исключением был лишь один человек — учитель русского языка и литературы. Он был очень мягок характером, неизменно пребывал в несокрушимом своём интеллигентском обличии и считал, что главным достоянием человечества являются книги, а всё остальное создаётся людьми лишь для того, чтобы можно было эти книги писать, печатать, читать и хранить. Внешне учитель, возможно, был слегка полноватым, но от этого он казался и ещё более беззащитным. Он мог абсолютно безо всяких последствий сделать замечание Тою как в отношении знания учебного материала, так и относительно его поведения на уроке. Той эти весьма редкие замечания сносил либо безмолвно-беззлобно, либо уж в самом крайнем случае пробурчав: «Да ладно».
В общениях с хулиганами Той вёл себя заранее откровенно, без заискивания и плебейской боязни. Такое спокойное отравнивание привело к отстранённому уважению Тоя хулиганами. Общение же сводилось к устоявшейся церемонии:
— Здорово, Той. Как дела?
— Привет. Дерзко.
После этого пожимались руки, и каждый продолжал свой путь.
Хулиганская челядь и откровенные “шестёрки” не любили Тоя за его независимость, но в тоже время предпочитали с ним не связываться, в том числе и потому, что опасались получить “обратку” от своего же пахана. Но подлость этой тли всё же периодически проявлялась по отношению к Тою и всегда — исподтишка. Так и шла школьная жизнь Тоя…
Как-то в самом начале дня — перед первым уроком — школяры, как обычно, толпились в коридоре возле раздевалки. Толклись кучками — по интересам. Хулиганская шобла занимала место у туалета, так как их паханы ходили туда покурить; остальные же оставались «на шухере», чтобы если в сортир направится кто-то из учителей — “шестёрка” могла быстренько метнуться туда и предупредить. В общем, мужской туалет, да как впрочем, иногда и женский, были безысходно напитаны табачным дымом. И поэтому учительский контингент предпочитал посещать служебные сортиры для кухонного персонала в столовой. Тем не менее, в ученические туалеты они должны были забегать для «процедуры и профилактики» — так велел директор школы. При этом все понимали, что «процедура» ни на что не направлена и соответственно ни к чему не приведёт, и уж тем более ничего не исправит. А потому — зачем в холод курить на улице, когда можно в тепле и ничем не рискуя. Учительская «профилактика» посещения туалетов могла быть и внеплановой — это когда мат и хохот оттуда начинал перекрывать общий зуд “муравейника” в холле первого этажа школы. Тогда «процедура» достигала своего результата, и заход педагога резко снижал слышимость происходящего в “курилке”.
Но, пожалуй, самым эффективным оружием директора была тётя Нюша, служившая в школе уборщицей. Правда она — да это и понятно — руководствовалась исключительно прагматическим интересом. Её действия были всегда однообразны и предсказуемы, но одновременно и весьма действенны.
Вот и в этот день тётя Нюша шла по коридору к туалету своим суетливым шаркающим шагом, неся наперевес лентяйку с хорошо смоченной тряпкой. “Шестёрка” естественно распахнул дверь предбанника “курилки” и завопил: «Атас, Нюша!». Недокуренные папиросы в такие моменты даже не зачинаривались, а с проклятиями нарочно размазывались о стену или пол и обозлённые пацаны, подталкивая друг друга, вылетали из “курилки”, стремясь увернуться от мокрой гребаной тряпки тёти Нюши. И если кому-то приходилось ощутить на себе этот влажный шлепок то его звук, облизавший тело бедолаги, слышен был даже в кабинете директора. Лёгкий хохоток пробегал при этом по всему скопищу потребителей знаний, ставших свидетелями этого зрелища. «Заснул, падла?» — с этими словами “шестёрка” получал незаслуженную затрещину. А незаслуженной она была потому, что дело состояло не в том, что “шестёрка” заснул, а в том, что — дабы избежать тряпки тёти Нюши — нужно было просто обладать мальчишеской способностью уворачиваться. «Марш курить на улицу, приблюдки» — гнусавила тётя Нюша, оттесняла школяров к гардеробу и начинала медленно елозить тряпкой пол коридора. Во время этого действа и до самого звонка на урок в туалет можно было идти только — как в туалет.
Запаздывание же тёти Нюши к началу утреннего перекура было связано с тем, что в её обязанности входил также контроль над переодеванием первоклашек, у которых в раздевалке было своё небольшое отделение с низкими вешалками.
Полная же свобода курения наступала с началом большой перемены, потому что тётя Нюша тоже имела большой перерыв в работе и возвращалась в школу только к окончанию последнего урока. Жила тётя Нюша в соседнем со школой бараке и это позволяло ей работать на несколько ставок. Семьи у неё не было, и её одиночество заполнялось непрерывным трудом с небольшими паузами. На всю школу она была единственной уборщицей. В её обязанности по уборке входило почти всё: раздевалки, коридоры, туалеты, столовая, учительская и кабинет директора. Классы и спортзал «будущее страны» мыло самостоятельно; этот наряд действовал на все классы, начиная с седьмого. За каждым классом был закреплён свой кабинет. Обязанность следовало отправлять через день — три раза в неделю. Внутри каждого класса существовал свой график. В целом же, это было совсем не обременительно, а в ряде случаев даже вполне азартно…
Итак, тётя Нюша в тот день, как и обычно, привнесла упорядоченность в разбившиеся по интересам и возрастам компашки. Мат поутих и стал менее ярким, а в мелковозрастны́х стайках он и вовсе заглох.
Той стоял вместе со своей постоянной компанией. Она была очень стабильна и насчитывала пять человек.
Долговязый Фасоль (Фрол Солев) красноречиво жестикулируя, пытался травить старый всем известный анекдот, но как всегда с добавлением чего-то своего, по его мнению, усиливающего эффект. При этом он ужасно смешно выпучивал и округлял глаза, с придыхом загагыкивая концы фраз.
Толстый (Влад Тонков) и Тюль (Валерка Тюленев) безо всякого интереса ожидали окончания “номера” и весьма показно́ уклонялись от длиннющих падающих сверху вниз жестикуляций Фасоля.
Анастас (Антон Армяковский), надув щеки и сопя через нос, крайне заинтересованно внимал Фасолю, что ещё больше распаляло рассказчика и удлиняло анекдот новыми ещё более никчёмными подробностями.
— К шести на каток надо приходить, — эти неожиданные слова Тоя возвернули всех в состояние молчаливого внимания, — может с “карьерскими” сыграем. Ну, или если чё — между собой. Мячиком тока. Лёд уже уходит… да и вода на нём стоит. Анастас, мячик, говорю, не забудь!
Анастас хрюкнул, сдувая щёки, и послушно кивнул.
— У меня, блин, крюк у клюшки вовсе разлохматился, — виновато забубнил Фасоль и, опустив глаза, принялся отряхивать чистый рукав пиджака.
Все давно знали, что Фасоль — из-за своей нескладности — не любил хоккей, да и на коньках уверенно стоял лишь до первого хорошего виража, при въезде на который ноги у него разъезжались в разные стороны, и он становился совершенно неуправляемым собой. И в этом случае направление его движения зависело лишь от дефектов льда или помехи в виде игрока или сугроба, в общем, всего, что могло встретиться на его пути вплоть до полного приземления. И если это был игрок — не важно, свой или чужой — Фасоль заграбастывал его длиннющими руками и превращал в свою дополнительную опору, а учитывая вес и рост Фасоля — в опору ненадёжную и хлипкую. Исход же всегда был один — всё это, вместе с фигурным матом, обрушивалось на лед, причём Фасоль непременно оказывался сверху, то есть ему всегда удавалось падать “на мягкое”. Разъединение “фигуры” после падения происходило не так быстро, как этого хотелось бы “временной опоре”. Длинные конечности Фасоля, подгребающие под себя всё, что было на льду, составляли серьёзное препятствие для быстрого освобождения.
Той, зная и хорошо изучив эти “вяжущие” качества Фасоля, старался непременно привлечь его к играм между дворами. При игре же между своими Той позволял Фасолю либо стоять на воротах в валенках без коньков (в этом случае играли только мячиком), либо просто судить игру, и это было любимое амплуа Фасоля. Хотя, в принципе, судить игру Фасоль тоже не очень любил, потому что назначать штрафные нужно было с оглядкой на Тоя, а его отношение к назначенному штрафному не всегда просто было угадать.
— Надо бы у трудовика изоленты подтянуть, чтобы Фасолю клюшку уделать. Я присмотрел, где он её затырил, — Анастас раздёрнув улыбку, глянул на Тоя.
— Мастерская закрыта. Сегодня труда нет. Что-то другое придумаем, — сказал Той и косорыло прикусил губу.
— Сёдня у девятого “б” “дрочка” напильником… кажись четвёртым уроком. А Михеч с обеда “примет”… так он и вспомнит, что я не из “б”! — резонно возразил Анастас и хохотнул.
— Тогда возьми там ещё и кусок фанеры… где лобзики на стеллаже лежат… вот стока на стока, — Той пальцами показал размеры, — чтоб лишнего не пилякать! — утвердил он словами показанный размер.
— Да понял я, понял! — Анастас оглядел парней с видом победителя.
— Сделаешь всё минут за десять. Перед классом достанешь из рюкзака карты, войдёшь и скажешь: дома забыл новые контурки, бегал домой, вот, мол, и опоздал. Я сразу географичке затарабаню какую-нибудь херню, она про твой дневник забудет — со мной начнёт разбираться, — проинструктировал Той Анастаса.
— Да ладно. Мне чё. Пусть пишет. Мамка дневник уж сто лет как не смотрит.
Анастас жил без отца. Но как казалось парням при редких встречах с матерью Анастаса — она была весьма строгих правил. Нет, конечно, она его не охаживала ремнём за провинности, но наряжала работой по дому и сараю, а к этому Анастас был весьма ленив.
— Да ладно, парни, чё выдумывать-то. Я с этой “палкой” ещё хорошо смогу в воротах на валенках постоять, — попытался было Фасоль разрушить проговорённый план.
— Всё, решили! — закрыл обсуждение Той и дальше уже никому не следовало что-либо дополнять и уж тем более пытаться изменять.
И тут неожиданно засуетился Толстый. Сдвинув Анастаса, он втиснулся между Тюлем и Тоем, чтобы хорошо видеть заходивших в школу десятиклассников. «Большаки» всегда накапливались на крыльце школы и втягивались в обитель знаний только пред самым звонком. Толстый же расположился так, чтобы не пропустить Райку — предмет своего обожания. Райка, по мнению многих, включая и учителей, была самая красивая девчонка в школе. В неё были тайно влюблены многие парни и даже из седьмых классов, не говоря уже о девятых. Райка была сестрой Гешки, учившегося в классе Тоя и он, бывая в гостях у одноклассника, тоже недвусмысленно поглядывал на изящные чёрточки губ и глаз сестры Гешки. Райка тоже примечала Тоя, но с некоей снисходительностью взрослой девушки к симпатичному мальчишечке. Их взгляды, встречаясь, взаимно удерживались друг на друге и порой неприлично долго, а разъединялись прохождением мимо друг друга, либо под воздействием окружающих, переключивших на них своё внимание.
Некурящая часть десятиклассников, уплотнившись и негромко переговариваясь как ледокол продиралась сквозь “мелкоту”, заполонившую весь холл, отодвигала эту “шугу” к стенам коридора и, высвободившись из толчеи, уже рассредоточено вплывала на лестницу, ведущую к знаниям. Затем, расщелбанив по сторонам окурки, в школу влетали курильщики; они выхла́пывали из себя остатки дыма и, при необходимости раздавая «мелкоте» подзатыльники, бежали к лестнице.
В компанию Тоя, затесавшись между Фасолем и Анастасом, приблудил Хлюпа — одноклассник и хулиганская “шестёрка”. Той к нему не благоволил, но и не относился с категорическим неприятием. Он воспринимал Хлюпу как интерьер чужой квартиры — ну есть и есть.
Хлюпа что-то дерзил Анастасу по поводу его сестры десятиклассницы — прыщеватой “серой мыши”, оступившейся на ступеньке и стоявшей теперь в нерешительности на лестничной площадке. Анастас натирал кожу на своих щеках желваками и, раскрасив их в малиновый цвет, тем не менее, продолжал молчать. Фасоль слушал этот трёп и хмылил улыбку, обозначавшую то ли презрение, то ли недоумение, то ли ехидство. А в результате у него получилась этакая смесь стыда, коварства и сочувствия.
Той прислушался к Хлюпиной гнусавости и, резко взмахнув рукой, выбросил в него “раскидайчик”. Мягкий шарик, растянув резинку, торкнул Хлюпе по губам и послушно вернулся в ладонь Тоя.
— Ты чё делаешь, падла? — Хлюпа по-блатному набросил на рот оскал.
— Грызлы спрячь… вышибу! — Той несколько раз подбросил и поймал “раскидая”.
— Да пошёл ты в жопу! — тявкнул Хлюпа.
— Хорошо, готов, — невозмутимо продекламировал Той. — Штаны снимай. Щас решу — чем начать входить.
Компания Тоя гоготнула и приготовилась к продолжению разборки.
— Не всосал. Ты на чё намекаешь, Той?
— Ты предложил. Я согласился, — Той был совершенно невозмутим и серьёзен.
Перепалка образовала вокруг этого “междусобойчика” всяких интересующихся, неприминувших тут же начать подначивать и подтравливать. Зуд в сторону Тоя призывал к продолжению “юмора”, в сторону Хлюпы — к драке.
— А с чего ты взял, что я тебя послал к себе в жопу? — подпитался поддержкой Хлюпа.
— А к кому?
Хлюпа опасливо заозирался вокруг.
— Да вон — к Каридихе, — захихикал Хлюпа, кивая в сторону самой худой и некрасиво-носатой девчонке в классе.
Сторонники Хлюпы грохнули ржачкой.
— Иди, договорись. Согласуй короче. Согласуешь, подходите вместе.
Теперь уже гоготали все. Хлюпу подталкивали, подпинывали и пытались даже тащить в сторону ничего не ведавшей Каридихи, которая лишь осознавала, что вдруг явилась центром внимания, а, просчитав, что ничего хорошего в этом точно быть не может, повернулась к парням спиной, вызвав тем самым ещё больший хохот и завывания.
— Чё, застремался? — Той угрожающе подбросил и боковым хватом поймал “раскидая”. — Забздел? Тогда фильтруй базар, босяк.
Той явно был зол. Хохот прекратился и перешёл в гул. И это был уже явный призыв к драке.
По своему физическому сложению ни Той, ни Хлюпа не обладали бойцовским видом. При этом лидерские качества Тоя, исходившие из его уверенности во всём, что он говорил и делал, были хорошо известны в школе; многие также видели, что иногда эта уверенность граничила и даже переходила в дерзость. Рассчитывать на то, что Той отступит было невозможно и в этом смысле зрелище было гарантировано. Толпе оставалось лишь понудить к драке Хлюпу, который имея статус «клоуна-шестёрки» не имел желания к бо́льшему самоутверждению и, явно сожалея о том, что закусился с Тоем, пытался затесаться в стоявшую позади него толпу и тем самым миновать конфликт. Толчея же наоборот сомкнулась, выплеснув в передние ряды наиболее агрессивных и авторитетных пацанов, имитировавших пинки Хлюпе под зад и провоцировавших его на драку, выкрикивая весьма обидные для него определения. Завершил же приготовление к зрелищу Ермила (Вова Еремеев). Одноклассник Тоя, он считался одним из самых физически сильных парней в школе и мог успешно противостоять даже десятиклассникам. При этом он не был отчаянным хулиганом и никогда не шкулял деньги, а среди шпаны пользовался уважением…
Наиболее отмороженные шкуляльщики вымогали мелочь, собирая на бутылку, не только на улице и во дворах, но и в коридорах своей школы во время перемен. Это отребье не пользовалось авторитетом даже у “умеренной шпаны”, но их опасались все без исключения и старались не связываться. В школе Тоя шайка отмороженных шкуляльщиков состояла из четырёх человек. Трое из них были младшими братьями посидевших за разбой ублюдков, могилы[7] которых находились в прибазарных бараках. Хороводил шайкой Назмик — брат настоящего вора в законе, которого Тою пришлось однажды увидеть во всей красе: белой крахмальной майке, с расписанными от пальцев до плеч руками и огромными воровскими звёздами на плечах. Гребень — это была кличка вора — сидел на лавке перед бараком и, попивая водочку, о чём-то толковал с молодым парнем. Парень был в дорогом прикиде[8], кепка у него была натянута на голову до самых глаз и ушей. Лицо парня было весьма примечательно: нижняя очень полная губа выпирала сильно вперёд, горбатый, ниспадавший от бровей огромный нос сильно принижал в размерах и так крохотные крысиные глазки. При этом на лице парня была скроена никогда не исчезающая блатная ухмылка. В сравнении с жёстко вырубленной мордой Гребня, скулы которого непрерывно наяривали мускулами, и, казалось, вообще не зависели от других частей его лица, а были как бы сами по себе, лицо молодого парня ассоциировалось в воображении Тоя с образом трусливого крохобора, который играя “в пристенок”, пытается незаметно пододвинуть свою копейку указательным пальцем, чтобы средним пальцем достать монету другого играющего, и тем самым хлыздово выиграть её. Назмик сидел на лавке вместе с ними и, перемалывая во рту вар, периодически сблёвывал накопившуюся слюну. Эта картинка почему-то вдруг стремительно пронеслась в воображении Тоя, когда Ермила, возникнув из толпы, крепко прихватил за плечи повздоривших пацанов.
— В первую перемену — в туалете, — сказал он и, растолкав Тоя и Хлюпу в разные стороны, завершил неопределённость исхода ссоры назначением драки.
Толпа отреагировала удовлетворённым гулом. Всё стало ясно, справедливо и единственно правильно.
Отзвенел сигнал к началу занятий, перейдя в конце своего звучания в низкотоновое дребезжание.
Первым уроком значилась физика. Училка по этому предмету была совсем ещё молоденькая, вот только закончившая институт и появилась в школе всего два месяца назад. Она была невысокого роста, худенькая телесами, с куньим личиком и особо неверным произношением числительного пятьдесят. Училка, как казалось Тою, умышленно и для выпендрёжа произносила: «Питсят». В школу она ходила в обтягивающей чёрной юбке — длиной ровно до средины коленок и толстой вязки светло-коричневом свитере с высоким воротом, упирающимся в подбородок и даже мешающем ему спокойно жить. Поэтому она периодически запускала ладонь между воротом и шеей и, отъелозив туда-сюда, поднимала подбородок вверх, а ворот свитера одёргивала вниз. Тоя слегка возбуждали её сиськи, торчащие в разные стороны и плотненько обтянутые свитером. Они были очень пропорциональны всему остальному, причём оканчивались практически остриём. Правда, это было всё, что привлекало Тоя в училке и то — лишь из любопытства узнать, а как это будет выглядеть внатуре и наощупь, если всё это взять и заголить. Училке, наверное, тоже был симпатичен этот неуступчивый зеленоглазый школьник, который мог без закашивания взгляда сначала длительно уставиться ей прямо в зрачки и потом медленно опустить взгляд на её грудь, вынуждая молодую преподавательницу тут же на кого-нибудь прикрикнуть — якобы за невнимательность на уроке.
Урок физики на этот раз свёлся для Тоя к ожиданию драки и анализу происхождения белого пятна на оконном стекле. Физичка периодически и всегда безуспешно пыталась вернуть его в понимание эффекта интерференции света, но отчаявшись, подошла к парте Тоя и, чуть наклонив голову, отколоколила:
— Той, вы хоть что-нибудь из сказанного мной поняли?.. Или хотя бы слышали?
Тою такое внимание показалось чересчур назойливым и уж точно несвоевременным, и даже раздражающим. Недодумав про пятно, что само по себе было для него неприемлемо, он резко встал, хлопнул отворотом парты, демонстрируя тем своё недовольство, повернул голову в сторону училки, выкатил глаза и, затверждая каждое слово, отдекламировал:
— Вопросы по теме задают на следующем уроке, а не теперь.
Физичка вся как-то скуксилась, звонко отстукала каблуками до доски, резко развернулась и, выбросив вытянутую руку, указывая ею на дверь, выкипела:
— Той, выйдите вон!
Класс, до этого момента онемевший, вдруг как по команде всеобъемлюще заёрзал, заскрипел чем попало, сопровождая это нарастающим гулом. Кто-то усилил эффект ужё и гоготом в “запаренные” ладошки.
— Захватишь шмотки, — как мог громко, наказал Той своему соседу по парте; тот кивнул, подцокнул языком и, замутнив глаза, зыркнул на физичку.
Класс утих, наслаждаясь знаменитой, неспешной и вразвалочку походкой Тоя. А он, гипнотизируя взглядом плывущий под ногами пол, причалил к двери, остановился, постоял, приглядываясь к своим ботинкам, огладил волосы на затылке… ещё раз огладил и потом ещё раз… наконец, плавно, но широко отворил дверь, вышел из класса, очень медленно развернулся, подправил чёлку, внимательно поглядел на физичку и медленно-беззвучно прикрыл за собой дверь.
Училка рефлекснула поправкой ворота и подергиванием подбородка. Следовало как-то и что-то продолжить, но находчивость оставила и преподавательницу и класс. Всю эту неловкость спас Ермила, вкативший хлёсткую затрещину Гонзе, сидевшему на предстоящей парте. За что схлопотал Гонза — было не столь уж и важно. Да он впрочем, и не отреагировал на этот подзатыльник — видимо, впаяно было ему по делу. Но важным явилось то, что наступила понятность дальнейшего, а училка тут же нашла себе дело и отцокала каблучками до парты конфликта.
— Ермишев, вы, что себе позволяете? — взяла физичка ситуацию под контроль.
— Сами разберёмся, — буркнул Ермила и уставился на свои широченные кисти рук, сложенные друг на друга. И после этого действа Ермилы всему классу, кроме училки, стало ясно, что дальнейшего диалога между ними не будет.
— Ермишев, вы не слышите? Отвечайте, что у вас тут происходит?.. Вы будете отвечать?.. Встаньте, когда с вами учитель говорит!
Ермила заскрипел, зашуршал, заёрзал всем, что могло издавать какой-либо шум, согбенно поднялся, оттоптался с ноги на ногу и молча, уставился в темечко Гонзы. Но у училки, видимо, возникла маниакальная самоцель — выяснить хоть что-нибудь. Она с неподдельным упорством зачем-то продолжила попытки разговорить Ермилу.
Это развеселило и внесло интригу. Все понимали предстоящий исход и, разделившись на группы, стали подсказывать различные варианты действий для учительницы.
— Да, двояк ему вкатить… за поведéнку, — раззубатив рот, съехидничал Анастас, при этом хи́тро кося на “истукан” Ермилы.
— Родителей, родителей в школу — прямо на педсовет… не, лучше прямо к Акимичу, — клокотал Чирба, — в смысле — к директору, — поправился он, поймав недоумённый взгляд физички.
— Исключать из школы и прямо сразу… нет, прямо счас и вот тут! — выпрыснула из-под парты Наташка.
— Короче, Ермилу — в герои. За правду!.. Пожмите ему руку, товарищ учительница! Он защищал честь класса, школы, всех… вашу… честь, — правдоподобно и пафасно продекларировал Христик.
Девчонки прыснули, парни гоготнули, физичка отъелозила ворот свитера и, почуяв неладное, вернулась в реальность:
— Всё! Угомонитесь! Ермишев…
— Давайте дневник, Ермишев, — вторгся вялым голосом и закончил фразу училки Фасоль.
Сдерживаться тут было нелепо, да и невозможно и класс “ухнул!” и, видимо, на всю школу. Каблучки нарочито гулко откувалдили к доске, их ярость всё более наливаясь по мере хода, перекинулась на глаза училки и там закрепилась, а потом медленно, но неуклонно закоростила собой всё лицо.
— Не будем прощать эти наглые выходки, — писк вечно тормозного Вовы был теперь уже запоздалым и никак не писался с новым состоянием умов всех присутствующих. А могли ли они у кого-либо в этот момент разумно работать — это было большим вопросом.
Противостояние свершилось и забаррикадировало разумения в головах, причём каждому свои.
— Солев, подайте дневник.
Этот ход училки был ожидаем, но столь же, по мнению класса, и неудачен, если выбирать из всех предполагавшихся, потому как сопроводился безысходным и обречённо-тихим всеобщим: «Ррээхх!». Фасоль достал из “заплечника”[9] дневник и, предвкушая, что ему вечером предстоят поучения от родителей — кстати, некстати преподавателей института — потащил свою “хорошистскую паспортину” для написания пасквиля или просто размашистой цифры радикально-красного цвета напротив графы «поведение».
— Жертва несправедливости, — сопроводил Чирба, проплывшее мимо его парты, согбенно-обмяшее тело Фасоля.
И Фасоля действительно было жалко всему классу, потому как была известна его неспособность к тому, что называется “морально-волевыми поступками”. Большой и мягкий увалень без своего мнения, нет вернее со своим, но только с мнением внутри самого себя и не всегда даже для себя, а скорее для других — вот именно таким его все и знали. И эта выходка Фасоля, а со стороны Фасоля это была именно выходка, так вот эта выходка была весьма неожиданна для класса и могла быть объяснена лишь его сиюминутным порывом, вызванным совсем несвойственным Фасолю младо-задиристым проявлением. Хотя тут, наверное, ещё и подмешалось желание Фасоля не отстать и проявиться. Кстати, Той давненько уже примечал припухлость глаз Фасоля, когда тот поглядывал на Нинку Изотову. «Эх, ему бы “стержня” на этом проходе от парты до стола училки» — подумалось бы стороннему наблюдателю. Но, было — как было, и вяло-безвольная рука Фасоля вручила дневник в суетно-нервную руку физички.
Ермила тем временем, перестав уже быть причиной веселья, отошёл от исполнения роли “молча-мрачно-стоящего” и стабилизировался в положении “сплю сидя”. Впрочем, о нём в этот момент, скорее всего, вспоминал только Гонза, пытавшийся угадать: будет ли после урока что-либо дополнительно к затрещине или обойдётся лишь ею.
Что-то, предначертанное в дневнике Фасоля, подытожил прозвучавший звонок, сделавший уже никому не нужным продолжение всеобщего ехидства со злотворящими импровизациями. Тем более что звонок всегда был запуском процесса перехода от шопотно-записочного обсуждения текущих дел к громкому перекрёстному кричанию. Это, казалось бы, приводило к какофонии и хаосу, но именно они и становились желанной атмосферой в классе. И не столько даже новенькая, а и любая другая училка или учитель оказывались уже вне процесса и, сказав больше глазами, чем голосом: «Урок окончен», покидали класс…
Парни, осведомлённые о предстоящей драке вместе с укоренившимися курильщиками, не растрачивая попусту время, метнулись в сортир первого этажа. «Старшие», поняв предстоящее, снисходительно покинули “курилку”, напутствовав негромким распоряжением: «Без поножовщины!».
Той, имевший “освобождение” от части урока, уже сидел на подоконнике, забычивая глазами свои ботинки.
“Зрители” уплотнились по периметру, образовав посредине недостаточно просторный для драки пятачок. Стоящие же в первом ряду вообще рисковали получить что-либо размашистое, которое непременно вылетает из “молотиловки” при переходе боя в стадию “махаловки”.
Той спрыгнул с подоконника и вышагнул в центр шипящего нетерпением круга. “Ряска” подзуживающих тел тут же затянула всё свободное пространство между ним и батареей под окном. Круг сомкнулся и выдавил из себя Хлюпу, чуть не врезавшегося в Тоя, и они оба оказались теснимыми со всех сторон нетерпеливо-требовательной толпой. Они были не в состоянии ни дубасить друг друга и даже не могли, прихватившись за грудки, молотнуть друг друга лбами. Был только один вариант — врезать коленом в пах. Именно это и попытался исполнить Хлюпа, но именно этого поджидал от него и Той, а потому он вовремя развернулся и перекрыл пах своим коленом.
— Стоп, стоп! Раздайся. Сдвинься, бл, кому говорю! — Ермила своими здоровенными лапами размазывал толпу вдоль стен сортира.
Не сдвинулись только компактно стоявшие “отмороженные”. Впрочем, Ермила по ним и не настаивал. У них был свой — понятный всем статус.
— До кровянки, — уведомил Ермила, сформировав достаточное для драки пространство.
— До пола, — возразил Назмик и сцыкнул воздух сквозь щелятые зубы.
Толпа опасалась определяться с правилами и выжидала.
— Как пойдёт! — авторитетно поставил точку Агай. Он не принадлежал ни к какой хулиганской группировке. Он был всегда сам по себе. Его авторитет зиждился на огромной физической силе, которую он периодически демонстрировал “на физре”. Излюбленным номером всего класса было, когда Агай приседал у шведской стенки, на плечи ему вставал грузный Анастас, далее на плечи Атанасу взбирался Чирба, завершал всю композицию на плечах у Чирбы Гонза. И вот Агай, попружинив в при́седе, вставал в рост, разворачивался в сторону охавших девчонок и стряхивал с себя “пирамиду”. Гонза при этом предусмотрительно заарканивался за шведскую стенку, чтобы не подвергать себя полёту с неприемлемой для него высоты. В общем Агай был не столько авторитетным, сколько сильным и с его мнением приходилось считаться всем, даже “отмороженным”…
Более медлить было нечего, да уже и позорно. Драка же началась как-то нелепо-сумбурно. Что Той, что Хлюпа — оба, стоя на месте, принялись молотить друг друга руками сверху вниз и слева направо. Вредоносность этого действа была весьма несущественна и лишь отдельные плотные “шмяки” слегка заводили толпу.
Компашка Назмика активно поддерживала Хлюпу и призывала его «работать ногами и бить по мудям». Сочувствующие Тою были менее активны и оживлялись только по результатам редко долетавших до лица Хлюпы ударов Тоя, но ограничивались лишь опасливыми поощрениями типа: «Вот так, бля!». В целом — шла бессистемная “молотиловка” с обеих сторон.
У Тоя уже слегка кровило в уголке рта, у Хлюпы подкапывало из носа. Исход драки для всех был примерно ясным и столь же неинтересно-удовлетворительным. Забить противника в пол было явно не суждено ни одному, ни другому.
Тоя уже сковывала обида от почти несуществующей поддержки и понимания недостатка своих физических возможностей для свершения перелома в драке и одержания убедительной победы. Хлюпа же страдал от необходимости постоянно утирать рукавом всё более кровивший нос и от наставлений Назмика, которые были скорее оскорблениями. Вскоре всё и вовсе перешло в разоринтированную “махаловку” по рукам, груди и плечам друг друга — драку беззрелищную и бессмысленную.
Звонок к уроку прикорешил остатки пыла драчунов, а возглас Ермилы: «Всё, хорош!» — оттолкнул их друг от друга.
— Хлюпик — трупик, — констатировал Назмик и, махнув рукой, повёл за собой на выход ухмыляющихся и цокающих языками подрастающих бандитов.
Хлюпа сморкнулся кровью себе под ноги, топотнул по-блатному ногами, предварительно выгорбив спину и, засунув руки в карманы, жёстко и неопределённо матюгнулся. Потом он выярил рожу с отвисшей нижней губой, каблучно развернулся и, вдруг обмякнув, побрёл за Назмиком.
Той созерцал всё это действие молча и весьма угрюмо. Он взращивал в себе сначала досаду на самого себя, потом, вскипятив её до степени самоунижения, коротко зыркнул на своих пацанов из-под свалившихся на глаза бровей, отвернулся к окну и принялся имитировать оправку своей одежды.
— Нормально ты ему вляпал… — начал распаляться Анастас, но сразу осёкся, увидев, как неприятно дёрнулось плечо Тоя.
— Ладно Той, пошли уже, щас ещё Эмка начнёт гнобить за опоздание, — отбубнил Фасоль (Эмкой парни кликали училку по немецкому языку).
— Не, лучше ваще уже не ходить, — внёс предложение Тюль. — Пошли, пока не застукали, пересидим на “стадике”… в теплушке. Потом чёго-нибудь наврём… Ну, к примеру, что у Фасоля резко случился понос.
— И вы всё это черпали вёдрами, — не оборачиваясь к парням, нервно выпалил Той. — Идите в класс. Бегом я сказал! Уя… отсюда! — Той развернулся, он смотрел мимо всех и не просто зло, а по-волчьи: закостенело-пронзительно. — Пошли вон! — добавил он злости.
— Ну и чорт с тобой! — Тюль досадно сплюнул и двинулся к выходу.
Парни, помявшись и немного помешкав, возможно ожидая перемены в поведении Тоя, но, не выявив даже признаков таковой, теперь уже даже чересчур поспешно выбрались из “курилки”…
Той отёр рукавом жёсткого школярного пиджака глаза, слегка обводнившиеся обидой, сплюнул прямо на пол сгусток крови, зло затоптал его ботинками и, скверно выматерившись, пошёл на выход. У самых дверей он натолкнулся на Акимича — директора школы — так его за глаза называли буквально все: от двоечников и второгодников до отличников и идейно-фальшивых активистов.
— Почему не на уроке? — Акимич дерзнул прихватить Тоя рукой за плечо, но, не рассчитав резкого отскока пацана в сторону, сам качнулся вперёд, поймав жилистой ладонью лишь ничего не подозревавший прокуренный воздух. — А ну стой! Подойди сюда, — Акимич снова попытался цапнуть Тоя за плечо.
— Некогда, итак опаздываю, — умышленно и максимально грубо залепил Той и, выскочив из “курилки”, хлобызнул дверью об косяк, да так, что этот долбяк надёжно перекрыл попытку Акимича завязать дискуссию.
Той же ничуть не мешкая, был уже на втором этаже. Отстучав по коридору башмаками, он вкопытился у нужной ему двери, огладил причёску, внимательно осмотрел и что-то оправил в форме, взялся за ручку и, резко открыв дверь, буквально возник возле стола училки немецкого. Эмка от неожиданности сглотнула очередной плюсквамперфект и он, застряв где-то в гортани, совершенно лишил Эмку возможности что-либо говорить, но зато необыкновенно выпучил ей глаза. Класс, как обычно, слегка гудевший, тоже присёкся и приступил к анализу явления.
В общем, Тою подфартило оглядеть всё сборище в полной тишине. Из его компании в классе не было никого, даже Хомеля, хотя тот скорее был «периодически примыкавшим» и чаще вёл “дикую жизнь”, общаясь исключительно с боксёрскими перчатками. Учился Хомель, в отличие от остальной компании Тоя, плохо и весьма трудно, впрочем, немногим хуже Анастаса.
«Всё-таки не пошли… Нормально!» — решил про себя Той, не успев строгостью взора прикрыть вылезшую на его лицо улыбку-удовольствие.
— Чё за чудо, Эм Мудистна, — порвал тишину Гонза и умышленно за счёт гнусавости переиначил отчество немки (паспорт величал её, как Модестовна). — Кому-то чё можно, а кому-то ни чё… не надо!
Он, конечно, не преминул кольнуть “немку” за её постоянные упрёки к нему, свершаемые Эммой из урока в урок со стабильным звучанием: «Вам Газновский, видимо, вообще ничего не надо!». Но следует отдать должное — эти упрёки были, в общем-то, обоснованными, потому как единственным познанием Гонзы в немецком языке и одновременно шедевром, признаваемым всеми без исключения, была неустанно озвучиваемая им фраза: «Ихь (по-немецки “я” — озвучивалось с сильным выдохом) стегаю (произносилось безапелляционно и жизнеутверждающе) кобылациён (это слово восклицалось победоносно с исторжением наружу глазных яблок)». Этот симбиоз дремучести познания и безграничной дерзости Гонза изрёк на одном из уроков, когда немка попросила его сформулировать хотя бы одну простую фразу по-немецки. Шокированная учительница, под захлёбный хохот класса и сама-то едва сдерживая смех, смогла лишь резюмировать:
— Вам, Газновский, от моих уроков ничего не прибывает… (далее по тексту упрёка немки в адрес Гонзы на каждом уроке)…
На Гонзу шикнули с разных сторон и класс, молча, воззрел на Эмму, пытаясь предугадать её действия. Немка же, демонстрируя беспомощность, всматривалась в Тоя и ни к чему не склонялась. «Ничего себе её выпучило. Вот это глазищи. Хотя, нет — ничего особенного» — мгновенно обдумал всё Той и обглядел училку от причёски до туфель.
— Ермила, мои парни не приходили, или выгнали уже?
— Не, Той, не были.
— Вы, может быть, объясните, что здесь происходит? — проявилась вдруг училка.
— Да всё нормально, зашёл вот проверить… И уже ухожу. Всё — ушёл!
Той развернулся и направился к двери, но тут — путь ему преградил Акимич, буквально вонзившийся извне в дверной проём.
— Во как! А мы вас как раз ждали. Я, собственно, и иду пригласить вас. Ведь, правда, Эмма Модестовна? — Той посторонился и, склонившись, плавным движением руки пригласил Акимича пройти поглубже в класс.
Директор не въехал в происходящее, но ещё более изумившись отвисшим губам заколоженной неожиданным развитием событий немки, а также из привычки иметь перед собой пустое от всех прочих пространство, машинально прошёл вперёд, предоставив Тою свободу дальнейших действий. Составленная же Тоем мизансцена из заключительного акта “Ревизора” вполне его устроила. А “обалдевшая массовка” из учеников класса тоже вполне себе удалась. И Той лишь на секунду задумался о том, стоит ли в завершение… взять, да и вляпать в “произведение” какую-нибудь отсебятину… Но верх взяла обидная укоризна за неудачную драку, прочитанная Тоем в глазах Ермилы.
— Ну, что вы так засмущались, Эмма Модестовна? Это наш директор — Ашурков Кирилл Миронович.
— Пришли проинспектировать процесс образования? — обратился Той к совершенно охреневшему директору. — Располагайтесь за моей партой — вон там, — Той указал рукой в сторону одного из свободных мест. — Чирба, сдвинься уже к окну! Директор долго ждать не будет.
Прозвучавший в полной тишине плавно-учтивый монолог Тоя завершился столь же благородным выходом его из класса и претворением двери. И этой гробовой тишины, а, следовательно, и внутреннего комфорта, хватило Тою, чтобы миновать коридор и выбраться на улицу. «Предстоит» — заключил он, прикинув один из вариантов последствий произошедших событий, но решил не вдаваться в подробности и переключился на другое. «Вроде они хотели идти на “стадик” в теплушку» — припомнил он и направил туда ставшие вдруг унылыми свои стопы.
Сразу за углом школы, как уже повелось, ему преградил путь не в меру огромный тополь. «Что-то и с ним происходит нето» — определил Той, внимательно вглядываясь в дерево. Он всегда ощущал этого долгожителя другим: дерзко-самоуверенным, а не тем, что предстало сейчас перед Тоем — это было какое-то умиротворённое спокойствие. «Что не так? В чём подмена?» — Тоя явно зацепила необходимость познания произошедшей с тополем перемены и он, заточив взгляд сужением век, заискрил им от вершины до корней… «Вот! Вот оно!» — чуть не воскликнул Той, уперевшись взглядом в снег, укрывавший низ ствола аж на самый метр от земли. «Конечно, вот где утратилась его “хватка”! Вот — чем он другой!». Той прикрыл глаза и погрузил себя в воспоминание: в лето, шелестящее тёмно-зелёной листвой, упоительно-свободное от уроков в школе. И этот тополь стал, в сей момент, спасителем для Тоя, изгнавшим из его подсознания нагнетавшуюся где-то внутри опаску за неизбежный разбор с отцом всего случившегося сегодня. Той смотрел на этого исполина, возвышавшегося над обителью, воспитывавшей раболепие перед ложными для него идеалами, и отчётливо осознавал, что не всё вокруг представляет собой “серую одинаковость”, а есть и отличия, свободные от удобной покорности и эти отличия самостоятельно распоряжаются своей жизнью. «Да! Я хочу быть, как он!». Той отступил на несколько шагов от этого гиганта, чтобы всмотреться в него всего, целиком и этот образ навсегда остался в его сознании, как уважительное превосходство и ненасильственное покровительство всему слабому… Той прикрыл глаза и снова стал крутить картину лета… Ствол тополя с множеством отходящих от него ветвей мужественно располагал на себе рытвины-шрамы, чередовавшиеся с огромными вздутиями-шишками, возникшими в результате преодолений природных напастей и злобных действий бездушных людей. Но эти боли нисколько не умаляли его силу, а лишь подчёркивали её. Земля, пытаясь освободиться от тополя, расслабила себя и выкорчевала над собой его коряво заплетённые толстые мускулистые корни. В этой борьбе с тополем она избрала себе в помощники ветер, вынесший часть её вон из-под корней и тем заголивший их крючковато-уверенную силу. Притворное же расслабление земли только добавило желания тополю скрепить ее и он, густо закудрявив отростки-когти, так сжал и подгрёб под себя землю, что она совершенно отказалась от дальнейших попыток отторжения и поддержала монолит дружбы с тополем. Так они совместно и затвердили свою красивую силу, периодически приглашая ветер, чтобы передать людям смысл своего бытия через шероховатый шум листвы, скрип ствола и похлопывание веток друг по другу…
Восприятие реального вернули Тою колючки холода, втиснутые ветром под брюки. Первоначально они обкололи голени, потом быстро подобрались к коленям и там выпустили дополнительные, ещё более острые иглы.
Толчок в спину тут же оброс голосом Анастаса:
— Парни — в теплушке, а я вот за сигаретами бегал. Решили, что на сёдня уже хорош… обучаться, — Анастас усмехнулся, хлопнул пару раз ладонями друг о друга и о грудь, копы́тнул ботинками по гулко смёрзшемуся снегу, осклабил рожу и вопроси́л. — Может чё придумаем или чё натворим?
Той, не желая вступать в разговор, нахохлился, имитируя защиту от ветра и молча, направился в сторону катка. Анастас, что-то непрерывно трендя, шёл рядом с Тоем. При этом узко натоптанная дорожка обязывала Анастаса правой ногой постоянно попадать в снежную целину, непредсказуемая бездна которой провоцировала Анастаса на столь затейливый мат, что Той, невольно сбросив задумчивую серьёзность, выдохнул облегчивший его настроение хохотун. В теплушку они ввалились уже в улыбках по самые уши. Парни, видимо, травили анекдоты, потому что при открывании двери — её буквально швырнуло на Тоя взрывом хохота.
— Вот ещё короткий. Внешность обманчива — сказал ёжик, слезая со щётки, — с разочарованием произнёс Тюль, правдиво изобразив на лице обиду за ёжика. Парни вновь грохнули смехом.
— Нафталин, — сказал Той, но всё же предварительно рассмеялся и даже скорее всего не над анекдотом, а над убедительностью рожи Тюля.
— Лучше всё пробовать, чем не делать этого, — заключил Анастас.
— Один попробовал надпись на заборе, да дрын сломал, — парировал Толстый и сам же вознаградил себя узкоглазым хохотом за собственную находчивость.
— Другая тоже попробовала и родила, — встрял юмором Хомель.
— Все что-то пробуют, кого-то пробуют, кем-то пробуют, у кого-то пробуют, об кого-то пробуют. В общем — школа жизни, граждане учащиеся, — сказал Той, обустраиваясь на скамейке и было неясно, сказал он это серьёзно или в шутку.
Идей для дальнейших действий никто не обнаруживал, поэтому расположились вяло-бесцельно. Хомель откинулся к стене и маслал ладонью резиновое кольцо. Толстый и Тюль “мыли кости” училке по физкультуре, обсуждая её «задницу как орех и классную фигурку». Толстый при этом аж щурился от удовольствия и причмокивал, рассказывая о, якобы подсмотренном им, переодевании училки. Анастас тихорил, натирая рукавом телаги какую-то металлическую хрень. Той что-то про себя думал и молчал.
— Так вот! И когда она повернулась уже, когда натягивала трико… — с придыханием рассказывал Толстый.
— Онанисты хреновы! Хорош уже трепаться, — перебил Толстого Хомель. Он всегда неровно дышал, глядя на физручку и его встревание в “обсудиловку” тут же погасило этот трёп.
Тюль приступил было к анализу “буферов” Зинки, но его живописание было прервано в самом интригующем месте возгласом Тоя:
— Пацаны! Там у них в школе остался всего один урок. Пошли в сторону Гешки.
Но никто даже не пошевелился после произнесённого Тоем, а даже наоборот — все парни демонстративно сосредоточились на своём замедленном ничегонеделании. Той обсмотрел каждого отдельно и весьма внимательно. И никто из испытуемых не выявил никакого желания к вступлению в диалог или хотя бы даже в контакт гляделками. «Как с утра не задалось, так и едет. Скорей бы он уже закончился этот чортов день» — хмуро размышлял Той, направляясь к выходу из теплушки. Безысходная бесцельность ближайшего дальнейшего подкачала Тою злости, и эта корявая стерва, возникнув в обестолко́вевшей голове, сползла на правую ногу Тоя и та, посоветовавшись с разумом, прямо пыром, со всего маху вмазала двери чуть выше её порога. Дверь от неожиданности грязно ухнула и, заскрипев одновременно пéтлями и пружиной, оттопырила проём, куда неловко и теперь уже хромоно́го встрял Той. Пружина двери, осознав своё назначение и дабы пресечь борзость гостя, особо резко и со всей своей сволочно́й пружинностью жахнула створкой охромевшему Тою в плечо, вытряхнув из него сто́ль изысканное словцо, что учащиеся зажмурились от гогота. Впоследствии воспроизвести это сочетание букв во взаимосвязи с интонацией, отдирижированной ударом створки, не удавалось никому из парней. Той же лишь катал желваки при просьбах парней повторить этот «натуральный изрыг». Но, как бы там ни было позже, а сегодня Той всё же более-менее благополучно вырвался на свободу из объятий двери, назидательно хлопнувшей по косяку в завершение отношений. Мысль хлестануть её напоследок пяткой, едва возникнув, тут же была изгнана протяжной жалобой пальцев пострадавшей ноги. Инцидент был исчерпан и расстояние между повздорившими на́чало неуклонно-хромоного увеличиваться… Ни цели, ни желаний, ни мысли… Серость, ветер, снег, холод, блин… и эта чортова боль в ноге…
На самом выходе со стадиона позади Тоя вдруг рыхло затопали шаги. Той недовольно оглянулся. Пацаны молча, шли сзади без намерения с ним поравняться. «Без них сейчас тошно! Чё прутся за мной? — зло́бил себя Той. — Пошли бы все на…! — взрыв его эмоций нарастал, боль в ноге не спадала. — Нехер делать и прутся. Щас я им, бл!». Той остановился и, не разворачиваясь, забычился глазами в забор стадиона, определяясь со своими дальнейшими действиями. Всё полотно деревянного ограждения было исписано краткими названиями человеческих органов, а в ряде мест — их картинками, благо, что рядом была школа и недостатка мела для росписи забора “художники” не испытывали. Цвет забора давно уже был тёмно-серым, поэтому ярко мелованные произведения весьма убедительно контрастировали с “холстом”. Периодически с этим видом “искусства” велась непримиримая борьба, но количество заборов в стране, а также упорство “художников” на порядок превосходили возможности народного хозяйства по производству заборной краски. Неубедительным оказывалось и качество самой краски, потому как уже через сезон, причём неважно какой (зима ли, весна ли и т. п.), краска, кучеряво надувшись пузырями, просто спрыгивала с заборов, подставляя всю свою необъятную возможность под новые предначертания и жизнеутверждающие схемы. В общем, выходило так, что преодолеть это творчество было возможно лишь уничтожением всех заборов, искоренением их как класса мольбертов. Ровно это и было взято на вооружение в рамках непрерывного совершенствования социализма, которое сопроводилось началом строительства пятиэтажных домов — хрущовок. Эти кирпичные коробки не требовали заборов и сильно уменьшали их площади. Но даже такие рельефные изменения были неспособны преодолеть “художнические рвения” мало — и среднелетних созидателей нового совершенного общества. Эти строители тут же освоили и каменные “мольберты”. Правда, взависимости от фона “твёрдой” стены наряду с мелом начал активно применяться также и уголь, коего было тоже в избытке, так как замкнутые пятью-шестью домами дворы обязательно обустраивались угольными котельными. Особо одарённые “художники” могли предварительно загрунтовать стену соответствующей краской. «Достать» же краску на предприятии или в учреждении стало к тому времени гораздо проще. И это было неопровержимым доказательством преимуществ социалистического метода хозяйствования. Проще стало и школяру: он мог незаметно изъять часть краски из возрастающих домашних заначек. Неизменным оставался только тематический подбор рисунков и слов. Всё будто замерло в осознании, восприятии и неизменной концепции…
Той смотрел на надписи на заборе, не читая их и не вникая в нарисованное. Он подбирал слова, чтобы развернуться и взорваться ими в пацанов. «Какого… чё… идите вы… уставились…» — пытался он конструировать “взрыв”, но фарт[10] явно не шёл. Взгляд Тоя от недовольства собой разбычился и стал воспринимать забор забором, а меловые иероглифы — словами.
Стоявшие за спиной Тоя парни и тихо трендевшие ни о чём, вдруг со свистом хватанули своими глотками морозного воздуха из-за треснувшего их по ушам колотого смеха Тоя. А тот по-прежнему стоял к ним спиной и как обухом топора коротко бу́хал сгустками выбрасываемого изо рта пара. Это, пожалуй, был даже не столько гулкий смех, сколько взрывной “ик”.
— Спрыгнул с катушек, — изрёк Тюль, вышагнув в сугроб, чтобы глянуть Тою в лицо.
— Чем тя так забрало? — легонько постучался Хомель в спину Тоя.
— Той, ты чё? — Толстый уже стоял перед Тоем и тряс его за грудки.
— Посторонитесь, учащиеся! — Той унял свой “икучий топо́р”, наколовший кучи морозного пара и отхлопнув руки То́лстого, развернувшись спиной к забору, затрубил с неимоверным пафосом. — К торжественной линейке становись!
После этого возгласа Той манерно залапал в правую руку шапку, предварительно сняв её с головы Анастаса и вытянув эту руку вперёд и чуть вверх, создал на себе лицо верного ленинца, взывающего к всеобщему подвигу.
— П…, спятил! — Анастас вырвал шапку у Тоя и впаял её себе на голову по самые брови. Он, видимо, хотел ей прикрыть ещё и глаза, но глубины шапки не хватило; впрочем, и его лоб оказался для этого высоковат.
— Воспряньте к разуму! Отрекитесь от дерзости своей — пережитка тёмного царского прошлого! — Той воздел руки к чёрному небу, которого и видно-то не было. — Выполните и осознайте, наконец, требовательные призывы нашей любимой и направляющей! Не буду уточнять: чего и куда. Это вы и сами должны знать, изучив всю эту мораль нашего “строительного кодекса”. Тем более что плакат с этими премудрыми словами вы видите ежедневно. И если кто-то ещё проходит мимо, так и не удосужившись его изучить, напомню, что вывешен он на стене первого этажа нашей средней школы аккурат наискосок от уборной… Не смейте ничего уточнять! Наискосок от туалета, а не от сральни. И не следует ржать, Анастас. Этот “талмуд” завещан нам нашими отцами и прадедами!.. А к мудям, Анастас, эта эпохальная вещь никакого отношения не имеет… И не спорь — это не тождественные понятия.
Тирада, произносимая Тоем, на самом деле, не была прервана ни вмешательством какого-либо слова, ни нетерпение какого-либо тела. Парни лишь хитрили глазами, предвкушая развязку. Настроение у всех явно шло в гору ещё и потому, что парни видели — Той “отошёл”.
— Отщепенцы! Своей ленью и главное своим равнодушием к делу нашей партии вы отключили себя от источника, пропихивающего в вас знания. Нам всем уготовано светлое будущее! Пусть и с не очень приятными ощущениями в пути. Но цель — дойти, пусть даже и доползти… и победоносно… умереть. Но чего бы нам и вам это ни стоило, мы суровой рукой, а зачастую и ногой всё же заставим вас туда идти… хотя большинство из вас и сдохнет на этом пути!
Той снова ловко сорвал шапку с головы Анастаса, развернулся, высвободив весь простор расписанного забора и размахнувшись, со всей дури вбабахал шапку себе под ноги, потоптал снег вокруг неё и молча, воззрел на пацанов.
Парни стояли с недоумёнными минами, готовые уже усомниться в том, что Той “отошёл”. Похоже, в них заселялась догадка, что Той после разборок с дверью “дошёл” или скорее действительно “спрыгнул”. Явное разъединение намечавшегося контакта продолжилось новым действием Тоя. Он сорвал шапку теперь уже с себя и с возгласом: «Двоечники!», метнул её в забор. Шмяк шапки о доски привлёк к месту удара уже очень тревожные взоры парней.
Первым выхлопнул изо рта хохотливый пар Тюль. Он весьма музыкально клацал своими, безусловно, лошадиными зубами и из этого прищёлкивающего “гейзера” ещё и ритмично извергалось: «Ооох… уеть, ооох… уеть». Толстого с Фасолем “ковырнуло” почти одновременно. Да так, что они, заметавшись до гопака, завалили в сугроб почившего в раздумьях непонимания Хомеля. Однако его ханский нрав и монгольский хват немедленно, но беззлобно приземлил на уже весьма затоптанную перину этот танцевальный дуэт. Барахтанье танцоров в снегу торкнуло тормозное состояние Анастаса и как будто бы инициировало работу его мозга, который мгновенно искривил мимические мышцы лица и задвигал кадыком как поршнем, начавшим выбрасывать вовне звук, напоминающий одновременно и кашляющий лай и лающий кашель. Сузившиеся до щелок глаза Анастаса органично довершили эту маску рассерженного удивлением дворового барбоса. Окончательное осознание действительности довершилось мудрым восклицанием Хомеля:
— Карманьдень какая!
На заборе, аккурат на самом освещённом месте и нарочно под фонарём ярко-белой краской было бесстыже-актуально выведено: «Слова́ КПСС». Происхождение краски явно указывало на неоспоримые преимущества советского военно-промышленного комплекса.
Той удовлетворённо наблюдал за всё разраставшимся ша́башем и подкочегаривал его хлёсткими залпами глоточной пушки:
— Пятилетку выполним за 2–87 года, на крайняк — за 3–62[11]! Перекуём лоботряса в орало и кричало! Вдарим книгой знаний по башке учащегося и высечем из неё искру осознания конца тьмы! Верной дорогой брéдите подростки!
Бесившуюся толпу парней резко насторожил тихохонько потухший свет в окне первого этажа стоявшего наискосок деревянного барака и ёрзнувшая за окошком занавеска. Той сразу окоротил буйство и жестами окучил парней вокруг себя.
— Сука вохровская пасёт за нами, — Той затылком отмахнул в сторону барака, — не пяльтесь туда! — пресёк он разворот взглядов пацанов на барак.
— Щас продолжайте кучковаться и орать. Анастас, загни коленце, — сказал Той и пошёл в сторону грузового гаража.
— Б……..! — со всей глотки заблажил Анастас.
— Это уж чересчур, да и громковато, — обернувшись, сделал замечание Анастасу Той.
— На……………! — добавил, тем не менее, громкости в свои захрипевшие динамики Анастас.
— Береги горло матершинник. В кутузке лекарства не выдают… — эти слова и далее уже что-то неразборчивое скрылось вместе с Тоем за углом гаража.
Толпа парней, улюлюкая и подначивая друг друга, побрела вслед за Тоем по нещадным сугробам снега. Мат, хрип и топ-шлёп через несколько секунд обва́тились в тёмной нише гаражных боксов и в округе наступила тишина. Пропасть сомкнувшегося покоя углубил шёпот Тоя:
— Щас эта сука притащится. Будет фиксировать падла место кончины их партийных ценностей. В общем, решим так, малолетние преступники: просто завалим в сугроб этого бдительного горожанина и слегка намнём ему бока… Бока, Анастас… Не лицо, Хомель, а только бока! — поучал Той заулыбавшихся парней. — Хотя, если побла́знится, что это будет не лицо, а морда, впрочем, нет — собак, как кобелей, так и сук мы уважаем! А вот уж ежели привидится рожа, то тут я возражать не могу — можно и вдарить. Один раз… Хомель, один раз и средне-сильно. ВОХРа ведь к побоям непривычна, они — суки сами в этом упражнялись… Итак, быстро роняем его в снег, тихо метелим и сразу валим в сторону моста. И не базлайте, даже пасти не открывайте — эта падла по голосу может опознать. Анастас, Тюль и Хомель — со стороны барака, чтоб не сбёг падла; мы с Толстым — из-за забора, через дыру его отсечём… А по сугробам этот алкаш не набегается, — пресёк Той возникшее возражение Толстого. — Фасоль на своих ходулях его мигом… — Той заулыбавшись, продемонстрировал пару шагов на широченно расставленных прямых ногах при согбенной спине и с загребающими по-медвежьи руками.
Парни, зажав рты, тихо прыснули смехом. Фасоль надулся.
— А, может, он ещё и не выйдет, — выразил сомнение Тюль.
— Некуда ему деваться. Для этой падали и день прожить невозможно, если не стукануть на кого-нибудь, — завершил подготовку Той и осторожно, предварительно утопив голову в шапку по самые глаза, только их и выставил из-за угла…
Минуту спустя, он отпрянул от гаража и, придвинувшись к ребятам, тихо сказал:
— Идёт.
Той кругообразно рукой напомнил Хомелю с группой их манёвр и вернулся к наблюдению за происходящим на месте будущей облавы. Удача явно шла в руки и даже предварительно напудрила свою мордочку — сторож в гаражных боксах погасил свет и оставил лишь одну задрипаную лампочку, которая тем более не могла ничего поделать с привычно грязными стёклами окон гаража. Той прицыкнул от удовольствия языком, пригнулся и быстро перебежал в теперь уже тёмное пространство между гаражом и забором. Выглянув через какое-то время из-за дощатого укрытия, он махнул парням, приглашая их проделать то же самое, но поодиночке.
Свершилось. Ничто не нарушало плана возмездия и никак не насторожило ВОХРу. Парни подобрались к заветной дыре в заборе и, следуя примеру Тоя, зарыли свои лица в шарфы, оставив открытыми только глаза.
ВОХРа находился буквально в десяти широких шагах от нагонявших в себе злость притаившихся парней. Он, ничего не чуя, как видно, изучал написанное на заборе. Его пьяно-косорылый рот выражал гнилое удовлетворение, а яркий свет единственного фонаря брезгливо отлетал от двух золотых коронок, затесавшихся в частоколе острых, хищных и явно дурнопахнувших зубов. Гбистский кожан ВОХРы был безобразно расстёгнут, а из-под разодранной у ключицы тельняшки выпирала часть какой-то наколки. Ширинка его галифе была зачалена лишь на верхнюю пуговку, а сами форменные штаны, засаленные на грязных допросах, нагло впрыгивали в великолепные мягчайшие белые “самокатки”, которые никак не могли примириться с прочей спецодеждой этой гбшной твари. Своей непорочно-пушистой белизной “самокатки” как бы просили извинения за вторгшийся в них порок. Сверху этот упырь был накрыт серой каракулевой шапкой с огромной и явно не по форме кокардой. Узенький лобик пьяньчуги с трудом отделял густо-торчливые брови от такого же густого ёжика его шевелюры. Высокая же шапка, нахлобученная на затылок, настолько усиливала контрастность содержащегося под ней мозгового вещества, в сравнении с массивами выпиравших в стороны желвачных скул, что в этом существе явно угадывались лишь жвачно-мрачные помыслы и такие же умственные возможности. Непропорционально длинные крюковатые руки ВОХРы были всунуты в карманы галифе, дополнительно растопыривая не застёгнутые пуговицы на срамном месте, подчёркивая и усиливая природное хамство этого гэбья. Мелкие горошинки глазных дырок ВОХРы, прилепившиеся к узкому кривому и приплюснутому внизу шнобелю[12], последовательно засверливали слова, читаемые им на заборе.
Видимо, всё же одолев смысл написанного, ВОХРа выцикнул сквозь гниль зубов такую же ядовитую жёлто-склизкую слюну и, выбортовав скрюченными пальцами из галифе свой тщедушный член, принялся поливать невинный снег смесью желчи и самогона, мерзко пахнущей даже на расстоянии.
— В самый раз, — громко сказал Той и, предельно круто наклонив лицо вниз, двинулся из тени в сторону ВОХРы.
Парни, закручивая полукольцо, последовали за ним.
ВОХРа, не успев изрыгнуть из себя всю накопленную смердь, да и не справившись с парковкой пипки, набухшей от напора слизи, быстренько мобилизовал свою генетическую трусость и, поливая галифе нечистотами, шаркнулся в сторону барака.
— Милиция! Убе… вают, — пьяно заголосил он.
Той нагнал ВОХРу у самых ворот в заборе, опоясывавшем весь стадион, и ему оставалось лишь молотнуть падлу по башке, чтобы сбить его с ног.
— Мили… — так и не закончив призыва, гэбист смаху ткнулся мордой в сугроб.
Той шмякнулся сверху на ВОХРу, налетев на подножку Хомеля, не успевшего убрать свою лошадиную копытину.
— Бл, сука! — сорвалось у Тоя в нарушение договорённости о безмолвном свершении возмездия.
Правда, брезгливость немедленно водрузила Тоя на ноги. Он правым ботинком поглубже вдавил башку падлы в сугроб и пару раз молотнул его пыром левой ноги по рёбрам.
— Не уби… — не дозвучав утонуло внутри каракулевой шапки, плотно нахлобученной на харю гэбэшника умелой рукой Хомеля. Но предварительно, как это было и положено, ВОХРОвская образина, перед надеванием “намордника”, была помечена увесистым ударом кулака Хомеля, который перекрыл почти всю правую часть рыла падлы.
Помолотили «падлу» в полной тишине и с удовольствием, но без фанатизма и жестокости. Завершив воспитание испытанием, ВОХРу поставили раком, и каждый малолетний преступник приложил вертухаю подсрачник. Гэбист при этом лишь мычал и плевался, но вопить уже осторожничал, видя валявшийся рядом с его рылом каракулевый “намордник”.
После окончания экзекуции Той махнул рукой, закругляя операцию и указав в сторону моста, перекинутого через железную дорогу, хватко двинулся туда напрямик — через сугробы. Парни ёрзнули за ним гуртом и лишь Анастас, подзадержавшись, смачно дважды плюнул на обмундировку ВОХРы… потом постоял и, плюнув ещё разок, побежал догонять пацанов.
Когда отмахали до моста, Той оглянулся и обнаружил, что падла уже стоял на ногах и в шапке. Он что-то жестикулировал своими граблями в сторону тускнеющего в стене барака окна. Той хотел было рвануться назад, но, видимо что-то взвесив, лишь очень скверно ругнулся и пошёл дальше. Парни, обгогатывая эпизодики наказания, плюхнулись за Тоем в загустевшую темень подмостья.
Лампочки на улице имени очередного большевика были отстреляны из рогаток при играх “шелупени” на деньги. Как правило, шло по три копейки с носа за каждую сбитую “светилку”. Стрелять ближе двух пролётов считалось стрёмным. Лампы отстреливали обычно через две — «ну чтоб не совсем уж…», но если заедал азарт, то — через одну, а уж если закусились не на шутку, то — и все подряд… Правда, за “подряд” можно было схлопотать от старших пацанов — «потому как свет какой-никакой должён быть…». На перекрёстке улиц, поименованных погонялами большевиков, “правила отстрела” были явно превышены, но в данный момент парней это нисколько не раздражало. Выбравшись из-под моста, “шайка” теперь уже совершенно безмолвно и как бы раздумчиво двигалась по улице верного ленинца в сторону “седьмого” — так именовался единственный в ближайшей округе и таким образом самый популярный объект — магазин № 7. Неимоверно скользкий тротуар в этой безлампочной темени оказался совершенно враждебным Тою, усугубившись ещё и втемяшившейся ему в голову брюзгой сомнений о правильности «подбития им пацанов на молотиловку».
— Анастас, не знаешь, кто сбеспредельничал? Разберись с этой “шелупенью”. Двадцать щелбанов каждому. Это наша улица. Кто тут… — не дорубив последней фразы, Той поскользнулся и жестко хлопнулся на жопу.
— Это не наши. “Сизун” мне позавчера ещё шепнул, что “парковские” повышибали, чтобы мусоров на наших науськать, — Анастас подхватил Тоя под руку и помог ему встать.
— И чё, наши после этого не могли раз… и у них всё подряд? — выдохнул Той обиду, удобренную болью задницы.
— Дак у них — это не наша деревня, там на каждые три дома — мусорско́й опорный пункт. Город…
Весь город тогда делился на зоны, контролируемые той или иной группировкой пацанов. Зоны контроля были очень чётко очерчены. Размеры зоны зависели только и исключительно от числа активных кулаков, которые могла выставить та или иная группа. Зоны контроля, как и сами группы, носили, как правило, названия улиц или кварталов: “Малышевские”, “Парковские”, “Центральные”, “Вокзаловские” и т. п. Массовые драки между группами, обыкновенно, происходили в дни народных гуляний после демонстраций или на танцах в “домах культуры”, или на катках, или в заранее оговорённых местах, но это когда “главные”, предварительно где-то повздорив между собой, договаривались о «выяснении конкретно». Такие разборки заканчивались картиной сильно поредевшего штакетника палисадников перед бараками и заплёванными кровью путями “отбёга”, активированного воплем стоящих на стрёме парней: “Атас! Мусора!”. При этом пацаны, только что дравшиеся между собой, могли бежать все вместе и в одну сторону, правда, потом конечно разбегались, но уже без “махаловки”. “Шайка” Тоя лишь однажды участвовала в подобной драке и то только потому, что она произошла совершенно спонтанно и по “гнилости” Назмика, но это было много раньше…
Той отматерил боль, не покидавшую его ягодицу и закутался в ко́коне опустошенного угрызения совести, которое причиняло ему такое же неудобство, как и остро выточенная заноза. «И чё мне далась эта ВОХРа?» — внедрялось прямо под кожу сверло вопроса. «Сам ведь захлебнётся когда-нибудь в своей блевотине!» — долбаное сверло упёрлось в ребро Тоя, жухнуло и, вызвав озноб, вышибло из глаза Тоя солёную каплю. Какая-то горечь, сгустившись во рту, прервала его размышления. Той сплюнул всё это трижды и, как оказалось, — вместе со всеми сомнениями. ВОХРу ему было не жалко, и жалость здесь даже не взвешивалась. «ВОХРе выпало подело́м» — эта мысль окончательно уравновесила Тоя…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
